А.Ф. Кони
Памяти А. П. Философовой

Во второй половине пятидесятых годов в петербургский «большой свет» из тесной и нелюдимой семейной обстановки выпорхнула очень молодая, стройная и изящная женщина, жена одного из главных сотрудников Димитрия Алексеевича Милютина по преобразованию военного ведомства и подъему его нравственного уровня. Средь «ликующих, праздно болтающих» восторженная лесть и неподдельное восхищение окружили ее со всех сторон. По многочисленным примерам можно было ожидать, что и ей предстоит довольно обычная в те времена судьба: блестящие победы и успехи сначала, потом неизбежное увядание красоты, не освещенной внутренним душевным огнем и потому никого не согревающей, и, наконец, завистливое брюзжанье против всего свежего и молодого по дороге к ничего не говорящей могильной плите. Но этого не случилось... В груди Анны Павловны Философовой билось отзывчивое и чуткое сердце, и поводы для проявления этих его свойств давала не бессодержательная светская жизнь, а действительное знакомство с печальными сторонами и наболевшими потребностями русской жизни. В ее юные лета ей пришлось встретиться со всеми мрачными проявлениями засилия и насилий, связанных с крепостным правом. Она увидела вблизи физические страдания и душевные драмы, которые приходилось так часто переживать людям, представлявшим собою «крещеную собственность». Она познакомилась с ними не из рассказов или книг, а пережила их в своем сострадательном сердце. Вернувшись в свой городской обиход, она принесла в него горячее и неустанное негодование на всякое принижение человеческой личности и ее достоинства и стойкое сочувствие человеческому горю. С этими чувствами сошла она и в гроб, испытав много тяжелых минут и разочарований, но ни разу не изменив себе.

Ее деятельность началась, впрочем, в такое время, когда ей приходилось трудиться, не опасаясь, что придется впоследствии пожаловаться на «жар души, растраченный в пустыне»: это были так называемые шестидесятые годы. На пороге общественной жизни ее встретили великие реформы, обновлявшие весь русский быт; вокруг нее звучал призыв и напутствие лучших людей того времени на будущую деятельность, которой можно было радостно, без расчета и суетного тщеславия посвятить всю свою жизнь. Время благородной мысли, восторженного чувства, горячей надежды на светлое будущее, веры в себя и в духовные силы родины, время, когда каждый устыдился бы даже подумать многое из того, что потом пришлось слышать не только в беззастенчиво прорекаемых громких словах, но даже и в печати, это время имело одной из своих сознательных представительниц Анну Павловну Философову, пронесшую его заветы до гробовой доски. Она писала мне 29 апреля 1901 г.: «Дорогой Анатолий Федорович! Вот уже неделя прошла со дня моего юбилея, а я до сей минуты как в чаду. Ничего подобного я и во сне не видала и, конечно, не имела права ожидать. Объясняю это тем, что, приветствуя меня, приветствовали наши чудные, светлые шестидесятые годы. Вот почему я согласилась праздновать этот юбилей. Не будь этих воспоминаний, я, конечно, уехала бы в деревню».

В душе Анны Павловны жила потребность деятельности и борьбы. «Средь шумного бала», на котором так часто она блистала умом и красотой, ее тревожила мысль о петербургской бедноте и о необходимости прийти на помощь той «бледной нищете», которая вынуждена была влачить свое существование в подвалах. Когда я поселился окончательно в Петербурге в начале семидесятых годов и познакомился с Анной Павловной, она была в разгаре хлопот об устройстве и поддержании Общества дешевых квартир для трудящихся женщин. Насколько важны для дела были эти хлопоты, видно из того, что Общество, начав свою деятельность с капиталом в 540 рублей в маленькой квартире на Песках, за несколько лет до смерти Анны Павловны, так много потрудившейся в его пользу, уже обладало домами, оцененными в 366000 рублей, с населением в 600 человек. Так же плодотворен был ее почин и в деле частной помощи голодающим в тех местностях, в которых результаты стихийного бедствия далеко превосходили успокоительное бюрократическое mot d'ordre [лозунг (фр.)] о том, что все обстоит благополучно и налицо имеется лишь «недород». Во всех своих начинаниях, с одинаковой горячностью служа идее и радостно принимая на себя хлопоты и даже мелкие заботы для практического ее осуществления, Анна Павловна со скромностью ставила себя нередко на второй план, указывая на своих сотрудниц-союзниц Н.В. Стасову, М.В. Трубникову и др. Но тот, кто следил за их общей деятельностью, не может не припомнить слов Бэкона о том, что между посвятившими себя какому-либо делу людьми—одни собирают мед, как пчелы, другие распределяют его, как муравьи. Анна Павловна делила свой труд пчелы с другими, но в роли муравья ей всегда принадлежало первое место. Она была проникнута в общественном отношении любовью деятельной и торопливой и, отдаваясь условиям и обстановке светской жизни, всегда умела их использовать для дорогих ей начинаний. Из лет моей молодости мне вспоминается организованный ею благотворительный маскарад в Мариинском театре в пользу Общества дешевых квартир. В маске и домино она подошла ко мне и после минутного шутливого разговора сказала мне: «Пойдемте, я хочу говорить серьезно», и, уведя меня в боковую царскую ложу, стала там с особым оживлением говорить о своих планах по высшему женскому образованию в России и о препятствиях, которые чинит этому граф Д.А. Толстой. Ее лицо разгорелось, прекрасные глаза блистали одушевлением, приводимые ею серьезные соображения чередовались с надеждами и опасениями.., а внизу журчал фонтан, пели какие-то хоры, доносился неясный гул шагов и маскарадных «интриг», и вокруг нас на стульях лежали конфеты и цветы. «Однако странное место и обстановку выбрали вы, Анна Павловна, —сказал я, — чтобы говорить о высшем женском образовании». Она засмеялась, шутливо ударила меня веером по руке и сказала: «Что делать? Я знаю, что вы очень заняты, и я вас выманила в маскарад с тем, чтобы именно посоветоваться, а теперь пойдемте вниз: там должен быть NN (она назвала фамилию влиятельного сановника): я приведу его сюда и постараюсь уговорить не быть против курсов». И в какой бы обстановке она ни была, она настойчиво преследовала свои общественные цели и идеалы. «Мои дочери, — писала она мне в мае 1904 года, — едут в нашу деревню Богдановское — этот «рай земной». В шестидесятых годах это имение досталось моему мужу после отца. В то чудное время, время реформ и зари, он был занят с Милютиным разными преобразованиями, и ему было не до Богдановского. Он мне предложил попробовать мои силы и ехать туда устраивать наше гнездо. Дело было нелегкое: я застала имение в страшном запущении. Достаточно сказать, что наш дом сожгли и имущество растаскали. Управляющий наживался и «мирволил» крестьянам, обещая им «выкурить петербургскую птицу». Долгое время я жила в избе. Все-таки, в конце концов, я устроилась, но настолько была пропитана духом шестидесятых годов, что подумала не о постройке дома, а, конечно, прежде всего о постройке школы. Начиная с помещиков и кончая крестьянами, все «гоготало» надо мною. Не прошло, однако, и трех лет, как школа была открыта — первая в уезде. Тогда только я сочла возможным начать строить и дом. В этой атмосфере росли мои дети, а когда подросли, то помогали мне во всем. Мы устроили лекции для народа, давали крестьянам уроки и пр. и пр. Дочери мои дружат до сих пор с бабами, которых они учили, когда те были девочками, и т.д.».

Венцом общественной деятельности и неустанных трудов Анны Павловны следует признать учреждение Высших женских медицинских курсов в 1872 году и Бестужевских курсов в 1878 году. Шестидесятые годы внесли в положение русской женщины большую перемену: они расширили круг и горизонт чаяний и потребностей общества, принеся вместе с тем в жизнь целого класса, привыкшего опираться на чужой даровой труд, необходимость личной борьбы за материальное существование. Наряду с прежней более или менее обеспеченной барышней, видящей в браке единственный и желанный жизненный исход, явилась девушка, вынужденная сама зарабатывать себе средства к жизни. Взгляд на необходимое условие брака — серьезное чувство— стал господствующим, а самый брак по экономическим условиям начал делаться во многих случаях предметом недоступной роскоши. Наш общественный строй пришлось перестраивать на началах личного труда, не только доступного, но и экономически неизбежного для многих женщин. Для него нужна подготовка в виде общего образования и приобретения специальных знаний. Да и в браке и в семье русской женщине, исполняющей свое призвание, пришлось во многих случаях являться не только утешительницей и помощницей в смысле хозяйственных забот, но и сотрудницей своих близких, тем, что у нас в старину называлось «потрудилицей и сослужебницей». Анна Павловна вполне это поняла и отдалась насаждению высшего женского образования в России со всей своей энергией и настойчивостью. Ей было суждено постоянно наталкиваться на заподозривание со стороны административных властей, на насмешливое недоброжелательство графа Д.А. Толстого, на апатию многих из окружающих и на свойственное нашей жизни злорадное ожидание неуспеха каждому, кто силится заставить общество забыть «злобу дня» и задуматься о своем будущем. Не обошлось и без клевет и инсинуаций, которых в свое время не избегла даже и великая княгиня Елена Павловна, когда она организовала впервые не только в России, но и в Европе женскую помощь раненным на войне. В высшем обществе Анну Павловну открыто называли m-me Roland, стараясь этим набросить тень и на ее мужа, сотрудника ненавистного многим военного министра Милютина. К ней прицепляли зловещий у нас в иные времена ярлык «красная», основываясь на том, что, следуя велениям своего доброго сердца, она являлась ходатаем за находившихся в несчастий или заточении, имея в виду лишь страждущего брата и доверчиво относясь к слезам и просьбам его близких. Она умела сознавать и осуществлять, невзирая на разные условности и на то, «что скажут!», прекрасное римское изречение: miser— res sacra [несчастный — святыня (лат.).]. Впрочем в некотором отношении она заслужила эпитет «красной»: до конца своих дней она не умела скрыть на своем лице краски стыда и гнева по поводу человеческой низости или черствости.

К ее заступничеству, связанному с разными, иногда очень тягостными, хлопотами у имущих власть и средства, можно было обращаться без всякого опасения вызвать ее недовольство или прикрытый вежливой формой отказ. Не раз приходилось испытывать, что, указывая ей на чью-либо нужду или горе, можно было с полной уверенностью написать в письме об этом: «Знаю, что Вы сделаете все, что в Ваших силах». Один характерный случай из этой области деятельности Анны Павловны с особой яркостью сохранился в моей памяти. Позволю себе привести его с некоторой подробностью. Ранней весной 1877 года ко мне в министерство юстиции, где я был вице-директором, пришла молодая женщина калмыцкого типа, с большими черными глазами, чрезвычайно напоминавшая своим лицом знаменитого московского адвоката Плевако, и подала мне карточку градоначальника Ф.Ф. Трепова, на которой было написано: «Помогите, чем можете». Оказалось, что подательница, считавшая себя невестой ученика Академии художеств, осужденного к ссылке на поселение за участие в 1876 году в политической демонстрации на Казанской площади, желает венчаться до приведения приговора над женихом в исполнение, чтобы иметь право следовать вместе с ним в Сибирь. Прокурор судебной палаты, от которого зависело дать на это разрешение, почему-то находил более правильным, чтобы брак произошел не в тюремной церкви, а там, где, по распоряжению местной администрации, будет водворен жених. Видя неуспех всех своих просьб, бедная девушка обратилась к Трепову, а тот послал ее ко мне. Она была в чрезвычайном волнении, придавая, и не без основания, особое значение скорейшему браку и возможности не разлучаться с мужем во время его долгого и далекого этапного пути. Единственное лицо, имевшее власть удовлетворить ее горячую просьбу, был министр юстиции. Но последний лишь после долгого и настойчивого моего предстательства согласился предписать прокурору дать разрешение, под непременным, однако, условием, что родители девушки, жившие в глубине России, одобрят ее предполагаемый брак. В томительном ожидании ответа, постоянно справляясь о нем, последняя трепетала и билась, как птица в клетке. Наконец, был получен отзыв родителей о том, что они предоставляют дочери устраивать свое счастье, как она находит лучшим. Вслед за тем брак совершился, но болезненное состояние новобрачной настолько обострилось, что о сопровождении мужа обычным этапным порядком нечего было и думать. Оставалось вдогонку за ним при первой возможности ехать за свой счет. Для этого, однако, нужны были немалые средства, а у нее не было ни копейки. Ф.Ф. Трепов, к которому она снова обратилась, выхлопотал ей даровой проезд по железной дороге и на пароходе по Волге и Каме до Перми. Вопрос о том, как двинется она далее, оставался открытым. Пришлось вспомнить об отзывчивом сердце Анны Павловны и написать ей. Она приняла горячее участие в больной молодой женщине и через три дня вручила ей необходимую для проезда по Сибири и для первоначального обзаведения на месте сумму, собранную ею «по кусочкам», как она сама выразилась. Через год я получил письмо из Якутска. В нем сибирская путешественница в своеобразных выражениях извещала «в некотором роде памятных ей людей» о том, что она по дороге сделалась матерью и очень после этого хворала, но что ей хорошо живется с мужем, который, вспомнив свои занятия в скульптурном классе, зарабатывает средства, изготовляя бюстики, из которых особенно успешно расходятся изображающие императора Александра II. Письмо это очень обрадовало и весьма развеселило Анну Павловну.

Надо при этом заметить, что, блистая в свои молодые годы красотой и горячо отдаваясь всю свою жизнь общественной деятельности, она была чужда всякой позы, была всегда проста и, так сказать, прозрачна душевно. У нее было замечательное умение в каждом, интересовавшем ее, деле не оставаться в ревнивом одиночестве властолюбия, а соединять и кристаллизировать вокруг себя единомышленных людей. В личных отношениях, твердо стоя на раз воспринятом взгляде, она не обращала его, однако, в дышло, которым надавливала на «несогласно мыслящих». Французы говорят: «L’ami de tous — ne l'est a personne» [Кто друг всем, тот никому не друг (фр.)], но она обладала способностью снискать любовь самых разнообразных людей, sans etre l’amie de tous [не будучи другом всех (фр.).]. Зато и вражду она иногда в некоторых господах, достойных названия «повапленных гробов», возбуждала немалую, нередко довольно осязательную.

Было бы странно думать, что Анна Павловна относилась ко всему этому с олимпийским спокойствием и презрительным равнодушием: ее пылкая и чувствительная натура, конечно, болезненно отзывалась на разные выходки против нее и дорогих ей учреждений, и, когда грязные лапы клеветы старались оставить свои следы на ее изящном образе или на любимом ею деле, она инстинктивно содрогалась и страдала. Но запас душевных сил был в ней велик. Подавшись на минуту под грузом тяжелых впечатлений, она вскоре выпрямлялась, как стальная пружина. «Вообще я в большой меланхолии, — пишет она в 1893 году, — и никуда не гожусь. Мой муж на днях рассказывал, что в бытность его в Сибири он был в Минусинском округе у инородцев койболов. У них обычай спускать со скалы в Енисей всех стариков, и делают это они, пируя на свой лад. Прекрасный обычай! Хочу к ним ехать. Вот в каком я настроении! Мое сердце в таком состоянии, что мне запрещено писать, читать, выходить на улицу; даже по комнате я должна ходить тихим шагом. Это при моем-то неугомонном характере! Но я не унываю. Может быть, и выздоровею. Заходите ко мне — сделайте этим доброе дело».— «Очень я устала, — пишет она 19 мая 1894 г.,— просто руки опускаются, но завтра иду на закладку дома наших курсов и вообще действую!» — «Очень сожалею, что Вы меня не застали дома,— пишет она 23 января 1895 г.,— я была у Гуревича, где подписывала новый устав (Женского благотворительного общества), который давно нас занимает. Какая будет дальнейшая его участь — единый Бог знает. Всего вероятнее, не разрешат или искалечат... Так грустно, так тоскливо, что и сказать не умею. Может быть, я не права и слишком строго смотрю на вещи? Но от этого мне-то не легче, а, впрочем, я придерживаюсь пословицы: «Fais се que pourras, advienne се que viendra» [Делай, что можешь, и будь, что будет (фр.)]. В другом письме она пишет: «Дорогой А.Ф., прошу Вас прочитать прилагаемый фельетон о нашем милом Обществе. Какие грубые намеки и какая грязь! Отвечать, конечно, Вы не посоветуете, по поговорить с автором необходимо. Зачем он бросает на Общество такую незаслуженную тень? Хоть и тяжело, но не поехать ли мне к нему? Как Вы думаете?»

Бывают люди почтенные и по-своему полезные: они честно осуществили то немногое, что им было дано, но затем по праву усталости и возраста сложили поработавшие руки и остановились отдохнуть среди быстро бегущих явлений жизни. Новые поколения проходят мимо, отпуская им свое уважение, так сказать, в кредит; живая связь между их личностью и вопросами или потребностями дня утрачена, а сердце их, когда-то горячее и отзывчивое, спокойно бьется, безгласное и безучастное к окружающей деятельности. Холодное внимание провожает их в могилу, и скорбное чувство незаменимой потери не живет в душе возвращающихся от этой могилы, ибо в нее положен усопший, который уже давно перестал быть живым отголоском их тревог и упований. Но есть другие, которые сходят со сцены всем понятные, бодрые и близкие. Они не «переживают» себя, ибо жить для них не значит только существовать. Для них vivere est militare [жизнь — это борьба (лат.)]. Анна Павловна принадлежала к таким людям.

На долгом жизненном пути встречал я ее не раз. Наружно она, конечно, изменялась. Рука времени накладывала свой отпечаток и на ее пленительный внешний образ, сгибала ее стройный стан, серебрила ее волосы, одаряла ее недугами. Но стоило услышать ее живую речь, взглянуть в ее глаза, чтобы понять, что внутренняя Анна Павловна осталась та же и что к ее преклонным годам вполне применимы слова поэта:

Cet age est une autre jeuuesse
Sous un vetement'different,
Et quand le crepuscule s'eteint;
Les etoiles cachees apparaissent.

[Этот возраст — вторая молодость под иным покровом, и когда сгущаются сумерки, появляются скрытые дотоле звезды (фр.)]

Я не мог участвовать, за неотложным отъездом в Москву, в праздновании сорокалетнего юбилея ее деятельности в 1901 году, но с радостью принял на себя поручение написать ей поздравительный адрес, тем более, что как раз в это время настроение ее было печальным. Притом я знал, что она очень добро относится ко мне и что мое участие в адресе будет ей приятно. В конце декабря 1900 года, указывая на переживаемую ею трудную нравственную ломку, она писала мне: «Редко видишь участие даже со стороны близких людей, уже не говоря о знакомых. Но вы всегда близкий для меня человек, вы многому меня научили, много света пролили в мою душу и теперь, на старости, не забываете меня... Спасибо, большое спасибо!»

«Всякое общественное начинание, — говорилось, между прочим, в адресе, — требует для своего успеха нравственных характеров, соединяющих в себе идею, желание провести ее в жизнь и закал, т.е. умение отстаивать ее среди противоречивых чувств и взглядов. Чем менее богата ими страна в ту или другую эпоху, тем с большим уважением приходится думать о тех, кто умел выработать в себе и неуклонно проявить такой характер среди изменчивых общественных течений. Отзывчивым и ясным умом Вашим Вы сознали, сорок лет назад, одну из благороднейших задач нашей нарождавшейся общественности: создание для русской женщины возможности самостоятельного пути для работы и для независимого — в нравственном и материальном отношении — положения. Сорок лет вкладывали Вы душу в преследование дорогих Вам целей, и доныне сердце Ваше, сталкиваясь с нуждою, горем, несчастней и выстраданными потребностями, сыплет свои искры, как кремень, светя ими окружающим и грея их. Будущий историк русской общественной жизни соберет разбросанные по разным уголкам столицы воспоминания безвестных людей о том, как тепло и просто, быстро и бесшумно умели Вы приходить на помощь страданию ближних со словом утешения, с материальным пособием, с деликатным уважением к гонимой судьбою человеческой личности; он нарисует Вас, молодую и изящную, спасающею погибающих в разврате несчастных сестер по человечеству; он вспомнит, быть может, слова трогательного московского человеколюбца доктора Гааза о том, что «самый верный путь к счастью — не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми, внимая их нуждам, заботясь о них, помогая им советом и делом, не боясь труда и любя их...», и скажет, что Вы заработали себе право испытать это редкое, это завидное счастье... Он расскажет, наконец, сколько тревог, разочарований, непонимания и разных терний встретили Вы в жизни и как увидели осуществление тех надежд, которые окрыляли Вас вдумчивой радостью на Вашем трудном и необычном пути... На тяжелые минуты, пережитые Вами за эти сорок .лет, Вы можете взирать спокойно: без таких терний венок общественного уважения, заслуженный Вами, имел бы менее нравственного веса».

Этот адрес ее очень растрогал. Она писала мне в Москву: «Из газет Вы, конечно, уже знаете подробности этого трогательного и душевного дня, а потому и не распространяюсь. Скажу только, что один адрес на меня особенно подействовал, и я тотчас же по слогу узнала, кто его писал: этого не скроешь. Судите же сами, как я была тронута... и как слезы лились из моих глаз при слушании и чтении этих строк».

Незадолго до того, как ярко светившему пламени ее жизни суждено было потухнуть, мне привелось провести одновременно с нею две недели в Сестрорецком курорте. Здоровье ее было плохо, — она, видимо, слабела, но с живой отзывчивостью — то с гневом, то с любовью — продолжала относиться к различным явлениям нашей действительности. Вместе с тем ее ум как бы спешил отрешиться от земного и временного и пытливо вдумывался в то, что Пушкин называл «тайнами счастия и гроба». Ее чрезвычайно интересовала и привлекала к себе теософия. В наших долгих разговорах о современных условиях веротерпимости в России и о необходимости осуществления истинной свободы совести она не раз восхищалась тем, что теософия учит соединять людей различных верований в одном чувстве взаимной терпимости, и ссылалась на чье-то изречение о том, что вода, налитая в разные сосуды, принимает их форму, но одинаково утоляет жажду людей, что то же самое можно сказать про воду духовной жизни. Ее пленяла таинственная красота Откровения св. Иоанна и чудесные по своей яркости картины, в нем содержащиеся. Однажды, в беседе о них, я сказал ей: «А помните ли, Анна Павловна, слова, обращенные к ангелу Лаодикийской церкви: «Знаю дела твои: ты не холоден и не горяч, а только тепел. О, если бы ты был холоден или горяч, но ты только тепел, и я извергну тебя из уст моих». Вот упрек, который неприменим к вам». Она улыбнулась милой и вместе печальной улыбкой и сказала, задумавшись: «Да, я никогда не была только теплой». И эти слова невольно пришли мне на память, когда я увидел ее, лежащую в гробу, засыпанную цветами, точно живую, с каким-то радостным спокойствием в лице после пройденного житейского пути, на котором так легко быть холодным и так удобно быть только теплым...

Впервые опубликовано: Сборник памяти Анны Павловны Философовой. Т. II. Статьи и материалы. Пг. 1915.

Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918—1922).