| ||
|
Конец прошлого и начало нынешнего года ознаменовались всесторонним чествованием Достоевского и Некрасова по случаю 100-летия обоих и 40-летия со смерти первого из них. Однако есть в русской литературе и другие имена, которые не должны быть забываемы в те или другие годовщины. Так, в 1921 году исполнилось 40-летие со смерти выдающегося русского писателя Писемского, во многих отношениях явившегося по характеру и содержанию своего творчества прямым преемником Гоголя. Так, 1 апреля нынешнего года минуло 100 лет со дня рождения Дмитрия Васильевича Григоровича. По яркости художественных образов и силе вдохновения у Некрасова и по глубине анализа душевных состояний у Достоевского сравнивать с ними Григоровича невозможно. Но Некрасов, обращаясь к художнику слова, сказал: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". Какую службу в качестве "гражданина" сослужили России Некрасов как певец "горя народного" и Достоевский как заступник за "униженных и оскорбленных" излишне говорить. Еще большая заслуга признается за Тургеневым. Его "Записки охотника" справедливо считаются одним из первых этапов на пути осознания русским обществом невозможности дальнейшего существования крепостного права. Но именно в этом отношении гражданская заслуга Григоровича несомненно еще выше. Несмотря на горячие строки Радищева, на трогательные указания Пнина, несмотря на многозначительное содержание трех повестей Н.Ф. Павлова, появившихся в 1835 году, русское общество "im Grossen und Ganzen" [В общем и целом (нем.)] не только спокойно сживалось с крепостным правом, но и вживалось в него, как в необходимую основу всего общественного строя. Упоминая о простом русском человеке или с юмористической стороны (гоголевские дядя Миняй и дядя Митяй) или в виде аксессуара для театральных представлений, причем в афишах после перечислений действующих лиц подчас упоминались "гости и пейзане", авторы как бы подражали известному полицейскому возгласу на уличных сборищах: "Публика — вперед! Народ — назад!". Тургенев первый показал русского крестьянина, умевшего и при тяжких условиях крепостной неволи сохранить трогательные черты, нарисовал его душевный облик, берущий за сердце и волнующий читателя. Он заставил последнего невольно задаваться вопросом: всё ли благополучно в судьбе носителя этого привлекательного образа и догадываться, в какие тяжкие условия поставлен "сеятель и хранитель" русской земли, "клейменной, — по позднейшему выражению Хомякова, — игом рабства". Один из русских критиков справедливо замечает, что Тургенев "собрал с крестьянской нивы, где растут чертополох и репейник, только благоуханные цветы и составил из них чудный букет". Но Григорович пошел другим путем. Он окунулся в самую глубину этого ига, нарисовал условия его осуществления и несения, и если Тургенев умел возбудить в мало-мальски отзывчивом коллективном читателе чувства жалости и стыда, то Григорович возбудил чувства печали и гнева. Со своими произведениями, рисующими крепостной быт, Тургенев и Григорович выступили почти одновременно, но цикл "Записок охотника", начавшийся печатанием в 1846 году ("Хорь и Калиныч"), закончился лишь к 1849 году, тогда как в 1846 и 47 годах уже появились повести Григоровича "Деревня" и "Антон Горемыка", произведшие глубокое впечатление. Недаром Белинский, стесняемый цензурными условиями, писал по поводу последнего произведения: "Эта повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные", весьма ясно давая понять, о чем и о каком невыносимом порядке вещей говорят эти мысли. Недаром, вспоминал Салтыков-Щедрин, что Антон Горемыка вызывает "первые разумные слезы человечности". Значение заслуги Григоровича характеризуется и отношением к нему цензуры. Благодушно пропускавшая отдельные очерки из "Записок охотника" и лишь впоследствии спохватившаяся, когда они были собраны воедино, цензура неминуемо запретила бы "Антона Горемыку", не сумей цензор Никитенко убедить автора переделать конец и обратить героя из доведенного до отчаяния мстителя в идущего в Сибирь ссыльного. Подозрительное отношение к Григоровичу, вероятно, под влиянием запоздалого сознания значения его двух повестей продолжалось и в первой половине пятидесятых годов. Для пропуска его "Проселочных дорог" — большого бытового романа с оригинальным отсутствием любовной интриги — ему было предъявлено требование вставить целую страницу с указанием на совершенно вымышленные им, а не почерпнутые из действительной жизни типы и обстоятельства. Предпринятое им совместно с Некрасовым издание сатирического журнала "Зубоскал" не было разрешено, потому что в программе было выражено — horribile dictu! [Страшно сказать (лат.)] — намерение "смеяться над тем, что кажется смешно". По знакомству с бытом и разговорной речью крестьян, по полному и без всяких преувеличений реализму, по глубокому чувству сострадания первые сочинения Григоровича и до сих пор не лишены историко-бытового значения. И с художественной точки зрения они заслуживают внимания. Описания злополучной жизни сироты, по отношению к которой даже доброе побуждение барина устроить ее судьбу заставляет вспомнить слова Лизы из "Горя от ума": "Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь" — и трогательный конец ее похорон пьяным истязателем-мужем, с бегущею за дровнями осиротевшей девочкой — и до сих пор звучат печальной и несомненной житейской правдой. Тою же правдой проникнут и рассказ, с рядом характерных подробностей, о непрерывной цепи бедствий Антона Горемыки вследствие условий крепостного права. Замечательно, что Григорович как бы разделил с Тургеневым задачу обрисовки наступившего разлада между отцами и детьми, избрав только другую область наблюдений. В его "Рыбаках" с чрезвычайным предвидением последствий указывается этот разлад между пахарем-отцом и городским фабричным сыном и намечается разлагающее влияние фабричных нравов на простой и во многом патриархальный быт сельского населения. В жизни и даже внешности Григоровича и Тургенева было много общего: у обоих безотрадное детство и невеселая юность. Внук погибшего на гильотине роялиста, на дочери которого женился русский помещик, рано умерший, Григорович обладал чисто французской живостью, общительностью и тем видом упорной настойчивости, которая определяется словом "tenacite" [Стойкость (фр.)]. Отзывчивый, впечатлительный и разносторонний, он умел, однако, принявшись за какой-нибудь труд, вносить в выполнение его большое внимание и тщательное ознакомление с источниками и данными, эти его свойства и сказались в изучении им крестьянского быта и народного языка, хотя в детстве и отрочестве он почти не говорил по-русски и был воспитан бабушкой, вовсе не знавшей русского языка, и иностранкой Монигетти, педагогические приемы которой сводились главным образом к наказаниям воспитанников, когда (и очень часто), по ее словам, "горчица вступала ей в голову". Отданный затем в инженерное училище, он пережил тягостные впечатления от отвратительного обычая "цуканья" старшими воспитанниками младших, внедрившегося в наши закрытые учебные заведения, причем единственным его заступником являлся будущий герой Шипки — Радецкий. Дружба с товарищем по училищу Достоевским развила в нем любовь к литературе, а гнев великого князя Михаила Павловича, которому он, по рассеянности, не отдал чести на улице, был отчасти причиной того, что из будущего рядового инженера он сделался выдающимся писателем. Влияние Достоевского, знакомство с Некрасовым и вдумчивая наблюдательность над разными явлениями городской жизни толкнули его на литературный труд, и его первые произведения — "Петербургские шарманщики" и "Петербургские углы" — отразили на себе эту наблюдательность, свойственный автору безобидный юмор и трогательное сочувствие к бедным и незаметным людям. Богатые подробности тяжести жизни шарманщиков и заключительная картина рассказа о возвращающемся, под полные грусти звуки "Лучинушки", в свой далекий холодный угол, шарманщике-итальянце, которому грезится ясное небо родины, едва ли совершенно отошли в прошлое Петербурга. Если бы, однако, Григорович пошел по этой дороге, поспешно изготовляя мелкие рассказы, скудно оплачиваемые (тогда высший писательский гонорар составлял 40 рублей с печатного листа и лишь к шестидесятым годам поднялся до 60), то он, конечно, разменялся бы на мелкую монету, но судьба готовила ему другую задачу, как бы говоря ему словами поэта: "Иные ждут тебя страданья, других восторгов глубина". Он уехал на несколько лет в деревню, и результатом его пребывания в ней был "Антон Горемыка" и такое описание крестьянского быта, на которое Л.Н. Толстой указывал как на единственно правильное и образцовое. Ко времени освобождения крестьян Григорович мог считать свою гражданскую задачу завершенной и обратился к изображению наших житейских типов в среде культурного класса и преимущественно светского общества. Пред нами проходят длинной вереницей помещики, чиновники и финансисты и ярко расстилается жизнь так называемого "большого света" с ее пустотой, условностью, лживой чувствительностью и отчужденностью от народа. Прервав затем свое писательство надолго, Григорович вернулся к нему пред концом своей жизни в двух повестях: "Гуттаперчевый мальчик" и "Акробаты благотворительности". В первой из них он клеймит бессознательную жестокость общества, допускающую его терпеть существование опасных для жизни акробатических представлений и наслаждаться ими. В его несчастном "Гуттаперчевом мальчике" ярки и, к сожалению, вполне согласованы с действительностью фигуры скотоподобного гиганта акробата Беккерса и заразительно веселого клоуна Эдвардса, у которого под рыжим париком, размалеванным лицом и огромными бабочками на груди и спине бьется теплое и скорбное сердце, ищущее себе забвения в запое. Во второй дышат жизнью картины лицемерного сочувствия к несчастным, служащего честолюбивым мечтам светских дам, суетному тщеславию сановников и услужливо почтительному исканию карьеры предприимчивыми молодыми людьми. Нельзя не упомянуть также его "Скучных людей", как бы в соответствии с "Русскими лгунами" Писемского, в остроумной классификации которых во всей силе сказался его наблюдательный юмор, разделивший скучных людей на весельчаков и унылых, с целым рядом тонко подмеченных в жизни разновидностей. Чуждый зависти и крайнего самомнения, способный сознаваться в своих промахах и ошибках, дружелюбно, вопреки господствующим нравам, отзывавшийся о товарищах по перу, Григорович умел признать и горячо приветствовать талант в Чехове, когда к последнему относились еще свысока и небрежно. На одобрительное письмо Григоровича Чехов отвечал "доброму, горячо любимому благовестителю" обещанием и надеждою "выбраться" на свою дорогу... Односторонняя критика шестидесятых годов, забывая заслуги Григоровича, смотрела на него довольно сурово, упрекая его за растянутость его произведений и за то, что некоторые чувства в области любовных отношений, приписываемые им русским крестьянам, не соответствуют прозаической действительности и написаны во вкусе Жорж Занд из той же области. Первый упрек справедлив. Если описания природы у Григоровича превосходны и могут стать наравне с тургеневскими, то диалоги и подробности обстановки у него местами очень растянуты. По-видимому, он забывал известные слова художника Федотова, советовавшего руководиться в творчестве тем же, чем в изготовлении наливки: "вино, ягоды и сахар есть, но надо дать им настояться". Григорович, благодаря живости своего темперамента, не давал себе настояться. Второй упрек несправедлив и обличает незнакомство с общечеловеческими чертами в таких замечательных произведениях Жорж Занд, как "La mare au diable" ["Чертова лужа"] и "La petite Fadette" ["Маленькая Фадетта" (фр.)], которые, как и все, что она писала, останутся ценными литературными памятниками, несмотря на усилия представителей французского натурализма, переходящего в порнографию, свести творчество великой писательницы "на нет". Высокий, седой в последние годы, с прядью волос, падавшей, как у Тургенева, на лоб, он во многом его напоминал в увлекательной прелести рассказов и отчасти в живости движений, их сопровождавших. Блестящий собеседник, приковывавший к себе общее внимание и овладевавший им всецело, он в некоторых вызывал сомнения в действительности существования того, что он рассказывал. Ложные друзья не раз пробовали набросить тень таких сомнений и на Тургенева. Оба они, однако, не извращали истины, и то, что смущало некоторых слушателей, было результатом отмечаемой некоторыми психологами "мечтательной лжи". Детям свойственно в живой игре творческого воображения переходить от мысли, что какое-нибудь обстоятельство "могло быть", к тому, что оно "должно было быть", и, наконец, к уверенности, что оно "было". У людей с художественно настроенным воображением этот процесс иногда совершается обратно: сначала мысль сосредоточивается на том, что было в действительности, а затем к основной постройке невольно и, может быть, бессознательно приделываются украшающие орнаменты, представляющие ее в некоторых подробностях такою, какою она могла бы быть. Постепенно память притупляется, вымысел начинает казаться пережитою действительностью и ретроспективное внимание уже не в состоянии отличить настоящего фундамента от последующих пристроек и надстроек. Темперамент Григоровича заставлял его воспринимать разные обстоятельства и события с особой впечатлительностью. На похоронах Тургенева, которого он сердечно любил, у края могилы он стал говорить прощальное слово, но вдруг изменился в лице, заплакал и, горестно махнув дрожащею рукой, замолк... Есть за Григоровичем и другая заслуга. Считая свою беллетристическую песенку спетой, он не погрузился в "немое бездействие печали", но горячо отдался служению родному искусству не только веским и вдумчивым словом, но и трудом, в котором проявил настоящую "деятельную любовь". Об этом свидетельствуют как интереснейший подробный очерк английской живописи с блестящей характеристикой печали в сатирических картинах знаменитого Гогорта, так и горячая проповедь развития у нас, по примеру Запада и преимущественно Франции, художественного образования в приложении к промышленности. Много работы и забот вложил он в создание и организацию Общества поощрения художеств и при нем рисовальных классов, библиотеки и замечательного музея, и много хлопот ему стоило устроить пожалование этому Обществу в собственность дома на Большой Морской. Вот почему русское культурное общество имеет теперь полное основание помянуть Григоровича добрым и благодарным словом. Впервые опубликовано: Собрание сочинений в 8 т. М., 1966-1969. Т. 6.
Анатолий Федорович Кони (1844-1927) русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918-1922). | ||
|