| ||
|
I Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году. В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая «Восточные номера»,— почему «восточные» неизвестно... Это были самые захудалые меблированные комнаты. У «парадного» входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три кирпича... В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, а наверху, на втором этаже — И.И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой,— после третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я — за рисунок, Левитан — за живопись... Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне: —Зайдем к Антоше (то есть Чехову)... В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций,— Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача. Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам молодые люди — студенты. Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы. Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие,— от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость — всегда были в Антоне Павловиче. Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники. Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших студентов спросил: —Что же, на шее будете носить? Как швейцары? Ему ответил Левитан: —Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при окончании школы... —Как на выставках собаки получают...— прибавил другой студент. Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему. —Если у вас нет убеждений,— говорил один студент, обращаясь к Чехову,— то вы не можете быть писателем... —Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений,— говорил другой,— я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений. —У меня нет убеждений,— отвечал Антон Павлович. —Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?.. —Нет ни идей, ни убеждений...— ответил Чехов. Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все — все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень ску чно. —Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи... Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, развлечение и только... —И только, — ответил Антон Павлович. —А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему такой китайский псевдоним?.. Чехов засмеялся. —А потому,— продолжал студент,— что когда вы будете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без протеста... —Вы правы... — отвечал Чехов, продолжая смеяться. И прибавил: —Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут фиалки... Воздух, весна. И мы отправились в Сокольники. От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы... Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор. —Как вы думаете?.. — говорил он, — Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет? —Невозможно,— ответил студент,— человек не может быть без идей... —Но вы же крокодил!.. — сказал студенту Левитан.— Как же мне теперь быть?.. Бросить?.. —Бросить... Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор: —Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду... Мы смеялись, студенты сердились. —Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну... —Позвольте... сосна — продукт, понимаете?.. Продукт стройки... Понимаете?.. Дрова — народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете?.. — горячился студент,— для народа... —А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они — птицы — лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!..— говорил Левитан. —А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте...— негодовал студент. —Это и я обижен,— сказал Антон Павлович,— Исаак, ты должен это доказать. —Потрудитесь доказать...— серьезно настаивал студент, смотря на Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности. Антон Павлович смеялся. —Глупо...— отрезал Левитан. —Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем... Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему красное пасхальное яйцо и сказала: —Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер... Нынче сороков... Помяни его... Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали отца, чтобы знать кого поминать... —Да ты што, красавчик, нешто поп? Баба была немножко навеселе. —Студенты, студенты... А народ — под мышкой книжка, боле ничего... тоже... Мы приехали к кругу в Сокольники. Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание: —Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как (семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые... Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: «Посмотрите, как хорошо»,— один из студентов ответил: «Ничего особенного... просто тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего...» — Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан. Мы шли по аллее. Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей тайной земле. Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели: Выпьем мы за того.
Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда. —Что это там летит?..— крикнул один из них, обращаясь к Левитану. —Это, вероятно, сокол... — пошутил Антон Павлович. Летела ворона! —А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов...— прибавил Чехов, — Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались, соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на Руси... Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столиков,— чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики... Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки... —Пожалуйте, господа хорошие... Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас. —Вы студенты...— заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону,— которые ежели... — и он показал нам кулак. Другой уговаривал его не приставать к нам. —Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе... —Слуга служи, шатун шатайся...— говорил в нашу сторону пьяный с осовелыми глазами... Видно было, что мы не нравились этой компании — трудно понимаемая вражда к нам, «студентам», прорывалась наружу. Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней. И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно: —А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней. А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану: —Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей... II Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту — весной 1904 года — я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя — как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать. Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время». —Какой милый журавль у вас, — сказал я Антону Павловичу,— он так забавно танцует... —Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас,— сказал Антон Павлович.— Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я...— не правда ли, странно это и таинственно?..— улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он — артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр... Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и. плюнув в нее, бросил в банку с раствором. В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто — немножко, как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий — портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии — тоже портреты, и среди них — Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Левитана и других. В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал: —Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней... И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге... Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной. —Журка, журка!..—позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно — «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление. После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь...— это были ночью спящие большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя. —Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один...— сказал он... Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого — он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне: —Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино... На всем лежала печать болезни и грусти. Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около. —Маша,— сказал он сестре,— знаешь что, отдадим ему свой участок... Хотите, в Гурзуфе, у самых скал... Я там жил два года, у самого моря... Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»... Хотите?..— И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его... Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить,— я не могу спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение... Это была последняя моя встреча с А.П. Чеховым. После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы... и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем. —Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно...— не раз говорил мне Антон Павлович. Впервые опубликовано: Россия и славянство. Париж. 1929. № 33. 13 июля.
Коровин Константин Алексеевич (1861 — 1939), художник, педагог и писатель. | ||
|