А.Ф. Кони
Памяти Н. А. Котляревского

Не принимая на себя задачи оценивать глубину самостоятельной мысли, прелесть сжатого, богатого и красивого языка и жизненность образов, характеризующих произведения так безвременно ушедшего от нас Нестора Александровича Котляревского, я ограничусь лишь несколькими отрывочными о нем воспоминаниями. Другие несомненно исполнят с любовью эту задачу.

Наша первая встреча произошла еще в 1891 году у приехавшей в Петербург его парижской приятельницы Г.А. Абрикосовой, состоявшей ассистентом при знаменитом психиатре и неврологе Шарко. Молодой, полный сил и энергии, чрезвычайно отзывчиво и с оттенком тонкого юмора относившийся к явлениям общественной жизни, Котляревский произвел на меня большое впечатление. Оно усилилось при постепенном знакомстве с его литературными трудами и докладами в Литературном и Философском обществах. В последнем, в октябре 1901 года, мне пришлось выслушать его замечательный очерк философских течений конца XVIII и начала XIX веков, в котором особенно блестящею была характеристика учения Канта, верно и остроумно названного им «узловою станцией» всех современных систем, не исключая пессимизма Шопенгауэра и аморализма Ницше. Затем мы нередко встречались и беседовали в течение десяти с лишком лет, читая лекции в Александровском лицее, он — по истории русской литературы, а я по уголовному процессу и судебной этике. За это время перед русским читателем прошли в его сочинениях яркие образы главнейших представителей русского слова и художественной и политической мысли с начала прошлого века до семидесятых годов. Можно было не разделять некоторых положений автора (как, например, о религиозной двойственности Лермонтова, который и в умиленном чувстве Бога и в ропоте и упреках ему был вполне цельным и последовательным человеком), но нельзя отрицать, что все эти произведения, а также и последующие до 1921 года представляют собою непревзойденный до сих пор анализ главнейших литературных направлений и синтез их влияния на общественную мысль.

В 1899 году, ввиду приближения столетия со дня рождения величайшего русского поэта, была образована при Академии Наук особая комиссия из академиков, некоторых министров и представителей отдельных областей искусства, печати и живого слова. Празднование юбилея было намечено очень широко. Но «старость ходит осторожно и подозрительно глядит», и это сказалось между прочим на том, что комиссия отвергла предложение двух своих членов о предоставлении звания почетного академика во вновь учреждаемом Разряде изящной словесности при Отделении русского языка и словесности — не только писателям и критикам, но и выдающимся драматическим артистам, художникам и композиторам.

Сказалось это и в том, что прекрасные заключительные слова стихотворения Тютчева на смерть Пушкина: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет» на юбилейной медали были заменены словами, которые мог применить к себе в своем самомнении всякий считающий себя поэтом, которых у нас развелось такое множество: «Недаром жизнь и лира мне были вверены судьбой».

Первыми членами Разряда были избраны, согласно штату, двенадцать лиц, имена большинства которых, как, например, Л.Н. Толстого, Чехова, Короленко, Соловьева, не могли не придавать особого блеска учреждению, хотя к нему Отделение русского языка и словесности долгое время и продолжало относиться как к нежелательному пасынку. Ввиду почтенного возраста большинства почетных академиков и учиненного над Разрядом насилия по поводу избрания Максима Горького, результатом чего был уход Короленки и Чехова, почти каждый год приходилось избирать новых членов. При этом некоторые из вновь избранных подолгу отсутствовали из Петербурга внутри России или за границей, так что приходилось повторять о Разряде стих Пушкина: «Одних уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал». Поэтому был возбужден вполне назревший вопрос об избрании в почетные академики Нестора Александровича Котляревского. Выборы его прошли блистательно, и с 1906 года он приступил к деятельности Разряда, по своему уставу совершенно свободного в своих выборах от влияний партийных соображений и давлений отдельных литературных лагерей. На Разряде лежала большая работа по рассмотрению представляемых для соискания Пушкинской премии многочисленных оригинальных сочинений и переводов и по присуждению за достойные из них целой или половинной денежной премии или почетного отзыва. При этом Разряд, согласно взгляду большинства своих членов, при оценке представляемых сочинений обращал главным образом внимание не только на творческое содержание, но и на язык последнего. В первом отношении приходилось нередко, несмотря на талантливость произведения, отказывать в присуждении премии ввиду проявленного в нем стремления угодить низменным побуждениям читателя, под влиянием начавшей вторгаться в нашу беллетристику порнографии. Разряд признавал, что одна талантливость, которой, однако, нельзя отрицать ни у Казановы, ни у маркиза де Сад, не может служить исключительным мерилом достоинства произведения.

К разбору сочинений, представленных на Пушкинскую премию, Котляревский относился с чрезвычайным вниманием и даже, быть может, с чрезмерною строгостью. Он упорно стоял на том, чтобы не только Пушкинские премии, но даже и почетные отзывы присуждались исключительно за выдающиеся произведения, и не хотел смотреть на «почетные отзывы» как на средство «подвязывать крылья» молодым, несомненно талантливым писателям для поддержки их против злобной критики из подворотни некоторых газет. Разряд считал своей задачей оберегать при разборе представленных сочинений чистоту и богатство русского языка от начавшегося с конца восьмидесятых годов прошлого века вторжения в него, без всякой нужды и основания, иностранных слов, а также оскорбляющих зрение, слух и здравый смысл выражений, якобы поэтических оборотов и нечленораздельных звуков. Уже в первом заседании Разряда был поднят вопрос о задаче Академии в этом отношении, вызвавший почти во всей печати сочувственный отзыв, за исключением единичного протеста. И тут Котляревский настойчиво следовал горячим заветам Пушкина и Тургенева и резко нападал на пренебрежительное отношение к русскому языку в забвении того, что родной язык есть величайшее достояние каждого народа, переживающее всякие политические невзгоды, которые его постигают.

Под непосредственным наблюдением Разряда в связи со II Отделением Академии находилось превосходное и строго обдуманное издание Академической библиотеки русских писателей, почин которого и главное руководство им принадлежали Нестору Александровичу.

Нужно ли говорить, каким искусством изложения и способностью не давать ослабевать вниманию слушателей отличались его речи в торжественных собраниях Академии в память замечательных деятелей русского слова. Чаще всего эта — не всегда легкая и требовавшая большого подготовительного труда — задача выпадала на долю Овсянико-Куликовского, Котляревского и мою. Иногда мы говорили с ним в одном и том же заседании. Так было в день памяти глубокого мыслителя и, к сожалению, забываемого писателя князя Владимира Федоровича Одоевского.

Избранный в 1908 году в ординарные академики Нестор Александрович вскоре стал во главе Пушкинского дома и вложил в организацию этого прекрасного учреждения всю свою душу. Сотрудники его по Пушкинскому дому, конечно, помянут его горячими и скорбными воспоминаниями и расскажут, сколько тяжких физических трудов пришлось ему выносить при переезде Пушкинского дома в нынешнее его помещение и водворении в нем.

Когда образовался Дом литераторов, Нестор Александрович принял председательство в комитете этого учреждения и вел заседания в трудные минуты, переживаемые Домом и его членами, с необыкновенным искусством и тактом. Старый председатель разных коллегий, я любовался тем, как он умел направлять задорные самолюбия и разгоравшиеся страсти в русло спокойного делового обсуждения. По временам в публичных заседаниях Дома он делал блестящие доклады, заставляя слушателей углубляться в прошлое и на время забывать суетную злобу дня. Таков в особенности был его доклад 11 февраля 1922 г. «Пушкин и Россия».

В последние годы ему, как было заметно, жилось тяжело. Реже слышались его остроумные замечания, сменяемые каким-то затаенным нетерпением в беседах; нередко спешил он покинуть какое-либо собрание, решительно отназываясь посидеть и поговорить. Казалось, что к нему, несмотря на его обычную уравновешенность, отчасти стали применимы его же слова в этюде о Баратынском: «Есть особые люди на свете: их сердце — сосуд философской скорби; со всех цветов жизни они собирают не сладкий мед, но горечь, и умеют найти ее там, где для других она неощутима. Предугадывая сердцем молчаливую тайну вечности, в которой тонет все сущее, они этим представлением измеряют все события, и потому мимолетная радость и временный смысл житейских явлений имеет для них малую ценность».

Такое настроение сквозило и в его живом по форме и прекрасном докладе в Доме ученых о впечатлениях за границей, откуда он вернулся зимою 1925 года, и на дружеском «чае» после доклада, несмотря на теплые приветственные речи и дружескую игру слов. Он как будто предчувствовал, что на пороге уже стоит невидимо и неощутимо смерть. Вскоре она унесла его с пути к дальнейшей влиятельной просветительной деятельности, оставив о нем цельное и неизгладимое воспоминание.

Опубликовано: А. Ф. Кони. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7. Изд. Юридическая литература. М. 1969.

Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918—1922).