| ||
|
Трудно жилось русскому человеку в XVII веке. С востока и запада враждебно окружали его иноземцы, возбуждая его крайнее недоверие, — чуждые ему по вере, по образу жизни, по языку, непонятные в своем общественном устройстве, — всегда могущие то угрожать силою, то действовать хитростью и коварством. Против всех надо было быть настороже и сторониться от них. Поэтому личные сведения людей Московской земли о чужих странах были крайне скудны и поверхностны. Еще более недостаточны и в значительной мере фантастичны были сведения научного характера, преимущественно из области космографии. Хотя царем Михаилом Федоровичем и была дана в 1639 году Олеарию грамота о том, что «ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен в астрономии и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастерствам и мудростям; а нам, великому государю, таков мастер годен», но еще сорок лет спустя Симеон Полоцкий определял число языческих богов в 30 тысяч и писал, что видимый мир состоит из естества небес и естества стихийного, небеса же суть троякие: небо эмпирейское в 428 тысяч верст, небо кристальное и затем твердь, на которой водружены звезды и планеты и т.д. Какие космографические и политико-экономические понятия были распространены в нашем обществе до конца XVII столетия и находили себе выражение не только в рукописных хронографах, но и в печатных сочинениях, видно из того, что там трактовалось о «Мазическом царстве девичьем», жительницы которого сходятся с «Ефиопами с году на год; мужской пол отдают Ефиопам в их землю, а женский пол оставляют», — о великанах с песьими головами, о змеях, у которых «лицо девическое, до пупа человек, а от пупа хобот змиев, крылаты, а зовомы василиски», — «о людях Астромовех, кои живут в индейской земле, сами мохнаты, без обеих губ, а питаются от древа и корения пахнучего и от яблок лесных, а не едят, не пьют, только нюхают, и покамест у них те запахи есть, по та места и живут», — и о людях «Монокулях об одной ноге, а коли солнце печет и они могут покрытися ногою, как лапою» и т.д. В этого рода сочинениях описанию соседей наших с Запада отводилось меньше места, чем фантастическому описанию «дивиих людей», да и характеристики этих соседей отличались большою краткостью. Так, французы оказывались «зело храбры, но неверны и в обетех своих не крепки, а пьют много», жители «королевства агленского — немцы купеческие и богатые, воинских людей у них мало, а сами мудры и доктуроваты, а пьют много», а люди королевства польского «величавы и обманчивы, — пьют зело много, платья носят зело цветно и всяким слабостям покорны, а вольность имеют велику, паче всех земель». Хотя старая Русь имела довольно богатую духовную письменность, хотя она обладала многими летописями, сказаниями и поэтическими легендами, но во всех них было отсутствие сведений о западе Европы и о явлениях природы. Четьи-Минеи, Китежский летописец 1167 года, переписка Новгородского архиепископа Василия с Тверским епископом Федором в XIV веке о рае видимом и рае мысленном и т.п. полны поэтических образов, но не имеют никакого отношения к современной им действительности, а такие сочинения, как, например, Домострой или труд Котошихина, касаются исключительно внутреннего быта и обычаев старой России. Не было и личного ознакомления русских людей с Западом. Путешествия и паломничества последних направлялись на Восток. Повествования о них крайне односторонни и содержат в себе наблюдения чисто внешнего характера. Таковы описания хождений в Святую землю в XVI веке игумена Даниила и старца Леонтия, в XV веке инока Симеона и купца Афанасия Никитина и в XVII веке купца Василия Гагары. Все эти описания наполнены главным образом рассказами о святынях, храмах и местах, освященных чудесами, причем всё это воспринято авторами с крайнею доверчивостью. Так, например, Гагара рассказывает, что видел в Иерусалиме пуп земли и щель, ведущую в ад, и верит в то, что близ Тифлиса в горах живут цари Гог и Магог, а между двумя вершинами Арарата стоит Ноев ковчег. Отчеты и статейные списки служилых людей, посылаемых в чужестранные земли в XVII веке, отличаются лишь сведениями, почерпнутыми из внешней наблюдательности, лишенной анализа, или принятыми на веру данными сомнительного достоинства. Примером может служить отчет посольства к Алтын-царю (Монголия) казаков Тюменева и Петрова в 1617 году. Послам в числе пяти человек предписано было давать поденного корму «на человека в день по два калача да говядины как им можно сытым быть, да питья всем вопче по тринадцать чарок вина, три ведра пива и ведро меду». Они доносили между прочим: «а на завтрее того дни ели мы у Алтын-царя, а царь перед нами государю шертвовал по своей мусулской вере: подымал на руки бога своего честно. А бог у них вылит в золоте, что робеночек невелик, а царь говорил, что у них только и веры, что они богов своих подымают и им кланяются, а не прикладываютца. А на отпуске дал им царь своего жалованья по три коня да одному из них дал девку, и та у него девка в дороге у Соли Вычегодцкой умерла, а вез он ее к Москве, да им же дал по шубе боранье опушены соболми». Так, в другом отчете в 1697 году рассказывается, что около Сицилианского острова стоит гора Струмболий, на верху которой непрестанно горит огонь, а в горе, по словам жителей, обиталище дьявола, а также что в Венеции у сенатора много натуральных вещей и в том числе каменные раки от натуры великие, курица о четырех ногах и василиск, который может умертвить человека зрением. С начала XVIII столетия поездки русских людей в Западную Европу становятся чаще, но внимание путешественников в первое время главным образом обращается на явления природы и на то, что «преудивительно» поразило их взор своим несоответствием виденному на родине. Их, между прочим, приводит в удивление «предивной работы божница, во имя поганского бога Венуса и поганской богини Дианы и Меркурия, коим приносил жертвы проклятый Нерон и за ту свою к ним любовь купно есть в пекле». Также удивляют их «в спиритусах бальзамные младенцы в скляницах стеклянных, и плавают в том спиритусе, и стоят так хоть тысячу лет, не испортятся, а также разные животные также в спиритусах — крокодилы малые, и ехидны, и мартышки не токмо здешних европских, но наипаче ориентальных остинских и вестинских государств». Путешественники во многом затруднялись незнанием местного языка, а также трудностью пути, причем им приходилось «видеть много смертных страхов от зело прискорбного и трудного пути, от безмерно многого каменья острого по дороге, самой тесной среди безмерно высоких каменных гор». Поэтому подробностей о внутреннем политическом устройстве, характере народа и его верованиях почти не встречается, кроме некоторых замечаний относительно светского обращения, а также женского пола и развлечений в театрах и на ярмарках. Некоторые сведения о существующих в Западной Европе светских правилах становились у нас известными уже в XVII веке. Недаром еще при царевичах Петре и Иване состоял иностранец Рамбург для преподавания «танцовального искусства и поступи немецких учтивств». Последние, впрочем, далеко не всем приходились по сердцу, и одна из русских царевен, жившая при дворе немецкого принца, жаловалась, что ей тошно становится «от куплиментов немецких и от приседания хвоста». В 1709 году для общего сведения была даже переведена с латинского и издана «краткая книжица политичных или гражданских обходительных поступков по правилам Мазариновым». Стольник Толстой в 1697 году находил, что «народ женский в Венеции зело благообразен и строен, и политичен, высок, тонок и во всем изряден, а к ручному делу не очень охоч, больше заживают в прохладах». Венециане же «люди умные, политичные и ученых людей зело много; однако ж нравы имеют видом не ласковые, а к приезжим иноземцам зело приемны. Между собою не любят веселиться и в домы друг к другу на обеды и вечеры не съезжаются, и народ самый трезвый, никакого человека нигде отнюдь никогда пьяного не увидишь, а питей всяких, вин виноградных разных множество изрядных, также розолинов и водок анисовых изрядных из виноградного вина сытеных много, только мало их употребляют, а больше употребляют в питьях лимонадов, симады, кафы, чекулаты и иных тому ж подобных, с которых человеку пьяну быть невозможно». Матвеев в 1705 году пишет: «Женский пол во Франции никакого зазору отнюдь не имеет во всех честных обращаться поведениях с мужеским полом, как бы самые мужи, со всяким сладким и человеколюдным приемством и учтивостью. Особенно же высоких фамилий дамы между собою повседневно съезжаются и, имея музыки, сами на них играют беззазорно и поют куда свободно. Не токмо особ чинных из господ французов, но и из иностранных свободно есть приезд с ними веселиться, что они за честь еще и за увеселение вменяют». Сведения такого рода и им подобные, конечно, с трудом могли проникать в общество и не служили ему на пользу. С этим, однако, не мог примиряться тот «работник вечный на троне», который «не презирал страны родной, но знал ее предназначенье» и «самодержавною рукой» в ней «смело сеял просвещенье». Первый, в сущности, сознательный путешественник по Западной Европе, он желал распространения приобретенных им сведений по родной земле. Отсюда его заботы о водворении просвещения. Он учреждает Академию Наук, основывает первую газету. Но для школ у него нет средств в надлежащем размере, и он начинает влиять на живые и восприимчивые умы книгой, пропагандируя, таким образом, более обширные и верные сведения о природе и о чужих странах. Так появляются, по его почину и под его надзором и даже при его личном участии, переводы книг: «Геометрия сиречь землемерие», «География генеральная или повсюдная», «Книга мирозрения» Гюйгенса и др. Переводы эти должны были быть тщательно проверены и освобождены от лишнего, содержащегося в оригинале. Предписывая указом 1720 года Синоду заботиться о переводе книг по хлебопашеству, Петр пишет: «Понеже немцы многими рассказами негодными свои книги наполняют только для того, чтобы велики казались — чего переводить не надлежит». Вместе с тем он желает точности в переводах, поручаемых действительно знающим людям. «Переводчики, — говорит он, — должны иметь художество и языки, а не имея того художества, о котором переводит, перевесть правильно не может». Поэтому в 1719 году в Москве выходит ныне чрезвычайно редкая и мало известная книга под названием «Земноводнаго круга краткое описание из старый и новыя географии по вопросам и ответам чрез Ягана Гибнера собранное и на немецком диалекте в Лейпцике напечатано, а ныне повелением великого Государя, Царя и Великого Князя Петра Первого, всероссийского Императора, при наследственном благороднейшем Государе Царевиче Петре Петровиче — на российском напечатано в Москве». Книга эта, удовлетворяя любознательности русских людей, призванных Петром Великим к более широкому кругозору, является интересной еще и потому, что представляет собой характеристику взглядов современного Петру западноевропейского образованного общества на различные исторические явления и бытовые стороны жизни. «Описание земноводного круга» отпечатано на прекрасной, плотной бумаге, красивым, четким шрифтом и представляет собою большой том in quarto [В одну четвертую часть листа (лат.)], с пятью гравюрами на меди. Первая изображает Атланта, держащего на раменах своих мир, по борту ее надпись: «Несу всех носящо, стар сый толь тяжкое бремя, се зрящ, всяк учися — не трать всуе время». Вторая, с надписью «Европы описание», изображает женщину в царском одеянии. По борту написано: «Сия трех частей и мудрости царица, в храбрости, в силе как в звездах денница». Гравюра «Описание Азии», изображающая торговцев в восточном одеянии, окружена надписью: «Сия сияла в силе своей славна, но днесь, при лучших не столь стала явна»; «Африки описание» — с изображением негров, слонов, львов — сопровождается надписью: «Аще и под солнцем, но черна есть телом, паче же грубым и гнусным своим делом». Наконец, последняя гравюра, с фигурой царя инков, бобрами, черепахами и змеями, предшествуя описанию Америки, повествует: «Что пользует сим множество богатства, егда не имут мудрости изрядства». В книге 426 страниц. Она разделяется на «предуготовление на географию» и на отделы, называемые — ландкарта европейская, азиатская, африканская, американская и о незнаемых землях. Каждая ландкарта содержит описание всех стран, входящих в соответствующую часть света. В конце книги помещена глава «О глобусе», содержащая главные основания математической географии. По вопросу о вращении земли эта последняя глава высказывается очень осторожно. «Солнце причиняет день, а понеже на свете день и нощь меняются, того ради без сомнения из того следует, что либо солнце с фирмаментом, т.е. с твердию небесною, или земля движутся. Ежели по человеческому уму разсуждать, то, кажется, имовернее, что солнце стоит, а земля движется, ибо...» и т.д. «И сей аргумент защищал и содержал Николай Коперник, духовный человек в Фрауенбурхе в Прусах, что и ныне многие приемлют и оному последуют. Между тем понеже именно в священной библии написано, что солнце течет в круг, а земля недвижима стоит, того ради святому писанию больше в том верить надлежит, нежели человеческому мнению. Сей же аргумент особливо славный дацкий математик Тихо Браге хранил, чему и доныне все согласуются, которые святому писанию неохотно прекословят. Мы, — глаголет автор книги сея, — согласуемся мнению Тихонскому и верим, что земля недвижима стоит, а против того весь фирмамент непрестанно около земли обращается». Изложение физической географии стремится в книге к большой образности. Например, на вопрос, как разделяется Италия, дается ответ, что лучше при фигуре сапога остаться, а сапог разделяется на три части: верхняя — где отвороты, средняя — голенище и нижняя — ступень. Яган Гибнер, автор этого «Земноводного круга», особенно интересуется нравами и свойствами жителей разных стран, а также их учреждениями. Описывая последние, он старается, однако, отмежеваться от области «политики», «истории» и «генеалогии», но, тем не менее, часто обращается к историческим фактам, давая им живое и своеобразное освещение. Характеристики отдельных народов, причем, конечно, наибольшее место отводится Европе, нередко поразительны по своей верности и уменью сочетать и выставить рельефно отличительные свойства народного характера. Меткие и решительные приговоры почти чрез двести лет не утрачивают своего значения и применимости в некоторых отношениях и к настоящему времени. Вот как, например, рисует автор французов в ответе на вопрос о том, «какие жители обретаются во Франции?» — «сии жители в учении зело любопытны, в экзерцициях поспешны, в войне высокоумны, храбры и скоропостижны, — к чюжестранным учтивы и вежливы, — в платье переменны и замысловаты, — в языке своем искусны и благоприятны, королю своему верны и во всех делах скорую имеют резолюцию». Если отбросить стертую рукою истории «верность своему королю» и не поставить на счет храбрости французов их поражений в 1870—1871 гг., отнеся их, по всей справедливости, к бездарным «высокоумным» военачальникам и «скоропостижным» политикам, имевшим слишком «скорую резолюцию», то пред нами будет живое изображение современных французов со всеми их отличительными свойствами. К другим двум романским нациям «Описание земноводного круга» относится с большею критикою. Ответ на вопрос о «состоянии жителей гишпанских» указывает, что у «оных хвалят остроумие их и постоянство, а против того хулят их гордость и ленивство», что «особый язык их с латинским во многом сходен и, таким образом, кажется, что оный от латинского родился» и что, наконец, «проезжие люди и иностранные гишпанскими корчмами зело недовольны». Отмечено враждебное отношение испанцев к французам: «Между гишпанцами и французами природная ли или обыклая антипатия состоит — о том еще и доныне диспутуется». Но что стоит вне спора, это— экономическое истощение страны и ее малая населенность. «Гишпания в протчем гораздо столько жителей не имеет, сколько б оная обнять могла, а причины к тому отчасти за воздухом («Сия земля гораздо жарчае, нежели Германия»,— говорится в другом месте), а отчасти за невременною любовию, также и ради безмерного множества духовных, ради изгнания маронов и для жестокой инквизиции и для многих оттуда переведенцев быть являются...» К малой населенности Испании автор возвращается и говоря о Франции, в которой «примечается в лошадях скудость, для того говоритца, ежели б в Гишпании столько людей родилось, как во Франции, а во Франции столько б лошадей, как в Гишпании, то бы обоим королевствам нужды не было». Верными чертами намечаются, таким образом, те язвы, которые разъели организм богатой и когда-то вполне культурной страны и отодвинули ее на задний план исторической сцены. Политическая мудрость и благородная терпимость звучат в этом перечислении причин падения Испании и звучат в то время, когда эти свойства вовсе еще не сделались достоянием здравого государственного управления. Достаточно припомнить, что за несколько лет перед тем происходило среди народа, «имеющего скорую резолюцию» по поводу отмены Нантского эдикта в 1685 году, когда «разослал король драгун своих гугенотов от веры их обратить в католицкую, чего ради некоторые отреклись от веры, дабы избыть мучения, некоторые же до смерти замучилися, а многие, оставя имение свое и пожитки, поехали в швейцары, в Голландию и Англию, кроме тех, кои в севенских горах пребывают и несколько лет калвинскую веру против королевских войск шпагою обороняли, однако ж мало им в том удачи было». Автор книги, как мы увидим ниже, еще раз возвращается к вопросу о религиозной терпимости, говоря об Испании. «Гишпанцы» и «французы» служат мерилом для оценки итальянцев. «Не можно лучше итальянского нрава описать, кроме что когда говорится: что у них есть темперамент или природа между гишпанскою гордостию и французскою безпечальностию или веселостию». Рассаднику искусств и наук, озаренному светом Возрождения, отдается справедливость: «Итальянская нация достойна похвалы, ибо они суть остроумны, понеже они в музыке, и в архитектурном и в живописном и в протчих художествах и мудрых искусствах (пред другими народами не мало превосходят». Но несимпатичные свойства народа, пустившего, между прочим, в свет поговорку «lа vendetta е una meta che е bisogna mangiare a freddo» («мщение — кушанье, которое надо есть холодным»), не ускользает от автора. «Им (т.е. итальянцам) приписуется, — говорит он, — ревнование неведомо, либо за хулу или яко благочестие, также и превеликое неприступное злопамятство». Забота о положении путешественников сказывается и при описании Италии, где «прежде сего от бандитов или разбойников, а особливо внизу в Неаполи зело опасно приезжим бывало, однако ж ныне оныя гораздо успокоены и утолены». Но особо лестным мнением Ягана Гибнера, а быть может и русского переводчика, украсившего подлинный текст доброжелательными прибавками (подобно тому, как с очевидностью изменен и сокращен, применительно к взглядам русских читателей, текст ответов о России), пользуется излюбленная Петром Голландия. «Ремесло жителей оной есть купечество, которое в Голландии так возвысилось, и весьма имоверно, что во всем свете столько кораблей не обретается, сколько в сем малом государстве находится. И кто ведает, что народ оной зело правдив, простосердечен, трудолюбив, терпелив, бережен и саможелателен, тот не удивляется, что они в купечестве всех других народов превосходят. Но при том необъятном купечестве не покидают оные и книжного учения, которое у них так в земле той распространилось, что они многие иные земли в том посрамить могут». Эта характеристика получает особую цену при сравнении голландцев с португальцами, «кои большое прилежание имеют к купечеству и торговлю во всех четырех частях света в добром имеют состоянии, — но также склонны ко всем добродетелям и порокам, которые с сим ремеслом следуют, а особливо учение тамо велми уничтожено, а во время мира, может быть, и воинскую храбрость весьма позабыли». Не менее голландцев нравится автору и население Гpayбиндийской земли (Граубюнден), где «зачинается река Рен» и где «жители живут зело единодушно, мало знают о излишних роскошах и прихотях и, одним словом, являются, якобы из старого света остались», причем к их союзу относится и достопамятный город Семпах, «понеже тамо в 1386 году достались естрейхерцам от швейцар немилостивые побои». Англии посвящено в «Земноводном круге» много ответов, в которых по отношению к Ирландии высказывается взгляд, доныне разделяемый большинством «благонамеренных» англичан, видящих в великодушных и мудрых предложениях Гладстона чуть не проповедь полного государственного разложения Британии. «О жителях Ирландии мало доброго пишут, — говорит Гибнер, — кроме того, что они к работе ленивы, к тому же худые и упрямые люди и понеже англичане усмотрели, что невозможно закоснелого в них нрава переменить и исправить, того ради многих переведенцев из Англии туда на житье отправили, а против того многими тысящами ирландцев другим потентатам поступились». Самый краткий и жестокий отзыв дается о небольшом государстве на юго-восточной границе Азии и Европы, причем говорится, что земля в нем сама по себе весьма хороша, но жители «не гораздо добры, ибо хотя они больше в христианской вере признаваются, однако толь плохие имеют обычаи, что обычайно некоторые дети от отца воровать, а от матери бл....ть научаются». Вопросы веры и государственного устройства весьма интересуют составителя «Земноводного круга», хотя он и оговаривается неоднократно, что «состояние правительства надлежит в политику,—обстоятельства королевского дома в генеалогию, а протчее—в гисторию». На вопрос, «кто государствует во Франции», он отвечает: «Франция всегда особливого своего короля имела, прежде сего королевская власть зело была принуждена, когда парламенты еще в великой чести и славе жили, однако, ныне то пресеклось, ибо король французский есть ныне самовластнейший в свете потентат». Даже и в сопредельных землях, например в Лотрингене (Лотарингии), имеет французский король свободный проход через всю землю, «однако без повреждения жителей». В иные условия поставлена королевская власть, например, в Польше, стране, «которая довольно везде многолюдна и шляхты в ней есть неслыханное множество; которые к германии и прусам живут суть учтивее, нежели те, которые позади на российских и татарских границах обретаются». Когда король польский Яган Третий «для своей охоты веселое место недалеко от Варшавы, Вилланов, построил, поляки сперва не хотели того видеть, ибо по основательному их закону и праву король не имеет ничего собственного содержать». Еще более стеснено и тревожно положение королевской власти в Шотландии, ибо «шкоты не так обходительны, как англичане, а особливо горские шкоты и которые по островам живут, понеже оные так дики и нелюдимы, что обычайно они дикие шкоты называются; в протчем к бунту они склоннее англичан и едва не всех иных народов охотнее; однако ж ежели учинится бунт, то они пред англичаны и едва не перед всеми другими нациями гораздо жестоко в том поступают». Обращаясь к вопросам о вероисповеданиях, «Описание земноводного круга» указывает, что Италия «к тому удостоена, что глава римского католицкого сонмища, зовомый викарий или наместник Христов, непременно тамо резиденцию свою имеет, однако, несмотря на то, нигде столько легкомысленных и бесчинных в римской вере поступок не бывает; удивительно ж и сие, что в самом Риме жиды веру свою отправлять могут, а реформатам того не дозволено». Отсутствие терпимости в католицизме и его вредные последствия сказались с особою силою в Гишпании, где «все сряду имеют римскую католицкую веру» и где за 200 лет было «жидов и срацын много, но оные милльонами выгнаны оттоль». Кроме, того, «незадолго пред реформациею и духовный суд, по-гишпански инквизицион называется, от Фердинанда католика в Ишпании зачался, от которого щастливо или больше несчастливо препона учинилась, что свет евангельские истины никогда в Гишпании просиять не мог». Противоположность исключительному преобладанию католицизма представляют некоторые страны, в которых свобода вероисповедания и отправления религиозных обрядов вызывает у составителя «Земноводного круга» наряду с сочувствием и иронические замечания. Так, в Голландии «начальная вера есть реформатская, однако, при той и иные веры всего света отправлять свободно, хотя Некоторые из того числа и гораздо глупы и удивительны находятся». Широкая веротерпимость в Польше охарактеризована так: «Начальная вера есть римская, которую король и знатнейшие в государстве исповедывают, однако и иных причастники вер, яко греки, социаны, реформаты, жиды, лютеры и турки, не только тамо стерпимы бывают, но и под польскою обороною веры своя отправляют, а особливо жидам там лучше удача, нежели в другом месте на свете». «Удивительно, — говорится далее в описании начального города в Литве — Вилня, — что в городе оном по вся недели три субботы празднуются, ибо христиане празднуют в воскресенье, жиды в субботу, а турки в пятницу». Не осталась без отметы и узкая нетерпимость англичан к католикам. «Хотя Англия вся калвинскую веру держит, однако ж обретаются между епископскими, презвитерскими, пуританами — конформитаны, неконформитаны, сепараты, индепенденты и протчие неразрешимые расколы; квакеров и протчих таких же сумасбродов полоумных довольно, токмо одних католиков не терпят». «Описание земноводного круга» в разных местах отдает справедливость религиозной пропаганде католиков среди нехристианских племен Азии. Пальма первенства здесь принадлежит ордену, «зачинщиком и уставщиком» которого был «Игнациус Лойола», проживавший в 1520 году в Пампелоне («город стоит весел и добре укреплен»), столь сильно израненный, что ему «удобнее было постричца, нежели женитца». Хотя Христос и апостолы его евангелие прежде в Азии благовествовали, однако «жители азиатские, несмотря на то, благодати такой сподобитися сами себя недостойными явили, но поныне большая часть оных в махометанской слепоте и заблуждении погрязли. Европейцы, а особливо езуиты зело доныне трудились, дабы христианскую веру тамо распространить, токмо, хотя посланные их много о обращении своем разглашают, однако всюду тамо во утеснении веры жить и в разных местех в книги с мученики вписыватися принуждены бывают». Поэтому — временные успехи христианской пропаганды бывают в Азии непрочны. Так, например, в 1685 году французские иезуиты, поселившись в Сиаме, «так у оного короля себя в кредите поставили, что не токмо землю, но и самого короля в христианскую обратить веру уповали, но как новый король вступил, тогда оные там зело ненавидимы были». Так, португальцы близ ста лет (т.е. в начале XVII в.) «так зело в Японе усилились, что и цесаря оного в христианскую веру обратить уповали, но голанцы не дали себя усыпить, пока на португалцов так японов озлобили, что в 1626 году их многие тысячи ужасным образом за христианскую веру тамо порублено, а иные до смерти замучены, отчего христианское имя и доныне тамо противно и не терпимо...» Успешнее действуют духовнорыцарские ордена и в особенности орден «Яганских кавалеров», которым принадлежит остров Мальта, где «великий господарь мальтийский имеет свою резиденцию и как достойной принц себя содержит». Вступающий в орден, повествует автор, не может жениться, «притом же имеет присягу учинить, что оной туркам всякий урон причинять тщатися будет, для того у сего острова всегда несколько галер обретается, от которых туркам подлинно многие чинятся досады». Север Европы, Россия и внеевропейские страны описываются в «Земноводном круге» значительно короче Западной Европы. Жители Дании характеризуются как «учинившиеся толь искусны, что ни в мирных, ни в военных художествах другим европейцам не уступают», а жители Норвегии как такие, «кои во всех своих делах, поступках и порядках с датчаны не сходны». Швеция соприкасается с Россиею через Лапланд, сиречь Лаппия швецика, где жители «зело дикие и суровые и варварские люди», причем «ради великие пустоты и немногих жителей завелись в Лапландии и ожились многие дикие звери, между которыми особливо елени знакомиты суть». Жители ближайшей к российским границам Финляндии могут «гораздо снести стужу и иную тягость в работе, того ради оные угодны в войне бывают». Недалеко от Финляндии, в Ингерманландии, лежащей «между синусом финским и Ладожским озером», находится и «Санкт-Петерсбурк, крепость и купеческий город, который ныне царствующий монарх Петр Первый построил и от часу оный возрастает и прибавляется, и в красоте и силе своей процветает». Хотя Москва и признается в «Земноводном круге» начальным городом всей земли и столицею царскою и патриарха греческого, но о «красоте и силе» ее ничего не говорится, а упоминается лишь, что город состоит «во многих тысячах домов, которые токмо из дерева и глины весьма бедно склеены, от чего и убыток велик бывает, ежели когда несколько тысяч домов згорит». В этом принижении Москвы видна угодливая рука переводчика. Ему же, конечно, принадлежит и заявление, что в России «жители прежде сего не гораздо были искусны, но ныне царствующий государь Петр Первый трудится, дабы оные ездили в иные страны и другим европейским обычаям подражали и, обучался, навыкали». С разных сторон Русская земля окружена татарами, причем, хотя русские границы «от самых тех варварских народов вподлинно неразмерены, но новейшие географы рассуждают, что крайние границы русские весьма не так далече отдалены от Хины, нежели как оные в обычайных ландкартах означены бывают». «Описание земноводного круга» перечисляет до 12 татарских племен, живущих под разными наименованиями на русских границах и между прочим «около реки Танаи, где живали древле храбрые жены амазоны», и даже в Украйне, недалеко от Киева... «толь далеко распространилась и рассеялась сия гадина». Государству Хинскому, по предположениям географов, сопредельному с Россиею, посвящено довольно подробное описание. «Оная земля не может довольно описана быть ради своего плодоносил и богатства в золоте и камениях драгоценных. Прежде сего был в той земле особливой государь, которой хинской цесарь назывался. Но в 1630 году напали татары с такою силою, что сне неподобное государство под власть свою привели и, таким образом, ныне нарочитая часть Тартарии и государство Хинское одному владетелю подвержены, которой хинской царь и татарской хан вместе называется. Новые описания повествуют, что сей царь между Великою стеною и Тартариею на 100 миль землю весьма опустошить повелел, дабы никакое животное не могло тамо питатися и, может быть, для того, чтобы его другие татары иногда таким же образом в Хине не посетили, как он сам учинил». Африка — полна «незнаемых земель» и «неудобопамятных королевств», а также разных зверей, как-то: долгих обезьян, драконов, т.е. змиев великих, львов, слонов и «струсов», коих и им подобных такое множество при реках находится, что никто не может безопасно проехать. Жители тамошние «суть всюду дикие и необходительные люди; повыше к Медитеранскому морю еще оные отчасти белее, а которые пониже тамо живут, оные суть чернообразны; которые живут вверху, признаваются в махометанской вере, но и христиане между них находятся, но оные больше христианское имя носят, нежели дела отправляют; те же, которые к западу при ефиопском море живут, городов не имеют и никакого короля не знают, но токмо скитаются везде в оной земле и не многим лутче зверей, а наипаче, что оные человеческое мясо жрут; в земле своей называются они готентотен, а говорят языком, подобно как у нас куры кричат». Христианскую веру исповедуют также цесарь и жители Муримской земли или Габесинии, но только «оная вера от европской во многих вещах не сходна». Король этого государства «от африкан именуетца великой негуц; прежде сего в простом народе назывался он священник Иоанн или Жан, но ныне от такого безумного имени отвыкли, ибо подлиннее о том уведомлены». Судьбы туземцев Америки дают повод автору очертить в ответе на вопрос, кому принадлежит Америка, бесчеловечную и близорукую политику испанцев после открытия этой части света. «Доколе земля сия от европейцев не найдена была, имела оная в разных местах особливых своих королей. Но как гишпанцы сперва тамо прибыли, стали оные умышлять, как бы жителей тех искоренить и оную землю себе в собственное владение привлечь, что с немалым свирепством учинено. А папа, хотя свою учтивость и податливость оказать, подарил всю оную землю гишпанцам. Но языческие короли в Америке немало тому смеялись, что папа раздает королевства чужие». «Земля оная не подобна другим, а наипаче богата золотом и серебром (говоря в другом месте о Калифорнии, автор, впрочем, высказывает мысль, что «мало там каково прибытку ожидать (!), того ради о ней мало мы и сведомы»), так что гишпанцы многие корабельные флоты нагружены серебром оттоль получали и ежели б они с людьми тоя земли приятнее поступили, то неисчетное б богатство получили, но понеже они многие миллионы людей немилосердным образом погубили, того ради сами жители многие рудокопные заводы разорили. Жители оные были острого ума, что можно признать из многих их искусных вымыслов»... Наконец надо заметить, что автор относится с большою осторожностью ко всем «праздным и нарочитым вымыслам» и тщательно опровергает в своей книге различные легенды, связанные с тою или другою местностью, или приписываемые ей чудесные свойства. Это его стремление доходит до того, что, как указано выше, он решается держаться «тихонского» учения о вращении земли из осторожности, и даже, говоря о Палестине, объясняет, что «иностранным показуют тамо гроб святый и католики обыкли для того часто по обещанию туда ходить; токмо понеже обетованная земля не токмо от римлян, но потом от турок не единожды разорена бывала, того ради, от неких сумнительно — прямой ли оной есть гроб Христов?» Только в одном месте он изменяет своему скептицизму. «Слоны на острову Цейлоне, — говорит он, — такую имеют честь, что все слоны на свете оным поклоняются, когда где сойдутся»... В заключение — несколько слов по поводу языка перечисленных выше сочинений. До Петра Великого и, в значительной степени, при нем — почти все писалось на возвышенном и прекрасном церковно-славянском или на старом русском языке, на образность и сжатость которого церковный язык оказывал заметное влияние. Скупость и полновесность слова Макарьевской Минеи-Четии следовало бы внимательно изучать и писателям, и ораторам. Еще в 1874 году гр. Л.Н. Толстой в письмах к архимандриту Леониду говорил: «Мне сообщили радостное известие, что дело составления для народа книги чтения из избранных житий не только одобрено вами, но что вы обещаете даже и личное ваше содействие этому делу. Я догадываюсь, какие сокровища — подобных которым не имеет ни один народ— таятся в нашей древней литературе. И как верно чутье народа, тянущее его к древнему русскому...». И действительно, как содержательны, например, такие выражения: «положить человека в сердце своем; воевать тайным коварством на истину в образе правды; тесное и прискорбное житие; общий естества человеческого смертный долг; инок, корчемствующий божию благодать; седина и престарелость (св. Поликарпа), кротость же и светлость, и тихость честного лица его» и т.д. Язык светских произведений этого времени отличается изобразительностью и подчас, на наш современный взгляд, некоторой наивностью. Так, например, Ксения Годунова описывается, как «отроковица чюдного домышления, зелною красотою лепа, бровми союзна, телом изобильна, возрастом ни высока, ни низка, волосы имея черны, аки трубы на плечах лежащи». Тот же язык встречаем мы в письмах и деловых бумагах. Стоит припомнить переписку Курбского с Иваном Грозным или следующее место из следственного дела 1692 года о Дмитрии Тверитинове: «Он же, будучи перегибателен не токмо духом, но и телом и утешно-вежливо говоря и мастеря, совратился в Люторову ересь и других соврати...» В изложении законодательных памятников этого времени к тексту закона нередко примешивается и поучение. Так, например, ст. 200 Уложения царя Алексея Михайловича (гл. X. — О суде) говорит: «А будет кто к кому приедет на двор насильством, умысля воровски... кто, бороняся от себя, которого убьет до смерти... и сыщется про то допряма, что он то убойство учинил по неволе, от себя бороняся, и ему того в вину не ставити; а кого он убьет, и ему то убойство учинится от себя: не приезжай в чужой дом насильством...» Так, в Воинском уставе Петра Великого 1716 года в толковании на Артикул 157 повторяется правило Каролины: «Du sollst nicht erst den Schlag erwarten» [Ты не должен ждать, чтобы тебя ударили первого (нем.)], — но к нему добавляется: «Ибо случиться может, что и противиться весьма забудет». Нельзя, наконец, не отметить чудесного величавого языка Духовного регламента: «Не суетный на совести нашей возымели страх; не рабствуя лицеприятию; не болезнуя враждою, не пленяяся страстьми...» — и рядом с ним полного силы и негодования языка писем Петра к Алексею. «Ограбил меня Бог сыном», — говорил о последнем несчастный отец. С Петра, однако, начинается и порча языка, отчасти под влиянием внесения в обиход новых понятий, а отчасти под иноземным влиянием, стремившимся заменить русские слова чуждыми и заимствованными. Особенно это усиливается во времена Анны, Елизаветы и Петра III. Тут мы встречаемся с такими, якобы удобопонятными русскому человеку, выражениями, как парадная бета (ложе), каструм долорис, синтура (ceinture) фунеральная и т.п. Даже граф Никита Панин в докладе Екатерине II о царствовании Елисаветы называет это время сей эпок. Лишь с Ломоносова начинает русский язык вступать в свои права, чтобы развернуться во всей своей мощи, глубине и богатстве— у Пушкина и Грибоедова. Первый из них часто и со свойственной ему проникновенностью создает удивительные по красоте поэтические отрывки, полные прелестью языка былин, «Слова о полку Игореве», летописных сказаний и других произведений старой литературы. Стоит вспомнить, «Начало сказки» и в особенности «Старицу-пророчицу». Влияние этого старого, поэтического и образного языка и его глубокое изучение сказываются и в недавнем произведении М.В. Беляева. Его либретто к «Сказанию о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (1907 г.) полно удивительных красот в духе такого именно языка. Книга Гибнера написана языком ясным и сильным, который, очевидно, ничего не потерял в оригинальности и силе при переводе. Этому можно позавидовать и в наше время, когда у нас нет безусловно верного перевода даже Святого евангелия и когда не только в повседневной печати, но даже и в сочинениях серьезного характера приходится встречаться с почти невероятным невежеством переводчиков. Достаточно указать хотя бы, например, на перевод слов «et caeteres» (и прочие) собственным именем г-на Цетереса,— название верховного судьи в Англии (lord chief-justice) лордом Шифом, — на помещение известий, что г-н Рембаур-Семент (remboursement) примирит всех в Портсмуте, — именование революционного трибунала, — comite du salut publique — комитетом общественного здравия — и улицы Via Venti Settembre в Риме — улицей сентябрьских ветров, — повествование о том, что г-жа Ролан внушила образ действий г-ну Жирондэ. Утверждение, что в Испании в высших сферах всегда играет роль Карманьола (вместо Камарильи) вводит нас уже в область невежества собственного производства. Наудачу можно в ней отметить такие фразы, как «вечно жаждущий Тантал, черпающий из решета Данаид», «некому остановить этот поток торичеллиевой пустоты», «величественный пасхальный удар Царя-Колокола», а также ссылки на известную русскую комедию «Мещанин во дворянстве» и на заключительные слова комедии Островского: «Пошли вон, дураки!» Указ Петра Синоду, очевидно, не утратил своего основания и доселе... Первая редакция работы Кони о книге Иоганна Гюбнера была опубликована под заглавием «Космография Петровских времен» в журнале «Исторический вестник». 1887. № 11.
Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918—1922). | ||
|