| ||
|
I Я прочитал в одной из саратовских газет интересное "объявление" г. саратовского губернатора. Его превосходительство предлагает обывателям вверенной ему губернии не верить листкам, в большом количестве разносящим текст "вымышленных речей, ложно приписываемых депутатам левого крыла Государственной Думы". Речи эти "крайне возмутительного свойства, оскорбляющего чувства каждого верноподданного". Недавнее заявление о том же предмете мы слыхали от М.В. Родзянко. Голос у председателя Думы, как известно, — громкий, и его заявление услыхала вся Россия, в том числе, конечно, и жители Саратовской губернии. Но саратовский губернатор г. Тверской пожелал для своей губернии сказать нечто погромче и посильнее. Господин Родзянко просто предостерегает от фальсификации, направленной, по его мнению, с провокаторскими целями против Думы. Г. губернатор к предостережению прибавляет угрозу, направленную притом не против одних фальсификаторов, действующих с целью "ослабить неодолимую силу русского народа". Этой преступной цели, по словам г. губернатора, содействуют не одни злоумышленники, но и те, кто дает читать листки своим знакомым "из малодушного желания похвалиться осведомленностью и поделиться политической новостью". Иначе сказать: люди, которые, даже не зная о фальсификации, пользуются произведениями печатной машинки, воспроизводящей речи депутатов. За это его превосходительство грозит обывателю преследованием "по признакам 103 ст. Уголовного Уложения, высшим наказанием в которой указываются... каторжные работы"! Итак, каторжные работы "за малодушное желание" и за нынешнее доверие. Положим, не просто доверие, а доверие к "подложным речам депутатов", притом еще "депутатов левых". Не мешает, однако припомнить, что в газетных отчетах белыми местами заменены порой и речи правых депутатов. Значит, и в них было нечто запретное; нетрудно поэтому допустить, что соблазнительные белые поля в речи Маркова 2-го тоже легко могут быть засеяны ядовитыми семенами. Значит, приказ г. губернатора должен быть понимаем шире: кара малодушному, но не злоумышленному, обывателю грозит за доверие к речам депутатов вообще, если они распространяются в списках, а не напечатаны в газетах под просвещенной редакцией г. Гурлянда. Хорошо. Это как будто становится определеннее. Но именно только "как будто"... Тотчас же открывается поле для новых недоуменных размышлений и вопросов. Да, это верно: мы, живущие не в одной Саратовской губернии, знаем, о чем идет речь: в последнее время процвела в невиданных размерах эта рукописная литература, которая, по выражению одной газеты, "возвращает нас ко временам до Гуттенберга". Выражение кажется мне не точным. До Гуттенберга не было печатного станка, но не было также и пишущей машины. Теперь последняя есть, и то, что минует печатный станок, легко попадает на пишущую машинку. "Рукописное распространение" — это, конечно, прием догуттенберговский, слишком уж примитивный и неудобный, — и долго, и слишком индивидуально: всегда посредством экспертизы почерков легко уловить "преступную руку" и распорядиться с переписчиком в сокращенном административно-губернаторском порядке. Другое дело — пишущая машина: она работает быстро, отчетливо, безлично и легко парализует всякую попытку вернуть нас к догуттенберговским временам. Поэтому ныне, когда печатный станок смолкает, тотчас же начинают стучать сотни машинок, наносящих на белые листы те же ряды черных букв. Вслед за приходом газетных листов с раздражающими воображение пробелами, тотчас появляется спрос на работу машинок. За спросом, конечно, следует предложение. Это — уже первичный закон культурного общежития. Будет большой ошибкой думать, что на этих машинках стучат все одни злонамеренные люди, стремящиеся "ослабить неодолимую силу русского народа" и заслуживающие, поэтому каторги по 103-й статье. Отнюдь нет. Машинка есть только машинка. Она куплена за тем, чтобы работать и давать заработок. А заработок сам по себе — вещь вполне благонамеренная. Когда-то Меттерних очень выразительно противопоставлял два сорта граждан: одни — неблагонамеренные, которые стремятся без должного уполномочия заниматься политикой и за это подлежат искоренению. Другие думают только о заработке для себя и семьи. Это — благонамеренные, и их психология должна быть всячески поощряема. Но что делать, если порой и заработок становится неблагонадежным и обращается против видов правительства? Правительство желает, чтобы рядовой гражданин не знал, что говорят депутаты, особенно левые. А машинка хочет работать и стихийно стремится к заработку. Одна благонадежная сила идет против другой. Запрещение увеличивает спрос. Предложение растет, а с ним растет и соблазн заработка. Итак, дело в спросе? Каторге, значит, подлежит рядовой "малодушный" обыватель, читающий сам и спрашивающий у знакомых: "А нет ли у Вас речи Милюкова, Маклакова, Шульгина? И нельзя ли их где-нибудь достать?" Мне рисуется в Саратовской, — а, может, и в других губерниях, — знакомая картина: "малодушный" обыватель добыл писаную речь, пришел к себе, может быть, пригласил знакомых, чтобы "похвастать осведомленностью", угостить их "политической" новостью... Только что вся компания уютнейшим образом расположилась вокруг стола, как недреманное око в виде частного пристава уже тут как тут: Обязательное постановление изволили читать? Статья 103-я, простирающаяся до каторжных работ. Пожалуйте, господа! Картина привычная. Но мне все-таки очень любопытно, что может по этому поводу сказать саратовский суд. Мы хорошо знаем, что еще недавно (да и теперь) суд по головке не гладит за так называемое "хранение и распространение" произведений нелегального печатного станка, конспиративно скрывавшегося в тайных местах. Но не остановится ли он в недоумении перед легальной печатной машинкой? Конечно, г. саратовский губернатор может и тут указать внешние признаки "нелегальщины". Первое: речи левых депутатов запрещены к печатанию в газетах каким-то начальством. Правда, никто, даже г. министр юстиции, кажется, не может сказать, каким именно начальством наложен запрет, — но все же запрет налицо. Далее, оттиснуто это ручным способом, распространяется частным, пожалуй, даже секретным образом, с некоторой несомненной оглядкой. Самое содержание речей, даже не фальсифицированных, таково, что с непривычки начальствующих лиц берет оторопь. Лет 10-15 назад если бы кто-нибудь позволил себе сказать публично о живом и действующем министре десятую долю того, что сказал о Б.В. Штюрмере г. Милюков, то и оратору, и его слушателям не нашлось бы места даже в Сибири. Все это верно: некоторые признаки "нелегальщины" налицо, — той самой нелегальщины, за которую гг. губернаторы и жандармские власти исстари привыкли хватать "малодушного" обывателя, заточать его и ссылать по суду или по административному усмотрению. Но нынешнее сложное время внесло в этот привычный уклад значительные усложнения. Ведь г. Милюков говорил все это о Председателе Совета министров не в тайном собрании, а публично, и даже, можно сказать, "по долгу своей депутатской службы". Цензура, правда, нашла способы запретить оглашение его речи в газетах. Но зажать рот Милюкову она не может, не может изъять у г. Родзянко стенограмму, не может "переписать" депутатов и публику, собравшихся в Таврический дворец, как участников "незаконного сборища". Что же из этого следует? Допустим теперь, что я или мой добрый знакомый был в Думе и слышал речи депутатов "левого крыла"? Обязан ли я держать их в секрете? Или могу запомнить их. записать, стенографировать, достать стенограмму? И, приехав в Саратов, могу ли передать их знакомым и пустить, таким образом, по рукам, не будучи уверен, что списки не подвергнутся где-нибудь подделке? Очевидно, все это я сделать вправе и никакой каторге за это не подлежу. Ведь я распространяю не запрещенное законом воззвание, а только неизвестно кем запрещенные для газет речи законно избранных депутатов. Объявление г. саратовского губернатора говорит о моем "малодушии" и склонности к пошлому хвастовству политической осведомленностью. Но это — напрасно. Не следует думать о среднем русском человеке одно только дурное. Кроме малодушных и пошлых побуждений у него есть и не малодушный и не пошлый общественный интерес: он хочет ясно представить себе трудное положение своего Отечества, его беспокоит деятельность г. Штюрмера и многих других столь же высокопоставленных лиц, он боится, что их настоящая деятельность приносит русскому Отечеству огромный вред. А так как он помнит, как трудно было в свое время разоблачить даже заведомо предательские деяния Мясоедовых, пользовавшихся покровительством хотя бы министров Сухомлиновых, — то он считает себя вправе интересоваться теперь речами, в которых говорится о Штюрмерах. Что же касается фальсификации, то — Господи, Боже, — разве я, средний обыватель, ответствен за то, что мне за мои деньги предлагают маргарин вместо масла, — фальсифицированную речь, вместо настоящей? Наоборот, я считаю себя вправе предъявить начальству встречную претензию: не создавайте условий, при которых расцветает фальсификация всякого рода. При нормальных условиях настоящее масло само вытеснит с рынка маргарин, а настоящая речь — фальсифицированную. Меня достаточно предостеречь, как это сделал М.В. Родзянко, и незачем запугивать каторгой. Правда, я, средний обыватель, не так уж в настоящее время пуглив... Но все-таки угроза меня оскорбляет и раздражает. II 15-го мая 1906 г. мне пришлось предстать перед судом Петербургской судебной палаты, как редактору журнала, перепечатавшего известный в свое время "Манифест соединенных организаций". Из статьи, которой сопровождалась эта перепечатка, — цель ее была совершенно ясна: мы исполняли постановление собрания журнальных редакций и имели в виду не существо призыва, а право информации. Мы считали, что при новом строе, сменившем самодержавие, когда народ призван к активному участию в управлении, правительство стало не единственным, но лишь одним из общественных факторов. Мы вправе критиковать его, оценивать его положение среди других факторов, освещать это положение, оценивать его силу или слабость, сообщать об ударах, которые ему наносятся, и о средствах, которыми оно эти удары отражает. Доступность для гласности и критики, — это теперь непременное условие, к которому должны привыкать наши правители. Это неудобно для них. Что делать? Это удобно для всей страны. Наконец, это, в сущности, удобно и для власти. Не для отдельных лиц, быть может, но для власти вообще. У нас она привыкла жить в помещениях, слишком защищаемых от свежего воздуха, и поэтому боится сквозняков. Теперь ей придется раскрыть окна и двери. Не поддерживайте же ее изнеженности, если хотите иметь действительно здоровую и сильную власть. Таков был смысл моей защитительной речи в заседании Петербургской судебной палаты 15-го мая 1906 года. Заседание происходило под председательством г. Крашенинникова и шло одновременно с первыми заседаниями Первой Думы. И судебная палата, рассматривавшая в этот день четыре почти однородных дела, по всем вынесла оправдательные приговоры. Можно думать, что суд в то время разделял до известной степени изложенную выше точку зрения... Правда, погода у нас переменчива, и суд тоже подвержен влиянию политических сквозняков. Не могу забыть одной беседы, которую слышал после своего оправдания в коридоре суда: говорил один из защитников со своим школьным товарищем, молодым еще человеком, причастным к судебным сферам. — Ну, вот видишь, — говорил товарищ адвоката, — оправдали! — Да, оправдали, — ответил защитник. Но скажи по совести: если бы судили месяц назад, до открытия Думы... Ведь осудили бы?.. Молодой, но, по-видимому, уже довольно авторитетный и сведущий в этих вопросах господин задумался, помолчал несколько секунд, и ответил: — Да, месяц назад осудили бы... Если это компетентное мнение верно, то, значит, самое присутствие Первой Думы повлияло на приговор суда по литературному делу. Но вот ветры все менялись. Несомненно, страна пошла с тех пор далеко вперед в понимании права и свободы. Но власти этого не умеют учесть... И вот мы видим, что при Четвертой Думе цензура уже наложила руку на самые речи депутатов... Результаты очевидны: вместо станка заговорил целый строй машинок, и страна все равно получает запретные речи, которые правительственная почта приносит в любой город. Приносит в одном-двух экземплярах, а через неделю их уже тысячи! Списки ходят по рукам, из дома в дом, проникают в деревню, читаются нарасхват и... порой извращаются в смысле самом нежелательном, как для Председателя Государственной Думы, так и для администрации... А суд?... Интересно, в самом деле, что сказал бы саратовский суд, если бы перед ним предстал изловленный полицией обыватель, повинный в "малодушном" распространении речей? Но что бы ни сказал саратовский суд, — смысл явления ясен для всех, имеющих очи, чтобы видеть. Правительство долгое время применяло неразумные репрессии, когда имело к тому и формально-"законную", фактическую возможность. Это вызывало и накопляло в обществе раздражение и гнев. Теперь оно пытается сделать то же, но уже без фактической возможности осуществления. Это раздражает еще больше, раздражает даже без ближайших последствий. Нет сомнения, что это неразумно, опасно и недействительно... В этом слышится зловещий голос так часто повторяющейся истории... Впервые опубликовано: Русские Ведомости. 1916. № 289. 13 декабря.
Короленко Владимир Галактионович (1853-1921) русский писатель украинско-польского происхождения, журналист, публицист, общественный деятель, почётный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности (1900-1902). | ||
|