| ||
|
Правительствующему Сенату предстоит произнести решение по делу, существо которого возбудило и при его возникновении, и при дальнейшем судебном движении горячий интерес и самые противоречивые толкования. Но на спокойной высоте кассационного разбирательства, не простирающегося на чуждую ему область существа дела, задача сводится лишь к разрешению одного вопроса: были ли в деле употреблены все указанные законом способы для выяснения истины? И если при этом выяснении были шаги поспешные, односторонние или излишние, то не было ли затруднено их разъяснение и направление? Вопрос этот, совершенно независимо от обстоятельств дела, разрешается на основании законов и общих начал, выводимых из многолетней кассационной практики. Такими началами, по отношению к настоящему делу, могут быть признаны следующие: все, что может быть на судебном следствии проверяемо, а также разъясняемо и опровергаемо объяснениями сторон, относится к нарушениям несущественным; всякий вред от преступления, как материальный, так и личный, делает человека, коему он причинен, потерпевшим от преступления; судебное состязание имеет целью выяснить истины совокупною работой и состязанием равноправных сторон, а не личное единоборство равных по количеству сил, и, наконец, предварительное следствие, в тех его частях, которые могли быть обжалованы и были обжалованы установленным порядком, не подлежит оценке кассационного суда. Руководясь этими началами, надлежит рассмотреть и те три отдела кассационных поводов, которые указаны в жалобе. Первый из них — нарушения при предварительном следствии. Едва ли нужно подробно останавливаться на объяснениях кассатора об обязанности судебного следователя Сахарова устранить себя от производства следствия на основании 274 статьи Устава уголовного судопроизводства и на неисполнении судом требования 273 статьи Устава уголовного судопроизводства об отводе его, так как под причины для отвода судей и следователей, указываемые 600 статьей Устава уголовного судопроизводства, настоящий случай не подходит ни прямо, ни косвенно. Кроме того, Правительствующим Сенатом еще в 1869 году № 808 и 899, по делам Вуколова и Ибрагим-Бек-Аллахверды, разъяснено, что в кассационном порядке никакие жалобы на пристрастное производство следствий не допускаются, а подлежат разрешению суда и палаты по 491—509 статьям Устава уголовного судопроизводства. При этом Правительствующий Сенат в 1875 году, по общему собранию, признал по делу Мясоедова и Сабурова, что 507 статья Устава уголовного судопроизводства, говорящая о передаче следствия от одного следователя другому, применяется не только в случае признания действий его неправильными, но и при простом обнаружении пристрастия с его стороны, т.е. весьма расширил власть суда по осуществлению прав, установленных этою статьей. Поэтому суд, усмотрев пристрастие следователя, всегда мог взять от него производство. Жалобы Назарова на действия следователя и ходатайства его об изъятии от него следствия были в рассмотрении суда и судебной палаты и оставлены ими без последствий. Затем ныне вопрос этот обсуждению кассационного суда подлежать не может. Обращаясь к указаниям на другие нарушения, прежде всего надо заметить, что Правительствующим Сенатом издавна (1868 год, по делу Лаланд, 1870 год, по делу Пасечникова, 1875 год, по делу игуменьи Митрофании и 1876 год, по делу Овсянникова) твердо установлено, что следственные действия не подлежат обжалованию в кассационном порядке, так как следствие доставляет лишь материал для разрешения вопроса о предании суду — материал, подлежащий переработке и проверке на суде. Из этого общего правила должно быть, однако, сделано одно исключение, а именно тот случай, когда жалобщик был лишен возможности обжаловать следственные действия, нарушающие его права, и если, как сказано в решении № 695 за 1868 год, по делу Никитина и Максимова, нарушения эти не могли быть исправлены на суде и притом доказано, что они могли иметь и имели положительное влияние на решение присяжных заседателей. Доказано ли, что Назаров был лишен права и возможности обжалования действий судебного следователя? Нет. Он воспользовался своим правом вполне. Будучи привлечен 23—24 декабря 1884 г. и допрошен 29, он подал ряд жалоб, последняя из которых рассмотрена судом 12 сентября 1883 г. Постановления суда по большей части из этих жалоб были им обжалованы судебной палате. В докладе, только что выслушанном, они перечислены в подробности. Следовательно, право свое доказывать неправильность следственных действий Назаров осуществил невозбранно. Он не был стеснен и в пользовании материалом для жалоб. Следствие было, как указано в том же докладе, открыто для его обозрения после его привлечения, окончательно предъявлено ему, как заключенное, 28 августа 1885 г. и затем еще раз, по получении дополнительных сведений, 2 октября. Но и после этого он имел право обжаловать неправильности следствия, ибо решениями по делам Лаланда 1868 года, № 34, и Овсянникова 1876 года, № 97, признано, что и после поступления дела в суд с обвинительным актом все вновь усмотренные обвиняемым следственные нарушения могут быть обжалованы во время предварительных к суду распоряжений, в порядке, установленном 547—549 статьями Устава уголовного судопроизводства. Эти распоряжения продолжались в настоящем случае до мая 1886 года. Таким образом, о существенном нарушении прав обвиняемого непредъявлением ему следствия не может быть и речи, существо же определений палаты и суда кассационному суду рассмотрению подлежать не может. Разнообразные указания Назарова на неправильности следствия обсуждались в двух инстанциях и неоднократно, вызывая отмену некоторых неосновательных распоряжений следователя. Так, было отменено его постановление об обязании Назарова представить требование о дополнении следствия в семидневный срок и признана недействительною по приемам и нецелесообразною экспертиза душевного настроения Черемновой — чрез артисток драматической труппы. Поэтому на первый вопрос о существовании условий, при которых кассационный суд может рассматривать предварительное следствие, ответ должен быть отрицательный. Но если бы он и не был таков, то второй вопрос все-таки разрешается не в том смысле, как решает его кассатор. Хотя судебная палата, предавая Назарова суду, удостоверила, согласно требованию 534 статьи Устава уголовного судопроизводства, что следствие произведено без нарушения существенных форм и обрядов судопроизводства, но кассатор доказывает, что таким существенным нарушением следует считать допрос свидетелей об образе жизни, связях и занятиях Назарова, тогда как об этом могло быть исключительно произведено лишь дознание чрез окольных людей, установленное 454 статьей Устава уголовного судопроизводства. По мысли кассатора, обстоятельства, удостоверяемые повальным обыском, никоим образом не могут быть предметом свидетельских показаний. Иными словами — все, что не относится непосредственно к факту преступления, что не входит в материал для установления состава преступления — все это, если оно касается обвиняемого, может быть добыто лишь путем повального обыска. Такой взгляд представляется крайне односторонним. Дознание чрез окольных людей имеет двоякую цель: собрать необходимые для разъяснения дела или же для проверки ссылки подсудимого сведения о его личности и поведении, т.е. об образе жизни, связях и занятиях, и не отвлекать от обычных условий жизни многих лиц, могущих дать такие сведения. При выработке и начертании статей 454—466 Устава уголовного судопроизводства эта двоякая цель была прямо указываема. Сведения о поведении обвиняемого, состоящие в подробных и ясных данных о занятиях, связях и образе жизни его, необходимы,— говорилось в комиссии по составлению Судебных уставов, — в делах, где существуют одни лишь улики. «Без них такие дела были бы не ясны и для судей, и для присяжных заседателей, причем предъявление таких сведений не может ввести последних в заблуждение, ибо председатель суда обязан предостеречь их от неосторожных заключений по этому предмету. При суждении о степени виновности невозможно обойтись без соображения поступка подсудимого с прошедшею его жизнью!» При этом было высказано, что «судом всегда судится не отдельный поступок подсудимого, но его личность, насколько она проявилась в известном противозаконном поступке; преступление, составляющее в жизни подсудимого изолированный факт, не может иметь пред судом одинакового значения с тем, которое проистекает из глубоко укоренившейся наклонности ко злу, а эта большая испорченность может явствовать не только из справки о судимости, но доказывается и другими предосудительными поступками обвиняемого, не подлежавшими судебному разбирательству, по отзывам людей, коротко его знающих и заслуживающих доверия». Рассуждая таким образом, составители статей о дознании чрез окольных людей признавали, что «сведения о личности подсудимого можно почерпать и из свидетельских показаний, для чего не представляется безусловной невозможности», но усматривали вместе с тем в тягостной повсюду, и в особенности в России, обязанности личной явки свидетелей в суд важное, почти равносильное невозможности, неудобство, так как вызов значительного числа свидетелей сначала к судебному следователю, а потом в суд, при наших огромных расстояниях, был бы сопряжен с большими затруднениями и увеличил бы чрезмерно судебные издержки. Рассматривая подробно статьи Устава, говорящие о дознании чрез окольных людей, мы найдем, что процедура дознания, установленная ими, возможна лишь в селениях и маленьких местечках и городках. В больших городах, и особливо в столицах, этот способ собирания сведений совершенно неприменим. Ни домохозяева одного околотка с обвиняемым, ни старшие в их семействах лица, о которых говорит 457 статья Устава уголовного судопроизводства, не могут в действительности дать никаких указаний не только об образе жизни, но даже и о наружности обвиняемого, живущего обособленною столичною жизнью в населенном квартале, среди каменных громад, жители которых обыкновенно вовсе незнакомы между собою. Расспрос отдельных, определенных групп людей, применяясь к 457 статье, был бы нецелесообразен, ибо допрос сослуживцев, сотрудников и начальства может выяснить личность лишь с одной официальной или профессиональной стороны, да и по условиям служебного быта будет, по большей части, довольно бесплоден по своим результатам; допрос прислуги и домовой администрации давал бы крайне односторонний и во многих случаях даже опасный, ввиду степени развития допрашиваемых, материал. Следует ли из этого, что за отсутствием разумной возможности произвести дознание чрез окольных людей, надо совершенно отказаться от собрания тех сведений, необходимость которых признается, однако, ст. 457 Устава уголовного судопроизводства? Но в таком случае не обратится ли спрос окольных людей в привилегию жителей маленьких местечек, а у городского и столичного жителя не будет ли отнята возможность сослаться и, в свою очередь, на людей, рассыпанных спорадически в разных уголках этого города, и требовать, чтобы было выслушано их мнение, основанное на давнем знакомстве, о том, способен ли такой обвиняемый на совершение того, что ему приписывают и в чем он не признает себя виновным? А, между тем, такой допрос в некоторых случаях существенно необходим. Знаменитая надпись в судилище Венецианской республики, гласившая судьям «ricordatevi del povero fornajo», — «вспоминайте о бедном (т.е. невинно казненном) хлебнике», одинаково применима и к случаям осуждения только на основании сведений о дурном характере, и к случаям осуждения только на основании преступного факта, который может быть следствием несчастного и рокового стечения внешних обстоятельств и против которого, вместе с заподозренным, громко вопиет безупречная и чуждая злу прошлая жизнь подсудимого. Поэтому в тех случаях, когда сведения о личности обвиняемого необходимы, как освещающие темные стороны преступного дела, и если, по условиям места, дознание чрез окольных людей было бы нецелесообразно и даже вовсе не осуществимо, возможен допрос свидетелей, указания на которых почерпнуты путем дознания или ссылки самого обвиняемого. Приведенные мотивы к ст. 454 не отрицают такого допроса, если вызовом этих свидетелей они не ставятся в необходимость бросать надолго свои занятия и место своего жительства и удаляться от них на большие пространства. Есть даже случаи, где и при возможности произвести дознание на месте его приходится заменить допросом свидетелей. Таковы, например, случаи, предусмотренные пятым пунктом 707 статьи Устава уголовного судопроизводства, когда явится необходимость допросить окольных людей в местечках, населенных евреями или раскольниками, по делу о их бывшем единоверце, обратившемся в христианство или православие. Здесь поневоле придется допрашивать свидетелей, стоящих вне предполагаемой религиозной нетерпимости, дающей обвиняемому право на отвод, по 462—464 статьям Устава уголовного судопроизводства, всех своих бывших единоверцев. Затем, практикой Правительствующего Сената по делам Рыбаковской 1868 года, № 829, и по делу Умецких, 1869 года, № 160, допрос свидетелей, характеризующих личность подсудимого, хотя бы произведенный и не в порядке дознания чрез окольных людей, признан не нарушающим его прав и не подлежащим обжалованию, если только показания этих свидетелей были своевременно ему предъявлены и он не был лишен возможности, согласно 449 статье Устава уголовного судопроизводства, представить какие-либо обстоятельства в их опровержение, а решениями по делам Насавина, 1869 года, № 564, и Паскаля, 1876 года, № 185, установлено, что и независимо от дознания чрез окольных людей вопросы о занятиях, образе жизни и связях обвиняемого, как такие, которые не могут быть признаваемы не относящимися к делу, могут быть предлагаемы в судебном заседании, а следовательно, и при следствии каждому свидетелю. Наконец, на возможность и, в некоторых случаях, даже необходимость допроса таких свидетелей указывают и права, принадлежащие сторонам, ходатайствовать о вызове новых свидетелей. Прокурору, в силу 573 статьи Устава уголовного судопроизводства, не может быть отказано в вызове лиц, указываемых им в особом требовании, предъявленном до открытия судебного заседания, хотя бы они и не были допрошены на предварительном следствии или, будучи допрошены, были вычеркнуты обвинительною камерой из списка, как это объяснено в решении по делу Маляревского, № 118, за 1874 год. Очевидно, что между такими лицами могут быть и свидетели о поведении подсудимого. Но если они могут появиться прямо на судебном следствии, то в интересах самого обвиняемого желательно, чтобы они были вызываемы на предварительное следствие, в течение которого с их показаниями можно ознакомиться заранее, до поступления дела в суд, как было, например, в настоящем случае, где ознакомление подсудимого с делом произошло почти за год до заседания, и подготовиться к опровержению и обороне. Судебная практика обыкновенно предоставляет подсудимому широкий простор в вызове свидетелей, могущих сказать что-либо о его личности и в его пользу. От этого приема правосудие ничего не теряет, но живая правда дела иногда много выигрывает. Так было и в настоящем деле, и Назаров широко воспользовался правом вызова благомыслящих о нем свидетелей. Отрицая безусловно допрос свидетелей о поведении при следствии и ограничиваясь одним дознанием чрез окольных людей, необходимо отрицать и вызов свидетелей со стороны подсудимого на суд, когда они могут показать о нем, а не о деле. Но это значило бы в массе случаев лишать обвиняемого возможности призвать в свидетельство свою прошлую хорошую жизнь и ценою ее испытаний, светлых сторон и добрых поступков приобрести то право на снисхождение, о котором говорилось при начертании 454 статьи Устава уголовного судопроизводства. Поэтому вызов и допрос свидетелей об образе жизни и занятиях обвиняемого, и при следствии и на суде, не представляет собою никакого нарушения. Свидетельствуя о ближайшем прошлом подсудимого, такого рода свидетели, по самой своей роли, не будучи по отношению к нему совершенно случайными людьми, подобно большинству свидетелей факта преступления, могут не быть вполне свободны от пристрастия, могут показывать односторонне, но их показания подлежат проверке на перекрестном допросе, оценке в речах сторон, разъяснению в председательском заключительном слове. Эти показания даются, наконец, под присягой, в торжественной обстановке суда. Почти все эти гарантии отсутствуют при дознании чрез окольных людей, которые не предстоят на суде лично. С этой точки зрения показания таких свидетелей представляют лучшие ручательства правдивости. Необходимо только, чтобы свидетельские показания такого рода действительно относились к делу, т.е. чтобы ими разъяснялись такие стороны жизни обвиняемого, в коих выразились именно те его свойства, которыми вызваны движущие побуждения его судимого деяния или, наоборот, с которыми это деяние стоит в прямом противоречии. Поэтому нельзя отрицать, что там, где, как в данном деле, речь идет о насильственном поругании целомудрия девушки в обстановке, не допускающей посторонних свидетелей, и где оно усложнено еще последующим ее самоубийством, допрос свидетелей о той роли, которую играли в жизни обвиняемого чувственные стремления, и о том, как выражал он в жизни своей взгляд на характер отношений своих к женщинам вообще, не может быть признан совершенно не относящимся к делу. Несомненно, что необходима связь между внутренними свойствами преступления и сведениями о личности. Там, где ее никогда не может быть, сведения эти совершенно излишни. Расточительность обвиняемого, весьма важная, например, в делах о банковых хищениях, не имеет никакого значения при богохулении, а вспыльчивость, имеющая серьезный смысл при обсуждении убийства в раздражении, совершенно утрачивает его при обвинении в государственной измене. Повидимому, судебный следователь переступил в вызове свидетелей для характеристики Назарова за пределы необходимости и занес в свои протоколы обстоятельства, не имевшие отношения к движущим мотивам преступления, в котором обвинялся Назаров. Можно сожалеть, если такие свидетели были внесены судебною палатой в свое определение о предании суду как подлежащие вызову к судебному следствию, но Правительствующий Сенат лишен возможности судить о том, насколько показания их относились к делу или наоборот. Это не входит в его задачу. Это лежит на обязанности обвинительной камеры. Состоя, по словам составителей Уставов, из «опытных юристов», обвинительная камера судебной палаты, рассматривая сырой материал предварительного следствия и выводя из него окончательный вывод в виде утверждения обвинительного акта или составления определения о предании суду, должна устранять все, не идущее к делу и могущее лишь служить к напрасному опозорению личности обвиняемого, безо всякой пользы правосудию. Судебная палата должна стоять на страже частной жизни обвиняемого, ограждая ее от бесцельных вторжений болезненного любопытства, чуждого истинному стремлению разыскать истину. Но если судебная палата признает, по обстоятельствам дела, необходимым вызвать на суд присяжных лиц, допрошенных уже на предварительном следствии, то это ее признание есть окончательное и никакой проверке в кассационном порядке не подлежит. Правительствующий Сенат неоднократно признавал полную невозможность входить в оценку правильности определений палаты в этом отношении. Он допускал лишь отмену предания суду при нарушении, при рассмотрении дела, в самой палате установленных для того форм и обрядов судопроизводства, при нарушении пределов ведомства, при формальной преждевременности этого предания и, наконец, при отсутствии в деянии преданного суду признаков преступления. «Вопросы о том, достаточно ли исследовано дело, — говорится в решении по делу Рыбаковской, 1868 год, № 829, — и если достаточно, то не наполнено ли оно излишними подробностями, могут подлежать суждению только судебной палаты, определяющей результаты предварительного следствия (ст. 534), и окружного суда, поверяющего это следствие на суде; но кассационный департамент Сената, не рассматривающий дела в существе (Учреждение судебных установлений, ст. 5), не может входить ни в какое суждение по этому предмету». Таким образом, соблюдая постановленные законом и необходимые для устранения смешения судебных функций пределы кассационного разбирательства, надлежит признать, что правильность помещения в определении Московской судебной палаты ссылки на свидетелей, указываемых кассатором, не подлежит проверке Правительствующего Сената. Не может, затем, быть признан нарушением и допрос свидетелей этих на суде. Если бы даже он и представлял собою нарушение, то, для признания его существенным, следовало бы признать, согласно тому, что уже указано выше, что оно непоправимо и имело притом положительное влияние на решение присяжных. Но в чем может состоять непоправимость нарушения? Очевидно, в том, что устранена возможность проверки того, что составляет предмет нарушения. Таким образом, все нарушения при осмотрах, обысках, освидетельствованиях и при составлении актов о них — суть нарушения непоправимые, ибо повторение этих следственных действий по большей части уже не представляется возможным. Сюда относятся вообще упущения, коих, по условиям места и времени, нельзя уже исправить, по крайней мере, нельзя исправить в данном заседании. Сюда относится, например, отсутствие вещественных доказательств, приобщением коих следователь своевременно не озаботился, и т.д. Наоборот, поправимо все, что производится путем допроса; устранимо все, что может быть противополагаемо фактам и фактически опровергаемо. Если только подсудимый имел возможность взвешивать, проверять, опровергать и разбирать представляемые против него доказательства и получил возможность выставлять против них свои, его права не нарушены столь существенно, чтобы можно было говорить об отмене приговора. Суд вообще, а суд присяжных в особенности — не мертвый механизм, а живой организм. Его самодеятельность должна быть направлена на оценку всего, что пред ним происходит — и не излишние показания против подсудимого пред ним опасны, а показания, против которых не предоставлено подсудимому возможности защищаться. Этот взгляд проведен с полною определенностью в решении 1874 года, № 360, в котором Сенат признал, что допущение допроса свидетелей об обстоятельствах, не имеющих никакого отношения к делу и даже явно клонящихся к бездоказательному опорочению подсудимого, не подлежит проверке в кассационном порядке, если только у подсудимого не была отнята возможность возражать и, следовательно, опровергать все, что он считал для себя невыгодным и бездоказательным. Был ли лишен Назаров возможности бороться против показаний свидетелей о личности? Нет. Во-первых, он знал об этих свидетелях и о сущности их показаний за полтора года до судебного заседания; во-вторых, он имел двух защитников, из которых один, принесший настоящую жалобу, стоял, как видно из протокола, бодро и зорко на защите прав своего клиента, и, в-третьих, Назаров выставил ряд свидетелей в свою защиту и разъяснение дела. Прошением от 4 февраля 1886 г. он просил суд о вызове 44 свидетелей и экспертов, из которых 29 вызывались в опровержение неприятных отзывов о его образе жизни; затем, защитник его Швенцеров просил еще о вызове двух свидетелей и одного эксперта. Определением от 20 февраля 1886 г. окружной суд уважил это ходатайство всецело, за исключением вызова двух свидетелей, показания коих заменялись актом осмотра, и поверенного гражданского истца Плевако, на которого обвиняемый ссылался как на свидетеля о месте и времени предполагаемого преступления, тогда как было несомненно доказано, что Плевако в это время был за пределами России. Затем, имело ли то нарушение, на которое указывает кассатор, положительное влияние на приговор присяжных? Протоколом удостоверено, что при допросе каждого свидетеля председателем были выполняемы статьи 716—718 Устава уголовного судопроизводства, т.е. сделаны также и напоминания об ответственности за ложные показания. На заключительное слово не было сделано никаких возражений или замечаний, и, следовательно, утверждение протокола, что оно было изложено с соблюдением требований 801—812 статей Устава уголовного судопроизводства, должно быть понимаемо в том смысле, что значение показаний об образе жизни Назарова и их отношение к предмету обвинения были разъяснены председателем. Вопрос присяжного о том, раскаивается ли Назаров в карточной игре, не может служить доказательством обнаружения мнения о вине подсудимого в преступлении изнасилования. С гораздо большим основанием он может быть рассматриваем как желание знать, признает ли обвиняемый приписываемый ему факт. Обращаясь, наконец, к указанию на неправильное расположение материала предварительною следствия, выразившееся в том, что обвиняемый был привлечен лишь после допроса ряда свидетелей, я нахожу, что это указание не подлежит рассмотрению в кассационном порядке и что, вообще говоря, закон вовсе не требует немедленного привлечения лица, на которого пало подозрение, в качестве обвиняемого, к следствию. Привлечение без вполне выясненных оснований крайне нежелательно и должно пагубно отзываться на личности и общественном положении человека, который потом может оказаться привлеченным поспешно и неосмотрительно. Поэтому в делах, где нет прямых доказательств, а лишь улики, одна лишь совокупность которых способна вызвать определенное убеждение в следователе, привлечение самою силою вещей отодвигается на конец следствия. Обвиняемый при этом лишается возможности присутствовать при допросе свидетелей, вызванных до его привлечения; но если ему эти показания предъявлены, если он имел возможность возражать против них и противополагать им новых свидетелей и если, притом, он не был стеснен в праве жаловаться, то нет оснований возбуждать вопрос об отмене состоявшегося впоследствии решения присяжных. Поправить результаты отсутствия обвиняемого при допросе свидетелей — отсутствия, предвиденного и разрешенного законом, всегда возможно законными способами; но где найти способы загладить бесследно позор привлечения должностного лица по обвинению в изнасиловании, привлеченного слишком поспешно и непроверенно? Ввиду этих соображений и того обстоятельства, что жалобы Назарова на допущение при следствии свидетелей о его образе жизни были в рассмотрении судебной палаты, возбуждались в ней, как видно из производства, подробные прения и разномыслия и, наконец, были разрешены в отрицательном смысле, а также и того, что этот вопрос возникал и при предании Назарова суду и снова был разрешен в смысле признания этих свидетелей относящимися к делу, надлежит признать жалобу Назарова на следственные действия не подлежащею удовлетворению. Переходя затем к отделу нарушений во время приготовительных к суду распоряжений, я не нахожу возможности согласиться с доводами жалобщика относительно гражданского иска и вполне разделяю соображения моего предместника Н.А. Неклюдова, высказанные в заключении по делу Мироновича по вопросу о том, составляет ли даже неправильное допущение гражданского иска существенное нарушение. Установляя судебное состязание, закон имеет в виду две стороны — обвиняющую и защищающую, и задачей их законной борьбы ставит исследование истины в уголовном деле, насколько она доступна силам человеческого понимания. Представитель гражданского иска в ближайших целях, к которым он стремится, в способах их достижения и в правах, которыми он пользуется на судебном следствии (исключая права отвода присяжных заседателей), примыкает к стороне обвиняющей, и во всем, что касается доказательств виновности подсудимого, сливается с обвинителем. Поэтому он — не третья сторона; он, когда допущен к осуществлению своих прав, есть нераздельная часть одной из двух действующих на суде сторон. Количественное неравенство сил не имеет в этом отношении значения. Оно лишь случайный признак. Против одного подсудимого могут выступать по. два прокурора, против одного прокурора — несколько защитников. Гораздо важнее количества представителей сторон — их качества. Рассматриваемые с точки зрения таланта или знания, несколько заурядных защитников не могут составить надлежащего противовеса одному талантливому обвинителю и три-четыре рядовых прокурора не идут в сравнение с одним богато одаренным защитником, горячим словом которого движет глубокое внутреннее убеждение. Становиться на почву учета сил в этом отношении было бы и опасно, и произвольно. Но если нельзя говорить о качестве представителей сторон, то еще менее можно говорить об их количестве. Поэтому даже и неправильное допущение гражданского истца в уголовном деле не есть повод для кассации приговора. Недаром при составлении Судебных уставов, когда была сделана, при обсуждении ст. 911 Устава уголовного судопроизводства, попытка исчислить коренные поводы кассации, о неправильном допущении гражданского иска не было и помину. Но и, кроме того, допущение отца Черемновой к предъявлению гражданского иска не представляется неправильным и по существу своему. По смыслу ст. 6 Устава уголовного судопроизводства, всякий потерпевший от преступления, в случае заявления иска о вознаграждении, признается участвующим в деле гражданским истцом; потерпевшее же лицо есть всякое, понесшее вред или убытки от этого преступления (ст. 302, п. 3). Уже из того, что понятию убытка противополагается понятие вреда, видно, что вред не всегда может быть выражен в виде материального, непосредственного ущерба. Этот вред может иметь и личный характер. В решении Правительствующего Сената по делу Сосунова, 1869 года, № 843, выражено, что так как причиняемый преступлением вред может состоять в нарушении и личных прав, а к числу нарушений последнего рода несомненно принадлежит нарушение спокойствия домашнего очага, то, например, хозяин дома, в котором произведено буйство, не может не быть признан лицом потерпевшим. Очевидно затем, что такое потерпевшее лицо может предъявить иск и явиться гражданским истцом в уголовном деле. Едва ли затем нужно доказывать, что отец дочери, над которою совершено изнасилование, является не менее потерпевшим лицом, чем такой хозяин, и что вред, ему нанесенный, и глубже, и острее, и непоправимее. Обращаясь к вопросу о неопределении Черемновым цифры отыскиваемого им вознаграждения, я нахожу, что ввиду зависимости производства о размерах присуждаемого вознаграждения от обстоятельств, признанных присяжными, незаявление такой цифры в первоначальном прошении о предъявлении иска не дает основания к устранению гражданского истца. По существу отношения Черемнова к делу нельзя отрицать его права на иск с Назарова, во-первых, потому, что потерпевшая со времени совершения над нею деяния, указанного 1525 статьей Уложения, до своего самоубийства находилась в болезненном состоянии и могла требовать помощи от отца, у которого по закону (174 статья X тома ч. 1) она находилась на попечении и который поэтому и в силу примечания к статье 1532 Уложения имел равное с нею право на принесение жалобы, и, во-вторых, потому, что изнасилование Черемновой, связанное с ее последующим самоубийством, давало отцу, лишившемуся будущей опоры, право иска, ввиду 194 статьи I части X тома и 143 статьи Устава о наказаниях. Но, независимо от этого, нельзя не признать, что отказ отцу в случае, подобном настоящему, вправе доказывать факт преступления, хотя бы и ввиду самого малого вознаграждения, едва ли соответствовал бы требованиям справедливости. Возможно ли устранить от участия в процессе человека, относительно дочери которого ставится альтернатива: или продажная женщина и шантажистка, или несчастная жертва грубого насилия?.. Честь и доброе имя безвременно сошедшей в могилу дочери, которая не может сама встать на свою защиту, есть достояние ее отца и матери, и они должны быть допущены к охранению этого достояния от ущерба путем живого участия в деле, которое возможно лишь в роли гражданского истца. Я вовсе не желал бы чрезмерного расширения гражданского иска на суде уголовном, но полагаю, что есть случаи, редкие и исключительные, в которых узко-формальные требования по отношению к гражданскому иску не должны быть применяемы. Если наряду с прокурором по каждому делу о пустой краже пускают гражданского истца, имеющего право доказывать факт преступления даже и при отказе прокурора от обвинения, то ужели можно безусловно устранить от этого потерпевшего, детище которого, грубо опозоренное, покинуло жизнь в горьком сознании невозможности добиться правды и защиты? Правительствующий Сенат признавал правильным допущение гражданскими истцами жен по делам о лжесвидетелях, выставленных их мужьями по бракоразводному делу. Так было по делу Тупицына, 1876 года, № 14, и по делу Залевского, Хороманского и Гроховского в 1874 году. Очевидно, что не о материальном убытке шло здесь дело. Он слишком отдален, условен и неопределен. Дело касалось чести жены, обвиняемой в прелюбодеянии, для которой признание факта лжесвидетельства было равносильно признанию ее чистоты и верности супружескому долгу. Аналогичное положение представляет собою дело Назарова, и, по мнению моему, суд исполнил свою задачу, признав отца Черемновой потерпевшим и допустив его в качестве гражданского истца. Приступая, наконец, к отделу нарушений, допущенных при судебном разбирательстве, я нахожу, что, ввиду содержания протокола судебного заседания, экспертиза профессора Нейдинга могла бы не подлежать вовсе рассмотрению, но так как никто не отвергает, что письменное изложение, представленное Нейдингом и приложенное судом к протоколу, соответствует тому, что он говорил, то эту экспертизу я готов подвергнуть разбору. Эксперт — судебный врач может быть призываем для определения: а) вида и свойства повреждений и б) значениями происхождения повреждения. Первый вопрос, сравнительно легкий, может быть разрешен лицом, имеющим лишь профессиональные познания, но второй требует глубоких научных знаний и многолетнего опыта. В вопрос о происхождении повреждений входит исследование, путем проверки и сопоставления, обстоятельств, указывающих на преступный, или случайный, или добровольный источник этого происхождения. Одна и та же рана — по виду — продолговатая, по свойству— резаная, по значению — безусловно смертельная — может произойти и от собственной неосторожности, и от самоубийства, и от чужой преступной руки. Экспертиза, которая ответит на вопросы о направлении, глубине и безусловной смертельности раны и оставит без объяснения вопрос об ее происхождении, будет бесплодна. Она не может происходить в пустом пространстве, констатируя лишь анатомические изменения в трупе и не освещая «здравым суждением, почерпнутым из опыта и наблюдения», как говорит 1753 статья Устава судебной медицины, фактов, с которыми находятся в причинной связи эти изменения. По условиям, в которых эксперт — судебный врач дает свое показание, по принимаемой присяге, по праву сторон на отводы и, наконец, по отсутствию какой-либо обязательности своих выводов для суда — эксперт есть свидетель; но внутри своего свидетельства, в рамках своего удостоверения, он есть научный судья, передающий суду непосредственные впечатления внешних чувств и выводы из фактов, им сопоставленных и научно проверенных. Поэтому нельзя требовать от эксперта, чтобы он безусловно не касался обстоятельств дела, имеющих соотношение с судебно-медицинскими вопросами. К таким обстоятельствам, подлежащим научной проверке на основании «здравых рассуждений, почерпнутых из наблюдений и опыта», относятся и объяснения участников факта, предполагаемого преступным, о происхождении повреждений, подлежащих судебно-медицинскому исследованию. Иначе, если экспертиза должна была бы ограничиваться лишь автоматическими изменениями, зачем дозволять, как это делает судебная практика, с разрешения Правительствующего Сената, экспертам оставаться в зале заседания во все время судебного следствия? Против увлечений и односторонней экспертизы есть гарантия и в показаниях других экспертов, обыкновенно вызываемых в суд, и в обязанностях председателя, который должен регулировать показание эксперта и разъяснить присяжным его значение и необязательность. Из рассмотрения экспертизы профессора Нейдинга видно, что по разрешении трех вопросов, касающихся судебно-медицинских выводов из сведений о состоянии физического организма потерпевшей Черемновой и определения времени изменений в этом организме, эксперт Нейдинг переходит к четвертому вопросу о том, были ли эти изменения вызваны насилием. Заявляя, что под изнасилованием надлежит понимать не одно насилие, но и пользование беспомощностью и вообще всякое действие этой категории, совершаемое против воли потерпевшей, эксперт Нейдинг доказывает, что следы сопротивления насилию встречаются поэтому редко и обыкновенно скоро исчезают, так что при осмотре, произведенном по настоящему делу через три месяца, таких следов быть не могло ни на теле, ни в помещении, где произошло происшествие, ни на одежде участвующих, если не считать указания на разорванную фалду фрака обвиняемого. Приступая, затем, к разрешению вопроса о бытии в настоящем случае насилия, как оно понимается судебною медициной, эксперт Нейдинг прибегает к психологической диагностике, рекомендуемой, по его удостоверению, в трудных для распознания случаях преступления всеми авторитетами судебной медицины, начиная с Каспера. Он установляет данные события 28 декабря, относительно коих согласны показания Назарова и Черемновой. Переходя к оценке показаний каждого из них в том, в чем они расходятся между собою, Нейдинг находит показание Назарова неудовлетворительным, а, напротив, рассказ Черемновой правдоподобным и, по мнению его, искренним в своей непоследовательности. Останавливаясь на ее объяснении, что она «сама не знает, было ли над нею совершено насилие», Нейдинг объясняет это тем сначала возбужденным, а затем расслабленным состоянием, переходящим в обморок, в котором должна была находиться девушка, поставленная в положение Черемновой, страдавшая и прежде обмороками. Отметив, затем, то обстоятельство, что при выходе Черемновой из Эрмитажа ее нужно было поддерживать и что она, по отзыву всех знавших ее, не была девушкой свободного обращения и не производила впечатления таковой, Нейдинг относится с доверием к ее рассказу, и, установив, что по своей обстановке Эрмитаж являлся удобным для насилия местом, он разбирает судебно-медицинский вопрос о соотношении сил участников события 28 декабря и признает, что каждый случай подлежит рассмотрению «in concreto» [Предметно (лат.)]. Наконец, признав, что над Черемновою было содеяно действие, предусмотренное 1525 статьей Уложения, Нейдинг указывает, какие вообще последствия для жизни, здравия и душевного состояния потерпевшей может иметь изнасилование, и находит, что оно в данном случае вызвало нравственное расстройство с меланхолическим оттенком, непосредственным следствием которого было самоубийство Черемновой чрез четыре месяца. Таким образом, профессор Нейдинг в сущности поставил на свое разрешение главный вопрос о том, овладел ли Назаров Черемновою против ее воли, но без насилия? К постановке такого вопроса он был управомочен как существом обвинения, выраженного в обвинительном акте и вопросах присяжных, так и жалобою, которую Черемнова подала прокурору, где она говорит, что вследствие обморочного состояния не может судить, путем ли прямого насилия или пользования ослаблением ее сил оскорбил ее Назаров. Очевидно, что для разрешения этого вопроса анатомические выводы не дают никакого материала, ибо анатомические изменения одинаковы при насилии и при добром согласии. Поэтому я нахожу, что профессор Нейдинг не вышел из пределов своей задачи, разрешая вопрос о наличности ослабления, ввиду коего делается исключение из общего правила, которому соответствуют даже разные народные пословицы, что преступление, предусмотренное 1525 статьей, не может быть совершено взрослым над взрослою, находящеюся в нормальном состоянии. Этот упадок сил, это ослабление может произойти под влиянием психических моментов — испуга, гнева, отчаяния и т.п. Для определения такого состояния Нейдинг и оценивает место и время события, предрасположение Черемновой к обморокам, объективные последствия предполагаемого деяния и переходит к оценке общих свойств личности потерпевшей, поскольку ими обусловливается ослабление и упадок сил. Несомненно, что эти свойства не могут не иметь значения для разрешения вопроса об упадке сил. Где дело идет о девушке порядочной, воспитанной и целомудренной, там такой упадок сил от испуга, стыда, негодования и т.п. понятен, где дело идет об обычной посетительнице «отдельных кабинетов», где не может быть речи о непорочности, там такой упадок сил едва ли вероятен и предшествующая ему борьба только увеличивает цену последующей бесславной победы. Поэтому, производя свою «психологическую диагностику», профессор Нейдинг не нарушил обязанностей экспертизы. Он высказал свой вывод безусловно и категорически. Такая категоричность едва ли желательна в интересах нравственной ответственности эксперта пред самим собою. Житейским и судебным опытом рекомендуется большая условность выводов, но, с другой стороны, это дело убеждения и темперамента свидетеля, а обязанность председателя указать на необязательность мнения эксперта надлежащим образом парализует эту категоричность. Переходя к нарушениям на суде, я полагаю, что вопрос свидетелей о том, способна ли была Черемнова, по своим взглядам и образу жизни, торговать собою — не представляется неправильным в таком деле, где, по существу обвинения, вопрос ставился о том, кому верить — обвиняемому или потерпевшей, что разноречие в показаниях свидетельницы Чиненовой на следствии и на суде не может считаться кассационным поводом, ибо присяжные слышали и видели Чиненову и могли, следовательно, отвергнуть все, что записано в ее первом показании; что нарушение 471 статьи Устава уголовного судопроизводства непрочтением свидетельнице ее показания на предварительном следствии не является кассационным нарушением, ибо свидетельница не была допрошена на судебном следствии; что прочитанное показание Оленина не может считаться измышленным или продиктованным следователем, ибо оно собственноручно подписано директором Строгановского училища живописи и ваяния, бывшим 15 лет председателем мирового съезда и не могущим, поэтому, быть слепым и полуграмотным орудием в руках следователя; что чтение протокола осмотра Эрмитажа с заключающимися в нем показаниями Цемирова и Внукова, допрошенного в суде, не составляет нарушения, ввиду решения уголовного кассационного департамента 1867 года № 178, и 1869 года № 849, и того, что объяснения их относились не к предмету дела, а к особенностям места осмотра, и что, наконец, произвольное удостоверение следователя о том, что признанная судебно-медицинским осмотром борьба самоубийцы Огонь-Догановского со своею жертвою — задушенною им проституткою — сопровождалась несомненно криком, всегда могло быть отвергнуто председателем в случае просьбы защиты с разъяснением, что это место протокола, как видно из подлинных производств, составляет собственный вывод следователя, не имеющий значения какого-либо доказательства. Обращаясь, наконец, к оскорбительным для Назарова выражениям, помещенным в прочитанных показаниях, я признаю, что требования 453, 408 и 409 статей о записывании показаний свидетелей их собственными словами вовсе не вынуждают следователя вносить в протокол приводимые ими бранные выражения, кроме случаев, когда эти выражения относятся к составу исследуемого преступления. Во всяком случае, на суде такие выражения не должны быть повторяемы. Имея право, даже обязанность остановить всякого свидетеля, оскорбительно относящегося к личности подсудимого, председатель тем самым управомочен исключить такие же выражения и из читаемого показания или предложить суду сделать это особым постановлением, тем более, что, ввиду решений № 1320, 1871 года, по делу Гофмана и № 137, 1869 года, суду предоставлено право допускать прочтение показаний свидетелей и сообвиняемых, умерших до предания их суду, в отдельных частях, т.е., следовательно, с определением того, что не подлежит прочтению. Но так как употребление каким-либо свидетелем на суде грубых выражений по отношению к обвиняемому, не остановленное своевременно председателем, является лишь поводом к возбуждению вопроса об ответственности председателя, но никогда не было признаваемо за повод к отмене решения, то и прочтение показаний с такими выражениями не может влечь за собою кассацию приговора. Правительствующий Сенат отменял приговоры присяжных вследствие оскорбительных выходок и извращающих смысл закона толкований, допускаемых сторонами, но не свидетелями, и притом выходок, оставшихся неисправленными со стороны председателя, но и это делалось только в крайних случаях и лишь при несомненности воздействия таких выходок и толкований на присяжных. Поэтому допущенное в данном случае нарушение не может служить поводом к отмене приговора. Заключая выводом об оставлении кассационной жалобы Назарова без последствий, я считаю необходимым обратиться к указаниям кассатора на оскорбительные о Назарове выражения, помещенные в постановлении судебного следователя Сахарова о его привлечении. По праву надзора, в силу первого пункта 249 статьи Учреждения судебных установлений, Правительствующий Сенат не может оставить без последствий тех грубых и поносительных выражений, которые позволил себе употребить следователь Сахаров но отношению к обвиняемому. Подобный образ действий следователя, несмотря на вложенный им в дело большой личный труд, подрывает в обвиняемом доверие к его беспристрастию и вынуждает его прибегать в свою защиту к средствам недостойным. Следователь — судья, и личное раздражение против обвиняемого не должно иметь места в его деятельности; оно только роняет его звание, нисколько не содействуя целям правосудия и даже идя вразрез с ними. Правительствующий Сенат в решении общего собрания по делу Чистякова 1869 года, № 23, признал, что употребление должностным лицом выражений, хотя бы не содержащих прямого оскорбления, но нарушающих правила пристойности в бумаге, подлежащей рассмотрению присутствия, составляет деяние, предусмотренное вторым пунктом 347 статьи Уложения. В настоящем случае постановление следователя заключает в себе не только непристойные, но прямо оскорбительные выражения, помещенные в бумаге, подлежащей рассмотрению присутствия суда и судебной палаты. Поэтому действия судебного следователя Сахарова, как предусмотренные 347 статьей Уложения и могущие влечь за собою, на основании третьего пункта 362 статьи Учреждения судебных установлений и второго пункта 1080 статьи Устава уголовного судопроизводства, предание его суду, подлежат передаче на уважение соединенного присутствия первого и обоих кассационных департаментов Правительствующего Сената. Опубликовано: сб. «Судебные речи». Изд. 4-е. СПб. 1905.
Анатолий Федорович Кони (1844—1927) — русский юрист, судья, государственный и общественный деятель, литератор, выдающийся судебный оратор, действительный тайный советник, член Государственного совета Российской империи. Почётный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук по разряду изящной словесности (1900), доктор уголовного права Харьковского университета (1890), профессор Петроградского университета (1918—1922). | ||
|