Н.И. Костомаров
Богдан Хмельницкий

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Введение. Казачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой

Южнорусский народ. — Литовский период. — Основание козачества. — Его ранняя судьба. —Его распространение. — Уния. — Перерождение русского дворянства. — Морские походы Козаков. — Вражда с шляхетством. — Восстание Жмайла. — Кураковский договор. — Восстание Тараса. — Избрание Владислава. — Восстановление православной иерархии. — Восстание Павлюка. — Битва под Кумейками. — Боровицкий договор. — Восстание Остранина и Руни. — Битва на Старице. — Договор на Масловом Броде. — Унижение козачества. — Угнетение русского народа

Глава первая

Развитие шляхетской свободы. — Слабость королевской власти. — Упадок воинственного духа. — Планы Владислава. — Тьеполо. — Тайное сношение с козаками. — Сейм 1646 года. — Свидание Оссолинского с Хмельницким. — Похищение королевской привилегии. — Ссора Хмельницкого с Чаплинским. — Жалобы Хмельницкого. — Поездка Хмельницкого к королю. — Замысел восстания. — Бегство Хмельницкого в Сечь. — Хмельницкий у крымского хана. — Тугай-бей. — Сборы поляков. — Поход на Хмельницкого. — Переход реестровых Козаков на сторону Хмельницкого. — Желтоводская битва. — Битва под Корсуном. — Поражение польского войска. — Плен гетманов. — Сношение Хмельницкого с Московским Государством. — Смерть Владислава. — Посольство козацкое в Польшу. — Восстание Южной Руси

Глава вторая

Неистовства хлопов. — Истребление панов. — Поругания римско-католической святыни. — Злодеяния над жидами. — Вовгуревцы. — Взятие Нестервара. — Избиение жидов и шляхты. — Брак Остапа. — Свирепства восстанцев в Подолии. — Иеремия Вишневецкий. — Казни в Погребище и Немирове. — Битва Вишневецкого с Кривоносом. — Взятие Бара. — Восстание в Волыни. — Поход к Кодаку и взятие его. — Восстание в Литве

ПРЕДИСЛОВИЕ

Важное значение эпохи Богдана Хмельницкого в русской истории не подлежит сомнению. В семье славянских народов Польша и Русь явились с самодеятельной исторической жизнью преимущественно перед другими народами того же племени, которые или рано подпали чуждой власти и чуждому влиянию, или обнаруживали свое историческое существование только противодействием чужеплеменным натискам. Государственный и общественный склад, историческое движение и народный характер Польши и Руси хотя исходили из одиноких племенных начал, но там и здесь приняли не только различные, но противоположные и враждебные одно другому направления. В продолжение многих веков Польша и Русь вели между собой непрестанную, упорную последовательную борьбу. Долго перевес был более на стороне Польши: подчинив себе Червоную Русь, соединившись с Литвой и завладев значительной частью русских земель, Польша вступала последовательно, шаг за шагом, внутрь русского мира и в начале XVII века чуть было не овладела им окончательно. Эпоха Богдана Хмельницкого повернула старинный спор в противную сторону. С этого времени в борьбе двух народностей перевес обратился на русскую сторону. Эпоха Богдана Хмельницкого начала и приготовила то, что должно было, по ходу исторических обстоятельств, совершиться в грядущих поколениях со всеми последствиями для славянского мира, быть может, еще не взвешенными судьбой.

ВВЕДЕНИЕ
Казачество до Богдана Хмельницкого и его отношения к Речи Посполитой

Южнорусский народ. — Литовский период. — Основание козачества. — Его ранняя судьба. — Его распространение. — Уния. — Перерождение русского дворянства. — Морские походы Козаков. — Вражда с шляхетством. — Восстание Жмайла. — Кураковский договор. — Восстание Тараса. — Избрание Владислава. — Восстановление православной иерархии. — Восстание Павлюка. — Битва под Кумейками. — Боровицкий договор. — Восстание Остранина и Гуни. — Битва на Старице. — Договор на Масловом Броде. — Унижение козачества. — Угнетение русского народа

Народ, населяющий в настоящее время большую часть Галиции и Буковины, Люблинскую губернию Царства Польского, губернии Российской Империи: Подольскую, Волынскую, Киевскую, часть Гродненской и Минской, Черниговскую, Полтавскую, Харьковскую, Екатеринославскую, землю войска Кубанского, составляющий значительную часть народонаселения в губерниях: Воронежской, Курской, Херсонской, имеющий свои поселения в губерниях: Саратовской, Астраханской, Самарской, Оренбургской и земле Войска Донского, народ, называемый малоруссами, украинцами, черкасами, хохлами, русинами и просто русскими, в IX веке, по известиям наших летописцев, является разбитым на мелкие народцы. Жившие в западной Волыни назывались дулебами, жившие по Бугу назывались бужане, «после же велыняне»* по Днестру — тиверцы, ниже к морю — улечи или угличи, а в Галиции — хорваты. К ним, вероятно, следует причислить и лучан, о которых упоминает Константин Порфирородный: место их жительства было в нынешней Гродненской губернии.

______________________

* Велинний (по-украински) великий (в увеличительном смысле). Есть в народе темное предание о том, что в юго-западной Руси некогда жил народ велетни — исполины; слово ант, которым у Прокопия и Иордана называются славянские народы, обитавшие в крае, где впоследствии мы застаем южнорусский народ, имеет, по-готски, то же значение.

______________________

На восток от дулебов и велынян жили древляне в нынешнем Полесье, поляне около Днепра, суличи на берегах Сулы, северяне в нынешней Черниговской губернии. Древний летописец наш указывает на эту последнюю восточную группу, как на переселившихся с Дуная, но не говорит того же о западной группе, из чего можно заключить, что принадлежащих к последней считали более древними обитателями края, чем образовавших восточную группу.

Часть южнорусского племени (вероятно, восточной группы), по каким-то переворотам, в незапамятные времена, отброшена была далеко на север к озеру Ильменю, и там основала Новгород. Колония эта, основанная посреди народа чудского племени, носила название славян, а потом новгородцев. Между новгородцами и южноруссами, по Днепру, Двине и Неману и их притокам, жило иное и притом, вероятно, немалочисленное племя — кривичи (их же видовое, местное прозвище — полочане), родоначальники нынешних белорусов. На востоке от них, по Соже и Оке и их притокам, было еще одно славянское племя ляхской или лехитской ветви, разделявшееся на два народа, радимичей и вятичей. Далее на восток пространство нынешнего русского материка было заселено народами неславянского происхождения, но славяне проникали туда уже в глубокой древности, подвигаясь с запада на восток и подчиняя себе финские и финско-тюркские племена.

В половине IX века русские славяне стали соединяться в одну державу под главенством князей, которым впоследствии приписывали варяжское происхождение. Киев, город земли полян, сделался столицей этой державы. Славянские племена защищали несколько свою отдельность, но не могли удержать ее и признавали власть Киева. Земля полян, иначе русская (в тесном значении этого слова), стала первенствующей между землями других славянских племен, живших на пространстве, занимаемом нынешней Россией, и все они усвоили название русских, русского народа. С течением времени мелкие народцы слились и образовали три ветви русского народа: то были — южнорусская, белорусская и великорусская. Последняя образовалась из смеси переселившихся и подвигавшихся на восток южноруссов, отрасли последних, рано от них оторвавшейся — новгородцев, белоруссов, славян лехитского отдела (радимичей и вятичей) и ославянившихся народов финско-тюркского племени. Держава, основанная в Киеве, не могла удержаться в образе монархии и скоро приняла федеративный строй, т.е. разбилась на несколько земель с княжествами, соединенных единством правящего княжеского рода и главенством великого князя. Это связующее средство было, однако, слабо для того, чтоб удержать федеративный строй; гораздо сильнее и прочнее была внутренняя связь — единой веры, единого церковного и книжного языка и сознание единства происхождения, выражаемой общим для всех названием русских. Со второй половины XII века Южная Русь начинает уже мало-помалу жить отдельно от северной и восточной. Она сама была разделена на несколько княжений, управляемых народными сходками (вечами) и князьями, которые хотя и принадлежали к одному роду, но возводимы и сменяемы были чаще не по праву преемничества, а по прихоти военного сословия. Кроме славянских поселенцев, в Южную Русь внедрились тюркские племена под именем торков, берендеев, печенегов, черных клобуков; впоследствии они до известной степени вошли в состав южнорусской народности и внесли в нее азиатскую стихию.

Монгольское нашествие обезлюдило русскую или киевскую землю и вообще восточная часть южнорусской земли, где еще в XII веке существовало название украина, стала надолго пустой или, по крайней мере, чрезвычайно малолюдной. Народонаселение сгущалось на западе — на Больше и в Червоной Руси: туда перенесен был и центр политической деятельности. При князьях Романе и сыне его Даниле видим попытки утвердить и объединить южнорусский народ, но внутренние несогласия, неустройства и вмешательства соседей (поляков и венгров) не допустили до этого. В XIV веке западная часть Южной Руси, т.е. Червоная Русь соединилась с Польшей, а та, которая лежала на востоке от нее, вошла в состав новообразовавшегося государства русского, под властью князей литовского рода, отчего и назвалось оно Великим Княжеством Литовским.

Польша долго и постоянно стремилась к тому, чтоб присоединить к себе это государство, и достигла этой цели тем, что на польский престол выбирались русско-литовские князья. Один из них, Казимир Ягеллонович, в 1476 году уничтожил удельное киевское княжество и заменил его воеводством: в Руси вводилось устройство, заимствованное из Польши. Установлены чины воевод, каштелянов, старост, дарованы русскому дворянству права польского дворянства. По польскому образцу вольные города, местечки, села раздавались старостам в пожизненное владение, что неизбежно убивало древнее вечевое общинное самоуправление. То был первый важный шаг к тому тесному сближению русского дворянства с польскими обычаями и нравами, которое, наконец, привело его к совершенному ополячению и к разделению с остальным народом.

Скоро, вслед за тем, появились козаки, которым, со временем, суждено было стать борцами за русскую народность против Польши, охранителями православной веры, проводниками свободы, независимости и единения русского народа.

Казачество — бесспорно татарского происхождения, как и самое название козак, означающее по-татарски бродягу, вольного воина, наездника. По основании крымского царства и по занятии ордами черноморских стран, татарские наездники стали беспокоить русских жителей обоих существовавших тогда государств — Московского и Литовского. Они отправлялись на военные подвиги по своей охоте, без приказания и часто без позволения своих старших. Таких называли козаками. От XVI века осталось у нас несколько свидетельств о татарских козаках. Так Василий Иванович, великий князь московский, жаловался турецкому падишаху, что азовские и белгородские татарские козаки беспокоят пределы Московского Государства, помогая Литве, которая тогда вела войну в Москвой*. В 1510 году великий князь литовский Сигизмунд I жаловался крымскому хану, что на литовские области нападают перекопские козаки, а в 1516 году крымский хан Махмет-Гирей объяснил тому же литовскому государю, что происшедшее пред тем нападение татар на Украину сделано было своевольными татарами, белогородскими козаками. Несколько позже, при Сигизмунде Августе, известны были козаки татарские: в грамоте 1561 года, писанной черкасскому старосте, этот великий князь литовский сообщает, что перекопский царь писал к нему о двадцати четырех козаках белогородских, которые пожелали вступить в службу литовского государя. Приложенные при этой грамоте имена двадцати четырех Козаков — все татарские. Русские, принужденные отражать татарские набеги, невольно должны были усваивать и те способы и приемы войны, какие употребляли их враги, и, таким образом, у русских явилось такое же козачество, какое было у татар. Возникли и русские козаки. Но это название в XVI веке еще не ограничивалось значением военных людей: в Московском Государстве на дальнем севере (1564 г.) были волостные и деревенские козаки, называвшиеся так в отличие от земских людей и не платившие, как последние, тягла по обожам (поземельная единица), имевшие однако свои дворы, лошадей и скот и занимавшиеся промыслами и торговлей. Они не были воины: из других, несколько позднейших актов видно, что они занимались возкой соли и пользовались некоторыми исключительными правами по этому занятию. Между тем, в других краях того же Московского Государства, на нижней Волге, козаками (1582 г.) назывались вольные работники на судах, что после на Волге назывались бурлаки. Нанимаясь к какому-нибудь хозяину судна, они звались его козаками. В том же приволжском крае, в те же времена, козаками назывались и военные люди, не только бродячие, гулящие, вольные, но и начинавшие составлять под этим именем особое служилое военное сословие, зауряд со стрельцами. Отличие тех и других Козаков явно высказывается в актах того времени; так, напр., запрещается из Козаков, находившихся на купеческих судах, брать в козаки (а Козаков бы есте с судов у них в стрельцы и козаки не имали). Таким образом, слово «козак» в XVI веке имело очень широкое значение и вообще выражало в обширном смысле то, что иначе называлось — гулящий человек, т.е. не связанный тяглом. Это значение подходит к тому, какое и теперь во многих местах Великой России дают слову «козак», выражая им вольного, чаще бездомного работника.

______________________

* Дела Крымские. Моск. Арх. Ин. Дел.

______________________

В Руси, принадлежавшей в XVI веке к Литовскому государству, название «козак» означало воина, но этот воин, однако, занимался промыслами и торговлей; так в грамоте, данной под 1499 годом киевским мещанам, говорится о козаках, которые плавали вниз до Днепру за рыбой и привозили ее в Киев на продажу. При Сигизмунде I и Сигизмунде Августе было два рода Козаков: одних набирали старосты из королевских местечек и волостей; другие собирались в вольные шайки и выбирали сами себе предводителей. Первые назывались по имени своего старосты и предводителя, как в Московском Государстве работавшие на судах козаки назывались именем хозяина судна, на котором они служили. Так под 1503 г. мы встречаем черкасских Княжь-Дмитровых Козаков.

С учащением и усилением татарских набегов развивалось и усиливалось русское козачество. 1516 год обозначается историками как период уже значительной деятельности Козаков. Важнейшими предводителями и устроителями козачества были: Хмельницкий староста Предслав Ляндскоронский, черкасский и каневский староста Евстафий Дашкович, которому приписывали первому устройство Козаков в смысле военного сословия, и князь Димитрий Вишневецкий, знаменитый, впоследствии, своими покушениями на Крым и Молдавию и своей трагической кончиной в Царь-граде. Ядром козачества сделались Черкасы и Канев с их волостями, находившиеся долгое время под старостинской властью Евстафия Дашковича, которому польские историки дают титул «знаменитого козака». Обязанностью Козаков было воевать с татарами, но они не были единственными воинами в крае. Необходимость военной силы в Украине побуждала правительство держать вообще жителей городов на военной ноге. Так, в уставной грамоте киевским мещанам вменялось им в обязанность на лошадях и с вооружением ходить в погоню за татарами. Не будучи, таким образом, воинами, подобно козакам, мещане несли сверх того повинности, соответственные мещанскому званию; козаки же, как люди исключительно военного сословия, освобождались от всяких других повинностей, кроме военной. Что для Козаков составляло привилегию, то для мещан было отягощением. Сверх того города, кроме тягостей, положенных законом на мещанское сословие, терпели еще от произвола старост и воевод, и оттого мещане, особенно молодые и бедные, которых выгоды и симпатии мало привязывали к мещанству, убегали самовольно в козаки; за ними и хлопы из селений стали также порываться в козачество и самовольно покидать свои тяглые обязанности. Из них-то образовалось другого рода козачество — вольное, не подчиненное существовавшему по закону управлению. Ядром такого вольного козачества сделалась Запорожская Сеча.

Когда собственно возникла эта славная впоследствии община — нет точных указаний. В 1527 году, вероятно, не существовало за порогами постоянного козацкого населения: крымский хан Саип-Гирей жалуется на Козаков, черкасских и каневских, которые становились под улусами татарскими на Днепре и нападали на татар. По этому поводу он грозил напасть на Черкасы и Канев, но не говорил ни о каком козацком гнезде ниже по Днепру, а о нем он должен был прежде всего упомянуть, если б оно в то время существовало. В 1533 году Евстафий Дашкович на пиотрковском сейме представлял о необходимости держать постоянную козацкую сторожу в две тысячи человек на днепровских островах, и кроме того, несколько сот конных для доставки им продовольствия. Историк Бельский говорит, что на сейме, по этому поводу, ничего не было сделано. Таким образом, и в этом году, по-видимому, еще не было Сечи. В шестом десятилетии XVI века князь Дмитрий Вишневецкий построил город (укрепление) на острове Хортице и поместил там Козаков. Появление козацкой селидьбы на днепровских островах по близости к татарским пределам не по вкусу пришлось татарам; сам хан ходил добывать этот городок и выгонять из своего соседства Козаков. Скоро после того козаки, по известию Бельского, имели уже за порогами постоянное укрепление на острове Томаковке. То была славная впоследствии Запорожская Сеча. В актах, сколько нам известно, о ее существовании первый раз являются указания в грамоте Сигизмунда Августа под 1568 годом, где говорится уже, что козаки на Низу на Днепре не только ходят, как прежде бывало, но перемешкивают, то есть обитают.

Вероятно, образование Сечи совершалось не вдруг, а постепенно и возникло из рыболовов и звероловов, которые, как показывают акты конца XV и начала XVI веков, издавна имели обычай отправляться весной к порогам и за пороги, ловить там рыбу и зверей, а осенью возвращались в Украину и в украинских городах продавали свежую и просольную рыбу и звериные шкуры. Условия пустынного края, куда отправлялись эти промышленники, были таковы, что они невольно должны были сделаться воинами. Занимаясь ловлей и солением рыбы, они каждую минуту могли ожидать нападения татар, и потому каждую минуту должны были быть готовыми отражать их. Такое положение делало их бодрыми, храбрыми и быстрыми. Переплывать днепровские пороги было дело трудное и опасное и приучало их делаться отважными мореходами. Из промышленного товарищества неизбежно должно было образоваться рыцарское. Стали ходить за пороги на острова и в поле не только за рыбой и зверями, но и за военной добычей, нападали на татарские улусы, захватывали скот, лошадей, брали у побежденных конскую сбрую и вооружение. Была еще иная приманка для удальцов ходить на Низ. Из Турции через Очаков шел торговый путь в Московское Государство: этим путем проходили купеческие караваны с товарами. Казаки нападали на них и расхищали везомое богатство. Возвращаясь с ним домой, они давали и другим повод покушаться на такой промысел. Украинскому поселению пришлись по вкусу такие походы. Число отправлявшихся весной на Низ с каждым годом увеличивалось. Те, которым нравилась одинокая бурлацкая жизнь, оставались в построенном укреплении зимовать; то была так называемая сирома, то есть серая голь, которой нечего было жалеть на родине и для которой жизнь была копейка во всякое время. Другие возвращались на Украину, но уже не хотели быть тем, чем судьба определила им быть до того времени, то есть нести мещанские и сельские повинности; они оставались и сами себя называли козаками: по тогдашним понятиям, кто был воин и подвергал себя беспрестанно опасностям войны, тот уже тем самым ставил себя выше других и не хотел нести повинностей, которые должны были падать исключительно на мирное народонаселение, как бы в вознаграждение за охранение своего жительства от опасностей. Недовольство, существовавшее между мещанами в те времена, не подлежит сомнению и доказывается жалобами мещан на воевод и старост. Так, в 1523 году киевские мещане жаловались на своего воеводу Андрея Немировича, что он им оказывает разные несправедливости, заставляет ходить с собой в поход пеших, отнимает у них лошадей и вооружение и раздает своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и наказывает их в случае, когда пленный убежит, хотя бы мещанин не имел умысла выпустить его, тогда как по закону, в подобных случаях, не следовало мещанину чинить наказания; воевода, сверх того, присваивает себе мещанские дворища и угодья, посылает мещан на черные работы, которые не следовало возлагать на мещан. На такую жалобу не последовало от великого князя ничего, кроме нравоучения воеводе, чтобы он вперед так не делал и не присваивал себе суда над мещанами, которых судить должны были войт, бурмистр и радцы. В Черкасах, по смерти Евстафия Дашковича, появились одни за другими новые старосты: против одного из них, Тышкевича, взбунтовались мещане; по следствию оказалось подозрение в поджигательстве к бунту на некоего Пенко, который, однако, оправдался. Потом Пенко стал старостой и черкасские мещане жаловались, что этот новый староста заставляет их на себя работать, возить дрова и сено, не позволяет возить в Киев на продажу мед, не дает ловить рыбу и бобров, отнимает издавна принадлежавший мещанам днепровский порог Звонец, собирает с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощает их поставкой подвод. Мещанские повинности под его управлением были до того тяжелы, что иные мещане поступали к нему в служебники, чтобы освободиться от мещанских повинностей, которые, через уменьшение числа тяглых, не облегчались для остальных, оставшихся в мещанстве. По этой жалобе киевский воевода Немирович, тот самый, на которого жаловались киевские мещане, производил с двумя королевскими дворянами дознание и нашел старосту невиновным. Уже этих примеров достаточно, чтоб видеть, как тогдашнее положение городов способствовало тому, чтобы мещане выходили из своего звания и поступали в козачество. За мещанами сельские люди стали делать то же, когда недовольны были своими панами или поставленными от них для управления лицами. Запорожье наполнялось беглецами. Побывавши на Низу и возвратившись в Украину, эти беглецы умножали собою число людей, называвших себя вольными козаками, не хотевшими подчиняться прежним своим властям.

Простота жизни, готовность на всякую опасность, благочестие, целомудрие, совершенное братство между собой и строгое повиновение воле начальства — то были нравственные требования запорожской братчины, приближавшие ее, за исключением военного занятия, к монастырской. Запорожцы собирались на раду — сходку, подобную старинным вечам. На раде выбирались начальники. Главным был атаман, носивший название кошевого, а вся запорожская община, в правительственном смысле, называлась кошем — слово татарского происхождения, означавшее вообще стан. Кош разделялся на курени; над каждым куренем был выборный куренной атаман, подчиненный кошевому. Кроме этих начальствующих лиц, выбирались радою: полковой писарь (заведовавший письменным производством) и есаулы (распорядители). Когда предпринималась какая-нибудь экспедиция из ограниченного числа запорожцев, то начальником над такими был полковник, нарочно выбираемый для такого предприятия. Кошевой имел безусловную власть над кошем, но по окончании года отдавал отчет в управлении, и в случае злоупотреблений, подвергался смертной казни. С этой целью, чтоб он не зазнавался, существовал обряд: новоизбранному кошевому мазали лицо грязью. Пища у запорожцев — говорит украинский летописец — была ржаное квашеное тесто, называемое соломаха, редко сваренное, а более праздничное кушанье — рыбная похлебка, называемая щербою. Они жили в куренях, человек по сто пятьдесят в одном; в конце XVI века это были шалаши, сплетенные из хвороста и покрытые для предохранения от дождя лошадиными шкурами; ссора между собой строго запрещалась: суровые и даже бесчеловечные на войне, запорожцы казнили смертью своих товарищей, делавших насилие и разбои в мирных христианских поселениях; воровство наказывалось повешением; «за едино путо вешают на древе». В товарищество поступали и холостые и женатые, но ввести женщину в Сечу запрещалось под смертной казнью. За блудодеяние жестоко наказывали палочными ударами. Запорожец, вступая в Сечу, обещал воевать за христианскую веру и биться против ее врагов. Он должен был хранить посты и обряды по уставу восточной! церкви. В первые времена существования Сечи нет нигде упоминания о том, чтобы там был храм, как было уже впоследствии. Вероятно, его тогда не было, по крайней мере, как постоянного здания для всегдашнего богослужения, потому что и определенного места для Сечи долго не было; мы встречаем Сечу то на Хортице, то на Томаковке, то на Микитином Роге, то на Базувлуке... Уже позже, когда местопребывание Сечи установилось при устье Чертомлыка, она сделалась как бы постоянным городом; до того времени это был военный стан, часто переносившийся с места на место, обитатели его в большинстве состояли из временных посетителей — промышленников.

Так жили по описанию, переданному малорусскими летописями, первые запорожцы, остававшиеся на более или менее продолжительное время в Сече. Большая часть удальцов, которым суждено было не погибнуть и не попасть на войне в плен, возвращалась осенью домой, обогащаясь добычей, несколько раз потом в следующие годы повторяла свои походы на Низ, или же из них образовывались козацкие шайки, которые выбирали предводителей, величаемых гетманами, шатались по Южной Руси и делали наезды в чужие земли, или же, отведавши козацкого житья, поступали под предводительство какого-нибудь пана, который, в таком случае, называясь их гетманом, обращался с ними, как с вольными людьми. Такие вольные козаки служили у князей Вишневецких и Ружинских. Единого начальника над всеми украинскими козаками еще не было. Крайнее равенство прав господствовало в их быте. Шляхтич ли, князь ли, мещанин или сельский хлоп шел в козаки — он был равен своим товарищам. Сперва вольное козачество наполнялось мещанами, а потом большинство в нем состояло из сельских хлопов, не хотевших повиноваться своим панам. Век Сигизмунда Августа был эпохой значительного ополчения русского дворянства. Оно принимало польский образ жизни, усваивало польские нравы и польскую речь, начинавшую мало-помалу заменять русскую. С тем вместе паны русские стали жить роскошнее: нужды их усложнились и требовали усиления доходов и через то положение хлопов стало тягостнее, а между тем им было большое искушение — возможность убегать от панов, и они убегали в козачество. Не только из Южной Руси, но из Литвы и Польши приходили искатели свободы. Место жительства Козаков не ограничивалось Черкасами и Каневом, как было в начале; по всему пространству нынешних губерний: Киевской, Полтавской и южной части Подольской проживали козаки, люди вольные, не хотевшие подчиняться установленным властям и связанные с центром козацкой вольности — Запорожской Сечью. Одна из украинских летописей говорит, что царь турецкий сделал вопрос: сколько в Украине Козаков? Ему отвечали: «У нас где крак (куст), там козак, а где байрак (буерак), там сто Козаков». Казацкие походы не ограничивались уже стычками с татарами в степях и разбиванием купцов: на своих чайках, как назывались их челны, обшитые тростником и умещавшие до шестидесяти человек, козаки пускались в открытое море, проникали в Румелию, Анатолию, нападали на мусульманские города, избавляли из галер и темниц христианских пленников, появлялись даже под стенами столицы падишаха. Возвращаясь домой с добычей, некоторые из бедняков становились богачами и своим примером увлекали других на козацкие подвиги.

Польское правительство не покровительствовало умножению козачества: оно не могло не видеть в нем подрыва существующего порядка, так как козачество наполнялось людьми, убегавшими от повинностей; притом оно боялось, что козацкие набеги на Крым и Турцию будут вызывать неприязненные действия против Польши со стороны мусульманских соседей, с которыми оно не хотело вести войн. Польским и литовским государям казалось лучше платить крымским ханам дань, которую они называли, из благоприличия, жалованьем. Татары нужны были для них в нескончаемой борьбе Литвы с Москвой, чтобы, при случае, можно было напускать на земли последней союзные орды. Правительство однако не желало совершенного уничтожения козаков, но хотело, чтобы их было немного, в качестве пограничной стражи, для оберегания польских пределов от татарских своевольных Козаков.

Как ни враждебно становилось козачество к шляхетству, наполняясь преимущественно из панских хлопов, но пока еще сами паны и шляхта покровительствовали его развитию. В 1540 году Сигизмунд Август послал такой выговор «справце» киевского воеводства, князю Коширскому: «многократно прежде писали мы тебе, обнадеживая тебя нашей милостью и угрожая наказанием и приказывали, чтоб ты бдительно наблюдал и не допускал тамошних Козаков нападать на татарские улусы; вы же никогда не поступили сообразно нашему господарскому приказанию и не только не удерживали Козаков, но ради своей выгоды сами давали им дозволение и через такую неосмотрительность наше государство не могло пребывать в покое и терпело большой вред от татарского поганства». Исчисляя затем совершенные перед тем своевольства Козаков над татарами, грамота эта говорит: «посылаем дворянина нашего Стрета Солтовича; мы велели ему всех киевских Козаков переписать в реестр и доставить нам этот реестр. Приказываю тебе, чтобы ты велел всем козакам непременно записаться в реестр и после того никоим образом не выступать из наших приказаний, а затем кто осмелится впредь нападать на татарские улусы, тех хватать и казнить, либо к нам присылать. Если же перекопский царь, за вред, нанесенный его подданным, нападет на наше государство или пошлет на него своих людей, тогда никакая твоя отговорка принята не будет, и мы, без всякого милосердия, взыщем на твоих маетностях и на тебе самом вред, нанесенный нашим господарским и земским имуществам». В 1557 году Сигизмунд Август похвалил Димитрия Вишневецкого за его храбрые подвиги против татар, но не согласился исполнить того, что он предлагал — содержать гарнизон в устроенном им замке на днепровском острове. Сигизмунд Август, напротив, возлагал на него обязанность — бдительно смотреть, чтобы козаки отнюдь не делали нападения на области турецкого императора, с которым, как и с крымским царем, заключен был вечный мир. В 1568 году, когда уже образовалась Запорожская Сеча, Сигизмунд Август в универсале к козакам писал: «Мы осведомились, что вы, самовольно выехавши из наших украинских замков и городов, проживаете на Низу, по Днепру по полям и по иным входам, и причиняете вред и грабительство подданным турецкого царя, также чабанам и татарам перекопского царя, а тем самым приводите границы наших государств в опасность от неприятеля. Приказываем вам возвратиться в наши замки и города, с поля, с Низу, и со всех входов, не отправиться туда своевольно и не беспокоить татарских улусов; если же кто не станет повиноваться настоящему нашему приказанию, тем украинские наши старосты будут чинить жестокое наказание».

Распоряжения эти не имели силы. Сеча не уничтожалась, напротив, укреплялась; козацкие побеги не только не прекращались, но увеличивались. Попытка привести Козаков в известность посредством реестрования и тем заградить путь приливу тяглых людей в козачество не удалась, но старосты, видя умаление своей власти и доходов, стали утеснять и отягощать Козаков, живших у них в старостах, так что последние жаловались правительству. В последний год своего царствования (1572 г.), Сигизмунд Август поручил коронному гетману Язловецкому произвести в козачестве перебор и, ограничив Козаков известным числом, взять их из-под власти старост под свою власть, назначив им годовое жалованье. Тогда, сколько известно, был поставлен первый раз старший над всеми козаками с правом суда над ними, под главным начальством коронного гетмана. Этим старшим был некто Ян Бадовский, шляхетского происхождения. С этих пор являются над козаками старшие, признаваемые правительством.

Между тем совершилось великое событие. Сигизмунд Август, всю жизнь потакавший полякам, устроил, с величайшим, однако, усилием, соединение Великого Княжества Литовского с Польским королевством. Вся земля южнорусская, именно Украина (то есть нынешние губернии Киевская и Полтавская), Волынь и Подолие на всеобщем сейме были отделены от Литвы и присоединились непосредственно к Польше. Русские, как сказано было в акте, соединились с поляками, как равные с равными и свободные с свободными. Русские дворяне упорно противились этому соединению, однако согласились, успокоенные клятвенными утверждениями вечной неприкосновенности своей веры, языка, законов, — словом, совершенной целости своей национальности*. Но того, что писалось на бумаге, нельзя было сохранить на деле. Русское дворянство слишком сроднилось с польской жизнью, достаточно проникалось духом польской образованности, стояла уже на пути ополячения и полной измены той народности, которую еще официально признавало за собой. Это вело к тому, что русское дворянство должно было сделаться чужим для народа, который, оставаясь по-прежнему русским, находился у него под властью и произволом, тем более неограниченным и тягостным, чем более русские дворяне походили на поляков. Казаки, происходя преимущественно из простого народа и оставаясь русскими, были его деятельной силой, а потому должны были неизбежно стать во враждебные отношения к дворянству.

______________________

* Об истории соед. Литвы с Польшей см. в дневнике Люблинского сейма, изданном Археогр. Комиссией.

______________________

Преемник Сигизмунда Августа, Стефан Баторий, действовал с намерением слить Южную Русь с Польшей в один состав. Король хотел ослабить и, мало-помалу, довести до уничтожения Козаков, потому что они были оплотом русской народности и главным препятствием к слитию Руси с Польшей. Украина только на бумаге принадлежала Польскому королевству; дворяне служили в козацком войске, не спрашиваясь ни у кого, а козаки, которых было много во всяком городе и местечке, выбирали гетманов, воевали, мирились, делали свои распоряжения, не относясь к правительству. Стефан начал свое дело стеснения Козаков мерами, по-видимому, благоприятными для козачества. Он послал, как бы в знак милости и благосклонности, козацкому гетману Федору Богданку бунчук, булаву, печать с изображением воина, знамя с королевским гербом и подтверждение в достоинстве как гетмана, так и старшин*. Он учредил в козацком сословии особое сословие под названием реестровых, на образец пограничной венгерской стражи, называемой гайдуками. Учрежденная нарочно комиссия обязана было в определенное время набирать из жителей коронных имений Южной Руси реестровых козаков и вести им список. Их должно было быть только шесть тысяч и они составляли шесть полков: черкасский, белоцерковский, корсунский, Чигиринский и переяславский. Каждый полк, под начальством полковника и его помощника есаула, делился на десять сотен, каждая сотня состояла под начальством сотника и его помощника сотенного есаула. Гетману, главному начальнику над всеми козаками, давался для резиденции город Трехтемиров с замком и монастырем. При гетмане были чины генеральные: есаул, судья и писарь. Всем козакам положено жалованье по червонцу в год и по тулупу каждому. Осыпая, таким образом, милостями Козаков, король показывал им, что считает их своими подданными и имеет право верховного начальства над ними. Учреждением в козацком сословии реестровых король сделал разъединение между козаками; он имел в виду, чтоб со временем только эти шесть тысяч, записанные в реестр, остались козаками, а прочие, мало-помалу, вошли в сословие посполитых: они, все, наравне с другими, подпали бы под власть дворян; наконец и шесть тысяч реестровых, получая жалованье, как солдаты, подвергаясь распоряжениям главнокомандующего польскими войсками, должны были сделаться только одним из отделов польской армии. Федор Богданко поблагодарил за подарки, а о подчиненности не думал, и тотчас же, без позволения короля, пошел воевать с турками. Преемник его, Ян Подкова, овладел Молдавией. Оттоманская Порта просила к усмирению его содействия Польши; Стефан приказал хитрым образом схватить его и казнить. Казаки выбрали гетманом друга Подковы, Шаха, и начали мстить за Подкову. Тогда-то было начало столетней вражды южноруссов с поляками, к которой принадлежит эпоха Хмельницкого и смутное время по смерти его.

______________________

* Летоп. Сам. 2. — Истор, о през. бр. — Повесть о том, что случ. в Украине. — Сказ, о гет. запор.

______________________

Шах первый показал мысль посредством Козаков освободить Южную Русь от соединения с Польшей. Он выгонял шляхтичей, поселявшихся в Подолии со времени присоединения ее к Польше по акту 1569 года*; король хотел решительно истребить козачество, но не успел, и сказал, незадолго до кончины: «из этих лотриков (бродяг) Козаков образуется когда-то самостоятельное государство**.

______________________

* Кратк. опис. о каз. мал. нар. 2.
** Лет. Велич. 1. 338. — Лет. от смерт. Хмельн.

______________________

По смерти Стефана, при Сигизмунде III, сейм начал издавать постановления, стеснявшие козачество. Речь Посполитая находила необходимым пресечь побеги из Украины на Запорожье и накопление там вольных ватаг, предпринимавших морские набеги на турецкие области, а такие набеги побуждали турецкий двор оказывать враждебное настроение к Польше. Постановлено было построить на Днепре город и содержать там гарнизон. Конституцией 1590 г. положено, чтобы козаки находились под властью коронного гетмана, который им будет назначать старших. Ни полковники, ни сотники не имели права принимать в козацкое сословие новых лиц без своего старшего, а старший без воли коронного гетмана, и у последнего должен был находиться список всех Козаков. Чтобы наградить переход в козачество мещанам и хлопам, вменили в обязанность в коронных имениях старостам, а в земских — владельцам-собственникам (дедичам) учредить урядников, обязанных смотреть, чтобы никто не оставлял своего места жительства и не ходил на Низ, в Сечу и в поле. Строжайше запрещено было продавать простонародью порох, селитру, оружие и всякую военную добычу. Виновные в несоблюдении этих правил подвергались смертной казни. То же угрожало непослушным и нерадивым урядникам, а те владельцы, у которых в имениях оказалось бы своеволие, подвергались судебному преследованию, если потакали беспорядкам. Все козацкие начальники должны быть назначены коронным гетманом и непременно из шляхты. Учреждали двух чиновников под названием дозорцев, также из шляхетского звания: их обязанность была наблюдать, не оказывается ли где своеволие, не составляется ли козацкая шайка, не порываются ли хлопы выходить из повиновения дворянству, и обо всем доносить гетману. Это еще более раздражало Козаков и было причиной новых восстаний; поляки же нимало не достигли цели. Казаки были так сильны, что определения сейма не имели на них влияния; притом же польские дворяне, сами того не зная, способствовали увеличению и усилению козацкого сословия. Занимая в Украине, особенно на левой стороне Днепра, привольные, но малонаселенные земли, они приглашали к себе переселенцев, обещая им выгоды; это называлось: «зазывать на слободы». Русские бежали к ним из Волыни и Червоной Руси, где не было Козаков и где народ находился в большой подчиненности у владельцев. Эти новосельцы часто приходили в слободу и тотчас же убегали к козакам; а другие, если и занимались земледелием в имении пана, то всегда могли избавиться побегом от обязанностей подданства, а в случае восстания Козаков против власти, готовы были увеличивать собой число козацкого войска. Итак, козаки были уже раздражены против Польши, а между тем усиливались; мысль об отторжении Руси возникала и пропагаторами этой мысли становились козаки.

В 1593 году вспыхнуло козацкое восстание под начальством Криштофа Косинского. Неизвестно когда и как он попал в козачество и какого рода козаками он сперва начальствовал, но к нему пристали одна за другой вольные козацкие ватаги и все признали его козацким гетманом. Распространилось под его знаменем восстание по трем воеводствам: киевскому, брацлавскому и волынскому. Старосты в киевском воеводстве собрали и выслали против своевольных козаков отряд, но козаки его разбили и стали то здесь, то там нападать на панские и шляхетские дворы. Вместе с золотом и серебром они забирали непременно пергаменные документы дворян и истребляли их; козаки заявляли себя врагами всякого писанного закона, всякого исторического родового права: на то у них вольность, равенство; ненавидели они все, что поддерживалось привилегиями — происхождение и власть дворянства над людьми. В панских имениях и в староствах, хлопы (рабы), почуявши, что можно сбросить с себя ярмо, приставали к козакам и увеличивали их число. Кажется, что суровые меры, которыми хотели лишить Козаков возможности вырываться из пределов государства, способствовали расширению козачества внутрь: оно стало стремиться захватить для себя сколько возможно более поля в королевстве и сломить противоположные себе начала шляхетского строя, на котором держалось все польское государство. Такой строй козачеству мешал жить и козачество мешало жить ему своим ростом. В 1592 году, еще до восстания Косинского, южно-русский народ так сильно волновался, что король назначил комиссию исследовать: откуда идут эти волнения и какие люди волнуют народ. Эта комиссия ничего не сделала. Косинский, ставши козацким предводителем, скоро до того усилился, что в первый же год своего самозваного гетманства овладел Киевом и Белой-Церковью, благодаря тому, что там укрепления оставались в небрежении. За этими городами стали покоряться другие украинские городки. Косинский стал явно выказывать умысел отторжения Руси от Польши. Казаки брали не только панские маетности, но и королевские замки и города, забирали там артиллерию и огнестрельные снаряды и приневоливали жителей к присяге себе. Таким образом это восстание было разом и социальным, направленным против привилегированного класса, и политическим — против королевской власти и цельности Речи Посполитой. Король выдал универсал, обязывавший шляхетское сословие воеводств киевского, брацлавского и волынского ополчиться для укрощения своевольства; в этом универсале выставлялось на вид, что Косинский не только грабит и убивает, но, что всего важнее, принуждает к присяге и к послушанию себе людей шляхетского и мещанского звания и тем самым посягает на достоинство короля и на всеобщее спокойствие и целость государства. Шляхетство спешило защищать и свои маетности и свои сословные преимущества. Ополчение шляхетское собралось под Константиновом на Волыни. Начальство над ним принял князь Януш Острожский, сын славного Константина, который, по глубокой старости, не мог принять в этом деле участия лично и поручить все сыну. Историк Лубенский говорит, что у Януша военная сила состояла из толпы мужиков и только шестьсот конных копейщиков или гусар было у него отборного войска. Произошло несколько стычек с козаками в разных местах: одолевали козаки. Но когда Косинский стал осаждать город Пяток, там напал на него князь Януш Острожский. И в этот раз сперва повезло было Косинскому: козаки разогнали острожан, но Януш двинул на них своих копейщиков на крепких конях, вооруженных длинными копьями. Они врезались в козацкие ряды и смешали их. Был тогда глубокий снег, а козацкие кони были слабее шляхетских. Казаки не могли скоро бежать: Козаков разбили. Говорят, погибло их в тот день три тысячи; отняли у них двадцать пушек. Тогда козаки стали просить мира, принесли повинную князю Острожскому: обязались сменить Косинского, вперед не делать опустошений в имениях князей Острожских, Вишневецких и других панов, участвовавших в ополчении против Косинского, и возвратить как орудия, взятые в королевских замках, так и все вещи, награбленные в панских дворах. Косинский, во исполнение этих условий, сам присягнул 10 марта. Но воротившись из Волыни в Украину, он не только не отрекся от начальства над козаками, а замыслил проучить тех, которые подавали помощь князю Янушу Острожскому, и в особенности злился на старосту черкасского, Александра Вишневецкого. Он вошел неожиданно с отрядом в 400 или в 350 человек своих единомышленников в Черкасы и ожидал вслед за собой большого числа Козаков, но люди князя Вишневецкого предупредили появление всей козацкой ватаги; убили Косинского пьяного в том доме, куда он пристал и истребили весь бывший с ним отряд.

Неудавшееся восстание Косинского, показывавшего такие широкие и опасные для поляков замыслы, повлекло новые стеснительные меры против козачества. Сеймовой конституцией было объявлено, что те люди, которые осмелятся собираться самовольно в «купы» с тем, чтобы делать наезды на чужие государства или производить бесчинства внутри своего королевства, считаются заранее врагами отечества, и кварцяное войско, без особого предписания или судебного приговора, может укрощать их оружием, а старосты и державцы (вотчинники) имеют право громить и уничтожать их, в видах охранения своих маетностей и не отвечают за убитых. С намерением остановить прилив хлопов в козацкие ряды постановлено было, что всякий, поймавший беглого слугу или хлопа, чьего бы то ни было, имел право заковать его и приневолить работать в свою пользу с тем, что когда пан потребует беглеца, то передержчик обязан возвратить последнего владельцу, получив от пана 12 грошей. Такие строгости не прекращали своевольств. Не хотевшие повиноваться своим панам хлопы самовольно считались козаками-охотниками сверх положенного реестра, другие бежали в низовые приднепровские пустыни и там скрывались, готовые на первый клик мятежа явиться в Украине.

Появилась церковная уния, или соединение греческой церкви с римской. Римские первосвященники издавна простирали виды на русскую церковь. Попытки их в продолжение веков оставались безуспешны. Но в конце XVI века обстоятельства были для них благоприятнее, чем когда-либо. В распоряжении их был орден иезуитов, введенный в Польше при Сигизмунде Августе, и в короткое время овладевший и правительством, и умами дворянства, и воспитанием юношества. Сигизмунд III был горячий католик и готов был на все в угодность папе. Притом же стремления польской политики благоприятствовали видам римского двора: совершенное слитие Руси с Польшей казалось неудобоисполнимым, пока не успеют поколебать веру русского народа. Возникла уния и возникла с искусством. Не касаясь, по-видимому, прав Руси, освященных торжественно коренным законом соединения русских с поляками, не показывая явного намерения подчинить русских римско-католической церкви, ограничивались единственно тем, что русские должны были признать спасительность римско-католического исповедания, со всем учением западной церкви, наравне с греческим, и почитать обряды западные такими же святыми, как и восточные; а римская церковь признавала святость всего, составляющего достояние восточного православия. Такова была видимая сущность унии. Способ ее введения был также прикрыт личиной справедливости: католики отнюдь не навязывали русским унии. Нашлись лица из духовного звания, которых можно было употребить орудиями и придать делу такой вид, будто церковь православная, в лице духовных представителей, добровольно предлагает братское соединение с западной церковью для блага всего христианства. Некоторые епископы увлечены были обманом; их убедили подписаться на бланках, на которых потом написали совсем не то, что им обещали, а будто они все желают признать первенство римского апостольского престола. Этот-то акт был утвержден папою, а потом поляки считали себя вправе употреблять всякие явные меры к уничтожению русской веры в русской земле, думая, что коренной закон соединения русских с поляками, как равных с равными и вольных с вольными, отнюдь не нарушен. Унию выдумали только для простого народа: дворян предполагалось обратить прямо в католичество.

Дворянство южнорусское при появлении унии зашумело; составились братства, конфедерации, с целью защищать отеческую веру; но лет через тридцать с небольшим после того французский инженер Боплан, служивший в Польше, говорил: «Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедывать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает себе новых приверженцев, несмотря на то, что все вельможи и князья ведут свой род от русских»*

______________________

* Опис. Укр. 8.

______________________

Многие русские дворяне, происходя от св. Владимира, или Гедимина, пользовались перед польским дворянством знатностью рода, обладая богатствами и участвуя на сеймах, могли быть двигателями государственного управления. Они полюбили эту роль, променяли тесное поприще на обширное и свыклись с мыслью, что отечество их целая Речь Посполитая, а не присоединенная к ней Южная Русь. Приняв, по необходимости, польский язык, употребляемый при дворе и на сейме, они скоро переменили и веру, потому что эта перемена освобождала их от невыгодного взгляда на них римско-католического духовенства, столь сильного в то время в католической Польше, и открывала им дорогу к приобретению старосте; притом ободряли их ласки короля и двора и всеобщие похвалы шляхетского сословия.

Другие потеряли веру и народность через браки с польками; а если сами заимствовали от супруг единственно язык, то всегда почти предоставляли детям следовать внушениям матерей в отношении веры. Таким образом перерождались целые фамилии.

Еще более действовало на перерождение русского дворянства воспитание. Дети русских дворян учились в Кракове, во Львове, в Ярославле и прочих городах внутренних стран Речи Посполитой, иные за границей, в Австрии, во Франции, в Испании, Италии; иезуиты везде овладевали тогда воспитанием. Как только прибудет в училище молодой русин, на него устремляется все внимание; ему внушают отвращение к вере отцов его; описывают ее ересью; представляют догматы римско-католической церкви истинными, а обряды ее стараются выставить в привлекательном виде. Молодое чувство покоряется внушениям наставников: русский принимает римско-католическое исповедание, возвращается на родину — и все в ней кажется ему варварским; он затыкает уши, слыша речь южнорусскую; на подданного своего он смотрит не только как на презренного раба, но как на существо, отверженное Богом, лишенное облегчения своей горькой участи и за пределами гроба.

Наконец, многие дворяне, живя на родине, увлечены были убеждениями иезуитов, которые рассыпались тогда по всей Южной Руси и разными путями выгоняли и унижали православных духовных, которых поляки с намерением лишали средств к образованию, дабы они не были в состоянии спорить с римско-католическими духовными и опровергать их. Более двадцати лет после введения унии, большая часть православных епископских кафедр оставалась незанятой; посвящение священников сопряжено было с затруднениями. Дворяне видели вокруг себя католиков и унитов, которые были образованнее православных. Притом польские дворяне, с каждым годом, более и более расселялись в Руси. Сила привычки велика: русские дворяне незаметно стали расположены быть отступниками.

Польское право предоставляло владельцам безусловную власть над подданными; не только не было никаких правил, которые бы определяли отношения подчиненности крестьянина, но помещик мог, по произволу, казнить его смертью, не давая никому отчета. Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, вовсе ему не принадлежащего, чаще всего оставался без наказания, потому что для обвинения его требовались такие условия, какие редко могли встретиться. «Нет государства — говорил в своих проповедях иезуит Скарга — где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (владелец) или королевский староста не только отнимет у бедного хлопа все, что у него есть, но и самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого слова дурного не потерпит». Со времени унии, как мы заметили, пан готов был поступать безжалостнее с крестьянином, чуждым ему и по языку, и по вере. Надобно прибавить, что в то же время между дворянством Речи Посполитой распространилась чрезмерная роскошь и мотовство, требовавшие огромных издержек. По сказанию Боплана, обыкновенный обед в знатном польском доме превышал званые столы во Франции. Серебряная и вызолоченная посуда, множество кушаний, иноземные вина, в то время дорогие, музыка при столе и толпы служителей составляли условия тогдашнего обеда. Такая же расточительность господствовала в одежде. Бережливость считалась постыдной; в тот век принимали за хороший тон в доме, когда лакеи вытирали сальные тарелки рукавами господских кунтушей, вышитых золотом по драгоценному бархату. «В прежние времена — говорит современный обличитель Старовольский — короли хаживали в бараньих тулупах, а теперь кучер покрывает себе тулуп красной материей, хочет отличиться от простого народа, чтоб не заметили на нем овчины. Прежде, бывало, шляхтич ездил простым возом, редко когда в колебке на цепях, а теперь катит шестернею в коче, обитом шелковой тканью с серебряными украшениями. Прежде, бывало, пили доброе домашнее пиво, а теперь не то что погреба — и конюшни пропахли венгерским. Прежде, бывало, четырехлетнего венгерского бочка в сто гарнцев стоила десять злотых, а теперь за бочку в шестьдесят гарнцев платят по 150, по 200, по 400 злотых и дороже того. Все деньги идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и паштеты, а на выкуп пленных и на охранение отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника все пропивают свое состояние, потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и спускается; всяк только о том думает, чтобы поразмашистее покутить (epulari splendide); заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они, как гарпии или саранча: одна особа съедает в один день столько, сколько множество бедняков заработают в долгое время, все идет в дырявый мешок — брюхо. Смеются над поляками, что у них пух верно имеет такое свойство, что на нем могут спать спокойно (не мучаясь совестью)». Паны содержали при дворах своих толпы шляхтичей, которые существовали на счет господ и вовсе ничего не делали. Точно также и знатные паны окружали себя толпой шляхтянок. Таких дармоедов в ином доме было по несколько тысяч. Все это падало на крестьянский класс.

«Крестьяне в Польше, — говорит современник*, — мучаются, как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют, как в раю.» Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, «хлоп» был обременен различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства; сверх того, крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед пасхою, пятидесятницей и рождеством он должен был давать так называемый осып, то есть несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей; со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, меда и плодов, должен был отдавать десятую часть и, кроме того, каждый улей в его пчельнике был подвергнут пошлине под именем очкового, каждый вол — пошлине под названием рогатого; за право ловить рыбу платил он ставщину, за право пасти скот — опасное, за право собирать желуди — желудное, за ловлю рыбы и зверей — десятину, за помол муки — сухомельщину и т.п. Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя в домах напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду на аренду, а там продавали хлопам такое пиво, мед и горилку, что и скот пить не станет; «а если — говорит Старовольский, — хлоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести ее к нему во двор, а там хоть в навоз выливай, а заплати за нее». Случится у пана какая-нибудь радость — подданным его печаль: надобно давать поздравительное (wilanc); если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясник — мясо, корчмари — напитки. По деревням хлопы должны были давать «стацию» его гайдукам и козакам. Едет ли пан на сеймик или на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу — на его подданных налагается всегда какая-нибудь новая тягость. Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (свитой), там истинное наказание для бедного хлопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у хлопа кур, баранов, масло, колбасы, «а пойдет хлоп жаловаться пану, — говорит Старовольский, — так его за то по ушам отшлепают, зачем беспокоить его милость, тем более, что сам пан привык поступать как его слуги. Наберет у купца товаров, сделает ремесленнику заказ — и тому и другому не платит». Таков был панский обычай. Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали как родовые, так и коронные, им пожалованные в пожизненное владение маетности на аренды, обыкновенно жидам**, а сами или жили и веселились в своих палацах, или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии. Жиды вымышляли новые поборы, какие только могли прийти в голову коростолюбивой расчетливости. Если рождалось у крестьянина дитя, он не мог крестить его, не заплатив пану так называемого дудка (dudek); если крестьянин женил сына или отдавал дочь, прежде должен был заплатить поемщизну***. Жид обыкновенно требовал с хлопа еще больше того, сколько было назначено: и если крестьянин не мог заплатить, то дитя оставалось некрещеным несколько лет, нередко и умирало без таинства, а молодые люди принуждены были сходиться между собой без венчания****. Кроме того, имущество, жизнь крестьянина, честь и жизнь жены и детей находились в безотчетном распоряжении жида арендатора. Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью*****. В коронных имениях положение хлопов было ужаснее, нежели в родовых, даром что там подданные имели право жаловаться на злоупотребления. Старосты и державцы — говорит Старовольский****** — не обращают внимания ни на королевские декреты, ни на комиссии, пусть на них жалуются: у них всегда найдутся пособники выше; обвиняемый будет всегда прав, а хлопов бранят, пугают и запугают до того, что они оставят дело и молчат. Если же найдется такой смельчак, что не покорится и не оставит иска, так его убьют или утопят, а имущество его отдадут другим, угодникам панским. Убитого обвинят — будто он бунтовщик, хотел бежать в опришки (бродяги), на границе воровство держал и т. п.

______________________

* Опис. Укр. 114. 127.
** Fawor. Niebiesky
*** Hist. bel. cos. polon. 32 — Fawor. Niebiesky.
**** Hist. bel. cos. pol. 32. — Ист. изв. о возн. в Польше ун. 70. — Универс. киевск. митр. Петр. Мог. 10.
***** Пам. киев. ком. 1. 2. 89.
****** Ref. obycz.

______________________

—Двое старост — продолжает тот же Старовольский — судились за то, что один из них посылал своих слуг бросить с моста в воду проезжавших, ограбивши их имущество, а другой брал с купцов на ярмарке незаконные поборы целыми кусками блаватных материй да бочками малвазии. И что же? Их отпустили и оправдали, а иск продолжать предоставлено на их слугах, даром что за одним старостой уже известны были прежде подобные дела.

И не мудрено было поступать таким образом старостам, когда, по известию современников, привилегию на староство выхлопотать стоило дороже, чем сколько староство приносило годового дохода.

—У нас — говорит тот же Старовольский — в канцеляриях завелись неслыханные прежде поборы — подарки асессорам и судьям; везде подкупы; войты, лавники, бурмистры, все на подкупе, а о доносчиках, как они подводят невинных людей, и говорить тяжело: поймают богатого, запугают, засадят в тюрьму и тянут над ним следствие, а с него сосут подарки и взятки. Так называемые экзаторы — собиратели податей в городах и коронных имениях, были также грабители.

—Иногда — говорит Старовольский — за квитанцию возьмут больше, чем поборов соберут. Знаю я одного такого собирателя; ему город подарил за квитанцию сто талеров, — он бросил их со стола и ногами потоптал и не дал квитанции, пока ему не всучили сто червонцев. Другой по Руси ездил собирать недоимки из села в село и везде брал себе стации — полти мяса, сыр, масло, даже рогатый скот за ним гнали стадом. Кроме безграничного произвола старосты или жида подстаросты, которые не жалели людей, потому что они составляли достояние владельца только до его смерти, в коронных имениях квартировали войска, отличавшиеся в Польше неистовствами и бесчинствами. Наш жолнер — говорит Старовольский — не знает на веры, ни отечества: получит от Речи Посполитой жалованье и пропьет его в один вечер, а потом достанет себе платье, упряжь и продовольствие от убогих людей, награбит у них всякой всячины и везет в обоз, а там раскинет палатку и продает награбленное, потом кричит на гетмана, жалуется, требует, чтобы войско отпустили на гиберны (зимовью квартиры), получает жалованье по четвертям и не помнит того, что получил не в зачет за четверг. Жолнеры составляют конфедерации, расписывают самовольно квартиры, собирают на себя королевские доходы и таким образом тот, кто обязан защищать отечество, делается его разорителем. На войну ли идут жолнеры — обдирают бедных людей; с войны возвращаются — то же самое; одна хоругвь придет в село, грабить его, за ней другая, третья, и нет такого села, где бы не перебывало тридцать, сорок хоругвей. Люди плачут, кричат, разбегаются.

—Много нам рассказывают о турецком рабстве — говорит в другом месте тот же писатель, — но это касается военнопленных, а не тех, что жительствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань или окончивши положенную на них работу, свободны так, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший и слабейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается. В Турции никакой паша не может того делать последнему мужику, иначе поплатится за то головой; и у москвитян думный господин и первейший боярин, и у татар мурза и высокий улан не смеют так оскорблять простого хлопа, хотя бы и иноверца; никто и не подумает об этом: всяк знает, что его самого могут повесить перед домом обиженного. Только у нас в Польше вольно все делать и в местечках и в селениях. Азиатские деспоты во всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой.

Рядом с утеснением народа шло поругание православной веры. До смерти короли Владислава, со времени введении унии, польское правительство издало десять конституций, обеспечивавших спокойствие последователей греко-русского исповедания*; но, во-первых, духовные считали себя вправе не слушаться никаких конституций на том основании, что церковь выше государства, а во-вторых, эти конституции, по самым правам польским, могли относиться только к дворянскому сословию. Дворянин православной веры мог в своем имении или старостве построить церковь, монастырь, покровительствовать духовным, впрочем, с опасностью подвергнуться наезду какого-нибудь соседа, возбужденного католическим духовенством; но там, где владелец католик и не благоприятствует веротерпимости, там подобные конституции не могли иметь ровно никакой законченной силы, ибо и совесть, как честь и жизнь хлопов, зависели от произвола пана. А так как панов католической веры, со дня на день, становилось больше, чем православных, то значит, эти конституции давались в полной уверенности, что они не могут остановить стремления лишить русских своей народности. Владельцы захватывали церковные имения, приписанные к тем храмам или обителям, которые находились на земле их вотчин или старосте**; обращали насильно православные церкви в унитскне***; нередко толпа шляхтичей, живших у пана, врывалась в монастырь, разгоняла и мучила иноков, принуждая к унии: их заключали в оковы, вырывали им волосы, томили голодом, иногда же топили и вешали. Тогда жиды, смекнув, что в новом порядке вещей можно для себя извлечь новые выгоды, убедили панов отдавать в их распоряжение, вместе с имениями, и церкви гонимого вероисповедания****. Жид брал себе ключи от храма и за каждое богослужение взимал с прихожан пошлину*****, не забывая при этом показать всякого рода нахальство и пренебрежение к религия, за которую некому было вступиться. Часто люди, изнуренные работой и поборами, не в состоянии были платить, а священники, не получая содержания и притом терпя оскорбления от жидов, разбегались; тогда приход приписывали к унитской церкви; православная церковь, если не нужно было обращать ее в унитскую, уничтожалась, а вся святыня переходила в руки жидов. Римско-католические духовные подстрекали отдавали православные церкви на поругание, думая этим скорее склонить народ к унии.

______________________

* Ист. изв. о возн. в Польше ун. 85-89, 101-110.
** Ист. изв. о возн, в Польше ун. 70.
*** Hist, bel. cos. pol. 24.
**** Пам. киев. ком. I. 2. 99.
***** Pam. do panow. Zygm. III. WI. IV. i Jan. Kaz. 254.

______________________

В городах одни католики были выбираемы в должности* и, в качестве членов городского начальства, потакали римско-католическому духовенству и допускали распоряжения, стеснительные для православия. В Червоной Руси, земле, издавна присоединенной к Польше, православные еще до унии подвергались стеснениям; но со времени унии, во Львове запрещено было православным не только участвовать в муниципальном совете, но даже торговать и записывать в ремесленные цехи. Не дозволяли хоронить православных с христианскими обрядами; священник не смел идти к больному с дарами; наглость львовских католиков и унитов доходила до того, что толпы врывались в церковь во время богослужения. В Луцке, в 1634 году, ученики иезуитского коллегиума и польские ремесленники, ободряемые ксендзами, бросились на монастырь православного крестовоздвиженского братства, прибили и изувечили палками и кирпичами монахов, учителей, учеников, нищих, живших в богадельне, ограбили казну братства, потом, с благословления иезуитов, разбивали дома, били, увечили хозяев и нескольких человек убили до смерти; наконец, оставаясь без преследования за свои поступки, величались своими подвигами, называя их богоугодными делами. В Киеве насильно обратили большую часть церквей в унитские, и в том числе св. Софию и Выдубицкий монастырь. Михайловский монастырь долго оставался в запустении. По всей Руси в судах и трибуналах накопилось тогда бесчисленное множество религиозных процессов. Иезуиты настраивали католиков и унитов подавать на православных доносы, обвиняющие их в хулении римско-католической веры. Обвиняемых заключали в оковы, подвергали мучениям пыток, под которыми иные умирали, и всегда почти, если обвиненному удавалось перенести муки и просидеть несколько лет в отвратительной тюрьме, его постигала конфискация имущества и инфамия, то есть лишение гражданской чести.

______________________

* Описание, киев. Соф. соб. и Ист. киев. иер. 159.

______________________

Если бы не было Козаков, поляки, быть может, и достигли бы своей цели. Русское дворянство легко поддавалось польскому влиянию и теряло народность, а за народностью и веру предков. Простой народ, порабощенный дворянством, показывал бы долее страдательное противодействие, роптал бы на судьбу, вздыхал бы о вере отцов своих, а в конце концов, под силой всеизглаживающего времени, уступил бы гнету обстоятельств и забыл бы старину, так же точно, как некогда после введения христианства он долго вздыхал о своем язычестве и втайне обращался к своим прежним божествам, а между тем время делало свое и мало-помалу народ сроднился с новой верой и стал чужд языческой старине своей. По общечеловеческим законам то же должно было, если не сразу, то в течение немалого времени, совершиться с православием и с русской жизнью. Все должно было ополячиться и окатоличиться, если бы, на беду польским и римско-католическим затеям, не стояло против них козачество — вооруженное, крепкое, составлявшее цвет и материальную силу русского народа. Наполняясь, в последнее время, как было сказано, из простого народа, оно готово было защищать оружием то, что было дорого простому народу. Холоп, бежавший в козачество от власти и произвола старосты или дедичного пана, вносил туда сердечную, глубокую ненависть ко всему панскому, шляхетскому, и вместе с тем ко всему лядскому, потому что ненавистный его пан был или сделался ляхом; зауряд со всем панским стала ему противна и враждебна римско-католическая вера; еще мерзостнее была для него уния, как вера, которую, в довершение своего произвола над хлопом, насильно навязывал пан последнему на совесть. Таким путем сделались козаки единственными борцами за православную веру и русскую народность.

При самом введении унии вспыхнуло козацкое восстание Наливайка и Лободы. Наливайко, лицо чрезвычайно крупное в истории возникшей борьбы между южнорусской и польской национальностями, был уроженец из города Острога, где жила его семья и где старший его брат, Дамиан, был придворным священником у князя Константина Константиновича Острожского и пользовался уважением как один из ученых защитников православия. Сам Семерый Наливайко, брат священника, состоял на службе у князя Острожского и воевал против Косинского и его Козаков. Вся обстановка жизни этого человека, казалось, прочно привязывала его к шляхетской стороне. У него, кроме брата Дамиана, жили в Остроге родители, сестра и меньшой брат. Но случилось происшествие, поворотившее его деятельность в иную сторону. У отца его был грунт (земельный участок) в Гусятине. Владелец этого местечка, пан Калиновский, отнял этот грунт и самого хозяина, за его протест, так исколотил, что тот умер от побоев. Наливайко, ожесточенный против панского произвола, стал непримиримым врагом всего панства и шляхетства и задумал продолжать дело Косинского. Он, чтобы сойтись и примириться с запорожцами, подарил им табун лошадей, отбитых у татар, сблизился и подружился с Григорием Лободой, получившим звание козацкого гетмана после Косинского, сделался атаманом ватаги нестроевых Козаков, присоединился с ней к Лободе и вместе с ним, по зову императора Рудольфа, отправился в Седмиградскую землю, воевал в румынском крае, где тогда оба господаря покушались освободиться от турецкого господства. После неудавшегося их покушения Наливайко воротился на Украину в 1595 году и тут вместе с Лободой поднял открытое восстание против Польской Короны. То было время, когда русские архиереи, затеявшие поддать русскую церковь римскому папе, собирались ехать в Рим; везде распространились слухи о их затеях; еще немногие были за нововведение, другие горячо восставали; князь Острожский рассылал повсюду свои послания против унитской затеи, составленные при участии брата Наливайкова, Дамиана. Злоба Козаков к знатным и богатым привлекала к ним все мелкое и угнетенное: теперь они могли надеяться на большее сочувствие к себе народа, когда сами могли прикрывать свои восстания знамением веры. Сам князь Острожский, если не покровительствовал возмущению, то смотрел на него сквозь пальцы, по крайней мере насколько своевольники могли пугать отщепенцев православной веры. Наливайко напал с своей ватагой на Луцк, епископский город, где были сторонники и слуги епископа Кирилла Трелецкого, одного из зачинщиков унии. На них обратилась козацкая злоба. И в других волынских городах Наливайко находил себе друзей. Посещение козаками подняло в городах и их окрестностях дух своеволия. Наливайко зазывал к себе охотников; составлялись из них козацкие ватагг, делились на сотни, избирались сотники и атаманы.

Увеличивши свое козацкое полчище, Наливайко двинулся на север в Белоруссию. И там восстание нашло себе в народе сочувствие; панские хлопы сбегались в козацкое ополчение.

Наливайко напал на Слуцк и так неожиданно, что владелец Слуцка, Гиероним Ходкевич, не успел принять меры к обороне. Наливайко взял город и наложил на мещан пять тысяч коп литовских в свою пользу, забрал в слуцком замке восемьдесят гаковниц и семьдесят ружей и повернул к Могилеву. 30 ноября 1595 года козаки взяли его приступом. Но тут литовский гетман Криштоф Радзивилл, узнавши о восстании, оповестил по литовским поветам, чтобы шляхетство собиралось укрощать мятежников. Сам Радзивилл пошел к Могилеву с некоторыми панами, у которых были ополчения, собранные из их волостей. Шляхта осадила Наливайка в Могилеве. Произошел пожар. По словам самого Наливайка в его письме к королю, шляхта зажгла Могилев, чтобы в нем погубить Козаков, а по известию историка Бельского его зажгли сами могилевские мещане, чтоб не допустить Наливайка защищаться в стенах города и заставить его скорее убраться. Наливайко уклонился от столкновения с литовским гетманом, остановился в Речице и оттуда послал письмо к королю, просил отвести козакам землю пустую для поселения между Бугом и Днестром на пространстве ниже Брацлава на двадцать миль, с тем, чтобы козаки обязывались помогать Речи Посполитой в войнах, добывать языки и содержать караулы на своем иждивении. Но это кажется, делалось только для вида. Наливайко, не дожидаясь ответа на свой проект, продолжал восстание, взял Пинск, забрал ризницу и документы пинского владыки, бывшего также в числе составителей унии, ограбил имения Яроша Терлецкого, брата луцкого владыки, мстя на брате последнему за унию и стал у Острополя. Между тем его сообщник, Лобода, собирал козацкое ополчение на Волыни, готовясь действовать разом с Наливайком. Но тут король для укрощения мятежа вызвал кварцяное войско, находившееся в Молдавии, и оно, под начальством польского гетмана Жолкевского, поспешило к Кременцу на Волынь. Казаки, не дожидаясь его, двинулись на восток. Лобода стал разгонять шляхту в киевском воеводстве, и сам остановился в местечке Погребыще, а Наливайко, уклоняясь от столкновения с польским гетманом, двинулся к Брацлаву, а потом повернул через реку Собь в дикую уманскую степь, тогда еще вовсе незаселенную южную часть нынешней киевской губернии. Рассчитывая на горячность, с какой преследовал его Жолкевский, Наливайко надеялся, что польский гетман туда за ним погонится и тогда успех был бы на стороне Козаков. Польскому войску было бы страшно войти в безлюдную пустыню, без продовольствия, зимой, изнуряясь переходами из яра в яр, из дебри в дебрь, и притом не зная степных примет; козакам же степь была ведома и они приучены были сносить такие лишения, какие невозможны были для всякого иного войска. Тут бы Наливайко не стал бегать от польского войска, а сам принудил бы его вступить в битву, чтоб положить в снегах, на добычу зверям. Но Жолкевский был не из таких, чтоб можно было его провести. Он не решился следовать за козаками в снежную пустыню, а разместил свое войско в селениях, лежащих по рубежу степи. Войско это так своевольствовало, что князь Острожский в письме своем выражался, что бедные поселяне терпели от жолнеров больше, чем терпели бы от Козаков. Сам Жолкевский стоял в Пикове. Казаки стояли за Синими Водами в пустыне; лошадей кормили прутьями и прошлогодней травой из-под таявшего снега, а сами продовольствовались конским мясом. В таком стесненном положении Наливайко послал в Брацлав к брацлавскому старосте Струсю просьбу помирить козачество с коронным гетманом и правительством. Жолкевский не считал за Наливайком значения старшины козацкого, признавая его только атаманом случайно набранной своевольной ватаги, а обратился к Лободе, как признаваемому законно-старшим над всем козачеством. Но Лобода отправил польского гонца без ответа, а сам с своим войском из Погребыщ двинулся на восток к Киеву. Наливайко, завязавший сношение с Струсем только для того, чтобы скрыть от поляков свои дальнейшие движения, прошел через степь в украинские селения и расположился у Триполья.

В погоню за отступающим Лободой отправился князь Рожинский, только что с своим отрядом прибывший в польское войско. Лобода успел уже уйти к Киеву, а Рожинский занял Белую Церковь и послал приглашать к нему Жолкевского. Был конец марта 1596 года. По расчету Жолкевского надобно было дожидаться полной весны и просухи, но Рожинский торопил его, и польский гетман выступил ранее, чем предполагал.

Наливайко, находившийся у Триполья, узнал о занятии Рожинским Белой Церкви и поспешил туда. К нему присоединился другой предводитель козацкой ватаги, Савула, ходивший перед тем в Литве.

Вечером 2 апреля заложил Наливайко свой табор против одной из брам (ворот) белоцерковских. Рожинский в следующую ночь хотел сделать вылазку на козацкий табор. Но белоцерковские мещане держались заодно с козаками, дали знать Наливайку, и ночью в то время, когда поляки вышли из брамы на козацкий табор, мещане другой брамой впустили в город Наливайка. Казаки ограбили все помещения поляков и выступили из Белой Церкви, чтоб напасть на поляков. Между тем Савула, оставленный в таборе, когда Наливайко двинулся в город, покинул табор, чтобы полякам показалось, что он уже совершенно опустел, а потом, когда поляки, не встретивши никого в таборе, вышли снова, вошел в свой табор, и таким образом поляков можно было припереть с двух противоположных сторон от города и от козацкого табора. Но Рожинский сбил в тесную кучку свое войско, пробился сквозь Козаков и вломился в белоцерковский замок. Там он заперся. Польский гетман Жолкевский был уже недалеко. Наливайко и Савула двинулись целым табором, направлялись к Киеву. Жолкевский догнал их. Произошла битва. Коронное войско понесло урон. Наших, говорит современник, пало до трехсот. Биться перестали, когда уже наступила ночь. Казаки ушли к Триполью.

Здесь оба козацкие ополчения Наливайка и Лободы соединились, и Наливайкова ватага, им за что-то недовольная, сменила его, признавши своим начальником Лободу.

Жолкевский не только поправился от понесенной неудачи, но усилил свое войско: к нему привел свежие силы староста каменецкий Потоцкий и принес известие, что и литовское войско, в отмщение за набеги Наливайка и Савулы, вступило в Украину. Затем вслед прибыл к Жолкевскому из литовского войска с отрядом Карл Ходкевич, будущий гетман, тогда еще молодой человек. Жолкевский послал его вперед к Каневу, придав ему несколько рот из своего коронного войска. Ходкевич 11 апреля в первый день пасхи разбил козацкого полковника Кремпского и доставил Жолкевскому известие, что козаки собираются перейти на левый берег Днепра. Надобно было спешить за ними в погоню: Жолкевский двинул свое войско в Киев.

Казаки предупредили его: успели переправиться на левый берег Днепра, а за собой сожгли все челны и плоты Жолкевский должен был стать табором под Печерским монастырем и дождаться, пока изготовят все нужное для переправы войска. Послали собирать лодки на Припеть и по иным днепровским притокам, а между тем жители Киева работали плоты и лодки по приказанию гетмана. Лобода стоял на левом берегу Днепра и следил за движениями неприятеля. Казаки поставили у самого берега пушки, чтоб палить на поляков, когда они станут переправляться. Между тем козаки ожидали свежей помощи из Запорожья. Но Жолкевский в пору проведал об этом и расставил по берегу Днепра пушки. Атаман Подвысоцкий плыл из Запорожья своим на подмогу: у него была сотня чаек. Уже звук сурьм и бой котлов разносился по окрестным горам. Вдруг подул верховой ветер. Поляки стали палить по плывшим козакам. Трудно было козакам управлять веслами против ветра. Не успели они проплыть под неприятельскими выстрелами. Несколько чаек было разбито и потоплено. Подвысоцкий с остальными повернул назад.

Тогда Лобода, видя, что нет надежды на свежие силы из Запорожья, пустил по Днепру колоду, воткнул в нее письмо, в котором просил мира. Жолкевский, прочитавши письмо, послал к козакам сказать: выдайте свою артиллерию, пушки и знамена, которые вам присылали чужие власти, выдайте Наливайка и других зачинщиков мятежа.

Казаки объявили, что не согласны и однако снова просили мира. Между тем Жолкевский рассчитывал или, может быть, узнал, что у Козаков в Переяславе оставлены семьи, перевезенные из жительств их на правой стороне Днепра и поручил старосте каменецкому Потоцкому переправиться ниже Киева. Нарочно в полдень, чтобы всем козакам было видно, снаряжен был ряд возов, а на возы наложили лодки. Явились перебежчики и сказали, что Жолкевский отправляет часть войска к Триполью, чтобы там переправиться через Днепр и напасть на Переяслав. Казаки всполошились и побежали защищать переправу у Триполья. Остались Лобода и Наливайко, а с ними не более ста пятидесяти Козаков. Попытались было сойтись с поляками. Лобода выплыл на середину Днепра на челне и звал к себе Струся. Но соглашение не состоялось. Все остальные козаки и сами предводители ушли в Переяслав. Берег днепровский опустел. Польское войско свободно переправилось через Днепр. Казаки поспешно взяли в Переяславе своих жен и детей, угнали скот и решились удалиться в степи на восток, думая, что поляки за ними не погонятся. Их было тогда до десяти тысяч. Они потянулись к Лубнам. Жолкевский соединился сначала с отрядом Богдана Огинского из литовского войска, шедшего с севера, потом с отрядом старосты каменецкого Потоцкого, который переправился через Днепр у Триполья, и подошел к Переяславу. Но он застал его уже пустым и последовал в погоню за козаками к Лубнам. Вперед отправлены были Струсь, князь Михаил Вишневецкий и князь Рожинский. Перешедши Сулу у Горошина по татарскому обычаю на плотах из связанного тростника, за ненедостатком рыбачьих лодок, Струсь зашел за Лубны и стал в тылу козацкого войска, так что козаки этого не знали. Жолкевский ускорил свой ход и шел прямо. Казаки, завидевши, что поляки приближаются, стали было ломать мост через реку Сулу, но начальник передовой стражи Белецкий дал по ним залп, и они отбежали от моста. Белецкий ворвался по мосту в город Лубны; за ним — все войско Жолкевского. Казаки вышли из Лубен и расположились за семь верст на урочище Солонице. Струсь, не замеченный ими, стоял уже в тылу у них и послал к Жолкевскому дать знать, что пора начинать нападение. У них уже прежде было условлено: как только Струсь услышит выстрел Жолкевского, тотчас выскочит из засады и бросится на Козаков. Жолкевский, переправившись через Сулу по мосту, пошел, не останавливаясь, на козацкий табор и еще не доходя до него, приказал выпалить из пушки. Отряд Струся по этому сигналу поскакал на козацкий табор. Тут козаки увидели, что их приняли в два огня, собрались на раду и стали рассуждать, что им делать — бежать ли далее в степи или здесь на месте отбиваться. Решились оставаться и попытаться: нельзя ли войти с поляками в переговоры и окончить войну миром. Лобода послал к Струсю просьбу не нападать и начать переговоры, но тут подступил Жолкевский... и как увидали козаки большое неприятельское войско, то хоть и захотели бы бежать, но уже некуда было. Коронное войско окружило козацкий табор с трех сторон, а с четвертой было большое болото. Казаки огородились возами в четыре ряда, весь табор окопали валом, вырыли ров, в валу были проделаны ворота, в воротах горки и на горках поставлены орудия. В середине табора построили деревянные срубы, засыпанные землей, на них были также поставлены пушки. В продолжение двух недель козаки палили по польскому войску, поляки делали приступы, но неудачно, и видели, что взять Козаков невозможно иначе, как только выморить их голодом. Казаки из своих валов принуждены были выходить пасти лошадей и скот, и тут-то происходили беспрестанные драки, но тогда и осаждающим и осажденным одинаково доставалось. Выскочивши ночью, козаки в поле копали ямы и заползали туда пешие с ружьями; оттуда они при каждом удобном случае выскакивали и палили на врагов. 26 мая толпа Козаков напала на обоз Струся; с обеих сторон было много раненых и убитых. Поляки поймали в плен двух Козаков и в виду неприятеля одного из пленных посадили на кол, другого четвертовали. Так были они разъярены на Козаков за их упорство. Казаки не давали полякам покоя ни днем, ни ночью. Всегда надобно было держаться наготове: того гляди, что выскочат из своего обоза и нападут.

В козацком таборе чувствовался недостаток; и в польском он начинался чувствоваться. Особенно пить было нечего воинам: пили теплую и мутную воду, а жара была нестерпимая. В козацком таборе к недостатку прибавились раздоры. Наливайко не ладил с Лободой; по его наущению, наконец, козаки взбунтовались против своего гетмана, обвинили его, что он расположен к коронному войску, лишили начальства, а потом отрубили ему голову. На его место выбрали в гетманы не Наливайка, а подполковника каневского Кремпского.

После нового выбора козаки стали отчаяннее и чаще делать вылазки. Чуть не каждый час и ночью и днем беспокоили они своих врагов. Между тем в козацком обозе продолжались раздоры. Наливайко с своим отрядом хотел убежать. Поляки проведали это и придвинулись теснее к козацкому табору. Целую неделю, говорит современный польский писатель, они не слезали с лошадей, день и ночь стерегли движения врагов, но видели, что с теми силами, какие у них были налицо, нельзя было взять козацкого табора. Жолкевский послал в Киев за орудиями. 4-го июня привезли большие пушки и поставили на высоких курганах, нарочно для этой цели насыпанных с одной стороны лагеря, тогда как на другой его стороне стояли и палили полевые пушки. Два дня палили беспрестанно в козацкий табор; ядра убивали козацких жен и детей в глазах мужьев и отцов: такие зрелища хуже голода и утомления отнимали и храбрость и крепость духа. Вдобавок уже козакам трудно было выходить; не стало у них ни воды, ни травы лошадям их.

После таких томительных двух дней, в течение которых убито было у Козаков до двухсот человек, козаки заволновались... 7-го июня рано на заре, они собрались на раду, кричали, что им всем приходит последний час, решились отдать полякам Наливайка и других начальников, лишь бы остальных поляки выпустили на волю. Наливайко собрал своих близких сторонников и хотел с ними убежать, но выскочить было невозможно иначе, как разве отдавшись в руки врагов. Целый день шло смятение в таборе, наконец, к вечеру, сделалось кровавое междоусобие. Наливайко отстреливался от своих собратьев, защищая свою жизнь. Шум достиг до поляков. Они, узнавши, в чем дело, пошли на приступ. Вдруг козаки дают знать, что все будет, как поляки захотят. Наливайка одолели, схватили и привели связанным к Жолкевскому. Коронный гетман этим не удовольствовался: он потребовал, чтоб козаки привели и других зачинщиков, предводителей ватаг, чтоб отдали все пушки и знамена. Казаки обещали все исполнить завтра, а взамен просили только, чтоб гетман обещал выпустить остальное козацкое войско свободно. Гетман на это не согласился.

—Между вами — сказал он, — есть панские подданные; путь каждый пан возьмет своего хлопа.

Казакам тяжело показалось такое требование: это значило большую половину табора отдать на жестокую расправу панам. Гетман стоял на своем.

—Мы лучше все здесь погибнем до единого, — сказали козацкие посланцы: — будем обороняться!

—Обороняйтесь! — сказал коронный гетман.

Он отпустил посланцев. Вслед затем поляки ударили из пушек и сделали такой стремительный и нежданный приступ, что козаки не поспевали схватиться за оружие или зарядить ружья, и сразу перебили их поляки так много, что, по выражению польского историка, труп лежал на трупе. Тогда во всеобщей суматохе, выбранный после казни Лободы в гетманы Кремпский бежал; за ним толпами пустились козаки, но поляки остановили большую часть их... только полторы тысячи успели прорваться за Кремпским и с ним ушли в Сечь. Уцелевшие от убийств бросали оружие, умоляли о пощаде... выдали остальных предводителей в числе шестерых, и в числе их Савулу. Поляки забрали весь табор, взяли двадцать четыре пушки и множество ружей. Достались победителям серебряные литавры, трубы и знамена, и в числе их те, что присланы были немецким императором, когда он присылал подущать Козаков на турок. Паны могли взять своих подданных и наказывать их, как хотелось. Но козакам коронный гетман объявил пощаду с условием, чтобы вперед не смели они собираться самовольно и вооружаться без воли коронного гетмана. Жолкевский немедленно препроводил Наливайка с прочими предводителями в Варшаву, в свидетельство свершившегося укрощения козацкого своевольства. Присланных предводителей, кроме Наливайка, тотчас казнили смертью. Что же касается до Наливайка, то паны слишком были озлоблены против этого врага панского сословия, чтоб казнить его скоро. Наливайка засадили в тюрьму и там истязали вычурным образом: подле него стояло двое литаврщиков, и когда ему хотелось спать, они били в литавры и тем его мучили, не давали заснуть. Подобными пытками мучили его во времена собрания сейма и тогда казнили. О казни его рассказывают разно. Историк Иоахим Бельский говорит, что ему отрубили голову, потом четвертовали тело и члены развесили на показ и поругание. Другой современник, Янчинский, рассказывает, что его посадили верхом на раскаленного железного коня и увенчали раскаленным железным обручем. Третье, самое распространенное предание, перешедшее в малороссийские летописи, уверяет, будто его бросили в нарочно сделанную из меди фигуру вола; эту фигуру поджигали медленным огнем, и из ней был слышен крик Наливайка, и когда крик перестал быть слышным, потушили огонь и отворили фигуру; тело Наливайко превратилось в пепел.

После этих восстаний поляки издали грозное постановление против Козаков. Все низовцы, за их своевольства, признавались врагами отечества, и кварцяное украинское войско, защищая от их своевольств шляхетские дома и имения, могло истребить их без суда и следствия. У Козаков отнимались все их прежние права, грунты (угодья) и данный им от Батория Трехтемиров. Эти постановления и исполнения по ним не только не прекратили козацких своевольств, но еще более раздражали Козаков и побуждали к своевольствам в большом размере. Напрасно поверялось панам и их дозорцам ловить и заковывать бродяг (гультаев), бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их в места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье во всеми днепровскими островами и приднепровскими трущобами не было во власти панов — нельзя было задушить козачество. Бежавший от панов народ находил себе первое пристанище на Низу в козачестве. Сами паны, считая себя вообще вправе делать то, что им хочется, и худо понимая, что они делают, продолжали помогать разрастанию козачества и лишали действия правительственные распоряжения о прекращении своевольств в Украине. Холопы, бежавшие от какого-нибудь пана, иногда побывавши прежде на Низу, а иногда даже и не побывавши там в качестве вольных людей, гультаев, приставали к другому пану, особенно такому, который заводил слободы и выставлял на дороге шесты с количеством вбитых в него колков, означавших количество льготных лет, представляемых новопоселянам. У такого пана в слободу принимался не только беглый хлоп, но иногда даже разбойник, спасающийся от виселицы. Украинские паны, как вообще польские паны, жили между собой не в согласии. Ссоры, наезды друг на друга были делом обычным. Потому сами паны ради своевольства охотно принимали к себе Козаков, людей вольных и своевольных, и с их помощью бесчинствовали против своей братии. Такие козаки, однако, при первом неудовольствии, готовы были поступать с своим паном так же, как, по наущению его, поступали с его соседом. И шляхтичи, жившие на Украине у панов слугами, также пропитывались козацким духом, дружились с козаками и вместе с ними грабили имения своих панов. Вся Польша жила своеволием, но на Украине, стране пограничной и удаленной от средоточия власти и государственной жизни, это своеволие приняло самые широкие размеры. В других краях Речи Посполитой своевольничал только дворянин, но не смел своевольничать хлоп, которому вообще не дозволяли иметь человеческой воли; на Украине своевольничал и хлоп и не хотел подчиняться своему легальному бесправию: географическое положение Украины и исторические условия указали ему для этого исход в козачестве. Само правительство не было последовательно в своей строгости к козакам и в 1601 году по поводу войны со Швецией сняло свой драконовский приговор над козачеством, произнесенный по укрощении Наливайка: оно дозволило козакам воевать против шведов, но думало охраняться отих своеволия тем, что оставляло их в непосредственной зависимости от коронного гетмана и допускало набор в козачество не иначе, как без ущерба старостам и дедичным панам.

Всего более помогли возрастанию козачества украинские паны: Вишневецкие, Рожинские, Сапеги, Зборовские и проч., выводившие толпы своевольных Козаков в Московское Государство. Под знаменами самозванцев, в шайках Лисовского и Сапеги, в войске Сигизмунда под Смоленском и в земских ополчениях Ляпунова и Пожарского служили козаки. Некоторые близорукие паны были сначала довольны, что своевольные люди всякого звания и состояния покидают польские владения и находят себе поприще в чужом государстве. Они скоро обманулись. Казацкая удаль так разрослась, что обширная Московщина не могла вытянуть из Украины всего козачества; в то время, когда одни козаки то терзали Московское Государство, то починяли его, другие дрались с татарами и ходили на море грабить турок. Редкий год проходил, чтоб козаки не отправлялись на море, хотя многие из их походов остались неизвестными. Турки и татары беспрестанно жаловались польскому правительству и требовали унять Козаков. Так в 1601 году главный советник крымского хана, Ахмет-Калга, предъявлял послу Речи Посполитой Пясочинскому, что низовые козаки нападают на Крым. Пясочинский объяснял, что козаки не поданные польского короля, и король не может принимать обязательств за своевольный народ, живущий в пустынях: между ними, правда, есть и поляки, но есть и москвитяне, и волохи, и турки, и татары, и жиды, и люди всякого языка; пусть татары истребляют их, когда захватят в своих пределах. На другой (1602) год тридцать чаек и одна каторга явились на Черном море, бились на море с турецким агой Гассаном и разбили его, потом ушли благополучно к устью Днепра; потом близ Овидова озера козаки взяли турецкий купеческий корабль, плывший из Кафы: турки успели убежать, а грекам козаки оказали милосердие — никого из них не убили, но только ограбили. На турок это событие произвело такое впечатление, что они хотели было взять в неволю ехавшего в Константинополь польского посла. Когда он приехал к своему назначению, на него напустились с упреками и угрозами. Ответ польского посла туркам был такой же, какой был дан татарам: козаки не подданные короля; они вольные люди и также не послушаются поляков, как и турок, и не раз сами поляки должны были остерегаться их.

—Как? — возразили турки — вы говорите неправду, что они вольные люди: это все подданные польских панов Вишневецких, Збаражских и других.

Турки исчисляли даже города и селения, из которых происходили козаки.

—Казаки — говорит им польский посол — есть сбор всякого народа, но есть в их рядах и беглецы из польских владений. Что же? У вас, в самом Константинополе, при всей вашей бдительности, случаются беспорядки, а на Белом море Бурат-Райза держал разбой и угрожал самому государю. Так и у нас козаки города и волости разоряли, людей мучили... да если б все козаки были из Польского государства, то их можно было бы укротить, а то они собираются отовсюду. Король укрощал войском своим Наливайка-волошанина, Лободу-москвитянина и Косинского — тот был наш полешанин. Да козаки-то и моря не знали, пока ваши же турки Райзы не показали себя и не научили их мореплаванию, а потом с ними заодно вас воюют. Сами виноваты, что таких учителей им дали. Следует бить Козаков, когда они появляются у вас, но следует также бить и учителей, особенно тех, которые живут около Белгорода и на нас нападают.

Такого рода толки повторялись каждый год. Таким образом в 1605 и 1607 г. встречаем подобные жалобы турок. Казацкие набеги на мусульманские государства усиливались разом с усилением внутреннего своеволия. Польское правительство должно было укрощать и то и другое. Мещане и хлопы, покидая свое звание и присваивая себе имя Козаков, отправлялись в Сечу, оттуда ходили воевать на суше и на море, «заживать», как говорилось тогда «рыцарской славы», а, возвращаясь на родину, уже ни за что не хотели подчиняться прежней власти, прежнему суду, считая своей собственностью свои грунты, которые прежде даны им были только во владение, а не в особенность, не хотели нести никаких повинностей, как вольные козаки-рыцари, а когда паны хотели их принудить, они составляли так называемые купы (шайки) и расправлялись с шляхетскими дворами. Мещане брацлавские и корсунские обратили в это время на себя особое внимание своим своеволием. Эти обстоятельства, вместе с жалобами турецкого падишаха и крымского хана, побудили польский сейм издать в 1607 году строгую конституцию против Козаков и вообще украинского удальства. Все козаки или именующие себя козаками, должны были, по силе этой конституции, подчиняться юрисдикции панов: жительствующие в коронных имениях — старост и подстарост, а в имениях наследственных — дедичных панов. И те и другие имели право казнить Козаков смертью, особенно если они по-прежнему вздумают бегать в Запорожье и нападать на турецкие и татарские владения. Что эта конституция не имела никакой силы, показывает другая, изданная в 1609 г., в которой говорится: «не смотря на прежнюю конституцию, козаки продолжают своевольствовать, не признают над собой власти старост и панов, имеют своих гетманов, свое судопроизводство, вмешиваются в управление всей Украиной, собираются в купы, нападают на города и замки и вторгаются в соседние государства». Сейм назначил тогда комиссию для установления ряда в мятежной Украине; всех Козаков, которые жительствуют в волостях, следовало непременно подчинять юрисдикции и управлению старост и панов, а тем, которые на Низу, следовало дать особого старшего, подчиненного коронному гетману.

Но вслед затем скоро война Сигизмунда III с Московским Государством была поводом послабления этих строгих мер; нужно было военных людей. Позволили набирать охотников. Тогда под благовидным предлогом помощи королю стали собираться своевольные купы и вместо того, чтоб идти к Смоленску, оставались на Украине козаками и не хотели повиноваться послам. Это побудило сейм издать конституцию, которая оставляла право собрания охотников только тем лицам шляхетского звания, которые имели для этого приповедные листы, а других велено стращать оружием и обращать к прежнему повиновению старостам и панам. Умалявшееся от больших переходов и побегов украинское население беспрестанно пополнялось новыми пришельцами из Волыни, Червоной Руси, Белой Руси: они прямо шли в Сечу, в козаки; других завлекали паны, заводившие слободы, но эти пришельцы тотчас пропитывались духом козацкой вольности. Бывшие в Московском Государстве козаки прошли там хорошую школу и, по возвращению на Украину, стали опытными наставниками в своевольстве: составляли шайки, предводители назывались козацкими полковниками; они нападали на панские усадьбы и разоряли их.

—Казаки — писал в одном из своих писем гетман Жолкевский — овладели всей киевской Украиной, господствуют во всем приднепровском крае, что хотят, то и делают.

В 1612 году своевольный магнат Стефан Потоцкий вторгнулся в Молдавию, поддерживая низложенного Турцией господаря, был побежден, взят в плен и навлек на Польшу страх мести со стороны Турции. В то же время и козаки, которыми, как кажется, тогда начал предводительствовать знаменитый Петр Конашевич Сагайдачный, пускались на море. В 1613 году возвратившиеся из Московского Государства жолнеры составили конфедерацию, требовали себе уплаты семидесяти восьми миллионов, и за отказом правительства удовлетворить их требования, нападали на королевские имения, самовольно собирали с них доходы, а жители подвергались необузданности жолнерского произвола. Польский сейм должен был смириться перед ними и спасти отечество от дальнейших разорений только тем, что отсчитать им требуемую сумму. Естественно было и козацкому своеволию разыграться в этот год, — тем более, что козакам не платили следуемого им по закону жалованья, да еще и ставили им в вину, что они об этом напоминали властям и этим обыкновенно оправдывали свои походы против турок. Запорожские удальцы два раза ходили на море, грабили приморские крымские города и возвращались с огромной добычей. Весть об этом в Константинополе произвела смятение. Обратились к бывшему тогда в столице падишаха польскому послу, Андрею Горскому, с жалобой, что подданные Речи Посполитой нападают на подвластные падишаху владения.

—Эти козаки — отвечал Горский — разбойническое скопище, составленное из разных народов; никто не разберет, какого они племени — кто русин, кто москвитянин, кто Волошин, а кто и поляк; они привыкли бесчинствовать, когда им случай откроется и не слушают ни короля, ни Речи Посполитой. Если вы их истребите — с нашей стороны не будет никакого неудовольствия.

Турецкое правительство приказало румелийскому беглербегу преградить козакам обратный путь в Днепр и истребить их. Но козаки не только избежали погрома, а еще ночью, приблизившись к тому месту, где турецкие галеры остановились, напали на них, взяли шесть галер в плен и потопили несколько мелких судов. На другой год, ободренные этим успехом, отправились козаки на море еще с большим числом чаек. У них вожами были тогда убежавшие от турок невольники, отрекшиеся ислама, вероятно, насильно им навязанного. По их указанию, козаки, переплыв Черное море, напали на Синоп, самый цветущий в то время город Малой Азин, славный столько же своими богатствами, сколько прекрасным местоположением и здоровым климатом, и прозванный цветистой речью Востока городом любовников (мединет юльушшак). Казаки овладели старым замком, перерезали гарнизон, ограбили и сожгли арсенал, суда в пристани и все мусульманские дома; многих Мусульман перерезали, освободили из неволи христианских пленников и ушли, прежде чем жители соседних поселений могли собраться и дать им отпор. Современники говорили, что убытку понесли турки миллионов на сорок. Весть об этом в Константинополе произвела ужас. Еще с тех пор, как турки овладели Синопом, он не видал в стенах своих никакого неприятеля. Падишах так разгневался, что хотел тотчас казнить своего великого визиря Нассафх-пашу, но жена и дочери выпросили ему жизнь; падишах на первый раз утолил свой гнев тем, что дал своему визирю несколько ударов буздыханом. После этого внушения великий визирь немедленно отправил в погоню за козаками Шакшака-Ибрагим-пашу: последний с своими судами успел вступить в устье Днепра прежде, чем козаки туда прибыли; но козаки, проведавши, что их стерегут турки на Днепре, высадились в другом месте, потащили свои чайки по сухопутью, чтобы потом пустить их по днепровской воде, повыше того места, где их ожидали турки. Турки узнали об этом и бросились на них; Козаков было, как говорят поляки, около двух тысяч; до двухсот из них погибло, большинство ушло с добычей, но пришлось потерять и побросать в воду несколько награбленного, а двадцать человек попались в плен живьем и были отправлены в Царьград, где их казнили в присутствии обитателей Синопа, прибывших в столицу падишаха с печальной вестью о разорении своего города.

Тогда турецкое правительство обратилось снова к Польше и объясняло коронному гетману, что так как польский посол в Константинополе объявил, что поляки не препятствуют туркам преследовать и истреблять Козаков, то турецкие и татарские войска пойдут на них в глубину козацкой земли. Жолкевский отписал, что такой поход в земли, принадлежащие Речи Посполитой, не может быть допущен, когда Польша находится в мире с Турцией, что он сам с польским войском пойдет укрощать Козаков, а турки пусть стерегут их на Лимане, не пускают на море и истребляют как угодно тех, которые им попадутся.

В это время на Украине козаки раздражали против себя поляков и другими поступками: своевольные шайки, составленные из хлопов и мещан, называвших себя козаками, разоряли в Брацлавщине владельцев, нападали на их усадьбы. Хлопы, самовольно поступившие в козачество, не только отрекались от повиновения панам, но присваивали себе в собственность грунты — поземельные участки, которые им давались от панов, а так как паны хотели заставить их повиноваться и не давали им грунтов и жестоко наказывали непослушных, когда они попадались им в руки, то хлопы стали действовать против панов вооруженной силой. Невозможно было разобрать, кто настоящий козак, и кто сам себя называет этим именем. Приходили королю жалобы от панов на такие своевольства. Сверх того Жолкевский проведал, что у Козаков проявился какой-то самозванец, которого они собирались везти в Молдавию и посадить на господарство. Еще перед великим постом в 1614 г. Жолкевский стал разгонять в Брацлавщине шайки называвших себя козаками, и очистивши от них Брацлавщину, послал в Переяславль к козакам, признаваемым правительством в этом звании, двух ротмистров требовать прекращения своевольств; он извещал Козаков, что к ним прибудут комиссары для установления между ними порядка. Обещанные комиссары прибыли уже осенью, по возвращении Козаков из синопского похода, и 15-го октября под Житомиром заключили договор с козаками. Обязали Козаков не нападать на соседние государства, когда у Польши нет с этими государствами войны, не собирать и не принимать в свое товарищество своевольных шаек, которые шатаются по Руси и нападают на шляхетские имения. Всем тем, которые, будучи прежде того панскими подданными, самовольно называли себя козаками и присваивали данные им от панов грунты, велено оставаться под властью панов и подчиняться их юрисдикции. Козакам, под опасением потери их прав, запрещалось созывать толпы народа под предлогом рады, и нигде не дозволялось быть козацкой раде, кроме данного издавна козакам города Трехтемирова. Те козаки, которых в этом звании признавало правительство, обязаны были, в качестве пограничной стражи, находиться под властью тех старших, каких даст им коронный гетман, и за свою службу им предоставлялось каждогодно на рождественские святки в Киеве получать десять тысяч золотых и семьсот поставов каразеи (сукна низшего достоинства).

Это не укротило Козаков. На следующий год они подавали просьбу о снятии с них условий, наложенных на них прошлогодним договором, но король известил их универсалом, что, по определению сейма, они должны оставаться в пределах, указанных бывшей комиссией. Козаки не слушались. Их эскадра в количестве восьмидесяти чаек появилась близ Константинополя. Козаки сожгли в окрестностях столицы две пристани, Мизевну и Архиоки, и перепугали самого падишаха, который в близких лесах потешался охотой и нежданно увидел пожары, произведенные козаками. Смельчаки, попугавши мусульман близ самого главного гнезда их, повернули в отечество. Близ устья Дуная настигла их турецкая эскадра, посланная за ними в погоню. Козаки вступили с турками в бой, победили их, захватили несколько судов, остальные разогнали, взяли в плен начальника турецкой эскадры, раненого, который давал за себя 30000 окупа, но не успел сговориться с победителями и умер от раны. Козаки благополучно достигли Лимана, где под Очаковом сожгли взятые турецкие суда. В следующем, 1616 году, сами паны опять им подали повод к поступкам, которые не одобряло правительство. Два магната, Корецкий и Вишневецкий, сделали набег на Молдавию, пригласив с собой Козаков. Им не посчастливилось, и Корецкого взяли в неволю. Козаки с своим гетманом Петром Конашевичем Сагайдачным разбил» турецкую эскадру, высланную в Лиман, овладели порядочным количеством турецких галер и сотней челнов, потом поплыли к берегам Крыма, разорили и сожгли Кафу, издавна ненавистный всем христианам невольничий рынок на черноморском побержье и вслед затем в тот же год они переплыли поперек все Черное море*, напали на Трапезонт, ограбили этот город и разбили пашу Цикалу (родом генуэзца), потопив у него три судна. В Константинополе весть об этом произвела ужасную тревогу. Визирь Нассафх-паша не избежал своей судьбы: его удавили. От падишаха и его нового визиря последовали снова к Польше жалобы, сопровождаемые угрозами разорить козацкую землю. Между тем непослушные хлопы продолжали собираться в шайки и разорять шляхетские имения и усадьбы. «Несмотря на все наши прежние меры — писал король Сигизмунд — козацкое своеволие доходит до ужасающих крайностей; громады Козаков не дают Речи Посполитой покоя, шляхетство не может безопасно проживать в своих имениях, терпит убытки и лишения; сверх того козаки продолжают врываться в соседние государства и навлекают на Речь Посполитую опасность войны; турецкий император и его визирь требуют истребления Козаков». Отмщая за морские походы на Турцию и вместе за наезды Козаков на татар, учиненные в одно время с морскими походами, крымский хан двинул многочисленную орду на Украину и произвел значительное опустошение, а потом, по своему обычаю преувеличивая свои подвиги, писал польскому королю письмо насмешливым тоном: «Мы собрали сто восемьдесят тысяч татар, разорили двести паланок и каждому татарину досталось по семидесяти человек пленных, а волов один Бог знает сколько. Нам от отцов наших заповедано воевать государства, а вам это совсем не идет, — совсем не ваше дело, а когда хотите наезжать и воевать чужие государства, так надобно уметь. Не знаем, с вашего ли согласия или без вашего, козаки делают наезды, только мы этого так не оставим, а пойдем к Каменцу, и наделаем вам того, что можно наделать».

______________________

* Ibid. 3047 — Верше на жалостный погреб Петра Конашевича Сагайдамного. Касс. Саковича.

______________________

В виду таких угроз назначили снова комиссию для укрощения Козаков и приведения в порядок украинских дел, но пока эта комиссия составилась, козаки пустились опять на море, к самому Константинополю, и близ столицы производили опустошения. Падишах, как выражается Жолкевский в своем письме, не привыкши сносить ни от кого оскорблений, разгневался до крайности, когда козаки, разорив десятки турецких городов, наконец, в окна самого серая замигали своими походными огнями. В турецком диване положили послать большое войско под начальством Скиндер-паши, чтобы истребить Козаков дотла и заселить Украину мусульманами. Это предприятие было само по себе вызовом Польше к войне. Скиндер-паша двинулся на Подол. Жолкевский, не решаясь подвергать Речь Посполитую случайностям войны с Турцией, поспешил просить мира и заключил с турецким предводителем договор в Буше (26 сентября 1617), обязавшись, между прочим, укротить Козаков и истребить их, если они не будут послушны властям и станут опять делать набеги на турецкие области. Через месяц после того, 28-го октября, состоялся новый договор с козаками: их опять обязали не ходить на море, не нападать на турок и татар и не принимать в свое звание своевольных людей, то есть не допускать увеличения своего сословия более того, сколько дозволялось правительством.

Эта комиссия, как и прежние, не достигла своей цели. Сами польские власти разрушали то, что устанавливали. По поводу войны с Московским Государством польский королевич Владислав обратился к козацкому гетману Конашевичу-Сагайдачному и приглашал его воевать Московское Государство. Для козацкой удали настало раздолье. Под предлогом собирания Козаков для похода в Московщину стали составляться и сновать по Руси своевольные шайки из беглых мещан и хлопов, избирали себе начальников, которые величали себя козацкими полковниками и делали наезды на шляхетские дворы. Из дел того времени видно, что тогда на Руси уже созрела и установилась ожесточенная вражда между всем нешляхетским — мещанами, хлопами, козаками — с одной стороны и всем шляхетским, привилегированным, с другой. Красноречиво говорит об этом универсал короля Сигизмунда III: «Маетности обывателей киевского воеводства не только от чужеземных неприятелей, но и от внутреннего своеволия почти уничтожены и доведены до крайнего положения. Во все наше царствование, мы старались не только освободить коронные земли от неприятельских вторжений, но и удержать внутреннее спокойствие и укротить своевольство частных лиц, необузданно стремящихся ко всякому злу, но, по какому-то особенному несчастью и по людским грехам, ничто не помогает, напротив своевольство все более и более усиливается». Король взывал ко всем обывателям киевского воеводства, чтоб они все вооружились и, содействуя коронному гетману, рассевали и истребляли сновавшие по Руси шайки самозванных Козаков.

Вслед за тем наступили обстоятельства, когда и в других пределах польское правительство стало нуждаться в козаках. Польша, подстрекаемая австрийским двором, стала в неприязненное отношение к Турции, вмешалась в молдавские дела, поддерживая возмутившегося против турецкого падишаха молдавского господаря Грациана, и отважилась на войну с Турцией. Война эта была несчастна для Польши. 6-го октября разбито было польское войско под Цецорой. гетман Жолкевский пал в битве. Много панов было взято в неволю. На этом сражении Козаков было мало, всего, как говорят, до двух тысяч. В числе их был сотник Чигиринский Михаил Хмельницкий, погибший в битве. С ним находившийся сын его, Зиновий-Богдан, которому впоследствии суждено играть важную роль, был взят в плен и пробыл после того в неволе два года, где, как говорят, выучился турецкому языку и познакомился с турецкими нравами. Это был молодой человек, получивший, по тогдашнему, хорошее воспитание: он учился у иезуитов в Ярославле, владел хорошо латынью, но не сделался ни поляком, ни папистом, как случалось со многими, получившими такое образование. Род его, как говорят, был из шляхты люблинского воеводства, герба «Абданк», перешедший в Украину. Впоследствии, когда Богдан сделался знаменитым историческим человеком, производили его от молдавского рода Богданов, властвовавших в Молдавии в XV веке.

Война с Турцией придала смелости козацким морским набегам, которые на этот раз могли совершаться уже без преступления против польского правительства. Козаки опустошили европейское побережье Турции на Черном море и взяли богатый город Варну. В сентябре 1620 года гетман Конашевич-Сагайдачный геройски отличился с. своими козаками под Хотиным, находясь там вместе с польским войском. Одни козаки поправили тогда дело. Поляки заключили с Турцией мир, оставивший их в прежних отношениях с последней. Поляки обещали преградить путь морским набегам Козаков на будущее время. Сам Сагайдачный, недовольный этим миром, получив на сражении тяжелую рану, удалился в киевобратский монастырь и там в следующем году скончался.

Уже не раз и прежде козаки ополчались за веру и в 1618 году утопили в Киеве выдубицкого игумена Грековича за ревностную пропаганду унии. В 1620 году, воспользовавшись проездом через Киев иерусалимского патриарха Феофана, гетман Конашевич-Сагайдачный упросил его посвятить в сан православного киевского митрополита Иова Борецкого, а затем были посвящены владыки на все русские епархии. Это событие было ударом для римско-католической пропаганды, которая до сих пор полагала главным образом надежду на успех в том, что православные или дизуниты, как их окрестили паписты, не имели иерархии.

Поэтому Сигизмунд III объявил новопоставленных архиереев незаконными и приказывал предавать их суду, а папа Урбан VIII своими буллами разжигал против них фанатизм своей паствы. Но благодаря той же свободе, которая в Польше дозволяла папистам свирепствовать над православием — и восстановленная иерархия утвердилась под покровом козацкого оружия. Сам гетман Сагайдачный только этим фактом показал свой протест польским стремлениям. За услуги, которые он оказывал Польше, этот гетман считал поляков в долгу козакам за оказанную помощь королевичу Владиславу во время его московского похода, но у самых соотечественников не пользовался слишком хорошим воспоминанием в последующие времена, когда закоренелая вражда к ляхам стала первейшей гражданской добродетелью, а дружба с ляхами — преступлением. Одна малорусская летопись выразилась о нем, что он всегда с ляхами в мире жил, а поспольство терпело. Как в то время это поспольство было далеко от того, чтобы подобно козацкому гетману жить с ляхами в мире, показывает, между прочим, и то, что во время хотинской битвы, когда запорожцы выручили поляков, подольские хлопы тайно служили туркам и чуть было не успели, по наущению последних, зажечь польский обоз: видно, что уже в то время для русского хлопа Польша не была отечеством. Сагайдачный считал ее отечеством, и в этом становился в разрез с поспольством. Такое разделение с поспольством отчасти перешло вообще на реестровых Козаков. Реестровые козаки, хотя не потеряли связи своей с остальным народом, но, при случае, были готовы на мировую с ляхами, тогда как в поспольстве год от году развивалась ожесточенная ненависть. Но как бы то ни было, однако, справедливость требует признать за Конашевичем-Сагайдачным громадную заслугу для борьбы православного русского народа с папизмом и польщизной — это было восстановление иерархии. С этих именно пор борьба русского народа с ополяченным шляхетством определеннее и точнее, чем прежде, покрывалась знаменем оскорбленной и униженной православной веры.

Строгое запрещение беспокоить турецкие пределы, данное вследствие условий хотинского мира, не имело у Козаков силы. В следующем же году (1622), когда посол Речи Посполитой, пан конюший князь Збаражский, был в столице падишаха, козаки на своих чайках сделали набег. Письмо к крымскому хану, приписываемое атаману Сирку, исчисляя морские походы Козаков, относит этот поход к 1621 году и говорит, что его сделал Богдан Хмельницкий, и «многие корабли и каторги турецкие опановал и благополучно до Сечи повернулся». Известие это неверно. Во-первых, из современных дел видно, что поход этот совершен был не в 1621, а в 1622 году; во-вторых, Хмельницкий был два года в плену, и никак не мог совершить похода в 1621 г., а что в 1622 г. не он совершил его, доказывается тем, что козаки впоследствии указывали полякам, которые особенно этот повод считали преступным, что они представили предводителей этой морской шайки к суду. Трудно предположить, чтобы виновники этого похода, попавшись в руки полякам, уцелели. Вслед за тем, по восточным известиям (1622—1623), двадцать тысяч войска вторгалось в Молдавию и Валахию. То были (как справедливо показал Сенковский) своевольные козаки. В отплату за нарушение мира, в июне 1624 года Кентемер-Мурза, вышедши из Молдавии с тридцатью (как говорят) тысячами буджацких татар, опустошил огнем и мечом дворы и села около Ярослава, Березина, Красна, Мекдишева и ушел со множеством пленников. В отмщение за то, в июле того же года, козаки на ста чайках спустились в Черное море. Турецкий флот стоял тогда в Крыму в Кафе, занятый укрощением тамошних междуусобий, в которых, вместе с ногаями, принимали участие и козаки против турок. Крымский хан Могаммед-Гирей и его брат Шегин-Гирей взбунтовались против турецкого владычества. Козаки помогли им прижать турецкого Капудан-пашу, прибывшего в Кафу с военной силой для того, чтобы на крымский престол посадить ханом Дженибек-Гирея. С помощью Козаков Могаммед-Гирей принудил Капудан-пашу оставить это намерение и утвердить его, Могаммед-Гирея в ханском достоинстве. Козаки дошли до окрестностей Константинополя в числе ста пятидесяти чаек: это были длинные суда, из которых каждое управлялось двадцатью гребцами и было обсажено пятидесятью воинами, вооруженными ружьями и саблями. Эти суда простояли целый день 18 ребнул-эввела (21 июля) в виду потрясенной страхом столицы падишаха и повернули назад, а через несколько дней явились снова, но уже не прошли через пролив, а только сожгли маяк на Босфоре, пограбили тамошние поселения и ушли. 7-го октября они ограбили и отчасти сожгли селение Еникиой на берегу Константинопольского пролива, потом ушли благополучно, избегнув погони. На следующий год триста чаек отправились к Трапезунту и Синопу; в каждой чайке было по пятидесяти Козаков — следовательно всех пятнадцать тысяч. Начальник турецких морских сил, Реджид-паша, с сорока тремя галерами и гальотами, плавал вдоль европейского берега, поджидая Козаков, в чаянии, что они опять направятся к Босфору. Турецкие суда отступили на семь или на восемь миль от Карагармана, как вдруг с высоты мачт увидали приближающиеся чайки с «чубатыми». Из целой турецкой эскадры, только двадцать одно судно были в сборе, прочие за безветрием и утомлением гребцов отстали. Козаки с яростью напали на турецкие галеры: двадцать и даже тридцать чаек возились около одной галеры. Сильно досталось тогда адмиральской галере, называемой баштарда, заметной издали по трем фонарям на задней стороне. Козаки лезли на ее палубу и уже достигали до главной мачты; гребцы на галерах были из пленных невольников и готовы были разом с козаками ударить на мусульман, но у них ноги были в оковах и они могли оказать козакам содействие только в том, что перестали работать веслами. И другие галеры атаковали козаки. Сражение было чрезвычайно кровопролитное, и победа явно клонилась на сторону Козаков. Уже мусульмане падали в отчаянии лицом на землю и взывали раздирающими криками к аллаху о помощи свыше: на их счастье поднялся сильный ветер, вздулись паруса и галеры стали освобождаться от вступивших на них Козаков. Турки ободрились, усердно палили из пушек в окруживших их козацкие низкие чайки и скоро морское пространство покрылось обломками разбитых чаек и множеством трупов. Едва тридцать чаек успели пристать к берегу и козаки, бывшие на них, спаслись бегством. Сто семьдесят чаек и в них семьсот восемьдесят Козаков достались туркам в плен и с торжеством отведены в Константинополь. Это была блистательная победа, какую когда-либо одерживали мусульмане над своими непримиримыми врагами козаками. Пленники осуждены были со скованными ногами работать веслами на турецких галерах. Тогда турецкий посол отправился к польскому королю с жалобой, требованием не медленно наказать и укротить Козаков, и с угрозами в случае неисполнения воли падишаха.

В то же время снова козачество раздражило поляков своим противодействием их распоряжениям. Козачество не хотело знать установленных реестров; вместо шести тысяч их были десятки тысяч. Весь народ стремился окозачиться и тем самым вырваться из-под власти старост, панов и вообще польского строя. «Козаки, — говорил современник Яков Собеский, — утратили свои древние запорожские обычаи. Прежде они мало знали семейные связи, не знакомы были с избытком и невоздержанием, и кроме оружия, ничего не знали. Войско их состояло тогда едва из нескольких тысяч, а теперь масса козачества возрастает ежедневно; уже не мужество и заслуги дают рыцарское звание: беглецы от плуга и ремесел из русских провинций наполняют ряды их; толпа невоинственных мужиков внедряется в права старых и заслуженных воинов; споры и распри испортили их древние обычаи; благоразумие заменилось грабительством, дисциплина — необузданным буйством, повиновение начальству — своеволием. Бродячие отряды по Руси и Литве, в киевском и брацлавском воеводствах, грабят костелы, коронные и дворянские имения. Когда они идут в поход, толпы их живут грабежом; возвращаясь из похода, они селятся по коронным и дворянским имениям и отрекаются от всякого повиновения панам. Немногие из старых воинов возвращаются в Сечу; другие, обогащенные добычей, занимаются хозяйством, живут с женами и детьми и, недовольные бездействием, вмешиваются в уличные дрязги и отправляют на сеймы посольства, защищая права исповедующих греческую веру, не признающую прав западной церкви.

Из этого современного описания как нельзя яснее видно, что козачество, распространяясь по Руси, было стражем русской народности, препятствовало принятому гражданскому порядку в Польше. Полякам еще более необходимо было, если не совершенно уничтожить козачество, то остановить разлитие этого воинственного элемента на всю массу русского народонаселения, поставить Козаков в ограниченное число, в значении исключительно особого военного сословия.

В 1625 году козаки послали своих депутатов с такими смелыми требованиями:

«Обеспечить древнюю православную веру, удалить унитов от церквей и церковных имений, признать законными духовных, посвященных иерусалимским патриархом, и уничтожить изданные им во вред универсалы, дозволить козакам проживать спокойно во всех коронных и дедичных имениях киевского воеводства, уничтожить все стеснительные против них постановления (следовательно, дозволить полное расширение козачества и возможность всему народу в киевском воеводстве перейти в козачество, а также переходить туда из других воеводств жителям), дозволять козакам судиться самим между собой, не завися ни от каких других урядов, а в случае тяжбы с мещанами выбирать поровну судей от мещанского уряда и от Козаков, дозволить козакам передавать свои имущества кровным или кому захотят по завещанию, а не отдавать их уряду, как хотело правительство, дозволить им беспрепятственно ходить на рыбные и звериные промыслы (а следовательно и в Сечь, откуда они могли предпринимать морские походы), дозволить им вступать в службу иностранных государей, возвысить им жалованье, не допускать жолнеров на квартиры в киевском воеводстве, на давать кадуков по войсковым товарищам, то есть, в случае преступления, дать привилегию на братство, основанное в Киеве, и на школы для обучения юношества».

При такой просьбе приложен был перечень утеснений, которые терпит православная вера в Короне и Великом Княжестве. Указывали, что в Полоцке и Витебске ни в одной церкви не дозволялось совершать богослужения, а священников, как только покажутся в городе, сажают в тюрьмы; дети умирают без крещения, люди живут без венчания и отходят на тот свет без исповеди и Св. Причащения, а полоцкий владыка приказывал выкапывать из земли погребенных на кладбище и бросал на съедение собакам. «Ксендз-митрополит Рутский в Вильне взял под арест виленских предмещан и они до сих пор сидят за порукой под следствием; в Вильне и Полоцке выгнали из урядов и рад мещан греческой религии и лишают их тех прав, какими они до сих пор пользовались. Уряды не хотят даже принимать просьб об оскорблениях, нанесенных людям греческой веры от апостатов, а между тем, беспокоят мандатами и тянут в суды шляхту, которая скрывает у себя священников греческой религии. В Могилеве, Орше, Мстиславле, Витебске, Дрисе и других литовских городах полоцкой епархии апостат Кунцевич запечатал церкви и много убийств учинил над людьми. В Пинске и во всей пинской епархии апостат Шаховский отнял церкви на унию и людей насилует. Также в Луцке, Ровном и во всех городах луцкой епархии отступник Почаевский отнял церкви и попа Иоанна Жемальского, ради унии, отправил в оковах в Замостье. В Кременце, Бресте и других городах епархии владимирской, в Буске, Бельзе, Сокале, Красноставе хелмский апостат Пакоста, в Ярославле апостат Крупицкий, также в Перемышле отнимают церкви, мучат попов и людей. Во Львове отдалили русских от всяких церковных ремесел, не допускают православных звонить в колокола, ходить к больным с Св. Причастием, переносить через город мертвых и пр. В Киеве апостат Рутский также наделал много несправедливостей людям древней греческой религии и опустошил церкви.

Но этим не ограничили козаки оборону веры. Узнавши, что в Киеве войт Федор Ходыка, в ревности к распространению унии, печатает православные церкви, козаки отправились туда, убили войта, ограбили католический монастырь, убили в нем священника, отняли угодья, принадлежавшие прежде православной церкви св. Василия, и судили в Киеве дела по-своему. Вместе с тем они, в совете с митрополитом Иовом, отправили к московскому царю посольство, с просьбой принять Козаков под свое покровительство. Посольство это взял на себя луцкий православный епископ Исаакий. Это сделалось известно полякам.

Поляки не могли простить козакам такого поведения. Гетман Станислав Конецпольский получил повеление укротить Козаков оружием.

В октябре гетман с своим кварцяным войском вошел в Украину и дошел до Канева. 11-го октября козаки прислали к нему депутатов и просили, чтоб он не шел на них с оружием, пока не воротится с Запорожья их гетман Жмайло, а тем временем они советовались на раде. Рада их не была согласна; поляки узнали, что с этой всеобщей рады три тысячи Козаков ушли из Канева. Гетман Конецпольский послал за ними погоню; козаки, побившись с ляхами, ушли к Черкассам, а затем и остальные из Канева прошли туда же. Их было, по польским донесениям, до двадцати тысяч. Конецпольский последовал за ними к Черкасам. Козаки опять послали просить, чтоб поляки не наступали на них, и говорили, что гетман их Жмайло уже вышел из Запорожья и скоро будет. Но поляки не послушали их просьбы. Козаки ушли из Черкас. Поляки последовали за ними. Под местечком Боровицей, 19-го октября, козаки в третий раз послали депутацию с прежней просьбой, уверяя, что вот гетман их скоро придет и тогда будут вести переговоры. Поляки в третий раз не послушали их. Козаки ушли к Крылову, и поляки за ними. 25-го октября явились козацкие депутаты и известили, что их гетман, наконец, пришел из Запорожья с пушками и извещал о своем прибытии. 26-го октября отправились к козакам от гетмана комиссары с условиями, которые должны были поставить козачество в то стеснительное положение, в каком желала его содержать Речь Посполитая. Козаки отвечали, что об этом у них будет рада, и рада эта произошла 26-го октября, и в тот же день тринадцать старших Козаков явились к гетману и объявили, что козаки не желают принять ни одного пункта из условий, предложенных им.

Конецпольский сказал им: «Так как вы не хотите, как прилично верным подданным, приобрести милость его величества, то за ваше непослушание и своеволие отведаете на своих шеях наших сабель, и пролитая кровь останется на ваших душах». Депутатов отпустили. Конецпольский надел на себя вооружение, и с высокого кургана рассматривал в зрительную трубу козацкий табор. Началось сражение. Козаки защищались храбро. Битва кончилась поздно. На другой день гетман приказал делать приготовления к штурму козацкого табора, который стоял за болотом и был окопан. Но один гайдук передался к козакам и объявил им, что поляки замышляют штурм.

Тогда козаки, находя место недостаточно удобным для обороны, хотели переправиться на другой берег Днепра, но в это время поднялась буря и на реке были сильные волны. Несколько отважных лодок пустились на Днепр и потонули. Жмайло приказал сниматься с табора и повел своих Козаков ниже по течению Днепра к урочищу Старому Городищу над Кураковым озером.

Поляки последовали за ними. Несколько дней прошло в драках. Наконец, козаки, сильно теснимые, соглашались покориться, но ни за что не хотели выдавать зачинщиков, ссылаясь на то, что они будут судить их по своему войсковому праву. Они сменили с гетманства Жмайла и выбрали гетманом Михайла Дорошенка.

Польские комиссары, съехавшись с козаками, стали им исчислять вины Козаков. «Вы, — говорили им они, — получили от Речи Посполитой важные права: хотя большая часть вас и не шляхетского звания, однако вы по вольности вашей жизни и по правам на имущества почти сравнены с высшими классами Речи Посполитой. К удивлению целого света, Речь Посполитая прощала вам то, что, по всем правам, заслуживало кары, и много раз заключала с вами комиссии, желая прекратить ваши своевольства более убеждениями, чем строгостью. И теперь вы сделали не сколько преступлений: 1) вы предпринимали морские походы, которые навлекли на Речь Посполитую войну со стороны Турции; в особенности преступен тот ваш набег, который был совершен в бытность в Константинополе посла Речи Посполитой, пана конюшего Збаржского, посланного для окончательного заключения мира; 2) вы сносились с московским государем, с которым Речь Посполитая еще не постановила твердого мира и признавали за ним царский титул, а также сносились с крымским ханом Шегин-Гиреем и помогали ему; 3) принимали к себе разных цариков, которые назывались то московскими, то волоскими государями, и давали притон разным подозрительным лицам, которые могут быть вредными для Речи Посполитой; 4) вы самовольно поставили митрополита, владык и архимандритов при жизни тех особ, которых правительство считает законно занимающими эти должности; 5) лица шляхетского звания и владельцы беспрестанно жалуются, что их подданные выходят из повиновения и потом, называясь козаками, вооруженными купами наезжают на их имения, посягают на их жизнь, присваивают грунты, отнимают пожитки, не дают собирать с их имений доходов; 6) козаки неоднократно нападали на староства, а в недавнее время напали на город Киев, убили там войта, доброго человека, вашего же единоверца, других взяли в неволю или отдавали на поруки и ограбили, напали на римско-католический монастырь, убили священника, отняли у монастыря грунт и завели на нем хутор, оскорбили наместника подвоеводского и на самого подвоеводу похвалялись, налагали на города разные поборы, брали себе стации, присвоили себе юрисдикцию, отнимали городские имущества, и разных особ звания шляхетского, духовных, мещан и жидов замучили с неслыханным варварством».

На это козаки оправдывались так:

«Мы, принося покорность, сами отослали на сейм тех предводителей, которые ходили на море во время посольства пана Збаражского, представив их в гродский суд, чему свидетель подвоеводчий, а после мы ходили на море, потому что нам не дали жалованья, обещанного на прежних комиссиях. Мы посылали в Москву не для какого-нибудь договора, а напомнить, чтобы, по давнему обычаю, не забыли прислать нам казны. С Шегин-Гиреем так случилось: товарищи наши вышли на добычу с Дона, в то время, как Шегин-Гирей поссорился с Калгой, волна принесла наших товарищей к берегу в Крым голодных и оборванных; Шегин-Гирей их принял к себе на службу, а так как они ему послужили честно, то он, показывая любовь к польскому королю, прислал в Запорожье своих послов просить, чтобы мы не нападали на Крым, чего мы и не хотели делать без воли королевской; но так как Шегин-Гирей обязывался утвердить присягой мир от всей орды с владениями его величества короля, то нам казалось справедливым заключить договор с ним. О святейшем патриархе и о поставленных им духовных его величество знает, и духовные уже объясняли это дело. За разных цариков, московских, турецких, волоских и за других неизвестных лиц мы не чувствуем себя виноватыми: приход на Запорожье и выход оттуда издавна был всем свободен. Кто из наших наезжал на шляхетские дворы и оскорблял людей шляхетского звания, тех считаем виноватыми и готовы чинить над ними правосудие. Что касается до киевского дела, то мы видим во всей Короне и Великом Княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни, на Подоли великое утеснение церквам Божиим: не позволяют священникам нашим отправлять свободно богослужения; выгоняют их из приходов, которые отдают унитам, и вообще делают великое насилие совести нашим христианам, а киевский войт, по наущению попа оного, близко нас в Киеве печатал церкви, отнимал издавна данные приходам доходы и оскорбительными словами бранил нашего киевского митрополита, — чего не мог терпеть не только он, митрополит, но и простейший человек, когда идет дело о его совести и о чести. Отдаемся в том на мудрость ваших милостей. Об убийстве монаха и об оскорблении подвоеводчего не знаем, а грунт, который мы отобрали, принадлежит издавна церкви Василия».

Комиссары предложили им условия. Козаки пытались смягчить их, домогались, чтобы им дозволили жить во всяких местностях, судиться своим судом, ходить на море на рыбную ловлю, оставить за собой артиллерию, а более всего — говорили они — просим и молим, чтобы наша греческая вера не терпела утеснений, ибо спокойствие ее хранить присягал король. Но козаки должны были уступить. Те, которые входили в реестр и должны были оставаться в козацком звании, отступили от громады тех, которые хотели одинаковых с ними прав, тем более, что поляки не только обещали настоящим козакам оставить их права, но еще и прибавить им жалованье. Шесть тысяч реестровых Козаков должны были по-прежнему составлять военное привилегированное сословие и получать от государства жалованье: из них тысяча человек, по назначению коронного гетмана, должна была по очереди находиться в низовьях за порогами, чтобы не допускать неприятеля к переправам; остальные же, находясь в волостях, должны были, по требованию коронного гетмана, прибывать к нему на помощь в случае нужды. Козакам предоставляли заниматься промыслами, торговлей, рыбной и звериной ловлями, но без ущерба старостам. Запрещалось строго ходить на море и разрывать мир с Турцией и Крымом, а также нападать и по сухопутью на соседние державы, и все чайки, какие были у Козаков, следовало сжечь при комиссарах Речи Посполитой. Запрещалось козакам вмешиваться в какие бы то ни было дела, не относящиеся к войску, заключать с соседними державами договоры и вступать в иностранную службу; запрещалось присваивать не принадлежащую к ним юрисдикцию, но дозволялось им иметь между собой собственный суд. В случае жалоб людей других ведомств на Козаков, козацкому начальству следовало оказывать немедленно правосудие. Тем козакам, которые жительствовали в панских имениях, дозволялось там жить по-прежнему только в таком случае, когда козак будет послушен пану; в противном случае, он должен, в течение двенадцати недель, выйти в коронное имение. Войско будет находиться под властью старшого, выбранного ими, но утвержденного коронным гетманом, и получать жалованье, которое полагалось в размере шестидесяти тысяч злотых в год. Затем, все, называвшие себя козаками, но не вошедшие в реестр шеститысячного числа, должны починиться своим старостам и дедичным панам, и все присвоенные ими в качестве козацких грунты и всякие имущества должны быть отданы панам; те, которые таким образом должны быть выписаны из реестра, не будут подвергаться наказаниям от старост и подстарост за то, что они прежде находились в козаках. Но таким образом ограждались от наказания за самовольное принятие на себя козацкого звания только те из бывших в козацком звании и терявших его, которые принадлежали прямо к коронным имениям; о тех же, которые поступали в козачество из панских дедичных имений, не упоминались вовсе в договоре, следовательно, они предоставлены были произволу владельцев.

В таком смысле был составлен договор 6-го ноября 1625 года на урочище Медвежьих-Лозах, при озере Кураково. Новоизбранный гетман Михаил Дорошенко (за безграмотностью которого подписался на договоре писарь Савуй Бурчевский) присягнул на верность и точное исполнение договора; за ним дали присягу и другие козацкие чины.

После этого в Константинополь дано знать через посла, что козаки укрощены, «Задорнейшие их беи» уничтожены, чайки сожжены и все присягнули не выходить более в Черное море.

По требованию польского посла, падишах приказал хану вызвать своих мурз, которые с ордами стояли у Килии и готовились разорять русский край. Татарам было это очень неприятно, потому что они были рады предлогу к грабежу; но козаки скоро сами вывели их из затруднения. Семьдесят чаек появились на Черном море; посланные против них турецкие галеры переловили двадцать пять из них и привели пленников к «высокому порогу». Татары, находившиеся в Стамбуле, говорили; «когда козаки не перестают тешиться разбоями, так и нам позвольте делать наезды на ляшскую землю». Восточные известия говорят, что турецкое правительство отказало им: так или иначе, только в 1626 году огромная толпа татар бросилась в глубину Украины; воевода киевский, храбрый Стефан Хмелецкий, вместе с Дорошенком разбили ее под Белой Црковью: одиннадцать тысяч легло на месте. Это посещение требовало со стороны Козаков новой отплаты. Случай представился. Мухаммед-Гирей был снова свержен и на место его посажен Джанибек-Гирей. Изгнанник, вместе с братом, опять обратился к козакам. Для Козаков, кроме недавнего посещения татарами Украины, был еще новый повод вмешаться в это дело: Гассан-паша, правитель Бессарабии, посадив в Кафе на крымский престол Джанибек-Гирея, отправился к устью Днепра и занялся устройством укреплений для преграждения козаками выхода из Днепра в море. Дорошенко отправился в Крым. В его войске было много из тех, которые, за составлением реестра, остались вне козацкого сословия. Они нашли мухаммедова соперника приготовленным: знаменитые наездничествами мирзы и, в числе их, Кентемир, на которого татары смотрели, как на необыкновенного богатыря, были уже с ним. Упорная битва продолжалась два дня. На первый день победа явно клонилась на сторону Козаков: «множество татар — говорит мусульманский историк — получили мученические венцы из рук неверных». На другой день, мирзы решились с отчаянием ударить на неприятелей со всех сторон; закипела страшная битва, победа снова было склонялась на сторону Козаков; вдруг татары, защищавшие Мухаммеда, «пораженные — говорит тот же историк — ужасной мыслью, что они соединились с неверными на пролитие мусульманской крови, вспомнив, что чрез это они лишатся благодеяний своей веры и осуждают себя на вечный пламень, покинули союзников и перешли на сторону Джанибек-Гирея. Мухаммед-Гирей найден был мертвым. Голова Дорошенки, убитого в битве, была взоткнута на стенах Кафы».

Очевидно, что договор на Медвежьих-Лозах мало удовлетворял Козаков, мало и полякам приносил пользы. Морские походы продолжались своим обычным чередом. В 1629 г. козаки опять посетили Босфор. Несмотря на то, что в 1626 году для удержания козацких морских набегов турки на узком месте Босфора уже построили укрепление — замок Буюкдере, козаки все-таки успели пробраться и, по выражению письма, приписываемого атаману Сирку, «окуривали мушкетным дымом цареградские стены и обитателям Цареграда задали великий страх и смятение». Они опустошали побережья Черного моря, взяли и разорили гавани в Килии, Измаиле, Бальчике, Варне, Сизеболи. Кеенан-паша с сорока галерами следил за ними, когда триста козацких чаек сидели близ острова Монастыря, и только восемь из них вступили в битву. Семь чаек были взяты и приведены в Константинополь. Все прочие счастливо избежали опасности. На следующую весну сам Капудан-паша, главный начальник флота, бывший до того времени на юге в Средиземном море, явился под Очаковом и поразил козаков, вероятно подстерегши их выход в море: взял пятьдесят пять чаек и привел в Константинополь восемьсот пленных.

Начальники приморских стран Турецкой империи Анатолии и Румелии то и дело жаловались, что козаки беспрерывно разбойничают; пойманные в плен из них уверяли турок, будто они пустились на море не по своей охоте, а по приказанию польского правительства. Эти вести козаки распускали для возбуждения войны между Польшей и Турцией, чтоб, таким образом, можно самим иметь право на морские экспедиции. И вот козаки оказались виновными перед своим правительством не только в своеволии, но в умышленных покушениях поссорить Польшу с Турцией.

Внутри Украины договор на Медвежьих-Лозах не водворил такого порядка, как того хотелось Польше. С этих пор распространилось в Украине имя «выписчиков»; так стали называть тех, которые, как и прежде делалось, хотели самовольно сделаться козаками; имя это возникло теперь оттого, что кураковская комиссия исключила (выписала) множество таких из реестров, куда они были вписаны. Таким образом козачество поделилось на два рода — на реестровых и выписчиков. Первые, в числе шести тысяч, признавались в козацком звании; вторые хотели быть козаками и сами себя считали в этом звании, в противность воле правительства. Последних было несравненно больше, чем первых, и никто не в состоянии был уследить за ними: то были по-прежнему подданные коронных и дедичных имений, не повиновавшиеся своим панам, называвшие себя, в противность им, козаками, бежавшие в Сечь или составлявшие внутри Украины своевольные купы, нападавшие на дворян. Издавна, как мы видели, велось это: нисходящее поколение прежних самозваных Козаков — дети, внуки, племянники, все считали себя козаками, тогда как правительство не хотело их признавать в этом звании. Им теперь особенно было тяжело это непризнание, когда они или отцы их уже были вписаны в реестр; при Сагайдачном само правительство, нуждаясь в военной силе, дозволяло быть большему числу Козаков. Кураковская комиссия их выгнала, обратила в хлопов. Но хлопы в Украине вообще давно уже стремились сделаться козаками; теперь это стремление усилилось, после того, как в массу хлопов возвращаемо было много таких, которые, по своим понятиям, считали за собой некоторое законное право числиться козаками. Реестровые козаки, смотря по обстоятельствам, готовы были укрощать их, по приказанию коронного гетмана, но также готовы были, при случае стать с ними заодно против ляхов, тем более, когда их соединяла с русским народом религия, требовавшая защиты.

Выписчики, бывшие в Крыму с Дорошенком, по смерти его, выбрали из своей среды гетманом Тараса, которого коронный гетман называл презренным хлопом, вероятно, оттого, что он не принадлежал к реестровым. Часть реестровых признала его, но большинство их избрало себе предводителем Грицька Чорного, человека, преданного полякам. Коронный гетман утвердил его. Он удерживал своих подчиненных в повиновении правительству, не пускал на море, не дозволял хлопам причисляться к козацкому сословию и строго наказывал непослушных. Тарас оставался на Запорожье; его силы возрастали, беглецы из Украины собирались к нему; он разослал универсал, в котором, называя себя законным предводителем Козаков, приказывал не повиноваться Грицьку и не признавать его старшим, потому что Грицько не был избран вольными голосами, по козацкому обычаю, при армате. С своей стороны, Грицько посылал на Запорожье свои универсалы, приглашал покориться и обещал всем прощение. Так продолжалось полгода. Когда доставлено было следуемое козакам жалованье, Грицько не стал раздавать его, а прежде сделал пересмотр козакам, привел в порядок реестр, исключил из него тех, которые убежали к Тарасу на Запорожье, и заместил другими, по его соображениям, надежными. Наконец, Тарас вышел с запорожцами на Украину. Запорожцы — доносил коронный гетман — поступили хитро: обещали привезти армату и покориться. Грицько доверял им и не принял предосторожностей: его внезапно схватили, привезли к Тарасу и казнили жестоко: ему сперва отрубили руки, потом голову. Есть известие, что он принял унию и за то его особенно мучили козаки. Его приверженцы спасались бегством — кто в лес, кто в степь, а большинство пристало к коронному войску. Тогда Тарас оповестил универсалом, что всяк, кто хочет, может сделаться козаком, и приглашал всех подниматься на ляхов.

Угнетения, наносимые православной вере, увеличивались по мере того, как папизм приобретал новых прозелитов между русскими дворянами; в имениях панов, переменивших религию, православные храмы подвергались поруганию; по городам все более и более накоплялись религиозные процессы; православные, обличаемые унитами и католиками в хулении западной церкви, томились в темницах. Митрополит Иов, опираясь на равенство прав русского народа с польским, созывал собор с целью противодействовать насилию, но против него гремели ужасные папские грамоты, возбуждавшие верных сынов наместника Петрова преследовать не признающих власти апостольского престола и единства церкви под его главенством.

В таком положении были церковные дела, когда польские войска, возвратившись с прусской войны, расположены были в Украине и притом даже на левой стороне Днепра, где никогда еще не квартировало кварцяное войско. Тогда между русским народом пошел слух, что польские жолнеры пришли с целью уничтожить православную веру и истребить весь южнорусский народ, а отечество его заселить поляками. Хмельные жолнеры, в жару ненависти против схизматиков, похвалялись истребить русских украинцев до пределов московщины. Духовные, сопоставляя папские грамоты с злоупотреблениями жолнеров, квартировавших в Киеве, давали веру таким похвалкам и призывали православных к защите веры и жизни. Польские историки указывают на печерского архимандрита как на возбудителя народного восстания: печерским архимандритом был тогда знаменитый Петр Могила. Вероятно и митрополит Иов Борецкий участвовал в этом возбуждении народа: сын его, Стефан Борецкий был одним из козацких старшин, поднявших восстание. Разбирая, вероятно, откуда исходят призывы восстания, поляки умертвили в Киеве одного митрополичьего служку и с ним трех других лиц.

Тарас послал требование, чтоб жолнеры удалились и не занимали квартир восточнее Белой-Церкви. Начальники отписали, что они будут квартировать там, где им приказано от правительства. Тогда Тарас напал на польские войска, стоявшие близ Корсуня вместе с реестровыми козаками. Последние, в числе трех тысяч, лишившись уже своего предводителя, Грицька, пристали к Тарасу. Поляки бежали.

Возбуждаемый универсалами Тараса и духовенством, народ восстал и начал прогонять жолнеров. Их изгнание было для русских тем удобнее, что гетман Конецпольский, замечая в своем войске дух неповиновения и опасаясь возмущения за неисправный платеж жалованья, старался предупредить волнения, пока Речь Посполитая на сейме не назначит уплаты, и расставил одну хоругвь от другой на далеком расстоянии так, чтоб не дать им сходиться. Застигнутые врасплох, иные поплатились жизнью. Все бежали, покинув свои имущества.

Тарас отправил к коронному гетману посольство и требовал: уничтожить кураковскую комиссию, ограничивавшую число Козаков, и выдать Козаков, приверженцев Грицька, убежавших от войскового суда. Убийство Грицька он признавал справедливым делом суда. Само собой разумеется, что коронный гетман не мог принять таких предложенных ему условий. Готовясь идти на усмирение русских, Конецпольский послал вперед себя отряд под начальством Самуила Лаща, коронного стражника (т.е. блюстителя порядка над пограничными областями). По свидетельству современника, этот пан не боялся закона, не стыдился людей, наезжал на шляхетские имения и дома, разорял, умерщвлял людей, обрезал им носы и уши, насильно отдавал девиц и вдов за людей своего войска, составленного из разной сволочи. Его постигли двести тридцать шесть банниций и тридцать семь инфамий за разные преступления. Обвинительных приговоров над ним было так много, что он сделал из них себе одежду и надевал в насмешку над бессилием правосудия. Но он всегда имел защитника в Конецпольском, который охранял его военными экземптами и таким образом давал потачку его своевольствам: кто бы вздумал на него искать судом, тот должен был отречься жены и детей и спасаться бегством. За то он был набожен и для очищения грехов в последних днях масленицы запирался в монастырь для духовных упражнений. Этот Лащ на первый день Пасхи 1630 года (еще как кажется до разделки Тараса с жолнерами под Корсуном) в местечке Лисянке вырезал поголовно все население, не разбирая ни пола ни возраста; жители искали спасения в церкви; жолнеры врывались и туда и перебили всех без разбора. Другой такой же отряд перерезал всех жителей в местечке Димере. По дорогам жолнеры хватали русских и мучили. Народ толпами бежал к Тарасу и у него набралось несколько десятков тысяч; но это войско, исключая запорожцев и реестровых, не было хорошо вооружено и искусно. Тарас переправился с ним на левый берег Днепра и думал заманить за собой поляков, чтобы потом пресечь им сообщение с правой стороной Днепра.

Самуил Лащ, услышав о переправе Козаков, прибыл в Киев и соединился с отрядом Потоцкого; они ожидали коронного гетмана; с ними было до двух тысяч реестровых, не приставших к Тарасу. Конецпольский прибыл только перед троицыном днем. Впоследствии, он доложил сейму, что медленность его происходила оттого, что трудно было достать подвод и подводчиков. Доминикане (вероятно киевские), во время литургии, положили на алтаре его саблю, после обедни носили ее с торжеством около церкви и поднесли предводителю, чтобы поразить ею поганых схизматиков.

Казаки сосредоточили свои силы в Переяславле. Конецпольский отправился добывать их. Когда он подступил к Переяславлю, Лащ заметил, что один козацкий отряд пробирается на помощь к своим, и бросился отрезать его; козаки, которых было до пятисот, дали ему отпор; Лащ, рассудив, что не может одолеть этого отряда, послал к гетману просить помощи; гетман сам, собрав две тысячи человек отборного войска, поспешил к нему на помощь; но козаки убежали. Поляки стали их преследовать и отдалились от своего обоза, а тут, как будто для приманки, наткнулся на них другой козацкий отряд, также шедший к Переяславлю; в нем было не более двухсот человек. Поляки окружили его. Русские бросились в сарай, и там отчаянно стали защищаться, не отдаваясь врагам живыми. Все погибли, кроме израненного сотника, попавшего в неволю от изнеможения сил. Но в то время, когда поляки доставляли себе удовольствие истреблять этих двести молодцов, двое гайдуков из польского лагеря ушли в Переяславль и донесли Тарасу, что в польском лагере нет коронного гетмана. Казаки высыпали из города. Начальство над поляками принял Потоцкий. Началась жестокая сеча; две тысячи человек пало с обеих сторон; козаки успели захватить несколько орудий; в то же время другая часть козацкого войска стала на перепутье гетману, и когда Конецпольский, истребив двести человек и услышав гул битвы, спешил к своему обозу, козаки преградили ему путь и завязали с ним упорную битву. Битва длилась шесть часов сряду, и прекратилась потому, что пошел сильный дождь, помешавший обеим сторонам.

По свидетельству как русских, так и польских источников, эта битва стоила полякам дорого, так что в один день у Конецпольского погибло больше воинов, чем во время всей прусской войны с Густавом Адольфом, продолжавшейся три года. Эта неудача полководца, который показал себя лучше в войне с знаменитым полководцем своего времени, чем с восставшим русским народом, зависела от пренебрежения, какое оказывали поляки к тому роду войн, которые называли хлопскими. Конецпольский взял с собой против Тараса не все свое войско; он, между прочим, оставил на правой стороне Днепра одну роту в окопе, другую в селе монастырском; русские напали на них и истребили; тогда умертвили они и двадцать киевских купцов, которые везли продовольствие польскому войску, тогда же сожгли близ Киева пятьдесят байдаков и много лодок, чтоб лишить поляков возможности прибывать на помощь к своему коронному гетману.

Конец этой войны рассказывается различно. Украинские летописцы говорят, будто козаки победили поляков, а потом помирились с ними. Польский летописец говорит, что козаки выдали зачинщиков мятежа и присягнули верно служить Речи Посполитой и повиноваться тому старшому, которого даст им коронный гетман. В своей реляции, поданной на сейм, Конецпольский, подробно рассказывая о начале восстания Тараса, ограничивается несколькими словами об окончании войны. «Несколько недель — говорит он — прошло в беспрестанных битвах, наконец, с божьего благословения козаки увидали свои проступки, просили милосердия и заключили договор на основании Кураковского». Эта неохота гетмана распространяться о своем деле показывает, что ему не совсем посчастливилось. Современные великорусские собиратели вестей в польских владениях слыхали, что лучшие козаки были тогда с Конецпольским, и хотя мятежники сначала имели успех, но потом сменили своего гетмана и признали данного им другого, Тимоху Орандаренка. Что Тарас действительно попался полякам в руки и был казнен, подтверждает известие, которое в том же году польский посланник Пясочинский в Константинополе сообщил о том, что гетман козацкий с своим старшиной казнены смертью за то, что осмелились нападать на турецкие области. Вероятно, восстание Тараса не имело никакого влияния на судьбу реестровых Козаков: они оставлены были на условиях кураковской комиссии. Это понятно, когда восстание Тараса преимущественно было делом выписчиков, а не реестровых; из последних часть (по известию львовской летописи, одна треть всего количества реестровых) была с Конецпольским с самого начала Тарасова восстания, а другая, приставшая к выписчикам и вместе с ними бывши против Конецпольского, согласилась отступить от своих товарищей.

В апреле 1632 г. скончался король Сигизмунд III. По польскому обычаю, за смертью короля следовало два сейма: конвокационный и элекцийный (избирательный). Конвокационный был всегда важен тем, что на нем делался обзор предыдущего царствования и подавались мнения и требования о разных улучшениях, которые должны быть поставлены в руководство будущему королю.

Тогда остатки православного дворянства заявили голос в пользу гонимого восточного исповедания. Они потребовали уничтожения всяких постановлений, стесняющих свободное богослужение, всех привилегий, выданных одним лицам во вред другим, всех универсалов, мандатов, интердиктов, запрещающих православным строить церкви, иметь участие в магистратах, всех секвестраций и отдач на поруки в религиозных делах, всех запрещений на недвижимые имущества по процессам такого свойства, прекращения силы декретов, изданных с 1596 года в угоду унитам и во вред лицам, исповедующим религию, возвращения полной свободы богослужения восточной церкви, не только для тех, которые в ней твердо пребыли, но и для тех, которые бы захотели возвратиться в ее лоно от унии, предоставляя это право в равной степени как духовным, так и светским в королевских и панских имениях; должны быть уничтожены все трибунальские декреты, изданные в последних годах, начиная с 1627 по 1630 г., клонящиеся к ограничению прав православных относительно свободы богослужения, крещения, брака, устройства школ и типографий, печатания и чтения книг, не заключающих ничего оскорбительного против короля и Речи Посполитой, — чтоб никто по таким предметам не мог терпеть беспокойств и быть привлекаем к суду духовному или светскому под страхом наказаний, и напротив, чтобы всяк, кто сделает насилие церкви или начнет протест против собрания православных людей, подвергался наказанию, как нарушитель общественного спокойствия. Требовали, чтоб за киевским митрополитом было утверждено посвящение от патриарха сообразно древним обычаям, чтобы все епархии, коллегии, типографии, госпитали с данными на их содержание фондами, присвоенные унитами, возвращены были православию; все церкви, которые стояли запечатанными, должны быть открыты для православного богослужения; православные должны иметь право строить вновь церкви даже и в местностях, принадлежащих панам римско-католического исповедания, если там для католиков есть уже костел; все метрики и публичные церковные акты, захваченные унитами, следовало возвратить православному духовному ведомству и чтобы вперед, в случаях ссор римского духовенства с греческим, дело разбиралось не в Риме, а в трибуналах, смешанным судом; православные ремесленники и купцы в своих занятиях должны иметь равные права с римскими католиками их звания; дворянство православной веры не должно быть удаляемо от должностей по поводу религии. Все это должно быть занесено в присягу будущего короля. Требовалось, чтобы из Вильна и Люблина были удалены иезуитские коллегии, потому что людям греческой веры нет возможности приходить в трибунал, когда они там имеют дела: если б их шло пятьдесят человек — и тогда иезуитских студентов наберется до тысячи; от иезуитов-то повсюду происходит беспокойство церквам и людям греческой веры; — просили, чтоб в Короне и Великом Княжестве Литовском было учреждено по одному блюстителю церковных прав и имуществ; по общему доверию они могут ходатайствовать в случае несправедливости и насилии, нанесенных церквам и особам греческой веры; и так как каждой особе трудно, по делам касающимся религии, иметь доступ к королю, то должен быть назначен при королевской особе один из исповедующих греческую веру, который мог бы охранять перед ним дело своей церкви и своих единоверцев. Для большей крепости всего этого, православные домогались, чтобы духовные сенаторы за свои диоцезии, гетманы за войско и старосты тех королевский имений, где есть последователи греческой религии — за свои староства, обязаны были присягнуть в соблюдении прав греческой веры и исповедующих ее.

Того же требовали одновременно и диссиденты для себя.

На предложенные пункты паписты отвечали, что они соглашаются на все, чего только требует сохранение общественного спокойствия, а потому — пусть все некатолики, неправильно думающие о святой Троице, не испытывают никаких гонений, конфискации имений, тюремных заключений; равным образом — пусть уничтожатся трибунальские декреты, если они противные законам; но они не дозволят расходящимся с римской церковью в вере отправлять богослужение в тех королевских городах, где до настоящего времени его не было. Все духовные, будучи пойманы в преступлении, должны предаваться духовному суду; там же подвергнутся следствию, через инквизитора, и министры диссидентов в подобных случаях. Духовные сановники сената подписались под этим ответом в такой форме: Archiepiscopus или episcopus (имя) subscrcbo salvis iuribus religionis et Ecclesiae catholicae et regni.

Православные и диссиденты не могли быть довольны таким ответом и увидели в нем сильный отпечаток иезуитского искусства — сказать так, чтобы потом можно было перетолковать сказанное не в том смысле, в каком с первого раза могли понять дело те, которым говорилось. Православные и диссиденты написали на этот ответ реплику, в которой таким образом обличали уловки своих противников: «очень дивимся нерасположению к себе духовных, которые хотят те раны, от которых страдаем мы уже полвека, залечивать лекарствами — хуже самых ран; притом, они отвечают на просьбы наши не по пунктам отдельно, а на все разом, так что мы не можем разобрать: что мы у них выпросили и в чем они нам отказали». Диссиденты говорили в своей реплике: «вы, господа духовные, не упоминаете вовсе о дворянстве греческой веры, но мы не хотим вовсе от него отделяться в правах на свободу совести. С другой стороны, мы не думаем отделять от себя и так называемых еретиков и считаем несправедливым выражение, что свобода предоставляется тем, которые думают о святой Троице правильно: такое различие можно сделать только в круге религии, а в круге политической свободы это не достаточно. Если бы мы на это согласились, то потеряли бы наши древние права и дозволили себе нарушать обязательства отцов наших, веру, честь и совесть; тогда бы мы сами подали пример нарушения того, чего мы домогаемся от папистов. Допущение такого рода различий в деле веры повело бы к инквизиции: человеческое коварство найдет себе лазейку; этак древнюю греческую религию обвинять, что она неправильно учит о св. Троице, а кто будет судьей в таком деле, кто будет производить следствие? Каждому некатолику придется доказывать, что он не еретик, чтоб избегнуть преследования за ересь. Потом дело ставится так, как будто католики соглашаются на предоставление свободы разноверцам, единственно на время «каптуров» (во время бескоролевия учреждались суды, наз. каптуровыми) до восшествия на трон нового короля, ради общественного спокойствия, и тем самым не обязывают себя ни к чему продолжительному, незыблемому. Что это такое? Нам дают охранение ради общественного спокойствия? Это значит только, что нас не будут убивать. Но таким охранением пользуются и хлопы, и корчмари, и все чужеземцы — жиды и татары. Нам нужно право свободного исповедания своей религии, а об этом гг. духовные умышленно отозвались глухо; нам нужно спокойствия почетного, сообразного с нашими шляхетскими правами; да и людям других сословий следует дать такое же спокойствие. Надобно навсегда пресечь всякие изгнания, конфискации в большом и малом виде. О декретах также сказано глухо и тоже с умыслом так выражаются. Нам говорят, что согласны уничтожить силу только таких декретов, которые противны закону; значит нужно еще толковать, какой декрет противен закону, а какой непротивен; и найдут, что некоторые из них, хотя для нас тягостные, непротивны закону и оставят их во всей силе. Запрещение явного богослужения в королевских городах, где его пред этим не было, повлечет за собою продолжение всех прежних насилий и стеснений, а изъятие духовных от светского суда приведет к тому, что будут освобождать от светского суда студентов и учеников шалунов, которые, одевшись в платье духовного звания, производят всякие бесчинства. Наконец, подпись их милостей сенаторов духовного сана уничтожает и то, что нам теперь дается. Кто делает уступки с ограничениями, тот — вообще или в частях — оставляет за собою нечто из того, что будто бы уступает».

Эти энергические заявления не изменили фанатизма противной стороны; но когда приходилось подписывать каптур (то есть состояние Речи Посполитой во время бескоролевия до избрания нового государя), то православные и диссиденты уперлись и не хотели ни за что подписывать, пока не получат уступок в их религиозном деле. После долгих споров, примас Ян Венжик первый уступил, а за ним и большинство епископов: вместо salvis iuribus Catholicae Eclesiae они подписали свой ответ на требования некатоликов с другой оговоркой: salvix iuribus dioccesiae meac. В сущности, конечно, это мало изменяло вопрос. Православные и диссиденты обратились к посредству Владислава и, под его влиянием, составлен был мемориал о примирении унитов с неунитами на таких условиях: «отдать неунитам киевскую митрополию со всеми церквами и монастырями, кроме Софийского собора и Выдубицкого монастыря, львовскую епархию со всеми темн церквами и монастырями, которые еще не были обращены в унию, епархии луцкую и перемысльскую по кончине лиц, занимавших эти епархии, архимандритии печерскую и жидичевскую; в Литве — две епархии, пинскую и Мстиславскую; объявить свободное богослужение в воеводствах киевском, брацлавском, подольском, в землях: львовской, галицкой, литичевской; оставить неприкосновенными братства, школы, госпитали, семинарии, с правом заводить их вновь; допускать неунитов к городским должностям; дать неунитам в Могилеве четыре, в Орше две церкви, а в Вильне дозволить достроить церковь св. Духа; прекратить все религиозные процессы, и в тех местах, где священник принял унию, а прихожане не желают ее принимать, церковь отдавать прихожанам». Православные не были довольны на этот раз и желали, чтоб эти уступки, составив основание на будущее время, послужили началом больших уступок, но католики в польской избе кричали: «гг. неуниты и диссиденты хотят, чтобы в каптуре приговорили обязать новоизбранного короля сохранить все это: нет, не следует принуждать к этому нового короля».

Все это не обещало ничего прочного. Пока еще существовали в Польше православные дворяне, можно было, по крайней мере, надеяться, что за православие будут шуметь и кричать, но с переходом в папизм остальных дворян — что неизбежно должно было совершиться — православию не было никакого законного голоса. На том же сейме явились козацкие послы (Лаврентий Пашковский, Герасим Козка, Дорош Кузкевич и Федор Пух) и подали от имени гетмана Ивана Петрижицкого со всем войском запорожским письмо к примасу от 23-го июня. Казаки изъявили сожаление о кончине короля и просили расположить панов к тому, чтобы королевич Владислав сделался польским королем. «Под счастливым его правлением — писали козаки — мы надеемся возвращения и умножения нарушенных наших прав и вольностей. Вашему преосвященству довольно известно, как равно и всему государству, да и до всех народов дошли слухи о том, что мы в царствование покойного короля терпели большие несправедливости, неслыханные оскорбления и находились в великом огорчении, оттого что униты вступают в наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, причиняют много утеснений нам козакам и всему русскому народу: они отняли монастыри с принадлежащими к ним имуществами, уничтожили святые церкви, отстранили от городских должностей добровольных мещан и засмутили сельский народ; дети остаются некрещеными, взрослые сожительствуют без брачного обряда и многие расстаются с жизнью, не получив перед смертью святого причащения. Не вспоминаем о других замешательствах и беспорядках, происходящих со времени появления унии. Поэтому всенижайше и покорнейше просим вас, превелебный во Христе отец и милостивый пан, пусть эта новоизмышленная уния со всеми беспорядками, проистекающими от нее, будет уничтожена теперь же до коронации будущего государя, а мы, верный и доброжелательный отечеству народ, будем успокоены и удовлетворены; пусть господа униты возвратят захваченное ими достояние тем, у кого оно находилось прежде, то есть духовенству нашей греческой церкви, состоящей в послушании у константинопольского патриарха, за что мы со всем народом русским желаем полагать живот за целость любезного отечества. Если же, сохрани Боже, сталось бы иначе, то мы принуждены будем искать других мер удовлетворения, а мы того не желаем, будучи уверены, что ваше преосвященство, как милостивый отец и пан, обратите на это внимание».

Просьба эта не понравилась на сейме. Паны находили дерзким то, что козаки осмеливаются указывать сейму на лицо, которое следует избирать в короли; еще противнее было ревностным католикам слушать требование об уничтожении унии. Не меньше того раздражала поляков представленная козацкими послами инструкция, в которой козачество поручало им домогаться допущения Козаков, как рыцарей Речи Посполитой, до избрания нового короля. Шляхта считала исключительно только себя полноправной в таком важном деле, и с негодованием встретила покушение нешляхетского сословия присвоить и себе то, что до сих пор принадлежало одной шляхте. «Казаки называют себя членами Речи Посполитой — говорили тогда в посольской избе: — правда, они члены, но такие, как ногти и волосы, которые обрезают». 17-го июля примас Ян Венжик отправил козацких послов довольно вежливо, но заметил им неуместность желания пользоваться шляхетским правом избрания короля, тогда как их обязанность повиноваться тому королю, которого изберет шляхта, да не подавать повод к разрыву с турецким императором, Крымом и другими. Высказав им на словах такое нравоучение, примас вручил им письменный ответ за подписями своей и маршала посольского кола Криштофа Радзивилла. Ответ этот был такого содержания: с «Божия благословения, шляхетское сословие Речи Посполитой, которому единственно, а не кому-либо иному, принадлежит избрание короля, по правам и древним обычаям, выберет такого государя, который будет умножать славу, честь и достояние Польской Короны, соблюдать вольности каждого и наградить заслуги войск Речи Посполитой; тогда сенаторы и чины обоих народов (польского и литовского) представят королю о верности, преданности и постоянной службе запорожского войска, дабы король благоволил почтить его своей милостью и привлечь благосклонностью к новым услугам отечеству, чего требуют и теперь паны сенаторы от войска запорожского». Что касается до греческой религии, то гг. сенаторы уже снеслись по этому вопросу с послами воеводств и земель Короны Польской и Великого Княжества Литовского, имеющими право участия в публичных совещаниях. «Они сумеют найти верные средства, ведущие к успокоению недоразумений и к удовлетворению последователей греческой религии. Бог даст, на будущее время, при содействии нового государя, эти недоразумения совершенно прекратятся, с соблюдением прав, присвоенных каждому; к чему и паны сенаторы с панами послами обоих народов не преминут с своей стороны показать старания, свидетельствуя свое доброжелательство старшому на сейчас* войска запорожского и всему войску, желаем, чтобы войско запорожское исправляло надлежащую службу, вместе с коронным войском чинило отпор всяким неприятельским покушениям и наказывало тех, которые своими походами на море нарушают мир с соседними государствами».

______________________

* Т.е. тому лицу, которое в то время занимало должность старшего над козаками.

______________________

Такой ответ чрезвычайно не понравился козакам, несмотря на его вежливый тон. Их манили такими обещаниями, которые они уже слышали много раз и прежде и которые, как они испытали, никогда не исполнялись. Послы козацкие, возвратившись из Варшавы, навлекли на себя злобу войска: их чуть было не казнили. Впрочем, в это время совершилась какая-то важная перемена в козачестве: вместо гетмана Петрижицкого в сентябре посланы были на элекцийный сейм от гетмана Андрея Гавриловича новые козацкие послы — Федор Козминский, Федор Пралич и Василий Онушкевич.

«Мы никак не думали — сказано было в данной им инструкции — чтобы, после таких важных кровавых услуг, какие мы оказывали во всех пределах Речи Посполитой, охраняя целость отечества, поливая землю своей кровью и устилая ее своими головами, их милости паны, как нам донесли послы наши, прогневались на нас за то, что мы в своих инструкциях, данных им от нас, считая себя членами Речи Посполитой, просили не отдалять нас от участия в избрании короля. Если это не нравится их милостям — пусть будет по их воле; надеемся, что они изберут такого государя, который соблюдет нас при наших правах, свободе и вольностях, приобретенных нашими предками и утвержденных присягой королей».

«Как ни прискорбно для нас то обстоятельство, что нас удаляют от избирательства, но еще прискорбнее то, что вот уже более тридцати лет каждый сейм молим и слезно просим об успокоении, сообразно присяге покойных польских королей и последнего короля, нашей древней греческой церкви, находящейся в послушании святейшего константинопольского патриарха и потревоженной новоизмышленными унитами; но нас водили, откладывали решение дела от сейма до сейма до настоящего дня и, наконец, на последнем сейме, пред отшествием из мира сего покойного короля, дали обещание, что его величество усмирит тех, которые произвели смуту между народами, и успокоит нас и наш русский народ относительно его вольностей и религии. Если б не кончина его величества, мы бы надеялись получить утешение в наших несчастиях как для себя, так и для всего русского народа. Теперь, когда наступило время и пришел случай каждому подавать голос и добиваться своих прав, мы внесли нашу покорнейшую просьбу ко всем чинам государства на конвокационный сейм и слезно просили ваших милостей, чтоб наш русский народ и наше духовенство не переносили более несправедливостей и обид от новых и прежде неслыханных унитов. Но вместо исправления ошибок, в противность правам и привилегиям, которые наш русский народ с своим духовенством представил его величеству шведскому королю, панам-сенаторам и панам-послам, уличая унитов протестациями и реляциями, мы не были настолько счастливы, чтоб получить удовлетворение наших беспрестанных просьб, а еще более почувствовали скорби и страдания оттого, что нам, обиженным, приказывают отказаться от своего. Теперь, на нынешнем элекцийном сейме, мы поручаем нашим послам слезно просить Речь Посполитую и усилено домогаться, чтоб наш русский народ оставался при своих правах и свободе, а наши благоверные духовные, находясь при своих церквах, епархиях и принадлежащих к ним имуществах, с правом свободного богослужения, уже более не терпели утеснений от этих несносных унитов».

Кроме этой просьбы о вере (сочиненной, очевидно, духовным лицом, а не козаком), козаки собственно для своего сословия просили исправлений в делах, относящихся до их вольностей, повышения даваемого им от правительства жалованья и определенного места для козацкой артиллерии. В заключение, они жаловались, что украинские паны, соображаясь с кураковской комиссией, не хотят держать на жительстве в своих имениях Козаков, но и не допускают их выходить из этих имений, запрещая своим подданным покупать у них дома и имущества, и таким образом приневоливают Козаков самих делаться подданными. Предвидя, что никто другой, а Владислав, носивший по смерти отца титул шведского короля по праву наследства, избран будет польским королем, козаки прислали к нему с своими послами письмо и, заявляя надежду и уверенность иметь его своим государем, заранее просили его быть благосклонным и милостивым к козакам, которых услуги он уже испытал. «Если же — было сказано в козацком послании к нему — сохрани Бог, кто-нибудь будет препятствовать вашему величеству получить престол отца вашего, то мы обязываемся жертвовать своим достоянием и жизнью за ваше величество».

Такие выходки Козаков опять раздражали шляхетство. Маршал посольской избы отвечал козацким послам так: «ведомы нам ваши рыцарские деяния и услуги, которые оказали Речи Посполитой и ваши предки и вы сами. Надеемся, что и на будущее время вы не утомитесь в вашей готовности служить отечеству. Но удивительным кажется нам, что ваши послы, по возвращении с конвокации, навлекли на себя такую ненависть и подверглись опасности потерять жизнь». Он давал козакам совет на будущее время быть осмотрительнее и благоразумнее, называл их последнюю инструкцию необычной, а выражения в ней неуважительными и оскорбительными для шляхетства. Что касается до просьб, с которыми козаки обратились к сейму, то маршал объявил им в общих выражениях, что обо всем этом на сейме последует рассуждение в свое время.

Спор о религии между шляхетскими послами сейма возобновился по открытии элекцийного сейма. Еще перед этим сеймом луцкий архиепископ Гроховский, на сеймике в Бресте, подал протестацию; некоторые важные лица того времени пристали к нему заодно: Лев Сапега Виленский воевода, Троцкий кастелян Альбрехт-Владислав Радзивилл, брестский кастелян Мосальский, Александр-Людовик Радзивилл, литовский хорунжий Николай Сапега. Протестация их находила постановления конвокационного сейма, относительно дизунитов и диссидентов, несообразным с честью римско-католической религии. Сам составитель протестации, луцкий архиепископ не явился на сейм под предлогом болезни, но пустил свою интригу в ход, надеясь, что другие, опираясь на его протестацию, помешают обратиться в неизменный закон временному компромиссу, устроенному конвокационным сеймом только на время бескоролевья. Это подало повод к живым и долгим спорам. Дело православия защищали тогда главным образом Кисель, Древинский и Воронич; за унитов подвизался Тризна. Диссидентство тогда отделилось от православия. По стараниям влиятельного пана, литовского канцлера Радзивилла, диссиденты согласились на устройство депутации, пополам из диссидентов и католиков, которая должна была установить правила для свободы веры диссидентов. Православные, имея в виду, что в таком случае начнутся богословские и церковные диспуты, которые ничем не кончатся, а только приостановят дело, не соглашались на депутацию. «Наше дело — говорил Кисель — не богословское, а политическое; идет речь не о вере, о а мере (т.е. о равноправности)». Паны, подписавшие протестацию львовского архиепископа, прибегнули к извороту иного рода. «Все привилегии дизунитам — говорили они — давались и утверждались королями, следовательно это дело короля, а не дворянства, и потому элекцийный сейм, будучи без короля, не может этим заниматься и делать какие-нибудь постановления; следует отложить это до коронацийного сейма». Православные поняли, что это говорилось для того, чтобы ослабить силу тех льгот, какие могло получить православие от короля; тогда всяк мог смотреть на благоприятные меры в отношении православия отнюдь не так, как на законоположение вольной Речи Посполитой. Древинский доказывал, что права греческой религии в Речи Посполитой основываются на ее древности, а не на каких-либо королевских привилегиях.

—Действительно, — сказал Радзивилл, — в деле греческой веры никаких судей быть не может; надобно покончить все братски единодушным признанием свободы.

Так как православные объявили, что не хотят ни о каких делах ни говорить, ни слушать, пока не уладится дело об их религии, то, наконец, порешили на том, что неуниты и униты обратятся к избранному ими посреднику (medium) или третьему лицу, незаинтересованному в их деле. Таким третьим был шведский король Владислав, кандидат в польские короли. Выбранные от обеих сторон, от унитов и неунитов, отправились просить Владислава. Последний, приняв на себя достоинство третейского судьи в споре между унией и православием, выбрал для рассмотрения дела двух лиц из сената: познанского епископа Новодворского и бельского воеводу Лещинского, а из рыцарского кола четырех — Оссолинского, Криштофа Радзивилла, Мартина Рея и Дыдинского. Эта депутация сделала доклад, по которому Владислав признал окончательно законными те уступки, которые были означены в мемориале, состоявшемся на конвокационном сейме. Решение Владислава было утверждено избирательным сеймом 1-го ноября, к большой досаде католиков и папского нунция. Делать было нечего. Согласившись на третейское решение, избирательный сейм заранее связал себе руки. Таким-то образом православные добились легального признания своей религии.

По избрании Владислава новый король дал православным диплом, в котором ясно и определенно, и притом с новыми расширениями, высказана была свобода православного исповедания. Каждому дозволено было переходить из православия в унию, а из унии в православие; православным предоставлялось право избирать митрополита, посвящаемого константинопольским патриархом; луцкая епархия отдавалась православному епископу немедленно, а перемышльская и львовская по смерти или после перемещения унитского епископа; в Литве учреждались епархии Мстиславская, оршанская и могилевская; все процессы о вере прекращались; сверх уступленного по мемориалу православным, киевскому православному митрополиту отдавался и Софийский собор.

Избрание Владислава было чрезвычайно важной эпохой для православия, но преимущественно для Козаков. Восстановление православной иерархии было их делом; оно совершено было прежде ими в противность тогдашнего правительства, в противность всей шляхетской нации и, однако, эта нация должна была признать их смелое дело законным. Новый король, нуждавшийся в них в то время, потому что уже начиналась война с Московским Государством, показал к ним самое благосклонное внимание. Отпуская козацких послов, 18-го ноября, он им дал такое послание к войску запорожскому: «Объявляем нашу королевскую милость старшому, атаманам и всем молодцам войска запорожского. Еще при жизни блаженной памяти нашего родителя мы видели от ваших милостей расположение к нашей особе; в разных местах вы жертвовали за нас жизнью, и теперь, по смерти родителя нашего, продолжаете быть такими же и оказываете нам неизменную преданность. Мы принимаем это с благодарностью и обещаем при всяком случае сохранять в своей памяти ваше мужество и расположение к нам. Так как мы с согласия чинов Короны Польской и Великого Княжества Литовского избраны, по воле Божией, королем, чего желали и вы, то уверены, что, радуясь этому, вы будете нам верны и послушны, будете стараться вашей службой и рыцарскими подвигами, когда последует от нас повеление, заслужить нашу милость, и в настоящих обстоятельствах Речи Посполитой, как только позовет вас коронный гетман против нашего неприятеля, не соблюдающего присяги и мира, не станете медлить, а поспешите, по указанию, к услугам нам и Речи Посполитой. Вы уже испытали нашу королевскую милость в уравнении прав отцов духовных вашей греческой веры с отцами унитами, и на будущее время мы будем это поддерживать, а вас за труды ваши обещаем вознаградить. Другие просьбы, внесенные вашими послами пред коронацией, мы оставляем, сообразно посполитому праву, до будущего времени и рассудим о том с панами-сенаторами. Сколько позволит закон и справедливость, вы не будете забыты милостью вашей. Послы ваши подробнее скажут обо всем, а мы, уверяя вас в неизменной нашей милости, желаем вам от Бога доброго здоровья».

Видно, что Владислав в это время понял, какое важное значение могут иметь козаки для королевской власти. Но королевское благоволение не могло их защитить от вражды к ним всего дворянства, а эта вражда в последнее время усилилась: на Козаков смотрели как на стихию опасную для республиканской свободы шляхетства, такую стихию, которой легко мог воспользоваться монархизм; его же очень боялось шляхетство. Казачество выиграло в том, что Речь Посполитая признала восстановленную им православную иерархию, но оно не могло быть довольно и с этой стороны. Домогательство Козаков участвовать на сеймах было отвергнуто и трудно им было возобновлять его. Сама свобода греческой религии должна была существовать более на бумаге, чем на деле. Владислав предоставлял равную свободу как унитам, так и православным: казалось, что могло быть справедливее? Но оказывалось, что за унитов было без малого все дворянство Речи Посполитой, а за православие, кроме безгласной, порабощенной громады простого народа, небольшая часть дворянства, еще не успевшего утратить веры отцов своих, да козаки, то есть те из народа, которые стремились вырваться из порабощения, освященного законом и, следовательно, стать на борьбу с законом, властью, государством. Пока уния, источник раздоров, раздвоивший народ русский, не была уничтожена, все льготы и привилегии православию не могли иметь большой силы. Так как сейм постановил одни церкви отдать православным, другие унитам, то нужна была еще комиссия для разбора: какие церкви должны быть православными и какие унитскими. Вместе с церквами шла речь и о церковных имуществах. Это повело к спорам, в которых та сторона, за какую была сила шляхетского большинства, всегда брала верх. По челобитью русских — говорит украинский летописец — никакого облегчения не получили. В феврале 1633 года, во время коронации, примас, возлагая корону на Владислава, напомнил ему, что, получая корону и помазание от римско-католической церкви, король должен охранять и распространять римско-католическую веру и не считать всенародным правом тех уступок, которые он, для всеобщего спокойствия, обещал еретикам. Это показывало, что не принадлежащим к римско-католическому исповеданию, надобно было ожидать всевозможнейшего противодействия со стороны духовенства, не считавшего гражданских постановлений обязательными для церкви. В последний день коронацийного сейма прочитан был диплом, который король давал в пользу православных: для успокоения католиков было сказано, что эта свобода им дается до будущего сейма, и притом тогда только, если королевский посол упросит на то соизволения папы. Несмотря на такие условия, католики встретили и это с негодованием. Надобно было канцлеру приложить к диплому печать: коронный канцлер, сам будучи духовным лицом, отказал; король обратился к литовскому канцлеру Альбрехту Радзивиллу. Этот пан прежде счел нужным посоветоваться со своим духовным отцом, потом, будучи приглашен королем, сказал, что не может этого сделать, потому что духовный отец не разрешает ему.

—Ваш духовный отец, — сказал ему Владислав, — способен только поправлять часы (этим точно отличался духовник Радзивилла), а не его дело мешаться в то, что может волновать Речь Посполитую.

—Я, — сказал Радзивилл после сильных домогательств короля, — во всем прочем повинуюсь вашему величеству, а там, где идет дело о святой римско-католической вере, не могу поступить против совести никоим образом.

—Я вам ничего не дам, — сказал выведенный из терпения король.

—Как угодно вашему величеству, — сказал Радзивилл и сел на свое кресло.

—Когда, — сказал король, — сделается вакантной печать коронная или литовская, отдам ее еретику.

Это очень поразило ревностных католиков.

Но примас, хотя духовное лицо, а за ним епископы, угождая новому королю, брали на свои души грех выдачи диплома и упросили литовского подканцлера приложить печать к диплому; за ними согласился и великий литовский канцлер Радзивилл, но для сохранения своей католической репутации занес в краковские городские книги манифестацию, что он поступил так только в качестве министра, а не по собственному убеждению, и притом присоединил оговорку, что диплом этот быть может действителен единственно с папским согласием.

На следующем сейме (1634) дозволено «схизматикам» отправлять свободно богослужение. Католики-фанатики были очень недовольны. Но более всего лишало силы по отношению к православию все сеймовые и королевские распоряжения то, что дворянство русское продолжало покидать веру отцов и русскую народность. Защита православия, оказанная на сейме дворянством, не представляла ничего прочного, когда дети тех, которые тогда стояли за православие и даже те самые лица, которые числились православными, перешли в католичество. Так, между прочим, православная церковь понесла большую потерю, когда отступил от нее князь Иеремий Вишневецкий, владелец неизмеримых пространств и неисчислимых поселений в южнорусском крае. Неудивительно, что эту потерю глубоко почувствовали ревнители православного благочестия. К нам дошло письмо, писанное по этому поводу киевским митрополитом Исаией, полное огорчения: «Милостивый князь! — взывал он к отступнику, — сердца всех нас духовных и всего христианства исполнились скорбью, когда мы увидели, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от древней греческой религии, религии ваших предков и родителей. Плачет и сетует церковь Божия, мать наша, ибо ваша княжеская милость изволите презирать ее. Мы с великим упованием ожидали желанного утешения, а обрели, сверх чаяния, печаль... Всем нам ведомо, милостивый князь, какими страшными клятвами, условиями, обязательствами связала вас относительно религии родительница вашей княжеской милости, отходя от мира сего. На чью душу падет грех, Господь то знает. Но мы знаем, что отцовская клятва сушит, а материнская искореняет. Какое утешение, какую пользу получают те, которые, для суеты сего ничтожного мира, отступают от своей древней религии? Разве не видим этого очами своими? Что у нас творится? Спросил бы я всех: зачем отрекаются от древней греческой веры, зачем пренебрегают ею? Если для мудрости мира сего, то мудрость мира есть глупость перед Богом, по слову апостола. Если думают убегать заблуждений, то по милости Божьей в церкви христовой еще не найдено заблуждений и не может найтись; скорее там оно найдется, где каждый год что-нибудь прибавят или убавят. Если же для славы мира сего, — то это маловажное дело!» Припомнив отступнику предков его, которым греческая религия не помешала быть славными в истории, митрополит коснулся того побуждения, которое, действуя на легкомысленных, более всего располагало русских дворян к отступничеству. «Недоброжелательные наши противники, — выражается митрополит, — говорят, что греческая вера есть вера хлопская. Если в самом деле так, то и апостолы и патриархи и все святые отцы восточной церкви, которых мы почитаем великими — были хлопской веры». В заключении митрополит, от имени всей церкви, умоляет князя обратиться к вере отцов своих и утешить всех; он пророчит ему, в таком случае, под сенью родительского благословения, благополучие в земной жизни и вечный живот по кончине. Но то был глас вопиющего в пустыне. Иеремий не только не возвратился к вере своих предков, а еще сделался свирепым гонителем ее. И никто из отступников русских дворян не возвращался назад. Православная церковь теряла род за родом и, по мере того, как русские дворяне делались изменниками и гонителями восточного православия, козаки делались его единственными защитниками и мстителями.

В это время выступила в недрах русского православия энергическая личность. То был Петр Могила. Митрополит Исайя Копинский (который из архимандритов Густынского монастыря принял этот сан по смерти Иова Борецкого в 1631 году) послал этого человека, находившегося в сане печерского архимандрита, на сейм ходатайствовать о свободе веры. Ученый, горячий, владевший даром убеждения так же хорошо, как владел прежде мечом, когда служил в войске, вкрадчивый и хитрый, потомок молдавских князей и, следовательно, аристократ по рождению, этот человек во время сейма овладел умами своих единоверцев дворян, давал им советы, подвигал к настойчивости, и так их очаровал, что все видели в нем залог спасения веры. Престарелый Исайя всем показался неспособным более нести пастырское бремя; положили отрешить его и избрали Петра митрополитом. Король утвердил его. Тогда Петр послал ректора киевских школ Исайя Трофимовича в Константинополь за патриаршим благословением, а сам отправился во Львов, и там волошский митрополит, по патриаршему соизволению, посвятил его в сан киевского митрополита. Петр испросил у короля привилегию на преобразование киевской школы, находившейся при Братском монастыре, в коллегию и, приехав в Киев, низверг Исайю Копинского и отправил его на смиренное пребывание в Печерском монастыре. Современный летописец Ерлич повествует, что это сделано было очень грубо и жестоко. «Престарелого и хворого Исайю, — говорит этот православный, но ополяченный дворянин, — схватили в одной волосянице, положили на лошадь, словно какой-нибудь мешок, повезли в Печерский монастырь, где он, в великой нищете и унижении, печально провел остаток жизни: это сделано с ним для того, чтоб он не беспокоил Петра Могилы духовным и светским судом и не искал прав своих». По известию того же летописца Петр Могила был человек жадный, жестокий и истязал бичами монахов Николаевского монастыря, допрашивая у них, где спрятаны монастырские деньги. Некоторые от его жестокости переходили в унию. Но известия Ерлича если могут быть справедливы, как сообразные с духом тогдашних польских нравов, то в равной степени могут быть ложны или преувеличены, потому что сам летописец вообще мало соблюдал критики в обращении с тем, что до него доходило в его время, да кроме того еще и потому, что Ерлич, как дворянин, не любил Козаков, а Петр Могила был к ним благосклонен и постоянно находился с ними в приязненных отношениях. Тот же Ерлич рассказывает, что митрополит отправил к козакам печерского чернеца Никодима Силича, обвинив его в наклонности к унии, а козаки у себя сделали этому монаху козацкое увещание, продержав шестнадцать недель подле пушек, потом выпустили. По словам Грондского, незадолго перед смертью Петр Могила ободрял Козаков к восстанию. Было ли точно так или нет — во всяком случае видно, что современное дворянство считало его благоприятелем Козаков; этого было достаточно, чтоб очернить имя его. Несомненно, Петр оказал важные услуги православию. Он укрепил древние стены Софийского храма, открыл основание Десятинной церкви и возобновил ее, доставил благочестью предметы поклонения древней святыне, напечатал несколько нужных для православия книг; но самая важная заслуга его была — открытие коллегии, первого высшего учебного заведения в Русской земле, имевшего важное влияние на развитие умственного образования русского народа в грядущие времена.

По восшествии на престол Владислава началась война с Московским Государством. Казаки участвовали в ней.

В числе рыцарей, заслуживших тогда похвалу от короля, по известии одной малорусской летописи, был Богдан Хмельницкий, получивший от короля саблю за храбрость: через двадцать один год после того, он заметил, что «сабля сия порочит Богдана». Но в то же время, когда одни козаки воевали против московитян, другие их братья отправились на Черное море. Предводитель этой экспедиции был Сулима. Казаки плавали по Азовскому морю, воротили в Черное, разграбили при устье Днестра Аккерман, Килию и Измаил на устье Дуная, грабили, разоряли села и деревни. Неизвестно, это ли событие вооружило снова турок против Польши, или же оно не предваряло набега турок и татар на польские владения; но полякам во всяком случае оно дало повод оправдываться в нарушении мира. Польское войско было занято войной в Московии; на южных границах стоял Конецпольский с небольшим отрядом войска: обстоятельство это обещало туркам большие выгоды. Абаз-паша, правитель Бесарабии, родом русин, ренегат, вторгся с татарами в польские области; это поличще ограбило и разорило окрестности Каменца и ушло в Молдавию. Конецпольский с кварцяным войском, стоявший близ Бара, погнался за ними: в войске его были и козаки, везде поспевавшие воевать. Орда была рассеяна. Конецпольский стал у Каменца. В октябре 1633 года Абаз-паша атаковал его и, встретив мужественное сопротивление, ушел и начал возбуждать турецкое правительство к воине с Польшей. Между тем московское правительство искало содействия Турции против Польши. Польский посол Тржебинский приехал для объяснений в Константинополь и был принят сухо. Двор жаловался на нарушение мира, указывая на новые козацкие разбои по морю. Падишах требовал дани от поляков.

—Между нами не может быть мира иначе, — сказал послу султан, — как если станете платить нам дань, разрушите возведенные вами крепости по берегам Днепра и искорените Козаков.

—Уж лучше война, чем такие постыдные условия, — сказал Тржебинский.

Мурад схватился за саблю и произнес:

—Ты разве не знаешь, что я владыка, перед мечом которого трепещут все народы? Я с своим ненчислимым воинством разорю всю Польшу огнем и мечом!

—Это в твоей воле, но за кем победа будет, это в воле Божьей. Мой король Владислав извлечет сам свой меч и доверится тому счастью, какое послужило под Хотином.

Мурад оценил эту смелость и заметил своим приближенным:

—Вот такими верными слугами и вы мне будьте.

Однако, ничто, — говорит турецкий историк, — не могло удержать падишаха от предприятия вести войну. Неверным отказали в мире и только по великодушию позволили польскому после возвратиться в отечество. В Адрианополе падишах назначил уже шегриара (главнокомандующего) на предстоящую войну. Но войны на этот раз не было.

Поляки поспешили помириться с Московским Государством. Поляновский договор прекратил войну. Польские историки говорят, что падишах тогда склонился к миру потому, что не надеялся более на союз с Московским Государством.

Восточные писатели помещают это событие в 1633 году и говорят, что 28 шевала (13 апреля) падишах получил известие, что ляхи, занятые войной с москвитянами, желают отдаться с покорностью на волю падишаха; но это известие несправедливо, ибо война поляков с москвитянами началась только в октябре 1633 года. Польские историки помещают это событие в 1634 году. Стоя в Адрианополе, падишах, прежде чем начинать военные действия, послал Шагин-агу в Польшу для объяснений; последний прибыл в Варшаву в июле 1634 года. По восточным источникам польский король изъявил согласие быть покорным воле падишаха, а польский историк говорит, что турецкий посол объяснил, что нападение Абаз-паши сделано без воли падишаха и вместе с тем жаловался на козацкие разбои. Положили, что падишах накажет Абаз-пашу, а поляки усмирят Козаков; на этих условиях заключили мирный договор. Со стороны Оттоманской Порты дано обещание удержать татар от нападений на Польшу и наказывать их; польское же правительство обязалось совершенно изгнать Козаков с днепровских островов.

Султан действительно, приказал казнить смертью Абаз-пашу, но не как виновника раздора, а в припадке бешеного самодурства, чем во все свое царствование отличался султан Мурад IV.

Полякам надлежало теперь принять действительные меры к прекращению козацких морских походов для взаимного спокойствия, как Польши, так и Турции. Собственно забота о преграждении пути козаками из Днепра в Черное море падала не на поляков, а на турок, потому что устьем Днепра владели последние. Давно уже была построена крепость Очаков с соседними укреплениями для того, чтоб можно было обстреливать устье Днепра и не допускать Козаков выходить в море. Но в начале XVII века от плохой поддержки эти укрепления рассыпались. В 1626 году турецкое правительство занялось возобновлением и поправкой устьднепровских укреплений; назначили построить две крепости на обеих сторонах Днепра. По известию Боплана, видевшего это место в 1635 году, Очаков вмещал в себе до двух тысяч жителей, имел укрепленный замок с якорным местом для галер, которые стояли там для укрощения Козаков. На юг от Очакова был другой замок, обстреливавший Днепр, а на другом берегу башня, где турецкая стража давала знать галерам о тревоге. Наконец для большей безопасности, были протянуты поперек Днепра цепи. Казаки, по выражению Боплана, смеялись над этими средствами. Составив флотилию из чаек и достигнув близости устья, козаки скрывались в камышах, верстах в двадцати (в трех или четырех милях) от турецких галер, дожидались темных ночей перед новолуньем и тогда прокрадывались посреди турецких галер. Иногда они рубили толстые деревья и пускали с сучьями по воде прямо на цепи, протянутые через реку, а сами кричали; турки, не видя ночью ничего, но замечая, что цепи трогались, полагали, что это козацкие чайки наткнулись на цепи и палили по ним усердно, а тем временем козаки проплывали, извиваясь между шхерами. Их грабежи и разорения не обходились даром; часто турецкие галеры гнались за ними в погоню, иногда удавалось козакам уклониться от опасности и потом напасть врасплох и одержать верх, но часто они терпели поражения. На возвратном пути они умели безопасно достигнуть Днепра-Словуты, как они называли эту реку на своем поэтическом языке. На восток от Очакова был залив, близ которого находилась низкая лощина; козаки входили в этот залив и оттуда по лощине переносили свои суда с добычей в Днепр; двести или триста человек несли каждую чайку. Чтоб укрощение козацких разбоев было действительное, надобно было воспрепятствовать стекаться беглецам из Украины в Запорожье и для того приходилось уничтожить народонаселение южно-днепровского края. Это падало на поляков.

С этой целью коронный гетман Конецпольский в 1635 году заложил на Днепре крепость Кодак; труд этот возложен на французского офицера Левассера де Боплана, автора любопытного описания Украины. Место выбрано было выше порогов, ниже Самары и Князева острова. В новопостроенной крепости поставлен гарнизон, под начальством француза полковника Мариона.

Он не пускал Козаков не только воевать, но даже ловить рыбу и держал в крепости человек двадцать схваченных молодцов.

В августе того же года из морского похода возвращался Сулима. Казаки увидели небывалый замок. Сулима бросился на него врасплох; козаки перебили весь гарнизон, не пощадив и командира.

Важные события готовились в Украине; им предшествовала, по замечанию русского летописца, большая радуга на западе.

Донесли Конецпольскому о поступке Сулимы. Новое возмущение поднималось. Сулима стоял где-то в окопах, вероятно, по обычаю всех возмущавшихся гетманов, скликая к себе толпы. К нему пришли реестровые козаки. Их посланец явился к предводителю восстания.

—Ляхи хотят нас всех истребить. Примите нас к себе: будем защищаться вместе! — говорил он.

С тех пор, как поляки начали проводить резкую черту между реестровыми и нереестровыми, и только первых в малом числе почитали за законное сословие, а последних за своевольных, между реестровыми и нереестровыми успели они породить недоверие. Последние были из простонародья, и козаками делало их самовольство. Реестровые хотя часто соединялись с ними, но всегда такое соединение навлекало на них неудовольствие и гонение правительства. «Присягните нам, что у вас нет дурного умысла», сказали нереестровые.

Реестровые присягнули. Вооруженная толпа их, многочисленнее той, которая была под начальством Сулимы, вступила в окопы. Они были подосланы Конецпольским. Для избежания кровопролития, хотя бы и пагубного для нереестровых, но все-таки не безвредного для реестровых, реестровые в другой раз поклялись, что старшинам не будет ничего другого. Но потом Сулиму с пятью старшинами заковали в цепи. Осенью их отправили в Варшаву на сейм. Сейм этот происходил в ноябре 1635 года. Турецкий и татарский посланники находились уже в Варшаве и жаловались на Козаков. «Если хотите мира с нами, — говорили они, — скорее чините суд и расправу над злодеями; нынешний год уже пять раз ходили на море!» Шесть старшин были приговорены к смерти; львовская летопись говорит, что четырем отрубили головы. Литовский канцлер Радзивилл в своих записках говорит, что Сулиме отрубили голову, потом разрубили его тело на четыре части и развесили на четырех концах города. Перед казнью он просил похоронить с ним золотой образ, который папа Павел V когда-то прислал ему за то, что он, разбивши турецкую галеру, послал в дар папе триста пленных турок. Радзивилл говорит, что Сулима обратился в католичество, но это не помогло ему, и он должен был подвергнуться той же участи, как и его товарищи, оставшиеся в православии.

Реестровые получили похвалу от короля за то, что не пристали к Сулиме и выдали непослушных. В виде милости положили увеличить козацкое сословие еще одной тысячью, но зато, кроме них, никому не дозволяли именоваться козаком и всех выписанных из реестров строго обязывали повиноваться панам, в имениях которых они жили. Тогда паны жестоко наказывали непокорных за малейший признак непослушания. Гетман Конецпольский получил предписание расставить кварцяное войско в Украине; и польские жолнеры обращались с русским народом грубо и своевольно. «Ми-сь-мо люд рыцерський, — кричали украинцы — тому сь мо не привикли; то нам не звичай!» Но и реестровые козаки также не удовольствовались похвалами: им не платили жалованья, а только водили обещаниями, притом же хотели их держать в руках. Кварцяное войско, по приказанию коронного гетмана, заняло Корсун, который, по старому обычаю, был местом для козацкой арматы (артиллерии). Один из начальников польских отрядов, сын подольского воеводы, вошел в Корсун, расположил свой отряд и свою челядь в домах жителей, считавших себя уже издавна козаками, и сверх того насильственно овладел местечками: Бузыном, Вороне, Пивами и Лозами, которыми издавна владел киевский Николаевский монастырь. Это раздражило реестровых: связь с выписчнками и вообще с русским народом не могла быть подавлена сословными интересами до такой степени, чтоб неудовольствия народные не находили отголоска в реестровых козаках.

В 1636 г. козаки обратились с жалобами к королю; посланники их были сотники: черкасский — Барабаш, и Чигиринский — Зиновий-Богдан Хмельницкий.

Тогда посредником между козаками и правительством выступил Адам Кисель, оратор за православие на сеймах. Он считал себя искусным дипломатом. Переговариваясь с козаками, он уверял их в своем расположении, назначал им сроки для уплаты жалованья, а когда эти сроки проходили, назначал другие, между тем завел между ними шпионов, ссорил между собой старшин, подкупал подарками и, таким образом, тянул время. Простые козаки собирались составить чернецкую (т.е. из черни, без старшин) раду, а за подобными радами следовали у Козаков возмущения. Кисель всеми мерами их удерживал от этого и водил обещаниями. Старшим, как титуловали его поляки, или гетманом, как величали его сами козаки, был у них тогда Василь Томиленко, патриот, прямодушный простак, управляемый лукавым писарем своим Онушкевичем, угодником Киселя и панов. Дождавшись до праздника св. Ильи — срока, указанного Киселем для уплаты козакам жалованья, и не получивши этого жалованья, козаки не решались собирать, как грозили, чернецкой рады, в которой могли участвовать уже и не козаки, а неопределенное число поспольства. Они принудили своего старшого созвать на реке Русаве вальную (генеральную) раду, в которой, при старшинах, участвовали все простые (поспольство), не только реестровые козаки. Кисель, узнавши об этом, отправился туда сам.

То было в первых числах августа 1636 года.

«Нам обещали деньги в мае, — говорили козаки, — а не доставляют и в августе; мы много потерпели, оставаясь без денег; на море нам ходить не позволяют, а мы оттуда получали себе пропитание; мы и братьев своих воевали и непокорных выдали под меч его величества, и за то теперь от урядов и подстарост переносим утеснения и оскорбления; и денег нам не дают». Старшины безуспешно пытались усмирить волнение. Одни кричали: идем на Запорожье, а оттуда на море! Другие кричали: идем на города, на уряды (власти), которые нас обижают! Вырвали из рук у Томиленка камышину и хоругвь и кричали: собирать чернецкую раду! Но этот шум произвели выписчики, которые затесались на раду; реестровые были умереннее и, после нескольких часов шума, Киселю удалось уговорить их подождать до праздника Рождества Богородицы.

«Будем еще ждать, — сказали наконец реестровые, — да, только, если нам не заплатят тогда нашего жалованья и не удовлетворят за те обиды, которые нам делали уряды, так мы заберем армату и уйдем на Запорожье».

После того прошел еще месяц. Денег не было. «С козаками — писал тогда Кисель к коронному гетману — могут удаться три способа: они уважают духовных греческой религии и любят богослужение, хотя сами больше походят на татар, чем на христиан; во-вторых, на них действует страх королевского имени, а в-третьих, они любят взять там, где можно достать. Сообразно этому, я употребил с ними три способа». Кисель обдаривал старшин и наобещал их потомству разных благ и прав, потом убедил митрополита послать к козакам двух игуменов, и те уговаривали рыцарей именем православной веры не подниматься из-за корысти на Речь Посполитую и не навлекать беды на церковь, мать свою. Наконец, Кисель составил фальшивое письмо от короля к себе и послал его Томиленку, показывая вид, что делает это не по обязанности, а из расположения к козацкой старшине. В этом письме от лица короля высказывались укоры козакам за то, что они, не доверяя королевскому обещанию, собирались устраивать чернецкую раду и бежать на Запорожье; следовали затем уверения в непременной присылке денег, а потом угрозы в случае непокорства и непослушания. Посылая копию с такого письма, Кисель советовал козакам отправить депутатов на предстоящий сейм и просить ограждения от обид, сохранения своих прав и исправной уплаты жалованья.

Но эти уловки не предупредили волнения. Осенью, не дождавшись жалованья, чигиригинский полк взбунтовался и выступил к Крылову; прочие полки еще колебались. Изо всех полков собирались охотники на Запорожье, с тем, чтобы оттуда выплыть на море; выписчики толпами приставали к реестровым и сообщали им мятежный дух. Козаки снова установились в Корсуне, когда им было это запрещено; их армата перенесена была в Черкасы по приказанию коронного гетмана, — козаки захватили четыре киевских пушки, взяли свою армату из Черкас и перевезли в Крылов.

Предполагавшийся морской поход в этом году не состоялся: ограничились выходом нескольких чаек. Наступила осень; время было неудобное для плавания по Черному морю. Притом же козакам предстояла надежда воевать и с дозволения правительства. Крымский хан воевал с буджацкими татарами, которые, находясь под начальством мурз Кентемиров, не повиновались хану, и в то же время были врагами Польши, беспрестанно делая нападения на польские области. По этому поводу крымский хан вошел с Польшей в дружеские сношения и правительство дозволяло козакам подать ему помощь. Посланник Речи Посполитой Дзершек повез хану обычные упоминки и на дороге прибыл к козакам, которым было приказано проводить его. Сначала его приняли не слишком доброжелательно. «Не годится — говорил ему Томиленко — чтоб ваша милость вез упоминки хану, когда еще не уплочено жалованье козакам: для хана у вас деньги есть, а для Козаков их нет!» Однако, Дзершек был отпущен, когда козакам блеснула надежда на войну; толпа удальцов отправилась помогать хану: то были все выписчики и запорожцы. Ими предводительствовал Карп Павлович Гудзан, носивший у Козаков прозвище Павлюк и под этим прозвищем известный в истории. Одна малорусская летопись говорит, что его звали также Павлюк Баюн, и Полурус, потому что он был крещеный турок. По известию современного стихотворца-историка, этот удалой козак служил уже прежде у крымского хана и помогал ему против донских Козаков при взятии Азова. Он был соучастником Сулимы и, по просьбе канцлера, избавился от казни. С этим предводителем отправились к хану подобные ему удальцы. Но были и такие, которые в то время пошли на войну с целью не помогать хану, а разорять его подданных, пользуясь тем, что из Крыма вышла с ханом военная сила.

Эти обстоятельства удержали Козаков и от похода на море и от восстания на некоторое время. Тех, которые были посмирнее и оставались дома, старшины уговорили подождать и отправили на сейм просьбу, чрез тех же сотников, как и прежде: черкасского Ивана Барабаша и Чигиринского Зиновия-Богдана Хмельницкого.

Требования их в этой просьбе были умеренны и касались более одного реестрового сословия. Покоряясь постановлениям кураковской комиссии, хотя всегда несносной для Козаков, рыцари просили только, чтоб им отдали задержанное по их расчету за четыре года жалованье, чтоб комиссия, которая приедет для пересмотра реестра, вписывала на место убылых товарищей других по желанию козаков, чтоб армата их содержалась на казенный счет и им вольно было посылать на селитренные заводы за порохом и в рудокопни за железом для починки орудий. О своих утеснениях от панов они писали так: «не довольно того, что выгоняют нас из шляхетских имений, — не допускают нас жительствовать и в имениях вашего величества, и Бог ведает, сколько уже Козаков ушло с женами и детьми в Белгород и поселилось в московской земле. Прогоняют с бесчестием послов наших; не оказывают нам правосудия, не дозволяют иметь усадеб и жилищ в городах, не позволяют продавать и покупать горилки, пива и меда, даже на свадьбы и крестины нельзя нам приготовлять напитков, да притом еще паны старосты между собою ссорятся, друг на друга наезжают, а нам козакам, достается: нас бьют; дворы, оставшиеся после Козаков, умерших на службе его величества, хотя и должны были оставаться с козацкими правами, но — свидетель пан подкоморий черниговский, что как только не станет на свете какого-нибудь товарища, так тотчас старосты и подстаросты ограбят его имущество, а вдову выгонят из дома, и стариков, которые уже, по дряхлости, негодны к службе, не уважают, грабят и обижают».

На такую просьбу козаки получили очень неприятный ответ. Считая следуемое козакам жалованье только за три года, а не за четыре, им, от имени короля, отказывали: в позволении брать с заводов запасы для артиллерии, в праве покупать места в городах для поселения и, ради сохранения выгод владельцев, в праве приготовлять себе напитки, — объявляли, что в козацкие реестры на будущее время будут записываться только те, которые будут угодны старостам, по представлению последних, а не по желанию самих Козаков, — а все, не вошедшие в реестр, должны служить панам беспрекословно. Вместе с тем, объявлялся козакам выговор за самовольное вторжение в Корсун, за неудовольствия, распространившиеся в войске, и строго подтверждалось, чтоб ни одна чайка не осмеливалась появляться на море.

В апреле 1637 года прибыли к козакам комиссары: Станислав Потоцкий и Адам Кисель вместе с скарбовым писарем, который привез жалованье козацкому войску. Когда собрали раду, то сразу увидали, что на нее собралось, вместо того числа, в каком должны были состоять реестровые, более десяти тысяч человек. Заметили, сверх того, что деньги не успокоят Козаков, что их просьбы о жалованье не более как предлог к неудовольствиям, имеющим другие источники. Надобно было исключить лишних — сделать выпис, но комисары не решились приступить к этому, боясь, чтоб тотчас не сделалось открытого бунта. Произвели только попис, то есть записку в реестр семи тысяч человек; это продолжалось несколько дней сряду. Наконец третьего мая снова собрали все полки на вольную раду. Козаки подняли шум, требовали возвратить им Корсун для арматы, не хотели отдавать назад четырех захваченных ими киевских пушек. Комиссары не в силах были их успокоить и только дали им совет обратиться снова к королю с просьбой об этом, а сами отговаривались тем, что должны буквально исполнять данную им инструкцию. Наконец, велено было козакам присягнуть. «Зачем нас заставляют присягать? — закричали козаки — мы уже прежде присягали и сохраняем присягу».

Тут Потоцкий обратился к ним с такой энергической речью:

«Напрасно волнуетесь, паны молодцы; если бы Речи Посполитой пришлось извлечь меч против вас, она извлечет его и изгладит самое имя ваше. Пусть на этих местах обитают дикие звери в пустынях вместо мятежного народа! Вы уйдете на Запорожье! Что же из этого? Жен и детей своих оставите здесь; стало быть нужно будет воротиться, и тогда придется подклонить головы под меч Речи Посполитой. Если же вы стращаете нас, что уйдете куда-нибудь подалее — на Дон, например, так это неправда. Днепр ваше отечество. Другого Днепра нет на свете. Дона нельзя сравнить с Днепром. Там неволя, здесь — свобода. Как рыбе нельзя жить без воды, так козаку без Днепра, — чей Днепр, того и козаки! Теперь, прощайте, мы едем к его величеству и скажем, что вы бунтуете».

Некоторые из Козаков расчустовались так, что прослезились. Томиленко положил свою булаву и камышину и сказал:

«Челом бью всему войску запорожскому. Возвращаю уряд свой».

С этими словами он удалился из рады.

Козаки стояли в недоумении и не знали, что им делать: выбирать ли нового старшого или просить прежнего принять снова свое достоинство. Сторона Томиленки одержали верх. Козаки позвали своего гетмана и убеждали его не покидать уряда. «Не хотим изменить его величеству и Речи Посполитой, — сказали они: — но пусть прежде пан коронный гетман присягнет».

«Пан коронный гетман прежде вас не будет присягать», отвечали комиссары.

Смятение продолжалось до вечера; наконец, козаки, поднявши пальцы кверху, присягнули на основании кураковского договора. Какого-то Грибовского, который кричал отважнее всех, Томиленко приказал приковать к пушке. Он потом убежал из войска и скрылся на Запорожье.

После этой рады Кисель писал к коронному гетману, что для того, чтобы держать Козаков в послушании — лучшее средство иметь в козацком войске шпионов, и зная все, что у них делается, подкупать, при надобности, старшин, но постоянно ссорить их между собой, чтоб не допустить между козаками единства и согласия. Через несколько недель оказалось, что такие меры не всегда бывают действительными.

Павлюк воротился с войны, в которой, по его выражению, козаки с малыми силами победили и в прах обратили многочисленного неприятеля. Услыхавши, что творится на Украине, он, с толпой удалых, налетел на Черкасы, забрал там орудия и увез на Запорожье. «Тут им следует быть!» — сказал он.

Томиленко оставался в нерешимости. Душой он был привержен в козацкой свободе и склонен был пристать к Павлюку; но, как человек старый, не видел и не надеялся успеха? реестровые козаки смотрели на восстание двусмысленно; только самые отважные и молодые не скрывали сочувствия к поступку выписчиков. Томиленко известил коронного гетмана о поступке Павлюка и счел приличным в своем донесении отозваться с огорчением о пане канцлере, по милости которого Павлюк остался в живых. Томиленко не скрывал, что с реестровым войском легко было отбить армату у Павлюка, который налетел на нее с двухсотенным отрядом, но извинялся тем, что слушался приказаний коронного гетмана, запретившего козакам ссориться между собой. Вместе с тем, Томиленко отправил к Павлюку двух Козаков с советом покориться и возвратить взятые орудия.

16-го июня Павлюк отвечал Томиленку из Микулина Рога, где находилась тогда Запорожская Сечь; он писал, что Козаков огорчило бесчестие, нанесенное козацкой армате, и козаки, по милости Божией, не сделав никому оскорбления, перенесли ее на приличное для нее место, в Запорожье, где предки их прославились своими подвигами; притом же пребывание арматы в волостях требует ее содержания, которое падает на бедных жителей, и без того уже отягощенных постоем кварцяного войска, вопреки кураковской комиссии, потому что жолнерам не следует занимать квартир далее Белой Церкви. «Сознайтесь, писал Павлюк, когда армата наша стояла в волостях, то и выписы были часты, из шляхетских имений выгоняли или подчиняли панской юрисдикции наших товарищей и вдов козацких, а чуть какой-нибудь козацкий товарищ провинится, паны уряды клевещут на целое войско перед коронным гетманом, а коронный гетман перед его величеством». Павлюк отказывался возвратить орудия, выражаясь, что мертвого из могилы назад не носят, и приглашал, напротив, всех реестровых прибыть к ним с остальными орудиями. «Сохрани вас Боже, прибавлял Павлюк, если вы захотите быть нашими врагами и, вместе с жолнерами, поднимете руки на жен и детей наших и на наши имущества: ваши жены, дети и имущества достанутся нам в руки прежде, чем наши вам; но мы этого вовсе не хотим; у нас и у вас одна родная земля, и лучше нам жить заодно в братстве».

Вместе с тем Павлюк разослал по Украине универсал, которым призывал весь народ в козачество. «Всяк, кто пожелает быть козаком, — было сказано в нем, — не должен быть принуждаем к подданству панам». Подобные приглашения были как нельзя более по сердцу русскому народу в Украине; многие, услышав их, тотчас бежали в Запорожье. Томиленко продолжал оставаться в нерешимости, не отправлял назад павлюкозых посланцев, присланных к нему с письмом, и сообщил коронному гетману об универсале, которым Павлюк бунтует народ. 9-го июля Павлюк написал Томиленку другое письмо, требовал возвращения своих посланцев, по-прежнему убеждал реестровых соединиться с выписчиками в одно тело, так чтоб столицей козачества была Сечь: там бы находилась козацкая армата, там бы жили старшины, а козаки могут проживать, где кому угодно — в Сече ли, или в Украине, в селах и хуторах, с своими семьями занимаясь хозяйством. Во всяком случае — пойдут ли к нему реестровые или нет, Павлюк просил дать ему известие, когда кварцяные жолнеры двинутся на него с оружием.

Сочувствие к Павлюку и его выписчикам возрастало между реестровыми. Томиленко все еще не смел разделять его явно, но и не противодействовал ему. Тогда угодники панской власти, вероятно, действуя по наущению Киселя, старавшегося, по собственному его признанию, производить между козаками раздоры, подобрали кружок Козаков, собрали раду на реке Русаве и потребовали к себе Томиленка. Там низложили его с достоинства и дали старшинство переяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великоруссу, преданному панским видам. Вместе с Томиленком отрешили ненадежных старшин и заместили их другими лицами, настроенными и подкупленными заранее. Писарь Онушкевич, должно быть, заправлявший этой интригой, остался в своем звании при новом старшом. Окончив свое дело, послали к коронному гетману просить утверждения новоизбранного козацкого начальника.

Конецпольский утвердил его, но утверждение не застало в живых Савву Кононовича.

Весть о перевороте передана была в Сечу скорее, чем коронному гетману.

Павлюк, услышав, что Томиленка заменил Кононович, немедленно вышел с своими выписчиками, стал кошем у Крылова и отправил в Переяславль отряд, по известию одного современного польского дневника, под начальством Чигиринского полковника Карпа Скидана и Семена Быховца.

Посланный отряд переправился через Днепр, ночью ворвался в Переяславль внезапно, когда там никому не снилось о таком посещении. Схватили Савву Кононовича, писаря Федора Онушкевича и новопоставленных старшин, заковали и повезли за Днепр; все это сделано было с такой быстротой, что переяславские козаки не спохватились отстаивать свое начальство. В Крылове, на раде, поставили узников посреди майдана, по козацкому обычаю, выговорили им преступления их против войска, измену козацкому делу и казнили. Кононовича и Онушкевича расстреляли; других предали смерти иным способом.

Та же рада, которая, состоя из выписчиков, судила Савву Кононовича и других старшин реестрового козацкого войска, провозгласила козацким гетманом Карпа Павловича Гудзана или Павлюка. Томиленко, добровольно уступая ему старшинство, остался его товарищем и другом.

Но в ту же ночь, когда выписчики так ловко схватили Савву с некоторыми единомышленниками, другие из последних успели убежать: главным из ускользнувших был реестровый товарищ Ильяш Караимович, родом армянин, как говорит о нем украинская летопись, а может быть, еврей караим, как можно судить по его прозвищу. Он так был ловок и счастлив, что не только спасся сам, но еще схватил и увез с собой двух Козаков из отряда, приходившего в Переяславль за Саввою — Смольчугу и Ганжу, и доставил их коронному гетману. Там, под пыткой, эти два пленника сообщили полякам подобное известие о том, что затевали мятежники. «Своевольно составленные шайки — показывали они — будут нападать на домы шляхетских особ и Козаков, преданных Речи Посполитой; уже некоторых владельцев ограбили; уже некоторые бежали из своих имений. Будут жечь костелы и убивать католических духовных, искоренять унию; думают соединиться против поляков с донскими козаками, наконец, думают отдаться московскому царю и признать его государем над всей Украиной. Другие удальцы бегут в Запорожье и там строят чайки, чтоб выходить на море». Такие недобрые вести принесли Конецпольскому пленные козаки Смольчуга и Ганжа.

Стоя тогда в Баре, Конецпольский задумал прежде заманить к себе Павлюка с товарищами хитростью, и послал к нему двух ротмистров, Комаровского и Сокола: чрез них он извещал Павлюка, что Речь Посполитая ожидает войны с Турцией, приглашал по этому поводу явиться к нему в войско и вместе с тем отпустить схваченных, как он узнал, в Переяславле старшин.

Обращаясь так снисходительно с мятежниками, Конецпольский 3-го сентября издал универсал ко всем старостам, подстаростам, державцам, наместникам владельцев и вообще ко всем начальствующим лицам (урядам) в Украине, и в этом универсале говорилось так: «Всех тех, которые пристали к мятежникам и не воротятся на свои места жительства, не считая козаками, присылайте ко мне, а если их нельзя будет поймать, то карайте их жен и детей, истребляйте их жилища; пусть лучше крапива растет на том месте, где они живут, чем будут распложаться изменники короля и Речи Посполитой».

Павлюк, оставаясь со своим войском под Крыловом, 21-го сентября послал Конецпольскому два ответа: один был от него, другой от писаря войскового Стефана Домарадского.

Павлюк представлял совершенное им дело в таком виде:

Несколько десятков человек, без ведома и согласия всего войска, составили раду на реке Русаве и низложили со старейшинства заслуженного и почтенного Василия Томиленка, отставили достойных и почтенных старшин и полковников, дали начальство человеку недостойному и неспособному и притом чужеземцу — москвитину Савве, выбрали таких же, как он, старшин. Савва самовольно забрал пушки, принадлежавшие Трехтемировскому монастырю, и следовательно, посягнул на церковное достояние, называл запорожцев и выписчиков изменниками, грозил идти на них с своими единомышленниками и искоренить их, делал народу разные оскорбления. «Это побудило нас — писал писарь — к тому, что мы послали схватить Савву с его единомышленниками, судили и казнили по своему обычному войсковому праву. Мы бы рады были по требованию вашей милости выпустить Савву, только это трудно: он убит; невозможно было удержать войска». Павлюк уверял коронного гетмана, что выписчики взяли пушки и завезли на Запорожье в тех видах, чтобы, сообразно желанию правительства, не пропускать своевольных людей на Черное море, изъявлял свою готовность служить королю и Речи Посполитой, порицал прежних гетманов, допускавших татар причинять в Украине опустошения, и в доказательство своей бдительности и способности охранять край, прислал несколько пленных татар, взятых недавно при погроме своевольного татарского загона, появившегося в украинских пределах. На требование коронного гетмана явиться к нему под предлогом ожидаемой войны, Павлюк отвечал, что пусть прежде коронный гетман пришлет ему от имени короля знаки — хоругвь, булаву, бунчук, бубны: ссылался на старинный обычай, по которому польские короли всегда так поступали с козаками, когда призывали их на войну. Иными словами — это значило, чтобы польское правительство утвердило Павлюка в звании козацкого гетмана и вместе с тем признало козаками всю толпу беглых хлопов, стекавшихся к нему в неопределенном числе, а следовательно, тем не только уничтожалась кураковская комиссия, которой поляки так дорожили, но подрывались бы совершенно права старост и дедичных панов в Украине, ибо каждый подданный мог тогда самовольно назваться козаком, а пан терял право и над его личностью, и над его имуществом и, наконец, над своей землей, которая составляла грунт, данный непокорному хлопу: по тогдашнему народному понятию, тот участок земли, на котором сидит и который обрабатывает земледелец, был его достоянием во всяком случае, и пан оставался настолько собственником отданного грунта, насколько хозяин последнего зависел от власти пана. Вдобавок, в письме писаря требовалось возвращение свободы Смольчуге и Ганже как невинным людям.

Конецпольский отвечал козакам, что, требуя себе «знаков» и ссылаясь на то, что так некогда поступали короли с козаками, они нарушают обязанность поданных и осмеливаются предписывать законы своему государю; коронный гетман повелевал собственно козакам быть послушными не тому старшому, кого они сами выберут, а тому, кого им дадут, и пребывать в границах повиновения, указанных кураковским договором. Он оправдывал Савву Кононовича и его товарищей и выражался так: «Невинная кровь ваших товарищей и старшин вопиет об отмщении и повергнет вас в гибель. Долго Речь Посполитая смотрела сквозь пальцы на ваши своевольства, но более не станет их сносить; она и сильным монархам давала отпор и чужеземных народов подчиняла своей власти. Поэтому если вы не останетесь в послушании королю и Речи Посполитой, сообразно кураковскому договору, то знайте, что Речь Посполитая решилась не только прекратить ваши своевольства, но истребить навсегда имя козацкое».

После такого ответа Павлюку не оставалось ничего, как вступить в открытую вражду с поляками. Оставаться в пределах кураковского договора значило оставить народ, стекавшийся к нему, на произвол панству; по кураковскому договору козацкое звание принадлежало одним реестровым, а реестровые набирались по рекомендации старост и подстарост и недавно были приведены в определенный комплект, следовательно, выписчикам, из которых состояло Павлюково войско, не было уже места. Павлюк и его товарищи не только не могли оставаться при тех должностях, которые себе они присвоили, но еще должны были ожидать наказания от польской власти за убийство Саввы, которое отнюдь не оправдывалось коронным гетманом, как того домогался было Павлюк. В этих видах Павлюк издал универсал, призывающий всю Украину к вооружению.

Универсал этот во многих копиях был разослан в города, местечки, села: козакам, посланным с ним, велено спешить день и ночь.

Содержание универсала было таково:

«Карп Павлович Гудзан, полковник войска его королевского величества, старшой на всей Украине и на Заднепре. Панам атаманам городовым и всему товариществу нашему, жительствующему, как в городах его королевского величества, так и в княжеских, шляхетских и всему вообще посполитому народу рода христианского, жительствующему в Украине, на Заднепре и во всей Северщине, желаем от Бога доброго здоровья и во всем счастливого благополучия. Дошло до нас верное известие, что неприятели нашего христианского народа русского и нашей древней греческой веры, ляхи, задумавши зло и забывши страх Божий, идут в Украину и за Днепр и хотят, как войско его королевского величества, так и подданных королевских, княжеских и панских обратить в ничто, пролить кровь христианскую, учинить поругание над женами и детьми нашими и окончательно нас поработить; поэтому именем моим и старшинства моего, именем всего войска запорожского повелеваем вам и убеждаем вас, чтобы вы все единодушно, от мала до велика, кто только называет себя товарищем и хранит святую благочестивую истинную веру, покинувши все свои занятия, немедленно собирались ко мне. Поручаю вас Богу. Из Лубы. 11-го октября 1637 года».

Это восстание нашло себе в то время особенно восприимчивую почву. Кроме того, что южнорусский народ всегда рад был возможности подняться на панов, — в этот год был неурожай и вследствие его настала дороговизна; бедняки голодали; священники, по причине дороговизны хлеба, разрешали в пост есть мясо, а голод, как известно, всегда наилучший товарищ народным мятежам. На призыв Павлюка прежде всего и охотнее всех отозвались на левой стороне Днепра так называемые новые слободы, населенные беглецами с правой стороны: они искали там избавления от панской юрисдикции и от панщины, но не могли найти этого на долгое время нигде, куда только досягал строй Речи Посполитой. Эти слободы расположены были вдоль Днепра до Кременчуга и ниже; из тех поселений жители первые стали прибегать к Павлюку. Вслед затем в разных местах стали собираться шайки; закричали: на свободу, на свободу! — говорит современник, — зашумела в кабаках горилка; одни спешили к Павлюку и Скидану, другие стали расправляться со шляхтой и с жидами. Нападет такая шайка на панский двор, ограбят державцев или их наместников, отнимают у них камышины, знаки власти, дают им в руки в насмешку кии и приказывают доставлять себе одежду, лошадей, запасы, порох, оружие. Владельцы получали от полковника Скидана увещания не препятствовать своим подданным идти в козаки. В имениях Киселя образовалась сильная шайка под начальством Мурки и Носка. Кисель убежал. Соседи его бежали.

Сам Павлюк, по написании универсала, отправился в Сечь, а в Украине остался Скидан, избранный в достоинство Чигиринского полковника на раде, избравшей Павлюка старшим.

С своей стороны Конецпольский, услышав о смятении, приказал польному гетману Николаю Потоцкому стянуть войско, расставленное по квартирам на правой стороне Днепра. Потоцкий приказал отрядам собираться в Паволочь, куда прибыл и сам. Но пока войско собралось, наступил ноябрь. Прошел срок платежа жалованья. Жолнеры стали требовать уплаты, иначе отказывались от службы и грозили составлять конфедерации. Кроме жалованья, их волновала еще и другая причина: многих из них, за своевольства и бесчинства, требовали к суду; придираясь к жалованью, они хотели, чтобы за то, что они согласятся ждать, им дали экземпты, т.е. изъятия от суда. Весть о таком беспорядке в польском войске придала бодрости русским. Скидан, называя себя опекуном всей Украины, продолжал рассылать во все стороны универсал за универсалом — и к народу, и к реестровым козакам, призывал всех, кто только хочет быть товарищем, спешить как возможно скорее, и на коне и пешком, добывать прав и свободы против душманов ляхов, врагов веры. В Нежине, старостве Потоцкого, русские, составлявшие городскую стражу, отказали в повиновении, побросали свои знамена, привлекли к себе толпу соседних хлопов и ушли к Скидану. Восстание охватило Вишневеччину — средину тогдашней левобережной Украины, названной так от находившихся там имений, принадлежавших князьям Вишневецким. В Полтаве организовался отряд под предводительством Остранина; подобный отряд шел к Скидану из Гадяча. На правой стороне Днепра полк Чигиринский, а на левой — переяславский, первые из реестровых перешли на сторону восстания. Остальные еще колебались: Скидан грозил им смертью, если они не пристанут к нему. Народное негодование уже постигало всякого, кто не сочувствует общему делу. Но с другой стороны близость польского войска держала в страхе правобережную Украину: 26-го ноября Потоцкий издал к реестровым универсал, приказывал ловить мятежников и самим присоединяться к войску! «Если же будет иначе, — кончал он свой универсал, — то знайте, что ваши жены и дети погибнут и вы сами падете под мечами войска его королевского величества». Когда польское войско собралось в Паволочи, корсунский полк, устрашенный угрозами Потоцкого, прислал изъявление покорности и готовности бить мятежников; но потом, когда услыхали козаки, что в польском войске безладица, корсунцы перешли к Скидану и он назначил в Корсуне раду на 29-е ноября. Белоцерковский полк сначала покорился, когда Потоцкий прибыл в Белую-Церковь: козаки вышли к нему навстречу, кланялись до земли в знак покорности. Потоцкий сначала по-начальнически накричал на них, а потом приказывал склонять к повиновению Козаков других полков. Но когда он уехал из Белой-Церкви в Паволочь, белоцерковцы, ободренные слухом о беспорядке в польском войске, ушли к Скидану. За ними киевский полк ушел к нему же по Днепру. Русские, полагая большую надежду на безладицу, возникшую между поляками, стали роптать на Павлюка, зачем он остается долго в Сече и пропускает удобное время напасть на врагов. Назначенная Скиданом в Корсуне рада была нестройная, шумная и притом на нее явилось немного, кричали против Скидана и Павлюка. Скидан ушел из Корсуна в Мошны и оттуда 4-го декабря пустил еще универсал в таких выражениях:

«Карп Скидан, полковник и опекун всей Украины. Панам молодцам, черни войска запорожского, товарищам и братьям моим милым, даю вам знать, что я послал вас звать на корсунскую раду, но увидел, что вас мало послушных. Теперь, зная, что ляхи наступают войной и на веру нашу, и на вольность нашего войска, приказываю под смертной казнью, чтобы все и пешие и конные поскорее собирались в Мошны давать отпор бездушным неприятелям нашим».

Со дня на день ожидали русские Павлюка с нетерпением и начинали уже терять надежду, поговаривали даже, что Павлюк не придет, а останется в Запорожье; но Павлюк наконец явился с запорожцами. Причина его медленности объяснилась. Он сносился с крымским ханом, которому оказал недавно услугу, и умолял его подать помощь козакам, но хан отказал козакам и сообщил о том польскому правительству, выставляя этим свое доброжелательство к Речи Посполитой. Таким образом, Павлюк, ожидая ханского ответа, действительно пропустил драгоценное время, когда польское войско страдало неурядицей и легко было, напавши внезапно, побить его. Потоцкий, между тем, утишил волнение между своими жолнерами, убедил их ждать жалованья три недели, и когда они успокоились, выступил с войском в Корсун. Оставшиеся там жители изъявили перед поляками покорность. По украинским известиям, жолнеры опустошали и предавали поруганию церкви, умерщвляли жен и детей приставших к мятежу. «Все это хлопская неправда», говорили после поляки о таких известиях. Потоцкий, прежде чем расправляться оружием с мятежниками, написал к ним универсал, где убеждал их сжалиться над собственной кровью, опомниться, просить прощенья и пощады, пока еще остается время и возможность получить милосердие от короля. «Мои просьбы — писал после того Потоцкий — не мягчили их упрямства. Они более верили универсалам Скидана, которые летали повсюду один за другим». Скидан на универсал Потоцкого отвечал ему так: «Козаки уже не дозволят более выписывать себя, уменьшать свое сословие да дурачить себя комиссиями». — «Нечего делать, — сказал Потоцкий — кто слов не слушает, того побоями вразумляют».

Перед вечером 5-го (15) декабря польское войско перешло реку Рось через Шахнов мост, направляясь к деревне Кумейкам. Передовой отряд, под начальством Лаща, в числе тысячи пятисот человек, отделился от главного корпуса войска и пошел вперед для взятия языков. Он подходил к самым Мошнам, где стояло козацкое войско, схватил там несколько языков, но один из его солдат перебежал к козакам и рассказал им, что еще несколько польских хоругвей не успели примкнуть к своему войску и идут позади. Павлюк, по этому известию, задумал обойти польское войско, завладеть переправой на реке Роси и перерезать путь задним хоругвям. Козаки всем табором пошли вслед за Лащом, который поспешно присоединился к своему войску. Пойманные им языки объявили, что у Павлюка и Скидана около двадцати тысяч и они дожидают к себе на помощь с левой стороны Днепра еще ополчение под начальством киевлянина Кизима. Пушек у них восемь.

По этим вестям Потоцкий приказал немедленно выступать. Польское войско двинулось вперед табором, состоявшим из возов, поставленных в десять рядов.

6-го (16) декабря поляки увидали козацкое войско, которое заходило им в бок. Кисель, русский по происхождению, православный по вере, не мог удержаться от слез и воздыханий, увидя своих единоверцев и земляков. «Славные люди! — говорил он — как смело, как бодро идут на смерть! Зачем идут они на своего государя короля и Речь Посполитую, а не на врагов христова креста!»

«Сегодня день русского Николая! — говорили некоторые — св. Николай патрон нашего гетмана. Счастливое предзнаменование!» — «Не могу долее терпеть хлопского нахальства!» — сказал Потоцкий и приказал ударить на Козаков.

Хлопы зажгли деревню Кумейки: они думали, что дым будет беспокоить поляков — и ошиблись: ветер дул на Козаков.

Стремительно бросилась на Козаков польская пехота, грянули пушки, понеслось пять конных хоругвей одна за другой, и во мгновение — доносил после того Потоцкий — едва успеешь прочитать «Avr Maria» (радуйся благодатная Мария), поляки прошибли козацкий табор в двух местах. Считая себя уже победителями, поляки кричали: «Сдайтесь! Сдайтесь! Просите милосердия!» Хлопы в ответ им кричали: «Не сдадимся ляхам! Один на одном свои головы положим». Часть козацкой конницы тотчас убежала; польская конница погналась за ней, но не догнала, только некоторых изрубила в погоне. Пешие русские из частей разбитого табора состроили теснейший и защищались отчаянно. Потоцкий приказал зажечь сено на козацких возах; огонь дошел скоро до пороха, лежавшего на других возах; лишенные пороха, русские отбивались оглоблями, дугами, осколками телег, и чуть какому-нибудь поляку приходилось упасть с лошади, тотчас хлопы на него бросались и терзали поляка на части, хотя вслед затем налетали на хлопов поляки и изрубливали их в куски. Ожесточенная резня длилась до сумерек. Вечером исстреленные, изрубленные недобитки покинули победителям шесть пушек и ушли к задним; там из остатков табора составили еще теснейший табор и поставили свои две оставшиеся у них пушки. Потоцкий намеревался всю ночь освещать их, по собственному его выражению, а между тем, послал к ним предложение, чтобы они сдались и просили милосердия.

Ответа не было. Поляки стали палить, но с козацкой стороны не последовало ни одного выстрела.

Тогда Потоцкий сам поехал по разбитому козацкому табору, и среди трупов, валявшихся в изобилии, наткнулся на раненых, которые сказали ему, что козаки, пользуясь темнотой, ушли со всем табором к Боровице, оставивши своих раненых на произвол судьбы. Козацкие лошади, пораженные польскими пулями, метались в разные стороны без седоков.

Вслед за тем явилось к польскому гетману несколько реестровых; они просили прощения, уверяли, что находились в козацком таборе поневоле, предлагали свои услуги и просили, чтобы им позволили, вместе с поляками, преследовать своих пораженных единоверцев. «Вы не прежде можете служить отечеству, как очистившись, наперед, присягой», — отвечал им польский гетман.

Позволив своему войску отдохнуть, Потоцкий еще раз послал к козакам универсал: именем короля обещал он им прощение, если они раскаются и начнут просить милосердия; в противном случае, он грозил поступить так, как ему Бог положит на сердце и как укажет долг рыцарской отваги. К этому универсалу приложил свое послание Кисель: он советовал козакам выдать зачинщиков восстания и ручался, что король дарует им прощение.

На другой день Потоцкий послал своего племянника, Станислава Потоцкого, вперед; тот дошел до Боровицы над Днепром и узнал, что из-за Днепра подходят к козакам новое подкрепление.

Тогда польский гетман двинул свой обоз к Мошнам по грустному полю козацкого погрома, где на снежной равнине пестрели багровые полосы крови: куда только можно было окинуть взором, — по полю, болоту, по лесу, везде виднелись человеческие тела, отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, осколки возов, брошенное оружие, обгорелые бревна деревни Кумеек. Когда поляки ушли далее, хлопы похоронили тела русских воинов и насыпали — говорит современник — над ними высокие могилы на память грядущим временам, дабы знали потомки, что под ними лежат козацкие головы, павшие в несчастный день св. Николая, покровителя земли русской.

В козацком таборе под Боровицей было неладно. По разбитии Козаков под Кумейками, Скидан и другой полковник, Чечуга, увидали, что дело их пропадает: не желая доставаться панам и надеясь сохранить себя для будущего восстания, они убежали. Павлюк оставался на месте и думал перенести обоз на левый берег Днепра, чтобы там подкрепить себя свежими силами. Но тут пришли в козацкий табор универсал Потоцкого и послание Киселя. Тогда реестровые возмутились, взваливали всю беду на Павлюка, кричали, что он их подвел, взбунтовал обещаниями, а сам ушел в Сечу и там пропустил удобное время. Нашлись ораторы, которые доказывали, что следует выдать полякам Павлюка; этим можно загладить вину свою, а сопротивляться долее и безрассудно и бесполезно. Их стал удерживать один из старшин, Дмитро Томашевич-Гуня, которого совету и распорядительности козаки одолжены были тем, что ушли из-под Кумеек. Его сами козаки провозгласили своим старшим, а Павлюка и Томиленка взяли под стражу. Но Гуня не принял на себя старшинства ценой выдачи полякам прежних предводителей. Козаки избрали какого-то Снирского.

(10-го) 20-го декабря Потоцкий появился под Боровицей.

Поляки дали залп по козакам.

Выписчики стали было отвечать выстрелами, но реестровые выкинули мирное знамя и послали сказать Потоцкому, что они готовы просить милосердия и выдадут зачинщиков.

Потоцкий обещал им помилование, с условием, если они приведут к нему Павлюка, Скидана, Томиленка и прочих старшин.

Выписчики бросились бежать: одни по степи, другие к Днепру, и многие тут же утонули в Днепре, потому что, по причине теплой зимы, Днепр дурно замерз. Тогда убежали Гуня и полковник Хвилоненко. Реестровые привели к Потоцкому скованными Павлюка, Томиленка и какого-то Ивана Злого. «А где же Скидан?» — закричал на них Потоцкий. «Нема, дмухнув, кудись!» — отвечали реестровые. Вместо них чигиринцы представляли двух сотников своего полка: Кузю и Курила, которые недавно отличались тем, что сожгли несколько шляхетских усадеб и перебили в них хозяев. «Знать не хочу! — кричал Потоцкий, — чтоб мне был Скидан: даю вам три дня срока; доставьте его живого или мертвого!»

(14-го) 24-го декабря польный гетман приказал собраться козакам на раду, и выслал к ним комиссаров, своего племянника и Киселя. Когда эти комиссары прибыли в назначенное место над Днепром, козацкие довбиши взяли бубен польского гетмана и ударили в него, созывая раду. Явились их тысячи. Комиссары говорили им речь:

—Вы сделали преступление, которому подобного не было на свете от века веков; вы не только подняли руки свои на войско вашего государя, но еще хотели привлечь на нас татар: мы об этом получили подробное известие. Все мы знаем. Так ли?

Козаки подтвердили, что действительно Павлюк сносился с ханом.

—За такую измену, — продолжали комиссары, — вы сами себе подписали приговор собственной вашей кровью; вы в бою утратили орудия, хоругви, камышину, печать, все знаки, данные вам королем, все вольности, право избирать из среды себя старших, погубили и самое имя козацкое. теперь у вас должен быть уже иной порядок. Если вам даруется жизнь, то это вы должны приписать великодушию его величества короля к побежденным.

Впереди стоял избранный козаками старшой.

Комиссары сказали ему:

—Положи бунчук, булаву, печать, все полковники и старшина тоже положите ваши знаки; вам дадутся другие начальники.

Избранные начальники повиновались.

—Следует, — продолжали комиссары, — поверить реестры, чтобы узнать: кто из вас погиб; дети изменников не будут включены в козацкие ряды, но это будет на вальной раде, которая соберется после того, как о вас сделается постановление на сейме, а до того времени вы будете слушать пана Ильяша Караимовича и повиноваться ему во всем.

Вместе с Караимовичем назначены были в полки полковниками люди, так же, как и он, преданные правительству, но их назначали временно, до сеймового постановления об окончательной судьбе козачества. В заключение козакам велели присягнуть. Козаки все исполнили и дали от себя присяжный лист, достопамятный тем, что он был подписан Богданом Хмельницким, бывшим в то время войсковым писарем. В дневнике современника Окольского (источника, впрочем, не везде безукоризненной верности) присяжный лист этот приведен в таком виде:

«Мы, наинижайший подножки его королевской милости нашего милостивого пана, светлейшего сената и всей Речи Посполитой, наших милостивцев верные подданные: Левко Будновский и Лютай — войсковые есаулы, полковники: черкасский Яков Гегнивый, каневский — Андрей Лагода, Чигиринский — Григорий Хомович, корсунский — Максим Нестеренко, переяславский — Ильяш Караимович, Белоцерковский — Ячына, яблоновский — Терешко; судьи: Богдан и Каша, и писарь войсковой Богдан Хмельницкий, затем все сотники, атаманы и братия, чернь, молодцы войска его королевской милости запорожского, на будущие времена даем сие свидетельство как для нас, так и для наших потомков, на вечную память о каре наших преступлений против непобедимого величества его королевской милости нашего милостивого пана и всей Речи Посполитой, и о милосердии оказанном над нами. По наущению старшин своих, мы, забыв кураковский договор, написанный нашей кровью, ниспровергнув порядок, установленный в войске запорожском г. великим коронованным гетманом краковским каштеляном Станиславом на Конецполе Конецпольским и нарушив нашу присягу, сначала недостойно убили старшин наших, данных нам на русавской раде именем его королевской милости гг. королевскими комиссарами, черниговским подкоморием и носовским старостой Адамом из Брусилова Киселем, и брацлавским воеводичем полковником его королевской милости Станиславом из Потока Потоцким, потом сделав набег на Черкасы, взяли там запорожскую армату, а потом, сверх постановленного по реестру с дозволения его королевской милости и Речи Посполитой, числа семи тысяч Козаков, набравши к себе поспольство (простонародье), дерзнули с старшим своим Павлюком вступить в битву с коронным войском, состоящим под начальством ясновельможного пана Брацлавского воеводы польного коронного гетмана, присланного для укрощения нашего несчастного бунта. На поле битвы, между Мошнами и Кумейками, Господь Бог совершил над нами свой справедливый приговор: табор наш был от коронного рыцарства разорван, артиллерия наша взята, мы утратили знамена, камышины и все от давних времен заслуженные отличия, полученные от их милостей королей и Речи Посполитой. Большая часть нашего войска пала в битве, а остаток его г. ясновельможный гетман догнал под Боровицей, по справедливому суду божию, осадил, осыпал окопами и хотел истребить приступом на том самом месте, где побили прежние старшины; тогда мы все, бывшие с нашим старшим в боровицкой осаде, в тех видах, чтобы до конца не пролилась христианская кровь и головы наши могли еще быть полезны Речи Посполитой, просили ясновельможного польного коронного гетмана о милосердии через посредство их милостей гг. комиссаров, еще прежде устроивших наше войско и давших нам старшин, выдали Павлюка, Томиленка и некоторых других, а Скидана, зачинщика того же возмущения, убежавшего, все обязуемся отыскать и отдать в руки г. польного коронного гетмана. За наше преступление г. ясновельможный польный коронный гетман не захотел дать и назначить нам старшого над нашим войском из среды нашей, как прежде было в обычае, оставляя это до дальнейшей воли его величества короля и Речи Посполитой, но только у нас избраны были полковники, а до времени главное начальство поручено г. Ильяшу, переяславскому полковнику, который никогда не участвовал в бунтах и находился при коронном войске. Посему мы, оставаясь в таком порядке на дальнейшее время, для испрошения милосердия и милости его королевского величества и Речи Посполитой, назначили из своей среды послов, как к его королевской милости, светлейшему сенату и всей Речи Посполитой, так и к ясновельможному г. великому коронному гетману краковскому каштеляну Станиславу на Конецполе Конецпольскому. Что же касается Запорожья, морских челнов и обычной стражи, то мы обязываемся быть готовыми и идти в поход, как только последует приказание ясновельможных господ гетманов коронных и комиссаров, назначенных для сожжения челнов и изведения из Запорожья черни, какая там окажется сверх числа, назначенного для тамошней стражи. Касательно наших реестров, приведенных в беспорядок настоящим нашим поражением, мы отдаемся на волю и милосердие его величества и всей Речи Посполитой, а также коронных гетманов, оставаясь в том числе, в каком оставили нас гг. комиссары и в таком порядке, какого потребует милосердие его величества, и пребывая на вечные времена в верности, службе и подданстве Речи Посполитой, в чем, подняв руки к небу, присягаем, для вечной и нескончаемой памяти о каре, постигшей нас за наши преступления и о милосердии, над нами показанном, дабы на будущие времена подобных бунтов не было, даем настоящее писание и кровавое обязательство за войсковой печатью и за подписом войскового писаря. Это обязательство должно всегда находиться при войсковых реестрах, дабы мы всегда помнили и о каре над нами, и о милосердии его королевского величества и всей Речи Посполитой. Писано в полной раде под Боровицей накануне Рождества Христова лета Господня 1637 г. Богдан Хмельницкий именем всего войска его королевской милости собственноручно с приложением печати».

Это обязательство, написанное и, вероятно, сочиненное во свидетельство на будущие времена, как в этом писании говорится, человеком, который, через одиннадцать лет после того, на челе Козаков и русского народа нанес жесточайший удар шляхетской речи Посполитой, действительно может оставаться на грядущие времена свидетельством того, как лживы, бесплодны и бессильны всякие договоры, постановления, законоположения, когда они составляются в разрез со всемогущей логикой событий и ходом разрешения исторических задач. По отобрании присяги от Козаков польный гетман намеревался провести первые дни праздника на месте, но в тот же день вечером дали ему знать, что к реке Ирклей подходит шайка мятежников на помощь Павлюку под предводительством Кизима. Потоцкий счел нужным предупредить его: в первый день рождественского праздника он отправил за Днепр отряд в шесть тысяч с своим племянником. Ему приказано было узнать, как велики силы Кизима, и если можно будет, то и расправиться с ним. Но Кизим успел узнать о печальной судьбе Павлюка и повернул к Лубнам.

Молодой Потоцкий выступил 25-го числа, с ним отправились и реестровые. Козаки, как будто с ними ничего не бывало, выступали в праздничном виде — играли на свистелках, били в бубны, подле их начальника Ильяша Каримовича несли бунчук под белым знаменем с двумя хвостами на рогатине. За ним и за молодым Потоцким, 26-го числа, и сам польный гетман стал переправляться на левый берег Днепра. Реестровые, отправившись быстро вперед, неожиданно для Потоцкого, поймали Кизима и привезли его, скованного, к гетману. Вероятно, он был схвачен хитростью или выдан своими.

В последних числах декабря (н. с.) польный гетман с войском стоял у Переяславля. Ильяш советовал идти на поднепровские слободы и разорить эти гнезда мятежа, но Потоцкий отложил такое предприятие под тем предлогом, что прежде надобно было испросить королевского разрешения на разорение целого края; притом же тогда продолжалось, как до него доходили слухи, возмущение на верхних краях левобережной Украины. Он отправился в свое староство Нежин. «По дороге, — писал он, — мои глаза увидали ужасные следы грабежей и убийств; хлопство недавно лило кровь шляхетскую и священническую: теперь испуганные поселяне, застигнутые приходом польских войск, выдавали мятежников, а вместе с ними возвращали святыни ограбленных костелов и драгоценности, набранные в домах убитых шляхтичей». Когда уже Кизим попался в плен, его сын, не зная об отцовской судьбе, с толпой хлопов ворвался в Лубны, перерезал шляхетскую челядь князя Вишневецкого, сжег бернардинский монастырь, изрубил монахов и разбросал собакам тела их. Но недолго тешился молодец; через несколько дней после того он попался в плен и был закован вместе с отцом. Следуя к Нежину, Потоцкий сажал мятежников на кол, так что вся дорога была уставлена казненными, словно вехами. «Надобно навести на всех страх, — говорил польский гетман: — десяток сотне, сотня тысяче пусть показывает пример». По собственному его приказанию, он затем только и ездил в Нежин, чтобы доставить себе удовольствие повидать на кольях русских хлопов.

В Нежине несколько дней происходили казни. «Я из вас восковых сделаю!» — кричал Потоцкий. «Если ты пангетман будешь отыскивать и казнить виновных, — говорили ему русские, — то разом посади на кол все Поднеприе и Заднеприе».

Польный гетман расставил свое войско на левой стороне Днепра, поручил над ним начальство племяннику, а сам уехал в Пруссию.

Проезжая через Киев, он приказал посадить на кол Кизима вместе с сыном на горе Киселевке, перед стенами замка. Павлюк, Томиленко, Иван Злый и еще какие-то два товарища доставлены были в оковах в Варшаву.

В феврале 1638 г. собрался сейм. Послы заявляли крайнее ожесточение против Козаков и требовали стереть их с лица земли. Присвоение Павлюком старшинства не только над козацким сословием, но и над всей Украиной, поляки толковали так, что этот мятежник покушался оторвать Украину от польской короны и сделаться самому там государем: поэтому приговорили надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленную железную палку в качестве царственного жезла или скипетра. Кисель горячо заступался за жизнь преступников. «Они сдались добровольно, — говорил он: — я поручился, что Речь Посполитая дарует им жизнь; иначе они бы защищались до последней возможности. Если теперь, несмотря на мое поручительство, их казнят, то это подорвет веру в слово не только поручителя, но и доверителя, то есть Речи Посполитой». Протест Киселя не уважили. Но король отменил комическую казнь, приготовленную Павлюку: ему и его сообщникам, привезенным в Варшаву вместе с ним, отрубили головы и потом взотнкнули их на колья. Сейм определил, что козаки, за непослушание и частые возмущения, должны потерять свои привилегии, дарованные прежними королями, а впоследствии, следует уничтожить их совершенно как сословие, но чтобы слишком не раздражать русский народ, положили скрыть это намерение до времени и ограничиться на первый раз тем, чтобы лишить Козаков права избирать себе начальников, а давать им начальствующих лиц из преданных Речи Посполитой людей и преимущественно из шляхты. Вместе с тем решено овладеть Запорожьем и устроить там постоянную сторожу, дабы не допустить сборов народа и для морских походов и для возмущения Украины. Реестровых Козаков вообще хотели поставить в круг строго определенных обязанностей — стеречь Низ Днепра от чужих и своих; по очереди два полка на третий год должны стоять на Запорожье и наблюдать, чтобы с юга татарские загоны не переправлялись через Днепр и не вторгались в земли, принадлежащие Речи Посполитой, а с севера своевольные хлопы не проходили на Низ с намерением, составивши в днепровских лугах и камышах полчища, назад идти в Украину и произвести там возмущение. Козаки должны были находиться под непосредственным начальством не выбранного старшого, как прежде, а назначенного правительством комиссара. Чтобы остановить разлив козачества на всю Украину, положено очертить козацкое местопребывание через сеймовых комиссаров и впоследствии отнюдь не допускать приписов новых земель к козацкому ведомству.

В это время требования Турции и крымского хана уничтожить Козаков дотла располагали поляков и сохранить их на случай против той же турецко-татарской силы, которая в них видела препятствие своим завоевательным стремлениям. Турецкий император писал к польскому королю: «Если вы теперь не уничтожите Козаков на днепровских островах и не истребите их вовсе, то невозможно вам будет удерживать их набегов на наши счастливые владения, а потому, знайте: отселе, если хоть один челн появится на Черном море, то это будет нарушением мира и тогда все провинции и волости Речи Посполитой будут обращены в прах». Крымский хан поздравлял короля с победами над своевольными козаками, но в то же время предостерегал, что рассеянные польскими силами, они снова собираются на днепровских островах и думают нападать на татар, а потому побуждал короля, для сохранения спокойствия и мира между поляками и татарами, истребить Козаков. «Несправедливо будет, — выражался он, — если эти мятежники начнут опять нарушать между нами дружбу; наш татарский народ то и дело, что колет нам глаза этой дружбой и жалуется на Козаков; поэтому, если хотите с нами жить в согласии, то пусть вовсе не будет ни одного козака на днепровских островах и присылайте нам упоминки; а если бы у вас недоставало войска для истребления козачества, то извольте написать — по мере надобности мы пришлем свое войско для уничтожения обоюдного нашего неприятеля». Из этих отзывов поляки поняли, что мусульманские соседи Польши боятся Козаков, а так как, при всей досаде на козацкое своеволие, поляки все-таки не могли положиться на прочность дружбы с мусульманами и козаки, в случае разрыва с мусульманами, были для Польши очень полезны, то самые сильные требования мусульманских держав об уничтожении Козаков побуждали поляков сохранять их существование на окраине своего королевства до поры до времени, но поставив их в такое положение, в котором им трудно было бы делать своевольные набеги на Турцию и Крым и поднимать к восстанию русское население Украины.

Козаки отправили на сейм послов своих, Романа Половца, Иосифа Пашкевича и Данила Пуловича с просьбой, в которой уверяли, что пристали к мятежникам поневоле, и просили возвратить им прежние права.

Им отвечали: «козаки своими последними поступками заслужили того, чтобы их совершенно уничтожить, но король, по своему благодушию, оставляет их существование; чтобы не возникли впредь своевольства и бунты и чтобы злые люди не находили способов вовлекать их в дурные предприятия, необходимым оказывается дать войску запорожскому другую ординацию».

Вслед за послами, возвратившимися с таким зловещим ответом, прибыли в Украину комиссары и в половине февраля 1638 г. собрали вальную раду под Трехтемировым и приказали козакам присягать, но не так, как это делалось прежде, что все разом поднимали вверх пальцы; каждый козак один за другим должен был выходить и присягать за себя отдельно. Присягу давали они в том, что будут слушаться правительства, не станут ходить на море, не будут заводить чернечих рад, не осмелятся принимать никого в свое сословие и будут готовы укрощать своеволие хлопов, когда только потребуется. По произведенному реестру оказалось, что под Кумейками пало всего-навсего шесть тысяч русских и выбыло тысяча двести реестровых; убылые места не были пополнены; явно показалось, что поляки желают, чтобы Козаков было поменьше. Объявили козакам, что дети убитых под Кумейками никогда не наследуют звания отцов своих. Два козацких полка, образовавшиеся перед тем на левой стороне Днепра, миргородский и яблоновский, были уничтожены. Чигиринский и белоцерковский полки должны были отправляться с полковником Мелецким, оставленным в звании комиссара над козаками, на Запорожье, чтобы выгнать и вывести всех беглецов и оставаться на Запорожье, в качестве сторожи. Объявлено козакам, что о дальнейшем их устройстве на будущие времена будет учинено постановление на сейме.

Полковник Мелецкий отправился с козаками на Запорожье. Прибывши туда уже во второй половине марта, когда реки были в полном разливе, он послал к запорожцам старших Козаков объявить им королевскую милость и требовал выдачи Скидана, Чечуги и других зачинщиков бывшего восстания, убежавших из-под Борсвицы. Но запорожцы заковали присланных от Мелецкого Козаков и оставили на берегу Днепра письменный ответ Мелецкому очень неутешительного содержания, как он выразился в своем донесении. Мелецкий попытался было действовать против них оружием, но тотчас убедился, что это невозможно: реестровые неохотно шли против своих единоземцев и некоторые из них тотчас же перешли к запорожцам. «Если бы, — писал Мелецкий, — я не был очень осторожен, то меня непременно бы убили». Он поспешил убраться из Запорожья.

Тогда запорожцы выбрали старшим полтавца Остранина, который, во время восстания Павлюка, организовал для него шайку в Полтавщине. Немедленно отправили универсамы по Украине, и сами вслед выступили из Запорожья туда же; атаман Гуня отправил к крымскому султану Калге просьбу о помощи против поляков. Между тем поляки, занявши войском своим левый берег Днепра, считали себя окончательно победителями. «До сих пор, — говорили они, — обширные степи и захолустья Украины были известны только козацким старшинам да полковникам; теперь их узнал каждый наш цюра (оруженосец); теперь, в случае бунта, войску не придется выступать в далекий поход; войско всегда наготове, находясь посреди мятежной страны». Жолнеры делали бесчинства выше меры и пределов; повсюду виднелись виселицы с трупами и колья с взотнкнутыми на них головами, в городах и селах слышались стоны бичуемых до крови и старых и малых за то единственно, что они русского рода; церкви того вероисповедания, во имя которого русские поднимали оружие, предавались поруганию. От таких утеснений народ толпами бежал в Московское Государство, где царь давал украинцам привольные земли для поселения: другие бежали в Сечь, а третьи кланялись поляку, по выражению современника, как волк, упавший в яму, явно перед ним проклинали «дружину», а втайне готовили своим братьям продовольствие и порох.

Весной, когда только стали одеваться зеленью леса, разнесся слух, что Остранин и Скидан с запорожцами идут из Сечи на Украину; часть их ополчения плыла на лодках, часть следовала сухопутьем. Украина заволновалась. В Нежине, где находилось главное местопребывание оставленного начальником над войском, расположенным на левом берегу Днепра, Станислава Потоцкого, русские начали с того, что ночью сняли с кольев воткнутые головы своих братий и ушли к Остранину. Потоцкий пошел с коронными войсками и реестровыми козаками, состоявшими под начальством Ильяша Караимовича, наперерез Остранину. Восемьдесят человек реестровых были поставлены на карауле близ Кременчуга. Остранин напал на них и истребил большую часть: двадцать человек ушло. Кременчуг и прилежащие к нему слободы: Пива, Максимовка, Чорная Диброва и др. взбунтовались и пристали к Остранину. Усиливая свое ополчение, Остранин дошел до Голтвы, при впадении Хорола в Псел, посреди оврагов, болот и лесов: местность была удобна для защиты. Самый город, окруженный оградой из частокола, заключал в середине замок, огражденный также кольями; с трех сторон его защищала река с утесистыми берегами; пространство от берега до городской стены было изрезано рытвинами и водомоинами, покрытыми кустарником, и только единственная дорога вела с моста на Пселе в ворота замка. Эту естественную защиту козаки дополнили искусственными средствами, насыпав перед городской оградой вал, пересекающий дорогу, ведущую с моста в ворота. С четвертой стороны, посреди неровного лесистого местоположения, был протянут также высокий вал, оберегаемый постоянно воинами; перед этим валом находились старые укрепления; козаки обратили их в шанцы и поставили на них пушки. В довершение всего, на высоких крышах городских строений сидели чародеи и чаровницы, которые должны были смотреть в даль и чародейственными заклинаниями отводить по ветру неприятельский огонь и выстрелы.

Поляки подступили к Голтве 5-го мая. Пехотинцы тотчас же насыпали вал от реки до реки и устроили перед ним шанцы. Осмотрев местность, предводитель в тот же день, перед вечером, приказал поставить мост на Пселе, отрядил два полка немецкой пехоты и реестровых Козаков, чтобы захватить другой мост на Пселе по дороге, ведущей в ворота замка. Но козаки сожгли этот мост и отбили реестровых с большим уроном; сам предводитель последних, Ильяш, воротился раненый.

Сумерки прекратили дело. Ночью Потоцкий приказал поскорее делать мост, заметив, что Голтва приступнее со стороны Псела. Козаки надеялись на реку и не заботились здесь об искусственной защите, как на той стороне, которая не было ограждена рекой. Потоцкий составил план окружить Голтву с двух сторон: за реку послал немецкую пехоту, а остальных решился повести на штурм прямо на вал. Козаки составили план также с двух сторон предупредить нападение неприятеля. Остранин обратил одну часть войска в ту сторону, где были немцы, а другой велел зайти в бок польскому войску, завалить пути деревьями, колодами, накопать рытвин и, пробравшись ярами, стать в тылу поляков. «Холопье коварство, — как называет эти действия русских польский современный дневник, — удалось лучше, чем благородные планы дворян». Мост еще не был кончен, а уже рассветало. Из козацких шанцов грянули выстрелы; поляки отвечали им также из своих пушек. Перестрелка разгоралась, а между тем на другой стороне сильная толпа Козаков ринулась на немцев. Поляки хотели подать немцам помощь, но увидели вокруг себя колоды, рытвины: и вдруг на них сзади бросились козаки. Все польское войско спешило обратиться на этих Козаков, но козаки быстро ушли в яр, а немцы, оставленные на произвол судьбы, погибли все до единого, «лучше решаясь, — говорит современник, — пропасть, чем сдаться». Поляки отступили. Потеря их была очень велика: кроме двух немецких рот, совершенно истребленных, семь хоругвей были разбиты: другие также потеряли много воинов. Окольский, описывая это событие, удивляется, почему, при полной справедливости поляков в этой войне, Бог в самом начале послал на них такую неудачу. «Я думаю, — рассуждает он, — что Бог устроил так для того, что многие из наших панов, живучи далеко от Украины, считали войны с хлопами неважными, называли Козаков панскими овчарами и мясниками и не признавали славы тех, которые их побеждали; за то Бог нас и наказал; ибо хотя между козаками нет ни сенаторов, ни князей, ни воевод, и хотя они хлопы, однако такие хлопы, которые достойны быть Квинтами-Цинцинатами, если бы права conlra plebejos (против простого народа) не препятствовала им».

«Ляхи ушли постыдно, — говорил своим козакам Остранин, — и нам теперь лучше всего двинуться за ними к Лубнам: там и шляхи есть, и товарищество надойдет, и живность будет, и сбор людской и оборона удобнее, чем здесь». Козаки вышли из-под Голтвы и погнались за Потоцким. 14-го мая поляки остановились у Сулы под Лубнами. Остранин ожидал успеха и оживлял своих Козаков надеждой прибытия свежих сил. Полковник Скидан, отправленный к Чернигову, должен был явиться с новоизбранными дружинами: из степей шел к Остранину другой отряд под начальством Путивльца; третий отряд вел к нему Сикирявый; четвертый, из-под Киева, Солома. Толпа русских, вооруженных чем попало, сбегалась к Остранину из соседних селений. Между тем, надеясь, что если ему удалось раз справиться с поляками, то удастся и в другой, Остранин предполагал, что свежие отряды явятся к нему во время битвы и решился еще раз отважиться на битву: двинувшись прямо к польскому стану, он стал против него, готовый принять новое нападение. Козаки распрягли лошадей, прицепили колесо к колесу и заиграли на трубах и бубнах. Поляки бросились на них. Сражение открылось с обеих сторон густой стрельбой, потом поляки атаковали козацкий табор. Достойно замечания, что в этот день в польском войске отважнее и пламеннее действовали реестровые козаки, еще недавно под Кумейками бившиеся за веру и родину против поляков вместе с теми, которые теперь ополчились под тем же знаменем. Реестровые были закрыты гуляй-городинами — деревянным забором на колесах. Битва длилась целый день; русские защищались с неослабным мужеством до темной ночи. Поляки оставили нападение с тем, чтобы возобновить его на другой день.

Но солнце не осветило для них козацкого табора. Остранин отступил перед рассветом через болото.

Поляки послали за ним в погоню отряд под начальством Гамицкого, который верст за пятнадцать от Лубен напал неожиданно на русский отряд Путивльца, Мурки и Рипки, шедших на помощь к Остранину. Русские, по обычаю, оцепили свои возы, подняв оглобли в виде копий, и составили из возов табор. Поляки развернулись перед ними кругом, начали палить на них из орудий, а гусарские хоругви пробивали табор своими налетами. Русские защищались упорно целый день до ночи, но у них не было воды; они ожидали, что Остранин подаст им помощь, а Остранин не выручал их. Сделалось в таборе волнение. Решили просить у поляков мира и послали к Потоцкому какого-то Васильевича. «Хотя вы недостойны никакого милосердия, — отвечали им, — но вам даруется жизнь; выдайте своих старшин». И козаки, говорят современники, оплакали своего Путивльца и других; «нехай твоя голова за вси наши головы! — говорили они, — прощай, наш господарь!» Они выдали предводителей и положили оружие. Тогда, несмотря на данное Потоцким обещание сохранить жизнь положившим оружие, жолнеры бросились на них и перебили всех до единого. Злоба против русских была так велика, что тогда не считали священными никаких обязательств, данных им, и современный дневник, описывая это событие, находит поступок поляков очень уместным, потому что иначе мятежники увеличили бы число вооруженного народа.

Поляки продолжали стоять обозом под Лубнами и дожидались свежих сил из-за Днепра. К ним, между прочим, должен был придти князь Иеремия Вишневецкий с своим войском.

Тем временем Остранин дошел до Лохвицы, потом до Миргорода, набрал там пороху, который для него изготовили, повернул к Лукомлю на Суле ниже Лубен верст за двадцать пять и там стал обозом, сильно окопавшись. Его силы значительно увеличивались: из слобод на Хороле, на Пселе прибегали к нему жители; Роменщина доставила ему несколько тысяч хлопства. Он высылал из своего обоза отряды, чтобы захватить на Днепре переправы и не допускать к полякам новых сил. Скидан отправился к Переяславлю; русские истребили паромы и всякие перевозные снасти, за хватили на правом берегу Днепра Ржищев, Трехтемиров, Стайки и Триполье. Другой отряд, под начальством Нестора Бардаченка, отправился к Киеву. Поляки узнали об этом и послали туда же другим путем реестровых Козаков, под начальством Захария и Залесского. В Киеве в то время было войско Лаща и татары князя Корецкого. Русские стали рубить и жечь байдаки и челны на Днепре, но с одной стороны на них ударили реестровые, с другой лащовщики; Бардаченко с своими молодцами засел было на острове у Чартории, но его вытеснили оттуда; он уплыл вниз по Днепру и стал переправляться на левый берег.

Услышал об этом Остранин, перешел на другую сторону Суды и стал на Слепороде, болотистой речке, между Яблоновым и Лубнами. Он ожидал Скидана, который должен был придти из-за Днепра со свежими силами и порохом, и отправил отряд под начальством Сикирявого к польскому лагерю набрать вестей, захватить лошадей и, если можно, зажечь Лубны. Но в это время, 27-го мая (8-го июня), прибыл в обоз Потоцкого князь Вишневецкий, и поляки двинулись на Остранина к Слепороду. Остранин, не допуская к себе неприятеля, ушел опять к Лукомлю. Между тем Сикирявый, поглядевши около Лубен, воротился назад к Слепороду, думая, что Остранин еще там, и наткнулся на табор реестровых Козаков; он счел этот табор за свой и прямо в него въехал; увидевши, что это неприятель, Сикирявый обратился назад; реестровые бросились на его отряд, разогнали его, а самого Сикирявого взяли в плен. Окольский говорит, что он имел славу чародея, умевшего заговаривать оружие, и его взяли на дубе, куда он влез. Подвергнутый допросу, он дал такое сведение: «Остранин думает бежать в московскую землю; он уже отправил в Белгород жену и детей; из-под Лукомля он два раза покушался уйти, да чернь его не пускала».

После взятия Сикирявого поляки напали на русский отряд, вероятно, тот самый, который был у Сикирявого; он засел в пасеке; русские защищались отчаянно, отбили нападения и в глазах поляков пошли к Остранину; но другой отряд, как говорят поляки, человек в тысячу, не так легко отделался от них: они загнали его в болото, вытаскивали оттуда русских поодиночке и рубили головы.

Узнавши о погибели Сикирявого и об усилении польского войска, Остранин хотел было идти на восток к московской границе, но чернь требовала, чтобы он вел ее вниз к Днепру, на другой берег, где надеялись увеличения сил своих от присоединения к ним тамошних русских жителей. Поляки переправились через Сулу у Лукомля по мосту, оставленному козаками, и погнались за Остраниным. 14-го июня они догнали его под Жовниным, слободой князя Вишневецкого. После упорной битвы, продолжавшейся целый день, уже в сумерки поляки прорвали табор, отняли у русских четыре пушки, много возов с продовольствием. Тогда Остранин с частью конницы переправился вплавь через Сулу и бежал. Полковники Кудра и Роман Пешта сомкнули табор наскоро и заключили в него три польские хоругви, которые туда вскочили, но Вишневецкий ударил на табор, три раза был отбит, три раза возобновлял нападение, и напоследок прорвал табор и освободил заключенные в середине козацкого табора хоругви, успевшие выскочить оттуда со значительным, однако, уроном.

Военное поприще Остранина здесь кончилось. Едва ли неудача в битве была причиной его бегства. Прежние его подвиги под Голтвой и под Лубнами не показывают в нем человека трусливого десятка, да и теперь козаки вообще не падали духом. Вероятно, внутренние несогласия были причиной этого. Вслед за тем, козаки избрали предводителем Дмитра Томашевича-Гуню и, быть может, соперничество с этим другим вождем удалило Остранина. Гуня, как извещает дневник Окольского, еще в феврале из Запорожья сносился с крымским султаном Калгой и именовал себя гетманом, но потом, как нам известно, гетманом стал называться Остранин, после Остранина же опять Гуня. Эти обстоятельства побуждают догадываться, что в козацком войске господствовали партии и раздоры, и партия Гуни прогнала теперь Остранина, так как весной партия Остранина, назвавшегося гетманом после Гуни, одержала верх над последним.

15-го июня Вишневецкий принялся штурмовать козацкий табор.

Тогда русские послали сказать полякам, чтобы им прежде всего выдали Ильяша Караимовича и шесть старшин начальников реестровых Козаков, возвратили пушки и знамена, взятые под Кумейками, и утвердили старшинами тех, которых они сами захотят, а потом уже обещались толковать о прочем. Поляки послали к ним для переговоров хорунжего Дзика.

—Если вы хотите милости, — сказал Дзик, — то зачем так упорно бьетесь с коронным войском?

—Как вашу милость зовут? — спросили козаки.

—Дзик! — отвечал хорунжий.

—Иды ж, Дзику, — сказали козаки, — и шчоб дзиковиня з тебе не було!

Едва Дзик ушел на пушечный выстрел, как две тысячи выстрелов последовали за ним на поляков. «Так-то, — замечает поляк-современник, — ни шляхетские титулы, ни высокие достоинства, ни мысль об обширности владений панов не могли обуздать хлопьего упрямства, ополчившегося под предлогом вольности и сохранения жизни».

Козаки не думали унывать. Они дожидались с часу на час Скидана из-за Днепра и вслед за ним других партий. Поляки также получили весть, что польный гетман разбил партии мятежников на правой стороне Днепра, прибывшие к Киеву и, вместе с тем, узнали о надеждах Козаков. Потоцкий и Вишневецкий, главные распорядители в войске, отправили несколько хоругвей к Днепру, чтобы препятствовать приставать к берегу русским партиям. Для этого достаточно было небольших отрядов, потому что, стоя на берегу, поляки имели выгоды перед козаками, которые плыли по Днепру и должны были принимать выстрелы с берега. В то же время предводители решились продолжать стычки с козаками в таборе, с надеждой взять его или, по крайней мере, обессиливать до прихода польного гетмана. Так шли дела до 20-го июня; поляки на днепровских берегах всякий день уничтожали козацкие партии. Скидан, на которого козаки полагали надежду, в сильной схватке с реестровыми был ранен, отправлен в Чигирин и на пути попался в плен полякам; другие партии не доходили до табора: их рассеивали, челны с запасами топили.

Наконец, козаки, услышав, что в польское войско скоро явится польный гетман и приведет с собой свежее войско, нашли неудобным место, где они стояли; они ожидали еще вспомогательных сил из-за Днепра: надобно было стать к реке поближе; козаки снялись и в виду врагов двинулись на юг. Поляки напирали на них; козаки отбивались от них искусно и храбро и шли оборонной рукой, как говорили тогда, к чести Гуни, которому отдавали справедливость и неприятели. Так, наконец, они благополучно дошли до устья Старицы, впадающей в Днепр. Здесь козаки поспешно окопались.

22-го июня вечером прибыл в польский обоз польный гетман с остальным кварцяным войском. Он двинулся за козаками и окружил их табор, поставленный под защитой болот и лесов. С тех пор много дней не переставали стычки одна за другой. У поляков было больше средств, тогда как козаки были отрезаны от сухопутья. По сторонам польские отряды нападали и истребляли вооруженные толпы хлопов, спешивших на помощь осажденному русскому войску, и не допускали в русский табор продовольствия. Русские терпели голод. Но полякам также скоро стало несносно стоять над ними. По причине неурожая, уже несколько лет поражавшего левобережную Украину, дороговизна была чрезвычайная; был недостаток корма для лошадей и оттого много их пало; много жолнеров от плохой пищи и беспрестанных трудов лежало больными, много было раненых. Эти обстоятельства побудили польного гетмана написать к осажденным универсал: он им предлагал милосердие, если они сдадутся.

15-го июля Гуня благодарил польного гетмана, и посылая своих послов, писал между прочим так:

«Слезно и покорно просил вашу милость пана нашего милостивого оказать нам милосердие и отпущение грехов, в которых мы были обвинены, а вместе просим и того, чтоб нас оставили пользоваться древними нашими правами и вольностями, дарованными нам от польских королей по силе кураковской комиссии и переяславской транзакции, дабы также, по совершившемся между нами примирении, с нами не поступили так, как под Боровицей, чтоб не было измены и убийств, ибо хотя мы сами там не были, но слыхали и видели множества членов, взоткнутых на колья в разных украинских городах, что нам на веки памятно будет. По этой-то причине, подвергая жизнь свою опасности, мы не прибегали к вашей милости; теперь же, когда ваша милость прислали нам свое обещание, то мы просим покорно сжалиться над нами: забудьте наши проступки, примите и введите нас в милость его величества в таком же порядке для службы, как прежде было, и мы желаем оставаться без всякого изменения прав наших и вольностей, а равным образом об успокоении нашей греческой религии просим. А как нам сообщают, что ваша милость хотите нам оставить в каком-то новом порядке, то мы просим объявить о том нашим посланцам».

Польный гетман, между тем, получил надежду на скорое прибытие свежих сил, продовольствия и артиллерии с французским инженером Бопланом. Он объявил, что о прежних правах речи нет, а козаки должны повиноваться конституции сеймов.

—Мы не нарушаем ваших прав, — сказал Потоцкий, — но такова воля его величества и Речи Посполитой.

Несколько назначенных им комиссаров приехали в козацкий табор со списком конституции. Гуня дал знак, чтоб козаки были готовы на раду. Собралась толпа. Очистился майдан. Положили бубны и бунчук и разостлали копну сена. Гуня посадил поляков подле себя; подали хлеба, горилки, вареной рыбы. Гуня сперва выпил воды: так следовало по козацкому обычаю. Потом пили горилку, и сам Гуня испил за здравие польского гетмана и всего рыцарства. Когда убрали питье и еду, предводитель Козаков встал и сказал толпе Козаков:

—Паны молодцы! Их милость принесли нам королевскую волю!

Прочитали конституцию, толпа зашумела. Гуня, обратившись к комиссарам, просил повременить, пока усмирится волнение.

—Будете плакать и жалеть, — сказали комиссары, — вы раздражаете такого доброжелательного пана.

Тогда польный гетман, — говорит дневник, — начал действовать по примеру Перикла, опустошавшего лакедемонские жилища; он разослал отряды по окрестностям и приказал истреблять русские селения, не щадя ни пола, ни возраста.

Узнав об этом, Гуня написал польному гетману такое письмо:

«Видя вокруг нас невыразимые кровопролития, мы не можем разуметь прихода вашей милости иначе, как только так, что ваша милость переправился через Днепр против запорожского войска не для мирных сношений, а для того, чтоб всех истреблять до конца, ибо, распустив отряды, которые тешатся невинной христианской кровью и поступают с нами, как с неприятелями св. креста и злодеями, показываешь, что у вас нет ни правды, ни страха Божия. Вы бы воевали уже с одним запорожским войском, жертвующим жизнью, по воле Высочайшего Бога, за наши кровавые заслуги, но оставили бы в покое несчастный народ, которого вопли и невинная кровь взывают о мести к Богу и нас к тому же побуждают! За наши права и вольности, данные нам издавна королями польскими, права, добытые саблей, а не чем-нибудь другим, и теперь нарушаемые изменниками, мы готовы лучше умереть и один за другим положить головы, чем довольствоваться таким договором, какой был под Кумейками. Мы не желаем кровопролития; и чтоб нас никто не обвинял, мы не хотим биться с вашей милостью; но кто будет на нас наступать, против того и мы будем обороняться. Удостой, ваша милость, обойтись с нами так, чтоб это было согласно и с честью вашей милости и без стеснения, как нас самих, так и бедного невинного народа».

Польный гетман отвечал в тот же день:

«Давние ваши права вы потеряли через ваше своеволие и посягательство на величество короля; но будете иметь такие права, какие вам даст Речь Посполитая».

Козаки опять написали:

«Хотим тех прав, какие имели прежде».

Гуня просил гетмана не доверять реестровым. «Воны хлиб силь з нами илы, и нас зрадылы, то и вашу милость зрадять!» писал он.

С тех пор с высоких шанцев польские пушки палили в козацкий лагерь; пехота беспрестанно возобновляла приступы; конница стояла наготове. Поляки хотели обессилить Козаков и истощить их пороховые запасы; козаки, с своей стороны не уступали неприятелям в деятельности, хотели утомить коренное войско; показывая свою непреклонность, они надеялись, что польские жолнеры, по обычному своеволию, соскучив неудачами и продолжительностью осады, начнут уходить из войска, а между тем сами ожидали сильного подкрепления, которое должен был привести к ним по Днепру Филоненко. Гуня ободрял их своей смелостью и распорядительностью: он не прятался сзади, шел впереди, и однажды польный гетман во время вылазки приказал направить на него выстрелы из трех пушек; но вместо козацкого гетмана был убит козак, который нес перед ним бунчук. В отплату, на другой день, Гуня, приметив польного гетмана, выстрелил в него, но попал в коня. С каждым днем возрастало воинственное ожесточение с обеих сторон. Поляки построили до середины батарею, с которой можно было бы доставать до середины обоза; но, по совету Гуни, 22-го июля ночью молодцы выскочили из своего обоза, прокрались к шанцам, вмешались в толпу реестровых Козаков, узнали военный сигнал, розданный в тот день по войску, и передали его своему предводителю. Тогда толпа Козаков вышла из обоза и подошла к батарее. Отряженные на батарею окликают их. Они произносят сигнал. Думая, что это реестровые козаки, посланные за языком, поляки спрашивают: «Есть язык?» — «И не одна!» отвечают козаки, и вслед за тем они бросаются на батарею, умерщвляют несколько десятков человек, овладевают батареей, принимаются ее портить и заклепывать пушки. Но тревога быстро распространилась по лагерю и со всех сторон с криками бежали воины к батарее; козаки должны были уходить.

Еще после того продолжались некоторое время однообразные схватки. Полякам, как и козакам, с каждым днем становилось тяжелее. Жолнеры роптали на гетмана. «Что ж это? — кричали они. — Мы будем верно здесь зимовать и основывать колонию на Днепре?» Они стали убегать. Казаки также терпели голод. «Прийде тут не спиваты, а виты, як собаци; хлиба нема, борошна мало, тильки вода, та трохи шкапыны» (лошадиного мяса), говорит польский дневник, изображая ропот Козаков их языком. Они ждали к себе на помощь свежих войск с полковником Филоненком, но Филоненко не было как не было, а другой отряд, шедший к ним под предводительством киевлянина Саввы, был разбит и предводитель взят в плен. Русские еще раз решились вступить в переговоры. В последний день июля Гуня написал письмо к польному гетману, изъявлял желание примириться и снова просил не доверять реестровым козакам, которых называл «недовирками». Гетман послал к ним офицеров для переговоров. «Пусть, — говорили им русские, — коронное войско не вносит нам нового порядка, который учрежден последней конституцией; пусть останутся при своих прежних правах, а мы не хотим принимать назначенного над нами комиссара». «Постановление сейма, — возражали им, — твердыня прав ваших и свободы. Комиссары будут охранять вас от своевольства черни и произвола жолнеров. Вы откроете себе двери ко всякой милости короля и Речи Поспослитой».

«Посланцы, — замечает дневник, — говорили пространно и красноречиво, но увидели, что сказка глухому сказывалась».

После продолжительных прений, 2-го августа, Гуня написал польному гетману новое письмо, в котором изъявлял желание отдаться на волю короля.

«Сжалься, вельможный милостивый пан, — писал он, — оставь нас в целости, пока послы наши не возвратятся от его милости короля, нашего милостивого господина. Тогда уже мы не только комиссару, но хлопцу будем повиноваться и уважать его, если узнаем, что такова воля его величества, которой не станем противиться. А теперь просим покорно: не мучь нас, добродей!»

С беспредельным уважением к особе короля-венценосца русские вообще соединяли ненависть к сеймовому правлению и хотели, чтоб воля короля была выше сейма. Такое направление, разумеется, было противно польскому дворянству, которое тогда более, чем прежде, старалось ограничить власть короля.

В тот же самый день козаки узнали, что давно ожидаемый Филоненко, наконец, приближается: но, к несчастью их, и поляки тогда же узнали о том же. Польный гетман тотчас отрядил на правый берег значительные подкрепления под командой Лаща и краковского воеводы, а 4-го августа объявил генеральный штурм.

Козаки отбивались дружно и удачно и удивляли врагов своими военными хитростями. Около окопов вырыты были круглые ямы и не один поляк падал туда стремглав; лежавшие на брюхе козаки палили в неприятеля по ногам, или хватали его живьем; другие, выскочив из обоза, смешивались с реестровыми, посылали выстрелы по направлению к табору, потом, дав пройти вперед полякам, палили по ним в тыл. Битва продолжалась день и ночь. Поляки были отбиты и увидели, что нет никакой возможности взять козацкого табора приступами; только голодом можно было победить осажденных.

На другой день козаки готовились встречать Филоненка. С радостью победителей, они расставили везде по валам стражу, втащили еще на вал несколько пушек, в надежде отражать нападение, когда враги возобновят его во время входа в обоз вспомогательных сил, приводимых Фнлоненком. Но Филоненко должен был выдержать предварительную схватку на правой стороне Днепра. Поляки, поставленные там, приветствовали его — говорит дневник — фейерверком из пушек и мушкетов. Правда, Филоненко искусно отклонился от битвы, бросился к Днепру, быстро овладел челнами и веслами и поплыл прямо к обозу, но зато, впопыхах, потерял часть продовольствия и пороха. Он приблизился к козацкому обозу уже ночью. Тогда поляки грянули всеми силами, стараясь не допустить его войти в обоз. Одни из них дрались с защитниками входа в обоз, другие с Филоненком, который туда силился пробиться. Дело кончилось при солнечном восходе. Поляки должны были отступить; Филоненко прошел в обоз, но так много потерял продовольствия и пороха, что привезенного едва хватило козакам на два дня. Вместо торжества и одобрения за храбрость его встретил ропот. Польский дневник говорит, будто козаки, в наказание за растраченное продовольствие, посадили его на цепь.

Лишившись надежды на продовольствие, козаки опять вступили в переговоры с поляками. Гуня уже не является здесь действующим лицом. И он, и Филоненко как будто исчезают. Так как оба впоследствии являются в московской земле, то, без сомнения, в это время они убежали из табора. «Victor dat leges! (победитель дает законы) — закричал польный гетман, ударив рукой по сабле, когда встречал козацких послов, — высылайте ко мне своих знатнейших». По этому приглашению к нему явился Роман Пешта, которого имя впоследствии является, как имя предателя Богдана Хмельницкого и доносчика на своих товарищей. «Мы просим, — сказал он, — чтоб о козаках состоялась новая конституция, а прежняя была отменена». Полковники осажденных под Старицей Козаков, Роман Пешта, Иван Боярин и Василь Сакун, присягнули, от имени всего своего войска, до решения королевского повиноваться коронному гетману и не принимать в козачество посполитых. Сверх того, как реестровым, бывшим при польском войске, так и находившимся в осаде, велено взаимно присягнуть в том, что они не станут делать друг другу оскорблений.

По просьбе Козаков, в Киеве, 9-го сентября, назначена рада в присутствии коронного гетмана. Разумеется, рассуждения Козаков не могли быть свободны. На этой раде выбрали четырех послов к королю: Романа Половца, Ивана Боярина, Яца Волченка и Богдана Хмельницкого. В инструкции, данной им, они не смели уже, как делалось прежде, просить возвращения стародавних вольностей, умоляли только оставить им грунты и имущества и обязывались во всем повиноваться воле правительства.

Спустя потом три месяца, 4-го декабря, польный гетман собрал Козаков на урочище Маслов-Став слушать решение короля и Речи Посполитой. Казаки лишались своих прежних прав и не могли выбирать себе начальников. Вместо избранного из их среды гетмана, как они сами его называли, или старшого, как титуловали его прежде поляки, назначили им комиссара шляхтича: первым таким комиссаром был тогда Петр Комаровский. Полковники на шесть полков назначены были также из лиц шляхетского звания: в переяславский — Станислав Сикиржинский, в черкасский — Ян Гижицкий, в корсунский — Кирилло Чиж, в белоцерковский — Станислав Ралевский, в Чигиринский — Ян Закржевский; войсковыми есаулами были лица из Козаков, но особенно отличившиеся верностью Речи Посполитой: Ильяш Караимович и Левко Бубновский. О писаре не говорится. Прежний писарь, Богдан Хмельницкий, означен в числе сотников Чигиринского полка; он, быть может, был понижен в достоинстве за участие в двух последних восстаниях, так же точно, как и другие два бывшие полковниками, Роман Пешта и Иван Боярин, лишились своих полковничьих должностей и сделаны: первый — Чигиринским полковым есаулом, а второй — каневского полка сотником. В числе сотников черкасского полка означен Богуш (по другим актам Бокун) Барабаш. Вместо Трехтемирова назначен главным местом управления козачества Корсун.

Главные предводители восстания, Остранин и за ним Гуня, убежали в Московское Государство. С ними убежало значительное число выписчиков. Они открыли путь и другим; не хотевшие возвращаться в хлопское состояние и видеть поругание отеческой веры, толпами переселялись туда и водворялись на привольных и плодоносных полях нынешней курской и харьковской губернии. Остранин с своими козаками поселился в Чугуеве. Но тот ли это Остранин, который был предводителем в борьбе с поляками — остается неясным, потому что тот, который был гетманом над восставшими после Павлюка, в малорусских летописях называется Стефаном, а тот, который поселился в Чугуеве, называется, хотя с титулом козацкого гетмана — Яковом. Очень может быть, что это другое лицо, а что он в великорусских актах назван гетманом, это не доказывает его тождества с тем Остранином, который предводительствовал козаками против поляков и в малорусских летописях носит имя Стефана. Гетман мог означать просто козацкого начальника, каким был Яков Остранин над поселившимися в Чугуеве козаками. В 1641 году новопоселенцы взбунтовались, умертвили Якова Остранина и убежали в прежнее свое отечество.

Между тем, в этом их отечестве, по укрощении Козаков, без удержу изливалась шляхетская злоба над русским народом за то, что ему не по душе было шляхетское владычество. «Церкви и церковные обряды жидам запродали, — говорит украинская летопись — детей козацких в котлах варили, жонкам перси деревом вытискали». То же повествует другой летописец: «что мучительство Фараоне против ляшскому тиранству? детей в котлах варяху, женам сосцы древием изгнетаху и иная неисповедимая творяху беды». Об этих варварствах того времени сохранилось известие и в великорусских актах: «Польские и литовские люди их (украинцев) христианскую веру нарушили и церкви их, и людей сбирая в хоромы пожигают, и пищальное зелье, насыпав им в пазуху, зажигают, и сосцы у жен их резали, и дворы их и всякое строение разорили и пограбили». Казаки уже не в силах были шевельнуться: они сами стали почти хлопами. «Ни чести им, ни славы не было, — говорит украинский летописец — беда их сталась хуже турецкой неволи; полковники и все старшины шляхтичи обращались с ними как с рабами, приказывали топить себе печи, ходить за лошадьми и собаками, чистить дворы свои. То же делали с ними старосты и подстаросты.» Польский летописец согласно с этими известиями, говорит: «комиссары и полковники присваивали козацкое жалованье, обращались с козаками, как с своими хлопами, обогащались на счет Козаков, а между тем, уменьшение козачества дало вольный проход татарам в земли Речи Посполитой». В 1640 году, в феврале, крымские татары ограбили целый край около Переяславля, Корсуня, и обширные владения Вишневецких: забирали людей и скот, сжигали села, города, замки, дворы и возвращались домой, не опасаясь погони за собой, и хотя коронный гетман Конецпольский, узнав об этом не в пору, и явился с войском, но уже не мог догнать татар, которые увели с собой до тридцати тысяч пленников и унесли множество добычи. «Такую-то пользу Речь Посполитая получила от укрощения Козаков: одно несчастье народа. Прежде козаки охраняли край от татар и стоили малых издержек; теперь же приходилось держать наемное войско с большими издержками. Все это делалось в угоду украинским старостам и дедичным владельцам, которые, допустив к себе жидов, отдавали им в аренду, ради прибытка, все, и в том числе церкви; жиды держали у себя ключи от церквей и всякий, кто имел надобность совершать брак или крещение, должен был платить жиду-арендатору. Впоследствии это до того стало омерзительно хлопам, что они, соединившись с козаками, взбунтовались и омыли тамошние края шляхетской кровью». То же говорит один римско-католический священник, написавший в 1648 году нравоучительную брошюру для своей паствы, испытавшей уже мстящую руку Богдана Хмельницкого. «Увлекаемые непомерной роскошью, распространившейся во всей Польше, паны утесняют бедных подданных, продают их в работы жидам, отдавая им в аренду имения, а в Украине не дозволяют схизматикам вступать в брак и крестить младенцев, не заплатив жиду особого налога; а это особенно дурно потому, что жиды ищут детской крови».

Коронный гетман Конецпольский, вместе с французским инженером Бопланом, отправился в Кодак и оставался там целый месяц, пока крепость не приведена была в оборонительное положение*. Казаки были призваны посмотреть на укрепления.

______________________

* Опис. Укр. Бопл. 20.

______________________

—Каков кажется вам Кодак? — спросил их насмешливо коронный гетман.

—Что человеческими руками созидается, то человеческими руками разрушается, — отвечал ему по латыни Чигиринский сотник Богдан Хмельницкий.

О козацких морских походах мы находим известия под 1638-1639 гг. у восточных писателей. Начальник арсенала Киайя-Пиале вместе с кафинским беглербегом напали на козацкую флотилию из пятидесяти трех чаек, на которых было 1700 человек. Турки загнали их в устье Кубани, загородили им устье, пригласили из Керчи еще несколько перевозных судов турецких и так приперли Козаков, что пятьсот из них легли на месте, пять чаек досталось туркам, остальные козаки убежали в Кубань; но турки, вооруживши своими людьми взятые козацкие чайки, вошли в реку и нанесли козакам такое поражение, что уцелело их только двести пятьдесят; тридцать чаек Пиале привел в Константинополь с пленными козаками. Султан Мурад отправил его по вестям к Очакову, откуда пришли слухи, что на острове Тендре появилось десять козацких чаек. Пиале нашел их, разбил, освободил взятых козаками в плен женщин и детей и привел пленных Козаков в столицу. Неизвестно затем, все ли эти козаки, о которых здесь говорилось, принадлежали к запорожцам; быть может, те, которых истребили на Кубани, были из донцов. Во всяком случае набеги Козаков стали реже после построения Кодака и в 1649 г. гонец Речи Посполитой Хмелецкий, жалуясь на татарские наезды, заметил, что если будут они повторяться, то позволится запорожцам с своей стороны делать набеги, что показывает прекращение или по крайней мере уменьшение последних.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Развитие шляхетской свободы. — Слабость королевской власти. — Упадок воинственного духа. — Планы Владислава. — Тьеполо. — Тайное сношение с козаками. —Сейм 1646 года. — Свидание Оссолинского с Хмельницким. — Похищение королевской привилегии. — Ссора Хмельницкого с Чаплинским. — Жалобы Хмельницкого. — Поездка Хмельницкого к королю. — Замысел восстания. — Бегство Хмельницкого в Сечь. — Хмельницкий у крымского хана. — Тугай-бей. — Сборы поляков. — Поход на Хмельницкого. — Переход реестровых Козаков на сторону Хмельницкого. — Желтоводская битва. — Битва под Корсуном. — Поражение польского войска. — Плен гетманов. — Сношение Хмельницкого с Московским Государством. — Смерть Владислава. — Посольство козацкое в Польшу. — Восстание Южной Руси

Царствование Владислава IV было золотым веком шляхетской свободы. Тогда она дошла до такого предела, за которым, при тогдашних условиях жизни, понятиях и нравах, наступало для нее самоуничтожение. Шляхтич достиг совершенной независимости от короля; прежде дворянство платило в казну поземельную подать, двухгрошовый налог с лана, и тем, по крайней мере, выражало признание над собою власти короля и свое подданство. При Владиславе прекратился этот взнос. Шляхтич не обязан был никакой постоянной платой королю и государству, никакими государственными повинностями, кроме посполитого рушенья — ополчения, собираемого в исключительных случаях крайней опасности. В своем имении он был настоящий государь, полновластный, самостоятельный, самодержавный, со всеми принадлежностями верховной власти, мог на своей земле строить замки, города, содержать войско, вести с кем угодно сношения, даже войну, если сил у него хватало, а над своими подданными имел безапелляционное, абсолютнейшее (Jus absolutissimum) право жизни и смерти, и мог управлять ими со всем произволом азиатского деспота. Одинаковое право имели как знатный владетель многих городов и волостей, так и небогатый владелец нескольких волок земли.

Само собой разумеется, что такая идеальная личная свобода на деле не могла быть достоянием всех в равной степени, потому что не все в равной степени обладали средствами делать то, на что имели право. Этим самодержавным правом в широком размере могли пользоваться только богатые паны «можновладцы, магнаты», и действительно были примеры, что польские паны вели самовольно сношения с иностранными владетелями, как независимые государи, держали большое войско и нападали войной на соседние государства, как, напр., Мнишки и Вишневецкие на Московское Государство, или Потоцкие и Корецкие на Молдавию. Остальная шляхта, будучи победнее, должна была примыкать к богатым и сильным и угождать им; только по отношению к своим подданным всякий шляхтич был то же, что магнат по отношению к своим, в этом никто не подрывал его могущества. Порабощая себе на самом деле мелкое шляхетство, магнаты не покушались отрицать за ним права, уравнивавшие его с ними самими; напротив, магнаты становились защитниками и охранителями этих прав; а шляхта своей громадой поддерживала магнатов, потому что получала от них выгоды. И у магнатов и у шляхты, по отношению к королю, было единое желание — ограничить власть его и быть как можно от него независимее. Шляхта не боялась магнатов, не считала ни унижением, ни тягостью служить им, потому что такая служба для каждого имела вид свободы: панов было много, следовательно, шляхте оставался выбор, и нередко тот, другой-третий пан заискивал расположение шляхты и приобретал ее услуги ценой выгод; притом шляхтич смотрел на богатого и знатного пана все-таки как на своего брата, и чувство этого равенства по правам утешало его, когда бы даже обстоятельства или привычка вынуждали его ползать перед знатною особою. Напротив, король был один, и королевская власть имела значение принудительности; шляхта понимала, что король не свой брат, и если дать ему силу, то с ним нельзя будет торговаться и показывать перед ним достоинство свободного человека, а придется служить ему и повиноваться, когда нет на то ни охоты, ни личной пользы. Поэтому как ни ограничила в то время шляхта власть короля, а все еще не переставала бояться, чтобы она еще паче не усилилась; страх козней деспотизма беспрестанно тревожил ее, и она старалась не допустить ничего такого, что увеличивало ее опасения. В этом она опиралась на магнатов, как и магнаты опирались на нее, для поддержания своей независимости. Король нужен был шляхетству, как представитель единства шляхетской нации, но шляхетство берегло его, так сказать, на случай, и хотело видеть в нем стража своих шляхетских вольностей или, правильнее сказать, своеволия, каким и был этот король, помимо собственной воли. Кроме суда по некоторым делам, относящимся к королевским имениям и городам, притом такого суда, которого приговоры часто не исполнялись, да еще сверх того, кроме права созывать посполитое рушенье в крайних случаях, главная обязанность короля состояла в раздаче королевщин (т.е. староств, экономий и других имений под наименованиями: данин, лен, эмфитеутов) особам шляхетного достоинства за так называемые заслуги и в назначении их в должности, с которыми соединялись доходы. Как только делались вакантными доходное место или королевщина, тотчас являлось по нескольку соискателей, и те, которые сами не принадлежали к сильным, богатым и влиятельным родам, приобревшим историческую знаменитость, обращались к посредству магнатов: последние хлопотали перед королем за своих клиентов. Дать или не дать для короля, в таком случае, значило угодить такому-то магнату или огорчить такого-то, и не раз случалось, что король поставлен был в затруднительное, иногда унизительное для своего достоинства и даже комическое положение. С Владиславом это случалось не один раз. Так, вскоре по своем вступлении на престол, он дал виленское воеводство Тышкевичу, а потом не мог устоять против негодования сильной фамилии Радзивилл, нарушил свое слово, лишил Тышкевича того, что ему недавно дал, и на его место назначил одного из Радзивиллов: это доставило большое удовольствие членам этого рода, которые, при своем католическом фанатизме, несмотря на то, что получивший воеводство их родич был диссидент, восхищались успехом своей фамилии, достигшей такого могущества, что король, ей в угождение, нарушил монаршее слово. Случалось, что Владислав обещал одно и то же двум соискателям, не в силах будучи устоять против их покровителей магнатов, потом увертывался и не знал как выпутаться, а в конце концов наживал себе великие неприятности. Однажды сделалось вакантным место писаря новогородского. Двое магнатов — подканцлер литовский Сапега и польный литовский гетман Радзивилл, представили ему своих клиентов. Король обещал и тому и другому, а потом находился долго в затруднении и, наконец, рассудив, что Радзивилл сильнее Сапеги, утвердил должность за креатурой польного гетмана. Тогда литовский подканцлер взволновал собравшийся сейм и произвел большие беспорядки. Случалось, из угождения сильным панам, Владислав не только нарушал данное слово, но признавал правым делом явную несправедливость. Князь Иеремия Вишневецкий послал свое войско на город Ромен, который королевской привилегией был отдан Казановскому. Вишневецкий овладел этим городом и, не имея ровно никакого законного права, присоединил его к своим обширным владениям. Владислав издал декрет, осуждавший Вишневецкого на банницию. Вишневецкий приехал в Луцк на сеймик и, посредством попоек и подкупов, заставил шляхту принять составленную им инструкцию, в которой шляхта обязывала своих послов требовать на сейме удовлетворения Вишневецкому. Так как каждый посол имел право прекращать действия сейма (liberum veto), то легко было сильному пану поставить свое дело так, что либо должны были удовлетворить его, либо нарушить законодательную деятельность отечества. Вишневецкий, избранный послом, прибыл в Варшаву, презирая королевскую банницию, и король, предохраняя от сорвания сейм (который все-таки был сорван) не только снял с могучего магната банницию, но и присудил ему Ромен, захваченный им путем насилия.

Раздаватель доходов и имений, польский король, от щедрот которого многие поживлялись и наживались, не был, однако, очень богат. Когда староство делалось вакантным, до передачи его другому лицу, доходы с него шли королю, но шляхта тотчас роптала и кричала, если король медлил раздачей. Не только староства, отдаваемые лицам шляхетского достоинства с уплатой четвертой части доходов (кварты) на содержание войска, но и так называемые экономии или столовые имения раздавались шляхетству с условием уплаты в королевскую казну положенной части доходов; однако не всегда отважно мог король требовать своих доходов, если экономия находилась в руках магната или такого лица, которое было покровительствуемо магнатом. Так было у Владислава с Альбрехтом Радзивиллом, великим литовским канцлером, по поводу тухальского староства, принадлежащего королеве и переданного от нее Радзивиллу. Радзивилл не сошелся с королем в расчете на 6000 злотых, оскорбился, когда ему напомнили о законе и погрозили иском, уехал в свое волынское имение Олынку, а потом начал волновать против короля сеймики, настраивая шляхту, чтобы она не соглашалась принимать на счет нации королевского долга, сделанного на государственные потребности.

«Я решился — говорит Радзивилл, — показать королю, что он без меня не в силах достигнуть своих целей, и разослал на несколько сеймиков статьи, сочиненные мной об этом предмете, да прибавил туда еще кое-чего такого, что могло нанести королю огорчение».

Король должен был, ради своих выгод, смириться и искать примирения с Радзивиллом. Радзивилл в глаза Владиславу так говорил:

«Я написал и разослал по сеймикам противные для вас статьи, но это не значит, чтобы я был противник королевскому маэстату: я поступил таким образом для того, чтобы показать, что я нахожусь в силах повредить вам; теперь прошу простить меня, я вознагражу все на предстоящем сейме».

Таким образом своенравный магнат хвастал перед королем тем, что он может играть и королем и шляхетством по своей прихоти, и король, за такого рода обращение с собой, подарил ему еще староство ковенское, да кроме того 15000 злотых из могилевской экономии и вдобавок раздавал доходные места в Литве тем из соискателей, за которых старался Радзивилл. И за то Радзивилл, на сеймике в том же самом Луцке, где он недавно вооружал против короля шляхту, теперь стоял за короля. Настроенная прежде им же самим враждебно королю шляхта не сразу пошла за противным ветром; доходило дело до сабель; но Радзивилл успел повернуть ее на свой лад; в случае нужды, он мог употребить и оружие против упорных, которых ни в каком случае не могло образоваться большинство: влияние этого пана слишком было сильно и для многих одного его слова достаточно было, чтобы так поступать, как ему хочется. То же самое делалось тогда и на других сеймиках: так, в Вильне шляхта, подстроенная королевскими врагами, сильно бурлила против короля, но приехал знатный пан, краковский кастелян коронный гетман Конецпольский, и своим влиянием поворотил умы в пользу короля.

Так-то король был под влиянием магнатов и должен был угождать им: от них зависели его средства. Неудивительно, что двор польского короля иногда блистал роскошью, а иногда терпел недостаток. По известию того же Радзивилла, 8-го декабря 1639 года, двор Владислава дошел до такого убожества, что едва в полдень принесли дров и мяса и голодные придворные должны были ожидать обеда до четырех часов, а сам король довольствовался тогда несколькими простыми блюдами.

Вообще, во всем привилегированном классе в Польше не было лица, более ограниченного в своих действиях, как польский король. Недаром историк Пясецкий назвал его медоносным королем пчел, не имеющим жала. Действительно, один только он, носивший звание главы государства, не мог никого ни жалить, ни кусать. То, что дозволялось всякому шляхтичу, запрещалось одному королю. Каждый шляхтич мог без суда, по своему произволу, пользоваться трудом своего раба, распоряжаться его жизнью; один король не имел рабов. Сильный пан мог бесчинствовать, куролесить и быть свободным от преследования; но вся Речь Посполитая встала бы на дыбы, если б король позволил себе десятую часть того, что дозволяли себе паны.

Ограждая свою личную свободу против короля, шляхта ограждала ее и против самой себя, именно, против сейма, составленного из ее представителей, ею же свободно выбранных. Если шляхтичу была нестерпима понудительная власть, исходившая от одного пана, то она была ему нестерпима и тогда, когда исходила от всего общества. Доверяя своему брату шляхтичу законодательство и верховное строение, польский шляхтич остерегался его и не давал ему не только зазнаваться, но даже свободно думать о том, с чем его посылали. Сеймовые послы, отправляясь с сеймика на сейм, получали инструкции, связывавшие их, как говорится, по рукам и по ногам. Послы польской сеймовой Избы были не то, что члены законодательного собрания в каком-нибудь конституционном государстве; это были в полной мере послы по пословице: посол — что мешок, что в него вложишь — то и несет. Посол должен был сообразоваться с тем, что ему приказывали, а главное, не допускать того, чего не приказывали: в те времена в инструкциях отрицательного было больше, чем положительного. В случае, когда он видел, что сейм клонится к тому, чего в данной ему инструкции не велено допускать, он срывал сейм своим всемогущим: не позволяю (liberum veto). Впрочем, сейм не всегда прерывался таким образом; иногда он не доходил, как выражались тогда, сам собой рассыпался и развязывался так, что трудно было сказать, кто сорвал его. Иногда случайная ссора или дурное расположение духа послов не давали ему окончиться. В 1639 году литовский подканцлер поссорился с послом Барановским и сказал сгоряча, что Барановского следует отколотить киями. Барановский начал кричать, что шляхетской вольности наносится оскорбление. Вся Изба заволновалась; белзский воевода помирил ссорившихся так, что они даже обнялись, но после того в Избе снова поднялся об этом говор, и сам Барановский забыл недавнее примирение и начал кричать против подканцлера. Сенаторы пытались было утишить смуту, но все было напрасно; сейм прекратил свою деятельность и разошелся. В 1645 году сейм был недоволен по поводу разных вопросов; послы никак не могли согласиться между собою и сейм ничем не кончился. Когда пришел ему срок, сенаторы предлагали продолжить его — послы молчали; сколько сенаторы ни допрашивались, послы все молчали, и этим молчанием прекратилась деятельность сейма. В 1643 году сейм был на краю погибели, но сенаторы успели спасти его оригинальным образом. Послы собрались в заседание в день вербного воскресенья. Один из них заметил, что надобно почтить праздник и отложить совещание, а один епископ на это сказал, что толковать об этом не его дело, а духовных. Посол оскорбился. За него оскорбились другие и стали уходить из Избы. Сенаторы успели удержать из них до тридцати с лишком послов, и проработавши с ними до четырех часов по-полуночи, благополучно завершили сеймовую работу. Прочие в это время были навеселе, или совсем пьяны и пошли пировать или спать, а на другой день сожалели, что сейм окончили без них.

Но и правильное окончание сейма не давало твердости его постановлениям, и не должно считать исполнявшимся все то, что закончилось в сеймовые конституции. Шляхта присвоила себе контроль над действиями и постановлениями сейма. Так как послы обязаны были сообразоваться с инструкциями, полученными на сеймиках, то естественно было послам отдавать на сеймиках отчет в своих действиях; отсюда возникли, именно в это время, сеймики реляцийные, отправлявшиеся по возвращении послов в сейм. Здесь шляхта поверяла образ поведения своих послов на сеймах и рассуждала: сообразно ли с прежними инструкциями сеймика то, что постановлено на сейме, а также вообще подвергала толкованию сеймовые постановления; нередко, таким образом, реляцийные сеймики отвергали постановленное сеймом, и отсюда выходило то, что какой-нибудь повет считал себя вправе не повиноваться тому, что было узаконено целой нацией. Реляцийные сеймики были для Польши очень зловредным учреждением — одной из причин слабости и бездействия законов. Сеймики стали действительнее и могущественнее сеймов. Но всякие сеймики были всегда в руках магнатов. Влиятельный пан легко настраивал шляхту на свой лад: одних подкупом, других обещанием разных выгод, и всех вообще обаятельным влиянием своего богатства, знатности рода и угощениями. Время сеймиков было самое веселое. Паны отправляли туда на сотне возов припасы, вино, водку. Паны-братья, как титуловалась тогда шляхта, на панский счет ели и пили, танцевали под панскую музыку и там, по желанию панскому, беспрекословно выбирали в местные должности (которые в Польше были пожизненны, кроме случаев повышения) и в сеймовые послы тех, которых хотел пан, признавали такие инструкции, какие составлял пан, и, вообще, говорили, делали, постановляли то, что приказывал пан.

«Шляхта, — говорит Скарга, — в простоте сердца сама не знает, что вокруг нее делается, и криком на все соизволяет. Те, которые сами себя выбирают или бывают выбраны по воле панов, вступают в свои выборные должности не с сердечным желанием добра Речи Посполитой, а с дурными желаниями: одни руководятся ненавистью к своим противникам, другие ищут своих выгод и повышений; — те угождают панам, которым служат; а те, подкупленные подарками, идут в послы с той целью, чтобы наделать затруднений в сеймовых работах, будто бы по приказанию всей братии: в самом же деле корольки наши делают и творят от имени братии то, о чем братия никогда не думала; братия бессмысленным криком на все соглашается, сама не замечая собственного своего вреда».

Пану, заправлявшему сеймиком, помогало то, что у него во дворе обыкновенно служила небогатая шляхта, и эта шляхта, имея право голоса на сеймике, сообразно своему званию, ехала с паном, своим патроном и при случае готова была обнажить сабли. Бывало и так, что другой пан, противник первого, подбирал себе на том же сеймике партию, и тут уже неизбежны были драки и смертоубийства: сила брала верх. Подобную сцену описывает, между прочим, в своих записках Альбрехт Радзивилл; она происходила в 1645 году на сеймиках в Острове. Спор возник между двумя сторонами: пана Рожанского и пана Яблоновского, по поводу выбора их в послы. Едва Яблоновский вошел в костел, как его приветствовали выстрелом, потом выстрелы повторялись один за другим: трех человек убили у дверей костела, пятьдесят ранили. Важным доказательством политического развращения Польши в те времена служит то обстоятельство, что паны не скрывались со своими интригами, не делали тайны из своих подкупов. Сеймовые послы получали от панов жалованье и подачки, обязываясь говорить и действовать в их пользу: этого не ставили им в преступление или бесчестие. Современник Владислава IV, Лещинский, переходя с должности подскарбия на должность коронного подканцлера, нуждаясь в квитанции, увольняющей его от прежней должности, подкупил подарками и деньгами всю посольскую Избу. Когда представлено было дело о его квитанции, все закричали: «згода!» (согласен), вдруг один закричал: «нет згоды». Лещинский, держа в руках реестр, в котором было отмечено, кому сколько дано, закричал: «а какому же такому-сякому сыну я не дал?» Но тот, который произнес: «нет згоды», утаился, потому что и он взял с Лещинского и был записан в реестр.

Все такие беспорядки существовали в Польше и прежде, усиливаясь по мере общественной порчи. Но прежде у поляков был дух удальства, предприимчивости, воинственности, страсть к действительности, порыв к подвигам, увлечение славой и, следовательно, вместе с тем способность к движению вперед, к переменам. Если в народе есть достаточно энергии к военным подвигам, то эта энергия, при благоприятном повороте, может обратиться и к внутреннему устроению. В XVII столетии шляхетская нация как будто устала, духовно утомилась и обращалась к спокойствию и домашней неге. Шляхтич не хотел уже подражать знаменитым предкам, мало думал о славе польского имени; бранные подвиги не прельщали его, но и к подвигам гражданским он не чувствовал влечения. Мало было охотников заниматься общественными вопросами; на сейме всегда почти заседало послов гораздо менее, нежели сколько нужно было; в инструкциях, даваемых послам на сеймиках, не было требований об улучшениях: шляхта стала бояться всяких перемен и хотела только сохранять то, что у нее было, главное — ее безмятежный покой. Польский дворянин хотел жить в своем имении независимым корольком, управлять бесконтрольно своими хлопами, получать с своего имения как можно более доходов, при посредстве иудея, которого симетический мозг оказывался способнее шляхетского славянского на всякие корыстные измышления, а главное, поляку-шляхтичу хотелось проводить жизнь как можно веселее и беззаботнее.

«Все мое сокровище — говорил он словами поэтов тогдашнего века, — благодушие, танцы, волокитство; съедутся ко мне гости — смех, шутки, принесут нам из погреба венгерского, сядем мы у камина, заиграют нам в дуды; на столе мягкий хлеб, домашняя дичина, свежая рыбка — вот наше утешение, вот венец наш, и плевать мы готовы на королей».

Пиры, веселость, роскошь, щедрость — то были черты всего шляхетского общества, от знатнейшего пана до небогатого шляхтича; каждый пировал по своим средствам. Богатые паны, один перед другим, щеголяли пирами и щедростью; вошло в обычай не только поить и кормить, но еще и дарить гостей. Когда король Владислав с знатными панами приехал в 1644 году к Сапеге, хозяин обдарил гостей на многие тысячи червонцев; пир шел девять дней; панский погреб был открыт для каждого, все могли не только пить, но, если бы хотели, даже купаться в вине, и всякому из гостей дозволено было брать все, что ни понравится. Дом краковского воеводы Любомирского был день и ночь открыт для гостей; пир шел за пиром, вся шляхта краковского воеводства испытывала там радушное угощение и возвращалась оттуда с дарами. В том состояла честь и слава польского пана, когда он умел устраивать пиры, не жалел денег на угощения и подарки, когда у него в доме было всем весело; эта слава заменила в Польше славу бранных подвигов, которыми приобретали поляки уважение в своем отечестве в былые времена. «Польские паны, — замечает современник-итальянец, — получают годового дохода тысяч по 200 скуди, но все это проматывается на роскошь дворов их, надворное войско, наряды и различные излишества. Поляки предпочитают выгоды спокойной жизни тем выгодам, которые могли принести им войны».

Это отвращение к военным подвигам, это предпочтение спокойных занятий, мирных трудов бранным тревогам, это стремление к общежительности, пирам и веселью, наконец, эта любовь к свободе, может быть, представили бы из Польши утешительное явление в истории, если бы в этой Польше не было порабощения простого народа, которое приводило в ужас человеколюбивые сердца даже в таком веке, когда вообще участь простонародных тружеников нигде не была завидной.

К несчастью, все это стремление шляхетства к спокойной и веселой жизни, а вместе с тем его свободолюбие, тесно были соединены с рабством народа и даже истекали из последнего условия. Потому-то шляхтич с такой горячкою и предавался пирам и удовольствиям, что у него были рабы, живые машины, посредством которых ему легко было доставать средства к жизни, и не нужно было над приобретением этих средств ломать головы, особенно когда за шляхтича, как мы заметили, в этом случае думал иудей. Потому-то шляхтич так дрожал за свои вольности, так боялся дать королю и закону власть и силу, что у него было сокровище, которое потерять ему было слишком тяжело; это сокровище — его деспотичный произвол над рабами. Властвовать над громадой невольников, безгласных, бесправных, осужденных наравне с рабочим скотом от рождения до смерти служить прихотям своих владык, конечно искусительно и приятно для эгоистических наклонностей человеческой природы, а иезуитское воспитание, которое получала вся шляхетская Польша, не допускало в шляхетском обществе развиться тем высшим стремлениям к правде, которые производят борьбу с дурными привычками, предрассудками, отупением ума и чувства и своекорыстным лукавством. Возгласы передовых людей, вроде Старовольского, становились все реже и реже, потому что им суждено быть гласом вопиющего в пустыне.

Итак, стремление шляхетства к тихой, спокойной, мирной и веселой жизни не было тем разумным исканием всеобщего общественного благополучия, нравственного преуспеяния и материального благосостояния, которое должно составлять идеал земных целей человечества; это была опьяняющая, одуряющая нега лени и необузданного безобразничества ожиревших деспотов и их развращенных угодников, не имевших потребности ни в труде, ни в ограничении эгоистических побуждений. От этого нравы тогдашнего веселого времени представляют черты, показывающие, что в то время, когда одним было очень весело, другим приходилось очень грустно — да и не только рабам, лишенным защиты закона и власти, но и тем, которые тогда гордились свободой и вольностями, а по своему положению, будучи слабыми, должны были плясать по дудке сильных. Современные повествователи оставили нам образчики того, что иногда происходило в глубине панских дворов. Вот, например, в 1645 году, у одного знатного пана в доме, девица, принадлежавшая к прислуге жены его, прельстила сердце двух молодых людей, служивших у пана: один был из шляхты, и притом, как говорилось, из «доброй» фамилии, другой — нешляхтич, но владел бойко пером. Девица предпочла нешляхтича и, в ожидании брака, принимала его у себя ночью; шляхтич, которому было досадно, забрался к ней и просил удостоить его того внимания, которое она оказывала его сопернику, и когда она не согласилась, то прибегнул к насилию; девица, защищаясь, схватила его за чуприну (за вихор), а он девицу за косу и начал с досады колотить ее кулаками. На крик девицы сбежались люди и разняли драку. Пан судил это дело собственным судом и всех троих осудил на смерть. Шляхтич, как сам вольный господин, требовал апелляции к городскому суду, но его не слушали, а нешляхтич, хотя совсем невинный, даже и не просил о суде, потому что для него не было никакого суда, кроме панского. Бедной девице не оказали даже чести, подобающей ее шляхетскому достоинству, не постлали ковра, когда подвели ее к плахе, хотя она этого требовала. Казнь совершена была мучительно, потому что неопытный палач не умел сразу отрубить голов. После того носился слух, будто три мертвеца являлись на кладбище с свечами в руках, а один из них, именно шляхтич, приходил ночью к самому пану и обмазал его своею кровью; нешляхтич, и будучи мертвецом, не смел этого сделать. Возмутительные черты того времени представляет поведение пана Тарновского, принадлежавшего к знатнейшей фамилии Речи Посполитой. Этот пан умертвил более 20 человек и отправил в царствие небесное своего родного дядю, потом вступил в духовное звание и был посвящен в сан священника. Он держал в своем имении приходского ксендза. 1-го апреля 1646 года, в день пасхи, пригласил он этого ксендза разговляться и начал нести такой вздор, что ксендз сделал ему замечание и, рассердив его этим, ушел от него. Тарновский послал ему приказание, чтобы он дожидался его к вечерне, вероятно, намереваясь служить вместе с ним сам. Ксендз дожидался его в костеле долго, но не дождался и отправил вечерню без него. Тарновский, после вечерни, пришел в костел и приказал бить ксендза палками за то, что он не подождал его. Ксендз вырвался, пустился бежать, но Тарновский догнал его, проколол мечом и со злостью вертел меч в его теле, пока священник не испустил дыхания. Тогда пан Тарновский, так как сам носил сан священника, облачился в богослужебные одежды и совершил над убитым погребальный обряд. Летопись современника Ерлича, под 1647 годом, передает такие известия: некто Александр Замойский зазвал на приятельский разговор пана Иеремия Тышу, человека почтенного и богобоязненного, и убил его 11-го июля. Наследник Тыши, сын его Адам, 20-го августа того же года, набравши разной пьяной сволочи, напал на дом Ерлича, ограбил его и выгнал хозяйку с детьми, причем маленький ребенок от страха заболел и умер. Подобных событий совершилось очень много, не будучи записанными никакими мемуарами, и это делает понятными слова Старовольского, что в свободной Речи Посполитой в один год погибнет более невинных душ, чем сколько погубит их любой азиатский деспот в целую свою жизнь.

Конечно, во всякой стране совершаются преступления и злодеяния, но нигде они так часто не оставались безнаказанными, как в Польше, где убийца и разбойник мог всегда быть цел и невредим, если только у него были сильные покровители. В какой степени пировавшая и веселившаяся Польша была безопасна для иноземцев, приезжавших туда с торговой целью, может служить примером поступок в 1640 году брацлавского воеводы, очень значительного лица в Речи Посполитой, который остановил на дороге греческих купцов, забрал себе их деньги, а их самих засадил в тюрьму.

Монархическое правление, при всех случайных проявлениях рабства, бесправия, произвола и невежества, имеет то важное достоинство, что если верховная власть попадется в руки благомыслящих лиц, то появляется возможность полезных изменений и преобразований. Дурной республике нет никакого спасения. Республиканское правление, бесспорно, есть наилучший, желаннейший строй человеческого общества, но оно совместно только с тем, что есть наилучшего в человечестве — с равноправием, общественной энергией, честностью и стремлением к просвещению. Если этого нет — республиканское правление ведет государство к погибели, и рано ли поздно — это государство или перестанет быть республикою, или достанется другим. Ему нет другого исхода, потому что нет никакой силы, которая могла бы предохранить дурную республику от разложения. Понятно, что там, где все решается большинством участвующих в правлении, при господстве в этом большинстве нелепых понятий, лени, застоя и развращения, голос тех, которые взывали бы об исправлении господствовавшего порядка, будет голосом незначительного меньшинства: большинство не станет его слушать.

Поляки теряли то, что само по себе хотя не было добром, но могло вести к добру, теряли воинственность, а с ней и заботливость о самосохранении. Перед каждым сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска, не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь и, таким образом, умалять средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял татарам грабить Польши, — отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в Польше войска были и не умалялись, но то были войска панские, так называемые надворные команды; у некоторых, напр. как у Вишневецких, было такого войска несколько десятков тысяч; было оно неспособно защищать край в случае опасности, но приносило вред для страны; с этим войском паны делали друг на друга наезды и вели междоусобные драки; оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи Посполитой. Отсюда выходило, что Речь Посполитая, еще недавно имевшая как государство достаточно воинственной силы, чтобы одержать верх над соседями и расширить свои пределы, при Владиславе IV стала уже державою слабою и сохранилась более обстоятельствами и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами. Турция до поры до времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властию женолюбивого Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему смутной эпохой. Швеция при Густаве Адольфе отвлекалась Тридцатилетнею войною, а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Казаки были задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменой лиц и обстоятельств у соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждения украинских волнений — грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация. Если Речь Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямой и покатой дорогой в эту пропасть. Предохранить ее от падения и повернуть на другой путь, возвратить к новой жизни — нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было совершить только при образовании значительного войска, которое было бы под верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было, только затянувши Польшу в важную войну.

Такая мысль и заняла короля Владислава.

Государь этот был более поляк, чем всякий другой из польских избранных королей. Он говорил и любил говорить по-польски, ходил в польской одежде, усвоил польские приемы жизни и вообще любил Польшу, как можно любить отечество. В молодости он путешествовал по Европе, многое замечал, многому учился, был человек по своему времени образованный и не разделял того католического фанатизма, который обуял тогдашнее польское общество. Владислав был сторонник веротерпимости и свободы убеждений: это показала защита, оказанная им при вступлении на престол православию, также гуманно относился он к диссидентам и, желая примирить их с католиками, устроил в Торуни совещание между теми и другими, с целью уладить возникшие недоразумения. Само собою разумеется, что в анархической Польше такие меры не могли быть действительны. Владислав был славолюбив, и потому ему по сердцу была война; жажда к действительности одолела его; бездействие томило его, а он был осужден на бездействие; его самолюбие должно было постоянно терпеть унижение от магнатов. Уже он нажил себе каменную болезнь и подагру и часто проводил целые дни в постели, а между тем душа его рвалась к подвигам и телесные боли были незначительны в сравнении с нравственными, которые вели его к гробу. Казалось, если бы ему только развязали руки, он бы еще ожил и пожил.

Война с Турциею стала его любимой идеей, за нею укрывалось другое желание. Правда, нет письменных признаний с его стороны, которые бы указывали, что Владислав думал, посредством этой войны, усилить королевскую власть, но таково было убеждение всей польской нации; все шляхетство было уверено, что умножение войска и военное время подадут королю превосходный случай к водворению монархического принципа; невозможно, чтобы один король не видел того, что видела вся Польша; невозможно, чтобы ему не приходило на сердце такого желания, когда он так горячо брался за те меры, которые прямо приводили к осуществлению этого желания: и собственный его самолюбивый характер, и примеры, которые он видел в Европе, должны были увлекать его к этому. Таким образом, нет причины не доверять распространенному тогда во всей Польше мнению, что главною целию войны у Владислава было усиление королевской власти. К сожалению, степень твердости характера этого государя не соответствовала широте его замыслов.

Из приближенных к нему лиц отличался перед всеми блеском красноречия и репутациею политического человека канцлер Оссолинский. Вся Польша указывала на него, как на соучастника планов Владислава. Еще в 1639 году он принял титул князя Римской империи и хотел ввести в Польше орден: поляки не допускали до этого; они тут увидели дурной замысел нарушить уровень республиканской свободы и положить начало такому дворянству, которое было бы одолжено почестями и отличиями не древности рода, не свободному признанию свободною нациею, а милостям государя. Но Оссолинский не был надежным человеком для великих замыслов: роскошный аристократ, изнеженный, суетный, малодушный, он не в состоянии был бороться против неудач и, заботясь более всего о себе, в виду опасности для себя, всегда готов был перейти на противную сторону.

Если верить польскому эмигранту Радзиевскому, рассказывавшему уже впоследствии во Франции о тайных замыслах Владислава, то сперва была у него мысль произвести фиктивное возмущение Козаков против польской власти и побудить их искать опоры от Турции, чтобы потом отправить экспедицию для укрощения Козаков, а таким образом иметь благовидный предлог столкнуться с Турцией и заставить поляков волей-неволей воевать против турок. Этот план открывал король только четырем панам, в числе которых был Радзиевский, и последний ездил сноситься об этом с козацкими старшинами, знавши хорошо уже давно одного из них, с которым когда-то путешествовал; хотя он по имени не назван, но по всему ясно видно, что разумелся не иной кто, как Богдан Хмельницкий. Дело пошло было успешно, но король, остерегавшийся Оссолинского, открылся ему и доверился. Тогда замысел производить фиктивное восстание изменился. Стали действовать прямее и открытее — положили прямо отправить Козаков против турок и татар. Как бы то ни было, замысел войны с Турцией стал обозначаться у Владислава в 1645 году с приездом в Польшу венецианского посла Тьеполо; этот человек был давний знакомый и приятель Владислава, еще со времени путешествия Владислава по Европе, потом приезжал в Польшу послом и имел случай ознакомиться с этой страной. Тьеполо принадлежал к одной из важнейших аристократических фамилий в Венеции, предок его был дожем. Венеция потерпела тогда поражение от турок: у ней взята была Канея на острове Кандии. Венецианский сенат хотел заварить европейскую войну с Турциею и послал Тьеполо побуждать Польшу пристать к военному союзу и, главное, дозволить козакам по-прежнему беспокоить турок.

Тьеполо представил королю, что теперь-то настало такое положение дел, когда все христианские державы должны соединиться против турок; план его был таков: Венеция будет воевать на Средиземном море, папа даст с своей стороны для этого денег, помогут также итальянские князья, а Польша, в союзе с Московским Государством, нападет на Турцию с севера и пустит запорожских Козаков на море: на это особенно уповал венецианский посол, этого он особенно добивался. Слава козацкая уже давно прошла в далекие страны и представляла подвиги Козаков даже в преувеличенном виде. Замечали, что с тех пор, как козаки перестали плавать по морю, неверные стали отважнее. Если прежде козаки задавали им такого страха, когда ходили на море в противность польскому правительству и, следовательно, не могли еще развернуть всех сил своих, то подвиги их, казалось, будут еще блистательнее, когда они пойдут свободно да еще получат средства для своего предприятия. Тьеполо советовал им дать 30 тысяч реалов на постройку чаек. Сверх того Тьеполо предлагал завербовать в Польше немецких воинов: по причине долговременной внутренней войны (30-летней) в Немецкой земле было много людей опытных в военном деле, закаленных в бою, не способных ни на что, кроме войны: их-то следовало двинуть на неверных. Это предложение было как нельзя более по сердцу Владиславу. Как видно, у короля и Оссолинского был план начать войну с татар, и в этих видах еще в 1644 году они прекратили платеж хану тех денег, которые поляки называли упоминками, а татары просто данью. Сами татары подали к этому повод, сделавши на польские пределы нападение, отбитое гетманом Конецпольским под Охматовом. Владислав обещал Тьеполо переговорить об этом с коронным гетманом. Конецпольский, державший Козаков в таких ежовых руках, ради недопущения их до морских набегов, теперь пришел к такому заключению, что гораздо лучше будет дать простор козацкой удали и обратить ее на неверных, чем стеснять ее из угождения неверным. К этому склоняло его подозрение, что козаки, притесненные дворянством, уже сносятся с татарами и у них возникает мысль, с помощью мусульман, возвратить себе свободу. Конецпольскому казалось лучше заранее рассорить козаков с неверными и позволить козакам их бить, чем дожидаться, когда мусульмане придут вместе с козаками разорять Польшу. По известию Освецима, коронный гетман в этом году написал рассуждение об уничтожении крымской орды, которое, как он думал, можно было совершить Польше в союзе с Московским Государством, выпустивши на татар козацкие силы. Чтобы не раздражать шляхты, видевшей во всяком военном предприятии тайный умысел на свою свободу, Конецпольский не напечатал этого рассуждения, но послал, для изведания берегов Черного моря и Крымского полуострова, своего инженера Себастьяна Адерса, под видом купца, едущего выкупать из татарской неволи своего брат.

При таком настроении, понятно, что Конецпольский отозвался благосклонно на объяснение короля. Владислав объявил Тьеполо, что войну начать было можно, но следует воевать прежде с татарами, а не с турками. То же доказывал Оссолинский. Тьеполо, напротив, настаивал объявить войну прямо Турции и выслать Козаков не на Черноморское побережье, примыкающее к владениям крымского хана, а на берега Турецкой империи и, если можно, на самый Константинополь. Папский нунций де Торре, с своей стороны, убеждал также пустить Козаков не на Крым, а на Турцию. В совещании 7-го сентября 1645 года канцлер Оссолинский говорил так: «Король, без соизволения сейма не может начать наступательной войны, а сейм никогда на нее не согласится. Невозможно делать приготовления к войне с Турциею так, чтобы об этом не узнали во всей Польше, а как только узнают, тотчас поднимут шум, ропот и приостановят дело. С татарами же нам вести войну можно; война эта будет иметь вид оборонительный, чтобы освободить наши края от татарских набегов. Но татарская война повлечет за собой непременно войну с Турциею. Турки должны будут помогать татарам, вышлют свои суда в Черное море, и, таким образом, мы вступим в войну с Турцией, не навлекая на себя укора в нарушении мира; война с Турцией будет также иметь вид оборонительный, и нация наша должна будет поневоле согласиться вести ее. Король приложит все старание, чтобы употребить в дело Козаков, только для этого необходимы средства: пусть Венеция и другие союзники дают нам по 500000 скуди на год в течение двух лет; король пошлет нарочное посольство в Персию для приглашения этого государства к союзу против Турции. Король хочет быть уверенным, что он не будет оставлен своими союзниками, так как был некогда покинут на произвол судьбы Владислав III. Король желает, чтобы, в случае нужды, союзники помогали ему деньгами и мир не мог быть заключен одной какой-нибудь стороною без участия других». Тьеполо и нунций обещали помощь, но говорили, что об условиях договора надо писать к их правительствам, а между тем настаивали, чтобы скорее дано было козакам позволение ходить на море. В видах Венецианской республики Тьеполо хотел, чтобы козаки поскорее вышли на Черное море и отвлекли турецкие силы от Средиземного.

Веницианский посол писал к своему правительству о денежных требованиях и вместе с тем замечал, что необходимо сделать подарки некоторым панам и тем приобрести их расположение. Между тем у польского короля началась тайная переписка о турецкой войне с Московским Государством, с господарями валашским и молдавским и с седмиградским князем. Несмотря на тайну, с какою затевались эти дела, бывшие в Польше купцы с Востока, армяне, тотчас передали в Турцию, что польский король что-то замышляет, и Турция, чтобы не дать полякам повода к войне, приказывала крымскому хану не пускать татар на польские земли.

В декабре 1645 года Тьеполо получил от своего правительства новые наставления. Скупой венецианский сенат приказывал ему как можно более торговаться и не хотел давать подарков польским панам. Тьеполо вступил снова в совещание с королем и канцлером. Он добивался, чтобы Козаков пустили на море, и только в таком случае, если это сделается, изъявлял, от имени своей республики, готовность давать пожертвования. «Если идет дело об обороне Польши от татар, — говорил он, — то все, что даст Венеция, будет не более как заем; если же вы намерены пустить Козаков на Турцию и тем разорвать неприятельские силы, в таком случае наша республика обязана будет давать не заем, а помощь. Мы узнали, что турки строят на Черном море галеры; надо послать Козаков сжечь их».

Через несколько времени, венецианский посол виделся с гетманом Конецпольским. Последний соображал, что средства для предприятия должны быть большие, и требовал, чтобы Венеция и другие союзники давали Польше по 500000 скуди в течение трех лет, а не двух и, сверх того, еще один миллион тотчас. Венецианский посол представлял неудобство такого требования. Конецпольский уехал из Варшавы ничем не порешивши с послом.

Дело подвинулось без него. Король так тешился мыслью о войне, что мало вникал в вопрос о ее средствах, и потому был уступчивее. 13-го января 1646 года порешили на том, что козаки на 40 чайках выйдут в море и будут жечь турецкие галеры везде, хотя бы в самом Константинополе. Король согласился взять для этой цели 20000 талеров, хотя Конецпольский находил нужным 60000. 3-го февраля порешили, что Венеция будет давать польскому королю, в течение двух лет, 600000 скуди и, сверх того, 500000 талеров. Надеялись на соучастие господарей валашского и молдавского, седмиградского князя и московского государя. Делали такие военные предположения: молдавский и валашский господари будут действовать против турок на Дунае, каждый с 20000 воинов, сам король с козаками и наемным войском пойдет на Очаков, а гетман Конецпольский, в соединении с московским войском, пойдет на Крым. Другие козаки на чайках будут беспокоить турецкие берега, а Венеция будет сражаться с турками на Средиземном море.

Надобно было обратиться к козакам, а чтоб они были способны служить предприятию короля, нужно было снять с них наложенное ярмо и восстановить их права. Это сделано было королем в начале 1646 года.

Венецианский посланник сообщает, что в это время был послан козакам гонец с такою целью. Другой современник, Освецим, секретарь коронного гетмана, рассказывает, что козацкие старшины, Ильяш, Барабаш, Хмельницкий, состоявший в это время опять в звании войскового писаря, и Нестеренко, приглашены были в Варшаву; есть известие, что Хмельницкий перед тем был во Франции и совещался с графом Брежи, назначенным посланником в Польшу, насчет доставки Козаков во французское войско. Вследствие этих совещаний 2400 охочих Козаков отправились во Францию; они участвовали в 1646 г. при взятии Дункерка у испанцев герцогом энгиенским Кондэ. Это известие совпадает с известием Альбрехта Радзивилла о том, что кардинал Мазарини, чрез посредство варминского епископа, бывшего польским послом во Франции, просил прислать ему за французские деньги 2000 воинов из Польши. Набором этого войска занимался некто Пржиемский. Испанский посол и императорский агент жаловались королю Владиславу, что это нарушает мир с австрийским домом. Король, желая угодить обеим сторонам, явно приказывал сохранять мир с австрийским домом и в то же время не мешал набирать воинов для Франции, на том основании, что король не может вольному народу препятствовать воевать там, где он хочет. Хмельницкий, как видно, незадолго перед тем возвратился из Франции. Король виделся с ним и другими козаками тайно ночью, объявил им восстановление козачества и побуждал начать войну с Турцией. Козаки получили грамоту на восстановление своих прав, приказание построить чайки и, на первый раз, на издержки для построения чаек 6000 талеров. Тьеполо сообщает, что им тогда было обещано 60000 талеров, которые должны выплатиться в течение двух лет. В это время козаки получили красное адамашковое знамя с изображением белого орла. Этим знаменем козаки впоследствии очень дорожили. Тьеполо сообщает, что король увеличивал число Козаков не до 12000, как говорят другие, но до 20000, кроме реестровых. Возбуждая на предстоящую войну православных Козаков, Владислав, издавна покровительствовавший православию, сделался как бы его воителем: Тьеполо представил ему двух греческих монахов с Востока, которые, от имени своих епископов, умоляли польского короля об освобождении христиан, страдавших под мусульманским игом, и уверяли, что весь греческий народ восстанет по призыву Польши.

Все это делалось в большой тайне; знали об этом немногие, и в числе их одним из главных деятелей называют королевского музыканта, итальянца Фантони, имевшего на короля большое влияние. Но в это время воинственным замыслам Владислава нанесен большой удар: коронный гетман Конецпольский, кроме Оссолинского, единственный из сенаторов, искренно разделявший желание короля вести войну с Турцией, скончался через шесть недель после своего брака. Король был чрезвычайно огорчен его смертью. Венецианский посол сумел расположить к своим замыслам молодую супругу Владислава Марию-Людовику, через посредство ее секретаря итальянца Ронкали. Королева согласилась дать взаймы 250000 талеров за семь процентов на военные издержки. Тогда начали думать о наборе войска. Тут Оссолинский показал свою нетвердость и двоедушие. До сих пор он с энтузиазмом относился к воинственным планам короля, но когда пришлось подписывать и скреплять канцлерской печатью так называемые приповедные листы, дававшие право на вербовку солдат, Оссолинский отказался, побоявшись принимать на себя ответственность за такое дело, которое, как он опасался, не получит одобрения шляхетской нации. Король решился выдавать приповедные листы за собственной печатью. Дело пошло хорошо и таким порядком. На плату завербованным воинам шли деньги, занятые у королевы. Лица, получавшие приповедные листы, вербовали солдат и в Польше и за границей, особенно в Германии. Королева, по происхождению француженка, писала к правившей, за малолетством Людовика XIV, Францией королеве-матери и просила прислать в Польшу для предполагаемой войны против турок графа Арпажона, предводительствовавшего французским войском в недавней войне в Германии, хорошо известного самому Владиславу. Королева просила дозволить ему провезти с собою несколько сот французских офицеров. Сборное место для войска было назначено под Львовом, где находился польский гетман Потоцкий, который также благоприятствовал королевским планам войны, хотя не искренно.

Король с увлечением предался военным приготовлениям, подстрекаемый молодою женою, которую очень любил; исчезли его болезни, которые так часто приковывали его к постели; Владислав как будто помолодел, неутомимо занимался в арсенале, надсматривал за работами в литейном заводе, и вскоре было отлито до 40 новых пушек. Развлечением от трудов была для него охота, которую он любил, как подобие войны.

Но среди военных приготовлений, его союзники, папа и итальянские князья, решительно не хотели давать денег и охладевали к союзу против Турции. Венеция рассчитывала как можно дешевле подстрекнуть Польшу на отважное предприятие, выгодное для Венеции, а о самой Польше мало заботилась. Тьеполо представлял своему сенату, что для успеха нужно задобрить польских панов денежными подарками. В глазах знавшего Польшу Тьеполо это была мера первой важности: приходилось удовлетворять не столько алчности, сколько честолюбию панов. Подарки или поминки, как говорилось в те времена, были выражением внимания и уважения; кому давали поминки, того, значит, признавали важным и влиятельным лицом, нуждались в нем. Но венецианский сенат не только не дозволил своему послу делать этих издержек, а еще посылал ему выговоры за недостаток бережливости. Тьеполо никому не давал поминков, и оттого паны не любили его и расположены были скорее вредить ему, чем помогать. На поляков нужно было действовать так, чтобы прибрести их уважение, а у поляков первыми добродетелями, внушающими уважение, были щедрость и роскошь, и ничто так не отталкивало их, как скупость. Венеция поставила своего посла в необходимость являться, при всяком случае, с этим подарком. Таким образом, во время приезда молодой королевы знатные паны, приветствуя ее, складывали у ног ее разные подарки и одни перед другими щеголяли своею щедростью. Тогда маршал Опалинский представил королеве венецианского посла и публично сказал ему: «ваша очередь засвидетельствовать ваше уважение ее величеству». Посол сгорел от стыда и проговорил только, что его республика несколько позже без щегольства покажет свое участие. Но него стали смотреть как на политического плута, который хочет обмануть поляков, втянуть их в опасную войну ради своих выгод. В этом поляки и не обманывались. Сам Тьеполо в своих донесениях говорит: «Польша, будучи спокойной, не имеет никакой необходимости нарушать мир, но я внушил королю такие замыслы, которые нам принесут пользу, а Польше чрезвычайные потери».

Вербовка войска шла быстро и возбудила волнение между шляхтой, особенно в Великой Польше, куда приходили навербованные в Германии солдаты, привыкшие во время Тридцатилетней войны не сдерживать своего произвола; и в Польше они начали бесчинствовать. Шляхта, всегда зорко смотревшая за неприкосновенностью своей свободы, стала кричать, что король нарушает ее права и преступает свои обязанности.

12 мая прибыл в Варшаву великий канцлер литовский Альбрехт Радзивилл, которого можно было назвать истинным господином всей Литвы; пан гордый, самолюбивый, он хотел всегда держать короля в руках и не давать ему зазнаваться. Слухи о военных приготовлениях поразили его неожиданно. Без совета с ним король замышляет войну, заготовляет орудия, собирает войска, вступает в союзы, а он, Альбрехт Радзивилл, ничего об этом не знает: это сильно оскорбило его. «С первого раза, — говорил он, — я не сообразил, с кем это затевается война, и сначала думал, не со Швециею ли? Только уже приехавши в Варшаву, узнал я, что хотят воевать с турками по наущению венецианского посла». Первым его делом было обратиться за объяснениями к своему товарищу по должности, коронному канцлеру. Здесь Оссолинский опять показал свое двоедушие и ничтожность. Он, первый доверенный короля, не принадлежал, однако, к числу знатнейших родов дворянства Речи Посполитой. В сравнении с такими родовитыми лицами, как Радзивилл, он был выскочка. Отец его Збигнев Оссолинский заслужил милости у Сигизмунда III и хотя был сенатором, а все-таки заискивал благосклонность фамилии Радзивиллов. Правда, когда Оссолинские поднялись вверх, нашлись в Польше генеалоги, доказывавшие, что род Оссолинских чуть ли не современен самому Леху, но это носило характер сомнительности, и все сознавали, что Оссолинские далеко не доросли до Радзивиллов, Любомирских, Вишневецких. Перед Радзивиллом коронный канцлер почувствовал ту трусость, какую чувствовал всегда польский дворянин перед своим собратом, который был выше и влиятельнее его.

—Верно, король на охоте вместо зайца поймал проект войны, — сказал Оссолинский, выдавая таким образом своего покровителя короля, поверявшего ему свои тайны.

—А кто же, — спрашивал Радзивилл, — приложил печать к приповедным листам и раздавал патенты военным начальникам? Ведь у вас война совсем на носу.

—Не я, — отвечал канцлер, — я отказывался подписывать и прикладывать печать.

—И я, — сказал Радзивилл, — лучше позволю себе отрубить руку, чем приложу печать Великого Княжества Литовского к таким делам.

Радзивилл явился к королю. Владислав поздравлял его с приездом и объявил, что 14 мая он соберет у себя сенаторов и предложит им на обсуждение важное дело. Он приглашал на это совещание и литовского канцлера.

На другой день, 13 мая, Радзивилл сошелся с Оссолинским в саду монастыря реформатов.

—Нам, — сказал Радзивилл, — нельзя соглашаться собирать совет завтрашний день. В Варшаве немного сенаторов. В секретных совещаниях решение зависит от короля, королевские прегрешения припишутся нам, и мы не так-то легко выпутаемся перед нацией. Пусть лучше совет отложится до будущей коронации королевы.

Радзивилл хотел, чтобы сенаторов на совете было побольше; он знал, что большинство воспротивится и положит конец королевским затеям. Оссолинский во всем потакал Радзивиллу. И так предполагаемое королем совещание с сенаторами не состоялось.

Вслед за тем, 20 мая, Оссолинский выдавал дочь свою Урсулу за Самуила Калиновского, сына черниговского воеводы Мартина. По этому поводу у него в доме несколько дней кряду было большое стечение панов; был здесь и король; ему пришлось выслушать жесткие нравоучения. Коронный маршал Лука Опалинский был сердит на короля за то, что он не дал племяннику его достоинства маршала королевы. Подойдя к Владиславу, он стал выговаривать ему и закончил свою речь такими словами:

—Я уже бел, как лебедь, но не перестану говорить правду королю.

Литовский подканцлер Лещинский, увидя, что с королем сидят послы венецианский и французский, сказал:

—Это что? в Польше никогда не живали резиденты. Королевская свадьба кончилась. Зачем они здесь остаются? Радзивилл имел аудиенцию с королем. Выслушав доводы Владислава о пользе войны, он сказал:

—Без сената и сейма невозможно двинуть такое бремя войны. Я готов служить вашему величеству до последнего издыхания, но не приложу печати к приповедным листам. Ваше величество оскорбили Речь Посполитую; если бы мы, канцлеры, пристали к этому делу, то утратили бы всякое доверие государственных чинов; не помогла бы нам отговорка, что король так велел; нам поставили бы в вину, что мы поступали противозаконно, поддаваясь убеждениям короля или из боязни.

—Моя судьба влечет меня, — сказал король.

Его ободряли предсказания астрологов, которые по звездам видели близкое падение Турецкой империи. Радзивилл объяснился с королем все-таки вежливо, другие относились к нему резче. Мартин Калиновский сказал канцлеру, прося передать слова его королю:

—Я готов за короля пожертвовать имуществом и пролить кровь, но если король преступит границы своих обязанностей, я лягу ему поперек дороги и не дам шагать далее.

Яков Собеский, получивший недавно краковское каштелянство, не очень был за это благодарен королю и говорил с ним жестко по поводу войны, так что король на него рассердился и уехал из Варшавы в свое имение, где скоро и умер. Слыша отовсюду противные себе голоса, король раздражался и даже поссорился было с королевой за то, что она не хотела вторично давать денег венецианскому послу. Кроме тех панов, которые имели случай объясняться с королем лично, и отсутствующие паны также заявляли себя против войны. Тесть Альбрехта Радзивилла, краковский воевода Любомирский, прислал к зятю запрос, что такое значат приготовления к войне без ведома сенаторов, и предостерегал зятя, что в краковском воеводстве считают Радзивилла главным зачинщиком военного замысла. «У нас спрашивают, что это в Польше делается, а мы не можем отвечать ничего, потому что ничего не знаем; Это оскорбительно для нас».

Король отложил свое дело до половины июля и приостановил отправку пушек ко Львову, а между тем пытался склонить на свою сторону Иеремию Вишневецкого и польного гетмана Потоцкого. Оба эти пана были заклятые враги русского народа, православной веры и Козаков, и уже по одному этому не могли быть расположены к таким замыслам, ради которых нужно было восстановить козачество. Вишневецкий наотрез противился королевским затеям, несмотря на то, что недавно получил от короля русское воеводство. Потоцкий вилял и казался преданным королю, потому что надеялся получить от него сан коронного гетмана. Между королем и Оссолинским не стало прежнего доверия. «Он предал меня, как Иуда Христа», — говорил про него Владислав.

29 мая Тьеполо имел свидание с королем. Владислав принял его сухо, даже не смотрел ему в глаза.

—Мы, — сказал король, — пошлем в Венецию увериться в твердости союза с ней и с другими итальянскими князьями в таком важном предприятии.

Напрасно венецианец хотел еще раз пощекотать самолюбие короля и представил ему блестящую будущность. Король считал возможным поправить дело в таком только случае, если бы союзники дали денег. Сам Тьеполо ясно видел, что без значительных денежных средств королю невозможно ни на что отважиться. Тьеполо думал было тогда расположить к своему предприятию некоторых панов. Не открывая чужеземцу истинной причины, заставлявшей их противодействовать королевским замыслам — боязни усиления королевской власти, паны представляли вид, будто не допускают короля до войны из заботливости к его особе, и вспоминали о судьбе Владислава III, который доверился папе и другим государям, вступил в войну с Турцией, но был оставлен союзниками и погиб.

В июле король с королевой отправились в Краков. Совершилась коронация королевы. Вслед за тем собрались сенаторы на совещание. Король уверял, что не имеет вовсе намерения вести наступательную войну против Турции, но делает приготовления для прекращения татарских набегов. Все сенаторы единогласно были против войны, требовали созвать сейм и предложить дело о войне суждению государственных чинов. Сенаторы хотели отвратить короля и от поездки во Львов, где был сбор «затяжного» (навербованного) войска.

—Я должен снестись с польным гетманом, — говорил король.

—Польного гетмана можно пригласить сюда, — сказали сенаторы.

Король рассердился, вскочил с места и, не кончивши заседания, уехал в Неполомицы.

Панская злоба обратилась на Тьеполо, как на главного возмутителя королевской головы. Ему приказали уехать немедленно из Кракова. Он обратился к королю.

—Мы все сделали, что было в нашей силе, — сказал король. — Паны не дают нам помощи, народ против нас; мы подвергали опасности наше достоинство, достояние — все ради Бога и религии. Не покидаем наших намерений, если нам дадут помощь, дело еще поправится; я еду во Львов, войско уже на границе королевства, но если итальянские державы опоздают прислать нам помощь — тогда все пропало.

И король, еще все не теряя окончательно надежды на иноземную помощь, отправился во Львов. Там набралось уже, как говорят, до шестнадцати тысяч войска; король снова воспламенился и готов был идти на битву. Потоцкий получил достоинство коронного гетмана. Но из Львова король поехал по имениям знатных панов, от которых много зависело. Еще до приезда во Львов, он был у Любомирского в Виснице, после осмотра войск он посетил Вишневецкого в Белом Камне, Конецпольского (сына покойного гетмана) в Бродах, Замойского в Ярославле. Везде проезд его сопровождался празднествами, пиршествами, потешными огнями; короля и всех бывших с ним щедро дарили. Оссолинский опять сошелся с королем, и Владислав в угоду ему назначил польным гетманом отца его зятя, Мартина Калиновского. Этим, однако, он не расположил к себе черниговского воеводы, недавно наговорившего ему неприятностей по поводу предполагаемой войны. Потоцкий, вслед за гетманской булавой, получил предписание идти с войском к Каменцу: то был уже приступ к войне; во Львове новый коронный гетман казался более чем прежде разделявшим королевские желания, но он получил, вслед за тем, от сенаторов письма, в которых запрещали ему слушаться короля и убеждали дождаться сейма; и коронный гетман приостановился.

Королю ничего не оставалось, как ехать в Варшаву и предать свой воинственный замысел воле сейма. Он вернулся в сентябре.

Стали собираться сеймики, всегда предшествовавшие открытию сейма. Повсюду шляхта оказалась не расположенной к войне; так настроили ее паны; везде шумели, кричали против короля. Шляхта не только не хотела войны по отвращению к ней; она проникала тайные побуждения к войне. Король — кричали на сеймиках — затевает войну, чтобы составить войско, взять его под свое начальство и укоротить шляхетские вольности. Хотят обратить хлопов в шляхту, а шляхту в хлопов! Возникли чудовищные выдумки, болтали, что король хочет устроить резню вроде варфоломеевской ночи или сицилийских вечерен, что у него собрано десять тысяч войска, что он намерен окружить им собранных на сейм послов и заставить силой подчиниться его воле. Буйство новоизбранного войска раздражало обывателей до того, что в Великой Польше хотели составить ополчение для изгнания названных гостей. Нигде так не кричали против короля, как в этом крае. На тамошних сеймиках составлены были инструкции, в которых требовали ограничить еще более власть короля, и по поводу этого устроить на сейме совещание послов с сенаторами, не в присутствии короля, следовательно, против него. Шляхта кричала уже не только против короля, но и против сенаторов. Оссолинский подвергался злейшим обвинениям и ругательствам: его обзывали прямо изменником отечества. Распущены были брошюры, одна другой злее; везде выбирали на предстоящий сейм в послы враждебных королевской власти, горячих защитников шляхетского самоволия.

Сейм открылся 29 ноября. Оссолинский в длинной пропозиции представил сейму королевские желания, изложил прежние отношения Речи Посполитой к Турции и доказывал, что война неизбежна. Даже противники Оссолинского сознавали, что пропозиция написана была красноречиво и убедительно, но она, тем не менее, не имела успеха. Между сенаторами первый восстал против Оссолинского коронный подканцлер хелминский епископ Лещинский. Он начал с того, что воздал хвалу королю за его намерения, припоминал оскорбления, какие переносила Польша от мусульман, выводил из этого, что война необходима, но война не наступательная, а оборонительная. Мало-помалу оратор перешел в другой тон, который был до того неприязнен Владиславу, что некоторые замечали неуместность его выходок.

—Лещинский, — говорили они, — один из министров; он по своей обязанности должен частным образом напоминать королю его долг и предостерегать, а публично следует ему защищать короля.

За ним говорил гданский каштелян Кобержицкий, доказывал, что приповедные листы для вербовки войск, данные за приватной печатью короля, огорчают Речь Посполитую; он взывал, что нужно установить меры, дабы на будущее время невозможно было делать этого. Резче всех говорил против турецкой войны перемышльский каштелян Тарло.

—Предки наши, — выражался он, — всегда избегали войны с Турцией; с другими неприятелями они счастливо мерялись, а борьбы с этою гидрою избегали.

Общее желание сената было не только против наступательной, но и против оборонительной войны; все находили, что король не должен иметь права самовольно приглашать и собирать войско.

Такой прием королевской пропозиции в сенаторской Избе огорчил короля до того, что он слег в постель; послы хотели видеться с королем, но король несколько дней не принимал их по причине болезни; их допустили первый раз к постели короля только 5 ноября. Канцлер от имени короля сказал им так:

—Король предоставляет Речи Посполитой рассудить: следует ли удержать собранное войско или распустить его, но пусть государственные чины обратят внимание на то, что в настоящее время неприятельские козни внушают опасение; если же государственные чины требуют непременно распущения войска, то король не стоит за него, только желает, чтобы это распущение совершилось без вреда для подданных, постепенно. Напрасно думают, будто все это войско состоит из чужеземцев; его составляют главным образом люди польского происхождения, присягавшие королю и Речи Посполитой.

Возвратившись в Избу, послы стали разбирать королевский ответ и были им очень недовольны.

—Самое лучше средство распустить войско, — говорили тогда, — свернуть знамена, и пусть каждый идет куда хочет; те же, которые были зачинщиками замысла, пусть теперь постараются о средствах распущения войска.

Некоторые предлагали предать суду тех обывателей, которые без всякого соизволения Речи Посполитой набирали военные силы. Эта мысль о предании суду тех, которые действовали по воле короля, была для него оскорбительна, особенно тогда, когда никто не ставил в вину панам права держать войско, и никто не думал судить их за это.

Сейм на несколько дней отвлекся другими занятиями, но 15 ноября прибыли великопольские паны с своими инструкциями, где в резких выражениях шляхта домогалась немедленного распущения войска, обвиняла короля в том, что он входит в тайные совещания с иноземцами и требовала разговора послов с сенаторами в отсутствии короля. Это последнее требование было не по сердцу самим сенаторам; оно имело вид, как будто послы хотят судить не только действия короля, но и сената, и сенаторы, до сих пор нападавшие на короля, увидели необходимость стать до некоторой степени защитниками его. Послы, возбуждаемые великопольскими своими товарищами, из которых особенно кричал Богуслав Лещинский, требовали объяснения с королем, но Владислав извинялся болезнью и прислал к ним несколько сенаторов*: они стали защищать добросовестность и благонамеренность короля.

______________________

* Познанаского епископа Шолдрского, жмудского епископа Тышкевича, воевод: брестского Щавинского, Мстиславского Абрагамовича, поморского Денгофа, и каштелянов: серадского Быковского и гданского Кобержицкого.

______________________

—Побуждение, с которым король открыл вербовку войска, — говорили они, — достойно только похвалы; если это предприятие находят противным закону — пусть из всего государства будут удалены прибывшие сюда солдаты; король просит только о том, чтобы защита Речи Посполитой была обеспечена, чтобы нанятым солдатам было выплачено жалованье и чтобы нация обратила внимание на королеву, которая раздала на нужды Речи Посполитой принадлежащие ей суммы.

Но представления сенаторов мало умягчили послов. Они стали требовать, чтобы немедленно был написан и доставлен в посольскую Избу универсал о распущении войска. Король в тот же день исполнил их желание, но посольская Изба нашла, что королевский универсал написан в слишком мягких выражениях: послы требовали, чтобы в этом универсале была угроза для непослушных и, вместе с тем, чтобы коронному гетману было послано предписание строго карать тех, которые окажутся виновными в совершаемых бесчинствах.

Король исполнил и это требование. Но послы не переставали горячиться. Товарищ Лещинского, великопольский посол Твардовский, кричал:

—Зачем король вступает в союз с иностранным державами, зачем держит у себя постоянно иноземных послов, зачем прекратил платеж татарам и раздражил крымского хана, зачем выдавал приповедные листы без печати канцлера за своей приватной печатью, зачем неправильно раздавал королевщины и награждал ими не тех, кого следовало по заслугам? Немедленно распустить войско, уменьшить королевскую гвардию, которую король увеличил без согласия Речи Посполитой, возобновить мирный договор с Турцией и Крымом!

За короля заступался тогда Остророг; он приводил в пример Катона, советовавшего забывать прошедшее и размышлять только о будущем, оправдывал короля в нарушении договора с татарами тем, что татары первые сделали набег на польские области.

—Что же касается до сношений короля с чужеземными посланниками, — говорил он, — то об этом мы узнаем от сенаторов на публичном с ними совещании.

Тогда один из послов, Хржонстовский, сказал:

—Сенаторы с нами говорят одно, а без нас другое. Мы не побоимся говорить с королем об наших вольностях.

Литовские послы, менее других заинтересованные в вопросе о войске и войне, обратили занятия сейма к другим делам, но 28-го ноября великопольские послы опять подняли этот вопрос. Остророг, недавно защищавший короля против них, теперь пристал к ним и требовал, чтобы было отправлено посольство в Турцию для уверения падишаха, что Польша не думает нарушать мира и чтобы вместе с тем были приняты меры для укрощения Козаков, которые иначе станут беспокоить турецкие владения. После долгих споров порешили отправиться к королю и предложить ему требование немедленного распущения войска, уменьшения гвардии, удержания в повиновении Речи Посполитой Козаков и устройства совещания послов с сенаторами в отсутствие короля. Все отправились к королю; маршал сейма Станкевич шел впереди с написанными требованиями. Король, как кажется, не принял их. От его имени Оссолинский сухо отвечал им так:

—Универсал о распущении войска уже послан; число гвардии не означено законом, и король будет держать столько, сколько понадобится; о козаках король снесется с коронным гетманом, а разговора послов с сенаторами в своем отсутствии король не позволит.

Это произвело напряженное волнение между послами по возвращении их в Избу; находили нарушение свободы уже в том, что король дал ответ послам без участия сената. Посол Коссаковский произнес:

—Пусть сейм не состоится; мы ни к чему не приступим, пока не узнаем, что войско распущено.

—Что же? Если нам не позволят совещаться с сенаторами в отсутствие короля, будем совещаться в его присутствии, — сказал Хржонстовский.

Но Корыцинский сделал такое предложение:

—Не получив от короля дозволения на разговор с сенатом, обратимся за этим дозволением к наместнику короля, гнезненскому архиепископу.

В Избе сделалось разногласие: ярые противники короля ухватились сразу за предложение Корыцинскиого, но сейчас же нашлись и королевские заступники, которые указывали, что такой поступок будет оскорблением для королевского достоинства.

—Иное дело, если бы мы не ходили к королю, — говорил Яблоновский, — тогда можно бы было обращаться к архиепископу, а теперь мы подадим повод говорить, что бунтуем против королевской власти.

—Взять с собой избирательные условия (pacta conventa), идти к примасу и жаловаться, что король нарушает их, — сказал Понэнтовский.

—А если и примас не дозволит разговора с сенатом! — сказал кто-то.

—Тогда, — сказал Остророг, — будущие века узнают о такой несправедливости.

Но тот же Остророг после этой фразы сказал:

—Хорошо идти к примасу, но хорошо и просить короля дозволить совещание с сенаторами в его присутствии, если он не хочет допустить в отсутствие.

Литовским послам, которые вообще говорили хладнокровнее, удалось убедить коронных послов идти снова к королю с просьбой.

—Я уверяю вас честью, — сказал один из них, Пац, — мы получим от короля самый милостивый ответ.

29-го ноября послы отправились к королю. Владислав теперь показал вполне свой слабый характер: он на все поддался и даже на совещание послов с сенаторами, которое, происходя в его отсутствие, имело вид недоверия к нему и суда над его действиями. Канцлер королевским именем проговорил им речь с таким напыщенным приступом:

—Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на главу его новый венец: после многих одержанных им побед Владислав предает себя во власть и в руки своих подданных.

Объявив послам, что войско будет распущено, а гвардия уменьшена, Оссолинский насчет совещания с сенаторами сказал:

—Король хотел отклонить это совещание, потому что подобного не было прежде, а он желал сохранить и оставить после себя Речь Посполитую в том порядке, в каком застал при вступлении на престол. Если же этого совещания желают чины для рассмотрения королевских дел, то он дозволяет. Что касается до Козаков, то это правда, что они готовили чайки, но это делалось вот почему: в договоре с турками сказано, что они не будут стоять заодно с буджацкими татарами, а турки преступали договор; поэтому надобно было постращать их козаками; теперь же, в угождение вашей воле, будут посланы приказания коронному гетману, чтобы козаки перестали строить чайки и не подавали повода к нарушению мира с Турциею. Одним словом, король исполнит все, что только вам будет угодно.

Такой ответ, естественно, удовлетворил шляхетское самолюбие послов.

1-го декабря сенаторы известили, что они ожидают послов на совещание. Но тут послы стали в тупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на что им это нужно. Одни говорили:

—О чем нам теперь толковать, когда король во всем уступил?

Другие возражали:

—Как можно отказаться от того, чего мы так усиленно добивались?

—Да может быть над нами посмеются, — говорили третьи.

И так долго они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов и не сказал, что сенат, долго их ожидая, теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда, чувствуя, что они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а за ним Лещинский отличились красноречием, прочитали сенаторам выговор за то, что они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал ничего о сношениях короля с иностранными державами, и выставлял свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам. Дневник Освецима приводит любопытную речь одного из противников короля, с такими оригинальными рассуждениями: «Положим, что король, при помощи чужеземцев, завоевал бы Константинополь; чья же бы это была собственность: частная ли короля и его союзников или Речи Посполитой? Если частная, то были ли бы мы довольны тем, что наш король усилился; а если бы король поделился добычей с народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к Польше? Новые подданные привыкли к рабству, они пребывали бы в повиновении у короля и тем приобрели бы его расположение, а нам бы достался жребий тех македонян, которые, бывши свободным народом, пошли за Александром Македонским на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна приватная печать на приповедных листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли Речь Посполитую паны сенаторы или охраняли ее очень хладнокровно. Пусть же, по крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не будут угрожать нам на будущее время».

3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турциею и Крымом, не допускать Козаков ходить на море, удалить от королевской особы чужеземцев, поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить гвардию до 1200 человек, не устанволять без воли сейма никаких комиссий о пограничных делах и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи Посполитой.

С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Щавинский произнес такую обличительную речь в глаза королю:

—Было время, когда везде только и слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась в печаль и горесть. Мы всюду слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей. Этому причиною иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные советы, поживляясь чужим достоянием. Что около вас делается, о том знают прежде в Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла — венецианский посол, который, окончив свою миссию, живет здесь затем, что старается свалить тягость войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев. Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной алхимии превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа.

Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все постановления сейма.

Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от настойчивых выходок сейма: стоило прибегнуть к той мере, к какой прибегали польские паны: подкупить послов и сорвать сейм. У Владислава не хватало духа; он боялся междоусобия, он не решался вступить в борьбу с нацией, он думал уступками поддержать любовь к себе поляков; у него вдали было желание, чтобы, по смерти его, поляки избрали королем его сына, но главное, у него не было денежных средств, а союзники были чересчур скупы. По замечанию Тьеполо, стоило только Венеции пожертвовать 50000 талеров, чтобы подкупить министров, сенаторов и секретарей, и пошло бы все по желанию короля.

—Но король, — говорит Радзивилл, — не выбил себе из головы турецкой войны. Он не распустил своего войска и положил надежду на Козаков.

Историк Грондский говорит, что после этого сейма Оссолинский, вместе с Любовицким (который впоследствии передал эти известия Грондскому), поехали, под предлогом осмотра крепостей, на Украину и, призвавши к себе Хмельницкого, поручили ему от короля сделать с козаками нападение на Турцию, вручили ему для этой цели деньги и назначили козацким предводителем. На него одного мог король положиться, потому что прочие козацкие начальники, видя, что паны противятся замыслам короля, не стали делать военных приготовлений и старались угодить шляхетству.

—Приношу бесконечную благодарность за доверие, — отвечал Хмельницкий, — но не скрою, что дело это трудное; козаки, стесненные своим начальством, не готовы к такому предприятию. Потребно время, чтобы склонить их; все, что возможно, будет сделано, чтобы угодить его величеству.

У кого была королевская привилегия, данная козакам, подлинно неизвестно. Одни, и в том числе народная дума, говорят, что у Барабаша; Самовидец говорит, что у Ильяша. Нам кажется вероятнее последнее, потому что Ильяш, известный под прозвищем Караимовича, а у Альбрехта Радзивилла называемый Вадовским, был выше Барабаша и издавна заслужил доверие поляков. Как бы то ни было, этот старшой, увидя, чем кончилась попытка короля, расчел, что паны сильнее короля и угождать надобно им, а не королю, и потому спрятал королевскую привилегию и никому ее не показывал. Между тем вести о предпринимаемой войне возбудили толки и волнения между козаками. Старшой старался их удерживать.

—Не верьте новизне, а держитесь старины, — говорил он, — лучше для вас будет. Не слушайте толков: прикажут идти в поход в Крым или на море — пойдете, а не прикажут — должны повиноваться.

В то же время он казнил Козаков за малейший ропот, а владельцы и их управители, во многих местах жиды, замечая беспокойный дух в русских хлопах, мучили их и убивали по одним подозрениям. Тогда Хмельницкий говорил:

—Вот что они с нами делают: когда нужно идти на войну, то ласкают нас, чтобы выставить на убой, а когда нет опасности, то мы у них — собачья кровь, последние из людей.

Новый сейм был назначен к 1-му мая будущего года.

Последняя неудача расстроила короля; он был убит духом и слабел телом; новые беспокойства терзали его; шляхта, одержавшая верх над королевской властью, не переставала разглашать, что войско было собрано с целью попрать шляхетскую свободу. Через год умер и сын короля. Говорят, Владислав сказал тогда:

—Боже мой! Зачем ты не взял у меня сына до сейма: я бы тогда ни за что не оставил своих предприятий!

Хмельницкий задумал воспользоваться королевской привилегией для возвращения соотечественникам свободы, и «штучно», по выражению летописца, похитил ее у Барабаша (а по Самовидцу у Ильяша), когда тот не хотел объявить о ней народу.

Хмельницкий созвал в своем поместье Суботове гостей на званый обед, в день Николая Чудотворца, 6-го декабря*. Старшой был в числе собеседников. Гости гуляли в доме; на дворе угощали калек и нищих.

______________________

* Лет. Велич. I, 28.

______________________

Скоро некоторые из гостей стали наклонять головы; переяславский полковник Кречовский растянулся на лавке. Старшой был еще на ногах; Хмельницкий следил пристально за ним, разгульно помахивая чаркой, точил балы и как бы невзначай упомянул о привилегии.

—Что ты, любезный кум, держишь лист королевский? — сказал он. — Дай мне его прочитать теперь.

—На что тебе, куманек, читать его? — отвечает старшой откровенно пьяный. — Мы податей на платим, в войске польском не служим. Лучше нам, начальникам, брать деньги без счету, а дорогие сукна без меры, чем, потакая черни, таскаться по лесам да буеракам, да своим же телом комаров, как медведей, кормить.

Хмельницкий одобрил мысль кума и начал ему щедрее подливать вина. Скоро у гостя не ворочается язык; он хочет встать — ноги подламываются; он упал на постель и заснул мертвецки. Хмельницкий взял у сонного шапку и платок и позвал своего джуру — так назывались молодые козаки, которые служили у старых, подобно как у западных рыцарей армигеры.

—Скорей садись на лошадь, — сказал он, — ступай к панне Барабашихе и скажи, что ее пан приказал отдать тот лист, который получил от короля.

Джура ночью прискакал в Черкасы.

Панья спала и, услышав стук, выскочила.

—Панi, — сказал джура, — заiлысь пани с твоим паном, порубають; так вiн прислав, щоб дали mi права, що од короля прислаш.

—Лихом ему занудилось, що з Хмельницьким гуляти схотiлось, — отвечала испуганная Барабашиха. — Оттам в cmiнi niд воритьми в глухiм кiнцi у пуздерку в землi.

Джура отыскал погребец и ускакал с привилегиею*.

______________________

* Народ, пред. Сборн. Украинск. пес. Макс. I, 64—67. — Истор. о през. бр. — Лет. Велич. I, 29. Летоп. Самов. 8. — Annal. Polon. Clim. 1, 23.

______________________

С тех пор важный для козачества документ находился у Хмельницкого, а старшой постоянно думал о том, как бы погубить Хмельницкого. Он говорил о нем козацкому комиссару Шембергу, описывал его опасным человеком коронному гетману, а в особенности изображал его с дурной стороны старосте Чигиринскому, Конецпольскому; в старостве этого пана жил Хмельницкий.

В самом деле, распространилась весть о привилегии; пошли толки. Один козацкий сотник, Ония, доносил на Хмельницкого. Зиновия не любили паны, не любили и шляхтичи, поставленные в звании козацких старшин; не любили его за преданность своенародности, да еще и по зависти. Был у Хмельницкого хутор Суботов, в полутора милях от Чигирина. Прежний Чигиринский староста, Данилович, подарил отцу Хмельницкого полосу пустопорожней земли в награду за услуги. Гетман Конецпольский, стараясь о распространении народонаселения в Украине, позволил Зиновию населить отцовскую землю. В тот век, как было сказано, делалось так, что, если у владельца много земли, а мало работников, то он обещает поселянам, которые согласятся жить на его земле, льготы, то есть: они будут меньше исправлять повинностей на помещика против обыкновения или им дадут больше земли и какие-нибудь угодья. Так поступал и Хмельницкий. У природного козака, и притом православного, лучше было жить, чем у польского пана-католика, а потому хутор скоро заселился и Хмельницкий жил состоятельно. Соседним владельцам не нравилось такое возвышение козака, а особенно ненавидел Хмельницкого Чаплинский, подстароста или дозорца Конецпольского.

Мало того, что Чаплинский ненавидел Хмельницкого, как шляхтич козака, он был с ним и в личной вражде. Они поссорились из-за какой-то польки, которую Хмельницкий взял себе второй женой, как кажется, невенчанною, после смерти первой своей жены Анны Сомковны, от которой у него осталось трое сыновей и две дочери. Чаплинский искал случая сделать пакость сопернику. Уже был такой случай. Конецпольский воротился из чужих краев и хотел показать свое военное искусство. Услышал он, что где-то в степи появился татарский загон, и приказал своей надворной команде и козакам Чигиринского полка идти в поход. Хмельницкому велено было выступить с козаками. Чаплинский научил какого-то козака Дачевского свести со света Хмельницкого во время битвы.

Где-то встретились козаки и поляки с татарами; началась стычка; Дачевский в суматохе подскочил к Хмельницкому и ударил его в голову; но удар был не меток. У Хмельницкого только слетела с головы шапка-мисюрка.

—Ах, прости меня, — сказал Дачевский, — я думал, что это татарин.

Однако от удара заболела у Хмельницкого голова; он смешался и сделал ошибку в команде. Этим воспользовался враг.

Чаплинский приступил к Конецпольскому, который был тогда очень доволен тем, что отбил у татар пленников и скот. Подстароста начал порицать Хмельницкого перед паном, называл трусом, неспособным к военному делу, а себя выставлял храбрецом, восхвалял свою верность и преданность старосте, и просил награды за свои подвиги.

—Много лет служу я вам, милостивый пан, — говорил он, — и не получил ничего; между тем неблагодарные, изменники и трусы пользуются вашими благодеяниями. Подарите мне Суботов, которым владеет Хмельницкий. От меня, верного дворянина, получите больше пользы, нежели от негодного козака.

—Я почел бы за большое себе бесчестие нарушать распоряжения прежнего старосты и покойного отца, который утвердил за Хмельницким Суботов, — отвечал Конецпольский, — да притом владелец сделал в нем заведения, стоившие ему денег.

—Хотя Хмельницкий получил хутор от блаженной памяти вашего родителя, — возразил Чаплинский, — однако не по праву, а обманом. Он козак, а природному козаку нельзя держать людей, подобно пану: это противно закону. Притом земля издавна принадлежит староству, и у Хмельницкого нет письменного документа на владение, а издержки хоть он на нее и употребил, то давно вернул свое с лихвою. Если же вас удерживает только память родителя, то сам великий гетман жалел об этом, узнав строптивый дух козака.

В самом деле, покойный Конецпольский имел случай заметить свободомыслие Хмельницкого, подозревая его в замыслах обратиться к татарам для восстановления козачества. Под конец жизни Конецпольский говорил: «Жалко, что я оставил в живых такую беспокойную голову!»

Чаплинский припоминал это старосте. Молодой Конецпольский сам был неблагорасположен к Хмельницкому, помнил предостережение отца и возбужден был наговорами козацкого старшого. Но он боялся явно отнять у Хмельницкого хутор и не желал подвергнуться нареканию за непочтение к отцу. Чаплинский предложил ему иной способ.

—Окажите мне единственную милость, — сказал дозорца, — позвольте мне самому расправиться с козаком. Я нападу на него, выгоню из дома и овладею хутором. Если же он придет к вам с жалобой, то вы скажите, что ничего не знаете, что я сделал это без вашего позволения; если он хочет удовлетворения, то пусть ищет судом. А он судом ничего со мной не сделает, потому что я польский дворянин.

Конецпольский согласился на такую уловку, опасаясь оставить в руках мятежного козака средства к дурным замыслам.

Воротившись из похода, Хмельницкий побывал в Суботове и дожидался, — что будет на сейме, который скоро должен был открыться. Распространяя исподволь слухи о привилегии, он не говорил об этом публично, чтоб преждевременно не испортить задуманного дела. Вдруг слышит Хмельницкий, что Чаплинский собирает в Чигирине команду. Сперва он думал, что затевают новый поход против татар, но скоро ему донесли, что Чаплинский идет наездом на его хутор. Дело было обыкновенное в польском быту. Он покинул семью в Суботове, взял с собой только нужнейшее и побежал в Чигирин просить защиты у старосты.

Чаплинский в тот же день вступил в Суботов, зажег мельницу, занял пасеку, гумно, где было 400 коп. хлеба, и ворвался в дом. Меньшой сын Зиновия, десятилетний мальчик, сказал ему что-то грубое: зять Чаплинского, Комаровский, приказал тотчас высечь его, и слуги так немилосердно исполнили приказание, что дитя умерло на другой день. Чаплинский, нашедши в Суботове ту женщину, которую Хмельницкий называл своею женою, через несколько дней обвенчался с ней по обряду римско-католической церкви. Неизвестно, силу или обольщение употребил для этого похититель.

Хмельницкий явился к Конецпольскому с жалобою. Настроенный заранее Чаплинским, пан принял козака холодно и отделался от него коротко.

—Я ничего не знаю, — сказал он, — и знать не хочу; нападение сделано без моего ведома, а по собственной воле Чаплинского. Можешь судиться с ним законным порядком.

Хмельницкий обратился к суду и представил, в доказательство прав своих, письменное свидетельство за подписью Конецпольского на владение суботовским поместьем.

—По теперешним постановлениям, — отвечали ему в суде, — твое свидетельство не имеет силы; тебе следует представить форменное, записанное в земских книгах воеводства, а по таким простым свидетельствам мы не станем производить процесса.

—Мой отец, — возразил Хмельниицкий, — владел Суботовом, и я столько лет им пользовался. Самому наияснейшему королю известно, что Суботов мой.

—Все это ничего не значит, — отвечали ему судьи. — Мы знаем только, что Суботов принадлежит к староству и отдать его кому угодно зависит от старосты. Если ж королю известны твои права, то советуем тебе отправиться в Варшаву и подать просьбу на сейм.

Как воин, Хмельницкий вызвал врага на поединок. Но Чаплинский пригласил с собой трех служителей, с тем чтобы вчетвером напасть на одного. К счастью, Хмельницкий, заранее опасаясь коварства соперника, надел под платье панцирь, выдержал безвредно коварные и неожиданные удары, а потом так храбро напал на врагов, что разогнал всех.

—Маю шаблю в руцi: ще козацька не умерла маmu! — воскликнул он.

Посрамленный Чаплинский обратился к своему покровителю Конецпольскому, передал ему слова Хмельницкого и старался указать в них возмутительный умысел. Хмельницкого схватили и посадили в тюрьму.

Но сидел Богдан Хмельницкий недолго: прежняя жена освободила его, упросив своего нового мужа.

Наступил май, Хмельницкий поехал в Варшаву искать высшего правосудия. Чаплинский, как видно из ответов сенату, приводимых современником, последовал за ним для оправдания.

Хмельницкий подал жалобу, приложил свидетельство Конецпольского, данное на имение, приводил в доказательство прав своих давность владения, ссылался на свои услуги Речи Посполитой и просил удовлетворения за насилие, набег, похищение жены и смерть сына.

Позвали Чаплинского.

Шляхтич представил выписку из земских книг воеводства, из которой видно было, что Суботов принадлежит к даче Чигиринской.

—Имение, на которое претендует пан Хмельницкий, — говорил Чаплинский, — было несправедливо отторгнуто от староства, и я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству, в надлежащее ведомство, а владею им потому, что пану старосте угодно было его мне пожаловать в награду за мою службу Речи Посполитой. Что же касается того, что пан Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет выдать ему пятьдесят флоринов.

После короткого разбора Хмельницкому отвечали от имени сейма:

—Пусть пан Хмельницкий сам себе припишет потерю своего хутора, потому что он не запасся форменным свидетельством на владение. Речь Посполитая положила не принимать никаких свидетельств на имения за частными подписями, потому что, в противном случае, произошел бы беспорядок. Пану Хмельницкому должно быть известно, что у нас существуют земские книги, присяжные чиновники и формы записей. Приобретатель должен быть осторожен. А что касается до давности владения, то, по закону, не всякий владелец вещи есть ее господин; а потому пану Хмельницкому остается прибегнуть к старосте Чигиринскому и просить, чтобы он, если пожелает утвердить распоряжение отца, выдал ему форменное свидетельство.

Это решение совершенно лишило Хмельницкого надежды владеть Суботовом. Он, после прежней попытки, не думал более обращаться к Конецпольскому.

Потом решили дела об убийстве сына и о похищении жены.

—Зять мой, Комаровский, — возразил Чаплинский, — действительно приказал высечь мальчишку, который говорил возмутительные угрозы, без сомнения, слышанные от отца. Ни один благоразумный человек не станет этого вменять моему зятю в преступление. Но что мальчик умер от побоев, то это клевета и бесстыдная ложь, которую опровергнут несколько свидетелей.

Верно, при этом Чаплинский представил и свидетелей, ибо сенат почел убийцу оправданным.

—Что же касается жены, — продолжал Чаплинский, — то эта женщина не была его женою: он насильно держал ее у себя; оттого она так легко его и оставила; теперь же она мне понравилась и я соединился с ней по обряду римско-католической церкви, и она приняла римско-католическое вероисповедание. Потому никто не заставит меня отпустить ее от себя; да если бы я и сделал это, то она сама не захочет ни за что в свете воротиться к Хмельницкому.

Такой рассказ произвел смех. Суд заключили шутками.

—Охота тебе, пане Хмельницкий, — говорили паны, — жалеть о такой женщине! На белом свете много красавиц получше. Поищи себе другой; а эта пусть остается с тем, к кому привязалась.

Хмельницкому оставалось прибегнуть к королю, своему давнему покровителю. Владислав и в этом сейме испытывал оскорбления. Просьба Козаков об увольнении Украины от постоя была отвергнута; сейм умножил поборы на Руси в пользу войска; король не решался заступаться за народ, в котором паны видели опасное орудие для возвышения единовластия. Епископ куявский, Гневош, с жаром обвинял короля в страсти к иноземцам, в неприязни к дворянству, и так огорчил короля, что тот со слезами встал и вышел из собрания. Тут, кстати, явился к нему Хмельницкий. Козак изложил свое дело; защищая себя, он не забыл рассказать о бедствиях Козаков и русского народа, не забыл дать намек и о том, что доверенность, оказанная козакам, сделалась новым поводом к их горестям.

—Известно мне твое чистое сердце, — отвечал король, — я помню твою службу; уверен, что твое дело право, но твой иск не подтвержден формальным документом, и потому ты ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что и Чаплинский не прав: и у него нет надлежащих доказательств, и притом, как сам говоришь, сделал тебе насилие. Силе следует противопоставить силу: ты также воин. Если Чаплинский мог найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю я и об утеснениях Козаков, но помочь вам не в силах. Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, с своей стороны, всегда буду вашим благодетелем.

Такой откровенности было достаточно, чтобы показать Хмельницкому, что он может и что должен делать. Современник говорит, что король раскрыл ему подробнее и яснее то, что за год перед тем изложил канцлер Оссолинский, когда ездил в Украину для подущения Козаков против татар. Хмельницкий выехал из Варшавы без удовлетворения, осмеянный, но с твердой решимостью освободить Украину от власти панства и, может быть, сделать Козаков орудием преобразования Речи Посполитой.

Проживая в Варшаве во время сейма, Хмельницкий — говорит современник — уразумел более тогдашний дух и порядок Польского государства. Проезжая назад в Украину, он, со вниманием воина, вглядывался в состояние укреплений, в местоположение городов, наблюдательно прислушивался к разговорам, выведывал общие желания и жалобы. Медленно ехал он через земли русские, останавливался почти в каждом селе, заводил разговоры, вкрадывался, со свойственной ему способностью, в знакомства, рассказывал о своих бедствиях, с собственными добавлениями, по замечанию историка, слушал с жадностью повести о нахальстве жидов и жестокости панов, не раз, живою пламенною речью, возбуждал кружок рассказчиков или угнетенное русское семейство и обнадеживал всех скорой местью, Божиим наказанием над утеснителями. В особенности открывал он свои планы русским духовным, зная, как легко им предуготовить народ и какое влияние имеют они на толпу.

—Пусть будет вам известно, — говорил Хмельницкий, — я решился мстить панам-ляхам войною, не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание народа русского! Я бессилен; но вы, братья, мне помогите. Сберитесь и пошлите мне хоть по два или по три человека с каждого села.

Ему обещали с энтузиазмом.

—Ежечасно молим мы Бога, — говорили ему, — чтобы он послал кого-нибудь для отмщения наших несчастий! Принимай оружие, станем с тобой; поднимется земля Русская, как никогда еще не поднималась.

Таким образом, в городах и селах Хмельницкий приобретал себе по нескольку человек друзей и соумышленников, которые обещались располагать в его пользу умы, и оттого, во время войны, у Хмельницкого, везде по дороге были пособники, которые отворяли ему города или приходили на помощь с приготовленными заранее отрядами недовольных*.

______________________

* Histor. belli cos. polon. 45—47.

______________________

По приезде в Украину Хмельницкий приказывает своим товарищам привести на условленное место отборных козаков. Это совещание происходило где-то в роще*.

______________________

* Летоп. Малорос. Рукоп.

______________________

Посреди нескольких десятков знатнейших Козаков стоял Хмельницкий, держа в руках привилегию Владислава; подле него находились свидетели, бывшие при свидании с Оссолинским. Козаки интересовались знать, чем кончилось дело их писаря, хотели более знать, что отвечали на просьбу об увольнении от постоя.

—Нет справедливости в Польше, — отвечал Хмельницкий, — вместо должного рассмотрения дела меня на сейме осмеяли, а король предоставляет нам расправиться с нашими врагами силой, как они с нами поступают. Просьбой вашей пренебрегли: вас ожидают горшие поругания. Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии братьев наших русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные утеснения, тиранства; несчастный народ вопит о помощи; все готовы взять оружие; все обещают стать с нами заодно.

Ропот распространился по собранию; начали рассказывать, что делается в Украине; один говорил о бедствиях общих, другой о своих, частных*.

______________________

* Histor. belli cos. polon. 47.

______________________

—Чего не претерпели мы! Вольности наши уничтожены, грунты наши отняты, большая часть свободных рыцарей обращена в хлопов; они работают панщину, ходят за лошадьми, топят грубы (печи) панам, смотрят за собаками, как рабы посылаются с письмами. С явным намерением уничтожить козачество, число реестровых уменьшено до шести тысяч, да и тем жизнь не лучше рабов. Полковники, сотники — все начальство у нас не выбранные нами, а из шляхты. Они употребляют Козаков вместо собственных подданных, для своих домашних работ. Жалованье, положенное издавна от короля и Речи Посполитой, по тридцати золотых на каждого козака, они берут себе и дают только тем, кто заодно с ними. В поход ли пойдут и козак завоюет татарского коня — тотчас отнимут, языка ли поймает козак — полковник пошлет его к коронному гетману с жолнером и скажет, будто отличился жолнер, а козацкую отвагу нарочно скрывают. Нередко, бедный козак должен идти с рарогом, или раструбом*, через дикие поля, неся подарок какому-нибудь пану, подвергаясь опасности быть пойманным татарами, и на это не смотрят: пропал козак — и был таков! А сколько раз убивали Козаков варварскими казнями за малейшую вину, умерщвляли даже детей! А сколько раз чинили ругательства и насилия над женами и дочерьми нашими!.. А как страдают посполитые под вымыслами своих старост, дозорц и особенно жидов!.. Ослепленные подарками арендаторов, владельцы отдали бедный народ жидам, не видя, что их мажут по телу собственным салом; не так бы еще подданным было жалко, если б их обирал один пан, а то какой-нибудь подлец-жид обогащается, заводит по нескольку цугов лошадей, выдумывает разные поборы, половщины**, дуды***; осыпь****, мерочки сухие, плату с жерновов, отнимает хутора наши. Но всего ужаснее преследуют веру нашу, принуждают нас к унии, разоряют наши церкви, продают жидам утварь церковную, ругаются над святынею и священниками, изгоняют архипастырей*****. — Так в то время говорили на Украине и, конечно, в таком смысле говорили в этом собрании.

______________________

* Род ястребов и соколов.
** Подать со скота.
*** Пошлины за крещение младенцев.
**** Взимание с измолотого хлеба.
***** Летоп. Самов. 7. — Летоп. Повествов. о Мал. Рос. I. 102—104.

______________________

—Нет возможности терпеть долее! Пора взяться за сабли; пора скинуть с себя ярмо ляшское! — Так восклицали старые козаки, жившие по границе Русской земли, поближе к степям, подалее от панов, и оттого смелые.

Но те, которые встречали беспрестанно грозные лица панов, терпели оскорбления от старост и своих начальников-шляхтичей, — те, которые привыкли бояться, чтобы унылою поступью, мрачным взглядом не навлечь на себя побоев и даже смерти за подозреваемое возмущение, — те не так горячо хватились за отчаянное предприятие.

—Взяться за оружие! — возражали они. — А где оно? Наши пушки побрали комиссары и начальники; с одними ружьями ничего не докажем польскому войску; оно возит с собой пушки. Ляхи и прежде были вояки добрые, а теперь более наловчились в военной справе. Мосци (то есть дворяне) польские теперь не дерутся между собой, и на нашу сторону нельзя никого затянуть. Татар позвать? А сколько раз мы их били? Теперь они питают к нам злобу.

—Правда ваша, — сказал Хмельницкий, прежде уже переговоривший с теми, которые знали о деле с Оссолинским, — явное дело, что против наших врагов мы само собой ничего не сделаем, особенно когда во всех замках сидят польские комиссары и пристально глядят за нашими поступками, а к тому еще жолнерство зимует в нашем краю. Скоро заметят наши затеи — сейчас и подавят нас: потому и нельзя нам обойтись без чужого пособия. Я думаю, ни у кого нам нельзя просить помощи, кроме москалей и татар: все другие соседи слабы или скорее вступятся за поляков, чем за нас. Наемное же войско держать — у нас нет денег, да ведь и сила ненадежная! Сказал бы я, просить москалей: они православные и, ради одной с нами веры, могли бы за нас вступиться; но их в недавнее время победили поляки. Потеряв несколько городов, как-то: Смоленск и другие, они еще в силу не пришли; едва ли можно будет их упросить. С татарами труднее сойтиться; мы их против себя вооружили: то нападения делали, то отнимали добычу, захваченную ими в польских землях. Да если бы и можно было каким-нибудь образом поладить с ними, то все-таки они поганые, а мы будем воевать против христиан — и об этом надобно подумать!

—Ты, пане Хмельницкий, — сказали козаки, — покажи только средство, как поладить с татарами, а как узнаем, что это может статься, тогда и рассудим, грешно или нет призывать их на помощь.

—Если так вы говорите, — сказал Хмельницкий, — то я не стану скрывать от вас, братья мои, что король наш, желая воевать с турком, собрал наемное войско; но так как панство не захотело, то он его снова распустил, а теперь нас подговаривает сделать поход на Турецкую землю, чтоб, когда в отплату пошлют турки на Польшу войско, поляки, рады не рады, взялись бы за сабли. А чтобы вы этому верили, что оно есть так, как я вам говорю, то вот вам королевская привилегия на постройку чаек для войны. Нам дали и знамя, и булаву, и хотели меня поставить гетманом при свидетелях, которые здесь, и могут поручиться, что я правду говорю. Я, однако, не принял гетманства, потому что были другие старше меня, а частно, сам собой, я не хотел ничего начинать. Теперь же, как я был в Варшаве, то король сам мне говорил то же, да прибавил еще, что другого средства для нас нет, как самим защищать оружием права свои. По-моему, братья, пока этот лист у нас в руках — то выбрать послов к татарам и объявить, что замышляет король, да и посоветовать им: пусть нам пособляют, коли хотят покоя; а не согласятся, так мы им войну объявим; так им и скажем. Мне кажется, тут и думать долго не о чем. Татары давно уже напали бы на поляков за то, что им не платится дань, если бы мы их не удерживали. А теперь пуще они раздражены против поляков за недавний поход Конецпольского.

Когда Хмельницкий окончил речь свою, все в один голос закричали:

—Вот когда сам Бог подает нам случай отомстить наши обиды и поругания над верой нашей! Чего ж тут ждать? Чего у нас нет еще?.. Поляки считают нас хуже собак: пусть же и от нас узнают такую честь. Пан Хмельницкий советует нам самое лучшее и самое легкое. Помоги ему, Господи Боже! Уж когда он не просил гетманской чести, а король сам ему прислал, так, видно, это сделалось по Божьей воле: кто ж посмеет отнять ее у него? С этой минуты все мы охотно признаем тебя нашим гетманом и хотим тебе служить чем можем: советом, покорностью, кровью. Просим тебя, чтоб ты сам уговаривался с татарами лично, а не через послов: способнее тебя мы никого не знаем.

Хмельницкий поблагодарил за доверие, но не принял гетманства, оставляя это до будущего времени, когда он покажет на деле, что достоин начальствовать козаками*.

______________________

* Hislor. belli cos. 47—52.

______________________

—Соединимся, братья, — сказал Хмельницкий, — восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны. Призывайте Козаков и всех земляков наших; я буду вашим предводителем, потому что вы этого желаете. Надеюсь, что все козаки, где бы они ни были, пристанут к нам. Мы возложим упование на Всевышнего: он поможет нам!

—Умрем друг за друга! — воскликнули одушевленные козаки, отомстим за обиды наши, защитим веру и церковь нашу, освободим от ярма братьев наших! Соберемся, начнем! Поможет нам Всевышний!*

______________________

* Летоп. повеств. о Мал. Росс. 104.

______________________

Современник Грондский сообщает, что заговорщиков ободрило, когда они узнали, что замысел Хмельницкого не остался без благословения митрополита. Он не только благословлял начинание, но угрожал клятвою тому, кто в таком деле не примет участия, будучи в состоянии помогать рассудком или оружием. Митрополит этот был некто иной, как знаменитый Петр Могила, уже скончавшийся 1 января 1647 года. Быть может, Хмельницкий, чтобы козакам придать смелости, говорил тогда подобное на умершего митрополита.

Но только что Хмельницкий в первый раз объявил козакам о своем замысле, неожиданное приключение чуть было не разрушило предприятия. Роман Пешта, бывший на совещании, позавидовал первенству Хмельницкого и рассказал подробно Конецпольскому о том, что происходит и затевается между козаками. Узнал об этом и козацкий старшой, и немедленно послал гонца к коронному гетману Потоцкому с угрожающим известием о замыслах Хмельницкого. «Надлежит угасить огонь, пока он не разгорелся», писал он. Потоцкий дал приказ немедленно схватить Хмельницкого, во что бы ни стало, и посадить под стражу. Поручение возложено было на Кречовского, переяславского полковника: он был из «благородной» фамилии и потому почитался надежнейшим слугою панов.

Хмельницкий, потеряв приют, собирался на Запорожье, а оттуда в Крым. Ему нужны были деньги, и он продавал что у него оставалось, в том числе коня отличной породы. Узнав об этом, Кречовский, посредством козака, хитро приманил его в селе Бужин*, куда в то же время поспешил сам и пригласил Конецпольского. Хмельницкий явился туда с своим конем на ярмарку, был пойман и представлен Конецпольскому и козацкому комиссару Шембергу. На вопросы панов он отвечал ловко и с изумлением отвергал всякое показание, ссылаясь на предстоявших Козаков. Эти козаки были его соучастники и уверяли Конецпольского и Шемберга, что донос ложен, что они готовы всем на свете поклясться за Хмельницкого. Сам Кречовский защищал Хмельницкого ради кумовства, как говорит польский, историк. Шемберг отдал Хмельницкого под надзор Кречовскому, пока дадут знать коронному гетману.

______________________

* Бузын или Бужин в Чигиринском уезде, недалеко от Днепра.

______________________

Вместо строгого надзора и сурового обращения Кречовский начал обходится с своим пленником дружески, и чрез несколько дней Хмельницкий был свободен навсегда. Один польский историк говорит, что Кречовский напился пьян, и Хмельницкий воспользовался этим к побегу; другой говорит, что Кречовский был тронут чувством кумовства, прежней приязни и красноречием Хмельницкого, и сам его отпустил; третий, — что Кречовский и прежде был с ним в соумышлении. Последнее вероятнее: Кречовский, хоть и шляхтич но русской веры, впоследствии был не последним лицом в ряду поборников восстания.

Как бы то ни было, коронный гетман Потоцкий, получив донесение Шемберга, прислал предписание казнить смертью Хмельницкого; но казнить было некого: Хмельницкий с сыном своим, Тимофеем, убежал уже в Запорожскую Сечь. По одним сказаниям, бежавших соучастников с ним было не более тридцати; московский гонец слышал в Польше, будто с ним из Украины бежало до трехсот. Запорожская Сечь не имела еще постоянного местопребывания, а как военный стан переходила с одного днепровского острова на другой. В то же время она находилась на Микитином Роге. Хмельницкий прибыл туда 11 декабря 1647 года.

На Запорожье вообще было пристанище тех, кому судьба не давала ужиться в землях Речи Посполитой. Там трудно было найти беглеца в извилинах днепровских протоков, в островах, от веков покрытых лесом. Но паны присматривали над Запорожьем и уже начали проникать в неведомые закоулки этой пустынной страны, называемой вообще Низом. Гетман Конецпольский построил над порогами Кодак. В самой Сече ставилась залога (гарнизон), состоявшая не только из реестровых Козаков, но из ляхов, находившихся под начальством своих офицеров. Это поддерживало обыкновение запорожцев жить по сторонам. Большая часть их жила в уютных хуторах, другие бродили Бог весть где; много их было и на Дону, и на Волге, и на Черноморском побережье, несмотря на запрещение строить чайки.

Потоцкий, после бегства Хмельницкого в Сечь, дал туда приказание поймать его. Хмельницкому нельзя было оставаться в Сече. Он бежал на Низ далее к Лиману; залога погналась за ним. По известию современного московского гонца, в этой залоге было пятьсот человек Козаков и триста ляхов. Он выслал к своим землякам, находившимся в залоге, двух своих соучастников, которые говорили так: «Для чего вы на своих идете? У нас идет дело не о себе, а о благочестивой вере христианской. Знайте это. Богдан и мы не станем поднимать сабли на единоверных и единокровных товарищей. Когда вы идете заодно с ляхами на благочестивую веру, так вы за это отдадите Богу ответ». Козаки возмутились. Ляхи бежали, из них некоторых догнали и убили. Запорожье стало свободно.

Около Хмельницкого собралась сирома — отчаянные сорвиголовы. «Не трудно было взволновать их, — говорит польский историк: как соловью пение, так им мятежи были свойственны, Хмельницкий изложил им беды свои и целого отечества.

«Поругана вера святая, — восклицал он, — у честных епископов и иноков отнят хлеб насущный; над священниками ругаются; униаты стоят с ножом над шеей; иезуиты с бесчестием преследуют нашу веру отеческую. Над просьбами нашими сейм поглумляется, отвечая нам поносным презреньем к имени схизматиков. Нет ничего, чего бы не решился с нами сделать дворянин. А что делает войско? Мало того, что заедают наши безвинные головы: под предлогом укрощения непокорности ходят по селам и часто целые местечки истребляют дотла, как будто замыслили истребить весь род наш... В довершение всех мучительств, отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому! Смотрите на меня, писаря войска запорожского, старого козака: я уже ожидал отставки и покоя, а меня гонят, преследуют, только потому, что так хочется тиранам; сына у меня варварски убили, жену посрамили, достояние отняли; лишили даже походного коня и, напоследок, осудили на смерть. Нет для меня иной награды за кровь, пролитую для их же пользы; ничего не остается для тела, покрытого ранами, кроме невинной смерти под рукой палача. К вам уношу душу и тело: укройте меня, старого товарища; защищайте самих себя, и вам то же угрожает!». «Приймаемо тебе, Хмельницкий пане, хлебом-солью и щирим сердцем!» — кричали козаки.

Кошевой послал немедленно скликать запорожцев в Сечь для важного дела.

Разнеслась молва по хуторам: из лесов и ущелий прибегали в Сечь беглые хлопы, которые жили под названием лугарей, степовиков и гайдамаков по берегам Днепра, Буга, Самары, Конки, в землянках, одетые в звериные кожи, довольные скудной тетерею, но зато вольные, как ветер, по выражению их песен. Из Украины также прибежали охотники.

«Что нового?» — спрашивал Хмельницкий.

«Старшой собирает Козаков на тебя, — извещали его. — Потоцкий идет с войском к Черкасам; голова твоя оценена».

Хмельницкий остерегался, чтоб поляки, каким-нибудь образом не проникнули его намерений, и страшился польских шпионов; поэтому он распустил между запорожцами вести, будто старшины намерены ограничить свои действия только отправкой депутации к королю. Только кошевой и старшины запорожского коша да пришедшие с Хмельницким козаки знали его истинные планы.

Тогда он начал посылать панам письма и показывать в них свое миролюбивое расположение. Он писал к козацкому комиссару Шембергу, как к своему прямому начальнику по службе, что убежал единственно потому, что Чаплинский злоумышлял на жизнь его и что козаки с Запорожья намерены послать в Варшаву депутацию для испрошения законным образом королевской привилегии, которая могла бы их защищать от самоуправства. Отклоняя всякую тень подозрения, Хмельницкий просил комиссара взять под свое покровительство домашних слуг и какой-то домик его в Украине, до возвращения из Сечи.

Подобное обманчивое письмо отправлено было к коронному гетману.

«Я надеялся, — писал Хмельницкий, по уверению Величка, — доживать век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями короля и Речи Посполитой, как вдруг явился враг моему счастью, Чаплинский, литовский подкидыш, польский пьяница, украинский разбойник, который, находясь восемь лет на дозорстве у пана Конецпольского, многих из братий наших погубил ложными доносами, который, если встретит где-нибудь священника, не оставит его без того, чтоб не вырвать волос или бороды и добрым порядком не посчитать ребер кием или обухом...» В заключение Хмельницкий также уверял, что ничего не хочет делать, только намерен послать депутацию в Варшаву.

Такое же письмо, если верить Величку, послано и к Конецпольскому: в нем Хмельницкий коснулся и собственных выгод пана.

«Если б, — писал Хмельницкий, — произведено было следствие, тогда открылось бы, сколько Чаплинский покрал вашего панского достояния, и ваша вельможность не захотели бы иметь его не только дозорцей, но даже истопником или кучером».

Он писал, как говорит тот же летописец, и к Барабашу, и гораздо смелее:

«Так как ваша милость, — выражался он, — хранили королевскую привилегию между плахтами жены своей, то за это войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами».

Памятники, помещенные в летописи Величка, иногда подложны, но эти письма Хмельницкого имеют за собой более достоверности, потому что из польских источников мы знаем, что Хмельницкий, находясь в Сечи, вел сношения с панами*.

______________________

* Пан. киевск. комм. I. 3. стр. 10. 21. Тоже подтвержд. и летоп. Граб, стр. 40.

______________________

Коронный гетман сначала было не хотел отвечать ему, надеясь увидеть скоро хлопа на коле; однако, по совету некоторых панов, он послал в Запорожье ротмистра Ивана Хмелецкого, знавшего, как выражался Потоцкий о нем, все козацкие «гуморы».

Хмелецкий убеждал Хмельницкого оставить мятежные замыслы. «Уверяю честным словом, — говорит он, — что волос не спадет с вашей головы».

«Я не мятежник, — отвечал Хмельницкий, — и замыслов никаких не имею, а бью челом его милости краковскому пану: во-первых, чтоб он выступил с войском из Украины, во-вторых, чтоб сменил с начальства над козаками ляхов, которые теперь находятся на урядах, ибо ляху не следует старшинствовать над козаками; а в-третьих, чтоб уничтожил постановления, обидные для Козаков, чтоб они могли свободно пользоваться всеми правами, дарованными от короля и его предшественников. А без того я тоже на волос не выйду отсюда».

Потоцкий не думал мириться с Хмельницким; он хотел только выманить его из Запорожья, чтоб потом казнить. Точно так же Хмельницкий, переговариваясь с панами, старался единственно о том, чтоб выиграть время. Потоцкий извещал о своих сношениях и короля и замечал, что Хмельницкий хочет такой вольности для козаков, чтоб им можно было ссорить Речь Посполитую с посторонними государствами и, при случае, поднимать нечестивые руки на короля. Зная, что королю было бы желательно, если бы козаки вышли в море на турок, Потоцкий показывал вид, что и сам бы этого желал, но, по его мнению, это было несвоевременно: во-первых, еще нет достаточного количества челнов, во-вторых, нужно было прежде усмирить и подчинить Козаков; иначе, если они теперь пойдут на море, — писал коронный гетман, — то, ничего не сделавши, воротятся и поднимут бунт, а турки, раздраженные за их набег, пойдут войною на Польшу.

Свидание Хмельницкого с Хмелецким было не в Сечи, а на острове, называемом Томаковский или Буцкий. Хмельницкий разгласил между козаками, что он уедет туда, как будто для корма лошадей. Только сечевые старшины знали истинное намерение. Обман был веден так искусно, что поляки, по известию возвратившегося Хмелецкого, думали, что беглый писарь сидит с пятьюстами человек на острове, оградясь палисадом, и отлагали на дальнейшее время добывание его оттуда. Между тем Хмельницкий, тотчас после свидания с польским депутатом, убежал в Крым.

На крымском престоле царствовал тогда воинственный Ислам-Г ирей. Некогда он был в плену семь лет у поляков и отпущен Владиславом. «Мы тогда еще не знали, что из него выйдет со временем», — замечает польский историк. Несколько лет он проживал спокойно в Султании, в замке, построенном на Дарданельском проливе, но потом брат его хан Могаммед-Гирей настоял, чтоб его заслали на Родос. Однако, скоро после того, в 1644 г. Могаммед-Гирей, обвиненный в участии с Ислам-пашою, казненным правителем Кафы, лишен был престола и сослан на Родос, откуда Ислам-Гирей был взят и возведен на престол. С тех пор он царствовал в Крыму. В марте 1648 года прибыл Хмельницкий в Бахчисарай с сыном Тимофеем и знатнейшими козаками, ушедшими с ним из Украины, и доложил о себе хану.

Хмельницкого поставили на квартире у одного армянина. Хан приказал честить и угощать гостей, и так жил Хмельницкий неделю, пока наконец, чрез мурз ханских, которых ему следовало задобрить, он получил позволение приехать во дворец.

Хмельницкий, знавший по-турецки, явился пред крымским повелителем.

«До сих пор, — говорит он, — мы были врагами вашими, но единственно оттого, что находились под ярмом ляхов. Знай же, светлейший хан, что козаки воевали с тобою поневоле, а всегда были и будут друзьями подвластного тебе народа. Мы теперь решились низвергнуть постыдное польское иго, прервать с Ляхистаном всякое соединение, предложить вам дружбу, вечный союз и готовность сражаться за мусульманскую веру. Враги наши поляки — враги ваши; они презирают силу твою, светлейший хан, отказываются платить тебе должную дань и еще подущают нас нападать на мусульман; но да ведаешь, что мы поступаем искренно: мы извещаем тебя о их замыслах и предлагаем тебе помогать нам против изменников и клятвопреступников».

Хан ясно видел из открытой ему привилегии, что король действительно замышляет войну, но отвечал на первый раз Хмельницкому двусмысленными комплиментами.

Ислам-Гирей после того собрал совет из своих мурз.

«Козаки просят меня содействовать им против поляков, — говорил он, — но я боюсь, не подослан ли Хмельницкий нарочно от короля к нам, чтобы обмануть татар, выманить орду в поле и навести на готовое польское войско, которое могло бы выгубить татар? Испытайте его».

Мурзы, испытывая Хмельницкого, передали ему опасения хана.

«Я готов присягнуть перед ханом, — сказал Хмельницкий, — что прошу помощи без обмана и без хитрости. Если этого мало, я готов оставить его ханскому величеству сына своего в залог».

Хан, услышав это, приказал явиться Хмельницкому к себе. Козак увидел себя посреди многочисленного общества мурз и начальников крымских.

«Хмельницкий! — сказал хан. — Если твое намерение искренно, поклянись на сабле моей пред всеми нами».

Подали ханскую саблю. Хмельницкий поцеловал ее в сталь и, стоя в кругу мурз, произнес такую клятву:

«Боже, всей видимой и невидимой твари Содетель! Ведатель помышлений человеческих! Клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости — все буду делать без коварства и измены; и если б, с моей стороны, вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже! чтоб этой саблей отделилась моя голова от тела!»

«Мы теперь верим тебе», — сказал хан и подал Хмельницкому руку. Прочие мурзы также давали козаку руки, в знак союза*.

______________________

* Летом. Велич. I. 45.

______________________

Однако ответ ханский относительно войны все еще не был решителен.

«Поляки не платят мне дани — это правда, — говорил Ислам-Гирей, — однако я еще не могу начать войны, потому что дело не решено в Диване. Впрочем, кажется, в Диване будет объявлена война. Начинайте вы, потом и я пойду и разорю всю Польшу. Теперь же вы можете пригласить моего перекопского мурзу Тугай-бея; пусть он пойдет с вами на поляков»*. Позволив, таким образом, своему мурзе идти на Польшу, хан отправил гонца к коронному гетману и к князю Иеремии Вишневецкому, важнейшему из пограничных панов Речи Посполитой, с уверениями в союзе**.

______________________

* Ист. о през. бр. — Engel. Gesch. d. Ukr, 142.
** Акты Южн. и Зап. Росс. III. 196.

______________________

Хмельницкий прожил несколько времени в Бахчисарае, и хан оказывал расположение ему и козакам. Когда наступил праздник Светлого воскресенья и козаки начали, в знак торжества, по своему обычаю, палить из ружей, хан приказал узнать, что это значит; мурзы донесли ему, что козаки празднуют свой байрам великий; тогда хан приказал им выкатить три бочки вина, в знак милости, и послал пять быков и пятнадцать баранов на обед. После праздника Пасхи Хмельницкий выехал из Бахчисарая. Хан, на прощанье, подарил ему черкесский панцирь, колчан, лук и стрелы, розовый кафтан из златоглава, кунтуш темно-зеленого французского сукна, позолоченную саблю и всем козакам выдал на дорогу мяса, хлеба и вина. Сын Хмельницкого, Тимофей, остался заложником. Отец приказывал ему приглядываться к восточным обычаям и знакомиться с мурзами. Хан приглашал его к себе и ласкал*; однако татары не пропускали случая намекать ему и о тех разорениях, какие от украинских Козаков терпели подданные хана, которых козацкий предводитель называл своими братьями**.

______________________

* Летоп. Велич. I. 48.
** Истор. о през. бр.

______________________

Тугай-бей, мурза перекопский, принадлежал к тем сильным вассалам крымских властелинов, которые, несмотря на произвол хана, считали себя вправе часто поступать как им хочется*. Этим непослушанием они нередко приносили пользу самому хану. Случалось часто, что такие мурзы, без воли хана, пускались на разбои, а ханы перед правительствами соседних стран отговаривались тем, что нападение сделано без их согласия. Иногда ханы сами посылали их на грабежи, а потом употребляли такие отговорки. Хан приказывал Тугай-бею идти с Хмельницким, но не объявлять формально войны Польше от своего имени, надеясь остаться в стороне, если будет нужно. Тугай-бей был наездник дикий, свирепый, привыкший к грабежу и войне. Тогда, с четырьмя тысячами орды, он кочевал в степи, готовясь, как видно, с весной пуститься в соседние польские области. По-видимому, трудно было расположить его в пользу Козаков: козаки недавно бились с этой ордой.

______________________

* Кратк. опис. о козац. малор. нар. 22.

______________________

Но в предыдущем году в Крыму был неурожай и падеж скота; в таких обстоятельствах у татар война была единственным исходом и потому приглашение Козаков было для них как нельзя более кстати.

«Вот как! — сказал мурза, когда прибыл к нему Хмельницкий: — Недавно вы не давали нам покоя, а теперь просите помощи! Вы наши враги, да мы же должны проливать за вас кровь!»

Хмельницкий уверял его, что козаки поступали так оттого, что были подданные поляков, а сами они друзья татарам. Он обещал им большую добычу и довел до того, что наездник решился положиться на счастье и, вместе с Хмельницким, переправился через Днепр в Кизикирмене.

Приблизившись к Сече, Хмельницкий поехал в кош, а татары остались на реке Бузувлуке.

Кошевой, в отсутствии Хмельницкого, собрал огромное число запорожцев, скрывавшихся по хуторам. Не зная в чем дело, они только что-то предчувствовали и с нетерпением ожидали, что объявит кошевой. Пехота была в Сечи, а конница стояла по лугам около Днепра. 18-го апреля, на закате солнца, Хмельницкий прибыл в Сечь; с ним было четыре татарина, которых представлял он войсковым старшинам как свидетелей ханской помощи.

В этот же вечер три раза ударили из пушек; на рассвете выстрелы повторились: то был старый обычай на Запорожье давать знать, что в предстоящий день соберется рада. По сигналу начали собираться в Сечь козаки, сидя на конях. В полдень ударили довбиши в котлы — так начиналось запорожское вече.

Рада, точно как вече в старину, отправлялась в сечевой крепости (то есть граде, по общеславянскому выражению), на майдане или площади. Стечение народа было столь велико, что кошевой и атаманы увидели неудобство помещения и перевели собрание на пространнейшее место, за крепость: там также был майдан, где собиралась рада в случаях более важных. Кошевой был за Хмельницкого, изложил народу обиды, терпимые украинцами от поляков, и объявил, что Хмельницкий ездил в Крым, что хан обещал помогать козакам, что орда Тугай-бея стоит наготове близ Сечи.

«Слава и честь Хмельницкому! — восклицало собрание. — Мы, как стадо без пастуха; пусть Хмельницкий будет нашим головой, а мы все, сколько нас тут есть, все готовы идти против панов и помогать Хмельницкому до последнего дыхания».

Тогда кошевой послал писаря в скарбницу; принесли в собрание так называемые клейноты: королевскую хоругвь, данную Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать.

Старшины, в присутствии всего запорожского товарищества, вручили Хмельницкому эти знаки и признали его гетманом войска запорожского.

Хмельницкий принял и, таким образом, стал законным начальником запорожского товарищества; однако он назывался еще не гетманом, а только старшим; он говорил, что, для полного освящения его достоинства, нужно было признание городовыми козаками.

Чрез несколько времени татары, которые стояли на дороге из Переволочны в Сечь, привели к Хмельницкому девять человек, которые всем показались подозрительными. На допросе они сказали, что гетман послал в Сечь против Хмельницкого два отряда: один водой, другой сухопутьем. Хмельницкий выступил с запорожцами и с украинскими беглецами, которые уже накопились на Низу в значительном числе, и с союзными татарами. Он повел за собой и пленников, прикованных к пушке, потому что считал их польскими шпионами.

Теперь взглянем, что делалось в Украине.

Несколько времени было все тихо. Русские, с радостью слыша о восстании, вели себя осторожно и только шепотом говорили о своих надеждах. Но когда начали ходить между народом разные возмутительные воззвания, то кой-какие хмельные молодцы стали отпускать угрозы на поляков. Жиды доносили об этом панам. Барабаш известил коронного гетмана, что Хмельницкий на Запорожье собирает мятежническую шайку и поэтому в Украине надобно опасаться восстания. Потоцкий уже научен был прежними козацкими восстаниями. В начале нового года он приказал всем войскам, какие стояли на зимних квартирах, немедленно собираться к Днепру, извещал русских магнатов об опасности, приглашал их собирать надворные команды и поспешать к нему для соединения. Потом он сам поехал в Украину, собрал кварцяных жолнеров и стал в Черкасах. Присутствие поляков угасило малейшие признаки восстания; поселяне показывали вид смирения; козаки говорили, что те, которые бежали к Хмельницкому, изменники и что их следует казнить. Предводители, стоя в Черкасах, не знали, что им начинать. Идти в степь казалось невозможным; зима была непостоянна: то мерзло, то таяло; дорога испортилась. Потоцкий решился дождаться весны, тем более что еще не собралось войско и притом не уведомили короля. В это-то время Хмельницкий прислал свои письма панам, и в том числе Потоцкому. Потоцкий, как мы видели сначала, не хотел отвечать, но многие паны начали ему советовать повести дело так, чтоб обошлось без боя. Так думал Адам Кисель, брацлавский воевода, вельможа греческой веры; так советовал краковский воевода Любомирский, человек с большой репутацией в военном деле и в политике. Прислал к Потоцкому письмо и Оссолинский, как только услышал, что паны боятся удаления Хмельницкого в Запорожье. «Я вполне уверен, — писал он, — что вы пугаетесь призрака; ополчение козацкое на днепровских островах предпринимается с целью сделать набег на татар». После этих-то советов Потоцкий послал в Сечь Хмелецкого, и, когда тот возвратился с ответом от беглеца, неблагоприятным для панов, тогда Потоцкий положил себе правилом действовать без милосердия. Старшой реестровых Козаков советовал ему употреблять самые суровые меры, хоть бы всех Козаков пришлось истребить до последнего.

Хотя в Украине все еще долго не показывались решительные мятежнические вспышки, однако множество народа бежало в степи к Хмельницкому. Коронный гетман выдал всеобщий универсал к народу русскому. «Оповещаем всем и приказываем, — было сказано в этом универсале, — чтоб те, которые бежали с Хмельницким, равно и те, которые ушли к нему после, воротились в свои жилища, в надежде прощения своих проступков; а если кто осмелится бежать в Запорожье, тот за свою вину отвечает имением и жизнью жены и детей». Паны начали исполнять такое постановление, а преимущественно владельцы левой стороны Днепра. Такие поступки, вместо желаемой пользы, принесли вред их сословию; только на правой стороне Днепра побеги уменьшились; с левой по-прежнему толпы валили в степь; суровые меры раздражали уже и без того ожесточенный народ до такой крайности, что все только и ждали Хмельницкого, чтоб беспощадно начать истреблять все панское. Напрасно паны запрещали простонародью ходить толпами по улицам и собираться в домах даже для семейных дел, напрасно забирали у мужиков и увозили из всех замков ружья и всякое какое ни было оружие: сподвижники Хмельницкого, переодетые то нищими, то странниками-богомольцами, ходили из села в село и уговаривали жителей то отворить козакам Хмельницкого ворота крепости, то насыпать песку в польские пушки. Паны сознавались, что, несмотря ни на какие с их стороны меры, не было деревни в Украине, где бы не таился огонь восстания, готовый вспыхнуть пламенем при появлении Козаков.

Два месяца, февраль и март, стояло войско в бездействии: Потоцкий в Черкасах, его товарищ, польский гетман Калиновский, — в Корсуне. Лениво собирались паны с своими надворными командами. По обычаю польских панов, сбор их подал повод к пирушкам и угощениям. Так проводили они время, сами не зная, что делать, хотя пренебрегали замыслами мятежников и надеялись разом их уничтожить. Король прислал в войско комиссаров и изъявлял неудовольствие, что войско показывает неприязненные действия против украинцев. Слыша, что Хмельницкий на Запорожье, он полагал, что побег туда сделан с целью учинить нападение на турок, и уверял гетманов, что самое лучшее средство утишить Козаков — оставить их в покое плавать по морю; а если есть какие-нибудь вспышки, то надлежит нарядить следствие и отдать под суд козацких начальников, комиссаров и тех панов, которые раздражили украинский народ. На Конецпольского, который тогда лежал больной в Бродах и оттого не был в войске, указывали как на главного зачинщика.

Эти королевские комиссары не расположили панов к кротости, напротив, более раздражили их против хлопов, из-за которых они получали неудовольствия, а тем самым и хлопы ожесточались более против владельцев. Комиссары только привели полководцев в нерешительность; тогда, когда они рассуждали на пирушках, Хмельницкий собрал уже значительное войско и привлек на свою сторону татар. Не только король, чрез своих нарочно отправленных комиссаров, но и некоторые знатные того времени паны Речи Посполитой в письмах своих удерживали коронного гетмана от решительно неприязненных мер против Хмельницкого и Козаков и советовали предпочесть меры кротости и убеждения. Так писали к Потоцкому в то время канцлер Оссолинский, старый воевода краковский Любомирский, подчаший Остророг и брацлавский воевода Кисель. Но все такие представления и советы не оказали влияния на польского военачальника, упрямо задавшегося мыслию о необходимости усмирить Козаков не иначе, как мерами суровости и кары.

2-го апреля наступила Пасха. Днепр совершенно разлился; какой-то переметчик принес известие, что Хмельницкий уже двинулся и думает стать в клине, образуемом устьем реки Тясмина и Днепром.

Начался военный совет между предводителями войска.

Те, которые были попредприимчивее, советовали целое войско двинуть на неприятеля и запереть в клине, или же вытеснить его оттуда и разбить в открытом поле. Такого мнения был Калиновский, отважный, вечно споривший с Потоцким. Но оно не понравилось воинам опытным.

«Войско наше мало, — говорили опытные, — а неприятельского мы не видели, каково оно. Неблагоразумно выводить все силы в пустыню, в отдаление крепостей, без надежды на скорое пособие. Верность здешнего народа со мнительна, потому что он русского вероисповедания; Марс непостоянен; в случае неудачи все жители, сколько их тут ни есть, станут нашими неприятелями; да если мы их не приласкаем, то хотя бы и не сражались, так пришлось бы нам опустить руки и потерять силы. Всего лучше стоять нам где-нибудь в Украине, а между тем уведомить короля и панов, что хотя мятежников никаких еще не нашли, но молва носится и есть верное доказательство, что скопище собрано; а вместе просить, чтоб король формально приказал выступить в поход войску, назначенному оборонять Украину. А чтоб народ здешний, пристально поглядывая на нас, не забрал себе в голову, что у нас недостает присутствия духа, то мы пошлем в степь сильный отряд, хорошо устроенный, под надежной командой, и прикажем ему не возвращаться до тех пор, пока не отыщут неприятеля и не захватят пленников, от которых пан гетман выведает, какова у мятежника сила и что он замышляет».

С этим мнением согласился и Потоцкий.

«Стыдно, — говорил он, — посылать большое войско против какой-нибудь презренной шайки отверженных, подлых хлопов; чем меньше будет отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы».

Так говорил Потоцкий. Положили на совете послать часть войска, не только для отыскания неприятеля, но с надеждой истребить его совершенно.

Число всего польского войска определить трудно, потому что кварцяного (наемного, получавшего жалованье по четвертям года, на содержание которого определялась кварта, т.е. четвертая часть доходов, платимая в казну старостами и державцами королевских имений) с Потоцким было шесть тысяч, с Калиновским две; сверх того еще было несколько панских отрядов: таким образом, современные памятники указывают, что у Сенявского и Корыцкого было по полторы тысячи. Вообще количество людей в панских командах было неопределенно и изменялось по произволу панов. Реестровых Козаков, отправленных в поход, было шесть тысяч. В оное время Польша могла поставить до 60000 вооруженной силы. Украинский летописец полагает число находившегося в Украине войска до 50000, но это число очень преувеличено, притом же, как известно, отряды многих панов и в том числе Вишневецкого, имевшего наиболее войска, не участвовали в этом походе.

Из этого войска выбрано было два отряда: первый состоял из реестровых Козаков и находился под начальством Ильяша и Барабаша: он должен был плыть по Днепру вниз, на байдаках (так назывались большие обитые суда). Вместе с козаками на байдаки посадили часть немецкой пехоты: то, впрочем, были не настоящие немцы, а такие же русские, как и козаки, только одетые в немецкое платье, по тогдашней привязанности панов к иноземщине. Так как поляки не доверяли русским, то козакам и пехотинцам велено было присягнуть в верности. Число всех, которые должны были плыть на судах, простиралось, по сказанию русских летописцев, до 6000, по другим — до 5000, а по иным — до 4000. Основательно неизвестно, как велик был и другой отряд. Историки разногласят в показаниях: одни простирают его до 6000, другие — до 5500, третьи — до 2000 и до 1200, а иные — до 20300. Он состоял из коронных жолнеров и драгун; драгуны были также русские, одетые по-немецки. От недоверчивости велено было присягнуть и драгунам.

С этим отрядом отправили двенадцать пушек и множество телег со съестными припасами. Телеги, при случае, могли служить укреплением, по тогдашним обычаям. Отряд должен был идти по сухопутью, параллельно с плывшими по Днепру козаками. Начальство над ним выпросил для себя сын гетмана, Стефан Потоцкий, двадцатишестилетний юноша, как говорилось тогда, украсить чело свое марсовым венком. Старый гетман был доволен таким порывом. «Иди» — сказал он, — и пусть история напишет тебе славу». Не доверяя, однако, малой опытности сына, старик отправил с ним Шемберга, козацкого комиссара, которому препоручил главный надзор над всею экспедициею. Много особ из знатных фамилий отправилось в этом отряде: там был один из Сапег, был и Стефан Чарнецкий, человек столь знаменитый впоследствии.

Гордо и самонадеянно отправил их коронный гетман.

«Пройдите степи и леса, — говорил он, — разорите Сечь, уничтожьте дотла презренное скопище и приведите зачинщиков на праведную казнь».

Хмельницкий, с восьмитысячным войском, выступил из Запорожья в субботу 22-го апреля. Он намеревался было прежде всего отправиться в Чигирин, чтоб повидаться, как говорит летописец, с главным своим врагом, Чаплинским; но как услышал, что гетман послал на него войско, то не хотел допустить неприятеля к Кодаку, где сидел запершись польский гарнизон, чтоб посланные отряды не соединились с тем гарнизоном; а потому, он обошел Кодак, пошел по направлению к устью Тясмина и остановился при протоке Жовты-Воды, так названном от глинистой почвы. За Хмельницким следовал Тугай-Бей, но шел медленно, как бы уклоняясь от слишком раннего соединения с козаками. Татарин не хотел попасть впросак и предположил себе только тогда вступить в дело, когда козаки вполовину совершат его удачно, без пособия татар Козаки стали при Жовтых-Водах табором и укрепились четвероугольником из возов. В устройстве такого подвижного укрепления они были мастера.

На восьмой день пути своего прибыл польский отряд к Жовтым-Водам. Когда солнце поворачивалось на запад, поляки перешли Жовты-Воды, и тут некто Чечель первый заметил неприятельское войско. Потоцкий приказал остановиться, несколько приблизившись, так что враждебные войска могли видеть друг друга. Ожидали, что козаки сейчас же бросятся в битву; но не бросились они с диким криком на врагов; стройно и тихо стояли они в четвероугольнике, готовые торжественно принять недобрых гостей; никто не выскакивал из рядов, никто не вызывал поляков на бой ни выстрелом, ни насмешкою, как делали обыкновенно запорожцы. Это спокойствие, эта видимая неохота к битве внушали полякам боязнь. «Верно, Хмельницкого нет в лагере; может быть, он готовит где-нибудь засаду или собирает сильнейшее войско!» — говорили поляки и с нетерпением ожидали реестровых.

Хмельницкого точно тогда не было в обозе; он не наступал на панов, потому что действовал против них иначе. Еще до прибытия своего к Жовтым-Водам, он расставил по-над Днепром, настороже, Козаков и татар, и приказал им войти в сношение с теми козаками, которые будут плыть с Барабашем. Случилось, что один байдак опередил прочие: в этом байдаке сидел Кречовский. Он обрадовался, когда узнал, что Хмельницкий недалеко. Козаки, с ним бывшие, показывали охоту пристать к запорожцам, однако требовали повидаться с самим Хмельницким. Хмельницкий, как скоро ему донесли об этом, оставил свой лагерь и поспешил к днепровскому берегу. Кречовский и козаки его отряда приветствовали Хмельницкого радостными восклицаниями.

«Даем тебе обещание, — говорили они, — мы склоним всех плывущих за нами Козаков соединиться с тобою; все пойдем войною на поляков, а присяга нам — не присяга; ее насильно произнести заставил нас коронный гетман. И Барабаша с единомышленниками принудим, хоть он теплейший приятель ляхам».

Хмельницкий тотчас же отправился назад; он не мог подвергать себя долее опасности, да притом нужно было его присутствие в лагере, на который могли броситься поляки. Действовать вместо себя на реестровых он препоручил Ганже, человеку расторопному и ловкому.

Вечером, 3-го мая, реестровые приплыли все к Каменному затону неподалеку от того места, где стоял польский лагерь, и, предполагая высадиться утром, причалили к берегу; другие остались в лодках. Ночью, с 3-го на 4-е мая, Ганжа затесался в круг тех, которые стояли на сухопутье; составилась так называемая черная рада, то есть рада без начальников.

«Мы идем за веру, и козачество, и за весь народ русский, — кричал Ганжа, держа в руке знамя. — Силы наши не малы; позади нас идет Тугай-бей, мурза татарский, всему свету известный богатырь, с своею ордою. Что это значит? Вы будете проливать кровь своей братьи! Разве не одна мать Украина породила вас? За чем лучше вам стоять: за костелами или за церквами Божиими? Короне ли Польской пособлять станете, которая заплатит вам неволею, или матери своей Украине?»

Кречовский подтвердил увещания Ганжи.

—О, до какого стыда мы дожили, — восклицали козаки, — что стали помогать недругам своей братии!»

В короткое время распространилась весть на судах; на всех байдаках «вспыхнул огонь ярости и гнева, и у всех шести тысяч стал один ум, одно сердце». Одетый по-немецки русский первый бросил в Днепр знамя своей пехотной роты; вслед за тем козаки рвали, топтали свои значки, как знаки рабства и малодушия. «Бить изменников! Бить отступников!» — заревела восторженная толпа и бросилась на старшин; тогда уже не было места убеждениям: шляхтичей изрубили или побросали в воду; такую же участь получили и козаки, замеченные прежде в верности панству: Гурский, Вадовский, Олеско, Каленяка, Нестеренко, Гайдученко. Старшой в то время спал под камышом в лодке; неистовые крики пробудили его: он увидел около себя грозные лица и сабли и схватился за ружье. «Вот он, предатель! Вот он, враг церкви святой», — кричали козаки. Ружье выпало из рук его. Он начал просить пощады. Разъяренные козаки не слушали его молений, напоминали ему об измене, о жестоких казнях, совершенных в угодность панам над их собратиями и, наконец, один козак, крещеный татарин, Филон Джеджалий, проколол его копьем и бросил в воду. Был ли тот старшой Барабаш, или Ильяш Караимович, или Вадовский — все равно: тогда они погибли все трое.

Козаки выбрали себе есаулом какого-то Кривулю и утром послали к Хмельницкому известие о своем освобождении. Козацкий предводитель дал тотчас знать Тугай-бею о своем усилении и просил, что татары, у которых были всегда в походе лишние кони, перевезли новых союзников.

В тот же день Хмельницкий встречал их, сидя на белом аргамаке, с белым знаменем — знаком мира; на знамени было написано: «Покой христианству!»

«Клянемся тебе, — говорили реестровые, — и приходим служить верою и правдою церкви святой и матери нашей Украине!»

«Братия, рыцари молодцы! — сказал Хмельницкий. — Пусть будет вам ведомо, что мы взялись за сабли не ради одной славы и добычи, а ради обороны живота, жен и детей наших. Все народы защищают жизнь свою и свободу; звери и птицы то же делают: на то Бог дал им зубы и когти. Или нам оставаться невольниками в собственной земле своей? Поляки отняли у нас честь, вольность, веру — все это в благодарность за то, что мы проливали кровь, обороняя и расширяя Польское королевство! Не вас ли они называют хлопами? Не они ли замучили гетманов ваших и старшину? Бедные мученики, погибшие от злодеев, просят вас отмстить за них и за всю Украину!»

С торжественными восклицаниями пошли они в лагерь запорожцев, которые радушно приветствовали своих русских братьев, одетых в немецкий убор.

4-го мая, реестровые козаки проезжали в лагерь козацкий в виду поляков, которые, завидя пыль и догадываясь, что это люди едут на конях, подумали сначала, что к ним присоединяются реестровые, и заранее восхищались своею победою. «Теперь — говорили паны, — ничего не стоит нам победа; враги будут разбиты, и мы приведем к пану гетману самого предводителя».

В минуту все изменилось; одни едва верили глазам своим, другие сыпали проклятия, третьи упали духом; а драгуны бросали друг на друга тревожные взгляды и шепотом поговаривали, что и они русские. Паны собрались на совет и не знали, что им делать.

Тогда Чарнецкий так успокаивал их: «Измена лишила нас надежды победить — это правда; но сражаться мы еще можем: нам нельзя, с малыми силами, выбить козаков из лагеря, но можно их удерживать; место, где они стали, не совсем удобно, будем вести с ними перестрелку, не допускать, чтоб пришли к ним подобные бездельники из Украины, а тем временем пошлем к гетману известие, что неприятеля нашли, но козаки нам изменили; поэтому надобно больше войска, а особенно пехоты для штурма козацкого лагеря. Пока мы будем здесь сражаться против них, подойдет коронное войско».

Такой совет был принят. Послали какого-то Яцка Райского с письмом к гетману, перенесли лагерь назад за Жовты-Воды, сбили возы в четвероугольник; впереди, кругом на версту, вывели вал, поставили пушки. Козаки, с своей стороны, подвинулись к Жовтым-Водам; началась перестрелка чрез проток, козаки отвечали слабо; и поляки снова оживали духом: им казалось, что козаки боятся их; опять возродились надежды на победу и уничтожение мятежников.

Но за ними, в то время, уже стояли татары, перешедшие через Жовты-Воды выше; «об этом никому тогда не приснилось в польском лагере», как выражается современник. Хмельницкий в этот день не пускал в бой Козаков, оттого что замышлял одним ударом сокрушить врагов. Еще утром он послал через болото гонца к Тугай-бею просить, чтоб татары поспешили; извещал, что козаки, почти не имея пушек, могут потерпеть поражение, если допустят пройти к полякам свежим силам, что, одним словом, успех зависит от скорости. Тугай-бей, получив известие, все еще не хотел приступить к сражению, отговаривался и требовал, чтоб козаки начали битву. Кто знает, быть может, располагал он ударить на того, кто окажется слабее. Но вскоре он услышал гул оружия и понял, что козаки начали битву, и в то же время татары случайно поймали какого-то жолнера, фуражира; от него мурза узнал, что польское войско не в выгодном положении. Тогда, уверясь в возможности победить поляков, он отрядил из своей орды немногочисленный отряд в тыл польскому лагерю. Татары воспользовались темнотою ночи и неровным местоположением и стали так, что поляки их не приметили. Хмельницкому тотчас дано было знать об этом.

На следующий день, 5-го мая, в пятницу, поляки бодро и смело затевали нападение на неприятельский лагерь. Потоцкий приказал выходить коронным хоругвям и драгунам в ноле из четвероугольника; готовили пушки. Но в козацком лагере уже не сидели тихо, как вчера; играли на трубах, били в котлы; воины строились, и Хмельницкий, выехав перед войско, говорил им так:

«Рыцари-молодцы, славные козаки-запорожцы! Пришел теперь час за веру христианскую постоять грудью. Сам Господь вам поможет! Стойте смело против гордостной ляшской силы. Что ж, разве вы устрашитесь этих пугал в леопардовых кожах? Чем они вас запугают? — перьями на шапках, что ли? Разве отцы наши не били их? Вспомните славу дедов наших, что разнеслась по всему свету! И вы одного с ними дерева ветви! Покажите ж свое завзятье: добудьте славы и рыцарства вечного. Кто за Бога, за того Бог».

Козаки стремительно вырвались из лагеря, перешли воду и бросились на польский обоз с оглушающим криком. Потоцкий двинул на них и коронные хоругви, и драгунов; пушки загремели... но вдруг раздается сзади крик «алла!» — появились татары.

Не успели поляки прийти в себя после изумления, новая неожиданность: драгуны, выведенные против своих братьев, нейдут; козаки ударили на коронных жолнеров — драгуны подаются назад; козаки сильнее напирают на хоругви — драгуны поворачивают направо, стремительно вырываются в поле и летят к русским, своим братьям. Хоругви расстроиваются; пушки поворотили назад; все готово бежать сломя голову.

Потоцкий начал удерживать шляхтичей. «Неужели, — воскликнул он, — вы хотите быть похожими на овец, разогнанных волками? Лучше умереть в битве, чем обратиться в гнусное бегство и все-таки достаться в пищу зверям?» Пушки снова ввезли на четвероугольник, замкнулись в нем и стали отстреливаться.

На другой день, в субботу, часов в одиннадцать утра, козаки с разных сторон бросились на обоз; поляки защищались храбро, битва продолжалась до пятого часа пополудни, но полил дождь: порох отсырел; усталые от беспрестанной работы жолнеры едва могли действовать руками; кони их пропадали без травы. Козаки, обступив лагерь, лишили осажденных воды. Была надежда на прибытие гетмана, но и та исчезла; козаки с насмешками показывали в виду польского лагеря письмо, перехваченное у Райского. Потешаясь над врагами, они бегали, дразнили их в неистовой радости и приглашали отдаться на милость хлопам. Такие выходки придавали полякам более отчаяния; никто не мог поверить искренности врагов; им представлялась неминуемая голодная смерти в пустыне; но, к удивлению всех, выезжает к польским окопам сам Хмельницкий, бесстрашно приближается и кричит голосом, которого резкости всякий изумился:

«Не губите себя понапрасну, панове; победа в моих руках, но я не хочу возбуждать в себе ее жажду, которая утушится только в братней крови. Дело сладится, если вы тотчас к нам пришлете кого-нибудь на переговоры; но поспешайте, пока не пришли татары».

Паны рассудили, что их мало и что поэтому они не в состоянии будут держаться против большой орды. Страх появления татар и особенно перекопского мурзы, которого считали знаменитым наездником, склонил к миролюбивому расположению духа самых отважных, даже Потоцкого. Паны выслали к козакам Чарнецкого.

Хмельницкий принял Чарнецкого, сверх ожидания, с большими почестями, приветствовал не как врага, а как соотечественника и приятеля. Началось угощение; козаки осушили чарки за здравие гостя, восхваляли его военные дарования; обо всех панах отзывались с уважением, но ни слова не говорили о переговорах, как будто Чарнецкий приехал к ним в гости. Так прошел день. Это делалось, говорили после поляки, с намерением проволочить время, пока подойдет Тугай-бей. Хмельницкий снова послал гонца к нему.

На другой день, 7-го мая, Чарнецкий сам заговорил о деле. «Чего угодно потребовать от нашего войска?» — сказал он.

«Правду сказать, — отвечал Хмельницкий, — я ничего не требую от вашего войска и нет мне никакой необходимости делать вам какие бы то ни было уступки; толковать же о наших делах мы с вами не можем, потому что у вас в лагере нет ни сенатора, ни уполномоченных, которому бы мы могли объяснить, что заставило нас взяться за оружие. А предложил я войти с нами в сношение только потому, что мне вас жаль: отдайте нам ваши пушки и идите себе спокойно домой!»

Хмельницкий оставил Чарнецкого в козацком лагере под тем предлогом, что в панском войске козацкие заложники, и отправил к панам с своим предложением козаков.

Паны за сутки еще яснее увидели положение, в каком находились; каждую минуту выглядывали они с трепетом, не идут ли татары, а потому недолго рассуждали.

«Не только для нас, но для целого отечества будет полезнее, — говорили в совете, — если мы откупимся от несомненной гибели какими-нибудь маловажными орудиями; зато мы выиграем время, присоединимся к войску и дадим ему способ, узнав впору о мятеже, не допустить его до большого разгара». «Если вы клятвою подтвердите обещание выпустить нас, — сказали они козакам, — то мы согласимся».

Козаки присягнули — и пушки были отвезены в стан к Хмельницкому, вместе с заложниками из старых товарищей. Это было кстати козакам: у них было всего пять орудий, да из тех одно лопнуло при начале стычки.

«Тогда мы еще не знали этого обманщика», — говорит современный дневник. Хмельницкий не отпустил Чарнецкого, вопреки договору, и паны, страшась прибытия Тугай-бея, не стали долго требовать его возвращения, а старались поскорее сами освободиться от гибели. Они двинулись поспешно в обратный путь, в Украину. Козаки пошли за ними по пятам, как будто только наблюдая за ними и, по-видимому, не думали делать им зла.

Так прошли они три мили и, 8-го мая, перед обедом, дошли до яра, покрытого лесом. Урочище это называлось Княжими Байраками. Вдруг на горизонте поднялась пыль, потом зачернела толпа людей и, чрез несколько времени, воздух наполнился диким криком: то был Тугай-бей с татарами. Не уважая договора с козаками, ногаи бросились на панский обоз; стрелы тучами полетели в лицо шляхте, пробивали насквозь и калечили людей и лошадей; поляки ускорили поход, но вошли в яр и не могли сделать шагу; путь лежал через буераки, покрытые мелким лесом; козаки, забежав вперед, порыли землю, набросали дерева и каменьев, сделали дорогу совсем непроходимою; свернуть в сторону было невозможно; кони падали; возы погрузились в илистой земле. Тугай-бей побрал у Козаков пушки, и начали татары палить на поляков из их же собственных орудий.

Упали духом шляхтичи. Но Потоцкий, сам тяжело раненный, удержал их еще раз. «Уж такова судьба наша, — говорил он. — Мы пропали, но не от собственной вины. Гнусная измена лишила нас победы; осталась нам честная смерть. Я решаюсь лучше пасть под оружием, чем подлою сдачею показать ничтожность души перед гордым врагом или раздраженным отцом».

Поляки принялись с жаром копать вал, побросали ружья, устроились в четвероугольник, начали отбиваться саблями, деревьями, каменьями; но не помогла им отчаянная храбрость: татары ударили на них, разом с четырех сторон, перевернули их четвероугольник и сошлись в средине обоза с противоположных концов. Потоцкий, полумертвый, взят в плен; за ним кто остался жив, — все положили оружие. Бидний, бидний пане Степане! — говорили козаки, стоя около Потоцкого: — не попав, небоже, на Запороже, не наймов гаразд шляху». Молодой храбрец скончался на другой день среди степи.

Шемберга, Сапегу, Чарнецкого и других пленников Хмельницкий отправил в Чигирин, который тогда же сдался и был занял козаками. Предводитель приказывал содержать этих пленников под присмотром, до дальнейшего решения рады, впрочем, обращаться с ними человеколюбиво и лечить раненых*. «Отсе вам, Панове, — говорили козаки, подтрунивая над бессильными панами, — за тее, що не схотили с козаками-молодцами у мире жити: лучше вам були жидизбойци, ниж запорожци-молодци; а теперь за те покуштуйте татарской юшки**. «От Жовтовых-Вод до Княжих-Байраков зеленое поле зарябилось не цветами весенними, а телами панскими: лежали паны, выщеривши зубы, и ели их собаки и серые волки; не по одному ляху осталась вдова, не по одном заплакали дети-сироты. Высыпался хмель из мешка, наделал беды панам; напились они желтой водицы, да, видно, хмелю много было положено: не устояли паны на ногах, когда бежать пустились»***. Так торжествовали русские победу над поляками. В числе пленников, взятых на желтоводской битве, было одно лицо, которому с этого дня суждено было играть очень видную и блестящую роль между козаками. То был Иван Евстафиевич Выговский. Он происходил из многочисленного разветвившегося польского рода шляхетского, Выговских. В молодых летах хорошо по своему времени образованный, он служил гродским писарем в Киеве и за какую-то проделку был исключен из службы и подвергнут банниции. Чтобы смыть с себя это пятно, он вступил шереговым (рядовым) жолнером в кварцяное войско. Вместе с другими находился он в отряде, высланном в степь, с Стефаном Потоцким. Судьба Выговского, с самого первого дня плена, была иная, чем других. Хмельницкий не только пощадил его, но приблизил к себе, а вскоре он сделался его первым советником. Конечно, много помогло ему то, что он всегда был человеком православной веры и отличался столько же сметкою и пронырством, как и образованием, и через то мог стать необходимым для гетмана и всего козацкого дела. Вероятно, также Хмельницкому был он известен уже прежде; трудно допустить, чтоб он, совершенно чужой и неведомый гетману, в короткое время из военнопленного сделался доверенным лицом и, можно сказать, другом.

______________________

* Летоп. Велич. I. 64. — Ерлич говорит, что Шембергу отрубили голову и облупили ее (стр. 63).
** Народная дума (в старой рукописи).
*** Народная песня.

______________________

Войско козацкое простояло два дня на месте поражения поляков. Предводитель устроивал свою артиллерию, которая тогда содержала до двадцати шести орудий, на маленьких возах, о двух колесах, приставил к пушкам пятьсот конных и пятьсот пеших и двинулся от Жовтых-Вод скорым маршем, чтоб настичь Потоцкого. Прибежало к нему более двух тысяч охотников из Чигирина, Крылова и других окрестностей. Козацкое войско простиралось до пятнадцати тысяч, кроме татар.

В это время, когда под Жовтыми-Водами козаки одержали свою победу, собранное польское войско стояло близ Черкас; о числе его разногласят историки: украинский летописец увеличивает его до двадцати шести тысяч, поляки уменьшают до пяти тысяч. Из них три тысячи было кварцяных, а две волонтеров. По сведениям, добытым московским гонцом, бывшим в то время в Польше, кварцяных было четыре тысячи, панских две да черкас (малоруссов) и драгун две тысячи. Паны пировали; каждый магнат, прибыв в лагерь, должен был делать угощения и щеголять перед своими товарищами блеском своей столовой посуды; так проходило время, и никто не заботился о том, что о высланном отряде столько дней ни слуху ни духу. Эту неизвестность перетолковали в хорошую сторону. «Верно, — говорили в лагере, — они хорошо загостились у Козаков, когда не спешат к войску; они к нам не воротятся до тех пор, пока не привезут с собою нагруженных возов и не приведут сколько-нибудь пленников и штук скота. Занятые пирушками, паны слышать не хотели советов тех, которые думали, что уже пора двинуть войско далее. «Куда ж нам идти? — спрашивали они. — Козаков нигде не видать: за Днепром хотя и есть мятеж, но туда незачем тащить такое войско!» Отправляли только небольшие партии по сторонам узнавать, все ли спокойно в Русской земле и не собираются ли крестьяне на мятеж. К этому бездействию располагало их новое повеление королевское, присланное чрез канцлера: оставить военные действия внутри Украины и выйти оттуда. «Король, — писал канцлер, — заботится о безопасности войска и боится неудачи, на которую отваживаются гетманы в стране, им мало знакомой, а козакам слишком известной. Король сам приедет в Русь, где надеется, без кровопролития, усмирить волнение между козаками, которых предводитель, Хмельницкий, покорится пред своим монархом и благодетелем». Паны не думали тогда мириться с козаками и, тем менее, с своими взбунтовавшимися хлопами; но повеление не идти в степь было для них приятно, когда они надеялись на высланные отряды, а сами тем временем могли спокойно есть и пить да забавляться с женщинами и девками; их беспокоило только то, что они никак не могли добыть языка. Русские все как будто сговорились молчать.

Чрез несколько дней после желтоводского сражения прибежал в лагерь простой солдат, который как-то прорвался из атакованного лагеря; он оповестил измену реестровых и драгунов, и сообщил об опасности, в какой находится сухопутный отряд. Такое известие показалось до того дивным для панов, что они ему не поверили и посадили драгуна в тюрьму. Он был русского исповедания.

«Не может этого быть, — говорили паны, — как бы мог уйти только один из всех? Очевидная нелепость; там есть такие, которые скорее, чем он, могли бы спастись с хорошими лошадьми. Это больше ничего, как хитрость врагов: драгун, видно, к ним передался, и они его послали, чтоб внушить нам страх и заставить нас выйти отсюда».

Однако, в то же время, собрались в лагерь партии, которые отправлял коронный гетман Потоцкий по сторонам для узнания, что делается в народе. Они доносили, что прошли несколько миль, что повсюду Украина пустеет, а в некоторых местах заготовлены припасы и стоят вооруженные люди, что, одним словом, на Руси настоящий бунт.

Эти вести заставили панов задуматься; собрали совет и решили на нем, что надобно действительно двинуться вперед для того, чтоб, в случае необходимости, подать помощь молодому Потоцкому. Панов начало беспокоить то, что в посланном отряде большая часть русских.

Они прошли два дня, никого не встречали, посылали подъезды, а эти подъезды попадались в плен неприятелю. Потоцкий надменно говорил, что не хочет срамить себя таким походом против хлопов. Два польских гетмана, коронный и польный, всегда были несогласны между собою, но в презрительном мнении о наступавших против них врагах они сходились друг с другом. «Стоит ли против такой сволочи на лошадей верхом садиться и сабли вынимать! Выслать против них передовые роты и прогнать этих хлопов плетьми!» — говорили они оба в один голос. Но вдруг идет им навстречу беглец — недобиток, как говорилось тогда, — с Жовтых-Вод, польский шляхтич; он, раненный, тащился с верною вестью.

Жолнеры привели его к коронному гетману.

«Пане! — сказал он. — Все погибло; козаки и драгуны, не сражаясь, изменили нам; обоз взят; Сапега, Шемберг, Чарнецкий в неволе; сын твой также взят чуть живой и теперь, верно, расстался со светом».

Ужаснулся гетман и все военачальники, «все войско, — говорит летописец, — стало так бледно, как бледна трава, прибитая морозом, когда, после холодной ночи, воссияет солнце». — «О сын мой! — воскликнул гетман. — На то ли я дал тебе начальство, чтоб ты за булаву выменял могильный заступ!» Воины плакали о безвременной кончине юноши, но приписывали его погибель самому родителю, который дурным расположением навлек беду на отечество.

Весть о поражении произвела всеобщий страх между панами, особенно когда недобиток уверял, что Хмельницкий уже недалеко с бесчисленным войском.

Калиновский, отважный как всегда, говорил, что следует идти далее против врагов. Потоцкий, несмотря на горесть о сыне, напился горелки и также не падал духом, но, по обыкновению действовать наперекор польному гетману, не хотел идти вперед, а решался оставаться на месте.

«Душа моя скорбит, — говорил он, — заснуть не могу и не успокоюсь, пока не накажу презренных хлопов, не утешу себя местию за их вероломство, не искуплю обильным пролитием крови их — смерть моего сына. Не потерплю, чтоб они тешились и надеялись избегнуть кары за то, что осмелились подняться на господ своих. Пусть хоть какая сила козацкая идет на меня: войско у меня хорошо, а мне воевать с козаками не в первый раз!» — говорил Потоцкий Большая часть панов на совете не разделяла ни мысли Калиновского, ни Потоцкого. «Войско наше, по всему видно, убежит, когда явится неприятель, — говорили они, — а если и удастся нам остановить беглецов, то они не устоят против многочисленной неприятельской силы. Все равно придется нам, в виду врагов, отступить; не лучше ли заранее приблизиться к городам, чтоб, по крайней мере, можно было найти себе пищу, а здесь мы пропадем с голоду?»

Потоцкий согласился на эти представления, когда прошла у него охота к брани. Калиновский должен был уступить, но с большею досадою; оба гетмана обменялись обидными выражениями, один насчет другого, и каждый положил себе за правило давать приказания, которые раздражали бы соперника.

10-го мая послали на подъезд Гдешинского, а войско двинулось назад и на третий день достигло Корсуна, на реке Роси*. Потоцкий думал идти еще далее, но 14 мая возвратился к войску Гдешинский с вестью, что Хмельницкий и Тугай-бей уже в местечке Смелом** (верст за 40 с небольшим от Корсуна) и преследуют поляков по пятам. Сам Гдешинский видел, как неприятельское войско переправлялось через Тясмин. «Если не сегодня вечером, то завтра утром, — говорил он, — будет оно здесь». Тогда приказали остановиться. Решили дать сражение. Выбрали иоле между Корсуном и Стебловом, поставили войско в каких-то старых окопах: впереди вывели пять батарей и укрепили пушками. Потоцкий приказал сжечь местечко Корсун, для того чтоб неприятель не мог иметь пристанища и не воспользовался городом для своих стратегических соображений. Та же участь, по приказанию Потоцкого, постигла окрестные хутора, местечко Стеблов и Черкасы, должно быть, истребленные при выходе из них поляков. Во время этих пожаров поляки мучили и умерщвляли старых и малых, женщин и младенцев.

______________________

* Бывший полковой город; ныне местечко в Каневском уезде.
** Звенигородского уезда.

______________________

Таким мерам противился Калиновский, представляя, что поляки сами себя лишают вспоможения и припасов. Но чем настойчивее доказывал польный гетман, тем решительнее поступал коронный наперекор сопернику. Он и слушать не хотел, когда представляли ему, что он оставил позади себя яры, а впереди возвышение. «Негде правды деть, — говорят современные дневники, — у нас тогда была страшная безалаберщина, несмотря на то, что неприятель стоял над шеею, собиралась к Хмельницкому со всех сторон козацкая саранча, а русские хлопы мимо панского лагеря провозили съестные припасы в стан Хмельницкого и гласно величали его спасителем своего народа и защитником своей религии».

Хмельницкий приближался. Тугай-бей шел впереди с четырьмя тысячами ногаев.

Тревога распространилась в польском обозе, когда послышали, что грозный враг недалеко. Украинцы, одетые драгунами, в числе трех тысяч, были посланы на передовую стражу и передались Хмельницкому. Слуги и оруженосцы, даже поляки, в страхе говорили: «Хмельницкий нас побьет, когда будем стоять за панов!» Шляхтичей, вдобавок, пугали слухи о кончине короля. Видали разные предзнаменования и приметы будущего несчастия; толковали о затмении солнца, случившемся в день страстного пятка, о необычайной комете, которая, в продолжение двенадцати дней, устрашала народ своею метлообразною формою; а между тем пример предводителей действовал на подчиненных: второстепенные начальники также, подобно гетманам, соперничали и ссорились и между собою.

В таком положении было польское войско, когда явился Хмельницкий, 15-го мая, в понедельник. Пыль от идущего войска была так велика, что поляки думали, что неприятеля тысяч сто, а в самом деле Козаков было пятнадцать тысяч. Тогда-то, говорит народная дума, вскрикнул Хмельницкий, батько козацкий: эй, друзья-молодцы, братья-козаки запорожцы, принимайтесь, да хорошенько, начнемте с ляхами варить пиво; лядский солод, козацкая вода; лядские дрова, козацкие труды!

Татары первые бросились на левое крыло поляков, которым командовал Одрживольский. Несколько раз отступали шляхтичи и снова напирали на татар. В полдень сам Тугай-бей, известный полякам своим богатырством, проехал мимо польского обоза, пренебрегая выстрелами с польских шанцев. Потоцкий не приказывал вступать в жаркое дело. Перед солнечным закатом враги разошлись.

Поляки взяли в плен девять татар и одного козака, который, как оказалось, был бут (переводчик, или толмач); он под пыткою сказал, что татар у них 47000, а Козаков более 15000 (по одному известию 20000), но скоро придет сам хан с огромною ордою. Потоцкий приказал отрубить голову ему и пленным татарам.

Тогда Хмельницкий отошел, расположил свое войско на возвышенности в виде полумесяца и показывал вид, будто хочет атаковать польский обоз всеми силами, а между тем задумал иным средством уничтожить врагов. Он выбрал расторопного и умного козака Микиту Балагана, научил, что ему делать и говорить, и послал прокрадываться к польскому лагерю так, чтоб его заметили. Предвидя, что задуманный план удастся, козацкий предводитель тогда же послал Козаков корсунского полка, под начальством Кривоноса, с татарами, чрез близлежавшую гору, и приказал, чтоб они зашли в березовый лес, находившейся неподалеку от селения Гроховцы, в неровном месте. Это урочище называли поселяне Крутою-Балкою*. Хмельницкий приказал нарубить в лесу деревьев на пути поляков и перекопать дорогу глубоким рвом вдоль узкой долины, засесть в чаще и поставить орудия.

______________________

* Летоп. Самоп. 10. Истор. о през. бр. — Annal. Polon. Clim. I. 37. — Памятн, киевск. комм. I. 3. 75. — Сборн. укр. песен Максим. — Народ, дума. 70.

______________________

Микита стал пробираться мимо польских окопов; его поймали и привели к предводителю; после пытки огнем, обыкновенного тогда обряда, козак начал так говорить на вопросы о числе своего войска:

«Нашим счета я не знаю, да и знать трудно, потому что с каждым часом их становится более, а татар с Тугай-беем тысяч пятьдесят, да еще хан стоит неподалеку с ордою и скоро будет здесь».

Когда услышали паны эту весть, — говорит русский летописец, — то такой страх напал на них, что и сами они приуныли, и руки у них опустились, и весь разум от них отступил. Распространился слух, что козаки отводят воду из-под Стеблова за милю от Корсуна.

Совет панов был до крайности несогласен. Многие держались той мысли, что следует бежать как можно скорее. Сам Потоцкий, столь гордый, столь самонадеянный, теперь был в пугливом расположении духа.

«С малым числом нашего войска, — говорил он, — нельзя думать о продолжительной битве. Если придут свежие силы и обложат нас, то где мы возьмем пищу? Да если б мы и успели победить Хмельницкого, то что из этого? Гнездо мятежа плодовито в Украине. Если б мы были сторукие гиганты, то и тогда бы не совладели с Русью, этою гидрою, у которой, вместо одной срубленной головы, вырастут десять. Полезнее будет для Речи Посполитой, если мы сохраним войско до того времени, когда можно будет успеть; а если мы погубим войско наше, то великая беда станется для Речи Посполитой».

Калиновский не изменил своей обыкновенной отваге, тем более что мог противоречить Потоцкому.

«Правда, — говорил он, — мы можем быть лишены съестного, но это потому, что приказано сжечь местечко Корсун без нужды; теперь самое лучшее, на что можем решиться, — выйти в открытое поле, броситься всеми силами на неприятеля и одним ударом сломить его. Но важнее всего не медлить на советах, пока не отняли у лошадей пастбищ, а иначе, без конницы, заберут нас как птиц».

Потоцкий говорил:

«Войско наше пало духом, да еще, к тому, изнемогает от недавнего сражения; чем жарче будет оно биться, тем более ослабеет, а сила неприятельская увеличивается; от этого я нахожу лучше всего отступить укрепленным четвероугольником: таким образом мы спасем войско и сохраним его для отечества».

Калиновский продолжал представлять свои доказательства и заметил, что его не хотят слушать из личности.

Потоцкий вспыхнул.

«Что это такое? — закричал он. — Я здесь главный. Когда пробощ в приходе, викарий не имеет тогда власти. Дело польного гетмана исполнять, а не судить. Теперь сражения нельзя начинать; сегодня понедельник, феральный день, никогда не бывает он счастлив в войне».

Потом он обратился к командирам:

«А вы, господа, разве забыли, что я ваш начальник? Ваше дело служить и исполнять то, что сказано. Когда услышите голос военной трубы, следует становиться в ряды, а здесь не ваше дело разглагольствовать».

Коронный гетман приказал немедленно собираться в поход и поручил устройство отступления Николаю Бегановскому. Табор на другой день до света двинулся в путь: возы с запасами и панские рыдваны, нагруженные туго всяким добром, потянулись двойным четвероугольником в восемь рядов: в средине была артиллерия и лошади; по сторонам четвероугольника пехота; на левой стороне вел войско Калиновский, на правой — Потоцкий. Потоцкий, говорит современник, сидел в своей карете пьян, а Калиновский был до того близорук, что на выстрел из лука не мог рассмотреть человека. Предположили идти на Богуслав проселочным путем для того, чтоб избегнуть нападения Козаков. Галаган предложил себя в проводники, и паны с удивительным легковерием положились на козака. Он говорил, что знает безошибочно местность.

Козаки дали им пройти верст десять спокойно, потом стали за ними идти вслед, а наконец стремительно бросились на обоз и дали сильный залп. Татары пустили стрелы, поляки отвечали ружейными выстрелами: у многих из них ружья заряжены были дробью. Козаки и татары то отступали и шли позади за польским обозом издали, то стремительно налетали на него, пускали пули и стрелы и потом быстро отбегали назад.

Паны должны были двигаться в летний жар в тяжелых панцирях. Так, обороняясь, прошли они около пяти верст; но когда приблизились к деревне Гроховцам, тогда тысяча восемьсот драгунов пристали к ним и вместе с ними кинулись на обоз. Это более расстроило войско.

Далее новое бедствие: поляки вошли в лес, и Галаган завел их в трущобу; на пути лежали срубленные деревья, и в то время, когда Хмельницкий напирал на польский обоз сзади, шесть тысяч Козаков, посланных с Кривоносом заблаговременно, бросились на врагов спереди.

Пока проходил обоз через рощу, уже значительная часть возов была отбита. Роковое место для поляков было в конце рощи. Дорога спускалась с крутой горы в долину и поднималась на гору. Вдоль долины на несколько верст шел выкопанный глубокий ров. Польские пушки и возы, съезжая с горы, летели в этот ров. Напрасно передние кричали задним: стой! стой! Лошади, успевшие достигнуть спуска, не в силах были удержаться, падали с возами одни за другими в ров; другие возы в беспорядке бросались в сторону, но по бокам были овраги, и они туда попадали. Прямо на поляков с противоположной горы палили козацкие пушки, а сзади приударили на них со всех сил козаки и татары.

Предводители едва не дрались между собой. Калиновский всю беду слагал на Потоцкого, Потоцкий на Калиновского; и тот и другой давали противоречащие приказания; командиры не знали кого слушаться и, в суматохе, также все ссорились между собою.

Тогда один из полковников, князь Корецкий, владелец Корца и богатых имений на Волыни, собрал своих две тысячи жолнеров, так называемый полесский полк, которому назначено было стоять в четвероугольнике, и закричал:

«Полно уже бегать за телегами: не время теперь и думать о спасении обоза. Сядем лучше на коней да пробьем себе дорогу сквозь неприятеля! Гей! Кто за мною? Теперь я буду вашим гетманом».

Паны начали было удерживать его, напоминая, что надобно слушаться команды.

«Поздно давать приказания! — кричал Корецкий. — На коней!» Вслед за ним повторили: «На коней!» — и две тысячи жолнеров покинули обоз. Козаки воспользовались оставленным местом, кинулись в прогалину, ворвались в средину четвероугольника и начали повсеместное кровопролитие, «нещадно прикладывая свои козацкие самопалы на шляхетские головы». Без команды, без цели, все войско разметалось в стороны: Калиновский налево, Потоцкий направо: кто в лес, кто в болото; из-за каждой кучи срубленных деревьев выскакивали козаки; те гнали врагов с боков, те сзади... и отовсюду стреляли, рубили, кололи поляков... «и как будто снопы на поле жатвы, — говорит летописец, — подбирали усталых и вытаскивали их из рвов и трясин». Калиновский метался, горячился и наконец, получив две раны в шею и в локоть, смирился; козаки повели его. Что касается Потоцкого, то он, видя, что нет спасения, предался на волю случая и сидел в своей карете; его примеру последовали и другие паны, и всех их с экипажами привезли в козацкий лагерь. Мужики из соседних деревень помогали ловить беглецов. Спасся только Корецкий, но и тот, пока прорвался, потерял девятьсот человек, а с остальными прибежал в Киев, «и там, — говорит летописец, — сокрыл стыд поражения, которого окончательным виновником не без основания называли его самого». Поражение поляков окончилось в четвертом часу утра 16/26 мая.

Козаки столпились около пленников и, по обыкновению, отпускали над ними насмешки.

«Что, — говорили они, — не будете, панове, ходить Запорожья добывать? Бедные паны! Они все озябли! Дай им, пане Хмельницкий, кожухов».

«Видишь, Потоцкий, — сказал Хмельницкий, — как Бог сделал: те, которые пошли брать меня в неволю, сами в нее попались».

«Хлоп! — сказал Потоцкий. — Чем заплатишь славному рыцарству татарскому? Оно победило меня, а не ты с своею разбойничьею сволочью!»

«Тобою, — отвечал Хмельницкий, — тобою, который называет меня хлопом, и тебе подобными!»

Украинские летописи говорят, будто Потоцкого одели в сермягу и Хмельницкий, для потехи козацству, посадил его верхом на пушку. Это, вероятно, вымысел. «О Потоцкий! Потоцкий! — кричали козаки. — У тебе розум жиноцкий! Не годишься ти гетмановати, за се треба було тебе пану Хмельницкому отдати! Пойдешь ти в Крым сирои кобилини жовати».

«Гетман Потоцкий, — говорит современник-шляхтич, — более думал о стаканах и сткляницах, чем о благе и целости Речи Посполитой, и хотя был в преклонных летах, однако заботился о смазливых жонках, не советовался с своим товарищем Калиновским, с полковниками и ротмистрами и, преданный постоянно пьянству и распутству, погубил войско, нанес бесславие и посрамление Польше, потерял сынов отечества, старых воинов и множество слуг, немцев и других иноземцев, не слушал представлений короля, воеводы краковского Любомирского, воеводы брацлавского и других панов, которые к нему писали и советовали не раздражать Козаков и хлопов».

Хмельницкий отправил благодарственный молебен за победу, как говорил он, над апостатами-поляками. Три раза козаки стреляли из ружей и пушек в знак торжества. Потом отправлен был пир. Хмельницкий пировал со старшинами и мурзами; к обеду приглашены были и знатнейшие пленные паны. Двадцать пять бочек горелки было выкачено простым козакам; предводитель, из особенной милости, приказал своим «хлопам» дать по чарке и родовитым шляхтичам. После того несколько дней простоял Хмельницкий на месте сражения, не опасаясь сопротивления: у поляков войска не было. Отдыхая, после военных трудов, в богатых панских шатрах, он созвал раду из знатнейших татар и Козаков.

«Что мне делать теперь с таким большим числом невольников, панове?» — спрашивал Хмельницкий.

Рада проговорила так: «Гетманов и других самых знатнейших панов отдать непременно татарам за то, что они были главными неприятелями и гонителями Козаков, а прочим, шереговым жолнерам, предложить: если хотят избавиться от путешествия в Крым, то пусть заплатят за себя окуп, а если не заплатят, то все пойдут в неволю».

Послали в Чигирин предложить тоже тем пленникам, которые взяты на Жовтых-Водах. По известию украинского летописца, Тугай-бею досталось 8060 человек; 520 рядовых и 60 начальников дали окуп и оставлены Хмельницким.

Орда отступила и 21 мая стала под Рокитною. Оттуда татарские загоны отправлялись по Украине. Несмотря на то, что Хмельницкий удерживал татар от разорения русского края, в начале июня тысяч восемь татар около Махновки, Бердичева, Белополья, Глинска и Прилук забирали скот, захватывали в плен людей и ушли, ни с кем не сражавшись, к своему кошу.

Пленных панов Тугай-бей держал несколько дней при себе. «Может ли устроиться мир между ляхами и козаками?» — спрашивал он Потоцкого.

«Из уважения к христианской религии, — отвечал коронный гетман, — Речь Посполитая дарует им мир на справедливых условиях, лишь бы мы знать могли, чего пожелают козаки?»

«Во-первых, — сказал Тугай-бей, — надобно, чтоб вы им дали удельное государство по Белую Церковь, чтоб возвратили им прежнюю свободу, чтобы в городах, замках и селениях ваши старосты и воеводы не имели власти».

«Эти условия тяжелы для Речи Посполитой, — сказал Потоцкий, — не думаю, чтоб их приняли».

«А если Речь Посполитая этого для них не сделает, то вам будет много хлопот, — сказал Тугай-бей, — мы на сто лет присягнули на побратимство с козаками и обещались взаимно стоять против всех неприятелей, не только против польского короля, а хоть бы и самого турецкого царя. Ничего не побоимся в вечном союзе с козаками».

Когда Потоцкий и Калиновский спрашивали его, сколько он взял бы с них окупу, Тугай-бей потребовал с них по двадцати тысяч червонцев, да сверх того, чтобы выпущены были все пленные татары; да чтоб все маетности пленных панов в Украине были отданы Хмельницкому для обращения панских подданных в козачество. Хмельницкий старался, чтоб эти паны отправились в Крым. С Сенявским татары обошлись снисходительнее. Тугай-бей отпустил его на честное слово; пан обещал ему прислать за себя двадцать тысяч червонцев. Дали ему татары провожатых; козаки также были к нему благосклоннее, и он благополучно прибыл во Львов. Гетманы отправлены в Крым. «Поехали — говорит насмешливо старинная песня — рыдваны в Крым; то были два гетмана с их советниками, а скарбовые возы остались козакам полатать (починить) свою худорбу (отрепья)». «Прошу ваше ханское величество, — писал Хмельницкий хану (по известию украинской летописи), — почтить этих пленников своею милостию; они люди вежливые и сумеют в свое время отблагодарить».

Предводитель Козаков послал в Запорожье известие о своей победе и подарки для Сечи. Он возвратил все клейноты, взятые на Сечи, так что за один бунчук послал два, за одну булаву — две, побравши их у поляков; тысяча талеров отослана была запорожскому товариществу в гостинец на пиво, а триста на сечевую церковь. Много, — говорит современник, — козакам досталось добычи и притом неожиданно; паны, желая показать свое величие, выехали на войну с предметами роскоши; особенно отличился тогда пан Сенявский: кроме богатых конских сбруй, с ним было много столового серебра и разных принадлежностей стола; он хотел угощать храброе польское рыцарство после победы, и все это теперь было расхвачено победителями.

Сам предводитель отослал домой тринадцать возов, наполненных панскими сокровищами; всякий последний козак так обогатился тогда, что войско, прежде бедное, когда двинулось далее в Украину, было убрано так красиво, что, «глядя на него с высоты, — говорит летописец, — можно было почесть его за ниву, усеянную красным маком».

После корсунского поражения Хмельницкий заложил обоз под Белою Церковью. Уже вся Украина пылала; мятеж обнял Русскую землю от Ворсклы до Днестра; толпы мужиков приходили в Белую Церковь и просили принять их в козаки; носились слухи о повсеместном восстании: там перетопили жидов, там растерзали пана. Хмельницкий разбудил разом и ожесточение народа, и негодование православных за попрание своей религии. Хмельницкий, может быть, начал войну с тем только, чтоб отомстить за самого себя, возвратить права своему козацкому сословию, охранить церковь и облегчить участь народа; но кроткими полумерами народ не мог довольствоваться. Уже поздно было удерживать внезапно разнузданную массу, хотя бы этого захотел и сам Хмельницкий!

Среди всеобщего брожения, среди советов, — что делать дальше, разнеслась весть, что короля нет в живых. Скоро козаки принесли известие верное: схватили посланного от брацлавского воеводы Киселя к севскому воеводе Московского Государства с письмом, из которого козацкий предводитель узнал, что Владислава нет на свете. Он скончался в Мерече от каменной болезни, как говорили поляки. На Руси составилось мнение, что его отравили. Это развязало руки Хмельницкому; совесть его успокаивалась тем, что он теперь не будет сражаться против короля, своего благодетеля, в случае, если б последний принял сторону панов в этой борьбе русского простого народа с польскою аристократиею. Временное правительство должно было находиться в руках дворянства; неизвестно было, кто будет королем и в какие отношения поставит себя новый государь к козакам. Хмельницкому представилось удобное время заставить польскую аристократию глубоко почувствовать тяжесть мщения русского народа и силу его. Поэтому он, с шестидесятью козаками, разослал списки зазывного универсала ко всем южноруссам, обитающим по обеим сторонам Днепра, извещал, что война поднята не против короля, и приглашал всех, умеющих владеть оружием, прибывать, во всем вооружении, на добрых конях, под Белую Церковь. Этот универсал неизвестен в подлинном виде: тот, который обыкновенно выдается за сочиненный Хмельницким, очевидно, подделка или искажение подлинника. Народ был слишком подготовлен к восстанию ненавистью к римскому католичеству и лядскому панству; а некоторые ради одной надежды на грабеж спешили в Белую Церковь.

Но сам Хмельницкий не прочь был от дипломатического примирения с поляками на выгодных условиях. В половине июня он отправил в Варшаву депутацию из четырех старшин: Вешняка, Мозыри, Богдарбута и писаря Петрашенка, с извинительным письмом к королю, как бы не зная еще о его смерти.

«Смиренно повергаем к стопам вашего величества нашу верность, подданство и козацкую нашу службу, — писал Хмельницкий; — хоть мы уж и наскучили своими беспрестанными жалобами вашей королевской милости о нестерпимых обидах, какие нам делают господа старосты и помещики украинские, но негде нам искать обороны: только на Господа Бога да на милосердие вашего величества полагаем надежду. Вот уж сколько лет они делают нам, по своему произволу, нестерпимые обиды и поругания: хутора, луга, сеножати наши, пашни, ставы, мельницы — отнимают, берут с пчел десятины, хоть бы и в маетностях вашей королевской милости, и которому что ни понравится у нас, у Козаков, тотчас берут силою, и нас самих безвинно обдирают, бьют, тиранят, в тюрьмы сажают, до смерти забивают за наши имущества, и много у нас теперь в товариществе раненых и искалеченных; все они это наделали; а паны полковники наши, их рукодайные слуги, вместо того, чтоб нас оборонять от таких бед и напастей, еще сами им против нас помогают; даже и жиды, надеясь на господ старост, делают нам тягости, так что и в турецкой неволе христианство не переносит таких бед, какие причиняются нам, подножкам вашей королевской милости. Мы сами знаем, что такие обиды делаются в противность вашей милости, но они нам кричат: «Мы вам дадим короля! А что, сякие-такие сыны! Помогает вам король?» Наконец, после этого, мы уже не могли более терпеть такого незаслуженного мучения; не стало сил жить в домах своих и, побросавши жен и детей, принуждена была часть войска бежать куда-нибудь, унося головы с душами. И ушли мы в Запорожье, где предки наши издавна привыкли служить верноподданнически Короне Польской и вашей королевской милости. Но паны считают нас не слугами королевскими, а собственными невольниками. Сам Бог свидетель, что мы, будучи верными подданными, не сделали никакого своеволия. Но пан каштелян краковский, о котором мы не думаем, чтоб он добра желал вашей королевской милости, по совету других панов, мучивших нас, преследовал нас и в Запорожье, начал опустошать Украину, чтоб нас выкоренить всех и даже имя козацкое с земли согнать. Поневоле, когда паны пошли на нас с большими войсками, должны мы были просить помощи у хана крымского, а тот нам пособил, вспоминая, что и мы ему пособляли против неприятелей. По Божьей воле случилось так, что при сухих дровах досталось и сырым. Кто этому причиною — Господь Бог рассудит, а мы, как прежде были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь готовы жертвовать жизнию за честь вашего величества».

Вместе с этою просьбою посланцы Хмельницкого получили инструкцию сообщить королю изложение оскорблений, которые козацкое сословие терпит в Украине.

«1) Паны державцы и украинские урядники обходятся с нами не так, как с рыцарями, а как с рабами и еще хуже. 2) Отнимают у нас хутора, сеножати, луга, нивы, пруды и мельницы; что пану понравится, то пан у козака и отнимет, сажают нас в тюрьмы, мучат, убивают и много нашего товарищества от них раненых и искалеченных. 3) Собирают с нас, живущих в имениях его королевского величества, десятины с пчел и поволовщины, наравне с мещанами. 4) Не дозволяют козацким сыновьям содержать у себя старых отцов и матерей. 5) Не оставляют на местах козацких вдов, не только на три года, но даже на один год, хотя бы у них были сыновья на службе, берут с них подати как с мещанок и грабят их без милосердия. 6) Наши полковники не только не защищают нас, но помогают нас утеснять. Кому из них понравится у козака — либо конь, либо оружие, либо что-нибудь другое, тот себе и берет под видом покупки, платя что хочет, а то и даром; если же козак не отдаст — промышляй тогда бедняк о себе самом! 7) Забирают у нас волов, коров, сено и хлеб. 8) Не пускают на Днепр и на Запорожье ловить зверей и рыб, накладывают на каждого козака повинность ловить лисиц, а кто лисицы не поймает, у того самопал отнимут; посылают ловить рыбу и возить ее полковнику на своих подводах, а у кого лошади нет, тот вези как знаешь. 9) Случится, Бог даст, козаку поймать яссыр, — старых или малых татарчат, с чего бы козак мог одеваться, — все у него отымают и трудиться ему незачем! Что ни попадется козаку: заяц, стадо, лошади, скот, изо всего, что есть лучшего, полковники, вместе с жолнерами, берут себе, а нам, бедным козакам, брак остается. 10) Если взведут на козака вину, сейчас его в тюрьму — выкупай, бедняга, душу свою, а что, кроме того, гоняют нас на работу и к подводам, так и описать трудно! 11) Была воля его величества короля нашего, чтобы мы шли на море, и на постройки судов дали нам денег и назначили прибавить нам к нашему войску еще 6000 человек, а мы, имея из своей среды старших, обещали не принимать сверх того числа никого: с шестью тысячами нельзя нам служить его величеству королю и Речи Посполитой. 12) Просим выплатить нам через комиссию жалованье, которого мы уже не получаем пять лет. 13) Просим усерднейше за духовенство древней греческой религии, просим, чтоб она ни в чем не была нарушаема, чтобы все те святые церкви, которые были насильно обращены к унии — в Люблине, Красноставе, Саноке, Владимире, во всей Литве и везде оставались в своей древней свободе. 14) Повергаясь к стопам вашего величества, послы наши нижайше и покорнейше должны, от имени всех нас, просить, чтоб мы могли оставаться при всех наших войсковых льготах, дарованных и утвержденных привилегиями блаженной памяти наших прежних королей и ныне благополучно царствующего его величества короля».

Таким образом Хмельницкий в одно и то же время и подвигал народ против поляков, и искал оправдания у польского правительства. Такая обоюдность стала с тех пор отличительной чертою его действий политических и была причиною многих успехов и многих неудач. Русские летописцы называют ее благоразумием, поляки — коварством. Но такие поступки Хмельницкого вытекали из того, что в Речи Посполитой сбились между собою понятия о правительстве и аристократии. Хмельницкий хотел быть врагом панства, но отнюдь не польской нации и не польского правительства, а вся польская нация управлялась панами!

Между тем Хмельницкий тогда же, при самом начале своего поприща, вошел в сношения с московским государем. Положение Украины было таково, что Московское Государство не могло быть для нее ни то ни се, ни дружелюбно, ни враждебно. Вначале дела клонились к тому, что оно могло быть для нее скорее враждебно. Затевая вражду с неверными, Владислав хотел обеспечить свои покушения союзом с Московским Государством. С этой целью, брацлавский воевода Адам Кисель, православный пан, заключил договор, по которому обе державы обязывались помогать одна другой оружием, в случае, когда неверные нападут на Польшу или на Московское Государство. Хмельницкий, вступив в побратимство с татарами, тем самым накликал этот союз против себя. Еще 3-го апреля Кисель извещал московских бояр, что коронное войско, вместе с запорожским, идет добывать своевольного черкашенина и, ссылаясь на заключенный договор, просил поймать и доставить в Польшу Хмельницкого, если этот мятежный козак убежит на Дон во владения московского государя. Бояре, с своей стороны, сообщали Киселю полученные им вести, что черкасы хотят поступить в хлопство к крымскому царю, и давали совет польским панам и сенаторам не допускать их до этого. Кисель благодарил бояр очень чувствительно, изъявлял полную надежду на успех польского войска против мятежников и заранее просил царской рати для содействия против Хмельницкого, если татары подадут ему помощь. Вслед за тем, когда до Киселя дошла весть, что татары подали помощь Хмельницкому, Кисель обратился к воеводе севскому, а через посредство его к воеводе хотмышскому и просил московской помощи. Хотмышский воевода отвечал ему, что он готов идти с ратными людьми ради братской любви их государей. Но Хмельницкий успел уничтожить польское войско прежде, чем оно могло получить московскую помощь. И вот козацкому вождю досталось в руки дружелюбное письмо севских воевод к Киселю, где они соболезновали о кончине Владислава, о котором они узнали от новгород-северского полковника Понятовского. Козаки привели посланного с этим письмом стародубца Григория Климова к Хмельницкому в Мошны, где гетман находился после корсунской битвы. «Незачем тебе ехать к Адаму, я тебе дам лист к царскому величеству от себя», — сказал Хмельницкий. Он взял от московского человека письмо, распечатал, прочитал и никому не показал, но, видно, содержание этого письма заставило Хмельницкого показать перед московским человеком вид, что козаки не упорно держатся союза с татарами. «Ко мне, — сказал он, — присылали листы Иеремия Вишневецкий и Адам Кисель, просят не пускать татар и сами у меня мира ищут. Так я, по их прошению, велел крымскому мурзе отступить к Жовтым-Водам, а сам с немногими людьми ухожу к Черкасам». Климов должен был последовать за ним в Черкасы. Там Хмельницкий дал ему грамоту к московскому царю: в ней он выражался, что козаки умирают за древнюю греческую веру, не зная покоя от безбожных ариан, что Иисус Христос наконец умилился над обидами людей и кровавыми слезами сирот; Хмельницкий извещал царя о своих победах и замечал, что король вероятно получил смерть от безбожных врагов земли Русской. «Желали бы мы, — писал он, — самодержца-государя такого в своей земле, как ваша царская велеможность, православный христианский царю; тогда бы, чаю, исполнилось предвечное пророчество Христа Бога нашего, что все в руках его святой милости будем; уверяем ваше царское величество: если б на то была воля Божия и твой царский поспех тотчас наступить на эти государства, немедля, мы, со всем войском запорожским, готовы услужить вашей царской велеможности. Отдаемся вам с нижайшими услугами; если ваше царское величество услышишь, что ляхи сызнова на нас хотят наступить, поспешайся с своей стороны на них наступить, а мы их с Божьею помощью возьмем отселе, и да управит Бог из давних лет глаголемое пророчество». 8 июня, вручая эту грамоту Климову, Хмельницкий сказал ему: «Пусть севские воеводы отпишут его царскому величеству, чтоб государь нас пожаловал денежным жалованьем, а ему бы, государю, пора наступить на Польшу и Литву; его войско пошло бы к Смоленску, а я бы с своим войском стал служить государю с другой стороны. Тебя же когда станут расспрашивать государевы приказные люди... ты тайным делом скажи: королю смерть учинилась от ляхов; сведали ляхи, что у короля с козаками ссылка, и король послал грамоту прежнему гетману запорожскому, чтобы козаки сами стояли за веру христианскую греческого закона, а он, король, будет им на ляхов помощник. Этот королевский лист достался мне, и я, на него надеясь, войско собрал и стою на ляхов».

Вслед за тем к Хмельницкому привели другого московского посланца с письмом от хотмышского воеводы князя Болховского к Адаму Киселю. В этом письме Болховской извещал Киселя, что порубежные московские воеводы готовы оказать помощь полякам против неприятелей Речи Посполитой. Прочитав это, Хмельницкий написал Болховскому такое письмо: «Не надеялся я от его царского величества и от вас, православных христиан, чтоб вы наступали на веру нашу христианскую, одинаковую с вашею, и помогали ляхам, а из письма вашего вижу, что вы, скопясь будто против татар, хотели на нас помогать ляхам. Но Бог, наш Творец могущ, не восхочет того учинить. Ваша рать к тому времени не поспела, а ныне Господь Бог помог нам своего неприятеля извоевать, поэтому мы вам даем знать: хотите воевать с нами или хотите быть нашими приятелями? Если последнее, так прибывайте к нам на помощь, а мы, как случится, обязаны будем отслужить вам во всякое время». На это письмо Хмельницкий получил утешительный ответ. Болховской известил его, что верно неприятель христианской веры наклеветал козакам, будто Московское Государство хочет воевать с козаками. «Не имейте от нас никакого опасения, — писал Болховской, — мы с вами одной православной христианской веры. Через несколько времени козаки поймали еще одного московского посланца, отправленного от севских воевод к Вишневецкому, с письмом, где также были уверения в готовности помогать полякам против татар. На это козацкий предводитель написал севским воеводам: «Хотя вы и о татарах говорите, а подлинно ведаете, что не с татарами, ажно с нами, козаками, ляхи завоевались, дай же Боже, чтобы и всякий неприятель нашего войска запорожского так себе шею уломал, как ныне Бог помог нам ляхов надломить! Мы не желаем того царского величеству, чтоб он с ними воевал: дал бы Бог, чтоб он и ляхам и нам был один православный государь, — чтоб ляхи не помышляли больше наступать на веру нашу и биться с нами!»

В то время, когда козацкие депутаты уехали в Варшаву, явился к Хмельницкому монах хустского монастыря, Петроний Ляшко, с письмом от Киселя*. Велеречиво и дружелюбно пан извещал козацкого предводителя, что он вполне уверен, что Хмельницкий не враг Речи Посполитой, удивлялся, как произошло кровопролитие, выхвалял свою преданность православной вере, просил положиться во всем на него, обещал ходатайствовать за Козаков, убеждал отослать татар и послать скорее депутацию к Речи Посполитой на сейм для примирения и уверял, что во всем свете одна Речь Посполитая наслаждается свободою.

______________________

* Памятник, киевск. комм. I. 3. 18. 143. — Pam. Jakuba Mich. 47.

______________________

Хмельницкий созвал раду, на которую стеклось, как писали современники, до 70000 человек. Прочитано было письмо Киселя. Разъяренная толпа не расположена была слушать о переговорах, но Хмельницкий был в пользу Киселя, описывал его русским человеком, искренним и преданным вере; с ним согласились старшины, также полагавшиеся если не на возможность примирения, то, по крайней мере, на добросовестность Киселя. Положили звать самого Киселя для переговоров в Украину.

«Послушали мы совета вашей милости, нашего старого приятеля, — писал Хмельницкий, — а сами поудержались и орде приказали воротиться, чтоб не проливалась больше кровь христианская; но так как мы осиротели по смерти его королевского величества, то просим вашу милость самим к нам наведаться, чтоб мы узнали, кого Речь Посполитая захочет иметь королем, и посоветовались бы с вашею милостью о том, что нам делать».

Но соглашаясь, по-видимому, мириться, Хмельницкий вовсе не удерживал народа, как писал; напротив, тогда же, ведя переговоры с Киселем, он позволил всем новоприбывающим хлопам записываться в козаки, разделил их на полки и на сотни, назначил начальников и разослал по разным сторонам. Хмельницкий дал волю оставаться мужиком или делаться козаком, кому угодно. Естественно, все хотели быть козаками. Мужики запирали свои хаты, перековывали орала и серпы на мечи и копья и спешили в войско. Хмельницкий далее не выступал, а дожидался, что скажут ему из Варшавы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Неистовства хлопов. — Истребление панов. — Поругания римско-католической святыни. — Злодеяния над жидами. — Вовгуревцы. — Взятие Нестервара. — Избиение жидов и шляхты. — Брак Остапа. — Свирепства восстанцев в Подолии. — Иеремия Вишневецкий. —Казни в Погребище и Немирове. — Битва Вишневецкого с Кривоносом. — Взятие Бара. — Восстание в Волыни. — Поход к Кодаку и взятие его. — Восстание в Литве

Все лето 1648 года было ужасное время. Когда Хмельницкий вел лениво переговоры с временным польским правительством, по южнорусской земле кружили вооруженные отряды, которые назывались загонами. В старину это имя давалось татарским полчищам, но теперь оно означало русских военных охотников, преимущественно беглых и непокорных владельческих крестьян. Из нескольких местечек и сел сбирались молодые и старые, только годные к битве мужики, вооружались, в случае недостатка оружия, косами и дубьем и стекались к Хмельницкому, который записывал их по полкам, делил по сотням, назначал начальников, часто из них же, когда они представляли ему отважную и расторопную голову. Потом такие толпы отправлялись очищать, как выражались они, Русскую землю. Иные же вовсе не сносились с своим «батьком», а просто составлялась шайка, выбирали атамана и пускались на грабежи и убийства. Они назывались козаками, хотя бы, организовавшись в шайки самовольно, и не были записаны в козацкий список*; число их увеличивалось чрезвычайно быстро, до того, что скоро они могли разорять не только помещичьи усадьбы, но укрепленные замки и города. Обыкновенно, как скоро козацкий загон появлялся в панском местечке и селе, подданные принимали гостей как избавителей, соединялись с ними и устремлялись на палац, или двор, своего владельца. Тогда не было пощады ни старцам, ни грудным младенцам**: истребляли и домашних слуг, если они были католики или униты и заранее не пристали к ним, сжигали панское жилье, а имущество разделяли с крестьянами***, вознаграждая их за долговременные поборы и панщины. Соседние дворяне, едва услышали о корсунском поражении, складывали поспешно на возы свое имущество и бежали с одними душами, по выражению современного дневника, из Руси в Польшу, покинув свои замки и укрепленные дворы. Но не часто удавалось такое бегство: «каждый хлоп — нам неприятель, каждое русское местечко и селение — гнездо врагов», — говорит дворянин-современник; на каждой тропинке готовы были встретить беглецов недобрые гости с булатными, обоюдоострыми саблями или с дубинами. Нередко толпы дворян, не находя исхода и спасения, укрывались в укрепленном замке знатного пана, имевшего надворное войско, и поглядывая на зарево горевших кругом их жилищ, готовились, в виду жен и дочерей, стоять за них до последней капли крови. Но все было напрасно. Если б козаки сами не проведали добычи, панские слуги, обыкновенно русские, заранее подведут их, бросят в ров или в воду висячие гаковницы и широкие смиговницы и, прежде чем паны обнажат свои кривые сабли, в надежде показать старопольское мужество, их повяжут и отдадут мстителям земли Русской на самые варварские истязания. Они резали, вешали, топили, распиливали пополам, вырывали кусками мясо, буравили глаза или обматывали голову по переносице тетивой лука, воротили голову и потом спускали лук, так что у жертвы выскакивали прочь глаза, сдирали с живых кожи, разбивали о стены младенцев, насиловали женщин; нередко, в виду мужьев, отцов и братьев, по нескольку Козаков удовлетворяли похоть над несчастною панною и потом убивали ее. После кровавых сцен обыкновенно следовала гулянка: выкатывали из панских погребов бочки с винами, пили, плясали, пели песни среди пепелищ и трупов. Случалось и так, что в то время, когда козаки лежали мертвецки пьяны, в разоренный замок или местечко вбегали дворяне с вооруженными толпами и, в свою очередь, терзали их. Но удальцы мало заботились об опасности: для такого народа жизнь была копейка: «Чи умрешь, ни повиснешь — усе один раз мати родила!»**** — говорили они, как до сих пор память о способе выражения этих истребителей осталась в южнорусских песнях.

______________________

* О том, что случилось в Укр. 8. — Песни народные.
** Hislor. ab excess. Wlad. IV. 22. — Woyna dom. Ч. I. 14.
*** Памяти, киевск. комм. I. 3. 192. 4. — Latop. Jerl. 65.
**** Народн. песня.

______________________

Такому же бесчеловечному приговору подвергались и жители городов и местечек, католики, или униты, или даже православные, но чем-нибудь навлекшие на себя негодование простолюдина. В то время работники убивали своих хозяев за то, если когда-нибудь, как случается часто по хозяйству, по замечанию русского летописца, хозяин ударил или побранил наемщика. Ненависть ко всему польскому простиралась до того, что гибли православные ремесленники и торговцы за то единственно, что, следуя тогдашнему обычаю, носили польское платье или закидывали на польский лад в речах. «Не один молодой франтик, — говорит летописец, — который подбривал голову и отпускал на верху головы чуприну, заплатил жизнью за свое щегольство».

Духовенство повсюду призывало на брань и старого и малого. «Приспел час, желанный час! — вопияли священники. — Время возвратить свободу и честь нашей веры! Века проходили, и православная вера терпела постыдное унижение. Нам не давали даже убежища для молитвы. Все наши приходы, церкви, обители, епархии — в руках латин и унитов... Латинам дают доходные места, а бедные православные восточного благочестия страдают в нищете. Жиды для панов лучше нас; жиды управляют их имениями и попирают бедных христиан. Пора, пора! Ополчитесь за свою жизнь! Бог благословит вас и поможет вам». По показаниям, произнесенным под пыткой пленными козаками, Львовский владыка Арсений Желиборский тайно посылал козакам порох, пули и свинец; то же делал луцкий владыка Афанасий и, между прочим, прислал Кривоносу несколько пушек, называемых гаковницами; священники списывались между собою, сообщали друг другу вести и посредством их по всей Южной Руси знали, что происходит в том или другом месте, где находятся козацкие и польские военные силы и сообразно тому поступали.

Римско-католическая святыня предавалась поруганию: костелы грабили и сжигали; образа католических святых простреливали, рубили, уродовали; ксендзы и монахи были обречены на муки без милосердия и без исключения. Их топили, вешали, сдирали с них кожи; нередко нападали на них среди богослужения и засекали до смерти перед алтарем, насиловали монахинь в храмах, топтали ногами святыню и кормили лошадей, привязавши к алтарям. Народная месть преследовала и мертвых: ожесточенные восстамцы врывались в усыпальницы, извлекали тела и кости и разбрасывали; остервенение их было до того велико, что, по словам очевидца, многие снимали с мертвых одежды, надевали на себя и ходили в них без страха.

Но всего неумолимее поступали восстанцы с иудеями. Один ускользнувший от гибели раввин, извещая своих единоверцев за границей о горе, постигшем их братию, сравнивает эту эпоху с временами знаменитых гонений, каким подвергался в древности народ Божий. «Свитки закона, — говорил он, — были извлечены из синагог; козаки плясали на них и пили водку, а потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею».

В Ладыжине, по известию этого современника, козаки собрали несколько тысяч иудеев, связали их, положили на лугу и стали говорить им:

«Зачем упорствуете в ваших заблуждениях? Веруйте в нашего Бога, почитайте св. крест так, чтоб мы были един с вами народ, и вы были бы живы и невредимы; и мы отдали бы вам все ваше добро, и вы были бы так богаты, как дворяне».

«Но верный народ Божий, — говорит раввин, — возгнушался жизнью в этом мире; все иудеи возвысили голос к верховному, сидящему в вышних на небесах, Богу и молились: О Иегова, Бог наш единый! Тебе всяк час приносим мы себя в жертву! Помоги, Боже Израилев, пребыть нам в твоей вере!»

Они пели псалмы: козаки еще раз хотели преклонить их и говорили им угрожающим голосом:

«Вы сами проливаете кровь свою, сами виновны, если мы перебьем вас: зачем ругаетесь над святой верою нашею?»

Иудеи отвечали:

«Не медлите и делайте сейчас, что хотите делать. Наш Бог есть единый царь неба и земли: сей Бог да будет нам милостив! Вы же только слуги Бога, посланные для истребления нашего: ибо только подобных злодеев, смерти повинных, избирает Господь для совершения своего страшного приговора; благочестивый же не совершит дела проклятия. Вы враги наши и ненавидящие нас, а потому достойные исполнители суровой кары, и если вы не исполните ее, то Бог найдет других себе слуг — диких лесных медведей!»

После такой речи козаки начали их резать и истребили всех, не щадя ни пола, ни старости, ни молодости.

Подобные сцены совершались, говорит современник, в каждом городе и местечке; не осталось в Русской земле ни одного жида: число зарезанных раввинов простирается до 100 000, но кроме, — говорит он, — погибших от голода и жажды и потонувших в реках во время бесполезного бегства, везде, по полям, по горам, лежали тела наших братьев, ибо гонители их были быстрее орлов небесных»*. «Смекнули жиды, — говорит народная дума, — и пустились бежать. Кто до Случи, те потеряли сапоги и онучи; кто до Прута, тем от Козаков на дороге было круто. Бежит Лейба-жид и живот у него дрожит; как поглянет на свою школу (синагогу), так и заноет у него жидовское сердце, школа, — говорит, — школа каменная! Не забрать тебя в пазуху, не спрятать в карман, придется отдать тебя козакам Хмельницкого на негожее место». По известию украинского летописца многие из жидов от страха приняли христианство и были пощажены со своим имуществом; но эти новокрещенцы снова обращались к жидовству, когда миновала опасность, или, если успевали они уйти из Украины. Такое зверство над иудеями не было следствием одного фанатизма: пред восстанием русского народа иудеи, будучи арендаторами и управителями панских имений, довели народ до такого ожесточения своими злоупотреблениями, тиранствами и более всего поруганием над православными церквями, находившимися в их распоряжении**).

______________________

* Окруж. посл, раввина, напечатанное в одном из номеров журнала «Slavische Jahrbucher».
** Памятн, киевск. комм. 1. 2, 99, 79, 89. — Летоп. Самов. 12.

______________________

Таких загонов было без-лич, по выражению летописи. Держались правила: кто не за них, тот против них, и оттого многие должны были против собственной воли браться за оружие*. Загоны носили названия по большей части по имени своих предводителей и некоторые, по своей многолюдности или по образу действия, остались в истории и в народной памяти.

______________________

* Повесть о том, что случилось в Украине. II. 8.

______________________

Так, вокруг Киева, взбунтовавшиеся хлопы избрали себе предводителем Харченка Гайчуру, и все по имени предводителя назывались гайчуривцами; между ними были жители берегов Роси и Соби*. Другой загон в Украине, отличавшийся свирепостью, был под предводительством Лисенка Вовгури (вероятно, прозванного так за свой жестокий характер) и назывался вовгуревцами. Их было сначала сто пятьдесят человек, и потом в ряды их принимались только испытанные по силе и отваге. «Не было случая, — говорит летописец, — чтоб кто-нибудь из них живьем отдался в плен, а врагам от них тяжко было, кольми паче жидам». Поляки так их боялись, что если, бывало, скажут: «вовгуревцы идут», то это было ужаснее целого войска козацкого. Сначала они выказали себя в северской земле, потом, соединившись с киевским загоном Харченка, взяли Канев: со всех иудеев посдирали с живых кожи. «Таков их был козацкий обычай», — говорит летописец.

______________________

* Народ, песня. — О том, что случилось в Укр. 8.

______________________

На Подоли свирепствовали загоны Ганжи, Остапа Павлюка, Половьяна и Морозенка.

Ганжа, тот самый, который преклонил на сторону Хмельницкого реестровых, был назначен полковником уманским и отправлен против шляхетского ополчения, которое собиралось на помощь гетману Потоцкому пред корсунским поражением. Ганжа рассеял шляхтичей и ворвался в подольскую землю, где начал истреблять все, что было в неприязни с козацким и крестьянским сословиями и русскою верою. Хлопы присоединялись к козакам толпами. Козаки напали на Немиров, где заперлась шляхта с иудеями, и завоевали город хитростью: пятьдесят русских, одетых по-польски, подъехали к воротам, затрубили в трубы и ударили в литавры, как делали обыкновенно польские всадники. Поляки думали, что это прибывают к ним на помощь соотечественники, и отворили ворота. Тогда удалось сатанинское дело, — говорит иудей-современник. — Впущенные, в соединении с православными мещанами, разбили ворота и впустили весь загон, притаившийся недалеко от города. Целыми сотнями водили топить поляков и жидов, перебили маленьких детей; одних жидов, если верить рассказчику, погибло тогда до шести тысяч.

Между тем испуганная подольская шляхта столпилась в укрепленном замке Нестерове или Нестерваре, иначе Тульчин, принадлежавшем князю Янушу Четвертинскому, еще православному. Вслед за шляхтичами столпились там и иудеи со всего околотка. Ганжа, услышав об этом, пошел туда и бросился на замок. Шляхтичи оборонялись храбро, но до тех пор, пока козаки не стали палить из пушек: картечи, летевшие в город, не давали осажденным покоя ни на улице, ни в домах. Шляхтичи решились просить мира и предлагали окуп за свои души.

Козаки дали ответ им:

«Вас пощадим, если вы заплатите за себя окуп — мы отойдем, а жидов ни за какие деньги не помилуем: они наши заклятые враги, они оскорбили нашу веру, и мы поклялись истребить все племя их. Выгоните их из города и не будьте с ними в согласии».

Поляки решились пожертвовать иудеями. Со слезами, поднимая к небу руки, — говорит летопись, — стояли иудеи толпой на улице перед дворянами; жидовки, с детьми на руках, обнимали их колени, думая возбудить сострадание. «Бог накажет вас за нас, невинных, — говорили иудеи, — если вы нас погубите, то сами пропадете. Козаки не такой народ... Вспомянете наше слово, да поздно: они и вас перебьют!» Шляхтичи не слушали пророчеств, не трогались мольбами: собственная опасность была слишком очевидна. Когда жиды не шли добровольно на явную смерть, они принялись их гнать силою. С воплями и проклятиями, подгоняемые нагайками, выбежали дети Израиля и стали на валу. «Боже отец наших! — восклицали они. — Отмсти за смерть нашу!» И только что увидели их козаки, бросились на них с неистовством. «Иудеи, видя последний час свой, — как выражается современник, — защищались отчаянно чем попало: даже женщины отбивались от Козаков, обороняя детей». Эта бойня продолжалась три дня, пока козаки не истребили их от малого до большого. «Три тысячи погибло тогда иудеев, — говорит современник, — под ужаснейшими муками, какие только может выдумать варварство: козаки кололи их гвоздями, жгли, рубили, били дубьем». Раввин, описывая это событие, прибавляет, что оно случилось в пятницу — день несчастный издавна для иудеев, день, в который Моисей разбил скрижали Завета.

После избиения иудеев Ганжа послал сказать шляхтичам, что теперь козачество довольно: пусть дадут окуп и тогда будут пить мировую. Шляхтичи отсчитали им значительную сумму, и началась взаимная попойка; казалось, враги, столь неистовые, забыли вражду свою. Козаки обещали не беспокоить шляхтичей и разговаривали с ними о мире, который, как они уверяли, должен последовать скоро. Шляхтичи обрадовались и не взяли у них заложников. В самом деле, Ганжа отступил от Нестервара, но на дороге встретился с предводителем другого загона, Остапом Павлюком. Узнав о выкупе, полученном Ганжою, Остап требовал с него части добычи; Ганжа отказал. Тогда Остап, с своим загоном, бросился сам на замок, когда шляхтичи не думали, не гадали о таком посещении, и поджег одну башню, наполненную порохом. Оглушенные нежданным взрывом, шляхтичи оцепенели, и козаки, ворвавшись в замок, начали рубить кого попало; шляхтичи не защищались, только просили пощады. Козаки прекратили резню, объявили им, что они останутся целы, и приглашали их пить мировую.

На этот раз пирушка была в доме Четвертинского. Бедные дрожащие дворяне должны были сидеть за столом с мужиками и притворяться веселыми. Сначала все шло хорошо, но спустя немного разговор стал живее; потом с обеих сторон пьяные отпускали двусмысленности; потом поднялся шум; наконец началась ссора и драка. Тогда другие козаки, на вид спокойнее и трезвее, стали как будто разнимать не поладивших и под этим предлогом выводили шляхтичей на двор и там рубили им головы. Таким образом дошло дело до самого владельца, Четвертинского. Как только его вывели, толпа его подданных бросилась на него, и один из них, ремеслом мельник, привел связанного князя ко пню и топором отрубил ему голову. По сказанию современника, мятежники убили детей Четвертинского, а жена его досталась, как лучшая добыча, самому полковнику Остапу. Польская летопись говорит, что она согласилась быть женой его для того, чтоб спасти жизнь свою. Обстоятельно неизвестно, как это случилось, но Остап не взял ее наложницей, а обвенчался с ней. «О, несчастный брак! — восклицает польский летописец. — Подлый хлоп поклялся княгине в супружеской верности! Знатная пани должна угождать грубияну». По другому известию, переданному одним современником из Львова, в деле под Тульчином участвовал Максим Кривонос, самый жестокий из предводителей загонов. Народное предание считает его характерником, т.е. чародеем, которого не брала пуля. Сперва он выказал себя в Переяславле, перебил там иудеев и поляков, перешел на правый берег Днепра, прошел за Буг, взял Ладыжин, Бершад, Верховку, Александровку, везде истреблял католиков и иудеев, 20-го июня подходил к Тульчину и отошел от него, а 21-го июня козаки явились туда в большом числе: военные люди, находившиеся в замке, вступили в бой и были обращены в бегство. 22-го июня козаки взяли тульчинский замок приступом и перерезали в нем всех, не разбирая ни пола, ни возраста: тогда погиб и Четвертинский, а вдова его сделалась женой козака. О пирушке не говорит это известие. Русские изливали свою месть и над отошедшими из мира сего врагами: вытаскивали из гробов трупы и кости и разбрасывали.

Ганжа со своим загоном сошелся с начальником другой толпы, Кривошапкою. Удалые пошли по Подоли. К ним приставало такое множество мужиков, что поляки считали их тысяч до восьмидесяти. «Вся эта сволочь, — говорит современный поэт польский, — состояла из презренного мужичья, стекавшегося на погибель панов и народа польского». Были взяты города: Красный, Брацлав. 7-го июля Кривонос взял Винницу. Нигде не было отпора. Везде избивали шляхту и жидов; по всей Подоли, до самой Горыни, панские замки, города, местечки лежали в развалинах; кучи гнивших тел валялись без погребения, пожираемые собаками и хищными птицами; воздух заразился до того, что появились смертоносные болезни*. Дворяне бежали толпами за Вислу и ни одной шляхетской души не осталось на Подоли.

______________________

* Из современ. рукоп. стихотвор. неизвест. соч.

______________________

Одновременно с Ганжою свирепствовали другие загоны, между которыми особенно выказывались загоны Половьяна и Морозенка. О первом осталось предание, что когда ему случалось поймать панну или жидовку, то он сдирал у ней с шеи полосу кожи и говорил, что это ей козаки подарили алую ленту (чорвону стричку). Морозенко был так страшен, что о нем говорили, будто ляхи боятся его более мороза.

Но вот, среди панического страха, овладевшего поляками, пошел на восставший русский народ Вишневецкий.

Это был князь Иеремия. Род его происходил от Ольгерда: оттого к фамилии Вишневецких прибавлялось прозвание Корыбут, по имени Ольгердова сына, родоначальника этого дома. До эпохи перерождения южнорусского дворянства Вишневецкие были защитниками православия. Один из его предков был гетманом Козаков и впоследствии потерпел мученическую смерть в Царьграде за веру. Отец Иеремии, Михаил, до конца жизни исповедовал православие; гроб его до сих пор виден в деревянной православной церкви в Вишневце. Молодой Иеремия был сначала также православным, но отдан для воспитания дядей в львовскую иезуитскую академию. Монахи воспользовались юностью магната, внушили ему расположение к католичеству, а православие выставляли с дурной стороны. Иеремия переменил религию и сделался ревнителем римского католичества. В молодости он путешествовал по Европе, а в 1634 году воротился в отечество. Владея огромными имениями в Червоной Руси, на Волыни и в Украине, особенно в нынешней Полтавской губернии, он принялся с жаром вводить католичество, построил в Прилуках доминиканский монастырь, костелы в Лубнах, Ромне, Лохвице, поощрял единоземцев, переходивших в католичество, и гнал схизматиков, как называли поляки православных. Такой фанатизм нравился полякам. Иеремия поддерживал к себе уважение и другими качествами. Он, — говорят поляки, — смолоду не знал ни Бахуса, ни Венеры, с твердостью переносил лишения, вел простой образ жизни; честолюбивый, гордый с равными, ласковый с низшими, содержал бедных шляхтичей на своем иждивении и не скупился на свое надворное войско, которое оттого было к нему привязано. Гордый и своенравный, он мало уважал и чужую собственность, и закон. Не довольствуясь неизмеримым пространством своих владений, он, как было уже сказано, отнял у Казановского Ромен и принудил Владислава нарушить данную последнему привилегию. То же сделал он с Конецпольским. Покойный коронный гетман владел Гадячем в качестве королевщины. Перед смертью Конецпольский выпросил у короля привилегию на Гадяч своему сыну Александру. Вишневецкий сделал наезд на Гадяч и присвоил его себе. Его «служебник» Машкович в своем дневнике говорит, что и Вишневецкий выпросил у короля привилегию на Гадяч, и король, давши прежде Конецпольскому, дал в другой раз то же самое Вишневецкому: это известие может быть и справедливо, потому что Владислав действительно делал подобное, но также может быть и вымышлено в оправдание своего патрона, тем более что в других современных источниках овладение Гадячем называется просто наездом. Это возбудило вражду Вишневецкого с Конецпольским, которые находились между собой в свойстве, будучи женаты на родных сестрах. Конецпольский искал судом на Вишневецкого. Вместе с тем он обвинял его в самовольном обращении хорольского староства в свое дедичное имение. В 1646 году Вишневецкого позвали к ответу на сейм, но он не явился, отговариваясь болезнью. На следующий год, на сейме же, Конецпольский требовал, чтоб он присягнул, что действительно был болен. Вишневецкий так разозлился, что, собрав свою дружину из четырех тысяч, с которою прибыл на сейм, грозил изрубить Конецпольского и всех, кто будет за него, хотя бы и самого короля. Король и сенаторы упросили Конецпольского не требовать присяги; дело их было разобрано и отослано в асессорский суд, который нашел, что Гадяч, по всем правам, принадлежит Конецпольскому, а хорольское староство неправильно обращено в дедичное владение. Иеремия Вишневецкий был неумолим к врагам. Во время войны с великоруссами он так разорял великорусские украинные города и села, что великорусов прозвали его Палеем. Еще большую жестокость оказывал он над козаками, после укрощения их мятежей. Самые ужасные казни выдумывал он и через то пришел в крайнее омерзение у русских; особенно ненавидели его духовные, восстановляли против него народ, указывали как на отщепенца и изменника. Не раз жизнь его была в опасности, и всегда, как только удавалось ему освободиться от беды, он не думал, подобно другим магнатам, усмирять недовольных ласкою. Он не терпел двойственной политики: открытый во вражде и дружбе, он держался правила истреблять без милосердия врагов.

Когда Хмельницкий поднял войну, Иеремия жил в Лубнах, любимом своем имении. Услышав о мятеже, хлопы составляли загоны и бежали к Хмельницкому. Вишневецкий собрал до восьми тысяч шляхтичей, живших в его владениях, из которых, впрочем, не все были надежны; он рассеивал загоны и всех, попадавшихся в руки, казнил жестоко; в каждом городе и селе ставили на рынках виселицы, виновных вешали, сажали на кол, рубили головы. Разгоняя таким образом шайки, Вишневецкий дошел почти до Переяславля и намеревался перейти на другую сторону Днепра, чтоб поспешить на помощь Потоцкому, но, услыша, что Переяславль возмутился и Кривонос с десятью тысячами готовится поразить князя, возвратился назад, и тут, на обратном пути, недалеко от Березани, явились к нему шесть Козаков с письмом Хмельницкого, в котором предводитель Козаков извещал князя о поражении польских гетманов под Корсуном, просил не оскорбляться этим и не начинать неприятельских действий против русских. Вишневецкий, вместо ответа, приказал посадить на кол посланников Хмельницкого. На дороге, между селами Войтовом и Филипповом, был исполнен этот приговор. Воинственный князь негодовал на тех дворян, которые от страха готовы были мириться с козаками. Побрякивая саблей, он восклицал: «Вот чем следует удалить Козаков». Услыша, что под Дубнами собираются мятежники, князь поспешил назад; в Дубнах оставалась супруга его, Гризельда, дочь Фомы Замойского, которую он нежно любил. С часу на час разгорался мятеж в окрестностях; положение Вишневецкого было небезопасно; из собственной дружины его осталось только уже три тысячи. Собравшись наскоро, Вишневецкий с семейством и с пятнадцатью слугами выехал из Лубен, навеки попрощавшись с ними и заплакав о потерянных маетностях, по замечанию летописца. В Киеве переправиться уже было невозможно: Вишневецкий переправился через Днепр в Любече и отправил княгиню с сыном в Вишневец через Полесье, при вооруженной страже, со множеством католиков обоего пола, спасавшихся от восстания. В Любаре пристала к нему толпа украинских шляхтичей, убежавших из своих маетностей при слухе о козацких восстаниях. Затем Иеремия несколько дней пробыл в Житомире, куда стеклись оставшиеся в русской земле шляхтичи на сеймик. Вишневецкий своим примером и убеждениями поддержал в них падающий дух, увеличил свой отряд новыми охотниками, дал ему правильное разделение и, при содействии киевского воеводы Тышкевича, сделал постановление о сборах с повета для содержания войска; а пока нужные для того деньги могли быть собраны с поселян, дал заимообразно собственных несколько тысяч злотых. Отсюда он, как русский воевода, послал универсалы во Львов, главный город своего воеводства, и убеждал тамошнюю шляхту вооружиться и спешить на выручку Речи Посполитой; извещал, что скоро на Польшу нападет огромная орда с султанами Нуреддином и Калгою и с самим ханом. Потом, услыша, что Кривонос отправлен против его имений, Иеремия обратился в глубину Украины правого берега; на дороге ему предстояло местечко Погребище.

Жители составляли загон; из соседних сел стекались хлопы; священники ободряли их; никто не ожидал нападения — и вдруг налетел Вишневецкий. Все попались в его руки; князь сажал на кол, тиранил мучительно и виновных и невиновных, особенно мучил священников, «ничтоже согресших», по замечанию русского летописца: им просверливали буравом глаза.

Вышедши из Погребища, князь очутился среди разгара восстания. Все кругом волновалось. Вишневецкий послал шляхтича Барановского в Немиров, свою маетность, требовать провианта для войска, а сам между тем стал в Ободном.

Барановский подошел к городу, увидел, что ворота заперты. Немировские пьяницы и повесы, как называет их летописец, вышли на вал и закричали ему: «Идите прочь! Уж тут нет лядского духа: не знаем мы твоего пана! Есть у нас другой пан — Хмельницкий». С таким ответом воротился Барановский.

Вишневецкий разъярился, услыша, что рабы его более не повинуются ему, и тотчас с дружиною отправился под Немиров. Вишневцы выбили деревянные стены, вырвали колья и ворвались в местечко. Священники били сами в набат; мещане и козаки защищались отчаянно, но не устояли против княжеской дружины: храбрейшие легли в сече, а те, которые были потрусоватее, побросали оружие и попрятались в погребах, по чердакам домов. Князь въехал в Немиров.

Мещане думали как-нибудь умилостивить разгневанного владельца, выползли из своих закоулков, как выражается летописец, и, дрожа от страха, пришли к владельцу. «Мы невинны, — говорили они, — были здесь злодеи козаки; они — изменники, они так отвечали Барановскому, а мы ничего не знаем, не ведаем. Помилуй нас! Готовы дать, что прикажешь!»

«Подайте мне виновных!» — кричал Вишневецкий и на другой день приказал собираться всему городу. Испуганные мещане, пытаясь как-нибудь спастись, указали на тех, которые их ободряли.

Вишневецкий приказал мучить кого только подозревал. Немировцам вырывали глаза, распинали, растесывали их пополам, сажали на кол, обливали кипятком и, кроме того, употребляли такие муки, говорит летописец, каких и поганые не могли выдумать. Вишневецкий присутствовал при казнях и находил какое-то удовольствие. «Мучьте их так, чтоб они чувствовали, что умирают!» — кричал он в исступлении.

Утром приказал князь собрать всех оставшихся мещан. «Виновные наказаны, — сказал он, — я вас прощаю; служите верно и узнаете мою милость».

Забрав провиант, князь уехал из Немирова и оставил в местечке двести драгунов. Едва только немировцы успели сосчитать и оплакать замученных родных и друзей, как снова стали сноситься с козаками и тайно послали к вышедшим из Брацлава козакам, умоляя поспешить к ним на помощь. Козаки пришли. Мещане отворили им ворота и бросились вместе с ними на драгунов, которые, не желая отдаться на муки русским, ожесточенным за погибель своих братьев, защищались отчаянно и все пали в сече; только один спасся. Немиров в другой раз признал господином Хмельницкого. Вишневецкий в то время уже готовился идти на Кривоноса, как вдруг узнал о новом отпадении Немирова. «Теперь, — говорил он, — я накажу их так, что и свет еще не слыхал такой кары», и готовился идти к Немирову.

Но на этот раз спаслись мещане. На дороге прибежал к Иеремии киевский воевода Тышкевич, из числа магнатов в Украине, производивший, подобно многим, род свой от православных предков. Отец его переменил веру, а сын стал горячим католиком. Получив воеводство киевское в управление, он старался распространить в нем католичество и унию, заводил иезуитские училища, бернардинские и доминиканские монастыри, обращал насильно православные церкви в унитские, принуждал людей к унии. Мятежники, мстя вообще всем дворянам за притеснения, особенно преследовали тех, которые оскорбляли русскую веру. Кривонос, разграбив несколько имений Вишневецкого, ворвался в маетность Тышкевича Махновку. Козаки разорили там кармелитский монастырь, выманили хитро коменданта замка, Льва, и нагнали на засаду. Жолнеры едва пробились назад в замок и дали кое-как знать Тышкевичу в Бердичеве: старый воевода обратился к Иеремии и умолял его поспешить для обороны Махновки. «Чернь ругается над святынею, — извещал он, — едва-едва защищается замок; парканы ненадежны; может быть, уже его взяли!»

Иеремия немедленно обратился к Махновке и пришел к ней тогда, когда козаки уже разрушили деревянные укрепления; разломаны были ворота: надворная команда выбилась из сил. Вдруг Вишневецкий ударил на пехотинцев сзади. Увидев помощь, сильнее стали напирать бывшие в замке жолнеры... как вдруг, во мгновение ока, бросается на Вишневецкого сзади Кривонос с конницей; он стоял неподалеку и поспешил выручить пехоту. Пехота, ободренная тем, пустила сильный залп, и в сумерках чуть было сам Вишневецкий не погиб: Кривонос лично гонялся за ним и едва было не проколол его копьем. Князь принужден был приказать спешиться драгунам и сражаться, отступая. Битва шла до самой ночи. Вишневецкий надеялся поправить дело на другой день, но Тышкевич убеждал воротиться назад, представляя, что войско изнурено и что сражаться опасно. «В самом же деле, — говорит летописец, — он боялся, чтоб в сражении не сожгли его гумен, куда отряд пробился, отступая; да притом он не хотел раздражить слишком Козаков, чтоб не навлечь на себя горшей беды». Козаки обратились тогда снова на Махновку, взяли замок и сожгли его, а жолнеров истребили вместе с комендантом. Иеремия отступил на другой день и стал отдыхать в Грыцове.

Здесь прибежала к нему толпа шляхтичей из Волыни. Разогнанные из домов, они собрались было в местечке Полочном, но, слыша об ужасной силе Козаков, не надеялись устоять и прибежали к Иеремии просить у него войска, чтоб спокойнее сидеть, как они говорили. «У меня нет войска, — отвечал он, — мои люди изнурены до крайности, по целым дням ходят не отдыхаючи». Между тем он послал к двум панам, Корецкому и Осинскому, приглашать биться вместе с ним против неприятеля: паны вышли с своими отрядами, но не знали, что им делать, ибо должны были повиноваться князю Доминику Заславскому, которого тогда назначили начальником: он требовал их в Заславль, а потому они и отвечали Вишневецкому, что не имеют гетманских приказаний. Князь оскорбился. «Они ждут гетманских приказаний, — говорил он, — а кто ж им даст? Разве они не знают, что гетманы в плену? После этого следует и мне оставить войну да отыскать себе спокойный уголок, а то еще скажут: зачем я начал войну без гетманских приказаний?» Иеремия рассудил, что если он долго будет драться, то придет в бессилие, потому что ему никто не помогает. Он отправился в Константинов, откуда хотел ехать в Збараж и там, по крайней мере, хотел дождаться, чем кончатся переговоры с козаками; но вдруг догоняют его те самые паны, которые отказали в помощи. «Прости нас, — говорили они, — что не послушали тебя. Прими нас под свое начальство. Ужасная сила идет на тебя». Причина такой скорой готовности к битве была та, что Кривонос, соединясь с загоном Половьяна, бросился прямо на Корецкого и Осинского. Иеремия сначала не хотел было опять начинать войны, но после рассудил, что все равно придется встретиться с козаками, если они идут на него, и, уважая просьбы знатных панов, принял их с отрядами и воротился.

Кривонос тем временем напал на Полонное, взял это местечко, при помощи тамошних православных жителей, и произвел в нем ужасное кровопролитие; перерезали всех шляхтичей, которые там искали обороны, а иудеев, по преувеличенному известию современника, погибло там до десяти тысяч. Оттуда козаки бросились на Звягель (Новгород-Волынский). Сам Кривонос пошел на Старый-Константинов навстречу Вишневецкому.

Вишневецкий сошелся с ним недалеко от города, 25-го июля, при каком-то пруде, через который шла плотина. Он отрядил заранее Осинского в засаду, а в час пополудни выслал на плотину отряд драгунов и отряд пеших и поставил пехоту так, что она была закрыта конницей. Кривонос думал, что у Вишневецкого только и воинов, что стояли впереди, против него. «Нуте, молодцы-атаманы, — кричал он, ободряя своих, — ну, Половьяне, Осапе, Демко, от теперь маемо в руках Яремку. Уже мы сих ляхив всих собак возьмемо, таки потолком через их пидемо!» Козаки с криком, гамом летят прямо на драгунов; тета не двигаются с места; козаки бросаются на них, драгуны только слегка отстреливаются; козаки разгорячились, силятся сломить неприятельские ряды, хотят как будто съесть живьем неприятелей, по выражению очевидца, а сами потеряли порядок: это заметил Иеремия, тотчас крикнул, — драгуны дали залп и расступились, а пехота неожиданно выскочила на неприятеля. Они бежали словно обваренные, говорит польская летопись; а между тем Осинский бросился на них сзади; Козаков преследовали до самого табора; но когда достигли они табора, то дали отпор и, в свою очередь, довольно с большим уроном заставили Вишневецкого отступить. Однако Барановский привел в лагерь пленного Половьяна. Князь приказал его пытать, и Половьян сказал: «Я прислан от Хмельницкого с приказом Кривоносу не начинать без гетмана ничего. Четыре дня назад мы получили от Хмельницкого из Паволочи письмо, в котором он велел нам забавлять вас до тех пор, пока подойдет он с огромными силами».

Паны тогда рассуждали так: «С Кривоносом-то мы сладим, но если придет Хмельницкий, а у него тысяч пятьдесят, то нас побьют; свежих сил нет у нас, хлеба мало, и лошадям недостает корма. Лучше отступим».

И так паны отступали к Кольчину; но когда достигли Россоловец на Случи, Кривонос, на другой день, догнал их во время переправы. Вишневецкий снова обманул его: поставленный спереди плотины небольшой отряд побежал, как будто испугавшись неприятеля; козаки преследуют их, вступают на плотину; к большой их радости, отступают и те, что стояли за плотиной. Тогда русские бросились все толпой за ними, думая, что теперь перебьют поляков без сопротивления; но когда одна часть перешла озеро, а другая толпилась на плотине, бегущие оборачиваются, и князь приказывает «попотчевать их оловянными пилюлями». Из всех ружей грянули козакам в лицо; они остановились. Князь приказывает «пустить им крови саблями», и поляки начали их рубить. «И так тогда поразили хлопство, — говорит очевидец, — что все поле покрылось трупами, как белым сукном». Они забрали у Кривоноса четыре пушки, полонили нескольких старшин и взяли двадцать семь значков; но в двух сражениях потеряли и своих до четырех тысяч. Князь приказал снова пытать Половьяна, чтоб добиться у него правды о Хмельницком. Козак уверял, что Хмельницкий недалеко и орду за собою ведет, а войску козацкому числа нет. «Мы хотим, — говорил он, — пробраться за Билу Рику», так называли Вислу козаки. Поляки в самом деле думали, что они угольями заставили козака высказать правду; но Половьян лгал для того, чтоб заставить Вишневецкого удалиться и открыть свободное поле для своих братий на Волыни. Его, измученного, обожженного, посадили на кол, но он сделал свое дело: Вишневецкий отправил артиллерию в Тучин, а сам обратился с легким войском к Константинову; но услышав, что его Гризельда ушла из Вишневца в Збараж, сам туда отправился и оставил восстанцев продолжать разорения. Козаки взяли Корец и Мижирич и истребили там, по обыкновению, все жидовское и шляхетское. Межибожье, принадлежавшее Сенявскому, взято было после сопротивления и пощажено, из уважения к Сенявскому, который почему-то прежде заслужил особое снисхождение к себе русских. Кривонос, по приказанию Хмельницкого, пошел на Бар (ныне местечко Могилевского уезда). Жители этого местечка просили Козаков избавить их от ненавистного гарнизона, помещенного в городе Вишневецким. Этот гарнизон состоял под начальством шляхтича Броневского, который своим обращением довел их до того, что они, даже не дождавшись Козаков, взбунтовались и принудили его уйти. На место Броневского явился Андрей Потоцкий, сын гетмана, и расположил своих двести драгунов частью в замке, частью в городе около замка. Кривонос явился к Бару, сухопутьем и водой, в первых числах августа, едва только Потоцкий успел войти туда. Православные мещане тотчас отворили козакам ворота; драгуны поспешили укрыться в замок. Козаки перерезали, перетопили, перемучили неслыханным образом шляхтичей, католиков, духовных, особенно иезуитов и иудеев; последних нигде столько не погибло, как в Баре; единогласное сказание историков простирает число погибших там иудеев до пятнадцати тысяч. Ожесточенные русские сдирали с них кожи с живых. После того они осадили замок. Напрасно немцы палили в них из пушек, русские лезли под дым, приставили к стене лестницы и ворвались в замок. Драгуны погибли: большая часть пала в сече, остальные сдались и были замучены неистовой толпой. Только Потоцкий и знатнейшие паны были пощажены и отосланы к Хмельницкому, за что Кривонос получил от него в подарок саблю и вошел в большую милость. Из Бара он отправился в Каменец, но не взял его. Спустя несколько времени на Каменец напал другой отряд, под предводительством двух атаманов, Гири и Волка. Но они не только не взяли крепости, а еще потерпели от вылазки, которую сделал комендант. За то с досады удальцы по-гайдамацки опустошили окрестности: несколько их было взято в плен, и под пыткой оказалось, что то были карпатские опришки, не имели никаких сношений с козаками, но услыхавши об украинском восстании, по ненависти к рабству, собрались и пошли бить ляхов.

И на Волыни были другие загоны, свирепствовавшие с равным ожесточением над врагами православия и Руси. Около Луцка ходил Колодка, разорил несколько замков, перебил иудеев, и, наконец, древний Луцк признал власть Хмельницкого. Гарнизон, находившийся в этом городе, разбежался, как только разнеслась весть о приближении Козаков. Козаки умертвили всех, кого считали врагами, и поругались вдоволь над римско-католической святынею. Кременец тоже был взят козаками; шесть недель они осаждали тамошний замок, лежащий на высокой, почти неприступной скале, и, принудив его к сдаче, разорили. Города и местечки: Олыка, Ровно, Клевань, Тайкуры, Острог, Владимир, Кобрин, Заславль взяты разными шайками. Но замки в Бродах и Дубне остались невзятыми. Не спаслась Гуща, резиденция Киселя, который тщетно восклицал, что он православный.

«Мы сидим, — писал один современник, живший на Волыни, — с женами и детьми под страхом нападения день и ночь, каждую минуту. Взрослые обоего пола и дети толпятся в костелах, ксендзы воссылают молитвы об отвращении гнева Божия. Говорят, семьдесят Козаков пущено по Волыни возмущать хлопов и мещан. Все мы боимся греческой религии; можно наверно сказать: кто только принадлежит к этой религии, тот ожидает Хмельницкого с любовию, как искупителя».

Загоны буйного козачества свирепствовали до самого Бреста; взяли и Брест, умерщвляли везде римско-католических духовных, шляхту, иудеев, унитов; оскверняли алтари. «Христиане над христианами, — писал Кисель, — совершали на Волыни такие жестокости, каких не делают даже турки и татары». Злодеяния волынских восстанцев остались в народной памяти и теперь в дико фантастическом образе Шелудивого Буняка: это имя древнего хана половецкого поместило предание в эпохе Хмельницкого. Говорят, что так назывался начальник одного загона: он, по преданию, был мертвец, вставший из гроба, имел человеческое лицо, снаружи казался живым существом, но внутренность его была наполнена гнилыми костями, и это было видно, когда он раздевался. Он каждый месяц ходил в баню и брал с собою козака, которого потом убивал, чтоб тот не рассказал, кто он такой... Пришла очередь идти одному козаку, которого мать была колдунья: она дала сыну пирог, испеченный на молоке груди своей. Сын предложил чудовищу в бане этот пирог, и тот догадался, когда съел его. «Ты ушел от смерти: я теперь брат твой, потому что мы питались от груди одной матери, но я погиб». Названый брат перебежал к полякам, открыл им, что слышал, и Шелудивый Буняк погиб в первой стычке. Память о нем до сих пор сохраняется у волынских поселян. Между Кременцем и Дубном, близ местечка Вербы, показывают курган, где будто бы погребен Буняк. Злые духи гнездятся там, где только чудовище обитало в жизни. В таких-то фантастических образах перешла к потомству страшная эпоха восстания Козаков.

В Червоной Руси восстание народа не могло разыграться так, как в соседнем крае: там было средоточие польской военной силы; однако, несмотря на то, и там не могли удержаться русские люди от участия в борьбе с ляхами. За тридцать верст от самого Львова, в Камени-Стромиловой взбунтовавшиеся хлопы перебили поляков, замучили ксендзов, ругались над римско-католическою святынею. Но польское войско скоро усмирило мятеж: зачинщики были схвачены и во Львове посажены на кол. «Везде около Львова, — писал в августе один львовянин, — поляку и жиду опасно проехать по дороге: стерегут, нападают, убивают, мучат. Вся Руси дышит злобой ко всему католическому и шляхетскому!» В самом Львове поляки и иудеи трусили, особенно заметив, что православные делают сходки по церквам и укромным местам, на предместьях. Оглашено было, чтоб мещане не выезжали из Львова из опасения, чтоб их не били хлопы.

Когда Подоль, Волынь и западная Украина подвергались смутам и ярости народной, в левобережной Украине и в Северской Земле поднялся народ. Из ополчений лево-бережной Украины наделало больше всего шуму нежинское ополчение, под начальством Шумейка. Проходя вооруженно восточные страны нынешней Полтавской губернии, еще в мае, они встретили в Рашевке под Гадячем другое ополчение, подобное нежинскому, собравшееся подавать помощь Хмельницкому, который в то время еще только шел на Потоцкого. Рашевцы подумали, что это литовское войско идет на Хмельницкого, бросились на передние сотни нежинского полка и рассеяли их, а сами, соединясь с другими отрядами своего ополчения, спешили за Днепр. Нежинцы подумали, что в этой стороне русские держали сторону поляков, и начали делать кривды людям, по выражению летописца; разоряя села, они шли до самого Днепра. В селе Максимовке нагнали они рашевское ополчение и так разбили, что редкий из него успел уйти на Днепр. Они узнали уже свою ошибку под Кодаком, который принялись тотчас осаждать.

Кодацкий комендант Гродзицкий напрасно писал к гетману, моля о спасении: прежде чем письмо могло дойти до Потоцкого, он был уже в плену. Кодак был держан в осаде несколько недель: наконец, когда козаки поделали мины, Гродзицкий, лишенный всякой надежды, сдался; козаки, вопреки обыкновенному своему зверству, проводили в целости коменданта со всеми его пожитками и жолнеров, связанных веревками, в Чигирин и там уже ограбили; а потом Хмельницкий отпустил Гродзицкого в Польшу.

В Киеве восстали жители, когда только Хмельницкий одержал корсунскую победу; мещане выгоняли шляхту, преследовали католических священников и ожидали Хмельницкого, который должен был ехать в столицу как освободитель. Шляхта в Киеве, однако, оставалась долго, скрываясь в стенах Печерского и других русских монастырей; по временам, ободренные тишиною в городе, дворяне осмеливались свободно ходить по городу, избегая только пьяных скопищ; вместе с ними выглядывали католические духовные и иудеи, и, наконец, все заплатили дорого за свою смелость. В декабре, ночью с 11-го по 14-е число, православные мещане, подстрекаемые некоторыми духовными, врывались в дома, где подозревали укрытых дворян, многих вытаскивали и топили; между ними погибло и несколько десятков особ женского пола. После этого шляхтичи опять прятались по монастырям.

Восстание народное отозвалось и в Белой Руси. Первый, принесший в Белую Русь призыв к освобождению, был шляхтич Головацкий, составивший ополчение около Стародуба, который в июле 1648 года достался во власть Козаков, добровольно призванных стародубскими православными жителями, и с тех пор остался козацким городом со всем своим поветом. Головацкий из Стародуба вступил в Белорусский край, скоро ушел оттуда, но посещение его оставило следы; крестьяне, поджигаемые воззваниями Хмельницкого, предавали огню и мечу владельческие усадьбы и римско-католическую святыню. Восстание распространилось по Белоруссии с быстротой. Крестьяне соединились в загон, под начальством Небабы, родом из Корыстышева, и пустились истреблять неправославных. Разом с ним бушевали другие загоны Напалича, Хвеська, Михаенка, Кривошапки, Горкуши. Города Гомель, Лоев, Брахин сами отворяли им ворота. Литовский гетман лежал при смерти; помощник его был в отлучке. Восставшие долго не встречали никакого сопротивления; только оршанская шляхта, под начальством Друцкого-Горского, вела с ними партизанскую войну; наконец, польный гетман Януш Радзивилл послал против них Мирского и польного писаря литовского Воловича в разные стороны с дружинами некоторых панов. Мирский был разбит наголову при деревне Горволе на Березине. Волович пошел против Небабы. Мятежники переправились через Припеть; в то же время ударил нечаянно на них Волович и загнал в город Пинск. Жители приняли их с радостью, как единоверцев и единоземцев, перерезали и перетопили всех католиков обоего пола, не исключая и детей, разорили и ограбили костелы и сами взялись сражаться с козаками против панов. Напрасно Волович требовал, чтобы мещане выдали бунтовщиков, и угрожал карой не только им, но женам их и детям.

—Они, — говорит польский летописец, — были схизматики, и потому так отвечали: лучше погибнем, чем выдадим тех, которые ратуют за веру нашу.

Мещане исполнили свое слово. Литвины исполнили свое. Через некоторое время литвины взяли Пинск штурмом и перетопили почти все народонаселение столь же варварски, как поступили козаки. Небаба бежал из пылающего города, но был застигнут поляками, отчаянно дрался и погиб в сече.

Кривошапка свирепствовал против врагов русской народности на Соже. Он взял местечко Чириков; вслед за тем козаки напали на Могилев, перебили всех иудеев и католиков, ограбили все лавки и рассеялись по околице, увеличив свои полчища поселянами. В мстиславском крае, внезапно, в разных сторонах, вспыхнуло восстание; крестьяне начали сжигать дворянские усадьбы, но были укрощены Друцким-Горским.

Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М. Стасюлевича, 1903. Книга 4. Т. 9-11. 742 с.

Костомаров Николай Иванович (1817 - 1885) общественный деятель, историк, публицист и поэт, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, автор многотомного издания "Русская история в жизнеописаниях её деятелей", исследователь социально-политической и экономической истории России, в особенности территории современной Украины, называемой Костомаровым южною Русью и южным краем.