В.Г. Короленко
Пленные

Война застала меня на юге Франции, в небольшой деревне под Тулузой.

Как известно, начало войны было для Франции очень несчастливо. Прорвавшись через Бельгию и раздавив несчастную страну, германская армия хлынула с севера и подвигалась к Парижу, как грозная лава, среди насилий и пожаров...

Это было время, полное тяжелой тоски для всех французов, но у Юга было еще свое особенное горе. В большой битве один полк подвергся неведомо откуда налетевшей панике и, как всегда в таких случаях, понес жестокие потери. Полк состоял из уроженцев Юга, экспансивных в героизме и панике; в нем было много тулузян. В городе и в пригородах замелькали траурные платья, появились заплаканные женские лица, в храмах после мессы то и дело виднелись черные женские фигуры, печально склоненные у алтарей... Порой их потрясали судорожные рыдания.

При таких обстоятельствах стали прибывать первые партии раненых. Сначала своих, потом немцев... Густая толпа в мрачном молчании смотрела, как с санитарного поезда на вокзале Matabiau сходили "боши"... Иных санитары сносили на носилках. Порой виднелась кровь, проступавшая через повязки, порой слышался легкий сдерживаемый стон.

Толпа молчала угрюмо и враждебно. Гнев сдерживался видом страданий.

Но гнев все-таки жил во всех сердцах. У многих были личные потери, все переживали страх. А страх, как известно, плохой советник. За страхом обыкновенно идет жестокость и месть. И вот, по мере того как с севера на юг потянулись вереницами поезда с пленными, тулузская администрация стала обнаруживать беспокойство.

Первый такой поезд пришел как-то незаметно. Около вокзала Matabiau выставили усиленный отряд войска, и солдаты вежливо, но твердо отстраняли публику, горизонтально загораживая проходы ружьями...

Из толпы неслись гневные крики. Кое-где полетели какие-то комья. Но первую партию все же удалось провести без вспышек.

Предстояло прибытие второй. В городе появились афиши от префекта и городского мэра, популярного социал-демократа, в которых сквозь увещания и предупреждения звучала тревога.

Я шел по улице нашей Лярден, когда в узкой перспективе деревенского переулка, меж двух стен виноградников, увидел толпу. Мужчин в ней не было. Были только женщины...

Женщины здесь особого, "тулузского типа", отмечаемого этнографами. Черные блестящие глаза, носы с горбинкой, смуглые лица с густым румянцем, правильный овал лица и часто черные усики над пунцовыми губами. Они рано полнеют и рано стареют, порой все-таки сохраняя следы красоты и сверкающие страстью глаза... Говорят они быстро, очень певуче и выразительно.

— Ah, monsieur le russe [Ах, господин русский (фр.)], — выступила ко мне знакомая молодая лярденка. Лицо ее побледнело, насколько позволяли смуглота и хронический румянец, а глаза горели. — Вы слышали: завтра привезут этих монстров, дьяволов, этих проклятых... Вы пойдете?

— Не знаю, а вы собираетесь?

— Мы все собираемся... Вот мэр печатает афиши... Призывает к спокойствию...

Женские голоса возбужденно зашумели...

— Спокойствие!.. Какое тут спокойствие!.. Разбойники, убийцы, грабители...

— Да, с ними слишком церемонятся... Возят в вагонах, собираются лечить. Я — так вот что с ними сделала бы... Вот что!., вот что!..

И она с силой стала тереть кулак о кулак, как будто размалывая между ними воображаемого "боша". И ее глаза горели ненавистью...

На следующий день огромная толпа стояла у вокзала Matabiau. Солдаты были серьезны и угрюмы. Их чувства к немцам были близки к чувствам толпы, но было видно, что среди этого подвижного, колеблющегося и волнующегося человеческого моря эти люди в голубовато-серых шинелях и красных штанах выделяются на свой особый лад. Армия во Франции очень дисциплинированна. Солдаты знали, зачем их сюда привели... Это удерживало в них личное, сковывало их всех какой-то однородной невидимою цепью. Они сознавали и чувствовали эту связь. И толпа тоже чувствовала. Она любила своих солдатиков. И они любили ее тоже... Но и солдаты и толпа боялись, как бы между ними "чего не вышло"... Чувства одни — действия будут разные. Надвигалось что-то третье, неведомое, чуждое, что, однако, может стать сильнее взаимной симпатии солдат и родной толпы.

И это что-то уже надвигалось... Сначала дальним свистком, который крикнул издалека и заглушенно. Как будто: берегитесь! Потом ближе... Тяжелый гул подкатывающегося поезда за стеной... Короткий свисток прямо за вокзалом, резкий, отчетливый, угрожающий... Лица толпы застывают, глаза останавливаются, шеи тянутся вперед... Голубые шинели подтягиваются как на пружинах, и между ними точно пролетает невидимая электрическая искра, охватившая их одним объединяющим током, напряженно чутким в отношении к толпе...

Долгие минуты тяжелого молчания. Потом в стене скромного вокзала широко раскрывается стеклянная дверь, где-то в глубине слышна короткая команда; торопливо оглядываясь по сторонам, выбегает офицер, другой, два-три городских сержанта... Все они окидывают быстрыми взглядами большую площадь, запруженную народом, и становятся по сторонам. И во взглядах можно уловить тревогу.

Вот... они!.. В четырехугольнике дверей показываются ненавистные "боши"... Они идут в ряд по четыре человека довольно густой колонной. Рослые, грузные, грубоватые и теперь как-то по-особенному неприятные фигуры. Традиционных касок с острыми медными верхами на них нет. Нет и фуражек. Почему-то в дороге с пленных снимают головные уборы. Круглые, остриженные немецкие головы обнажены. Выражение лиц угрюмое: с таким видом, вероятно, когда-то в древности проходили под ярмом пленные легионы...

В толпе проносится глубокий, тяжелый вздох, минута была полна электрического напряжения... Заряд накопился уже весь и готов был разрядиться... Точно оттуда, из-за невысокого здания вокзала, переползала тяжелая грозовая туча, готовая соединить все в неудержимой, все заливающей вспышке.

Солдаты вытянулись и замерли, как окаменевшие статуи... Толпа напирала, как вздымающийся прибой.

Пройдя по каменной площадке, первый ряд пленных подошел к невысокому спуску. Мгновение — и несколько тяжелых немецких сапог застучали по каменным ступеням. Вся колонна, точно одно живое существо, перегнулась и потянулась вниз. Вот первые ряды уже на мостовой, меж двух живых стен, откуда из-за цепи солдат впились в них тысячи враждебных, горящих ненавистью взглядов.

И вдруг что-то дрогнуло... Вот оно... начинается... "Ca commence" ["Это начинается" (фр.)], — с захваченным дыханием прошептал кто-то около меня. Солдаты резко задвигались и, все еще ничем не нарушая своей железной цепи с горизонтально протянутыми ружьями, откинулись плечами назад, в какой-то готовности.

Было что-то автоматическое и сильное в этом однородном нервном движении...

— Что это там?.. Что такое?.. Что? Что? Что?

— Это женщина... Une femme, une femme...

— И двое детей...

— А!..

И все как будто забыли на это мгновение собственные страсти, собственную ненависть, собственный гнев... Колонна немцев и — женщина с детьми... Voyons! Посмотрим, что этим проклятым чудовищам скажет женщина... Французская женщина с двумя сиротами на руках...

Французы прежде всего любопытны. А зрелище должно было стать захватывающим.

Женщина внезапным стремительным порывом прервала цепь. Истая южанка, рослая и крепкая матрона тулузского типа, с римским носом и густыми бровями над парой горящих глаз, она бежала среди растерявшихся караульных, готовая еще работать оттопыренным локтем, волоча за собой двух детей, из которых одна, девочка, свешивалась в неудобной позе у нее на руке, а другой, мальчик, тащился за другой ее рукой... Казалось, женщина забыла, что это ее родные дети, что им неудобно, что они испуганы до смерти, что их могут, если подымется свалка, изувечить... Она видела только впереди себя этих "бошей", собственно даже только одного. Это был огромный ландверман, широкоплечий, немолодой, сильный и несколько неуклюжий, как все они. Взгляд его был мрачен или печален, но спокоен. Он смотрел на приближающуюся красивую фурию, за которой уже неловко и растерянно бежали вприпрыжку два голубых солдатика. "Женщина, что поделаешь с женщиной!.." — казалось, говорили их сконфуженные фигуры...

Женщина подбегала наискось и чуть-чуть навстречу колонне, и уже было ясно видно, к которому именно пленному она подбежит. Высокий ландверман обменялся с нею взглядом, увидел детей и как будто дрогнул.

Это было мгновение, какие имеют такую огромную власть над французами. Вспыхивала драма, и толпа, за минуту полная собственного возбуждения, стала вдруг толпой зрителей... Что будет?.. Женщина бежит к немцам... Что она сделает, что скажет им, каково будет действие эффекта, такого неожиданного, непосредственного, стихийного?

Женщина подлетела к колонне и, глядя горящими глазами на ландвермана, с силой кинула мальчика к нему. Мальчик ударился в ноги немца и жалко запищал. Казалось, она так же швырнет и девочку, но в последнее мгновение в ней проснулся материнский инстинкт, и она только тыкала девочку немцу протянутыми руками.

— Tiens! — кричала она исступленным голосом. — Убил отца, — возьми и детей... Бери же, проклятый, бери, бери!..

Казалось, она не видит никого больше на свете, кроме этого рослого немецкого солдата. И она лезла к нему с той слепой страстью, с какой покинутая любовница кидается на изменника.

— Бери, бери. Не надо мне... Убил отца... Возьми себе детей...

Немца сразу как будто шатнуло назад. Он остановился, и остановилась сразу вся колонна. Площадь замерла в ожидании...

— Tiens, il veut parler... хочет говорить... хочет говорить... — пронеслось в толпе.

— Mais, que diable, — как же он будет говорить, черт возьми?.. На своем проклятом языке?.. Oh... Oh... Тише, тише, слушайте...

Немец действительно хотел что-то сказать. Он, конечно, не знал языка этой женщины, и она не знала его языка. Но он ее понял и нашел язык для ответа. Он поднял свою обнаженную голову к небу, потом повернулся назад... Казалось, он глядел туда, откуда привез его поезд... В то прошлое, что осталось назади, там, где еще недавно, быть может, он ходил за своим плугом. Потом он посмотрел кругом, как будто хотел говорить не одной этой женщине, но всем женщинам, всем вообще людям на этой враждебной площади, и поднял кверху руку... На ней были растопырены пять пальцев.

— Cinq... — невольно сосчитал кто-то в толпе.

— Да, пять...

— Нет, шесть, — поправил другой... — Смотрите, смотрите...

Теперь у немца были приподняты на обеих руках шесть пальцев. Он подержал их так несколько секунд, чтобы все, вся многолюдная площадь могла сосчитать их, и потом широким выразительным жестом как бы отбросил их назад, туда, куда только что оглядывался...

Все поняли: там, на далекой родине, отделенной от него теперь полосой вражды и пламени, у него их осталось шестеро...

Стало так тихо, как будто не было на площади никого и ничего больше, кроме этих двух человек — мужчины и женщины, отца и матери, и их детей: тех, что здесь, и тех, что там, далеко... И было еще огромное несчастье, налетевшее на людей без их желания и ведома...

Немец махнул еще раз рукой и, опустив голову, двинулся вперед, и с ним двинулась вся колонна. Теперь они шли как будто легче. В солдатах исчезла электрическая напряженность ожидания, в толпе исчезла напряженность вражды.

Отчетливо слышался ровный тяжелый топот подбитых гвоздями немецких сапог...

В тот же день я приехал на одном из трамов в нашу Лярден. Приближался тихий и ясный вечер. Вдали — белые, спокойные, видные лишь в исключительно ясные дни, — проступали на горизонте призрачные громады Пиренеев. Казалось, кто-то далекий, светлый и радостный заглядывает из другого мира в нашу смятенную страну... У входа в наш переулок, как раз на перекрестке, опять чернела кучка женщин. Несколько из них, очевидно, приехали еще с предыдущим трамом и остались, задержанные не бывшими в городе. Моя вчерашняя знакомая была тут же. Увидев меня, она опять выступила на несколько шагов...

— Bonjour, monsieur... [Здравствуйте, сударь (фр.)] Помните, мы вчера говорили...

— Да, помню, конечно. Вы были на Matabiau?

— Была... И вот эти мои приятельницы тоже были... Нас было много...

— Ну, и что же? — спросил я, внимательно вглядываясь в выразительное лицо.

Черты ее судорожно передернулись...

— О, monsieur, — сказала она с выражением почти детской беспомощности... — Он... он говорит, что у него там осталось шестеро детей... И... и его жена не знает теперь, есть ли у них отец...

Это был уже распространенный перевод выразительного жеста пленного... Лицо ее морщилось в гримасу, и теперь мне стало ясно видно, что эта француженка такая же мужичка, как наши деревенские бабы. Вдруг она широко взмахнула руками, точно раненная в сердце приливом бурного сожаления к себе и к ним... Ко всем этим отцам, убитым или в плену, к матерям, оставшимся с сиротами на руках... И из ее груди хлынули рыдания.

— Ah, quel malheur, monsieur, quel malheur!.. Какое несчастие, какое страшное несчастие!.. И подумать только, что во всем виноват этот ужасный человек, этот Вильгельм!.. Ведь они так же пошли по его приказу за свою родину, как мы за свою... Разве они знали?

— О, да! Это все он, все Гильом... — подхватили с одушевлением другие... — Приговор был произнесен: эти французские мужички из Лярден оправдали немецкого мужика из Баварии или Гессена...

Вильгельм для них был той определяющей высшей силой трагедии, которую древние называли роком, а такие же простодушные немки, быть может, называют теперь именем какого-нибудь английского министра.

От порога противоположного дома смотрела на нас молодая лавочница. Ее известили на днях, что муж ее пропал без вести где-то еще в Бельгии. Хорошо, если он теперь в плену... А на углу, в дверях бывшей булочной, теперь опустевшей, стояла молодая блондинка с грудным ребенком на руках. О, она была бы так счастлива, если бы у нее оставалась хоть маленькая надежда, что ее муж в плену... Но он умер там, на фронте, в полевом лазарете, а ей прислал с выздоравливающим товарищем медальон с портретом и крестик... А моя экспансивная знакомая думала, наверное, о своем Жане, с которым она повенчалась так недавно и который теперь в самом аду... И тоже хорошо, если попадет только в лазарет...

Всем было о ком подумать. И моя мысль тревожно бежала за моря на далекую родину. И там тоже горе... и туда в тихие деревни и города приходят страшные вести, и много простодушных детей моей родины, о которых с такой нежностью думается всегда на чужой стороне, несут теперь тяжкий плен среди суровых врагов... Ах, если бы и над ними, над этими врагами, думалось мне, если бы над всеми людьми, охваченными взаимной враждой, пронеслось веяние этой трагической правды...

1916

Короленко Владимир Галактионович (1853-1921) русский писатель украинско-польского происхождения, журналист, публицист, общественный деятель, почётный академик Императорской Академии наук по разряду изящной словесности (1900-1902).