Н.И. Костомаров
Богдан Хмельницкий

(Главы 3-14)

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Все неистовства народа были известны Хмельницкому. Пользуясь бескоролевьем, он видел в народном восстании удобный случай проучить панов надолго и исполнить план свой: ослабить польскую олигархию. Он знал, что переговоры, начатые с сеймом, не приведут к миру, а потому держал войско наготове и переписывался с ханом, ища в нем союзника для дальнейших походов в Польшу. Среди приготовлений к войне козацкий предводитель справлял свою свадьбу; по известию одного современника из Львова (от 22 июля)*, он женился на Чаплинской, шляхтянке, вдове шляхтича, убитого во время смятения. Другие правильнее признали ее женой того Чаплинского, который нанес Хмельницкому обиду и был еще жив.

______________________

* Рук. И. П. Б. разнояз. Ист. F. № 5.

______________________

В июле прибыли козацкие посланники в Варшаву. Примас королевства, архиепископ гнезненский, Матфей Лубенский, лицо важнейшее после венчанной особы в Польше, занял, по смерти короля, его право до избрания нового государя, оповестил в королевстве о смерти Владислава и об опасности отечества, приглашая послов Речи Посполитой явиться к 9-му июня на конвокационный сейм.

Первое дело собранных представителей нации касалось мятежа козацкого. Положено, по предложению примаса, выставить против Козаков 36000 войска, которое должно быть набрано по поветам и воеводствам, на счет провинций, в виде земского ополчения. Собранные представители, в своем универсале о собрании свежего войска, сочли нужным требовать, чтобы воеводства, даже и населенные чистыми поляками, при формировании войск отнюдь не доверяли хлопству, а полагали надежду единственно на людей благородного происхождения и на чужеземцев*. Так как не было гетманов, то положили избрать предводителями этого ополчения трех знаменитейших панов: первый был Доминик, князь Заславский, сендомирский воевода, из славного русского и православного дома Острожских, владевший огромными поместьями на Волыни и, по примеру предков, любивший пышность и забавы, роскошный, изнеженный и потому мало знакомый с военным делом, да и мало к тому способный. Второй был Конецпольский, хотя пылкий и страстный к подвигам и приключениям до того, что никогда не сидел на месте, как говорили о нем современники, но еще не настолько опытный, чтобы быть начальником. Третий был Николай Остророг, староста дрогичинский и рогатинский; он славился дипломатическим искусством и ученостью, а особенно знанием латинского языка. Фамилия его издавна была знаменита по любви к наукам: говорили, что когда в Польше было мало грамотных людей, то во всем королевстве только было три экземпляра Библии: у короля, у примаса и у Остророгов. Но ученость, говорят современники, не сделала его полководцем. «Странно у нас делалось, — замечает один современник, — у древних римлян в обстоятельствах, подобных нашим, выбирали диктатора с единою властью, и венециане так поступали в войне с турками, назначив одного славного полководца; и все так же делали. У нас — наоборот». Примас и сенаторы не упоминали о Вишневецком, который только и ждал, чтобы ему вручили булаву. Этого желало и войско, и многие шляхтичи. Но, как Иеремия ни славился военными заслугами, как много ни обещали его дарования, его вообще не любили магнаты; по своему характеру, он не терпел равного себе, показывал в обхождении высокомерие, раздражался за малейший признак небольшого к себе уважения, и вообще, был хорош только с теми, которые в нем нуждались; сам он ни в ком не хотел нуждаться, и если показывал иногда пример уступчивости, то не иначе, как с явным презрением к тем, кому уступал. Все современные польские историки единогласно называют ошибкой невнимание к воинственному князю, который один выступил против Козаков, когда все от них бежало.

______________________

* Supplem. ad. Hislor. Russ, monum. 177.

______________________

Распоряжение к войне против Козаков окончилось на сейме прежде, чем козацкие депутаты допущены к сейму с жалобою от целого войска на самоуправство панов и поднесли сенаторам оправдательное письмо Хмельницкого.

Оно произвело различные мнения. Жестокие противники козачества советовали не принимать прошения и объявить решительную войну; миролюбивые магнаты думали иначе. Надворный коронный маршал Казановский говорил:

—Не надобно бранить Козаков за то, что они поякшались с татарами: можно обратиться за пособиями к самому аду, лишь бы избавиться от такого рабства и утеснения, какое они терпели.

Кисель говорил:

—Волка за уши не удержишь, выражается пословица; но толпу народа можно укротить и повести куда угодно, если воспользоваться временем и обстоятельствами.

Кисель советовал мирно и кротко разделаться с козаками. Получив от Хмельницкого ответ на письмо и предложение приехать в Украину, он вызвался быть комиссаром, если сейм согласится на перемирие, и войдет с козаками в переговоры.

Начали рассуждать: посылать ли комиссаров или нет, а между тем примас и некоторые сенаторы спрашивали частно Козаков:

—Объясните нам, что побудило вас взять оружие против собственного отечества?

Козацкие депутаты отвечали:

—Козаки взяли оружие по приказанию короля; нам дали деньги для построения чаек, приказали готовиться к войне, обещали восстановить наши права, а после того тотчас же паны стали нас жестоко угнетать — так мы, получивши силу, и стали защищаться.

Такое откровенное признание стало известным между послами; тут приехал пан Собеский, бывший пять дней в плену у Хмельницкого и отпущенный им. Он передавал то, что слышал от самого Хмельницкого.

—Мы, — говорил Хмельницкий, — получили деньги от самого короля на постройку чаек, а вслед за тем я с товариществом начал терпеть обиды и оскорбления, а правосудия негде было получить. Набрался бы целый сундук просьб наших к королю. Король и рад был оказать нам правосудие, да у вас никто короля не слушает; сам король поэтому велел нам добывать вольность саблею.

От козаков Собеский слышал такого рода рассуждения:

—Пусть паны станут простою шляхтою, а король будет один голова над всеми: и вы и мы будем слушать одного короля.

Вскипело всеобщее негодование; начали называть Оссолинского изменником; доказывали, что война козацкая возбуждена им, вместе с покойным королем, с коварною целью причинить зло республике, унизить панов, соделать Козаков орудием к возвышению королевской власти и совершению властолюбивых видов Владислава. Приверженцы Вишневецкого наиболее вооружились против канцлера: Оссолинский был в давней вражде с Иеремиею и, когда зашла речь о назначении над войском начальства, он сильно старался устранить от команды князя, говоря, что следует дать начальство мужу хладнокровному и рассудительному, а не такой горячей голове, каков был Иеремия. Теперь благоприятели Вишневецкого доказывали, что его ненависть к князю проистекла оттого, что канцлер тайно желает успеха козакам, а потому и старается удалить полководца, на которого могло бы положиться отечество.

—Должно, — кричали они, — прежде все исследовать судебным порядком, что за причина междоусобной войны.

Оссолинскому было не в первый раз переносить подобные нападения и не в первый раз даром слова и содействием множества клиентов отделываться от грозы.

—Эта буря пустых криков, — говорил он, — не заставит меня даже обратить на нее внимания. Но враги мои, возводя на меня ложное преступление, хотя не потревожат моей совести, однако беспокоят отечество — и это мне больно. Все эти клеветы я приписываю хитрым ковам неприятеля, который хочет посеять между нами несогласие. Нам следует позаботиться сначала о целости и спасении отечества; а когда избран будет король, тогда он и рассудит это дело, потому что его особе принадлежит судить преступление против отечества.

Оссолинский старался выгородить себя и обратить подозрение на одного покойного короля.

—Надобно подвергнуть испытанию козацких послов — не получили ли они какого-нибудь тайного приказания от короля. Моя канцелярия ничего об этом не знает, но ведь покойный король самого Хмельницкого допускал секретно в свои покои.

Чтобы разрешить недоумение, по требованию послов, примас призвал Козаков, для объяснения на сейм. Они сказали, что Хмельницкий ничего им не говорил о сношении с Оссолинским и не давал об этом им никаких приказаний, отправляя их на сейм; но что в народе ходят какие-то неясные толки и в заключение уверяли, что все козацкое сословие не думает нарушать верности правительству и Речи Посполитой.

Это объяснение несколько успокоило недовольных и если не изгнало совершенно подозрения, то, по крайней мере, лишало обвинителей доказательств.

Тогда торжествующие Оссолинский и Кисель стали снова убеждать помириться с козаками, не доводя до большого кровопролития Речь Посполитую, тем более что она теперь без короля, соседи смотрят на нее враждебными глазами, а козаки день ото дня становятся неистовее. Доказательства подтверждались примерами. Тыша, козацкий полковник, с сильным загоном проник в Польшу и, недалеко от Варшавы, разорял дворы и костелы. Паны желали, по крайней мере, усыпить врагов своих на малое время, пока сами не соберутся с силою.

Не переменяя решения о сборе войска против Хмельницкого, сейм постановил послать к козакам комиссаров для их успокоения. Призвали козацких послов и вручили им, от имени всего собрания представителей Речи Посполитой, на письме ответ такого содержания:

«Нет надобности объяснять вам вашего поступка: вы сами знаете, что поступили против присяги Богу, против всех христианских обязанностей, когда осмелились поднять саблю на христиан, соединившись с неверными и пользуясь малочисленностью и неустройством войска Речи Посполитой. Хотя, с милостью Божиею, Речь Посполитая могла бы отомстить вам, и, верно, Бог сам благословил бы нас на то, но, не желая более проливать крови христианской, Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают вам в прощении, однако требуют, чтобы вы прежде отпустили всех пленников, обратили бы внимание на предводителей своевольных шаек, которые нападают на шляхетские дома, и представили их перед панами-комиссарами, разорвали бы заключенный с татарами союз и вперед не имели бы никакого сношения с погаными. Тогда ожидайте комиссаров».

Послание это было отправлено с дворянином Вольским; вместе с ним послал письмо к козакам и Оссолинский.

«Я всегда, — писал он, — при жизни блаженной памяти короля, сохранял доброжелательство и расположение к запорожскому войску; я столько раз похвалял ваши доблести, добродетели, мужество и славу вашего имени, которую вы приобрели, столько лет служа королю и Речи Посполитой. — Поэтому мне теперь очень прискорбно слышать, что, для вознаграждения своих обид и исков, вы прибегнули к таким средствам, которые для целого христианства не только прискорбны, но и омерзительны; ибо вы соединились с неверными, да еще с такими, которые всегда были главными неприятелями вашими и Речи Посполитой. Ближайший путь ваш был обратиться к защите вашего государя и короля, который был к вам столько милостив и расположен, а не в Крым, к неверным! Тогда бы и я, как прежде делал, так и теперь, согласно с моим саном, помог бы вам, чтобы вы во всем получили удовлетворение и чтобы те были примерно наказаны, которые не только вас обижали, но и вольность вашу нарушали. Я без того, в начале текущего года, нарядил из собственной канцелярии комиссию для исследования обид, нанесенных вам и для вашего удовлетворения. Впрочем, как вы сами сознаетесь в своем грехе, хотя и называете его невольным, то я буду стараться за вас на будущем сейме».

Один из современных писателей говорит, что в то время на сейме читано было письмо крымского хана от 30-го июня, присланное при письме пленных гетманов к покойному королю: «По дьявольскому наущению, — было сказано в этом письме, — забывши наше прежнее дружество и побратимство, вы отослали с неуважительным ответом наших послов, которых я присылал за обычною данью к вашему двору, и поступили так под тем предлогом, будто наш блистательнейший и могущественнейший повелитель приказал нам напасть на ваши земли. После того козаки, живущие за рекой Уши (Днепр) нижайше просили нас оказать им помощь. Снисходя к их молениям, мы сначала поразили сына вашего военачальника, а потом и самого военачальника со всем его войском взяли в плен. Козаки увидали драгоценный для себя случай и очень просят нас, чтобы мы дошли войной до самого трона вашего, но мы, помня священный наш союз с вами и уважая честь нашего падишаха, не согласились на это, задержали войска наши и воротились в свои пределы. Если хотите прежней дружбы и братства, отдайте за четыре года дань, а козакам возвратите их прежние права и привилегии. Это будет хорошо и для вас и для отечества. Будем ожидать вашего ответа сорок дней, и если в течение этих сорока дней ваши послы не приедут с данью, то готовьтесь: Бог даст, мы пойдем против вас с войском. Это верно. Мы готовы и осенью и зимой, как вы и не воображаете. Прощайте».

Ему отвечали, что поляки не состоят в долгу у татар, что прежде платили татарам некоторые суммы в награду за услуги, оказываемые Речи Посполитой, но в последнее время не было случаев, когда бы татары служили полякам, напротив: они делали разные варварства, вместо того чтобы охранять Польское государство. Польша не страшится угроз, и если татары станут нарушать спокойствие подданных Речи Посполитой, то найдут такой отпор, который заставит их раскаяться.

Вслед за Вольским и козацкими депутатами, назначенные комиссарами для переговоров с козаками, Кисель, Сельский, Дубравский, Обухович, отправились на Волынь; они намеревались ехать в Киев и там предполагали начать переговоры. Но, въехав в русскую волынскую землю, они встретили повсеместное восстание: мятежники бродили около них вооруженными толпами; резиденция Киселя, Гуща, почти в глазах владельца была разграблена. Комиссары увидели, что они не могут ехать спокойно, а должны пробиваться сквозь огонь войны, как в неприятельской стране. Поэтому Кисель отправил послов к Хмельницкому, чтобы прежде заключить перемирие и остановить грабителей. Это было в начале августа.

Хмельницкий и козаки в Белой Церкви не получали долгое время известия о козацких депутатах, отправленных на сейм в Варшаву. Вдруг разнесся слух, что их нет на свете; потом пришло известие, что поляки собрали уже войско; наконец, Кривонос извещает Хмельницкого, будто бы поляки посадили на кол козацких послов.

Хмельницкий снял обоз, поднял свое ополчение, в котором, по известию современника, было у него будто бы восемьдесят тысяч одной конницы, и двинулся на Гончариху, а между тем, послал к хану просить немедленной помощи. Но при Гончарихе явились в войске послы козацкие, совершенно невредимые и Вольский принес послание от сейма. Слухи были ложные. Хмельницкий остановился.

Вслед за тем прибыли и посланцы Киселя с комиссарским листом, в котором были предложены требования сейма.

Эти требования казались слишком невыгодными для русских. Речь Посполитая прежде всего требовала отдачи взятого у поляков на сражении оружия и удаления татар; ничего не говорили о правах Козаков. Очевидно было, что поляки желали только лишить Козаков союзников и средств к дальнейшей войне. Сверх того, они требовали казни предводителей загонов для того, чтобы отнять у Хмельницкого доверенность к нему народа, а между тем сами готовились к войне и тем ясно показывали, что действуют неискренно.

Козацкая рада была раздражена этими требованиями; возник ропот на самого Хмельницкого за его медленность. Стали толковать, что паны обманывают Козаков, а Хмельницкий поддается им.

Вскоре предводитель согласился с мнением подчиненных и убедился, что поляки единственно хитрят и желают обмануть его. Уверяя Хмельницкого в своем благорасположении к козакам, Кисель в то же время, по препоручению сената, писал к московскому двору, что Хмельницкий, подняв бунт против правительства, навел басурманов для пролития христианской крови; что козаки ведут войну из страсти к грабежам и беспорядкам; что этот мятеж будет опасен и для Московского Государства; что, словом, надлежит Московскому Государству, как и Польше, для собственного спокойствия, подумать о том, каким образом не допустить буйному народу усилиться для бедствия обеих держав. Это письмо написано было преимущественно оттого, что в Польше носились слухи, будто козацкий предводитель ищет помощи у москвитян. Поляки боялись, чтобы московский двор, лишившись не очень давно Смоленска, не воспользовался расстройством в Речи Посполитой для выгод своего государства. Дипломатическая тонкость Киселя не удалась: письмо было перехвачено и представлено Хмельницкому, и он с укором показывал его отцу Ляшку, посланцу Киселя, как доказательство двоедушия брацлавского воеводы.

«Вижу, — говорил Хмельницкий, — что паны нас коварно хотят обмануть, чтобы потом мы, попавшись в их сети, подверглись судьбе Павлюка».

Но он не показывал пред панами вида, что совершенно считает невозможным примирение, а начал хитрить с ними так же, как они хитрили с ним. Он продержал некоторое время посланцев комиссаров и написал Киселю ласковое письмо, не упоминая вовсе о перехваченной грамоте к московскому правительству; он в письме своем уверял в чистоте своих намерений, говорил, что козаки желают быть верными слугами Речи Посполитой, и причиною всеобщего народного волнения признавал Вишневецкого.

Действительно, Кисель, отправляясь на переговоры с Хмельницким, писал к Вишневецкому, просил не задирать более Козаков и прислал ему копии писем примаса и канцлера, показывавшие, что правительство рассудило войти с козаками в объяснения. Вишневецкий отвечал: «Эти переговоры могут только возбудить в рабских сердцах охоту к дальнейшему своеволию. Если, после уничтожения кварцяного войска и плена гетманов, Хмельницкий со своею сволочью останется при старинных льготах, то я не хочу жить в отечестве: лучше нам умереть, чем дозволить властвовать над собою неверным и негодяям».

«Мы, — писал на сейм Хмельницкий, — отступили и татар отпустили, а пан Вишневецкий безрассудно бросился на нас совсем не по-христиански и не по-рыцарски, варварски тиранил и мучил христиан, и даже наших священников приказал сажать на кол. Оно не диво, если бы подобное делал какой-нибудь простак, как, например, Кривонос, которому мы не позволяли никаких грабежей и разорения городов; но эти две особы разнятся между собою». В заключение он просил комиссаров прибыть для комиссии в Константинов.

Такое предложение было сделано для того, чтобы поляки, полагаясь на переговоры, не спешили и оставались в бездействии, он же тем временем соберет к себе рассеянные отряды, не допустит польское войско прийти в Украину, а, напротив, сам явится на Волынь и овладеет этим русским краем, который уже был взволнован его именем.

Между тем, желая на деле показать свою искренность к панам, Хмельницкий, как будто в наказание за злодеяния, приказал приковать Кривоноса к пушке, а потом отпустил как будто на поруки и отрубил головы тем, которые уже и в глазах его были только разбойники.

Кисель получил письмо 12-го августа, и хотя проникал хлопское намерение, как сам он выражался, однако двинулся с намерением посетить лагерь Тамерлана. Так комиссары с своими хоругвями приблизились к Острогу; город был в руках Козаков. Кисель просил свободного пропуска, потому что они идут для заключения мира; козаки согласились, но с тем, чтобы комиссары только прошли через Острог, оставили заложников козакам, и чтобы впереди панов шли козаки. Кисель отправил им заложников десять шляхтичей; со стороны Козаков также даны были заложники Киселю. Но случилось, что, вслед за тем, Сокол, начальник отряда, принадлежавшего к ополчению, составленному сеймом, напал, против воли Киселя, на Острог и завязал битву у ворот. Тогда в городе поднялся шум. «Что это? — кричали русские, — Кисель едет под видом переговоров, а в самом деле воюет!» Чернь устремилась на заложников и умертвила несколько человек. Польский историк говорит, что это сделано было по приказанию Кривоноса. Когда Кисель стал жаловаться и уверять, что битва в Остроге была начата без его позволения, то Кривонос написал ему письмо и убеждал не проходить через город Острог, а идти мимо Острога. Паны подозревали в этом совете коварное намерение захватить комиссаров. Кисель был в нерешимости и снова отправил к Хмельницкому гонца с известием, что его не пропускают через Острог и козаки продолжают бушевать по-прежнему. Он объявлял козацкому предводителю, что, со дня отправления письма, намерен ждать только шесть дней, а потом терпение его кончится: он должен будет уехать к войску.

«Неужели для тебя нет на небесах всевидящего Бога? — писал Кисель. — Чем виновато отечество, которое тебя воспитало? Чем виноваты дома и алтари того Бога, который дал тебе жизнь?»

Хмельницкий, показывая вид прежнего благорасположения, очень учтиво отвечал, что накажет виновных и пошлет каневского полковника отнять у мятежников Острог.

Козаки действительно пришли; но вместо того, чтобы содействовать комиссарам, сами заняли Острог.

Кисель посылал к Хмельницкому посла за послом: не было ни послов, ни ответа.

Воевода обратился к посредству киевского митрополита. В то время, по смерти Могилы, избран был митрополитом Сильвестр Коссов, человек знатной дворянской фамилии, ученый, миролюбивый; он совсем не разделял православно-русских идей независимости, которые одушевляли его предшественника. По ходатайству Киселя, он поехал к Хмельницкому и склонял его к миру, надеясь более всех подействовать на него как представитель церкви, за которую козаки ополчились. Козацкий предводитель удержал его некоторое время, долго с ним рассуждал и спорил и, наконец, уверял, что готов к миру, но что его удерживает рада.

Дожидаясь с нетерпением, какой успех будет иметь митрополит, комиссары наконец узнали, что уже вся страшная сила украинского восстания от них недалеко. Испуганные этою вестью, они ясно увидели, что им не удалось обмануть Хмельницкого: напротив, они были обмануты сами. Комиссары уехали к войску.

Так хитрою политикою Хмельницкий выиграл тогда много; обманывая комиссаров, он усыпил вообще поляков, которые не шли воевать против него в Украину; а между тем он сам уже дошел до Случи, границы козацкой земли, и козаки с гордостью поговаривали: «Оттак, ляше, по Случ наше»*. Переговоры с Киселем принесли козачеству еще больше выгоды, нежели сражения: без большого пролития собственной крови, козаки тем временем истребили в Русской земле все противное своей народности и стояли против врагов огромным ополчением.

______________________

* Народ. песня.

______________________

Между тем на Волынь сбиралось польское войско, выставленное против Козаков. Оно все состояло из людей новых, потому что малочисленное старое войско было истреблено. Это было, кроме панских команд, земское ополчение. Всякий шляхтич, имевший в известном повете жительство и желавший служить в войске, являлся на сборное место; из таких шляхтичей составлялась хоругвь, носившая имя повета; несколько хоругвей составляли полк, называвшийся по воеводствам, так что вся армия, по замечанию летописца, изображала целую Речь Посполитую. Сборное место назначено было под Глинянами, верст за тридцать от Львова; сбор войска начался в июне, но поляки сходились лениво; только те, которые жили в стране, близкой к восстанию, спешили на битву. Эта медленность всегда была причиной неудач поляков в войнах; но еще больше вредило им обыкновенное соперничество панов: и здесь не обошлось без того. По решению конвокационного сейма, бывшие в этом ополчении сенаторы и другие урядовые — то есть занимавшие места в администрации — паны, в числе двадцати четырех, составляли как бы совет, который имел право влиять на управление военными движениями. Это должно было способствовать разноголосице и беспорядку. Сам Доминик Заславский, пан чрезвычайно богатый, набирал военные силы на собственный счет, располагал на квартирах в окрестностях Львова, и жители жаловались на утеснения от этого войска. Вишневецкий разгневался за то, что ему не давали начальства, в то время когда он, один, отражавший Козаков среди всеобщего оцепенения, считал себя достойнее всех. Он не хотел соединиться с глинянским ополчением и стыдился находиться в зависимости у Заславского. Между ними была давняя непримиримая ненависть. Доминик и Иеремия были некогда соискателями руки Гризельды Замойской. Напрасно Доминик подкупал женщин, приближенных панне Замойской в доме ее родителей, чтобы они перед невестой расхваливали его и чернили Вишневецкого.

«Что в нем хорошего? — говорила старая баба девице. — Он такой черный!»

«Не беспокойся, не очернит он меня!» — сказала панна Замойская и вышла за Иеремию. И осталась сердечная ненависть между соперниками: всю жизнь после того они старались вредить друг другу.

Получив в Збараже весть о невнимании к нему сейма, Вишневецкий в первых порывах негодования думал остаться хладнокровным зрителем войны, но ненависть к козакам была у него слишком сильна; услышав о новых грабежах и разорениях, он собрал собственное войско до двенадцати тысяч и стал лагерем, намереваясь действовать отдельно. Тогда, вместо одного ополчения, явились два: одно под Глинянами, другое под Константиновом. На Вишневецкого смотрели как не храбрейшего, искуснейшего воина в целом королевстве; старые жолнеры были к нему привязаны, величали его простоту, его ласковость к низшим; ставили ему в достоинство даже происхождение от воинственных предков, некогда царствовавших; пример ветеранов увлекал толпу; многие, прибыв под Глиняны, не хотели признавать начальства Заславского и отправлялись под Константинов. Таким образом, от разных частных неудовольствий, оставили Заславского и многие важные паны с своими отрядами; старый Тышкевич признал начальство Вишневецкого; прибыл к нему младший Калиновский и Конецпольский, его свояк, который недавно ссорился с ним на сейме, а теперь помирился и стал его другом; они-то первые раздражили Хмельницкого и первые показали себя жестокими врагами Козаков. Общее дело соединило их теперь.

Заславский увидел, что из такого раздвоения сил может произойти новое несчастие и он притом подвергнется упрекам за то, что не умел удержать в повиновении вверенные ему войска. Он поехал к Вишневецкому сам.

Иеремия принял соперника вежливо; они было почти помирились, как вдруг приятель Заславского, Самуил Лащ, сказал какое-то словцо, которое самолюбивый князь принял на свой счет, и хотя не вышел из себя, но стал выражаться так холодно, сухо и двусмысленно, что Заславский должен был уехать, не успев ничего.

В то время Хмельницкий с козаками уже приблизился к Константинову. По зову его собирались козацкие загоны, спешили к нему: Кривонос из-под Каменца, которого, однако, не взял, Колодка, который перед тем взял Слуцк, и Лисенко с своими вовгуревцами, и Гайчура с своими степовниками, набранными, на берегах Соби и Роси, и Нечай, и Морозенко — имена славные в народной поэзии, и Тыша из глубины Польши, и Носач с червонорусскими беглецами, и много других предводителей восставшего народа русского стекалось к Хмельницкому со всех сторон. С берегов Самары шли дикие лугари, или лесные гайдамаки, и дети вольного Ташлыка летели в козацкий лагерь; были у Хмельницкого и молдаване, и волохи, и сербы, и донские козаки, и беглецы с запада. Хмельницкий принимал всех, и было у него, по уверениям польских писателей, всего-навсе войска тысяч полтораста, но оно преимущественно состояло из беглых русских крестьян.

Между тем Тимош действовал в Крыму и приглашал татар содействовать козакам,

«Война еще не кончена, — писал Хмельницкий в Крым, — корсунское поражение было только началом; добыча, которую тогда получили татары, ничего не значит перед той, которую они получат теперь, если поспешат с сильным войском. Под Корсуном мы имели дела со слугами, а теперь будем иметь с господами, панами роскошными и богатыми».

Хмельницкий старался представить козакам их врагов ничтожными, говорил, что в польском войске много жидов, и предложил всем трем польским военачальникам насмешливые прозвища: Заславского, за его изнеженность, прозвал перыною, Конецпольского — дытыною, по причине его молодости и неопытности, а Остророга за ученость — латыною. Узнав о несогласиях между полководцами, естественно усиливавшихся под влиянием многих панов, считавших себя вправе давать советы, вместо того, чтобы слушать и повиноваться, козацкий предводитель говорил:

«У панов Бог ум отнял: каждый хочет быть старшим; а где старших много, там войско нездорово».

Кривонос и Головацкий в насмешку говорили, что половина польского войска состоит из переодетых женщин.

Между тем загоны сходились; пристал наконец и Ганджа с своим войском, которое поляки называли поднестранской харамжею.

Вишневецкий услышал о приближении Козаков и вместе получил известие, что Хмельницкий медлит потому только, что дожидается хана. Говорят, он пришел тогда в такую ярость, что убил жолнера, который принес к нему об этом известие. Оставленный с двенадцатью тысячами вдали от прочего войска, он увидел невозможность далее упорствовать и послал в лагерь Заславского Тышкевича с предложением соединиться. Паны убеждали предводителя помириться как можно скорее с Иеремией. Тогда соперники съехались под Чолганский-Камень и там, говорит летописец, дали друг другу руку в знак согласия. Все в лагере были чрезвычайно довольны; никто в такой внезапной перемене гордого магната не подозревал вынужденного смирения; большинству дворян нравилась неуступчивость князя, а предложение служить под начальством соперника в час опасности считали доказательством его горячей любви к отечеству.

В половине сентября лагерь Заславского был перенесен на Волынь под Константинов, вблизи отдельного лагеря Вишневецкого. Этот город, занятый козаками, был взят поляками. Пять тысяч Козаков, там находившихся, ушли к Хмельницкому. Хотя полякам и тяжело было смотреть на опустошенные и поруганные костелы, но Доминик Заславский объявил прощение всем мещанам, чтобы заохотить других к покорности примером снисхождения. Так и многие паны, по его примеру, расположены были оказывать милосердие своим хлопам не из человеколюбия, а из собственных расчетов.

—А кто же нам без них будет работать на панщине? — говорили они.

Сделан был смотр войску; всех жолнеров, исключая, вероятно, вишневцев, то есть воинов Вишневецкого, красовалось, по выражению летописи, тридцать шесть тысяч; но если посчитать слуг, то было втрое более людей, годных к военному делу. По сказанию современников, это войско отличалось необыкновенным щегольством. Гусары, друг перед другом, выказывали статность коней своих: луки на седлах были из серебра, чепраки вышитые, стремена позолоченные, сабли с серебряной насечкой под чернью, кунтуши бархатные, подбитые и опушенные дорогими мехами; на шеях блистали золотые цепи; с перекривленных шапок горделиво спадали кисти, усеянные драгоценными камнями; за поясом были дорогие кинжалы; сапоги украшались серебряными и золотыми шпорами. Недурно, говорит летописец, была убрана и пехота на иностранный образец. Но роскошь высказывалась преимущественно в столе, по обычаю того времени: на столах, поставленных в богатых шатрах панов, выказывались сделанные из сахара львы, козы, лани, розы, деревья; посуда была из драгоценного фарфора или серебряная; чарки и кубки чеканные золотые и серебряные; даже умывальницы и тазы у богачей были из серебра, — словом, по замечанию летописца-современника, в этом лагере было больше серебра, чем свинца. За каждым паном шли огромные рыдваны и возы с бесчисленными богатствами; там лежали шелковые и шерстяные ткани, собольи шубы, меды, вина, варенья, конфеты; за каждым паном ехала огромная толпа слуг и поваров; везли даже ванны и богатые постели. Пиры с музыкой отправлялись с утра до вечера, так что, «посмотрев на это войско, — говорит польский историк, — можно было подумать, что оно съехалось на свадьбу». «Верно, паны, — замечают летописцы русские, — думали, что они прибыли на ярмарку с такими товарами, чтобы променять их на козацкие рядна и попоны». Храбрость на словах была чрезвычайная.

—Против такой сволочи, как козаки, — говорили в лагере, — не стоит даже тратить пуль: мы их плетьми разгоним по полю, как только даст знать наш предводитель.

Другие до того были самонадеянны, что читали такую молитву: «Господи Боже! Не помогай ни нам, ни козакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем».

Между тем роскошь и бражничество на первых порах оставили последствия: шереговые жолнеры, подражая командирам, задавали друг другу угощение и скоро потратили жалованье, которое, по польскому обыкновению, получили вперед за три месяца. Тогда, от непривычки жить умеренно, они пустились по селам собирать продовольствие, брали насильно у крестьян овец, птицу и бесчинствовали; жители в досаде кричали: «Эти защитники наши, как они себя выставляют, хуже нас разоряют, чем козаки, которых они называют нашими неприятелями». Львовский архиепископ писал к одному пану о своевольстве жолнеров: «Королевские и шляхетские села опустошены до крайности, доведены до голода; люди не в силах терпеть и разбегаются куда глаза глядят».

Вишневецкий продолжал стоять отдельно, хотя готовый действовать взаимными силами против неприятеля, но далекий от того, чтобы формально признать над собой первенство князя Заславского. Он приезжал в главный лагерь, когда нужно было совещаться. Полководцы не решались еще что делать, как вдруг Хмельницкий, занявший тогда небольшой замок, послал к Заславскому депутатов с неожиданным предложением.

Козацкий предводитель извещал польского военачальника, что козаки совсем не желают вести междоусобной войны, но готовы повиноваться и просят князя Доминика рассудить и уладить несогласие, возникшее между козацким сословием и Речью Посполитой, обещая предаться добровольно на его решение.

Такое предложение сделано было, во-первых, для того чтобы снова возбудить несогласие между панами, а во-вторых, чтобы продлить время, пока придут татары. Хмельницкий успел как нельзя лучше. Доминику, тщеславному и вовсе не воинственному, чрезвычайно понравилось такое уважение к нему русского народа. В полной готовности вести с козаками переговоры, он собрал совет.

При самом начале этого совета, который не мог кончиться ничем, кроме разногласия, произошло замешательство, которое показывает тогдашнее положение польского общества.

Приехал в лагерь Кисель с своими отрядами, где служили большею частью дворяне православные, как и он сам. Все такие дворяне находились тогда в затруднительном положении. Побуждение к козацкому восстанию было двоякое: во-первых, русский народ ополчился для охранения православной веры, а во-вторых, чтобы освободиться от власти панов; следовательно, неприятелями восставших были, во-первых, римские католики, а во-вторых — паны. Православные паны были поставлены на скользской середине между двумя крайностями. Козаки и хлопы хотя видели в них единоверцев, но не могли забыть и того, что они употребляли право свое над народом наравне с панами-католиками; паны-католики хотя связаны были с ними взаимными интересами звания, но видели в них много общего с теми, против которых воевали; им не нравилось, когда русские паны говорили, что важнейшая причина восстания — утеснение греческой религии, а православные не могли равнодушно слышать, как ксендзы ободряли войско тем, что оно идет защищать римскую церковь против схизматиков в то время, когда в козацком лагере попы уговаривали стоять за веру греческую. Единственным желанием Киселя и православных панов было помирить обе стороны, но через то они только навлекали на себя горшую ненависть и панов и Козаков. Киселя в лагере приняли дурно. В самый день, назначенный для совета, въехали в лагерь экипажи его и бывших с ним в Украине комиссаров. Тогда какой-то Ржемык-Вольский обвинял православного магната в предательстве.

—У него в обозе, — говорил он, — есть козаки, которых схизматики приводят в наш лагерь, чтоб потом передать Хмельницкому сведения о нашем войске.

Множество голосов пристало к обвинителю, бросились на экипажи и действительно вывели оттуда несколько Козаков.

Радовались тогда враги православия; оскорбления, бранные слова сыпались на старика.

—Он так далек от изменников, как от русских! — кричали католики.

Но когда рассмотрели дело обстоятельнее, то узнали, что козаки, бывшие у Киселя, даны ему Кривоносом заложниками; и так как Кривонос не воротил польских заложников, то и Кисель привез с собой козацких к предводителю.

Стыдно стало обвинителям. Воевода, взволнованный, говорил так:

—За мои услуги, за мои старания — мне платят оскорблениями и неблагодарностью. Спросите товарищей моих, комиссаров, какие обиды терпели мы от Козаков, как самая жизнь наша была в опасности от необузданного мужичья, наглого в счастии! И вот, наконец, пришлось нам терпеть обиды и оскорбления от своих братьев!

Заславский тронулся оскорблением, причиненным старику, извинялся и обещал взыскать с Вольского за ложный донос.

Пригласили Киселя в совет: предводитель изложил предложение Хмельницкого и первого брацлавского воеводу спросил о мнении.

—Я избран совершителем мира, установителем согласия, а не фециалом, не вестником войны, — сказал Кисель, отличавшийся всегда высокопарностью в речах, — чего не предпринимал я, чего не претерпевал, чтобы достигнуть желанного успокоения, доставить отечеству благополучие? Жизнь моя была в опасности, имения мои разорены; ругательства, невыразимые оскорбления были для меня горше смерти; и вот, после всего, я держу меч в той руке, в которой должен был принести вам оливковую ветвь! Я польский дворянин и сенатор; предки мои хотя были русские, но Свентольдичи, те, которые, своими советами и примером, соединили дворянство роксоланское с телом Речи Посполитой. Я ничего не имею общего с мятежниками; там нет дворян. Исповедую веру православную и всегда готов защищать ее, но желал бы первый, чтобы гидра мятежа пала под геркулесовой рукою: тогда бы я спокойно жил в своих украинских поместьях, откуда теперь меня выгнали... Но вы спрашиваете: что должно делать? Воевать, но не сражаться, отвечаю я: медлительностью, проволочкой времени мы можем достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира. К чему отваживаться на опасности, когда можно победить без кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно отвесть другим образом. Последуем лучше рассудку, чем страсти. Воспоминание о желтоводском и корсунском поражениях, кажется, должно не допустить нас самих стремиться на беду, когда можно победить мирными средствами. Довольно показывать готовность к войне: этим одним легко укротить волнение. Окажем мятежникам милость, дадим им время опомниться, — они захотят возвратиться к прежним обязанностям повиновения, так, как будто все содеянные им преступления произошли против собственной! их воли. А если дерзость их будет так упорна, что они пренебрегут мирными нашими предложениями, то любовь к родным, необходимость домашней жизни, столь врожденная человеку, все-таки заставят их войти в прежнее покойное состояние. Таково мое мнение. Предоставляю судить вам, на которых возложена целость отечества.

—Правда, — сказал на такую речь Добеслав Цехлинский, каштелян чеховский, — нам следует советом, а не оружием, отклонить и сокрушить замыслы мятежников, дать им время одуматься, а висящий над головами их меч доведет их до отчаяния; потеряв надежду на прощение, они станут упорнее.

Такому мнению последовали паны, изгнанные из украинских имений: они страшились потерять эти имения навсегда, если восстание усилится.

Не таких мыслей был воинственный Вишневецкий.

—И я бы согласился с вами, — говорил он, — если бы у козацкой сволочи было столько же совести, сколько дара красноречия у тех, которые только что передо мной говорили. Но неужели мятежники удовольствуются нашими несчастиями и нашею кровью? Да это просто мечта, а не рассуждение! Уверяю вас, начатое дело может окончиться только погибелью одного из неприятелей. Что это такое? Нам советуют вести войну без сражения? А если неприятель сам нападет на нас? Уклоняться, говорят нам! То есть хлопы будут теснить наше войско, заступать нам путь, не пускать наших лошадей на пастбища, отнимать запасы, строить засады, а мы будем терпеть, сложа руки и, под предлогом мирных трактатов, марать бумагу, а между тем на русской земле будет литься шляхетская кровь! Душа возмущается от бесчестной мысли: из-за украинских берлог хотят отдать на разорение середину королевства! Но я не умею красно выражаться, да теперь и время такое, что выиграть можно только делом, а не остроумием. Если хотите победить, то побеждайте смелостью, — вот мое военное мнение. Следует теперь же ударить на Козаков, пока орда еще только переправилась через Днепр, а соединившись с варварами, мятежники станут сильнее. Приходит время платить войску; жолнер будет требовать денег или же покинет службу: у нас денег нет; силой не удержите, начнутся побеги, всякого рода беспорядки. Недалеко и время избирательного сейма: с какими глазами явитесь вы, ничего не сделав? Сейм вправе потребовать от вас отчета во всех огромных издержках для войны. Притом наступает осень; край разорен, запасов нет; а если бы и достали зерна, то как из него спечь хлеб, когда все мельницы сожжены или разорены? От одной скорости зависит спокойствие Речи Посполитой: не дав сражения, и не думайте о мире. Вспомните Переяслав, Старицу, Кумейки: там вы побеждали врагов смелостью и деятельностью. Таков мой совет. Вам, начальникам, предстоит его принять или отвергнуть.

Сторону Вишневецкого поддерживали такие же рубаки, как и он, такие же ненавистники и гонители племени русского.

—Предложения мятежников, — говорили они, — более ничего, как коварство; предводитель не должен даваться в обман, если хочет победить; на хитрые обещания пусть отвечает немедленной битвой; надежда на успех несомненна; все войско желает скорее сражения!

Но Доминик, личный соперник Вишневецкого, не только принял сторону умеренных, но даже показал особенное сострадание к козакам.

—Победа в руках наших, — говорил он, — это так; но какая польза от победы? Если мы истребим Козаков, то никто столько не потерпит, как я. Большая часть мятежников состоит из моих хлопов; для чего я буду губить своих собственных подданных, когда могу уладить спор с ними мирными средствами? Никогда я этого не сделаю! Тем хорошо так советовать, которые не имеют здесь маетностей; но я что буду делать, истребив их? Сам земли пахать не умею, а милостыни просить стыжусь.

Заславский целые две недели переговаривался с козаками, то посылал к ним условия, то получал от них; а между тем русские, бывшие в польском обозе в качестве драгунов и слуг, то и дело уходили к козакам. Войско козацкое увеличилось, и полковник Нечай, почти в виду польского войска сжег несколько дворов и местечек и ушел к Константинову. Вишневецкий прекратил связь с князем Заславским, ушел в свой лагерь, и хотя стоял недалеко от главного лагеря, но действовал отдельно. Он завязывал иногда перестрелки с врагами, и после одной такой перестрелки донесли ему, что татары идут на помощь к Хмельницкому. Князь написал к одному из панов в главном лагере, чтобы тот убедил главного предводителя прекратить пустые сношения и напасть на Козаков, пока еще не пришли крымцы. Заславский с первого раза отвечал, что не верит слухам; но окружающие его настаивали поступить по совету Вишневецкого. Заславский решился наконец подвинуться вперед, но не наступал на Козаков целым войском, а только позволил полякам выезжать на герцы (стычки) с козаками*.

______________________

* Hislor belli, cosac. polon. 76.

______________________

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Стычки под Пилявою. — Хитрость Хмельницкого. —Бегство поляков. — Расхищение польского лагеря. —Взятие Константинова, Збаража, Брод. — Осада Львова. — Окуп. — Осада Замостья

Переговариваясь с Заславским, Хмельницкий стоял в пилявском замке. Загоны спокойно проходили мимо польского лагеря и соединялись с главным козацким войском, которое стояло табором в защищенном месте посреди болот. Хмельницкий ждал крымцев, а между тем старался приготовлять своих воинов к приближающейся войне. У козаков господствовал воинственный дух и религиозное воодушевление. Священники служили в войске молебны; сам Хмельницкий, проезжая по рядам своих завзятых молодцов, говорил им недлинные речи, а коротко напоминал им, что они воюют за веру. Готовые к битве, они чужды были той самонадеянности, какой отличались их враги. Старики удерживали жар молодости. «Кто знает, что будет? — говорили они. — Придет, быть может, час и нам положить голову, порадовать ляхов! На все воля Божия!» Когда поляки показали охоту вступить в дело, стража, поставленная над рекой, прибежала в козацкий табор. «Гей! гей! молодцы! — кричал гонец. — Паны опомнились, подступают к реке, вызывают Козаков!» Мгновенно тревога на трубах раздалась по всему табору. «Спешите, спешите! — восклицали есаулы. — Веселите пана гетмана Хмельницкого!»*. Табор подвинулся ближе к реке Пилявке.

______________________

* Народ, песня.

______________________

Кривонос тотчас был отправлен к Константинову в засаду: если б поляки вздумали отступить, то встретили бы на пути козаков*. Это было первой причиной неудачи поляков, ибо Кривонос занял ровное пространство, а поляки стояли между горами.

______________________

* Ист. о през. бр.

______________________

Маленькая речка Пилявка разделяла неприязненные полчища; от нее, по обеим сторонам, тянулся болотистый луг, очень топкий, особенно в тогдашнее осеннее дождливое время. Обе стороны соединяла плотина. Хмельницкий, чтоб не позволить полякам пройти через реку, отрядил Козаков за плотину, где они выкопали шанцы. Козаки нарочно разгрузили болота конями, порыли рвы и копанки и стали в оборонительное положение.

В понедельник, 20-го сентября, сражение началось разом в трех пунктах. Самуил Лащ и князь Корецкий нашли, повыше плотины, брод, пустились в перестрелку с козацким обозным, храбрым Иваном Чорнотою; и поляки и козаки, пешие и конные, рассеялись по кустарникам и вели рассыпную битву с равным мужеством. Осинский вступил в дело при плотине и принудил Козаков отступить с противного берега; таким образом, проход на другой бок реки остался свободным для поляков. Михаил Иордан нашел другой брод пониже плотины и перешел его. В этот первый день битвы счастье было на стороне панов. Тогда поляки так ободрились, что уже кричали: «Ударим залпом добывать курятник!» Так они называли маленький пилявецкий замок. Только вести, доставленные пленными русскими, охлаждали их самонадеянность: пленные показывали, что Хмельницкий дожидается с часу на час хана с страшною силою.

На следующий день, во вторник, 21-го сентября, продолжались герцы и уже с большей удачей для Козаков. Они овладели бродом, через который прошел накануне Иордан, и укрепили валом опасные места. Но тогда козачество лишилось бойкого неистового уманского полковника Ганжи. Напившись горелки, выехал он, хвастая, на герец, убил нескольких шляхтичей, хотевших показать свое рыцарское удальство, и сам был убит каким-то волохом, «предательски», по выражению летописи. Козаки рано в этот день окончили стычки и уклонялись от дальнейших битв. Это пугало поляков: «Верно, враги что-нибудь замышляют», — говорили в польском лагере.

Вечером, вдруг раздался в козацком обозе шум, достигавший до шляхетского лагеря; били в бубны, трубили в трубы, палили из ружей и пушек; тысячи голосов крикнули вдруг: «Алла! Алла!»

«Что это значит?» — в страхе спрашивали паны друг друга и задавали себе разные объяснения.

«Быть может, — говорили одни, — хлопы бегут, устрашившись наших подвигов».

«Нет, — возражали другие, — верно, козаки недовольны Хмельницким и выбирают нового предводителя».

Третьи с боязнью догадывались, не пришла ли орда татарская.

Ночь покрыла оба войска; в томительной неизвестности оставались паны; но вот, в среду, на рассвете, жолнеры дивизии Тышкевича привели в лагерь пленника в священническом платье; неизвестно, был ли то священник в самом деле или козак, одетый таким образом и посланный нарочно Хмельницким. Стали его пытать.

«Я вам всю правду открою, — сказал он. — Хмельницкий так испугался вашей силы, что хотел было бежать; но, вчера вечером, пришло 40000 татар, да еще и сам хан будет скоро. Хмельницкий присягнул платить ежегодную дань хану, а потому хан всеми силами будет вступаться за Козаков».

Известие было вымышленное; на помощь козакам действительно пришел в полночь татарский отряд, но только 4000 человек с Карабчей-мурзою и сыном Хмельницкого.

Через несколько часов после рассвета, Хмельницкий, рассчитав, что поляки уже услышали от попа, что следовало им сообщить, пустил всех пришедших татар вперед и одел еще несколько тысяч Козаков в татарское платье. Они бросились к реке и закричали диким голосом: «Алла! Алла!» Это заставило поляков поверить, что пленник говорил истину, и привело всех в чрезвычайное смятение. Все схватились за оружие, но в страшном беспорядке; всякий командовал и никто не слушал команды; каждый бежал куда хотел, становился как попало и, вдобавок, между начальниками началась ссора, потому что все видели беспорядок, приписывали его причину один другому и оскорбляли через то друг друга.

Козаки, тем временем, перешли через плотину и сделали нападение на польские шанцы. Поляки, несмотря на беспорядок, вступили с ними в сражение. Первый из польских полков, завязавший дело, был сендомирский, под командою Витовского; за ним, без приказания, пустился полк воеводства минского. Козаки, командуемые Чорнотою, нарочно побежали назад за плотину; шляхтичи, думая, что враги обращаются в бегство, перешли за ними за плотину и преследовали их, потешаясь ролью победителей, но, не видя ничего за туманом, наткнулись на целый козацкий корпус и услышали голос Хмельницкого, который кричал на своих воинов: «За веру, молодцы, за веру!» Новые хоругви бросились за перешедшими через реку, и, когда столпились на плотине, козаки ударили на них, смяли, потопили, потом зашли в тыл отрезанному от плотины Витовскому, и «тогда поляки, — говорит современник, — орали землю копьями и устилали все болота прапорами»; два полка, сендомирский и волынский, погибли совершенно; много знатных панов легло на поле битвы; Витовский и Оссолинский, племянник канцлера, вытащенные из реки, израненные, едва успели прискакать к главному своему обозу. Козаки били врагов наповал. Страх и трепет, по выражению летописца, распространился в польском лагере. Уже никто не думал прогонять мужичья плетьми; хоругви, отправленные в другую сторону, привели в лагерь двух татар, которые извещали, что хан скоро будет, а с ним войска, как травы в поле.

В то же время беспокоил поляков с другой стороны Кривонос.

Вечером предводители и знатнейшие паны собрались на совет, но вдали от лагеря, в поле. Они все раскаивались, зачем вышли из-под Глинян, представляли неудобность места под Пилявою по причине болот и яров, и один, славившийся в особенности благоразумием, доказывал, что самое лучшее, на что следует решиться, — уйти из лагеря; к нему пристали многие; пристал и сам предводитель. Решили отдать Вишневецкому начальство, а самим удалиться, проводив сначала возы и рыдваны с пожитками. Приказание было отдано, и, с наступлением вечера, ни самого Доминика, ни других знатнейших панов не было в лагере. Под Конецпольским споткнулась лошадь, и он, оставшись пешком, встретил какого-то поселянина, снял с него шапку и платье, надел на себя, а ему отдал свое и тем избавился от несчастья попасться хлопам в неволю. Доминик Заславский бежал на двух лошадях, оставивши в добычу козакам свою карету, все свои сокровища и обоз, в котором было до трех тысяч наемных нидерландцев; их истребили козаки, овладевшие обозом. Ночью, с 22-го на 23-е сентября, распространилась тревожная весть по лагерю, что предводителей уже нет, и все многочисленное войско, в страхе и беспорядке, покинув имущество, бросилось в бегство... Утром козаки выехали к реке, чтоб снова вызывать на герцы поляков, но вызывать было некого: лагерь был пуст; только собаки лаяли!

Тогда Хмельницкий, со всеми силами, бросился в погоню, и шляхтичи пришли в ужаснейший беспорядок: от страха кидали оружие; никто не понимал — кто причиною бегства; каждый кричал: «Стойте!», а сам «токмо б коня допався, летив без очей, абы не зостався», говорит русский летописец; сжатые в толпе, они падали от духоты и давки и попадались в плен, когда, по выражению того же летописца, останавливались, чтоб отереть с лица пот и приложить платок к бьющемуся сердцу... Покидали раненых и больных.

По известиям современников, победителям досталось до ста двадцати тысяч возов с лошадьми, восемьдесят орудий и на десять миллионов польских злотых, примерно, всяких драгоценностей*. Древки с знаменами, узды, щиты, шлемы, серебряные сосуды, сабли, собольи шубы, блакатные сукна, персидские шали, рукомойники, ванны, где богатый пан только что купался, кушанья, варенья, конфеты, пирожные от прерванного стола — все это лежало в беспорядке по полю. Козацкие предводители напрасно удерживали русских, подозревая, не думают ли паны соблазнить хлопов; хлопы с жадностью подбирали драгоценности и лакомства, которых было столько, что они не знали, что им брать и что оставлять; никто не остался обделенным: за кварту водки козак отдавал своему базарнику бархатную шубу или серебряный кубок. Четыре дня пробыли победители в расхищенном лагере; пива, медов, вин было так много, что, при обыкновенном употреблении, достало бы им на месяц, говорит современник. Бедные слуги, которых было очень много, беззащитно были избиваемы неверными.

______________________

* Кратк. ист. опис. о Малор. 10. — Stor. delle guerre civile. 34.

______________________

«Такова была, — говорит современник, — кара от Бога за высокомерие». «Добре, — говорили козаки, — добре паны выбрались на веселья, и банкет на славу задали, тильки кошту богато положили, сто тысяч скарбу процвиндрыли и сирицю здорожили». Очевидец поляк писал, что неприятелю пособили особенные какие-то чародейства. «Этому, — говорит он, — есть несомненные признаки, и оттого такой страх, такая констернация напала на нас, что мы скакали и бежали во весь дух, крича: гонятся татары! — а от татар, по милости Божией, никакого нападения не было». Только жадность хлопов к разбросанным богатствам спасла тогда поляков от гибели, но много из них было таких, что отдавали свои дворянские головы под сабли или под аркан; в особенности козаки сильно поразили беглецов под Константиновом, где под поляками обломился мост на Случе.

Доминик, убегая из лагеря, послал Вишневецкому предложение взять команду; но Вишневецкий отказался: он знал, до какой степени беспорядок укоренился в войске, знал об угрожающей силе врагов и отвечал, что уже поздно. Утром он послал в главный лагерь узнать, что там делается, и получил известие, что все войско бежало, а козаки захватили лагерь. «Боже мой! — воскликнул князь. — Или то Твоя воля наказать наше отечество этим презренным народом? О Господи! Обрати на них свои перуны, но покарай и тех, которые причиной этого срама. Пусть и я положу свою голову, если виновен, только спаси отечество!» Он собирал по дороге рассеянных шляхтичей; то просьбой, то угрозами, то подарками успел он удержать на время некоторых и мужественно отбивался от преследовавших его Козаков. Наконец, размышляя, что может достаться в руки татарам, и он последовал за бегущими.

Разогнанные паны убежали во Львов с такой быстротой, что достигли этого города в три дня, хотя в спокойное и безопасное время польский пан, по насмешливому замечанию современника, ехал бы туда целые полгода. За военачальниками появились во Львове полковники, ротмистры, поручики. Все были между собою несогласны; один другого винил, а себя каждый оправдывал и изображал героем пилявского дня; все вопили и скорбели о бедствиях отечества, извещали жителей, что не сегодня-завтра неприятель покажется пред воротами Львова. Испуганные жители метались во все стороны; кто был похрабрее — тот спешил на вал, думая встречать Козаков оружием; многие забирали из своих пожитков то, что было у них поценнее, и торопились уходить из города. Они сгоряча не рассуждали, что за городом им могло угрожать еще больше опасности, чем в городе. Воители, прибывшие с поля битвы, сейчас же уезжали из Львова подалее в Польшу: им пример показал сам главнейший предводитель, Доминик Заславский, уехавший немедленно в свой замок Ржешов. «Хорошо сделал, — замечает современник, — а то ему могло быть дурно от войска, в беспорядке сновавшего по Львову». Остророг и Вишневецкий остались на несколько дней во Львове. Остророг подвергался упрекам войска и жителей: «Как может, — кричали воины, — оставаться предводителем такой пан, что убежал от войска!» К нему явились депутаты от мещан спрашивать совета: что делать. Они получили неутешительный ответ: остается положиться на волю Божию, обороняться, а давать отпор нельзя: нет денег для содержания военной силы, нет и оружия, покинутого в обозе в добычу неприятелю. Остается отдаться на милость врага. После такого ответа у мещан было снова собрание, и на нем порешили они защищать до последнего Речь Посполитую и пожертвовать состоянием на доставление средств к обороне. Об этом решении известили они Остророга, находившегося у Львовского архиепископа, куда он приехал прямо с побоища, стыдясь показывать себя на свет Божий. Ободряемый мещанами, Остророг пришел в себя и написал примасу, что, в ожидании нашествия врагов, решается защищаться во Львове; в то же время он послал созывать к себе на совет военачальников, но к нему не поехали. Простые жолнеры все были сильно вооружены против Остророга и не хотели слушать ближайших начальников, когда те показывали охоту признавать главнокомандующим Остророга. Не так относились к Вишневецкому. Его одного все считали достойным быть полководцем. Сходка военных людей и обывателей Львова, состоявшаяся в бернардинском монастыре в числе трех тысяч особ, начала просить его принять начальство над войском и сделать распоряжения к защите Львова. После долгих отговорок, как бы уступая просьбам, князь согласился, лишь бы это не послужило к бесчестию Остророга, которого он, принимая предлагаемое гетманство, приглашал к себе в сотоварищи: этим он избавил его от дальнейших упреков. На этой сходке в бернардинском монастыре назначена была на жителей контрибуция: ради любви к отечеству каждый львовянин обязан был, по совести, объявить о своих и чужих сокровищах; назначенные для того чиновники обирали жителей; костелы и монастыри отдавали драгоценные сосуды, кресты; должны были жертвовать и церкви: все это делалось с той целью, чтоб снарядить и удержать войско. Иезуиты дали на 150000 серебра. Некая пани Слоньонская привезла серебро из монастыря кармелиток и бросила к ногам Вишневецкого в костеле францискан. Некоторые купцы, кроме того, чем были обложены, приносили туда же лишнее из патриотизма. Вишневецкий оставлял во Львове гарнизон, под начальством старого Христофора Артишевского, отличного артиллериста своего века, который, по причине религиозных несогласий, оставил надолго отечество, странствовал по чужим землям, служил Голландской республике и завоевал в Южной Америке Рио-Жанейро. После того Вишневецкий, забравши с собою собранные деньги, вместе с войском, над которым стал избранным начальником, 5-го ноября ушел к Замостью, а оттуда в Варшаву под тем благовидным предлогом, что невозможно держаться во Львове и предавать опасности столицу Варшаву, куда, как опасались поляки и как надеялись русские, мог повернуть Хмельницкий с козацкими и татарскими силами, пользуясь беззащитным в то время положением шляхетского государства.

Вслед за Вишневецким и другие паны и все военачальники покинули Львов. Вишневецкий отправил к горожанам ротмистра Цихоцкого с пятьюдесятью драгунами, с письмом, в котором извещал о своем отъезде. Затем те из горожан, которые имели более средств, спешили выбираться с своими семьями и пожитками; иным из них не посчастливилось: они попали в неволю татарам. Оставшиеся в городе львовяне жаловались, что паны их обобрали и малодушно покинули на разграбление неприятелям.

Хмельницкий, преследуя врагов, вошел в Константинов и взял его без малейшего сопротивления. Оттуда он двинулся к Збаражу.

На дороге встретился с ним пан Юрий Немирич. Предки его были русские и владели большими имениями в Украине. Во время перерождения русского дворянства, фамилия Немиричей, как и другие, обратилась в католичество; но сам Юрий не исповедовал уже и католической веры, а был заражен еретическими заблуждениями, как говорили тогда в Польше. Немирич принадлежал к тем, которые не только не признавали святости папы, но осмеливались подвергать сомнению догматы, признанные, в продолжение веков, существенными основаниями христианской религии: таких в Польше называли арианами. Выгнанный из маетностей своих в Украине, он, как и другие, бежал в Польшу, но на сейме, в Варшаве, его приняли очень дурно. «Мы, — кричали католики, — много послабления делаем, когда позволяем сообщаться с нами протестантам; те, по крайней мере, соглашаются с нами в главных понятиях о Божестве и Св. Троице, но мы, ни в каком случае, не потерпим безбожников, подобных пану Немиричу». Немирич, собрав свой отряд, вместо того, чтоб идти против Козаков, пошел чрез Полесье, а оттуда на Волынь, и близ Збаража соединился с Хмельницким. Бывший в Польше в то время московский гонец Кунаков, называя его по ошибке Юрием Ермоличем, передавал в Москву носившийся тогда в Польше слух, что этот пан передал Хмельницкому тайное поручение от королевича Яна Казимира поддерживать его кандидатуру при выборе короля и обещание удовлетворить Козаков, если он сделается королем. Кунаков говорил, что пан Юрий, приставши к Хмельницкому, стал у него «наивысшим писарем».

Козаки вступили в Збараж. Этот город был хорошо укреплен, но козаки не нашли в нем не только воинов, готовых к отпору, но даже живой души. «Тогда и я, — признается простодушно современный стихотворец историк, — забрав свои бумажные ветоши, бежал вслед за другими из Збаража. Что ж удивительного?.. Ведь и Пиндар также бежал» Только 50 пушек, множество пороха и других запасов взяты были козакамн. За недостатком живых, козаки помстились нам мертвыми: разорив костелы, они выкинули на поругание остатки прежних панов из родовых могил. Сам Хмельницкий, если верить польским летописцам, не возбранял им этого, и особенно поругался над телом конюшего и жены его. «И мертвому льву надобно вырвать бороду», — говорил он.

Выступив из Збаража, Хмельницкий был в недоумении, что начать ему и куда идти. Он созвал раду, на которой как главные представители козачества отличались тогда: Иван Чорнота, полковник Тыша, опустошитель Польши, полковник переяславский Лобода, полковник гадячский Бурляй, издавна знаменитый пират на Черном море, полковник брацлавский Нечай, Калина, Воронченко, Полкожуха, Небаба и другие.

«Что скажет честная рада? — спрашивал предводитель. — Много поживились мы от врагов наших; пойдем ли в глубь Польши кончать наших недругов или воротимся в свою Украину с гостинцами домашним и отдохнем от трудов?» Все, прежде подачи советов, настаивали, чтоб Хмельницкий принял гетманский титул. Предводитель отвечал им:

«Не стану именоваться гетманом до тех пор, пока тот, кого изберут королем, сам пожалует меня этим достоинством; а печать гетманскую и клейноты употреблять буду».

Когда началась рада, Хмельницкий был того мнения, что лучше всего идти в Украину, послать на сейм депутатов и дожидаться избрания короля. Тогдашние обстоятельства внушали ему необходимость пользоваться своими успехами осторожно и умеренно. Идти в глубину Польши, нанести ей удар в самое сердце — казалось делом чересчур смелым и небезопасным для козачества по последствиям. Оно неминуемо повлекло бы за собой вмешательство соседних держав, а Хмельницкий еще не изведал, как они отнесутся к такому перевороту. Уже он заявлял Москве желание иметь государем московского самодержца; уже, по-видимому, в голове его было намечено то соединение Украины с московскою Русью, которое последовало чрез шесть лет; уже он убеждал московского царя вместе с козаками воевать Речь Посполитую: но Москва не дала ему ни малейшей надежды на согласие. Напротив, дружелюбные отношения, в которых находился тогда, по-видимому, московский двор к Польше, скорее вели к тому, что Москва могла оказать Польше содействие к укрощению мятежника, тем более опасного для обеих держав, что он сдружился с крымским ханом. Чтобы приобресть о себе доброе мнение царя, Хмельницкий должен был казаться не мятежником и, по возможности, держаться в пределах законности; он так и повел себя и пред Москвой показывал вид, что поднял оружие по самой крайности, единственно за греческую веру и притом, с позволения короля Владислава, против своевольных панов. Чтоб устоять на этой законной почве, Хмельницкий должен был приостановить неприязненные действия на то время, когда в Польше дело шло о выборе нового короля и подождать: что скажет ему будущий государь. Притом же Хмельницкий надеялся, что новый король, на выбор которого он мог иметь влияние, постарается привязать к себе возрастающую козацкую силу и даст законную твердость тем требованиям, какие Хмельницкий предъявит; и в этих соображениях Хмельницкий не хотел идти на Варшаву и опустошать Польшу, которую должен был почитать своим отечеством; но старшины, а еще более чернь, то есть простые козаки, думали не так; в особенности вооружился против предводителя Чорнота. Всеобщее мнение было таково, чтоб идти на Варшаву и вконец разорить Польшу. «Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!» — кричала ожесточенная толпа.

Хмельницкий объявил, что поведет их в Польшу. Но он задумал тогда же обманывать своих Козаков и, утоляя по возможности их мщение, не допускать до вторжения в средину королевства и до больших опустошений. С этою целью он предложил, что следует наперед очистить всю русскую землю от ляхов, и разослал своих полковников отрядами на Волынь и в Полесье. Такой род войны нравился козакам. Толпы отправились к Дубну, Кременцу, Острогу, Луцку разорять костелы, замки, кончать шляхту и иудеев; а сам Хмельницкий шел ко Львову, под предлогом преследовать разогнанное войско, покорить своей власти старый русский город и потом уже идти на Польшу. Независимо от козацкой рады, Хмельницкий окружил себя тогда шляхтичами, приставшими к козакам; люди более образованные, чем козаки, они, казалось, лучше могли понимать его. Народ думал, что дело с поляками не должно кончиться ничем иным, кроме совершенного освобождения Руси от польского владычества; шляхтичи, хотя и русские, в то время считали возможным, что Русь может пользоваться независимостью и правами свободной нации, не разрывая окончательно связи с Польшей. Из всех таких советников, кроме Немирича, больше всех умел убеждать предводителя Иван Выговский, шляхтич русской веры, взятый в плен при Жовтых-Водах. Своей расторопностью, красноречием и здравым умом он приобрел доверенность Хмельницкого, и его советам в особенности приписывают поляки ту нерешимость Хмельницкого, которая спасла на этот раз их нацию.

Проходя через Броды, Хмельницкий оставил там часть Козаков для осады замка, очень крепкого, которого никак не могли одолеть, а сам, приближаясь ко Львову, послал вперед с небольшим отрядом Головацкого, шляхтича, вручив ему письмо на имя городского магистрата.

«Прихожу к вам, — писал Хмельницкий, — как освободитель русского народа: прихожу к столичному городу земли червонорусской избавить вас из ляшской неволи; прихожу по вашему желанию, потому что многие из ваших мещан приглашали меня. У меня 200000 войска, кроме многочисленной орды; но это войско идет не на вас, а на поляков. Поэтому вы лучше всего сделаете, если соединитесь с единоверными вам козаками и выдадите панов, разбежавшихся из-под Пилявы. Мы утвердим взаимную нашу любовь взаимными клятвами. Если же пренебрежете нашею приязнью, то наживете себе беду».

Львов поступил под власть Польши гораздо прежде Украины и Волыни, а потому польская стихия здесь была сильнее, чем где-нибудь на Руси. Иезуиты основали здесь главный притон: ни в одном русском городе не было столько католических монастырей и костелов; много мещан приняли унию; притом значительная часть городского народонаселения состояла из иудеев и армян; поэтому и неудивительно, если паны могли его считать верным для себя убежищем. Город издавна был богатейший в королевстве; жители занимались промыслами и торговлей: губернатор застращал их, а особенно иудеев, что козаки приходят разорять их. Испуганные мещане обещали не сноситься с козаками, а шляхтичи, прибежавшие из околицы, готовились драться; с ними вместе взялись за оружие бернардины, которых большой монастырь стоял в оконечности города. Православные хотя чувствовали иначе, но не смели возвысить голос. Головацкий получил следующий ответ от лица целого города:

«Город Львов не может понять, почему в то время, когда козацкий предводитель посылает к нам дружелюбные письма, козаки поступают в окрестностях по-неприятельскн. Мы не отвергаем вашей дружбы, если она искренна, но не можем входить в союз с войском запорожским, пока не окончится избрание короля и все неудовольствия войска запорожского не прекратятся. Надеемся, что войско запорожское, которому мы не сделали никакого оскорбления, останется к нам с добрым расположением. Паны из-под Пилявы хотя приезжали к нам, но уже выехали на сейм; в городе заперлись мещане и предмещане; в замке оставлен гарнизон Речи Посполитой, над городом и замком начальствует губернатор».

Хмельницкий, получив такой ответ, двинулся осаждать город. Передовые отряды прибыли 6-го октября. Рано утром стали появляться группами козаки и татары и в короткое время покрыли как черным облаком высоты, окружающие Львов. С городских и замковых башен в зрительные трубы можно было их примерно распознавать и считать. Немного татар замечалось в хорошем вооружении; большая часть их была одета в коротких тулупах или в белых холстинных одеждах; зато с иным было разом по десятку лошадей ради добычи: так представлялось осажденным татарское полчище. Они бросались кучами то в ту, то в иную сторону, ища удобного места прорваться в предместья. Предмещане отстреливались от них из городских и замковых башен, громили их и пушечными выстрелами. Собственно город Львов в то время был не велик: в нем считалось 437 таких мест, из которых на каждом мог стоять каменный дом. Такое место считалось на одну семью, но обыкновенно два или три семейства занимали один каменный дом в три окна. Все это пространство, занимаемое целым городом, образовало четвероугольник, обведенный стеной, за которой проведен был ров, а за рвом насыпан был вал, и напоследок проведена была еще внешняя стена с семнадцатью башнями на небольшом расстоянии от городских строений. Двое ворот вело в город: первые назывались краковские, вторые — галицкие. Кроме того, во внешней стене было еще два меньших выхода, называемые «хвортками» (калитки); одна называлась иезуитской, потому что находилась близ иезуитского костела, другая — босоцкая — близ волоской церкви. С полуденной стороны город охранял монастырь бернардинский, с восточной — кармелитский: оба имели вид сильных крепостей с орудиями в стенах и башнях. На западной стороне от города тянулось болото, служившее защитой городу, а на северной стоял нижний замок. Гораздо пространнее и многолюднее самого города были предместья, расположенные около него. Их было два: краковское и галицкое. Там промеж холмов и оврагов гнездились летние помещения богатых жителей города, сады, винокурни, пасеки, разные заведения, а среди них возвышались верхи монастырей, костелов, церквей, у подножия которых ютились скромные жилища предмещан; последних числом было больше, чем городских мещан: по известию Целлария, оставившего по-латыни «Описание Польши в половине XVII века», во львовских предместьях было тогда до 1500 домов. Предместья эти были окаймлены дорогою, идущею извилинами по горам и ущельям, что носило тогда местное топографическое название «шляхи». Там, где представлялась необходимость, насыпан был вал вышиною в шесть с половиною локтей и такой же широты. Весь город с предместьями заключал в себе до 30000 жителей, а пространство было так обширно, что для охраны его с предместьями, на случай неприятельского вторжения, нужны были десятки тысяч военной силы.

На другой день, в среду, явился под городом козацкий гетман и с ним все козацкое войско. Попавшиеся в плен полякам показывали под пытками, что козацкой силы с Хмельницким идет тысяч двести, но сила эта на пути беспрестанно увеличивается толпами пристающих к козакам русских поселян. Хмельницкий приказал ударить из пушек; начались стычки по разным концам Львова. Один отряд Козаков рыл валы у гончарской улицы, близ монастыря кармелитов босых; другой напирал на галицкую браму; третьи нападали на бернардинский монастырь. Осажденные стойко оборонялись; бернардины отличались особенно. Сам Хмельницкий разъезжал близко города на белой лошади. По этой масти приметили его из города и пустили выстрел, пуля попала под ноги его лошади. Вечером кончилось нападение, враги разменялись пленниками.

Хмельницкому не трудно было взять Львов; но он сам не хотел напрасно проливать кровь и предавать богатый город на волю необузданной черни и татар: поэтому, расположив около города войско, сам предводитель стал в близкой деревне, Лисеницах, и послал оттуда к городским стенам с письмом трубача, который поднял кверху над головой шапку, чтоб в него не стреляли, и оставил воткнутое на жерди письмо. Хмельницкий требовал, чтобы львовяне выдали всех иудеев, убежавших в город, которых называл главной причиной происшедшего междоусобия, ставя им в особенную вину и то, что они помогали полякам деньгами против Козаков. Город дал ответ, что иудеи принадлежат не городу, а подданные Речи Посполитой, и просил козацкого предводителя о пощаде и милосердии. Вслед за тем Хмельницкий отправил во Львов священника Федора Радкевича с новым письмом к городскому магистрату, предлагая мир и требуя 200000 червонных злотых окупу, для заплаты татарам.

Городские райцы видели, что город не может удержаться и согласились начать переговоры. Они уверяли и сами себя, и других, что решаются просить пощады у козацкого вождя не из трусости, а единственно для того, чтоб спасти католическую святыню от поругания.

Но в городе Львове накопилось множество поселян православной веры. В самый день прихода Козаков губернатор внушил жителям, что если предместья останутся целы, то козаки засядут надолго пред городом, и, по его мнению, для предупреждения опасности надобно бы истребить предместья. И действительно, тотчас по прибытии союзных козацких и татарских сил ко Львову, козаки стали напирать на предместья, а татары обступили их кругом, чтоб не дать бежать из них предмещанам. Уже в первый день козаки разорили внешние ничтожные деревянные укрепления из кольев и ворвались в предместья. Предмещане бросились спасаться, иные в укрепленные монастыри, иные в город, и сразу тысячи возов стеснились у ворот, а из города усердно палили в преследующего неприятеля.

«Нуте, молодцы, нуте!» — свирепо кричали напиравшие вперед толпы Козаков. Вдруг Хмельницкий приостановил бой и послал, как говорено было, трубача с предложением выдать иудеев. Впоследствии католики сложили легенду, будто козацкий вождь был остановлен видением в облаках — он увидал образ молящегося на коленях монаха с распростертыми руками — и так был поражен, что приказал отступить. Это был, толковали бернардины, святой Ян из Дукли, и вера в это заступничество святого так распространилась, что впоследствии близ бернардинского монастыря поставили колонну с изображением наверху св. Яна из Дукли в том виде, в каком он являлся в облаках и спас город Львов от схизматика Хмельницкого и неверного Тугай-бея. Но на другое утро возобновили козаки нападение на предместья с новою силою. В православной «кафедре» св. Юрия толпы предмещан искали спасения в молитве. Козаки, перебившие много народа во дворе монастырском, разбивали церковные двери, стреляли в окна и, наконец, ворвались в средину храма. Старик игумен, стоя у алтаря, пытался напомнить им, что они такие же православные, как и народ, собравшийся в церкви. «Гей про Бог христиане! Вира, вира!» — вопиял он. Но козаки неистово требовали сокровищ, кричали: «Батеньку, не хочем твоей виры, лише дядчих грошей!» Они плескали ему на плечи горилку и зажигали, понуждая отдавать им спрятанные сокровища. Одни из Козаков, правда, смутились и ушли, но нахлынули другие с заступами, рубили стены, не пощадили гробов и выкидывали из них полусгнившие трупы, ища сокровищ, наконец сорвали со стены и ободрали храмовую икону св. Юрия, и потом ушли, говоря: «Прощай, св. Юру». Вытряхивая карманы у тех, которых застали в церкви, козаки говорили им: «Вы хоть сами одной веры с нами, да у вас деньги лядские, — так за это вас надобно карать»*.

______________________

* Kubala. I. 89. Ссылка на Зиморовича. 108.

______________________

Так рассказывают поляки о тогдашней дикости Козаков, мало показывавших благоговения к вере, за которую выставляли себя воюющими. В то время, когда одни расправлялись у св. Юрия, другие забирались в опустелые костелы и дома, стоявшие близко городских валов и оттуда с гребня крыш, из-за дымовых труб и из окон палили в город и удачно поражали смельчаков, выступивших на вал для обороны. Иные забрались в кармелитский монастырь, умертвили там пятнадцать монахов и перебили немало народа, искавшего в монастыре убежища, — и оттуда стали беспокоить горожан пальбою. Тогда городские старейшины вспомнили советы, подававшиеся пред самым нашествием неприятеля, и решились сжечь предместья, чтоб лишить неприятеля пристанища и точки опоры для действия над срединою города. Нашли людей, которые за обещанную награду взялись пустить огонь в ближайших к городским валам строениях предместий. Их выпустили тайным ходом в ночное время и они подложили огонь во многих домах. Пожар распространился с чрезвычайною быстротою, благодаря тому что поднялся сильный ветер; тогда козаки, преследуемые огнем, покинули предместья, однако самый город был в опасности, когда ветер обращался на его сторону. Пожар произведен был ночью с четверга на пятницу. Когда огонь разгорелся, стало так светло, что можно было на земле увидеть иглу. Поутру в пятницу настал ужасный день. Дым, восходивший над пламенем, закрывал солнечный свет, сделался нестерпимый жар и смрад; там — огненные головни укрывали крыши слоями, там рассыпались искры будто из какого-то мешка; страшно трещали падающие стропила, бревна и кровельные доски; раздавались раздирающие отчаянные вопли и крики: «горим! горим! воды! ради Бога воды!», вереницами кружили в горячем воздухе птицы, лишенные своего приюта под крышами. Ужас приводил в оцепенение смотревших на это зрелище: казалось, им приходит их последний час; иных даже звук труб приводил в смертный страх. На счастье горожан, с наступлением следующей ночи пошел дождь и спас недогоревшие дома. Из города можно было ясно распознать, что за пределами городской стены все хаты подгородних обывателей, их гумна и пасеки, загородные дачи зажиточных горожан, церкви, костелы, красовавшиеся еще в предшествующий вечер, — все стало добычею пламени в каких-нибудь несколько часов*.

______________________

* Kronika miasta Lwowa. 300.

______________________

Предмещане, лишившись имуществ, скитались без куска хлеба с женами и детьми; многие пристали к козакам; других загнали в город, обещая кормить во время осады. Население Львова увеличилось: от тесноты и дурной пищи, которою питались бедняки, при дороговизне припасов, открылись повальные болезни. «Наши улицы, рынки и церковные дворы обратились в настоящий лазарет, угла не было в городе, где бы нельзя было встретить недужных и не слышать удушающей вони», — говорит очевидец.

Сверх того, поляков, иудеев и армян пугало скопление православных, между которыми попадались подозрительные для них лица; слышно было, что у православных мещан бывают ночные скопища. Еще до прибытия Хмельницкого открыто было, что мещане гологурские писали к нему, приглашали избавить народ от невыносимой ляшской неволи и обещали содействие. Письмо было перехвачено; поляки боялись, что таких доброжелателей Хмельницкого было в городе немало. Всяк, — говорили тогда католики, — кто только исповедует греческую веру, желает погибели Польше. Открыли в городе женщину, которая была любовницею Кривоноса и потом с одним козаком странствовала для узнания дел. Она сама созналась в этом и была пощажена. Донесли губернатору, что у одного богатого мещанина, Юрия Коваля, работники льют пули и куют оружие. Окружили подозрительный дом и действительно нашли много железа и свинцу. Хозяин отговаривался, что это припасено для продажи, но узнали, что это готовилось для оружия православным, на помощь козакам. Во время штурма города Артишевский приказал казнить его на страх прочим, примерным образом, по выражению современника. Вслед за тем было перехвачено письмо львовского православного владыки к Хмельницкому. Неизвестно содержание его; летописец говорит, что губернатор оставил владыку в подозрении. Католики боялись православных и, если верить рассказу украинских летописцев, бернардины выдумали средство уменьшить число этого опасного для них народа.

Скрывавшиеся во Львове мужики и предмещане проживали преимущественно в монастырях. Бернардинский был набит битком. Монахи устроили в субботу обед и поставили два стола: на одном кушанье было мясное, на другом постное; так как католики наблюдают в субботу пост, то монахи, сзывая людей, говорили: «Идите, кто из вас русин, пусть садится и ест мясо, а кто поляк, то для него трапеза с рыбою и маслом». Православные, не подозревая уловки, сели за особый от католиков стол. Тогда монахи стали вызывать их поодиночке, под предлогом, что хотят что-то сказать, и выводили за ворота. Там, в глухом дворе, был колодец, называемый бардыш. Подле колодца стоял бернардин. Монах подводил русского к колодцу и говорил: «Посмотри туда, русин!» Русский наклонял голову, и стоявший подле колодца бернардин рубил его по шее, а тело сбрасывал тотчас в колодец. Вот уже несколько человек, таким образом, пошло вслед за монахом; никто не знал, что сделалось с тем, который вышел прежде него; всяк добровольно наклонял голову под топор. Наконец обедавшие стали беспокоиться, что братья их не возвращаются, некоторые встали и подсмотрели, что делают монахи. Тогда все с отчаянными криками бросились через стены и без оглядки полетели в козацкий лагерь, где произвели всеобщее исступление. Хмельницкий, в первом порыве гнева, грозил сжечь целый город; но потом утишился и послал предостеречь всех жителей Львова русского вероисповедания, чтоб они спрятались в церквах во время штурма города, которым он угрожал.

Хотя город Львов, как выше было показано, и был обнесен двумя стенами и рвом, но эти укрепления были ненадежны; вода во рву высохла, а стены, по замечанию современника, годились для защиты от ружей, а не от пушек. Артишевский, однако, показал отчаянную готовность защищаться. «Я уже стар, — говорил он, — довольно пожил; кончу жизнь во Львове: лучше пусть меня задавят его развалины, чем мне спасать жизнь низкою сдачей!» Но жители, привыкшие к изобилию, невоинственные, давно не видавшие у стены своих неприятеля, желали избавиться от опасности каким бы то ни было образом. «Подумайте, — убеждал их старик губернатор, — как можно довериться Хмельницкому, когда он замарал себя всякого рода вероломствами? Для человека благоразумного храброго гораздо желательнее смерть, чем неволя: смерть прекращает, неволя рождает горе!» Городской совет не послушался старика и обрадовался, когда Хмельницкий, благочестивых ради, живших в большом количестве в этом городе, оставил прежнее свое намерение брать его приступом и предавать воинскому разорению, а предложил денежную сделку: он потребовал с города окуп, обещая за то отойти от него с своим войском. Началась переписка, происходили совещания; львовяне хотели что-нибудь выторговать у козацкого гетмана; но вдруг новые успехи Козаков заставили мещан не прекословить более милосердию Хмельницкого.

С северной стороны города Львова, на горе, называемой Лысою, был замок, построенный в старину князем Львом Даниловичем. В мирное время он оставался незанятым, потому что был неудобен для жизни: там была дурная вода и притом в единственном колодце; но в военное время положение его было важно. Он стоял на возвышенности, откуда можно было видеть, что делается в городе, и притом оттуда можно было удобно палить в город. Артишевский поставил там гарнизон под начальством бурграфа Братковского. Гарнизон этот, вначале состоявший всего из семидесяти человек, увеличивался охотниками из мещан и мужиков. Тут в субботу столпилось также много предмещан, лишенных жилищ. Козаки, под начальством Кривоноса, повели приступ на этот замок. Замок был крепок не столько искусственными укреплениями, сколько естественною крутизною горы, на которой был построен. Но чрезвычайное скопление народа обоего пола грозило скорым наступлением голода. Козаки неустанно беспокоили этот замок целый день до сумерек, и наконец Братковский, выбившись из сил и страшась оставаться там далее и подвергаться голоду, ушел с своими солдатами. Оставшиеся без обороны предмещане, мещане и мужики пришли в волнение. «Чего ж нам ждать еще? — закричали некоторые из них. — Чем погибать от голода с детьми, лучше отдаться на милость козакам! Не такое страшное горе, как страх его малюет! Волки, медведи — и те бывают милосердны, а козаки — люди, да и татары люди! Что они нам сделают? В неволю возьмут? Что ж? Потерпим, а после, может быть, на волю выйдем. Жен, дочерей наших изнасилуют? Э, что ж делать! Не стыдно, когда по неволе. Ну, с Богом!» Множество голосов со стен закричало, что они сдаются.

В воскресенье толпа княков, — так назывались черноволосые хлопы, потому что, за недостатком оружия, употребляли кии, — ворвались в замок, как волки в овчарню, говорит очевидец, и перерезали они всех от старого до малого. «Страшно выглядывал, — продолжает тот же современник, — этот замок со мшистыми стенами, облитыми кровью, и башнями, заваленными людскими трупами».

Тем временем козаки отняли у горожан воду, следуя указанию одного предмещанина, ушедшего к козакам, и, чтобы лучше долетали в город ядра и пули, взмостили на крышу высокого костела пушки. Пущенная бомба зажгла жидовскую синагогу; пожар распространился; люди не смели тушить, потому что картечи убивали их на улицах. Тогда мещане, видя неизбежную беду, соглашались сдаться на волю победителя, выставили белое знамя и послали знакомого Хмельницкому ксендза Гунцель-Мокрского просить помилования. Этот ксендз, регулярный каноник и экс-иезуит, был когда-то профессором в той иезуитской коллегии, где учился Богдан Хмельницкий, и считал козацкого гетмана в числе своих бывших слушателей. Хмельницкий теперь принял его радушно и вручил, по его просьбе, охранительный лист для послов, которых, как сообщал ксендз Хмельницкому, город Львов намерен выслать для переговоров в козацкий стан.

Хмельницкий, получив это известие, бросился лично к осаждающим, вложил на палку свою шляпу и, показывая козакам, кричал: «Згода!»

Битва остановилась. Вслед за тем выехали из Львова четыре депутата: от русских, поляков, армян и от университета. В сопровождении полковника Остапа они прибыли в Лисеницы 13 октября.

Гетман принял их ласково, потчевал вином и уверял в своем расположении в городу Львову.

Депутат от католиков, Вахлович, отличался особенно красноречием, и со слезами, «нищенски», по замечанию очевидца, молил предводителя пощадить их и уменьшить цену окупа.

«Помилуй нас, — говорил он, — ради нашей крайней бедности; паны совершенно нас ограбили; пилявецкое войско обобрало нас и покинуло; мы в самом горьком положении; не дай нам погибнуть с голода!»

Хмельницкий отвечал: «Я не могу скрыть от вас, что меня слишком огорчают эти несчастные обстоятельства. Дай Бог, чтоб и ухо человеческое о подобных не слышало! Всему причиною Вишневецкий и Конецпольский, о чем я писал вам; не стало сил переносить нам тяжкий наш жребий; у нас насильно отнимали все наше достояние, и нам ничего более не оставалось, как взять оружие. Вы просите милосердия: я сам просил его для себя и не был настолько счастлив, чтоб получить; но вам я окажу его! Я не хочу поднимать меча на ваши головы и дарую вам жизнь, — это уже большое милосердие, господа; только, без всяких отговорок, отсчитайте мне двести тысяч червонных злотых. Вдобавок, я оставлю при вас и жидов, этих негодных мерзавцев, но с тем, чтоб они выплатили большую часть этой суммы: они-то обирали Козаков в Украине. Надобно вам знать, господа, что я требую этих денег не для своей корысти, а единственно потому, что должен удовлетворить приятеля моего пана Тугай-бея. Моя обязанность — наградить того, который соединился со мной со значительными силами, помогал везде против моего неприятеля и храбро разделял со мной опасности».

Очевидец заметил, что Хмельницкий прослезился, слушая описание бедствия Львова, но не уменьшил требуемой суммы ни одним злотым. Напрасно умоляли его депутаты: он ссылался на своих старшин и на Тугай-бея. Депутаты все-таки пытались умилостивить его. Наконец он сказал: «Я посоветуюсь» — и оставил их с несколькими чиновниками козацкими. Депутаты должны были выслушивать насмешки над пилявскими героями. «Мы, — говорили козаки, — взяли у поляков 6460 возов с сокровищами, а вот и булава князя Доминика. Посмотрите на нее. Вот скоро турецкий цезарь пришлет нам помощь. Пана Вишневецкого мы достанем, хоть бы он в Гданьск ушел: он виною тому, что переговоры не состоялись. Мы дойдем до Вислы, наготовим чаек и приплывем в Варшаву, а то и далее, если нас не удовлетворят». Но тут воротился Хмельницкий, с ним Тугай-бей, Калга-султан и Пин-ага. Все старшины и полковники были налицо, каждый с позлащенным перначом — знаком достоинства. Хмельницкий изложил просьбы города. Тугай-бей, которого усадили на почетное место, поглядел на депутатов грозно и сказал: «Вы молодцов-козаков обидели: хоть бы вы в землю закопались — и там я вас найду!» Он начал бранить поляков, особенно Сенявского, который, будучи отпущен на честное слово, не заплатил окупа. Татары непременно требовали со Львова окупа. Хмельницкий ссылался на них и представлял депутатам, что ему невозможно сделать уступки, потому что нужно спровадить татар и заплатить им, — иначе они будут делать опустошения. Депутаты должны были с покорностью согласиться на все требования победителей.

Хмельницкий отправил в город за деньгами Петра Головацкого, а Тугай-бей — татарина Пин-агу; готовой монеты набралось только на 16000 злотых. Этого было слишком мало, и Львов откупался разными товарами и вещами; костелы и монастыри приносили свои украшения и сокровища; мещане выкладывали из лавок штуки богатых материй, полотна; жиды со вздохом сносили серебро, золото, разные драгоценности, приобретенные лихвою от убогих христиан; бедные посполитые принуждены были выносить последнее полотно или серебряную вещицу из скромного домика. Возами отправляли сокровища в стан победителей, где Тугай-бей прилежно все это оценивал и взвешивал, иногда вскрикивая на привозивших. Этим не ограничился окуп. Город подарил самому Хмельницкому богатых одежд и сбруй на 20000 злотых; все полковники, войсковые есаулы, судьи, писаря, козацкие атаманы получили в подарок по нескольку сот талеров и разных вещей: кто воротился с позолоченною саблею, кто с богато оправленным буздыханом. По замечанию очевидца, Кривонос показал себя особенно корыстолюбивым. «Я столько же сделал, как и пан Хмельницкий, — говорил он, — да если б захотел, то натворил бы во Львове страха и беспорядка; зато нельзя меня считать каким-нибудь простаком; я не хуже других; других одарили, и мне дайте какую-нибудь сотню-другую червонных злотых!» Этот отважный козак получил тогда тысяч на пять разных подарков. Вдобавок, мещане должны были, по русскому обычаю, угощать на мировую Козаков и выкатить полубочки и бочонки разных водок, вин, меду, мальвазии. «Негодные хлопы, — говорит очевидец, — пастухи, пригодные только к плугу, пьянствовали и обжирались посреди города, а потом уносили с собою в свой стан съестное».

Для спокойствия граждан Хмельницкий оставил в городе двоюродного брата своего, Захария Хмельницкого, с десятью козаками; у них был универсал, подписанный рукою гетмана; этот универсал должен был останавливать Козаков, если б какая-нибудь толпа наездников вздумала еще раз беспокоить Львов. Тогда жители начали роптать и обвиняли своих депутатов, что они у Хмельницкого более хлопотали о себе, чем об общих делах. Ожесточение против них дошло до того, что их чуть было не убили, но их оборонил Артишевский.

23-го октября султан Калга со своею ордою отступил к Каменцу. На другой день, 24-го октября, козаки дали на прощанье залп из пушек, и страшное войско отступило. Поляки считали особенным чудом неба свое избавление за деньги. Только бернардины не хотели участвовать в платеже, говорили, что они оружием охранили монастырь, и гордо указывали на кучу трупов около своей обители*.

______________________

* Кр. истор. о бунт. Хм. 10.

______________________

После того козаки уже не беспокоили Львова. Мимо города проходили козацкие отряды Хмельницкого и не делали опустошений, потому что Хмельницкий строго запретил нм это. «О, если бы у нас в коронном войске была такая дисциплина!» — говорили тогда поляки. За то и Козаков не трогали по дорогам. Сын Хмельницкого, в сопровождении небольшого отряда, провез мимо Львова несколько десятков возов, нагруженных добычею; никто на него не нападал.

Отступив от Львова, Хмельницкий еще раз хотел было отложить неприязненные действия и дожидаться окончания сейма, но козаки, возбуждаемые преимущественно Чорнотою, подняли ропот и кричали: «Пане гетмане, веди на Польшу!»

Замостье, теперь сильнейшая крепость в Царстве Польском, принадлежало тогда фамилии Замойских, от которой и получило название, и уже в то время было сильною защитою королевству, как по своему неприступному положению, так и по искусственным укреплениям; с юга защищал его огромный пруд, с севера и запада — непроходимые болота, а с востока — ров, чрезвычайно широкий и глубокий, наполненный водою; над ним возвышалась огромная стена. Поперек всей стены проведен был толстый выступ, препятствовавший приставлять лестницы; семь круглых башен защищали стену, а между башнями и самою стеною поставлены были пушки так искусно, что издали нельзя было их приметить. В стене были сделаны отверстия для стрельбы в разных местах. Сама стена была так толсто наполнена землею, что наверху ее могла свободно оборачиваться карета в шесть лошадей. Иеремия Вишневецкий собрал туда 10600 человек, в числе которых было 1500 пехоты собственной команды коменданта Байера, славившегося тогда знанием военного дела. Кроме того, в Замостье было четыре тысячи шляхты бельзского воеводства, шляхтичи воеводства холмского и волынского, составлявшие резерв, восемьсот человек постоянной стражи и до тысячи человек мещан, взявших оружие; были там люди разных наций: армяне, шотландцы, немцы; слуги, хоть и годные к бою, не считались в числе военных людей. Пороха было довольно; пушек, за исключением поставленных на местах, оставалось еще большое количество в резерве, а ружей было так много, что, по уверению современника, на каждое окно приходилось по пяти; притом у многих дворян они были трехствольные. В случае долговременной осады крепость и город не боялись голода: каждый житель обязан был запастись припасами для себя и для поставленного у него на квартире жолнера на полгода, а кто не мог этого сделать, тот был высылаем из города; таким образом, в Замостье не было и многолюдства, пагубного во время обложения. Оставшиеся в Замостье написали на сейм, что не могут прибыть в Варшаву по той причине, что должны защищать важный пункт в королевстве. Главным начальником, собственно города, был Владислав Мышковский, староста гродецкий. Все эти распоряжения были сделаны Вишневецким, которого паны и жолнеры избрали предводителем; он сделал все нужное для защиты крепости и доставил части пилявского ополчения случай стереть с себя стыд бегства. Сам князь уехал в Варшаву с 400 человек.

Паны, собравшиеся тогда в Замостье, ненавидели королевича Яна Казимира, которого Хмельницкий хотел видеть королем, и послали на сейм извещение, что если будет идти дело об избрании кого-нибудь из братьев покойного Владислава, то они дают голос в пользу старшего брата Карла. Хмельницкий, быть может, узнал об этом и решился держать крепость в осаде, чтоб застращать противников и, если нужно, силою оружия доставить престол Яну Казимиру, стороны которого держался и канцлер Оссолинский. Хмельницкий, приближаясь к Замостью, имел, по сказанию поляков, до 80000 войска, хотя это число ни в каком случае нельзя принимать за достоверное, тем более что большая часть ополчения русского вела гайдамацкую войну по окрестностям.

Проходя от Львова к Замостью, Хмельницкий был сопровождаем восторгом русского народа. Православные бежали к нему навстречу, величали освободителем; одни приставали к рядам Козаков, другие сносили им запасы, — все клялись в ненависти к католичеству и племени ляхов. Кто только исповедовал православную веру, тот считал святым долгом помогать чем бы то ни было восстанию, хотя некоторые из русских потерпели тогда не только от татар, но и от своих православных забияк. Местечки, населенные католиками, унитами и жидами, без милосердия были истребляемы огнем и мечом. В Нароле русские произвели бесчеловечные убийства; в числе погибших был владелец, Самуил Лащ, известный забияка. Город Сокал и местечко Томашевка, откуда успели убежать все поляки и жиды, приняли с торжеством Козаков. Католические храмы были ограблены; самые кости умерших выброшены из гробов на поругание. Подходя к Замостью, Хмельницкий послал передовой отряд под начальством Небабы.

Небаба, приблизившись к Замостью, удивился, увидев ворота отворенными и очень мало стражи на валу. Предмещане собрались к нему толпами и начинали было говорить с ним как русские; но появился трубач на башне и закричал:

«Прочь отсюда! Паны, находящиеся в крепости, не станут унижаться, чтоб входить с вами, хлопами, в сношение, а мещанам не позволяется».

Воротившись, Небаба доносил, что поляки ни во что считают силу козацкую, и настаивал, чтоб Хмельницкий поскорее взял Замостье и доказал им, что значат козаки. Уверенные в том, что русские предмещане готовы принять Козаков как братьев и дадут им пристанище в своих домах, паны приказали зажечь предместья, и козаки явились 5-го ноября, в самый развал пожара. Тогда поднялась сильная буря прямо в лицо козакам. «Несчастные предмещане, — говорит очевидец, — хватали что успевали из своих пожитков; одни бежали с ними в подъемные ворота к северной башне; другие карабкались по веревке через стены; крики малюток, вопли лишенных крова и дрожащих от стужи страшно поражали слух. Многие не попали в город и поместились на возах с остатками своих имуществ под стенами. Никто не смел роптать, если не хотел быть отданным под стражу двум дворянам, которых выбирали стеречь подозрительных с сотнею жолнеров. Заперли наглухо ворота; по всем башням расставили войско; на стенах расположился остальной народ с косами и колодами для отражения приступа».

Хмельницкий остановился в соседнем селении Лабунях и задумал стеснять поляков медленным обложением. Он расставил Козаков кругом крепости, на большое пространство, и приказал сделать плотину на реке, протекавшей через город. Воду потянуло вниз, и осажденные потерпели через это большой недостаток. Колодцы днем изсыхали до дна и только ночью слегка наполнялись водою. Не так счастливы были козаки в полевых работах: валы и батареи копать было трудно, потому что земля стала уже замерзать. Хмельницкий видел, с одной стороны, трудность взять сильную крепость осадою в такое время года, а с другой, не желал идти на приступ, чтоб тем не обнаружить явных неприязненных действий против Речи Посполитой, и старался сохранить вид, что он не хочет воевать до окончания сейма, а потому послал к Мышковскому письмо на имя сенаторов и шляхты, запершейся в Замостье.

Хмельницкий вежливо желал им здоровья и благополучия и уверял, что не хочет кровопролития, а явился с войском единственно по тому случаю, что преследовал Иеремию Вишневецкого.

«Но так как, — писал он, — он из вашего города убежал, то мы бы желали, чтоб вы не заводили с нами войны, а примирились добровольно, как львовяне, и мы тотчас отступим от вашего города со своими войсками, и волос не спадет с головы вашей. Если ж вы не захотите мира, о котором мы просим Бога, то уж тогда не отойдем от города, пока не исполнится приговор Божий: мы хоть не рады, а должны будем воевать с вами. Сохрани Бог! Лучше пусть теперь, когда мы дошли до вас, Бог даст нам мир, и мы счастливо дождемся нового государя, кого Бог нам благословит. Мы же, в особенности, желали бы себе природного государя королевича Яна Казимира: дай Господи, чтоб довелось служить ему верно, как мы служили блаженной памяти брату его Владиславу IV-му»...

Чрез два дня комендант прислал гетману, от лица всех дворян в Замостье, ответ, исполненный уверений в желании мира, но не заключавший в себе ничего решительного. Дворяне извещали козацкого предводителя, что и они желают королем при родного королевича, но не упомянули имени Яна Казимира, которого не желали.

В то же время Хмельницкий, полагая, что Вайера, как иноземца, можно легко склонить, послал ему, через пленного немца, письмо и приглашал поступить в рыцарское товарищество с козаками.

Вайер отвечал:

«Хотя вы, козаки, привыкли снискивать себе хлеб саблею, но до сих пор добывали его не от Речи Посполитой, матери вашей, а от врагов, в чем мы всегда готовы быть вам товарищами, но против Речи Посполитой помогать вам не станем. Я Вайер, не только дворянин Речи Посполитой, но и сенатор и каштелян хелминский; хотя у меня под командою войско непольского происхождения, но состоит все из пруссаков и курляндцев, — все это сыны одной Речи Посполитой. Впрочем, мы не подадим повода к пролитию крови христианской, если ваши желания мира искренни»*.

______________________

* Supplem. ad. Hist. Russ, monum. 181—184. — Рукоп. виленская.

______________________

Современник рассказывает, что, получив ответ из Замостья, Хмельницкий со старшинами осматривал ров, который козаки копали для спуска воды из пруда. В это время ядро, брошенное со стен, чуть было не убило Хмельницкого: с тех пор он постоянно жил в Лабунях и только навещал табор.

Безуспешные переговоры и медленность Хмельницкого породили в толпе Козаков ропот и даже негодование.

«Наш гетман так распился, — кричал обозный! Чорнота, — что ни о чем не думает, и страх овладел им. Как! Мы побрали в неволю гетманов, рассеяли все польское войско, взяли окуп со Львова, и теперь Замостье, частная крепость одного поляка, не могла бы выдержать нашей силы; беда только, что пан гетман начал поблажать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!»

Хмельницкий знал, говорит летописец, что за голова был Чорнота, и приказал тотчас готовиться к приступу.

Гетман открыл нападение тем, что пустил ядра и зажигательные гранаты в город; но одни не долетали, другие перелетали, а третьи хотя падали на крыши, — не причиняли большого вреда. Дожидаясь решительного приступа, поляки, с колокольным звоном, ободряемые священною процессию с Св. Дарами, выстроились к бою; но козаки целый день только играли на трубах, как будто для того, чтоб изнурять врагов беспрестанным ожиданием. Между тем они наломали хворосту для забрасывания рва, наделали соломенных пуков для зажжения, приготовили из толстых бревен осадную машину на колесах, называемую по-козацки гуляй-городына, с отверстиями для вставки пушек и ружей, и с корзинами или ящиками, набитыми землею, для закрытия от неприятельских выстрелов. К вечеру на северной и на восточной стороне появилась сплошная масса козаков. Хмельницкий отобрал таких молодцов, которые еще знали, как управляться с оружием, потому что до сих пор обращались только с косами да серпами, но зато более всех шумели против предводителя, — выкатил сначала несколько бочек горелки, потом загнал всех в гуляй-городыну и запер ее рогатками, а позади поставил старых, настоящих Козаков, приказывал им подгонять ленивых и трусливых и даже колоть, если они попятятся назад. По бокам поставлена была конница. В одиннадцать часов ночи поляки отвечали им таким сильным огнем, что русские расстроились; бревна, сложенные наскоро, рассыпались; хлопы не умели хорошо стрелять и попадали в стены или на воздух; притом на поляках были панцири, а на русских свитки да кожухи! Покинув разоренное свое орудие, они бросились на задних Козаков, прорвали ряды их и привели всех в беспорядок. В то же время, когда неопытная и буйная чернь выставлена была на убой под гуляй-городыною, Чорнота с козаками зашел с северной стороны чрез болото, где стена была ниже, не защищалась башнями и где поляки не ждали видеть козачества. Сначала, с этой стороны, дело Козаков шло удачно: они перешли ров и приставили к стене такие огромные лестницы, что пятьдесят человек едва могли нести одну, но поляки поспешили туда, где нападал Чорнота, и отбили его. Сам Чорнота лез, «как сорвиголова», говорит польский летописец, но был ранен в лядвею, упал с лестницы и, не получая впору ни подкрепления, ни содействия, оставил приступ. Тогда осажденные так расхрабрились, что две тысячи человек сделали вылазку на предместье, где стоял Головацкий с двенадцатью тысячами Козаков; они напали неожиданно, захватили триста вьючных лошадей и взяли в плен сотника Метлу.

С тех пор козаки хотя стояли три недели под Замостьем, но уж не оказывали ни малейших неприязненных поступков. Они даже перестали роптать на Хмельницкого, особенно когда посредством гадания (а в гаданиях, по замечанию современников, они были большие искусники) дознались, что судьба не даст им успеха, сколько бы они ни трудились. Они пустили что-то огненное, наподобие горящего шара или ракеты, прямо на город по воздуху, так что осажденные думали, что хотят зажигать город; ракета, долетев до средины города, протянулась в воздухе наподобие копья, потом начала сгибаться и, наконец, приняла форму змеи; хвост и голова сблизились, и тогда голова как будто начала кусать хвост. Видя это, козаки закричали: «Годи, теперь, панове молодцы, не наша доля». Какая-то знаменитая их чаровница Маруша объяснила им, что успеха не будет. С тех пор они уж не воевали.

Начальник Замостья, пользуясь бездействием Козаков, послал к Хмельницкому с просьбою не разорять замка пана Замойского. Этот замок стоял посреди пруда с южной стороны крепости: комендант предлагал поместить там для охранения козацкий гарнизон.

Хмельницкий отвечал: «Удивительно, что вы заботитесь о сохранении пустого дома более, чем о многолюдном городе, в то время когда есть средство сойтись с нами, если только вы не станете пренебрегать своим делом».

Получив такой ответ, паны послали спросить, что он разумеет?

«Так как нам известно, — писал Хмельницкий, — что владетель Замостья обращался всегда человеколюбиво с русским народом, так как притом приходит пора снять лагерь, то я соглашаюсь отвести Козаков в Украину, если мне дадут небольшую денежную сумму для удовлетворения татар».

На это Мышковский написал: «Мы согласны заплатить пану Хмельницкому 20000 польских злотых, если козацкий предводитель исполнит следующие условия: во-первых, оставит в целости замок, о котором уж было говорено; во-вторых, запретит козакам разорять костелы, замки и имения соседних дворян — все, что осталось еще неповрежденным; в-третьих, не будет отдавать в плен побежденных и, в-четвертых, если, по получении суммы, воротится в Украину».

Хмельницкий согласился на все, но, получив сумму, написал коменданты: «Я не могу возвратиться в Украину, пока не придут в мой стан козацкие отряды, разосланные по окрестностям; однако городу бояться нечего; даже вы получите от нас пользу, если позволите козакам без оружия подходить к городу и продавать скот и прочее, что они захотят сбыть; я же, с своей стороны, уверяю вас, что всяк может безопасно выходить из города».

Комендант позволил, и тогда в козацком обозе открылась настоящая ярмарка: козаки продавали своим неприятелям скот и разные драгоценности: серебряные кубки, чаши, платья, меха: все это было отнято у панов под Пилявою и продавалось теперь необыкновенно дешево. Тучный бык стоил талер. Некоторым из поляков даже понравился такой торг, хотя от него поживлялись только богачи, а бедные час от часу приходили в скудное положение, особенно оттого, что в Замостье открылся падеж скота и лошадей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Избрание Яна Казимира. — Королевское приказание. — Отступление Хмельницкого на Украину. — Прибытие в Киев. — Патриарх Пансий

Наконец Хмельницкий узнал, что избрание нового короля кончилось, и кончилось так, как он хотел. Приступая к Замостью, козацкий предводитель отправил в Варшаву Яна Гирю, Гладкого, Сокольницкого и Дмитра Черкаского* просить, чтоб к нему прислали комиссаров для примирения. Он велел им заявлять, что козаки желают королем Яна Казимира и если сейм выберет этого королевича, то Богдан Хмельницкий будет в его воле. Так должны были говорить козацкие посланцы и в таком смысле Хмельницкий послал с ними письма некоторым государственным людям. 15-го ноября он послал на сейм ксендза каноника Гунцель-Мокрского, поручая ему письмо к целому сейму.

______________________

* Акты Южн. и Западн. Росс. III. 284.

______________________

«Бог всемогущий свидетель, — писал он, — что крайняя беда и неволя заставила нас оскорбить величие Божие и вас, милостивых панов. Всему причиною двое панов. Первый — коронный хорунжий: он убивал наших товарищей, мучил, сажал на кол, отнимал нашу собственность, чуть не запрягал нас в ярмо, делал с нами что ему нравилось. Второй пан — князь Вишневецкий; когда, по разгроме кварцяного войска, мы хотели воротиться на обычное место на Запорожье — он, не знаем, по собственной ли злобе или по совету других панов, нападал на нас с своим войском, хватал Козаков и наших духовных, сажал на кол, буравил глаза и мучил их другими способами. Защищая свою жизнь, мы, рады не рады, должны были двинуться с войсками нашими и давать ему отпор, потому что, с одной стороны, паны комиссары Речи Посполитой присылали нам миролюбивые письма, с другой — на нас шло войско. Преследуя князя Вишневецкого, мы достигли Замостья, получив верное известие, что князь Вишневецкий собирается воевать с нами. Эти два пана всему причиною. Они своею алчностью и необузданностью чуть не до конца разорили землю. Князь Вишневецкий был у нас в руках за Днепром, но мы его выпустили в целости, надеясь на его дружелюбие. Теперь мы посылаем к вам его милость кзендза Мокрского, каноника, который засвидетельствует, как я трудился, желая оставаться по-прежнему верным слугою Речи Посполитой. Просим отпустить нам невольное прегрешение: сам Бог свидетель, что не мы виною. Просим не одобрить тех панов, которые всему злу причиною. Если же вы, милостивые паны, окажете нам какую-нибудь немилость и неблаговоление и не удержите виновников войны, то мы поймем это так, что вы не желаете иметь нас своими слугами; а это причинит нам великую скорбь. Ожидаем ответа чрез того же ксендза каноника Мокрского, а затем остаемся по-прежнему верными слугами вашими».

Избирательный сейм не был на этот раз так бурен и мятежен, как обыкновенно случалось. Правда, с 6 октября по 17 ноября время проходило напрасно в толках о средствах защиты, о частных правах и разных формальностях, хотя Кисель еще 10 октября представлял, что единственное средство утишить возникшие междоусобия — как можно скорее выбрать короля. «У этих хлопов, — говорил он, — ничего не значит величие республики. А що то есть Речь Посполита? Мы сами Речь Посполита, але король-то у нас пан! — Хмельницкий в письмах своих ко мне и другим лицам не хочет и знать, будет ли Речь Посполитая именовать его гетманом. Он пишется гетманом войска его королевского величества. Король у них, хлопов, что-то божественное». По мере того, как узнавали об успехах Хмельницкого, очевидная опасность заставляла думать о скорейшем избрании главы государства. Сначала входила в силу партия Ракочи, седмиградского князя. Иеремия Вишневецкий был за него и приводил в доказательство, что венгерцы во всем похожи на поляков и в нравах и в образе жизни, а потому с ними должны соединиться; одно только препятствовало Ракочи быть польским королем: он был не католик; но полякам памятен был пример Стефана Батория и многозначительны слова Сигизмунда III, который говорил, что для польской короны можно сделаться не только католиком, но даже иезуитом. Эта партия, однако, не была многочисленна; притом же тогдашний седмиградский князь Стефан Ракочи в то самое время умер, оставив наследником сына Георгия. Другая партия хотела оставить польский престол в роде Вазы, следуя советы духовных, из которых один, Стефан Вышга, пред самым началом сейма произнес проповедь и привел в ней кстати текст из Книги Царств: «Изберите себе царя из сыновей господина вашего, того, который вам понравится, и посадите его на отцовский трон».

Два сына Сигизмунда, Карл и Казимир, оба находившиеся в духовном звании, были кандидатами. Во время сейма один сидел в Непорентах, а другой в Яблонной, и оба действовали через панов своих комиссаров на сейме. Козацкие комиссары сильно стояли за Казимира; его стороны держался и Оссолинский. За Казимира старались посланник императора, французский двор и шведская королева Христина. Говорят, что Оссолинский решил дело: он убедил Карла добровольно отказаться от своих претензий, представляя ему, что, в противном случае, отечество испытает ужасные беспорядки, когда Хмельницкий готов будет воевать за Казимира. Карл отказался; а Ян Казимир 17 ноября был избран королем, несмотря на то, что, быв королевичем, вступил в иезуитский орден и получил от папы кардинальскую шапку, — несмотря даже и на то, что не все желали видеть его королем и многие имели о нем дурное мнение. Но у ляхов, хотя их и большое скопление было в Варшаве, были заячьи уши, говорит летописец русский: такой страх ими овладел, что как послышат треск сухого дерева, так готовы без памяти бежать к Гданску, и сквозь сон не один тогда кричал: «Хмельницкий идет!» Оттого они все только и думали, как бы примириться с грозным победителем, и согласились на избрание Яна Казимира преимущественно для того, чтоб угодить козакам и избавиться от дальнейших разорений. Едва только большинство стало наклоняться в пользу Яна Казимира, паны тотчас послали к Хмельницкому ксендза Ансельма с известием.

Хмельницкий очень был доволен.

«Того только я и ждал, — сказал он, — чтоб было к кому прибегнуть в тяжких несчастиях своих: настояща беда не з моей причини сталась, а все од дурних старостив и вид лядской старшини, котора нам велики шкоди чрез аренди польски робила, да и того лиха наробила. Я не на кровь всенародную иду, а од настоючих на мене войском ся бороню».

Немедленно он прислал в город известие и так писал:

«Избирательный сейм кончился. Козаки, как дети одного отечества, подавали голоса свои, и, ради их, поляки согласились избрать Яна Казимира. Но козаки так любят короля своего, как дети отца; и пока он не будет коронован, войско запорожское не выйдет из Польши, а будет стоять для охранения особы его величества. Предлагаю гарнизону в Замостье отворить нам теперь ворота, как согражданам и приятелям».

Весть об избрании Яна Казимира очень не понравилась в Замостье: паны видели в новом короле орудие Оссолинского и антиреспубликанской партии; однако, скрывая неудовольствие, угостили и одарили козацкого трубача и отослали назад с таким ответом: «Мы, находящиеся в Замостье, все благодарим пана Хмельницкого за то, что его трубач принес нам известие, которого мы чрез почту не могли получить, по причине военных беспорядков. Но слышали и мы, что Ян Казимир, избранный королем, двинулся уже к Замостью для успокоения несогласий наших; прибыв сюда, он узнает, кто из нас нападает на отечество, а кто его защищает».

Между тем комендант послал Хмельницкому в подарок четыре бочонка отличного вина.

19-го ноября явился в козацкий табор другой посланник от самого новоизбранного короля, шляхтич русской веры Яков Смяровский. Козаки встретили его с распущенными знаменами, били в котлы, играли на трубах, стреляли из пушек.

Услыша такое неожиданное смятение в неприятельском обозе, осажденные испугались было, особенно когда до них долетали слова: «Ой, тепера прийшов сирота до Замостья отворити ворота!» У Козаков было предание о какой-то пушке огромной величины, которую некогда москвитяне везли в Киев и бросили на дороге: эта пушка в народе слыла под именем сироты, а потому осажденные подозревали, не получили ли козаки свежей помощи и не предпринимают ли приступа.

Но королевский посланник привез Хмельницкому от имени короля приказание отступить в Украину и там дожидаться его комиссаров.

«Я избран польским королем, — писал король, — по единодушному согласию обоих народов, так как ты сам, Хмельницкий, требовал этого пламенно в нескольких письмах своих и частных, и посланных к сенату. Признай же во мне верховного наместника великого Бога, не опустошай по-неприятельски областей польских и перестань разорять моих подданных. Отступи от Замостья; я желаю, чтоб это было первым доказательством твоего послушания. Вспомни, что воин не есть разбойник и грабитель; ты не варвар, а христианин. Избавь народ от убийств, а себя от бесславия».

«Повинуюсь королевскому приказанию, — сказал козацкий предводитель, — ибо уверен, что скоро рассудят меня».

Гетман был очень весел, пил с послом за здоровье короля при громе пушек и сказал:

«Вот, если б вы, еще летом, на конвокации, выбрали короля, не было бы того, что сделалось. Хорошо, что выбрали Яна Казимира, а если б выбрали другого, так я пошел бы в Краков и дал корону тому, кому бы захотел». Он тотчас послал трубача в Замостье.

«Не подумайте, чтоб с моей стороны была какая-нибудь хитрость, — писал он, — и приготовляйтесь принять с должною честью посла его величества».

Паны отвечали, что готовы принять его, и чрез несколько часов, явился в город Смяровский.

«Завтра я ухожу с войском, — писал Хмельницкий, — по приказанию его величества, а потому теперь следует вам веселиться и быть верными своему государю».

Тогда, говорит современник, поляки кричали для вида: «Многая лета королю Яну Казимиру», а шепотом приговаривали: «Если б эти многая лета кончились прежде, чем он вступит на престол!» Иные толковали тогда же, что «от нового короля нечего ждать доброго, потому что самое имя его — Казимир, по-русски означает сокрушителя мира».

24-го ноября козаки отступили, сделав залп из пушек, и паны, освободившись от осады, вышли смотреть на место козацкого обоза и пели там: «Тебе Бога хвалим». Они удивлялись и поздравляли друг друга с спасением, которое казалось невозможным при таком большом войске неприятельском. «Тогда, — говорит современник, — поляки шепотом говорили, что, верно, Бог послал на Хмельницкого слепоту, когда с такими силами он не только не взял столицы и не покрыл пеплом всей Польши, но даже уклонялся от неприязненных действий». Все поступки Хмельницкого со дня пилявской битвы казались для многих неразгаданными.

Изумленные татары спрашивали его, что значит такое внезапное отступление от города, в котором они верно надеялись обедать. «Я подданный короля и слуга короля, — отвечал Хмельницкий, — и потому повинуюсь его повелению!»

Самое не разгаданное до сих пор обстоятельство в истории этих дней то, что нам остаются неизвестными причины, побуждавшие Хмельницкого поддерживать с таким напряжением кандидатуру Яна Казимира. Несомненно, что этот король обязан был достижением престола более всего Богдану Хмельницкому, так как между панами Речи Посполитой число его сторонников было тогда невелико. Странно во всяком случае, что Богдан Хмельницкий, объявивший себя защитником южнорусского народа и исповедуемой этим народом православной религии, стоял за избрание в короли бывшего иезуита и кардинала: ничто не подавало Хмельницкому надежды, чтоб такой король сочувствовал стремлениям православного народа и вождя его. Богдан Хмельницкий не мог быть настолько прост, чтоб не предвидеть, что такой король тотчас отнесется к нему неблагосклонно, что и случилось скоро. Надобно думать, что между Хмельницким и Яном Казимиром, до избрания последнего в короли, существовало, посредственно или непосредственно, что-то тайное, нам неизвестное. Действительно, ездивший в Варшаву в это время гонцом московского царя дьяк Григорий Кунаков сообщает, что Ян Казимир, будучи еще только королевичем, посылал к Хмельницкому какого-то Юрия Ермолича с грамотою и давал обещание, если его выберут на престол, успокоить возникшую войну, не мстить войску запорожскому за прежнее и вольности русского народа подкрепить паче прежнего. Этот Юрий Ермолич, по словам того же Кунакова, остался в козацком войске. Московский дьяк по какому-то слуху, дошедшему до него, прибавляет, что он состоит у Богдана Хмельницкого писарем наивысшим*.

______________________

* Акты Южн. и Зап. Рос. III. 285. Мы не знаем никакого Юрия Ермолина в кругу влиятельных лиц около Хмельницкого. Кунаков переделал в Ермолича — Юрия Немирича.

______________________

Возвращаясь из-под Замостья на Волынь с войском, Хмельницкий встретил новых послов от короля: то был посланный им ксендз Гунцель-Мокрский и какой-то присланный пан Гижовский. «Начиная счастливо наше царствование, — писал король, — мы, по примеру предков наших, послали вам, как старшему в верноподданном запорожском войске, булаву и хоругвь, и обещаем вам возвращение древних ваших рыцарских прав. Что касается междоусобия, которое, к сожалению, продолжалось до сих пор, то мы сами теперь видим и соглашаемся с вами, что причины его те самые, которые вы изложили в письме вашем, а запорожское войско невиновато. Вы желаете, чтоб запорожское войско состояло под властью нашею, независимо от украинских старост; мы того же хотим и, уразумев от послов ваших ваше справедливое желание, желаем при вести его в действие, чрез комиссаров, как можно лучше. Относительно унии, мы также хотим удовлетворить просьбу вашу надлежащим образом. А от вас желаем, чтоб вы, видя наше милостивое королевское к вам благорасположение и готовность успокоить все нашею королевскою властью, возвратились в ваш край, распустили татар, дабы не было более опустошения нашему королевству, и ожидали к себе комиссаров наших».

Хмельницкий был тронут этим письмом. Он видел в нем как бы продолжение планов Владислава и Оссолинского. Он надеялся и мирного успеха возрождения Руси, и возвышения королевского достоинства в Польше посредством Козаков. Прибыв в Острог, гетман приказывал загонам прекратить свои набеги, народу оставлять оружие и издал универсал к дворянам. «Желаю, — писал он, — чтоб, сообразно воле и приказанию его королевского величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости. А если, сохрани Боже! кто-нибудь, упрямый и злой, задумает проливать христианскую кровь и мучить убогих людей, то, как скоро весть об этом дойдет до нас, то виновный нарушитель мира и спокойствия, установленного его королевским величеством, доведет Речь Посполитую до погибели».

Ни поляки, ни русские не оставили неприязненных действий. По уходе Хмельницкого некто Якуб Роговский, выйдя из Замостья, кинулся на козацкий загон полковника Калины Воронченка и разогнал его. Русские, с своей стороны, сожгли дом пана Замойского, стоявший на озере. И по всей Руси не переставало кровопролитие, несмотря на видимое миролюбие предводителя, который, казалось, спокойно решился ожидать судьбы своей от воли королевской.

Хмельницкий прибыл, в первых числах января 1649 года, в Киев. При звоне колоколов, при громе пушек, при радостных восклицаниях многочисленного народа предводитель, со всеми старшинами, въехал торжественно в полуразрушенные Ярославовы Золотые ворота и, у стен св. Софии, был приветствуем митрополитом и духовенством; бурсаки академии и училищ пели ему латинские и украинские стихи. Козаки, говорит русский летописец, заплакали, увидя красоту церквей Божиих столицы св. Владимира на землю опроверженную.

Сам гетман стал грустен; что-то странное явилось в его характере: он то постился и молился, долго лежал ниц перед образами в храме; то советовался с колдунами, которых держал при себе три, и, пьяный, пел думы своего сочинения; то был ласков и ровен в обращении со всеми, то суров и надменен; козачество все прощало ему.

В Киеве ожидал его дорогой гость Паисий, иерусалимский патриарх, ехавший в Москву. От лица всего православного мира на востоке он приносил ему поздравление и побуждал его на новую войну против ненавистного папизма.

В Литве борьба с русским народом не прекратилась с отступлением Хмельницкого: с ожесточением резались против панов литовские крестьяне, но неудачно. В декабре Горкуша, бывший до того времени на Березине, напал на Быхов, дважды хотел взять его штурмом и дважды был отбит. Он отступил; Ян Пац преследовал его и, догнав у Поповой горы — замка, который был сборным местом для составления загонов, разбил наголову. Кривошапка и Микулицкий шли, с своими загонами, на выручку Горкуши, но, услышав о его несчастий, ушли в Бабиновичи. Пац отправил отряд выгнать их оттуда. Хлопы разбежались частью в лес, а частью в Стародуб. Милоковский, Жданович и Горский погнались за ними, имели на дороге несколько стычек, возвратили несколько пленных дворян и дворянок и достигли Стародуба. Стародубовцы просили пощады, уверяли, что те, которые воевали в Литве, ушли в Мглин, а в Стародубе остались невинные люди. По уверению литвина-современника, шляхетство тогда пощадило город.

Вслед за тем Радзивилл напал на Мозырь, бывший в руках Михненка. Прежде всего он отправил отряд, под начальством Павловича, на овручскую дорогу, чтобы пресечь возможность удалиться козакам, а сам повел войска свои на приступ с трех боков. После упорного боя драгуны разломали палисады, т.е. тесно соединенные между собою бревна, с большим усилием овладели валом и ворвались в город. Упорство русских приводило в изумление неприятелей: они засели в домах и стреляли из них; город был зажжен; русские продолжали бить врагов среди пылавших строений, убиваемые падающими на них крышами и стропилами. Сам Михненко был схвачен и сброшен с башни. Другой предводитель, неизвестный по имени, был счастливее: он успел выбежать из развалин Мозыря и наткнулся на неприятельский отряд; какой-то жолнер схватил его, но поскользнулся, и козак, в свою очередь, схватил его и умчал с собою.

От Мозыря Радзивилл отправился к Бобруйску и неожиданно окружил его. Мещане просили пощады; русские священники умоляли Радзивилла о милосердии. «Хотя, — говорит современник, — князь знал хорошо причину такого смирения, однако рассудил, что истребление мещан будет вредно государству, а мятежа не уничтожит, и обещал мещанам целость жизни и имущества, если только они все, поодиночке, выйдут за ограду города, выдадут знамена и начальников возмущения со всеми, кто участвовал в мужичьем восстании». Они согласились, и тогда народ вышел толпою, дрожа от страха. Упорнейшие мятежники зажгли башни и, защищаясь, погибли в пламени города, их предавшего; начальник бросился в воду, но его вытащили, привели к гетману и посадили на кол. Все зачинщики были, подобно ему, посажены на кол; а другим, кого только обвиняли в участии в бунте, рубили руки. Таково было положение дел в Литве до конца февраля 1649 г.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В течение девяти месяцев 1648 года Украина изменилась так, как не изменялась в продолжение веков: польский аристократический порядок рушился, сословия перемешались и слились в понятии русского козака; связь, соединившая Украину с Польшею, была, по-видимому, разорвана; но переворот оставался неконченным; еще кипело брожение, и кто мог отгадать, что из него выйдет? Соседние державы, которые находились с Польшею во вражде, искали тогда своих выгод в связи с Украиною.

Крымское царство могло много выиграть от этого переворота. И Московское Государство и Польша, страны, неприязненные между собою, обе испытывали дикую силу татарских полчищ. Но отважные козаки, стоя на границе и Московского Государства и Польши, защищали, сами не зная того, и ту и другую державу, и не допускали татар пользоваться раздорами христиан, ибо они постановили между собою обет охранять веру и не только не допускать мухаммедан вторгаться в Московию и Польшу, но еще не давали татарам покоя и в их собственных жилищах. Теперь эти заклятые враги сами братались с крымцами, искали помощи. Для Крыма была двойная выгода: старинные враги мирились с татарами и вступали с ними в союз; следовательно, Крым освобождался от козацких набегов и неразлучных с такими набегами грабежей; украинцы открывали крымцам путь в Польшу; следовательно, для самих крымцев был случай поживляться грабежом.

В подобных отношениях козачество находилось и к Турции. Султаны жадно обращали взоры на Европу; Польша всегда была врагом турецкой державы. Издавна обе державы спорили между собою за Молдавию, которая переходила под власть то поляков, то турок. Когда в Европе затевался крестовый поход против турок, Польша, казалось, была первая держава, готовая пристать к нему. Намерение Владислава, возбуждавшего к войне против неверных и своих подданных, и чужие державы, естественно должно было усугубить вражду турок к полякам. Турция, соединясь с козаками, могла отомстить за все. Притом козаки издавна были самыми беспокойными врагами мухаммеданской державы: когда другие христиане угрожали им только приготовлениями, воззваниями одни к другим, козаки вели с турками беспрерывную крестовую войну, о какой только мечтали европейцы. Туркам представлялся случай сделать из отчаянных врагов себе союзников и даже подчинить их своей власти.

Мы видели, что Ислам-Гирей хотя принял участие в козаках, но не решался формально воевать против поляков. Но когда первое дело было удачно и Хмельницкий отослал в Крым пленников, хан послал в Польшу требование, чтоб отдали ему дань за четыре года сполна — и татары оставят Козаков, а в противном случае, если дань не будет заплачена в течение сорока дней, поляки должны ожидать его со всею ордою. Примас, правитель государства по случаю междуцарствия, отвечал, что Польша не может удовлетворить хана немедленно, но чрез две недели соберется сейм, на котором постараются о средствах выплатить жалованье, которое поляки не хотели называть данью, и хотя они не имели войска, однако уверяли хана, что он, в случае нападения, не найдет их неготовыми. Между тем правитель отправил в Константинополь послом пана Жебровского к визирю Муссе-паше и жаловался на Ислам-Гирея; уверял в совершенном благорасположении Польши к Турции и просил, именем султана, низложить крымского хана как непокорного своему властелину. Посредством этого посольства, при пособии французского посла, Польша стала было обезопасена со стороны Турции. Визирь приказывал Ислам-Гирею немедленно отпустить польских пленников. Испуганный Ислам-Гирей отделывался тем, что поход сделан мурзою без его ведома, и проволакивал время.

Но надежда поляков была недолговременна; в августе сделался переворот: султан Ибрагим был умерщвлен янычарами; восьмилетний ребенок провозглашен султаном, под именем Мухаммеда IV, а капудан-паша Кападжилар овладел правлением. Ислам-Гирей поспешил с ним сблизиться и представлял, что мурзы его не выдадут польских пленников, потому что у поляков есть в плену татары. Визирь, действуя в духе противном прежнему правительству, задумал лучше воспользоваться переворотом в Украине, для приобретения себе выгод, и позволил Ислам-Гирею поступить как угодно. И так крымский хан сделался явным союзником Хмельницкого; с одной стороны, он был уже обеспечен успехами Хмельницкого, а с другой — уверен, что турецкое правительство не станет ему мешать. По избрании Яна Казимира Ислам-Гирей написал ему поздравительное письмо и выразился в нем так: «Мы соединились с козаками, потому что ваш брат и предшественник, Владислав, не отдал нам поминков, следуемых по договору; за это мы задержали у себя ваших гетманов; если твоя королевская милость желаешь дружбы с нами и не хочешь, чтоб твое государство было опустошаемо, отдайте нам задержанные поминки, а если этого скоро не сделаете, то ожидайте нас к себе, на то мы и вошли в дружбу с козаками. Впрочем, желаем твоей королевской милости долгоденствия и доброго здоровья».

Хмельницкий наблюдал за дипломатическими делами очень искусно и, еще не выходя под Пиляву, отправил в Константинополь с самыми льстивыми предложениями кропивенского полковника Джеджалия, природного татарина, знавшего восточные языки. Посольство это было успешно. По приезде Хмельницкого в Переяславль прибыл к нему из Турции Джеджалий и с ним посланник турецкий, Ага-Осман. Визирь извещал, что самое правительство турецкое будет помогать Хмельницкому, и уже дано приказание хану выступить на помощь козакам с ордою, а силистрийский паша пришлет турецкий отряд с своей стороны. Хмельницкий постановил такой договор, что турки будут ему помогать — и он отдаст им значительную часть Польского королевства от Дуная до Люблина, а Украина будет особенною Речью Посполитою. Козацкий предводитель не боялся ласкать турок обещаниями, что козаки будут находиться под покровительством Турции, как данники. Джеджалий выхвалял турецкое правление и рассказывал, что христиане, находящиеся под властью султана, живут счастливо. В ознаменование вечного согласия и дружбы турок с козаками турецкий посланник заключил с Хмельницким договор: султан позволил козакам свободное плавание по Черному морю и по Архипелагу, предоставив право беспошлинной торговли на сто лет; в Константинополе должен жительствовать козацкий посланник в особенной чести. Запорожцы обязывались, с своей стороны, защищать турецкие города и помогать туркам против разбоев, наносимых донскими козаками.

Прислали к Хмельницкому послов господари Молдавии и Валахии. Эти страны искали национальной независимости и, по своему положению, колебались между Турциею и Польшею. Обе державы издавна спорили за право ленного государства над волохами (румынами), а потому господари необходимо должны были участвовать в деле Украины. С одной стороны, козаки были страшны для волохов, потому что заключили союз с турками, отдавали туркам польские земли, лежащие на север от волошской (ныне молдавской) земли, и, таким образом, предавали волохов возможности быть совершенно порабощенными; с другой, — они могли быть полезны для них и, при совокупном действии, взаимно утвердить общую независимость. Когда Хмельницкий поднял знамя восстания, молдавским господарем был Василий Лупул или Лупула, как обыкновенно все господари, достигший власти кознями в диване. Он обладал большими богатствами, приобретенными сначала до своего господарства торговыми оборотами, а потом уменьем пользоваться своею господарскою властью в продолжение долгих лет правления. Но власти этой становили пределы молдавские бояре, от которых он каждый день ожидал заговоров и, с своей стороны, старался ослабить аристократию. Какой-то претендент в то время оспаривал у Лупула престол: Лупул просил содействия у Козаков. Хмельницкий принял ласково посольство и отправил в Молдавию отряд Козаков, под начальством своего сына, Тимофея, и Тугай-бееву орду, а между прочим надеялся извлечь пользу собственно для себя. У молдавского господаря были две дочери: старшая была замужем за князем Радзивиллом; другая, Домна Розанда или Локсандра, оставалась в девицах и славилась красотою. Хмельницкий изъявил послу желание посватать для сына молдавскую принцессу*.

______________________

* Истор. Рус. 84.

______________________

Союза с козаками искал трансильванский князь Ракочи. Подобно тому, как украинские гетманы стремились доставить независимость Южной Руси, по крайней мере, удельную, на счет Польши, седмиградские князья оспаривали свое владение от притязаний габсбургского дома. Мы уже знаем, что, по смерти Владислава, Стефан Ракочи искал польского престола. Но этот претендент в то время скончался. Когда избран был Ян Казимир, сын Стефана Ракочи, Юрий, новый седмиградский князь, обратился к Хмельницкому, оставляя без внимания на время или, быть может, не зная того, что Хмельницкий более всего содействовал вступлению на престол Яна Казимира. Посланник Ракочи предлагал Хмельницкому вступить в союз с его государем и двинуться, весною, с козаками на Варшаву в то время, как венгерцы нападут на Краков, и таким образом обе столицы могут быть покорены в одно время союзниками. «Если мой государь, — говорил посол, — получит польскую корону, то не забудет Козаков и окажет им большую благодарность. В его царствование русская вера будет пользоваться одинакими правами с римско-католическою, а гетман будет удельным государем Украины и независимым владетелем Киева». Мало могло выйти хорошего для Украины из союза с венгерцами. Из всех славянских народов, которым венгерцы были всегда врагами, ни один не заключал в себе столько элементов, противных венгерской национальности, как южнорусский.

Наконец явился к Хмельницкому посол Алексея Михайловича, московского царя, Унковский с товарищами. Они привезли гетману в подарок собольи меха и ласковое слово его царского величества, как бы в ответ на многократные прошлогодние просьбы Хмельницкого об оказании ему содействия против поляков, выраженные и в его письме к самому царю, и в письмах к пограничным воеводам Московского государства. Царь уклонялся от разрыва с Польшею, желал успеха козакам, если в самом деле причина их восстания одна только вера; в противном случае советовал покориться предержащей власти.

Хмельницкий сознал, какую дивную перемену в короткое время сделала с ним судьба, когда, будучи, за несколько месяцев, бедным изгнанником, теперь увидел себя окруженным послами владетельных особ; но он знал, что обязан всем русскому народу, и потому, среди величия, показывал себя человеком чисто народным. В обращении с послами, окруженный своими полковниками, козацкий предводитель сохранял не только простоту, но и грубость козацкой беседы. Он потчевал их из золотых кубков простою горелкою, сам набивал для них трубки, а жена его, одетая в драгоценные убранства «аки пяная, табаку мужу своему в черепку ростирала»*. Послы были удивлены братским и грубым обхождением полковников с своим начальником. Московский посол, человек почтенный и обходительный, по замечанию современного польского дворянина, часто принужден был опускать в землю глаза. Несмотря на радушный прием, оказанный Хмельницким послу Ракочи, венгерского аристократа возмущали грубые возгласы и степные манеры Козаков. Говорят, что он тогда же потихоньку вымолвил по-латыни: Poenitet me ad islas bcslias crudeics vcnissc**.

______________________

* Истор. о през. бр.
** Т.е. я раскаиваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям. Dvar. Miastk.

______________________

Недоставало польских комиссаров, а Хмельницкий дожидался их более месяца: ему хотелось показать перед чужеземными послами, как представители Речи Посполитой, недавно презиравшие Козаков, как рабов своих, будут просить у них пощады. Еще в декабре король, по согласию с сенаторами, нарядил комиссаров для заключения трактатов с козаками: сенатора Киселя, с его племянником, хорунжим новгородсеверским, молодым человеком русской веры, князя Четвертинского, Андрея Мястковского с их ассистенциею. Он поручил им объявить козакам прощение, вручить Хмельницкому знаки гетманского достоинства и, выслушав просьбы Козаков, заключить с ними условия. Некоторые паны роптали против такого дружелюбного обращения с козаками. «От Богдана Хмельницкого и Козаков, — говорили они, — сталось Речи Посполитой такое разорение, какого не бывало с тех пор, как Польша существует, а король будет оказывать им честь! Нет, следует вести против мятежников войну и карать их до конца; не снесем такого бесчестия; лучше всем нам умирать, чем уступать своим хлопам». Король на это отвечал: «Если не допустим к милости нашей Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, то придется ожидать еще худшего: хлопское своеволие не усмирилось; у Хмельницкого орда крымская наготове, а на наших коронных и литовских жолнеров такое Божье наказание, какого никогда не бывало. Поэтому нам нужно подумать о том, как бы не навлечь на Речь Посполитую окончательного разорения. Припомните, паны, еще и то: козаки прежде служили своею кровью Речи Посполитой и хотели ей добра, а чем им за это заплатили? Насилием и утеснениями! Они подняли мятеж по крайней нужде; все это дело гордых панов, которые напрасно грабили и разоряли извечных служак»*.

______________________

* Акты Южн. и Запад. Росс. III. 288.

______________________

Польские послы выехали из Варшавы, в начале нового года, с огромною свитою, по обычаю панскому и, доехавши до Случи, принуждены были остановиться и просили у Хмельницкого провожатых, потому что не надеялись свободно проехать чрез мятежную Украину.

Хмельницкий выслал к ним полковника Тышу с козацким отрядом, и они вступили в Украину, встречая везде следы опустошения. Проедут несколько верст — и попадется им навстречу либо разоренный костел, либо обгорелые пни панских дворов; не раз встречали они груды шляхетских и жидовских трупов. Когда они проезжали через русские села, их встречали толпы народа, бранили их, смеялись над ними, и с трудом разгоняли буйную чернь вооруженные козаки. Насилу они могли добыть себе корм для лошадей, и то за дорогую плату: сноп сена стоил тогда шесть флоринов. Подъехав к Киеву, комиссары получили прием повежливее; к ним выехали русские духовные: митрополит и архимандрит печерский с знатным священством, приветствовали их, как вестников мира, и увезли с собою в город, где, по известию современника Мястковского, Кисель имел секретный разговор с митрополитом. Высшее православное духовенство, в деле народного восстания, имело в виду единственно вопрос о вере, а потому с равным участием принимало и панов православной религии, как и Козаков, и нимало не разделяло ненависти народа против панов, которая, после веры, была важнейшею причиною украинского восстания.

В пятницу, 9-го февраля, прибыли комиссары в Переяславль. Хмельницкий выехал к ним навстречу с полковниками и сотниками; перед ним несли бунчуки и красное знамя запорожского войска, как будто в намек дворянам, которые привозили такие же знаки от короля, что он уже и без королевского соизволения пользуется гетманским достоинством по избранию народа. После нескольких приветствий он сел по левую руку воеводы на одних с ним санях. Когда они въезжали в город, вдруг из двадцати пушек выпалили на городском валу.

Комиссары приглашены были тотчас на обед к козацкому предводителю, где застали чужеземных послов. Молодая жена Хмельницкого угощала гостей.

После обеда отвели комиссарам квартиры по разным улицам города, так чтоб они не могли сходиться без того, чтоб Хмельницкий об этом не имел возможности узнать.

На другой день комиссары спрашивали Хмельницкого, где будет ему угодно назначить место для торжественной аудиенции, на которой следовало вручить ему знаки гетманского достоинства.

«На площади, — отвечал Хмельницкий, — потому что здесь нет такого дома, где б могли поместиться полковники и козаки».

Комиссары оскорбились этим.

«Ясное дело, — говорили между собою молодые дворяне, — что Хмельницкий хочет унизить нас пред чужеземными послами и перед всею чернью. Это обида Речи Посполитой!»

«Нельзя противиться, — возразил старик Кисель, — мы в руках Козаков. Не спорьте, господа, о месте, чтоб нам не испортить всего дела».

10-го февраля назначен был день для аудиенции. Часов в двенадцать утра вышли послы на площадь. Хмельницкий стоял в богатом собольем кобеняке, покрытом матернею кирпичного цвета. Гетман был прикрыт бунчуками. Вокруг него полковники, каждый с своею булавою, и вся старшина. Народ и простые козаки толпились на улице и на крышах домов. Были здесь и чужеземные послы. Когда комиссары появились, загремели бубны и трубы. Кисель подошел к Хмельницкому, неся в одной руке королевскую грамоту, а в другой булаву, осыпанную сапфирами.

«Его величество, — начал он, — посылает ясновельможному гетману и всему войску запорожскому свою королевскую милость».

Это был приступ приготовленной речи. Один из полковников перебил его словами:

«Король як король, але вы королевенята, броите много, и наброилисте, и ты, Киселю, кисть от костей наших, одщепився и пристав до ляхив».

Хмельницкий приказал ему замолчать. Помахивая булавою, отошел полковник с негодованием.

Тогда воевода подал Хмельницкому грамоту на гетманство и булаву, а хорунжий новгородсеверский, молодой Кисель, поднес красное знамя с изображением белого орла и с подписью Johannes Casimirus Rex. Хмельницкий принял и поблагодарил. Грамота была прочитана всенародно*. Но вдруг в толпе раздались голоса:

______________________

* См. грамоту в нам. киевск. комм. I. 361—366.

______________________

«На вищо вы, ляхи, принесли нам си цяцьки? Знаем мы вас; хотите упьять нас у неволю приборкати!»

Джеджалий выступил на средину и поддерживал народный говор.

«Хочуть нас уловити, — говорил он, — щоб ми ярмо панське з себе зкинувши, упьять надили. Нехай злизнут ваши солодки дари: уже теперь нас не зануздаете; не словами, а шаблею росправимось, коли хочете! Майте вы соби свою Польшу, а Украина нам, козакам, нехай зостаеться».

Хмельницкий закричал на него с досадою:

«Я придумав був щось сказати панам, а вони одвит у мене з голови выбили!»

Потом он обратился к панам и сказал:

«А що сталось, те сталось, треба то злому часу приписати».

Сказав это, он пригласил комиссаров на обед.

Пред обедом Кисель хотел докончить свою речь, которую прервали козаки на площади.

«Ваша вельможность, — говорил он, — принимаете от короля большие знаки благоволения. Его величество прощает вас и отпускает навсегда все прежние ваши проступки, обещает старинную вольность греческой религии, умножение козацкого реестрового войска и восстановление прежних прав и преимуществ войску запорожскому, а вам дарует начальство над войском. Его величество надеется, что вы, как верный слуга и подданный, употребите, с своей стороны, все старание, чтоб остановить дальнейшие смуты и кровопролития, будете внушать хлопам повиновение и немедленно приступите к переговорам с нами, комиссарами его королевского величества и Речи Посполитой».

Хмельницкий отвечал:

«Благодарю его королевское величество за милость, оказанную чрез ваших милостей: благодарю за вручение команды над войском и за прощение моих проступков, за все нижайше благодарю! Но что касается комиссии, то трудно теперь начать переговоры: войско не собрано, полковники и старшины далеко, а без них я не могу и не смею ничего делать».

За обедом разговор стал живее.

«Идет дело о здоровье моем, — сказал Хмельницкий, — потому что я не получил удовлетворения от Чаплинского и Вишневецкого; надобно непременно, чтоб один был мне выдан, а другой наказан: от них вся причина кровопролития и смут. Виноват и пан краковский — Потоцкий, зачем меня гнал, когда я унес душу в днепровские ущелья; но он получил свое. Виноват и пан хорунжий Конецпольский за то, что у меня похитил отчину, Украину лащовщикам раздавал; а они обращали в хлопов заслуженных у Речи Посполитой молодцов, грабили их, вырывали им бороды, запрягали в плуги; но он не так виноват, как первые два. Из всего этого ничего не выйдет, если одного не накажут, а другого мне сюда не пришлют: иначе, або мини з войском запорожским пропасти, або земли ляцкий, всим сенаторам, дукам, королькам и шляхти згинути. Мало ли этого, что кровь христианская льется! Литовское войско истребило Мозырь и Туров; Януш Радзивилл сажает русских на кол. Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он одному из христиан такое сделает, то я то же сделаю четыремстам пленникам польским, которых у меня много, и заплачу за свое».

Ксендз кармелит Лентовский, приехавший с комиссарами, заметил:

«Ваша вельможность! Быть может, вести эти из Литвы не совсем верны».

Тогда Вешняк, Чигиринский полковник, крикнул на него.

«Мовчи, попе! Твое то дило нам то задавати? Ходино, попе, на двир: научу я там тебе як запорожских полковникив шановати!»

Он вышел из комнаты проворчавши: «И ваши ксендзи, и наши попи уси ростаки-сини». Очевидец шляхтич уверяет, что Вешняк ударил бы ксендза булавою, если б близко сидел».

Таково было первое свидание.

Хмельницкий горячился более и более, и напрасно витиеватый Кисель хотел смягчить его вежливостями и комплиментами: полковники, по замечанию очевидцев, шипели, как будто гадины какие-нибудь в болоте. Выслушав множество оскорбительных выражений, комиссары разъехались. Воевода просил Хмельницкого на следующий день к себе обедать.

На другой день, 11-го февраля, было второе воскресенье великого поста. Народ пьянствовал, и комиссары от нечего делать пошли глядеть по городу. Они пошли в церковь, где хотели поговорить с московским послом, но козаки допустили их только обменяться с ним комплиментами. Они зашли в бывший костел иезуитского коллегиума; все было разорено, перебито, алтари опрокинуты, гробы открыты; по надписи одного из гробов, где не было тела, паны узнали, что там покоится прах основателя коллегиума Луки Жолкевского. «О, кавалер, достойный вечной памяти! — восклицали они. — И над тобою такое поругание, когда ты был староста переяславский, воевода брацлавский!»

Долго ждал к себе Хмельницкого Кисель. Козацкий предводитель приехал уже вечером, немного пьяный, в сопровождении нескольких полковников, так же как и он, не в трезвом виде. Начались разные колкости; козаки твердили о своих оскорблениях, какие прежде терпели от дворян, вспоминали, как паны их заставляли исправлять хлопские работы, как казнили мучительною смертью. Хмельницкий доказывал свою невинность и грозил отнять у поляков всю Русь. Воевода отвечал на придирки вежливостями. После того Хмельницкий обратился к жене Киселя и весело закричал:

«Отрекитесь-ка вы, добрые православные паны, от ляхов и останьтесь с нами, козаками. Згине ляцька земля, згине, а Русь буде в тим року пановати!»

Хмельницкий, вдоволь натешившись над панами, уехал ночью на новую пирушку с вольными товарищами.

На другой день, поутру, воевода отправил к гетману своего племянника и князя Четвертинского испросить дозволения начать переговоры. Они застали гетмана за беседой с полковниками и старшинами. На столе стояла горелка. Козаки отправляли Ракочиева посла.

— Завтра буде справа и росправа, — закричал Хмельницкий, — завтра: бо я теперь пьяный, венгерьского посла одправую, та коротко мовлю: з теи комиссии ничого не буде; война мусить у тих трех або четырех недилях початися: виверну вас усих, ляхив, до гори ногами и потопчу так, що будете пид моими ногами, а напослидок вас цареви турецькому в неволю отдам. Король королем буде, щоб король стинав шляхту и дуки и князи, аби вильный був соби. Согришить князь — уриж ему шию; согришить козак — и ему теж учинити; ото буде правда! Я хоть соби лихий малий чоловик, але мини так Бог дав, що я теперь единовладний самодержец руський. Король не хоче королем вильним бути, як ся ему видить. Скажить се пану воеводи и комиссарам. Страхаете мене шведами — и ти мои будуть, а хочь бы и не так, хочь бы их було пьятьсот тисяч — не подужают вони руськои запорожськои и татарьскои мочи. З тим и йдите: завтра справа и росправа.

Дворяне не нашлись отвечать на такую козацкую речь и вышли прочь.

Обхождение Хмельницкого приводило комиссаров в отчаяние. Они не надеялись более на заключение мира и думали только выхлопотать возвращение пленников, которых Хмельницкий приказал было привести с тем, чтоб выдать комиссарам.

23-го февраля воевода снова отправился к Хмельницкому с комиссарами. Последний раз пытался Кисель смягчить его своим красноречием, и со слезами, по замечанию очевидца, упрашивал его пожалеть если не панов, то свое отечество.

—Вижу, — говорил он, — что ваша вельможность готовитесь отдать в руки поганых польскую и литовскую землю и всю Русь, православную веру и святые церкви наши. Если вам нанесена обида, если винен Чаплинский — награда готова. Если войско запорожское недовольно малочисленностью или землями — король обещает его вознаградить. — Отступитесь от мятежной черни; пусть хлопы возделывают поля, а козаки воюют; пусть войска козацкого будет пятнадцать, двадцать тысяч, сколько вам угодно; если ж козаки непременно хотят воевать, пусть лучше идут на поганых, а не на христиан; король будет вам благодарен, если вы пойдете за границу.

Хмельницкий отвечал:

—Шкода говорити! Був час трахтовати зо мною, коли мене Потоцьки ганяли за Днипром, и на Днипри був час, и писля жовтоводськои, и писля корсунськои играшки, и писля Пилявец, и пид Константиновым, и на остаток пид Замостьем, и коли я з Замостья ишов шисть недиль до Киева, — а тепер уже часу не маешь: тепер уже я доказав те, об чим и не мислив — докажу ще и те, що умислив. Вибью з ляцькои неволи народ руський весь. Спершу я воював за свою шкоду та кривду, теперь воеватиму за виру православную нашу. Допоможе мини уся чернь по Люблин и по Краков, а я од неи не отступлю, бо то перва порука наша, бисте хлопив не знесли та у козакив не вдарили. Двисти, триста тисяч своих матиму; орда уся стоить на Иогаби, погайци на Саврани, близько мене Тугай-бей, брат мий, душа моя, единий сокил на свити, готов все учинити що я схочу; вичня наши козацька приязнь: которой свит не розорве. За гряницю войною не пиду; на турки и татари шабли не пидниму: буде з мене и Украини, Подоли, Волини; досить достатку в княжестви нашем по Холм, по Львов и Галич. А ставши над Вислою, повидаю дальнишим ляхам: сидить, ляхи! мовчить, ляхи! Дукив, князив туди зажену, а будуть за Вислою кричати, я их певне и там знайду; не позостанеться ни одного князя, ни шляхтюка на Украине, а хочеть ли которий з нами хлиба исти, нехай же виську запорожському послушний буде, а на короля не брика.

Говоря эти слова, гетман вскакивал с места, топал ногами, рвал на себе волосы. «Так разъярился, — замечали потом комиссары, — с такою фуриею кричал, что мы, слушая, подеревенели».

Полковники поддерживали своего предводителя:

—Уже минули ти часи, коли нас сидлали ляхи нашими ж людьми, були нам страшни драгунами; тепер ся не боимо, пизнали ми пид Пилявцями, що товже не ти ляхи, що були колись, та били нимци, та турки, та татари, се вже не Жолкевски, не Ходкевичи, не Конецпольски, не Хмилецьки, се Тхоржевськи, та Заенчковськи, дити у зализо поубирани, померли од страху скоро нас узрили, и повтикали, хочь и татар не було. В середу тильки три тисячи пришло, а коли б до пьятници почекали, ни один бы лях живцем до Львова не втик!

—Мене, — говорил Хмельницкий, — сам святий патриарха у Киеви на ту войну благословив: вин мини велить кинчати ляхив: як же мини его не слухати, такого великого старшого, голови нашого, гостя любого? Уже я полки обислав, щоб коней кормили, у дорогу готови були без возив, без гармат: знайду я то у ляхив! А хто б з козакив узяв хоть один виз на войну, кажу ему голову сняти; не возьму и сам жоднои коляси з собою, хиба юки та сакви.

«Ни рации, ни перевазии, — говорит очевидец, — ничто не помогало. После такой приятельской беседы, да вдобавок после скверного обеда, комиссары разошлись».

Прошел еще день. Комиссары стали побаиваться не только за пленников, но и за самих себя. Хмельницкий отправил послов московского и венгерского, одарив их богато; польские комиссары оставались как бы в неволе, терпя от пьяных мужиков оскорбления и угрозы под окнами своих квартир. «Треба було б сих панив облупити, та в Кодак видослати!» — кричала чернь. Комиссары еще раз обратились к гетману.

Но, к удивлению комиссаров, им сказали, что Хмельницкий не велел их допускать к себе. Хмельницкий советовался со старшинами — с каким ответом отпустить комиссаров.

—Теперь, верно, — говорили в страхе комиссары, — у них составляется безбожный совет: или утопить нас, или отослать в Кодак.

Тогда они обратились к Выговскому, надеясь, что он сам, как дворянин по происхождению, заступится за лица одного с ним сословия. Выговский советовал им подождать, чтоб не гневить гетмана.

Чрез несколько часов пригласили комиссаров к гетману. Выговский исходатайствовал им доступ Смелее всех показал себя Мястковский

—Что это значит, пан гетман запорожский? — сказал он. — Для чего вы без ответа держите королевских послов будто в плену? Мир ли, война ли — пусть будет нам известно; отпустите нас: и у неверных в неволю не берут послов!

Хмельницкий кинул на него свирепый взгляд, достал из-под килима, которым был покрыт стол, бумагу и подал воеводе. Это были предложенные условия следующего содержания:

«1) Имья и память и слид унии, котору на Руси широко видим — нехай не будет.

«2) Римським костелам до времени, а униятским не бути зараз.

«3) Митрополита киевский, по примаси польском, первое мисто нехай имиеть.

«4) Между Русью вое води, каштеляни и иние от благочестивих тубольци нехай будуть.

«5) Войско запорожское по всей Украини при своих вольностях давних да будеть.

«6) Гетьман козацкий до самаго маестату королевського нехай належить.

«7) Жиди з усиеи Украини зараз нехай виступають.

«8) Иеремия Вишневецкий рейментарства над войском нехай не имиеть никогда».

Прочитав эти пункты, комиссары пожимали плечами и, поглядывая друг на друга, не знали, что начинать. Наконец воевода начал снова разговор.

—Здесь не все означено, — сказал он, — король не будет знать, сколько желаете иметь войска; напишите число реестровых Козаков.

—На що их писати? — отвечал Хмельницкий. —Буде их стильки, скильки я схочу!

—Ваша милость, — сказал Мястковский, — по крайней мере, не откажите отдать королю его слуг, наших пленников!

—То речь завоевана. Нехай король не думае, — отвечал гетман.

—Но и неверные, — сказал Мястковский, — отпускают пленников. Мне самому, девять лет назад, в Константинополе, султан Ибрагим отпустил, на имя короля, несколько сот пленных из галер и своего серая. Ваша милость, пан гетман, будучи подданным и слугою его величества короля, взяв от государя булаву и знамя, не хотите освободить слуг и рукодайных дворян своего государя, когда они были взяты не саблею, не на поле битвы, а на условиях; не хотите отдать их послам и комиссарам его величества, а держите в неволе и морите голодом! Что ж мы должны подумать о вашей верности, доброжелательстве и повиновении?

—Шкода говорити! — отвечал Хмельницкий. — Их мини Бог дав; пущу их, коли жоднои защипки з Литви и вид ляхив не буде. Нехай тут почекае Потоцький брата свого, старосту каминецького, который мини Бар мое мисто заихав на Подоли, кров християнськую лье: казав туди полки рушити и живцем его до себе привести!

—Но разве не то же делают козаки? — возразил Мястковский. — В Киеве, днем и ночью, льется невинная кровь потоками в Днепр: одних ляхов топят, других варварски рубят; шляхту, обоего пола, остаток ксендзов... грабят, мучат. Нечай, полковник брацлавский, опустошил все костелы, ищет ляхов под землею, и твердит, что такое приказание получил от тебя.

—Вольно мини там рядити, — отвечал Хмельницкий, — мий Киев, я пан и воевода киевский! Бог мини дав его навит без шабли: шкода говорити!

После нескольких минут молчания воевода снова обратился к гетману.

—Ваша милость, — сказал он, — соглашаетесь ли, наконец, заключить трактат?

Хмельницкий отвечал:

—Я уже сказал, что теперь нельзя: полки не собраны, да притом голод: комиссия отложится до зеленых святок, когда будет трава, чтоб было чем пасти лошадей; а до того времени чтоб коронные и литовские войска не входили в киевское воеводство. Границею между нами Горынь и Припеть, а от брацлавского и подольского воеводств по Каменец.

Комиссары хотели еще переменить эти условия и предложили ему свои, но Хмельницкий перечеркнул их и, таким образом, были в тот день написаны условия перемирия, в смысле сказанных Хмельницким слов. Срок перемирию назначался до зеленых святок*.

______________________

* См. перемирный трактат в памят. киевск. комм. I. III. 61.

______________________

По заключении трактата Кисель проговорил Хмельницкому речь:

—Не помышляешь ты, пане-гетмане войска запорожского о будущем, потому что ослеплен настоящим; ты омрачен нашими бедами и смотришь только на свое счастье. Но счастье кому служит, того горше оставляет; оно подобно стеклу прозрачному, но хрупкому. Поверь, гетман, желание успеха искушает тебя не покидать войны: оставь гордость и усмотри, что из этой войны может выйти. Ты хочешь спасти Украину, но погубить Польшу; думаешь укрепить веру, а ищешь покровительства турков и татар! Научись из того, что делалось прежде тебя. Что думают неверные? Они соболезнуют о тебе, чтобы после истребить города русские, извести народ русский! Неужели ты думаешь, что ради восточного православия турки сдружились с тобою? Или ради козацкой славы добывают себе счастья? Если ляхи не помогут тебе своею силою, то живущие около народы вспомнят давние и свежие вины Козаков, пробудится ненависть, и придут на вас с оружием. Если поляки, литва, русь будут друг друга губить, то они всех нас завоюют. Хорошо быть тебе с многомощным королем, который и теперь снисходит к тебе; но тяжко будет тебе его мщение, когда он вступится за оскорбление величества. Милость королевская, как дуга небесная, возвещает мир. Оставь гнев и надежду на брань; принеси вовремя покорность. Если же ты презришь моим советом, то найдешь погибель благочестивой веры со всем украинским народом, и кровь невинных падет на твою душу.

—Нельзя удержаться от меча, — отвечал Хмельницкий, — и до тех пор будем держать его обнаженным, пока станет жизни и не добьемся вольности: лучше голову положить, чем в неволю воротиться! Знаю, что фортуна скользка, но справедливость да торжествует! Короля почитаем как государя, а шляхту и панов ненавидим до смерти и не будем им друзьями никогда! Если они перестанут нам делать зло, нетрудно заключить мир; пусть утвердят статьи мои! Если ж начнут хитрить, — война неизбежна в ответ на их коварные мирные предложения. Пленников я выдам на комиссии. Скажите это королю; кроме написанных условий, ничего не будет.

Послы заметили, что у Хмельницкого, во время произнесения этой речи, навертывались слезы.

Комиссары сожалели, что не удалось им освободить пленников, и придумали для этого иной путь. Они прослышали, что обозный Чорнота имеет над гетманом силу, отправились к нему и нашли его лежащим на похмелье. Они просили его походатайствовать перед гетманом о выдаче пленников.

—Не пиду, — сказал Чорнота, — я хворий: вчора з ним пили цилу ничь, тим и не здужаю. Але я ему не радив и не поражу выпущати пташок з клитки, та коли б я був здоровий, навряд ви сами вийшли б видсиля!

Воевода выслал комиссаров, остался с ним наедине и, намеками на то, что Чорнота прежде имел неудовольствие с гетманом, обнадеживал его булавою. Козак отвергнул предложение пана и, слава Богу, говорили поляки, что не выявил секрета, а то б они все пропали. Однако, по всему видно, что слух об этом распространился по городу, потому что вечером были расставлены сторожа по валам, и народ утопил несколько слуг из свиты Киселя, а многие из них от страха перешли к козакам.

13-го числа, собираясь к отъезду, послы отправили к Хмельницкому сказать, что желают с ним проститься.

Гетман пригласил их к себе.

Воевода, по случаю подагрического припадка, который с ним случился ночью, с трудом мог стать на ноги; его посадили в сани и повезли во двор, где он не входил в покои. Хмельницкий приказал запереть двор со всех сторон и позвать пленников. Пленники явились пред комиссарами, бледные, с заплаканными глазами. Хмельницкий подал воеводе условие, написанное 24-го числа и теперь им подписанное, да, кроме того, два письма — к королю и к Оссолинскому. В заключение, он подарил воеводе серого коня и шестьсот талеров; Кисель тут же отдал их пленникам. Комиссары еще раз хотели смягчить Хмельницкого относительно отпуска пленников: пленники также присоединили свои просьбы, бросившись к ногам победителя, но гетман остался непреклонен. Тогда некоторые просили, чтоб их лучше отдали татарам.

—Нехай Потоцький, — сказал Хмельницкий, — пидожде брата свого: тоди сего кажу посадити на пал перед мистом, а того в мисти, та й нехай один на другаго дивлються!

Впрочем, после этой угрозы, Хмельницкий не преминул подтвердить своего обещания отдать пленников на предстоящей комиссии.

—Однако не знаю, — заметил он, — каково кончится эта комиссия, если молодцы наши не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестровых и не удовольствуются своим удельным княжеством.

Прощаясь, Хмельницкий сказал, что причина, заставляющая его отлагать комиссию, зависит не от него, а от Козаков, потому что он не смеет поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю короля.

Из современной корреспонденции видно, что сам упрямый Вишневецкий, получив от сейма главное начальство над войском, вызывался на мировую с Хмельницким и козаками. 20-го января он отправил к козацкому гетману двух посланцев: Миронича и Бржостовского с ласковым письмом; он радовался, что Хмельницкий обещает покорность королю, сожалел о прошедшем, обещал, с своей стороны, стараться, чтобы все было предано забвению. «Мои предки, — писал он, — были издавна доброжелательны запорожскому войску; некоторые из них вместе с вами проливали кровь в битвах против врагов св. креста, расширяя пределы Польской Короны, и я всегда был готов и теперь готов доказать вам свое расположение, если только вы останетесь верны Короне; в таком случае я вам обещаю прилежно стараться у короля, чтоб вашей милости было отпущено ваше преступление: вы можете надеяться на мое слово; в дружбе моей не обманетесь. Ваша милость жалуетесь на неприязнь мою к войску запорожскому, но ведь и я испытал неприязнь вашего войска, когда своевольные шайки напали на меня под Константиновом, вероятно без воли своих старших, почему и я, как водится на войне, дал отпор, но это не изменяет моего расположения к войску запорожскому, особенно после того, как я узнал, что те, которые на меня нападали, казнены смертью. Я желаю оставаться в добрых отношениях с их милостью козаками — народом рыцарским; пусть только они останутся добрыми подданными единого отечества и, по примеру своих предков, обратят, вместе со мною, грозную и смелую руку на неприятелей св. креста*. Как принял Хмельницкий это послание — неизвестно, но последствий оно не оказало; оно было составлено чересчур горделиво, чтобы склонить гордого успехами Хмельницкого к мирной с своими заклятейшими врагами.

______________________

* Рук. Публ. Библ. Hist. Pol. F. IV. 30.

______________________

Комиссары уехали из Переяславля, потеряв несколько человек из своей свиты, которые передались к козакам. Зато несколько пленников успели уйти с ними.

Когда комиссары проезжали в Белогородку мимо Киева, не смея заехать туда, потому что мещане города Киева заранее просили Хмельницкого, чтоб паны их не посещали, шляхтичи, католические духовные и евреи, уцелевшие во время смут, желая убежать в Польшу, явились в Киев, думали пристать к свите воеводы, и услышав, что комиссары едут мимо города, бросились за ними, чтоб их догнать; но русские преследовали их и, поймав, убивали. Несколько ксендзов и монахов были привезены к св. Софии; там привязали их, одного к другому спиной, к саням, на морозе. Многих иудеев ограбили и искалечили. Только убеждения митрополита могли подействовать на ожесточенных киевлян и спасти от смерти остальных. Вслед за тем, однако, гетман, для усмирения беспорядков, не желая нарушить заключенного перемирия, поставил в Киеве и других городах козацкую стражу, и бедные шляхтичи дышали свободнее, но все-таки, по замечанию очевидца, страшились ходить по ночам, особенно между пьяными.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В то время, когда комиссары находились в Украине, в Кракове, в конце января 1649 года, после торжественного коронования Яна Казимира и присяги на хранение свободы польского народа, собрался сейм. Главным предметом совещаний была защита шляхетской нации от восстания Козаков и хлопов. Но между послами возникло несогласие: одни требовали нарядить суд над предводителями пилявецкого ополчения; другие, подкупленные виновными за большие деньги, всеми силами старались отклонить предложение. Король едва прекратил раздор и положил предать забвению это дело, по причине обстоятельств большей важности. Определили собрать 30000 регулярного войска; назначили для поддержки его временной налог; в случае необходимости сейм заранее дал королю право собрать посполитое рушенье.

Рассуждали и спорили, кому вручить начальство над войском. Предыдущий сейм назначил региментарем (главнокомандующим) Вишневецкого; но, по многим обстоятельствам, князь не мог удержать этого достоинства. Ян Казимир не любил его, быв еще королевичем, а сделавшись королем, еще более стал недоволен им за то, что он, при избрании, держал сторону Ракочи; князя подозревали даже в тайных сношениях с венгерцами, ко вреду существующего правления. Придворные не терпели его; «они, — замечает летописец, — привыкли платить богатырям неблагодарностью». Вредило князю и ожесточение против него русских; Хмельницкий, и после попыток Иеремии к примирению, ставил главным условием мира, чтоб не давали ему начальства над войском. Неприязненные паны называли его виновником смут. Ему становили в вину, что он писал универсалы к шляхтичам своего воеводства и призывал их к оружию, когда это было запрещено и походило на посполитое рушенье, которое мог собирать только король. Только горячие католики и страстные рубаки прославляли князя по-прежнему. Сначала король предложил избрать гетмана, но, кого ни предлагали, паны не соглашались. Многие домогались булавы себе. Нашлись бы такие, которые, если б против их желания избран был гетман, стали бы выказывать свое неудовольствие к усугублению бедствий отечества; притом существовала сильная партия в пользу Потоцкого и Калиновского, которые, по мнению их приверженцев, отнюдь не должны были терять своих званий. Поэтому король принял верховное начальство на себя, а в виде его помощников положили избрать снова трех предводителей. Это были: Фирлей, каштелян бельзскнй в должности главнокомандующего, Ляндскоронский и ученый Остророг. Фирлей был седой старик, нечестолюбивый, кроткий человек, о котором говорили в Польше, что он медлил принимать почести даже и тогда, когда ему предлагали. Фамилия Фирлеев пользовалась таким добрым мнением, что Сигнзмунд III называл ее самой благороднейшей в Польше. Самые преклонные лета его могли внушать уважение; своевольные паны устыдились бы противиться почтенному старцу. Притом партия Потоцкого была уверена, что он добровольно уступит свой сан возвратившемуся из плена гетману. Все эти обстоятельства руководили сеймом при его избрании. Одно только многим не нравилось: он был реформатского исповедания.

Весною польское правительство получило от комиссаров известие о неудаче комиссии. «Отечество в опасности, — извещали они, — неприятельское войско наготове; земля русская поднимается; иноземная помощь приходит к козакам; нет надежды на прочный договор. Мы употребляли все, что могла нам внушить любовь к отечеству и верность королю, но увидели, что Хмельницкий думает уже не о козачестве, а о независимом владении в русских провинциях, и хочет нахлынуть внутрь Польского государства. Причиною тому какой-то патриарх иерусалимский, который дал ему титул князя русского и сравнивает его с Константином Великим. Причиною тому также и посольство Ракочи. Надежды нет. Тугай-бей уже владеет Савранью и Чечельником. Везде готовят оружие. Хмельницкий принимает к себе и верующих и не верующих в Бога, людей всякой нации, всякого поведения, заключает с ними договоры, дает жалованье и вооружение. Остается и нам закалять оружие, готовиться к войне, кому верхом, кому пешком, либо склонять голову под ярмо презренных хлопов*.

______________________

* Miaslk. Zbior. pam. о dawn. Pols. IV. 281. — Памятн. киевск. комм. I. 3. 367—371.

______________________

Условия, предложенные Хмельницким, возбудили негодование в сенате; в особенности требование сорока тысяч реестрового войска казалось ни в каком случае невозможным*.

______________________

* Hist. ab. exc. Wlad. IV. 40. — Опис. Мал. Рос. и Укр. 6.

______________________

Поэтому приказано было предводителям идти с войском на Волынь. Число войска простиралось, по одним летописцам, до 12000, по другим до 10000, по третьим до 19000*, а по иным только до 9000**. Но зато слуг было гораздо больше чем вдвое против этого числа, ибо под Збаражем после того насчитывали до 20,000 возов. Слуги были годны к битве при случае. Войско должно было стоять в совершенной готовности к битве, но не заходить в глубину Украины, согласно требованиям Хмельницкого, и не начинать битв с козаками. Несмотря на то, что Хмельницкий дал слабую надежду на примирительную комиссию и заключил перемирие до троицыной недели, загоны мятежных хлопов завязали неправильную и кровопролитную войну с начала весны. 5-го марта предводитель загона Гарасько взял Острог, перерезал четыреста человек мещан, вероятно унитов и иудеев, и прогнал из имения владетельницу Анну-Алоизию; дочь православного пана, внучка знаменитого Константина, защитника православия, она приняла католичество: с фанатическою ревностью преследовала отеческую веру и навлекла на себя ненависть православных. Другой загон напал на Корец; владетель его, Самуил Корецкий, едва спасся; замок разграбили; шляхту и иудеев перебили***. Полесье взбунтовал Криновосенко, сын славного Максима, не менее отца кровожадный, Узнав о его подвигах, Ляндскоронский бросился на него и запер в Острополе; но когда Кривоносенко предложил за себя окуп, Ляндскоронский согласился, чтоб не раздражить Козаков, пока не кончился срок перемирию. Из многих тогдашних загонов примечателен загон Донца, овладевшего в конце мая Заславлем. Говорили, что у него была сестра чаровница, которая умела предсказывать будущее и, чародейственными заклинаниями способствовала успехам Козаков: если козакам угрожала опасность, она советовала избегать битвы; если же им суждено было победить, она бодро гарцевала верхом впереди войска. Неприятельское оружие долго ее не брало. Но когда Фирлей услышал о взятии Заславля и поспешил на выручку города, Донец вышел ему навстречу, несмотря на предостережение сестры. Чаровница кричала: «Уходи, уходи! Не здержишь брате!» Козаки не послушались ее и были рассеяны. Чаровница была схвачена и казнена вместе с другою колдуньею, по имени Солохою. Последняя предлагала полякам свое искусство и уверяла, что с ее помощью они будут одерживать победы. Однако поляки не послушали ее и посадили на кол. «Видно, — говорили они, — что ее чародейство приносит вред тем, кому захочет она помогать, потому что повредило козакам».

______________________

* Histor. panow. Jan. Kaz. 54. Крат, истор. опис. Мал. Рос. П. — Пов. о том, что случилось в Украине. — Stor. delle guer. civ. 143—164.
** Кратк. опис. о коз. малор. нар. 27. — О мал. нар. и о запор. 164— 169. — По известиям современника Коховского, состав польского поиска был в таком виде: вся армия разделялась на пять дивизий: Фирлея, Ляндскоронского, Остророга, Вишневецкого и Конецпольского; последние две еще пока не соединились с первыми тремя. Дивизия Фирлея, имела четыре гусарские хоругви, принадлежавшие собственно лично панам, под управлением доверенных офицеров, называемых поручиками, восемь хоругвей панцирных, также носивших имена панов, девять хоругвей драгунских и десять рот конных драгун. В дивизии Ляндскоронского было: пять гусарских хоругвей знатных панов под управлением их поручников, девять хоругвей панцирных, четыре хоругви острожской ординации и при них немецкие рейтары, восемь хоругвей конных драгун, два полка немецкой пехоты. Третья дивизия Остророга заключала п себе восемь панских гусарских хоругвей и 600 жолнеров, шесть панцирных, семь драгунских конных и три хоругви венгерской пехоты. В дивизии Вишневецкого было три гусарские хоругви; самого Иеремии, племянника его Димитрия и знаменного с поручниками и 1000 человек избранного рыцарства, содержимого на счет князя. Дивизия Конецпольского состояла из одного гусарского полка, семи кварцяных хоругвей под командой ротмистров, 300 человек надворного рыцарства Конецпольского, 400 человек конных драгун и две хоругви венгерской пехоты.
*** Miastkow. Zbizr. pam. о dawn. Poise. IV, 284. — St. delle guer. civ.

______________________

Главный стан польских войск был под Константиновом. Отряды ходили оттуда во все стороны по Волыни, для укрощения загонов. Таким образом отняты были у Козаков Звягель, где перебили всех русских, и Бар. Последний город был взят хитростью. Ляндскоронский отрядил туда триста молодцов пешком и сто пятьдесят драгун. В сумерки появился под Баром обоз из пивных бочек. Около возов шли драгуны, переодетые в платье русских хлопов; другие несли на плечах или тащили вязанки дров, вмешавшись в толпу поселян, которые ничего не знали. Обоз остановился перед городом на рассвете. Сторожа не подозревали хитрости и пропустили обоз и людей. Тогда те, что несли дрова, начали бросать их; то был сигнал: поляки начали бить Козаков. Со всех сторон русские бросились на них с ружьями, но, не приготовленные к отпору, были изрублены в куски; спаслись только те, которые успели убежать из города. Когда весть об этом разнеслась в околотке, загон хлопов, тысяч в пятнадцать, бросился выручать Бар; но Ляндскоронский послал им навстречу отряд, который, вступив с ними в битву, положил чуть не половину загона на месте, остальных рассеял, Хотя по смыслу перемирия в Украину положено было не вступать, однако поляки столь же мало наблюдали перемирие, как и русские, потому что не только взяли Бар, но также нападали на Шароград и разорили Гусятин, где произвели бесчеловечное кровопролитие. Хмельницкий жаловался на эти поступки как на нарушение мира.

Кисель, недавно по смерти Тышкевича, получивший от короля звание киевского воеводы, все это время находился в своих волынских маетностях — то в Тайкурах, то в Гуще, и переписывался с Хмельницким. Оба притворялись, уверяли один другого в благорасположении, посылали друг другу комплименты, а между тем тайно один другому вредили. Хмельницкий, обманывая его надеждою комиссии, собирал ополчение, приглашал татар; а Кисель держал подле козацкого гетмана шпиона, шляхтича Смяровского, который цифрами писал ему обо всем, что делается в Украине; впрочем, Смяровский скоро поплатился за эти услуги Киселю: козаки открыли шпионство и утопили шляхтича. «От всего сердца, — писал Хмельницкий Киселю, — я желал видеть вашу милость в добром здоровье и тем радоваться. Я всеми силами стараюсь, чтоб комиссия наша могла скорее окончиться так, как угодно вам и как я желаю того же. Я послал за всеми полковниками, чтоб с ними посоветоваться, где бы найти удобное и безопасное место для комиссии». Но когда козака, привезшего эти комплименты, подвергли, как выражается шляхтич, приятельскому экзамену, тот сознался, что Хмельницкий собирает не только полковников, но и всех вообще Козаков и беглых хлопов, и вовсе не для выбора безопасного места для комиссии; наконец самому Киселю этот козак советовал поскорее убираться из Гущи, говоря, что Хмельницкий на него гневается, ибо то письмо, которое еще раз воевода писал в Москву, попалось в руки козацкого гетмана. Вскоре волохи, служившие в отряде Конецпольского, напали на восемьдесят Козаков и у предводителя их отняли письмо от Хмельницкого к хану. «Мы надеемся, — писал гетман, — на обещания вашей царской милости и на слова, которые ваша царская милость сказал и подтвердил, что и до конца нас, слуг своих, не оставишь... Умилосердись над нами; ожидаем вашу царскую милость с нетерпением; как начал, так и кончай». После этих доказательств, в конце мая, Кисель с комиссарами поспешно убрался из Гущи. Если б они промедлили днем, то попались бы в руки козакам: едва только они выехали, шестьсот молодцев ворвались в местечко; вслед за тем подобных явилось до полуторы тысячи. Имение Киселя подверглось участи панских имений.

В июне продолжались по-прежнему схватки польских отрядов с волынскими загонами. Несмотря на то, что в этих сшибках успех был на сторону поляков, восстание возрастало день ото дня. Ожесточение простого народа против владельцев усиливалось оттого, что последние, пользуясь вступлением польского войска на Волынь, проходили в свои имения и грабили у крестьян хлеб, скот — все, что находили, и отправляли в Польшу, а самих хлопов подвергали истязаниям и казням; кроме того, польские отряды, ходившие укрощать загоны, вообще наносили жителям обиды, и оскорбленные увеличивали собою число мятежников. Последний из таких отдельных походов был поход Ляндскоронского к Межибожью. Он услышал, что сильный козацкий отряд напал на этот город, где сидел, запершись, комендант Корф с немцами. С поля ударил на Козаков Ляндскоронский, а из города немцы сделали вылазку. Козаки отступили. Ляндскоронский начал их преследовать, как вдруг, услышав, что Хмельницкий идет с ордой, воротился к обозу.

Когда, таким образом, на Волыни русские боролись с польскими панами, в Украине происходил сбор целого народа на войну. Хмельницкий весной распустил универсалы по всей Украине, призывая русских оборонять отечество. Он не ошибся, когда, разгоряченный вином, говорил, что у него будет двести—триста тысяч. Чигирин, столица гетмана, закипел толпами людей всякого рода и звания. Поселянин не рассчитывал дорогого времени: заброшен лежал плуг его; орала и серпы перекованы были на оружие... не заботился он, что ему есть и пить, надеясь жить на счет Польши. Пустели хутора, села, города; покидали ремесленники свои мастерские; купцы — свои лавки; сапожники, портные, плотники, винокуры, пивовары, могильники (копатели сторожевых курганов), банники, всякого рода промышленники бежали в козаки; трудно было по всей Украине нанять работника; недоставало даже могильщика вырыть могилу для калеки или старого деда. Даже в тех городах, где было магдебургское право, почтенные бургомистры, райцы, войты и канцеляристы побросали свои уряды и пошли в козаки, остригши бороды: по обычаю того времени всяк, кто не служит в войске, должен был носить бороду. «Так-то, — замечает современник, — дьявол учинил себе смех з людей статечных». Дух своеволия усилился с прошлого года, когда многие обогатились грабительством польских и иудейских имуществ; презрение и насмешки ожидали того, кто не участвовал в восстании; поэтому иной нехотя должен был менять весы или чернильницу на саблю и ружье. Только старики, калеки и женщины оставались дома, но и то, по большей части, больной или бездетный старик, не желая или стыдясь оставаться без участия в деле освобождения отечества, ставил вместо себя наемщика*.

______________________

* Летоп. Самов. 14.

______________________

Хмельницкий разделил их на полки; но под этим разумелся не правильный отдел армии, а известный край южно-русской земли: полк заключал в себе города, местечки, села и назывался по имени главного, более других значительного, города, где было правление полка. Полком начальствовал полковник: ему были подведомственны другие чиновники. Полки разделялись на сотни: сотня заключала в себе села и хутора и также носила название по имени какого-нибудь значительного местечка. Сотни делили на курени, в которых было несколько десятков. Верховное место называлось генеральною войсковою канцеляриею: там вместе с гетманом были чиновники: обозный (начальник артиллерии и лагерной постройки), есаул (обер-лейтенант), писарь (государственный секретарь), хорунжий (главный знаменосец); все вместе — все эти чины назывались енаральными, или войсковыми; войсковой старшиною. В каждом полку была своя полковая канцелярия (полковое правление) и полковые старшины; полковые обозные, есаулы, писари, судьи, хорунжие. В сотне была сотенная канцелярия и сотенные старшины: сотник, писарь, хорунжий. Таким образом, чиновники сотенные и полковые отправляли в сотне и в полку те же обязанности, какие возлагаемы были на чиновников генеральных с подобными именами в отношении целого козачества. Куренями начальствовали атаманы. В то время чиновники избирались и отрешались на радах, то есть народных собраниях, вольными голосами, потом утверждались гетманами. Такой порядок велся издавна в козацком войске, но в этот год он распространился на целый народ. Тогда слово «козак» переставало иметь значение исключительно особого военного сословия, а перенеслось на всю массу восставшего южнорусского народонаселения».

На правой стороне Днепра были полки: Чигиринский (гвардия гетмана), черкасский, корсунский, лисянский, белоцерковский, паволоцкий, уманский, калницкий, каневский, животовский (как, кажется, одно и то же, что брацлавский), полесянский и могилевский. Пространство, занимаемое этими полками, обнимало собою землю, где жил южно-русский народ, нынешние губернии: Киевскую, часть Минской, Волынскую по Горынь, Подольскую и часть Червонной Руси около Галича до Надворни; из Червонной Руси мужики бежали в полки Могилевский и брацлавский. На всем этом протяжении только Каменец, твердая и неприступная крепость, держался во власти поляков; другие соседние местечки переходили то в те, то в другие руки. Полк полесянский или овручиский простирался на неопределенное пространство по лесам. На юг козачество занимало степи до Бессарабии или до белогородских татарских кочевий. На левой стороне были полки: переяславский, нежинский, черниговский, прилуцкий, ичанский, лубенский, ирклеевский, миргородский, кропивянский, гадячский, полтавский и зеньковский. Они занимали пространство нынешней Полтавской и Черниговской губерний и часть Могилевской по Гомель и Дронов. Больше всех был полк черниговский, занимавший пространство до Стародуба с одной, до Гомеля с другой стороны*; число сотен в каждом из полков было неравно: доходило до двадцати и более; «що село, то сотник», говорит очевидец, а иная сотня имела человек тысячу. Приблизительно полагают число настоящих Козаков, способных к войне, до двухсот тысяч, а один говорит простодушно, что русского войска было столь много, что в поле не помещалось и на карте написать его было трудно. Но с гетманом были далеко не все; черниговский и нежинский полки, с многими отрядами вооруженных хлопов, которые также иногда являются под именем полков, должны были сражаться против литовского войска, а иные расселялись по Белоруссии и внутри Польши и Литвы грабить замки и дворы, жечь костелы и мучить шляхту и жидов**.

______________________

* Летоп. Самов. 14. — По сказанию Коховского, в этих полках были тогда начальниками: в черкасском — Воронченко, в корсунском — Мороз или Морозенко, в каневском — Кулак, в бслоцерковском — Остап Павлюк, в брацлавском — Нечай, в полесянском — Кривоносенко, в переяславском — Лобода, в черниговском — Небаба, в гадячском — Бурляй. По другим сведениям известно, что в нежинском был Шумейко, в могилевском — Евстафий Гоголь. Впрочем, невозможно ясно указать не только тогдашних полковников, но и определить неоспоримо количество полков. Кроме полков, исчисляемых Самовидцем, Коховский, опуская некоторые, насчитывает еще лемовский, лохвицкий, ромненский, остерский; в Памятниках киевской комиссии упоминаются еще брагильский и звяльский (верно звягельский), под командою Тыши; а в исчислении полков, приложенном Маркевичем при его Истории Малороссии, прибавляются еще полки: стародубский, быховский, обручевский, туровский, сосницкий, винницкий. Мы имеем верный список полков и полковников 1650 г., но по нем нельзя заключить о 1649 г.: многие полки тогда исчезли, другие переменили название; полковники также то были сменены, то убиты, да и вообще порядок разделения полков при Хмельницком изменялся беспрерывно, — то образовывались новые полки, то уничтожались, то два полка соединялись в один полк; нередко изменялись их названия.
** Летоп. Самов. 14. — Памятн. киевск. комм. I. 446—449. — Hislor. belli cosac. polon. 100. — Histor. pan. Jan. Kaz. 1. 89.

______________________

В Киеве, в мае, повторились страшные прошлогодние сцены. Со дня отъезда комиссаров шляхтичи и римско-католические духовные находили там убежище, охраняемые козацкою стражею, по приказанию Хмельницкого; но когда перемирие окончилось, толпы удальцов, мещан и окрестных поселян, называвшихся тогда все без различия козаками, собрались в городе с целью докончить врагов. Какой-то плотник, киевский мещанин, Полегенький, прошлый год бывший в козацком войске, взял над ними начальство. По его замыслу, удальцы окружили город со всех сторон, чтоб не дать жертвам убежать; другие с яростью бегали по улицам; пойманных умерщвляли с поруганиями и насмешками. Сто тринадцать человек с торжеством повели на Днепр и сбрасывали с лодок для забавы. Не было пощады ни женам их, ни грудным младенцам; напрасно некоторые думали укрыться в домах православных; убийцы провозгласили, что всякий мещанин, укрывший врага, подвергнется смерти как изменник; испуганные мещане выталкивали обреченных народному мщению на улицу. Спаслись только те, которые успели вбежать в русские монастыри. На пороге вековой святыни Киева угасло неутолимое бешенство ожесточенных мстителей. Зато не удержала их святыня римско-католическая: они ограбили и разорили оставшиеся церкви и монастыри и перебили монахов. Такое неистовство продолжалось три дня, и, с этих кровавых дней, Киев навсегда освободился от власти католичества над восточным православием, польской народности над русскою.

Хмельницкий выступил из Чигорина и шел медленно; охотники со всех сторон приставали к его войску; он ожидал хана. Ислам-Гирей все еще не получал от поляков дани, и султанский двор, не допустив Ракочи содействовать козакам (потому что Ракочи, усилившись, искал бы возможности отрешиться от всякой ленной зависимости в отношении Турции), разрешил войну хану; время было самое удобное потрясти и ограбить Польшу. В июне крымский хан соединился с Хмельницким на Черном Шляху за Животовом. В его ополчении были и крымские горцы, жители роскошного южного берега, отличные стрелки из лука, в пестрых рубашках, с колчанами за плечами; и степные ногаи, в вывороченных наверх шерстью тулупах, в огромных меховых шапках, питавшиеся, как предки их при Батые, кониною, согретою под седлом; и буджацкие татары, приводившие в изумление своею быстротою и знанием безграничной и бесприметной степи, способные жить в воде несколько времени, словно рыбы, сносившие с удивительным терпением жар и холод, и, наконец, отдаленные черкесы пятигорские — гости новые для украинцев, которые замечали в их выпуклых глазах и закрученном за ухо чубе что-то родственное; явились, по зову Хмельницкого, и донцы, связанные с украинскими козаками узами веры и племени и образом жизни. Вся степная удаль юга России грянула в Украину, почуяв, что Польской Короне угрожает гибель и для всех будет пожива. Турецкий визирь прислал к Хмельницкому, по данному обещанию, шесть тысяч румелийцев. Были в козацком войске даже цыгане. Это войско было столь велико, что, по выражению польского историка, подобного Европа не видывала со времен Тамерлана. Никто не просил жалованья вперед; каждый без торга шел пробовать счастья. Мало было порядка и устройства, зато сильная охота к битвам и к поживе. Когда поляки услышали, что на них идет такая армия и уже приближается к Волыни, то, по словам русского летописца, такой страх напал на них, что они думали тогда же о бегстве, и самые храбрейшие, которые, сидя за вином в корчмах, разбивали Александров Македонских, побледнели и опустили руки.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Польский лагерь поя Збаражем. — Подвиги Вишневецкого. — Стомиковский. — Поход короля. — Посполитное рушеньс. — Назначение нового козацкого гетмана. — Зборовское сражение

Стоя под Константиновом, польские предводители собрали совет. Было два мнения относительно избрания места для встречи неприятеля. Одни, представителем которых был Остророг, советовали ближе к Каменцу, чтобы защищать эту важную крепость, да и самим иметь из нее продовольствие: притом носились слухи, что Хмельницкий направляет путь на Каменец. Другие говорили:

—Неблагоразумно покидать Волынь, когда она взбунтовалась; неприятельская сила ударит на нее, в надежде найти союзников в здешнем простом народе. Когда мы будем беречь Каменец, козаки, через Волынь, вторгнутся в середину государства.

А между тем трусы разбегались, под предлогом неполучения жалованья. Оставалось решиться на что-нибудь. Решили, по совету Фирлея, стать под крепким городом Збаражем. В пользу этого располагала надежда соединиться с Вишневецким, который тогда стоял под этим городом. Славное имя его возбуждало бодрость, а польское войско находилось в беспорядке*.

______________________

* Памятн. киевск. комм. I. 3. 436—443. — Hist. Jan. Kaz. I. 50.

______________________

Невнимание, оказанное князю на сейме, лишение региментарского достоинства, невыгодное о нем мнение короля и придворной партии оскорбили до крайности честолюбивого князя. В порывах негодования, он зарекался не вступать более в дело и отправился из Варшавы в одно из своих имений в Червоной Руси, чтобы проводить время подле своей любезной Гризельды. Дружина собралась около своего предводителя; подчиненные разделяли огорчение военачальника и также положили оружие. Но разнеслись ужасающие вести об ополчении Козаков, о нашествии хана с ордами. Опасность грозила всякому пану; Вишневецкому более всего. Вишневецкий собрал своих удалых воинов, тех вишневцев, которых малая горсть, в начале восстания, одна подвизалась против бичей шляхетского звания.

—Что будем делать, друзья, — говорил он, — уходить ли нам? Прятаться ли? И на то ли мы так славно подвизались, когда все бежало? Полетим, друзья, снова!

С отважной дружиной отправился он по дороге в Украину и собирал себе товарищей. Пристал к нему племянник его, Димитрий, подражатель и любимец воинственного дяди; соединился с ним Александр Конецпольский, его прежде жестокий соперник, но столько же, как и он, гонимый козацким предводителем. Стекалась к нему шляхта, ободряемая его именем.

«Все старания киевского воеводы к укрощению мятежа оказались напрасными; поднимается страшная буря, наступают роковые времена! — писал Иеремия Вишневецкий в своем зазывном универсале к шляхте. — Из любви к отечеству мы пробуждаемся от глубокого сна зависти, сближаемся с народом и извещаем вас о своей готовности к услугам ваших милостей. Уже король выдал, как говорят, два раза вици на посполитое рушенье, о третьих еще не слышно, но отечество в крайнем положении: надобно спешить! Прошу вас, господа, сияющие мужеством и советом, беритесь за оружие, других уговаривайте и поспешайте ко мне к 18 июня!»

Дошедши до селения Шимковцы, паны стали обозом: воины переходили туда из лагеря трех предводителей; в лагере от этого сделался такой беспорядок, который заставлял опасаться повторения пилявской комедии. Не время было играть честолюбием: Вишневецкий стал замечать, что раздвоение войска послужит к выгоде неприятеля и начал исподволь стараться соединиться с главным войском. Для честолюбивого магната стыдно казалось самому набиваться с услугами: ему хотелось, чтобы соперники сами прислали просить его помощи и через то выказали, как мало они способны к войне без Вишневецкого.

Через несколько дней после того, как Иеремия расположился обозом, жолнеры привели связанного русина.

—Что ты видел, что знаешь? — спрашивали паны.

—Хмельницкий уже в Камени Чолганском; я сам видел его собственными глазами, — отвечал пленник.

—Отправьте его к предводителям, — сказал князь.

Как нарочно Остророг только что воротился тогда в лагерь с четырьмя реестровыми козаками: они подтвердили показание русина, присланного Вишневецким, да сверх того прибавили, что Хмельницкий намерен пресечь им обратный путь и не допустить идущих к ним из Люблина партий.

От этих известий боязнь так усилилась в войске, что многие жолнеры, не слушая предводителей, пустились было бежать. Чтобы успокоить волнение, предводители решили отправить поскорее посольство к Вишневецкому и упросить его прибыть в обоз; они надеялись, что присутствие его остановит смятение. Ляндскоронский сам отправился к нему и явился с покорным видом.

—Мы все знаем, — говорил Ляндскоронский со слезами, по замечанию летописи, — что обидели тебя, отважнейшего, достойнейшего воителя; но мы все жалеем, и все войско наше жалеет, что король обошел тебя. Князь! Покажи пример великодушия: прости свои оскорбления, если не для нас, то для Бога и спасения отечества.

От таких слов Иеремия расчувствовался и заплакал, однако начал отказываться.

—Какую пользу могу принести вам? — говорил он. — Продовольствия у меня нет; пороха и оружия мало. Что сделает моя малая горсть при долгом обложении в обозе? Впрочем, если здесь нападут на нас, то мы покажем себя.

Ляндскоронский продолжал его уговаривать, представлял близость неприятеля, вспоминал, как злится на него Хмельницкий.

—Если идет дело о начальстве, — прибавил он, — Фирлей уступает его тебе.

Честолюбие князя было удовлетворено.

—Нет, — отвечал он, — я не хочу отнимать у почтенного старика этой чести, которая, по всем правам, возложена на него королем и Речью Посполитой. Долг сына отечества — жертвовать общей пользе собой. Я готов служить под командой Фирлея, и завтра соединяюсь с вами.

Ляндскоронский прибыл с радостной для всех вестью.

На другой день Вишневецкий и Конецпольский подвинули свой стан и сами приехали в главный обоз, при всеобщих восклицаниях обрадованного войска. Уже многие хоругви готовились к бегству и верно бы побежали, если бы не прибыл Вишневецкий; но к нему все питали неограниченное доверие; при нем стали уверены и в самих себе.

Собрался военный совет. Рассуждали снова о выборе места для встречи с неприятелем. Иеремия пристал к тем, которые почитали удобнейшим — Збараж. Он лежал в крае лесистом и многоводном; во все стороны в его окрестностях находились озера и болота, служившие защитой против наступающего неприятеля, особенно привыкшего ходить в поход с лошадьми, как делалось у татар. Самый город Збараж был окружен с трех сторон водой; на западной и восточной стороне было два пруда, которые соединялись между собой рекой Гнезной, извилисто протекавшей с южной стороны. Северная сторона была открыта, искусственно защищалась рвом и деревянными огорожами и плетнями. Туда, посреди оврагов и зарослей, шла дорога в местечко Заложчицы, дорога, составлявшая единственный открытый вход в это пространство. На восток от города за рекой Гнезной стоял укрепленный замок князей Збаражских. Поляки расположились под городом на полуденной стороне его и решили окопать лагерь валом. Исполнение этого дела поручено инженеру Пршиемскому и иностранцам; но работы производились несогласно и неправильно: каждый из начальников хотел удобнее занять для себя место, и потому вал, в котором должен был заключаться лагерь, проведен был на далекое расстояние на целую милю; притом рассчитывали, что должны прийти свежие силы и для помещения их нужно было заранее оставить место.

8-го июля н. ст., а по старому 28-го июня, неприятеля ожидали каждую минуту, а окоп еще не был готов. В пятницу, 29-го июня (9-го июля н. ст.), выслан был подъезд, под начальством Сераковского; но только что он упустил из глаз свой обоз, как увидел огромную татарскую силу. Поляки, не вступая в сражение, обратились назад, неприятели бросились вслед за ними и разбили их наголову. Сераковский едва успел спастись и прибежал в обоз с вестью, что, может быть, завтра утром вся неприятельская армия явится к Збаражу. Окопы не были готовы.

Одно к другому. И без того, по выражению летописцев, сильно бились сердца у панов, а тут, для большего страха, молния разбила древко у знамени, которое стояло при шатре главного предводителя; и это произошло очень странно: день был светлый и безоблачный; вдруг, над шатром Фирлея, набежало облако и из него полетел удар. Это показалось для всех дурным предзнаменованием. «Неложным пророчеством беды было для них это явление», — говорит русский летописец. Те, которые были недавно в Варшаве, рассказывали, что раз уже было подобное предостережение. «Не даром, — говорили они, — тотчас после коронации короля загорелся дворец, неизвестно отчего». Поляки были очень недовольны бракосочетанием короля с невесткой, вдовой Владислава, которое совершилось тотчас после коронации. «Такой союз не благословляется небом; нередко гнев Божий поражает всю страну за преступление властителя», — толковали тогда в Польше. Ксендзы объясняли, что это сделалось с разрешения папы. «Что разрешает наместник апостольский, то уже не грех, — говорили они. — Не за брак короля наказывает нас Бог, а за то, что мы вошли в сношения с еретиками». От такого толкования в войске возникло волнение против Фирлея и реформатских проповедников и увеличивало беспорядок.

Вдруг завидели поляки пыль; потом показались люди, послышались дикие голоса, и они увидели передовое татарское полчище. Заметив, что войска еще не соединились с главным обозом, татары летели, чтобы отбить стан Вишневецкого, находившийся не в дальнем расстоянии от главного лагеря; они неслись с жаром: успех или неуспех на первых порах считался у них верным предзнаменованием счастливого или несчастного окончания войны. Поляки в обозе испугались; но Вишневецкий с храбрейшими бросился на неприятеля и, после упорной сшибки, в которой отличились литовские татары, сражаясь против своих единоплеменников, неприятель отступил. Вишневцы вошли в обоз.

Все принялись кончать поскорее окопы. Опасность была слишком близка; паны забыли свою спесь; засучив бархатные рукава своих контушей, они взяли в руки заступы и показывали пример прочим. Работали целую ночь, но все-таки не кончили дела. На одной стороне, где находился пруд, окопов еще не было, да и в других местах оставались прогалины.

30-го июня (10-го июля н. ст.) начали появляться с утра татары и козаки. Наездники, разъезжая близ окопов, вызывали охотников померяться силой и удалью. Целый день впереди окопов происходили подобные герцы. На одном из них был убит Трунет, один из богатырей ханских. К вечеру гуще становились ряды воинов и, наконец, на закате солнца, на пространстве, сколько глазами окинуть могли поляки, растянулось перед ними неисчислимое войско; татарских ратников, говорит современник, было более в этом войске, чем у Тамерлана. Прибыл хан с пышностью азиатского владыки, противоположной простоте его союзника, козацкого вождя. Хмельницкий с знатными татарами объезжал ряды своих воинов и, поглядывая на польские недоконченные окопы, гордо покрикивал:

—Справимо теперь бенкет ляхам!

Возвратившись к хану, он говорил, что есть надежда заночевать в польском обозе.

Крики, насмешки и похвалки козацкие отзывались в ушах встревоженных шляхтичей. Польское войско, окружаемое неприятельской силой, не могло ждать ни откуда себя подмоги. Ляндскоронский писал в те дни, что надобно признать сумасшедшим того, кто бы на помочь полякам решился приблизиться к Збаражу с какими-нибудь сотнями или даже немногими тысячами в виду такого громадного враждебного полчища. Осадное положение не было в духе польской тактики. «Поляки, — говорили тогда в обозе, — храбро и бодро сражаются на просторе, но не в силах выдерживать тесноты и непрестанного нападения». Обыкновенно, в таких случаях, поляки бежали, сами себя обманывая тем, что это делается, с целью избрать удобнейшее место для сражения; теперь нельзя было думать о бегстве куда-нибудь далеко; все пути были заняты козаками и татарами.

Предводители ободряли унылых, а особенно Иеремия. В ту самую ночь, когда огни в появившемся козацком таборе казались издали необозримой громадой светил на звездном небе и гул сотен тысяч голосов раздавался производя ужас (29 июня с пятн, на субб.), князь Иеремия устроил пир в Збаражском замке: там заблистали веселыми огнями все окна, гремели пушечные выстрелы, когда князь угощал панов, предлагал тост за короля и шляхетство, и раздавал своим приближенным наставления, какими они должны были поутру ободрять войско.

—Чем в большей мы опасности, тем более для нас славы, — говорил он. — Пусть наша маленькая горсть заставит неприятеля завидовать: «Ай да поляки! — скажут они. — Неустрашимый народ!» Когда, исполняя поручение Вишневецкого, его адъютанты разъезжали по обозу и произносили одобрительные речи, жолнеры отвечали:

—Хорошо показывать храбрость в поле, теперь иное дело, когда неприятель окружил нас со всех сторон.

—А разве поляки, — говорили ободрители, — только на конях молодцы? Да ведь тогда коню геройские дела приписать надобно, а не воину. И поле, и вал — все одной Беллоны работы. Много чести победить на поле; а еще более славы храбрым рыцарям защищаться в окопах. Отцы наши в стенах московских два года бились и не поддались; они же так отличались, овладев чужим; а нам надобно показать тоже для вечной славы народу нашему за спасение родины.

Вечером в субботу духовные обходили обоз с Св. Дарами; всю ночь с субботы на воскресенье после того провели жолнеры в молитве.

На другой день, в воскресенье, 1-го июля (11-го июля н. ст.), Хмельницкий пустил татар и Козаков на дивизию Фирлея; он направлял их на те места польского обоза, где не были еще выведены окопы. Сражение происходило с полудня до сумерек. Сначала поляки отбили первый напор; но когда Хмельницкий приказал ударить из тридцати пушек, которых у него было семьдесят, а татары пустили в обоз дождь стрел, поляки опять начали молиться и ободряли себя религиозными процессиями.

В понедельник, 2-го июля (12-го июля н. ст.), Хмельницкий послал Козаков гадячского полка на правую сторону; там было озеро — и окопы вовсе не деланы. Полком командовал Бурляй, богатырь; отличался он на Черном море, завоевал Синоп, задавал страх самому Цареграду. С этой стороны обоз защищала венгерская пехота; она не выдержала козацкого натиска и обратилась назад. Козаки вторглись в обоз. Тем временем татары бросились огромной толпой на Фирлея: поляки потеряли дух.

—Нам невозможно сражаться с таким множеством неприятелей, надобно бежать и запереться в збаражском замке! — кричала толпа.

—Черт побери! — восклицал Вишневецкий. — Разве вам хочется, чтобы козаки вытаскивали вас за ноги из замка и рубили головы? Да уж если погибать, то лучше в поле! Гей, братья! Кому из вас со мной умирать любо? Пойдемте на эту сволочь: утрем им нос!

Князь бросился с отважными; инженер Пршиемский заворотил бегущую венгерскую пехоту. Козаков выгнали из окопов, потом притиснули к пруду; многие потонули. Погиб Бурляй. Увидев неудачу своих, полковник Морозенко кинулся на помощь гадячанам, но его смяли, и он сам, пошатнувшись на коне, едва было не попался в плен. Сеча была отчаянная. Жестоко напирали козаки; упорно стояли поляки, ободряемые Вишневецким. Рассказывают, что долго тогда враги спорили за раненого дворянина, который, с оторванной ногой, переходил то в руки своих, то в руки Козаков. Наконец, товарищи отстояли его и отнесли умирать в кругу своих. После такого неудачного нападения, говорят летописцы, хан был недоволен Хмельницким, который перед тем говорил ему о возможности скоро заночевать в польском обозе.

С этих пор Хмельницкий решился обложить поляков, томить беспрерывной пальбой, морить голодом и довести до крайнего положения. Он приказал насыпать вокруг польского обоза вал выше неприятельского и поставить на него пушки; все было готово в одну ночь, потому что было кому работать. Утром, 3-го июля, во вторник (13-го июля н. ст.), ударили на поляков с разных сторон, и «разъяренное хлопство, — говорит летописец, — лезло как смола, а татарские стрелы, летая в разных направлениях, затмевали солнечный свет».

К вечеру прекратилось нападение. 7-го июля (17-го н. ст.) козаки и татары учинили жестокий приступ, напирая на ту часть обоза, где стоял Вишневецкий. Они изготовили тогда четырнадцать гуляй-городын; вишневцм не только отразили неприятельский приступ, но овладели всеми гуляй-городынами и сожгли из в виду неприятелей. 8-го июля поляки сообразили, что их окопы проведены были слишком широко; у них налицо набиралось всей военной силы только тысяч десять, а в бой разом становилось только не более шести; стали паны между собой спорить, а после споров и взаимных укоров решили копать другие окопы внутри прежних. 9-го июля окопы новые были почти готовы; стан подвинулся в правую сторону к озеру и ближе к городу Збаражу, левая сторона, куда особенно напирали неприятели, была покинута. Внутри новых окопов был расположен ряд телег, связанных вместе, и служил своего рода второй обороной. 10-го июля (20-го н. ст.) польское войско вступило в эти окопы, а лишних лошадей выгнали прочь по совету Вишневецкого. Но едва только поляки вступили в новые окопы, козаки бросились за ними, насыпали также окопы, еще выше польских, и опять начали палить в польский обоз. Поляки, желая закрыться от неприятельской пальбы, беспрестанно повышали свои окопы, но вслед за тем у Козаков перед самым польским обозом выказывался такой огромный вал, что и собаку можно застрелить с него, говорил очевидец. Таким образом, днем и ночью козаки не давали покою неприятелю; одни из них повышали свои окопы и проводили новые их линии, приближаясь к польскому обозу, другие палили в польский обоз, в котором им видны были все движения. Пули летели как град: пальцем нельзя было сунуть в пустое место, говорит очевидец. Паны разобрали свои шатры, отвязали знамена и закрывались от неприятеля; а когда такой род защиты оказался недостаточным, они принялись окапывать себя и лошадей землей; каждый вырывал себе нору и сидел в ней, как крот, по собственному их выражению; а когда, наскучив мучительным бездействием, они выскакивали из своих логовищ на сражения, то вместо неприятелей, в дыму и туче стрел, били друг друга. В эти дни, по совету Вишневецкого, поляки начали рыть в середине своего обоза еще теснейшие окопы, уже под городом, и даже в городе, близ замка; мещане збаражские и хлопы волей-неволей работали вместе с жолнерами. Оставив у старых окопов по пятнадцати человек из каждой хоругви, поляки бросились в новые окопы; но не ушли они половину пути, как козаки обратили в бегство сторожу, погнались за уходящими и перебили множество жолнеров, не успевших вскочить в новые окопы: козаки овладели покинутыми польскими окопами и стали тотчас повышать их; через три часа козацкие окопы были выше польских и опять началась утомительная для поляков пальба. Козаки между прочим пускали в польский обоз из своих пушек зажженные нитяные клубки. Либо они хотели зажечь обоз, либо думали околдовать поляков, говорит современный дневник, но козацкие чародейства не вредили полякам: ксендзы разрушали их действия своими экзорцизмами. Подсылали козаки двух молодцов городских, передавшихся к ним, поручая поджечь город, но эти поджигатели сами попались в плен. Пытались козаки навести воду из озера и затопить польский табор — и это не удалось.

Потом Хмельницкий прибегнул к новому способу: он приказал копать мины, чтобы подземным путем провести Козаков в середину польского лагеря; но польские инженеры заблаговременно открыли хитрость; заметив, что вдруг прекратилось нападение с вала, они стали догадываться, ставили на землю мисы с водой и клали бубны. Догадка оправдалась: вода в мисах волновалась, а бубны издавали звук на тех местах, под которыми проводились подкопы. Тогда поляки, в свою очередь, начали рыть контрмины и достигли до Козаков. «Такова жестокость человеческая, — восклицает польский историк, — мало места им было на земле воевать: стали еще и под землей! Напрасно мудрые ищут ада in cento terrae; в Украине — там настоящий ад человеческой злобы».

20 июля (30 н. ст.) поляки выкопали себе еще раз внутри своих тогдашних окопов еще теснейшие, но едва стали вступать в них, как неприятели ударили на них, и в то время когда одни жолнеры, не успевши сделать окопы днем, доканчивали их ночью, другие целую ночь принуждены были отстреливаться от Козаков. Поутру же 21 июля козаки под самыми польскими окопами насыпали свои, выше польских, и стали в них палить в польский обоз и по городу; расстояние от козацких окопов до польских не превышало тридцати сажен. 27-го июля (6-го авг. н. ст.) после сильного, но неудачного приступа, козаки насыпали еще пятнадцать высоких шанцев и, так сказать, закопали поляков со всех сторон; кто только из осажденных высовывал голову, тотчас его и убивали. К пущей беде, у поляков недоставало пороха и огнестрельное оружие потрескалось от частой стрельбы; инженеры и пушкари были изувечены или побиты. Поляки забирали в городе бочки, мазницы, обливали врагов смолой и защищались с остервенением обломками ружей и деревом от возов. Врываясь в окопы, козаки тянули к себе крючьями возы и хватали воинов. «Тогда, — говорит очевидец, — брат не смел подать помощи брату, священники не могли приготовлять к смерти; не успевали хоронить мертвых, летний жар, теснота, гниение трупов удушали осажденных и, что всего ужаснее, наступил губительный голод. Припасы, какие прежде покупали за дорогую цену, были потреблены; в городе нельзя было достать ничего ни за какие деньги; паны питались конским мясом, забыв свои затейливые блюда; шляхтич завяливал свою лошадь и нередко дрался за нее с товарищем; но скоро такой источник продовольствия прекратился: много лошадей было заранее прогнано за обоз, остальные были застрелены или задохлись в дыму; простые жолнеры, особенно немцы, служившие в польском войске, питались падалищем, собирали в городских домах кошек, мышей, собак, а когда и этих животных недоставало, отрывали кожу с возов и обуви и ели, разваривая в воде, а иные грызли зубами спеклую землю. «И не один лях, — говорит украинский летописец, — заплатил мыто головою на лядском базаре, и воды, бедный, не напився без кровной заплаты, но и ту пив с червями и сукровицей из трупов»: козаки нарочно бросали трупы убитых в воду. Многие предводители оказывали благородное воздержание; хотя оставалось еще несколько припасов, но, чтобы ободрить унывающих, они отказывались от них произвольно и ели лошадиное мясо. Старик Фирлей также хотел приняться за подобный стол, но другие не допустили его до этого, принимая в уважение его старость.

Придаючи большаго облеженцям утрапенья, козаки и хлопы, отдыхая от нападений, садились на валы и отпускали над врагами насмешки:

—Коли вы, панове, чинш на Вкраинi одбиратимете? От уже piк тому есть, як мы ще вам нiчого не платили. А може чи не загадаете якои панщини? От из быдла доci не брали десятини, конi ржут, быдло пошалiло, на ярмарок до Вроцлава хоче.

Отважнейшие из панов вступали с ними в разговор.

—Теперь вам пока льгота, — говорили они, — а вот скоро пойдете на панщину гатить плотину через Днепр. А чинш соберет с вас литовское войско, как придет зимовать в Украину. А десятину возьмут татары, как погонят в Крым ваших жен и дочерей.

—Годi вже вам, панове, удержуватись! — кричали хлопы. — Тiлькi дурно кунтуши покаляли та сорочки подралы, по шанцях лазячи. Бо то все наше, тай вы сами есте яссир татарам голодним. От се вам наробили очковi, та панщини, та пересуди, та сухомельщини! Була вам таки гарна музика: от теперь так добре вам у дудку заграли козаки.

При таком несчастном положении несогласия в обозе не утихали; изнуренные жолнеры приписывали бедствия свои гневу Божию за то, что в войске находились реформаторы. Один раз закипело сильное негодование на реформатских духовных, которые, к соблазну католиков, отправляли свои молитвословия в одно время с религиозными католическими процессиями. Фирлей с трудом спас их от смерти, отправив поскорей в замок.

Челядь, то есть слуги, которых у польских жолнеров было больше, нежели их самих, беспрестанно переходила к козакам; были изменники и дворяне, даже знатные; видавши то, что замышляют начальники, перебегали к ним и иностранцы. Хмельницкий ласкал их, особенно последних, потому что между ними были искусные артиллеристы и инженеры. Не так радушно были приняты збаражские мещане и те простолюдины, которые ушли в город при начале осады, избегая вербовки в козацкое войско. Город Збараж с его крепким замком был постоянным предметом козацких нападений, большей частью не совсем удачных. Мещане и хлопы ревностно помогали полякам, быть может и поневоле, отбивать козаков. Но уж перед концом осады, когда голод сделался невыносим, они с отчаянием хотели зажечь город или сдать неприятелю; предводители принуждены были их выпустить; несчастные вышли полуживые, с толпой польских слуг, и были взяты в плен татарами. Вероятно, козаки отдали их за участие в войне против единоверцев.

Таково было положение дел внутри польского обоза во время этой памятной осады. Тем не менее Хмельницкий досадовал на ее продолжительность и упорство врагов и прибирал разные средства заставить поляков сдаться. Один раз приказал козакам обвязать головы, как будто турецкими чалмами, а по известиям других наделал соломенных чучел, одетых в турецкое платье, посадил па лошадей и думал испугать поляков появлением нового турецкого войска. Однако это не удалось: поляки рассмотрели в зрительные трубы, что это не настоящие турки.

Стесняемые более и более врагами, поляки пытались войти в переговоры с ним; 4/14 июля Вишневецкий съезжался с ханским визирем Шеффер-Кази; они рассуждали дружески, но не могли ни на чем сойтись. Вишневецкий говорил:

—Ударьте разом с нами на Козаков; мы за то отблагодарим вас.

—Ты, князь, прежде явись к хану и положи перед ним оружие, — сказал Шеффер-Кази.

—Это для меня унизительно и слушать, — сказал Вишневецкий и уехал прочь.

Потом поляки пытались сойтись с самим Хмельницким. Племянник Адама Киселя, новгородсеверский хорунжий Кисель, недавно бывший в посольстве у козацкого гетмана, написал к нему письмо. По этому письму Хмельницкий 11/21 июля вызывал одного из панов греческого вероисповедания, Зацвилиховского, давнего своего знакомого и даже приятеля, на разговор.

—Каково вам в осаде, господа? — говорил он. — Не хорошо, я думаю. Слушай же: ты мой давний приятель; был ты когда-то у нас, Козаков, комиссаром и припомни, что я тебе тогда говорил: пока ты с нами в этом звании, козаки будут тебя за отца родного почитать, а после что станется — Бог то знает! Передайся к нам и панов русских уговори: мне ведь жаль своих единоверцев.

Зацвилиховский на это мог сказать только то, что присяга побуждает его быть верным королю и Речи Посполитой.

Через некоторое время пытались еще раз поляки смягчить Хмельницкого. Зацвилиховский отправился к нему снова, уже с Киселем. Хмельницкий, говорит современник, на этот раз не был пьян от вина, но был слишком упоен счастьем. Кисель хотел употребить в дело красноречие, но Хмельницкий прервал его, покачал головой и сказал ему, начав своей обыкновенной поговоркой:

—Шкода говорити! Вы просите пощады; я вас пощажу: выдайте мне Вишневецкого и Конецпольского; они причиной всей беды, выдайте также Ляндскоронского, Остророга и Сенявского, а сами выходите из обоза и положите оружие... Пусть, сверх того, мне будут уступлены Польшей все провинции по реку Вислу.

—Такие тяжелые условия, — отвечали паны, — войско не в силах принять, притом ваша милость делаете предложения о том, что не в нашей власти; войско не имеет прав над землями Речи Посполитой.

Хмельницкий начал им говорить резко и с угрозами. Кисель сказал:

—Нам остается молчать. Мы надеемся на Бога и будем защищаться до последней капли крови, хотя бы ваша милость, алча нашей крови, подвинули на нас силы самого ада.

После этой неудачи сойтись с Хмельницким, когда полякам стало в осаде хуже, паны собрались на совет и говорили: «Честнее и надежнее будет попытаться войти в сношения с ханом — иноземным государем, чем с этим грубым хлопством. Рабская душа не в силах сохранить умеренности в счастье и не может удержаться, чтобы не ругаться бесстыдно над теми, перед которыми прежде раболепствовала. Если хан предпочтет мир войне, Хмельницкий падет, потому что этот государь — единственный виновник его могущества и счастья». Поляки решились отправить к хану двух особ, Яницкого и Белецкого, знавших по-татарски.

16/26 июля они явились к Ислам-Гирею и стали упрашивать его отступить от Козаков и войти в соглашение с поляками.

—Что это, — воскликнул хан, — вы нам предлагаете совещания, когда вы и без того у нас в руках? Завтра мы вас всех за шиворот вытянем.

На все представления польских посланцев Ислам-Гирей отвечал едкими насмешками. Нельзя было сговориться с ним.

Хмельницкий, узнавши об этом, дал хану такой совет.

—Упорство поляков, — говорил он, зависит от Вишневецкого; стоит только выманить его из обоза под видом переговоров и взять в неволю, поляки непременно сдадутся, лишась храбрейшего предводителя.

Хан принял совет и препоручил обделать это дело визирю Шеффер-Кази. Последний выехал к польским окопам и сказал:

—Поляки, хан согласен на мир и хочет быть посредником между вами и Хмельницким; но желает, чтобы на переговоры выехали к нему Вишневецкий и Конецпольский. Если эти два пана явятся лично к хану, то его величество избавит вас всех от опасности.

Из обоза отвечали ему, что завтра поляки скажут свое решение.

Вечером собрался совет, и «предводители задумались», по выражению польского историка. «Зачем хан зовет на конференцию именно Вишневецкого и Конецпольского? — говорили они. — Почему не главных предводителей: Фирлея, Остророга или Ляндскоронского?»

Татары между тем разглашали самые приятные для поляков вести: будто хан намерен им выдать Хмельницкого.

—Эй, не то! — говорили паны. — Глядите, как бы это не проделка Хмельницкого! Он давно зол на этих двух панов!

Совет разошелся, ничего не решив. Вдруг ночью жолнеры привели трех пленных Козаков; один из них сознался, что вызов панов к хану есть хитрость козацкого вождя и что если бы Вишневецкий явился к хану, то уж не воротился бы в обоз.

—Ах! Так и есть! — восклицали паны. — Хитро, разбойник, затеял дело, да не умел довести до конца. Пьяный расхвастался и выболтал секрет.

Поляки решились послать к хану еще раз Яницкого.

18/28 июля Яницкий явился перед ханом.

—Причина этой войны, — представлял он ему, — та, что козакам запрещали ходить на Черное море и опустошать Турецкое государство и Крым. Татары подали им помощь и уничтожили наше войско под Корсуном. Теперь татары с ними в союзе и воюют нас. Но какое же будет последствие этой войны для татар? Козаки станут еще своевольнее и снова начнут опустошать Оттоманское государство. Пусть лучше татары теперь же отступят в свою землю: мы не сделали им никакого зла, и турецкий император не объявлял нам войны.

Хан выслушал его сурово.

—Лучше вы поскорее сдайтесь, — сказал он, — а если сегодня не сдадитесь, так завтра всем вам будет кесим; никому не будет пощады.

—Вот уже три недели вы нам грозите судом Божиим, — сказал Яницкий, но мы уповаем на милость Божию. Надеемся, что завтра Бог нас не оставит. Кто завтра за нашими головами придет, тот и свою понесет к нам.

—А может быть, — сказал хан, смягчившись, — завтра все окончится хорошо. Пусть только князь Вишневецкий придет сюда ко мне; я вышлю к нему всех моих мурзаков навстречу: такой ему почет будет.

Когда Яницкий выезжал от хана, писарь Выговский сошелся с ним и говорил:

—Я пристал к козакам поневоле. Меня поймали на Жовтых Водах. Хмельницкий выкупил меня за кобылу и велел быть при себе. У меня отец, братья, сестры. Если я брошу Хмельницкого, он прикажет всех их побить.

Он уверял в своем расположении к полякам, рассчитывая, на всякий случай, оградить себя от беды, если бы поляки взяли верх и хан оставил Козаков.

Польские современные летописцы говорят, что Шеффер-Кази подъезжал к окопам и извещал, что хан дожидается Вишневецкого и Конецпольского. Выехавший к нему Яницкий отвечал:

—Войско не позволяет Вишневецкому и Конецпольскому выезжать из обоза, хотя они душевно желают повидаться с его величеством.

Такой ответ взбесил татарина.

—Так вы смеете пренебрегать разговором с ханом и не доверяете ханскому слову! — вскричал татарин. Он плюнул на Яницкого и с угрозами уехал.

Скоро после того, 23-го июля (2-го августа н. с.), случилось такое событие: беглый немец уверял Хмельницкого, что иностранцы недовольны поляками и есть возможность преклонить их к измене. Этот немец взялся доставить в обоз возмутительное воззвание такого содержания:

«До сих пор польское войско, находясь в осаде, закрывается немецкой грудью. Всем известно, что поляки трусы и прячутся вам за спину: они купили ваше мужество за неверную плату, потому что у них обычай много обещать и ничего не давать, а если что и дадут, то достанется немногим. Вспомните, сколько вы перенесли опасностей и потеряли крови! Какой ценой они платят вам за нее? Если же вы перестанете служить им и пристанете ко мне, то получите больше выгод и вернее награду: вы не только возьмете готовое жалованье, но еще примете от меня особые подарки за вашу отвагу и победы».

Вручая беглецу письмо, он, для прикрытия хитрости, послал с ним письмо к Иеремии Вишневецкому, в котором назвал его «приятелем моим, хотя недоброжелательным». Хмельницкий возвращал Вишневецкому письмо, перехваченное на дороге: письмо это посылал Вишневецкий к королю. «Посланцу вашей милости, — писал Хмельницкий, — отрубили голову, а письмо возвращаю в целости. Ваша милость надеетесь на помощь от короля; зачем же вы сами не выходите из нор и не соединяетесь с королем? Король ведь не без ума: не станет безрассудно терять людей. Как ему идти к вам на помощь! Без табора нельзя, а с табором — все речки да протоки. Верно, его величество нас скорее к себе дождется, и тогда наступит соглашение и договор обо всем. А ваша милость на нас не жалуйтесь; мы вас не зацепляли и хотели вас сохранить в целости в заднепровском государстве. Верно, так по Божьей воле пришлось».

Отдав письмо Вишневецкому, немец затесался между бывших товарищей и стал показывать возмутительное послание. Но оно, переходя из рук в руки, скоро попалось хорунжему немецкой пехоты Корфу, а от него дошло и до князя Вишневецкого.

Иеремия написал Хмельницкому ответ, где, между прочим, выражался так: «Нечего хвалиться, что ваша милость приказал казнить моего посланца; это не по-кавалерски, а по-тирански. Надобно помнить: когда кого фортуна из ничтожества возносит, то для того, чтобы падение его было тяжелее. И вам следует осматриваться и уже пора! Ваша милость называете меня недоброжелательным приятелем: узнаете противное, когда покажетесь верным королю и Речи Посполитой. По многих карах от Бога, все-таки придет до того, что вашей милости не удастся победить короля, который до сих пор хотел победить вас не мечом, но милостью, как подданного. Дурные переправы затрудняют ему путь к нашему войску, но ваша милость не все наши письма перехватываете; иные и доходят до короля, и от короля к нам приходят. Не хорошо, что ваша милость послали с беглецом универсал к чужеземному войску; благодарение Богу, их верность и добродетели несомнительны; их начальники по большей части из шляхты, да и большая часть их самих не привыкла изменять. Я возвращаю вам писанье к чужеземцам, как ненужное». Он предлагал окуп за пленных, благодарил Хмельницкого за недопущение его заднепровских имений до разорения. «В настоящее время, — кончал Вишневецкий свое письмо, — подданные мои пошли в ваше войско; я не ставлю им этого в вину; они принуждены были так поступить. Уверьте их, что я окажу им свою милость. Желаю, чтобы ваша милость не держали их у себя, а отпустили домой».

В ответ Хмельницкому на его воззвание к чужеземцам Корф послал такую записку:

«Хотя мы, немцы, и в осаде, но ваша милость не склоните нас к предательству; мы не хотим быть изменниками, подобными вам».

Хмельницкий давно сдержал бы свое слово и заночевал в польском обозе, если бы там не было воинственного Иеремии. Почти всегда, как только Хмельницкий напирал сильно на поляков, предводители не в силах были остановить воинов, которые хотели бежать и запереться в замке: Хмельницкому это было бы очень выгодно. Один Иеремия имел дар управлять толпой. Один из ужасных для поляков дней был 9-го июля (19-го н.с.). Рассказывают, что накануне этого дня хан, соскучившись бесплодной осадой, приказал привести к себе Хмельницкого за шею, по выражению поляков.

—Что это значит? — говорил гневный повелитель Крыма. — С таким огромным войском ты не одолеешь малой горсти поляков и держишь нас по пустому? Если ты мне в три дня не расправишься с поляками, то поплатишься собой и людьми своими: ты мне обещал заселить Крым ляхами — заселишь его своими козаками!

Хмельницкий выехал к козакам и кричал вслух всего войска:

—Гей, козаки молодцi! От що я вам до уваги подаю, що минi хан, его милость, казав, що ежели ему полякiв на яссир на дамо, то сами у неволю до Крыму пiдемо.

После этого русские наготовили лестниц, цепей, крюков, машин и ударили на штурм. По известию польских историков, щадя своих воинов, Хмельницкий поставил впереди пленных поляков и насильно набранных по окрестностям жителей, привязал их к длинным шестам, повесил им на груди мешки с землей, для защиты от неприятельских пуль, а за ними шли козаки, огражденные таким образом несчастными, долженствовавшими служить щитами для своих врагов и мишенью для соотечественников; через них палили, а другие подгоняли пленников нагайками. Вслед за тем катились изумительные гуляй-городыны, которые польский историк, сравнивает с троянским конем. С гиком, при громе нескольких десятков пушек, бросились козаки на приступ с разных сторон. Поляки сидели в темноте от дыма. В иных местах козаки прорвались через окопы и резали врагов, так что те не успевали заряжать ружей. Страх и отчаяние овладели войском. Предводители говорили:

—Нам надобно оставить в замке два полка пехоты, пушки, а самим бежать.

Так говорили он, мало помышляя, возможно ли исполнить то, о чем говорили. Вишневецкий засмеялся.

—Вы поместите в замке пехоту, — сказал он, — а что ж она будет делать в тесноте, без пищи? А с лошадьми куда деваться? Да и как пробраться сквозь неисчислимые ряды врагов? Разве крылья приделать себе и лошадям и перелететь по воздуху через неприятельский обоз? А тех куда денете, у которых лошади пали, слуг, мещан и простолюдинов? Ведь они христиане: грех их покинуть! Разве нам жизнь дороже чести? Но мы сохраним и жизнь и честь, если решимся обороняться до последней возможности.

—Не пожалеем рук, — кричали ободренные смельчаки, — будем сражаться соединенными силами, пока ни одного из нас не станет.

Но таких было мало: большая часть выступала бодро, а потом пятилась назад. Князь с обнаженной саблей заступал им дорогу.

—Если кто двинется назад, тот или сам погибнет, или меня на месте положит! — кричал он. — Не дадим сволочи потешаться. Вперед!

Ободряя таким образом воинов, Иеремия бросился с племянником своим из окопов, ворвался в середину неприятелей, собственноручно положил на месте несколько Козаков, бросился на гуляй-городыну, разогнал подвигавших ее хлопов и зажег ее. Рассказывают, будто в то время полился дождь, а машина горела, и все причли это к чуду.

В другой раз, в конце июля, в один из тех дней, когда, по выражению современника, с огромного козачьего вала летели на поляков огненные венцы пороха, а гранаты и пули не давали никому выглянуть из землянок, всеобщее уныние распространилось в польском лагере.

—Больше ничего не остается, как уйти в замок и там защищаться, — говорили поляки.

—Так! Так! — говорил Иеремия. — Этого только и хочется неприятелю, чтобы мы уступили ему поле, а сами залезли в город и замок. Тогда он нас и повыберет оттуда, как грибы из лукошка. Подлец тот, кто пойдет! Я останусь здесь.

Тогда-то, по совету его, поляки отправили больных в замок, а сами сделали теснейшие окопы и заперлись в них.

В самом несчастном положении войска, когда голод свирепствовал в высшей степени, князь не терял духа и заохочивал к бою.

—Еще немного, еще немного! — говорил он. — И мы получим помощь. Король недалеко! Вот-вот он к нам явится!

Не раз он ходил с отрядом добывать языка и однажды привел в обоз несколько пленников, из которых один сказал:

—Король уже недалеко, близ Топорова; татары узнали об этом наверное; Хмельницкий испугался и хочет бежать; уже он отправил возы за Горынь.

Это развеселило поляков.

—Вот и наш час приходит, — говорил Иеремия, — и мы, в свою очередь, помстимся над врагами!

Чем сильнее козаки напирали на поляков, чем жарче палили из пушек, тем бодрее казался Вишневецкий.

—Радуйтесь! Радуйтесь! — говорил он. — Вот-вот король подходит: оттого-то неприятель нам и не дает покоя!

Хмельницкий через беглецов, продолжавших переходить к нему, узнал, что такое мнение распространилось между неприятелем, и задумал им воспользоваться для своих выгод. Он приказал одну часть возов с припасами побросать на месте, а на другие возы наложить хворосту и ехать по дороге к Старому Збаражу. Хлопы, сидя на возах, кричали:

—Эй, рушай! Рушай! Не ближься до лядських окопiв! Уже бачу, ляхiв не будем добувати, король их з вiськом иде.

Это сделано было в том предположении, что иных можно будет выманить из обоза оставленными съестными припасами, а другие вздумают ударить с тыла на едущих. Но поляки не трогались с места и недоверчиво посматривали на козацкие маневры. Тогда Хмельницкий употребил свое приготовление на другое дело: рано утром поляки увидели, что козацкие окопы повысились от наброшенного на них хвороста; сверху стояли огромные лестницы; взобравшись на них, козаки длинными котвыцями (так назывались крюки, наподобие якорей) удили, так сказать, осажденных и таскали за окопы. В то время обоз уже был зарыт до того, что не оставалось и узкого прохода для вылазки; словом, «неприятель, — говорит очевидец, — мог нас всех посчитать и перебить как кур».

В таком ужасном положении прошел день, прошел и другой; некому было ободрять унывающих. Уже все сильно роптали на Вишневецкого за то, что он довел войско до такого положения своими выходками и ложными уверениями скорого королевского прихода. Иеремия последний раз придумал средство спасти, хоть на несколько дней, обоз от неминуемой сдачи. Он находился в своей палатке с полководцами; до ушей его долетали насмешки торжествующих Козаков, вместе со стонами умирающих от голода соотечественников; полководцы видели последняя своя, рассуждали и ничего не могли выдумать утешительного; вдруг, со стороны неприятельского обоза, прилетела стрела и упала к ногам Иеремии; к стреле привязана была записочка. Вишневецкий, вместе с прочими, показал вид изумления, поднял стрелу и прочитал следующее в записочке:

«Я, природный поляк, прошлый год, по причине обид от одного господина, принужден был идти в службу Хмельницкого; но желаю добра своим соотечественникам, а потому извещаю вас, братья поляки, что король ваш за пять миль отсюда с большим войском. Хмельницкий с татарами знает об этом и боится, и если сильно на вас нападает, то потому, чтобы вас скорее взять, пока еще не прибыл король. Надейтесь и выдерживайте осаду: Бог и король избавят вас!»

Это была хитрость князя. Он приказал одному из приближенных пустить эту стрелу в то время, когда он будет сидеть с полководцами. Войско, узнав о письме, стало увереннее, и хотя козаки сильно палили в обоз, а голод делался нестерпимее с каждым часом, зато каждый шум в неприятельском лагере наполнял сердца поляков ожиданием.

Таковы заслуги Иеремии, которому отдают честь не только польские, но и русские летописцы.

Еще до прибытия Козаков польские предводители писали к канцлеру, просили помощи и представляли невозможность удержаться против сильного и многочисленного неприятеля*. Во время осады они несколько раз посылали письма, но козаки их перехватывали**, как это сделалось с письмом Вишневецкого. Осажденные, из показаний пленников, были уверены, что король идет к ним на помощь; но король мог не знать, в каком крайнем положении войско; король мог медлить, а между тем голод и недостаток пороха и оружия должны были погубить польское войско чрез несколько дней.

______________________

* Памяти, киевск. комм. I. 3. 441—444.
** Кратк. опис. о коз. мал. нар. 9.

______________________

—Король недалеко, — говорили предводители. — Теперь от нашей отваги зависит наше спасение. Пусть кто-нибудь решится отыскать его и доставить ему известие.

—Правда, — говорили паны. — Но возможно ли это, когда не только человеку, птице перелететь трудно! Головы не дадут высунуть из окопов!

Было объявлено в обозе, что если кто доставит королю известие, тот получит большую награду. Вызвался служивший у Вишневецкого шляхтич Стомпковский. Ему дали письмо такого содержания*:

______________________

* Jak. Michal. ks. pam. 428.

______________________

«Мы в крайности. Неприятель окружил нас так, что птица не перелетит от нас и к нам. Письма наши к вашему величеству перехвачены. Не только лошади пали, но у нас самих нет продовольствия и более нескольких дней не можем держаться. Хуже то, что пороха нет, а неприятель делает сильные приступы: много пороха потратили. Коротко сказать, пороха станет едва дня на три. Благоволите, ваше величество, помочь войску; великий вред для вашего величества и Речи Посполитой будет, если это войско погибнет: оно никаким способом не может существовать долее недели. Ради Бога, дайте помощь и пороха пришлите побольше. Это письмо писано уже тому третий день, а мы в крайней нужде. Ради Бога помогите. На честный мир нет надежды. Хмельницкий надеется быть господином всей Польши. Голод чрезвычайный и неслыханный, ежедневные труды и опасности терпим мы из любви к отечеству и вашему величеству. Помогите нам, ради Бога, порохом, чтоб мы, крайней мере, погибли в бою, как воины, если за нескорой присылкой войска нам придется погибнуть».

Письмо это написано было условной азбукою.

11-го августа посланец прибрал голову по-мужицки, как русин. Нельзя было перескочить через окопы; он с козаком и двумя татарами бросился в пруд, который примыкал с одной стороны к обозу, ночью переплыл его на лодке, прополз, как змея, посреди спящих неприятелей, и к свету добрался до болотистого места; там просидел он целый день, боясь показать голову, чтоб не встретить красной козацкой шапки или татарской кучмы. Ночью он снова полз по траве; при малейшем шуме припадал лицом к земле и притаивал дыхание, как охотник за медведем. Таким образом он достиг до бурьянов, где уже мог идти сгорбившись, а когда минул стан неприятельский, то побежал, выдавая себя за русского мужика, а далее, по почте, прискакал в местечко Топоров, где застал Яна Казимира.

Сейм, как уже было сказано, дал королю право собрать, в случае необходимости, посполитое рушенье. Между лицами, окружавшими короля, происходило недоуменье относительно этого. Польское правительство употребило меры к ограждению себя от соседей, послало нарочных послов в Московское государство, Швецию и Трансильванию с изложением своей справедливости в отношении к украинскому восстанию; однако многие из сенаторов представляли, что неблагоразумно оставить королевство без жителей, годных к отражению неприятеля: не могли не опасаться Ракочи, который переговаривался с Хмельницким; боялись Швеции, постоянной соперницы Польши*. Другие страшились, чтобы в то время, когда дворяне выйдут на войну, не сделалось возмущения между польскими хлопами, в подражание украинским. Сверх того доходили слухи, что шляхтичи на своих сеймиках негодовали и находили противозаконным, что на них наложили особенную подать и вместе с тем призывают на посполитое рушенье**. «Это значит, — говорили они, — с одного вола драть две шкуры!» Тогда король оповестил снова сейм к 1 июня. На этот сейм не явилось и сорока послов, и потому многие впоследствии не признавали его правильным сеймом, достойным своего названия. Заседания продолжались шесть дней, и предметом споров было посполитое рушенье. Оссолинский и его приверженцы доказывали, что его собирать не нужно, представляли, что в войне искусство и храбрость ценятся более многолюдства, хвалили наемное иноземное войско и указывали на трусость и невоинственность польских шляхтичей, показавших себя под Пилявой. Главным противником Оссолинского был подканцлер, куявский епископ, и его стороны держались духовные. «Этому было причиной, — говорит современник, — не столько любовь к отечеству, сколько то, что, при сборе посполитого рушенья, они надеялись ничего не платить с своих имений, между тем как, в противном случае, принуждены были бы давать пособия на жалованье наемным войскам». Решили только, что король должен с войском идти в Украину: о посполитом рушенье не было сделано окончательного приговора. Тем не менее король оповестил два раза о том, чтоб все были наготове по востребованию. Эти оповещения в Польше назывались вици. После первых и вторых вицей все должны быть под ружьем, за третьими — выступать без малейшего замедления. Каждый шляхтич, если только он не был стар или болен и не поставлял другого вместо себя, должен был выезжать во всем вооружении на боевом коне; за ним следовало несколько слуг, вооруженных саблями, ружьями или стрелами; один из этих слуг сидел на высоком возе, запряженном в две лошади; воз был сверху закрыт: там хранились съестные запасы, которые, по обычаю времени, состояли из ветчины, сухарей, гороху, овса, уксусу и водки в большом количестве. Хозяин избегал тратить эти запасы, когда проезжал по населенным землям и мог все купить, а берег на случай нужды. В этом возе, кроме съестного, можно было найти запасное оружие и разную домашнюю и военную утварь, как-то: котел для варенья пищи, топор, заступ, на случай необходимости копать валы, лопату, лукошку для выноса земли и проч.

______________________

* Памятн. киевск. комм. I. 3. 412.
** Annal. Polon. Clim. 1. — Памятн. киевск. комм. I. 3. 412.

______________________

Король выехал из столицы с большим торжеством. Папский легат де Торрес благословил его в день св. Иоанна Крестителя и вручил ему освященное знамя и меч, как воителю за католичество против врагов апостольской власти. Только то не гармонировало с этой торжественностью, что с королем шла немногочисленная гвардия и приводила на память, по замечанию польского историка, пословицу: «Не силен царь без войска». Королева была очень грустна, провожая своего деверя-супруга. Когда король выехал, под ним споткнулся конь, чего прежде никогда не было с этим конем. Это сочли тогда же дурным предзнаменованием.

Король прибыл в Люблин; паны окружили его; король начал с ними совещаться, собирать ли посполитое рушенье. Канцлер Оссолинский был против этого.

—Отечество еще не в такой крайности, — говорил он, — чтоб собирать посполитое рушенье против непослушных. Одно появление королевского величества устрашить мятежников. Видали ли вы, как морозной ночью вода покроется стеклом льда, а взойдет солнце — лед растопится! Так от блеска величия государя растопляется злоба мятежа и виновные падают в прах, устрашенные присутствием монарха.

Оссолинского подозревали в потачке козакам. В самом деле, быть может, он боялся, чтоб не открылись слишком осязательно тайные причины украинского восстания, а потому и желал уладить дело сколь возможно тише.

Впрочем, сам король разделял мнение Оссолинского.

—Созвание посполитого рушенья, — говорил, — которое было собираемо всегда только в крайности, произведет нехорошее впечатление. Соседние государства будут думать, что Речь Посполитая на краю гибели.

Против этого возражал подканцлер литовский Сапега.

—Сохрани Бог, — говорил он, — чтоб мы короля, главу Речи Посполитой, послали в опасность! Было время, когда мы, словно на медведя, ходили укрощать украинские мятежи: тогда они были в зародыше, под предводительством какого-нибудь Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка своевольников, а великая сила целой Руси. Весь народ русский из сел, деревень, местечек, городов, связанный узами крови и веры с козаками, грозит искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Речь Посполитую. Вся шляхта должна защищать свои права и вольности.

Наконец решили, что посполитое рушенье необходимо, однако не изо всей Польши. Король находил, что западную полосу королевства нельзя совершенно лишить обороны и потому положил, что с пространства Великой Польши от Балтийского моря до Кракова не следует созывать посполитого рушенья. Таким образом, для призыва шляхты из остальных воеводств Речи Посполитой, король выдал третьи вици.

Король после того, в течение пятнадцати дней, дожидался в Люблине прибытия войска; но не только посполитое рушенье — самое регулярное войско и надворные команды панов сходились медленно.

Подати, положенные на уплату жалованья войску, платились неисправно; иные воеводства внесли только часть того, что приходилось на их долю, а другие ничего не внесли; таким образом войско не было удовлетворено как следует, и это, по замечанию современников, было причиной нескорого сбора войска. Как ни побуждал король полковников и ротмистров поторопиться — они отговаривались неполучением жалованья, следуемого их отрядам.

Вдруг разносится весть, что хан, с сотней тысяч ордынцев, соединился с козаками на Подоли.

Некоторые паны все еще советовали королю не ходить самому на войну, а послать войско. Но тут пришло известие, что союзники осадили поляков под Збаражем. Король решился непременно идти сам лично. Он не стал медлить и выехал из Люблина 7-го июля (17-е н. с.). Сколько у него тогда было войска — определить невозможно, потому что беспрестанно прибывали новые отряды. Одни полагают число собственно регулярного войска в двадцать тысяч, другие простирают до сорока тысяч с гвардией, с нововступившими в службу и с надворными командами панов.

Король главным предводителем назначил после себя Оссолинского и тем навлек на себя неудовольствие от многих, подозревавших канцлера; даже и те, которые не сомневались в его верности, не одобряли такого выбора, признавая в Оссолинском государственного человека, но вовсе не воина. Равным образом не нравилось польским патриотам, что начальство над пехотой поручено было Убальду (или Гавальду), шведу.

Посполитое рушенье собиралось медленно. Эта медленность казалась тем непростительнее, что уже давно оповещено было всем быть наготове. Шляхтичи сходились на сеймики, толковали, сбирались, шли как будто в путешествие. Только ополчения воеводств русского (Червонной Руси), волынского и бельзского (часть Червонной Руси и Польши) приходили скорее в войско, потому что они на опыте изведали, что такое козаки; но и те не знали военных оборотов и при первом случае могли побежать. Король шел нарочно медленно и околичной дорогой, чтоб дать время сходиться ополчениям посполитого рушенья. Это подало повод впоследствии подозревать канцлера, что он с дурными намерениями вел короля не прямиком и задерживал. Всего более беспокоило поляков то, что они не имели никакой вести ни о неприятеле, ни о своем войске на Волыни. Рассказывают, однажды начальник артиллерии Артишевский заметил, что поляки идут как будто с мотыкой на солнце, по известной пословице, и что неприятель, того и гляди, нападет на них врасплох. Оссолинский отвечал на это: «Дай Бог, чтоб он пришел к нам».

Путь короля с войском лежал чрез Красностав и Сокал. Всего посполитого рушенья, по свидетельству современника, пришло тогда только 13600. Отсюда, после недоумения — куда идти, поляки решились идти на Збараж, еще не зная ничего, где войско и в каком положении. Наконец 31-го июля (10-го августа н. с.) они пришли в Топоров, и здесь-то Стомпковский явился пред королем с письмом от предводителей осажденного войска. Король, по замечанию польского летописца, на бледном и изможденном лице посла прочитал еще явственнее известие о положении осажденных, чем в письме, доставленном ему.

Тогда король не стал более дожидаться сбора и прибытия посполитого рушенья и немедленно выступил. Но вместо того, чтоб идти прямо на Збараж, он поворотил на право к Злочеву. Впоследствии и в этом хотели видеть коварство Оссолинского: говорили, будто он, из личной вражды к Вишневецкому, хотел его долее помучить в осаде. На самом деле здесь действовали другие причины: хотели узнать о неприятеле, и притом необходимо было приучить к военному делу посполитое рушенье; из него многие до того времени не держали никогда оружия. В Белом-Камне, имении Вишневецких, король с своим войском простоял четыре дня по причине дурной погоды и здесь издал универсал, обращенный ко всем вообще хлопам. Король предостерегал их, чтоб они не приставали к восстанию, а тех, которые уже пристали, убеждал отступить от Хмельницкого, в надежде получить прощение за свою вину, а на будущее время король обещал всем им свою королевскую милость и всевозможные льготы. Этот универсал был разослан по местечкам и селам для сообщения народу. Прибыв в Злочев, король выдал универсал, которым отрешал Хмельницкого от гетманства, а вместо его назначал предводителем козацких войск какого-то Забусского, который в то же время произнес присягу в верности на гетманство. В Злочеве привели к королю татарина из ногайской орды, взятого в плен полковником королевского войска князем Корецким. «Наш хан, — сказал королю пленник, — готов будет отступить от Козаков и быть заодно с королем. Пусть только король заранее пошлет к нему и уговорится о мире. Я вижу, — сказал этот татарин полякам, — что с такими силами, какие у вас теперь есть, король не будет в состоянии справиться с неприятельскими силами!» Такое замечание, говорит один из тогдашних сенаторов, не было принято во внимание, да если б к нему отнеслись доверчивее, мы все-таки не избегнули бы великого кровопролития. Поручив регулярное войско полководцам, король предоставил своему исключительному попечению посполитое рушенье; сам учил его, показывал как держаться на лошадях; как один отряд должен поспешать другому на помощь; обучал маршировать, стрелять. Замечая в воинах трусость и страшась, чтоб таким образом не вкралась измена, он, переодевшись, ночью ходил по рядам, прислушивался к сонным, осматривал, исполняют ли своей долг караульные, и тоже приказывал делать начальникам. Однако все еще плоха была надежда на это войско; посполитое рушенье сходилось очень медленно.

Одно к другому. Лето 1649 года было необыкновенно дождливо; уже целый месяц лило как из ведра; дороги были попорчены, так что повозки грузли в болотной тине; реки выступили из берегов и разломали мосты: переправы были затруднительны. К горшей беде поляков, они все еще шли как в море, не зная, где встретит их неприятель. Неоднократно король посылал узнавать о нем, но все было безуспешно: посланные либо возвращались ничего не узнав, либо пропадали без вести. Русские жители края если и знали, то не говорили полякам: ни просьбы, не увещания, ни награды — ничто не могло вынудить их открыть истину. «Эта Русь все наголо мятежники, — говорит современник, — если и достанем языка, то ctiam ustulati prawdy nie powiedza; а между тем, того гляди, что какое-нибудь неожиданное нападение наделает беды». В таком положении дел король прибыл к местечку Зборову и стал в деревне Милоновичах.

Тут поймали какого-то татарина и подвергли пытке и расспросам. «Козаки и татары под Збаражем, — отвечал он. — Хан с двумя султанами, своими братьями, а орды у него и счета нет. Только вот как прошла весть, что король идет, так хан думает уйти: нельзя с нашими татарскими луками да саблями бороться против польских ружей и копий польской конницы, а у хлопов одни косы». «Этому нельзя доверять, — рассудили паны. — Татарин, быть может, нарочно подослан, чтоб нас испугать или некстати ободрить чересчур». Таким образом и этому пленному татарину поляки не поверили, как тому, который был схвачен под Злочевом. Посланные подъезды не приводили более пленных и не доставили вестей.

Совсем иное происходило в войске козацком. Козаки не думали предпринимать далекого похода: ни непогода, ни дурные дороги не озабочивали их. Силы у Хмельницкого было несравненно более, чем у короля. Хмельницкий знал все движения польской армии: русские хлопы, привозившие припасы королевскому войску, отправлялись после того к своим братьям рассказывать о положении неприятеля; высылаемые на подъезд поляки попадались в руки врагов; их приводили в козацкий стан, и там под пытками они высказывали все тайны. Мещане города Зборова, заранее предвидя победу Козаков, изъявляли Хмельницкому готовность помогать ему; наконец, множество слуг, пришедших с панами, бежали от господ своих к козакам; между ними были не только русские, но и природные поляки: «Уж такая у нас неприязнь черни к шляхетству!» — восклицает летописец. Словом, Хмельницкий рассчитывал каждый час и, когда узнал, что король приступил к Зборову, тогда оставил пеших из своей армии кончать, как выражаются современники, осажденных под Збаражем и запретил, под смертной казнью, выходить из обоза и производить какое-нибудь волнение, а сам пошел к Зборову с конницей, в сопровождении татар под предводительством самого Ислам-Гирея. Хан шел с решительным намерением взять короля в плен. Поляки говорят, что с союзниками пошло тогда сто, а по другим — сто двадцать тысяч татар и пятьдесят, а по иным — восемьдесят тысяч Козаков, что составляло половину всей их армии. Эти известия нельзя почитать верными: было ли еще тогда столько татар у хана — сомнительно.

По левую сторону Зборова был густой дубовый лес, закрывавший, со стороны города, вид на дальнейшее местоположение. Хмельницкий хорошо знал местность и повел туда своих Козаков и татар, так что находился за полмили от польского обоза, расположившегося при. деревне Млынове, и никто из поляков не подозревал близости неприятеля. Чрез город протекал рукав реки Стрипы; поляки находились на правой ее стороне и готовились переходить на левую. Хмельницкий предложил дождаться, когда поляки начнут переход, и тогда стремительно напасть на них е двух сторон. Таким образом, часть татар он оставил на левой стороне, а другую, вместе с козаками, перевел на правую. Он приготовил свое войско в боевой порядок и, собрав старшин, пред рядами молодцов говорил такую речь:

—Молодцы! Отцы, братья, дети ваши простирают к вам руки и просят вас освободить их от фараонского лядского ига; души замученных ляхами молят о мшении за кровь их, безнаказанно пролитую! Церковь наша, поляками поруганная и попранная, взывает к вам, сынам своим, постоять за нее! Но не дерзайте поднять убийственной руки на его милость, короля, помазанника Божия! Мы воюем против панов, наших мучителей, которые подвигли его на нас.

Был канун Успения (по католическому календарю). Король переехал чрез реку в костел, слушал там обедню и причастился Св. Таин. В тот же день совершена была генеральная исповедь войску; священники приготовляли к битве воинов за веру святую. По окончании религиозных обрядов король советовался с полководцами, раздавал приказы и потом произнес перед собранным войском ободрительную речь;

—Господа! вы идете за отечество, за жен ваших и детей, за спасение целой Речи Посполитой; идете против врагов свирепых, поклявшихся смести с лица земли имя шляхетское, несытых нашей кровью. Вспомните пленных гетманов ваших, которые томятся в неволе, далеко от милой родины; вспомните поругание костелов, убиение священников, погибель тысячей невинных, разорение домов; вспомните все, что вы терпели от Козаков, и сражайтесь как прилично благородным рыцарям сражаться за свое отечество! Неизбежная погибель грозит Речи Посполитой в случае трусости нашей. Вы теперь должны загладить гнусное пилявское дело, которое нанесло стыд и поношение польской нации. И если б кто из вас обратился в бегство — вечное проклятие да преследует его имя.

Когда король кончил свою речь, вдруг прибежал к нему второпях пан Михаловский и известил, что некто Бейковский, отправясь на подъезд, увидел татарский отряд.

Оссолинекий немедленно послал ротмистра Гдешинского в окрестности разведать, действительно ли справедливы слухи. Канцлер поручал ему возвращаться не иначе, как с языком. Но Гдешинский, поездив неподалеку от обоза, воротился вечером и донес, будто он обегал пространство на три мили и не видел никакого признака близости неприятеля.

—Верно Бейковскому показалось так от страха: он видел, вероятно, солдат, которые гонялись за мужиками, чтоб достать себе живность, а может быть, служители ссорились между собой.

Так говорил Гдешинский. Ему поверили и отложили на утро переход через реку и приведение войска в боевой порядок.

Утром, рано в воскресенье, 5-го августа (15-го, день Успения по н. с.), началась переправа. Для скорости войско должно было переправляться по двум мостам, которые накануне старик генерал Артишевский устроил чрез реку и сверх того по плотине. Одна часть, под начальством короля, должна была переправляться на той стороне Зборова, которая называлась к Озерной (имя местечка), куда лежал путь на Збараж, а другая на стороне ко Львову. Оба моста были тесны для множества возов и воинов, а потому войско необходимо растянулось на большое пространство, да и переправившись, не могло скоро стать в боевой порядок. Подъездчики уверяли и клялись, что не видели татар: все думали, что неприятель далеко и опасаться нечего. Но как день был пасмурный и дождливый, то король, для предупреждения опасности, отправил на самом рассвете два отряда в передовую и заднюю стражу: вперед поехал князь Самуил Корецкий, известный виновник корсунского поражения, а назад отправился, с 1200 человек, Самуил Коржицкий и стал подле какого-то полуразрушенного старого окопа близ озерца или плеса, образуемого рекой. Обязанность их состояла в том, чтоб, в случае опасности, дать знать войску и удерживать нападение, пока войско придет в порядок.

Итак, король с одной частью войска налегке переправился под сильным дождем на другую сторону, а другая часть с обозом оставалась еще на прежней стороне и переправлялась медленно, мало-по-малу, по причине дурной погоды. Только часть обоза успела переправиться и заложить на другой стороне военный стан.

Козаки видели все, что делают враги; сам Хмельницкий вскарабкался на высокое дерево и наблюдал переправу со стороны Львова. Он не велел трогать поляков до тех пор, когда они растянутся еще более и станут еще беспечнее, не видя нападения. Он не ошибся в расчете, особенно относительно тех, которые переправились со стороны Львова. В полдень уверенность в отдаленности неприятеля до того распространилась между поляками, что на половине переправы посполитое рушенье расположилось обедать.

—К чему спешить? — говорили они. — Еще успеем. Неприятель далеко. Король недалеко от Зборова сегодня!

Вдруг прибегают к ним посланные от Коржицкого, извещают, что из леса напали на них татары, требуют помощи.

—Вздор! — отвечают посполитаки. — Это вам привиделось.

Через несколько времени прибегают другие посланные.

—Спешите, — говорят они. — Дело завязалось не на шутку; спешите, иначе погубите самих себя!

Посполитое рушенье все еще не доверяло известию и никак не хотело оставить своего обеда; послали только удостовериться, точно ли напали на Коржицкого неприятели.

Но уже было поздно: татары совершенно разбили заднюю стражу. Коржицкий с малым остатком бежал и на дороге встретил посланных.

—Вы не хотели верить словам военачальника: поверьте же теперь собственным глазам! — говорил он и побежал прямо в королевский лагерь.

Зборовские мещане зазвонили в колокола.

Татары и козаки появились перед растерянными рядами обедавших посполитаков и с оглушающим криком ударили на них. Слуги, в испуге, побросали возы на мосту и сразу сделали невозможным ни с другой стороны подать помощь неперешедшим, ни последним убежать на другую сторону; притом дождь и туман до того закрывали вид на окрестность, что поляки, как говорит современник, прежде могли чувствовать удары, чем увидеть неприятеля, наносившего их.

Началась ужасная резня. Нестройные и непривыкшие к битвам шляхтичи падали безотпорно. Конница хотела уйти и покинула пеших... Татары и козаки порознь удобнее истребили и тех и других. Король, по донесению Коржицкого, послал на спасение посполитому рушенью несколько хоругвей; но сила неприятельская прибывала: все присланные на помощь отряды были окружены, разбиты и совершенно истреблены с их начальниками. Тогда погиб Балдуин Оссолинский, племянник канцлера, молодой человек, подававший большие надежды; погиб Фелициан Тышкевич и Захарий Четвертинский, бывший комиссаром у Хмельницкого, пан православной веры, и один из Чарнецких, и ученый Ржечицкий, и Котецкий, видевший, прежде своей смерти, истребление всего полка своего, и более двадцати особ из знатнейших фамилий; раненые попадали с лошадей и окончили жизнь в муках... и много, много погибло тогда цвета дворянства Речи Посполитой, много осталось в Польше замков и дворов без хозяев, воеводств и поветов без начальников, вдов и сирот еще более. «Жалче всех, — говорит украинский летописец, — бедной шляхты львовской и перемышльской, природных русских; не быв никогда на войне, они выступили в поход, со слезами разлучались с женами и детьми, и уже более никогда их не увидели». На полмили все поле и топкий луг покрылись шляхетскими трупами; кровь текла ручьями; на полмилю до Зборова не осталось ни одного поляка. Число убитых дворян, кроме слуг, простиралось до 5000. Возы со всеми пожитками, пушки и множество оружия достались победителям. «Но да будет памятно имя достойного Ковальского, — восклицают польские историки. — Не напрасно он держал хоругвь земли львовской: ему отрубили правую руку — он схватил знамя левой; отрубили левую — он лег на знамя и пал под ударами врагов, защищая вверенный ему знак».

Расправившись таким образом с одной частью польского войска, союзники бросились не допускать другую до переправы. Прежде всего они смяли драгунов пана Корнякта, стоявшего у самой переправы, потом ударили на тех, которые шли позади и готовились переправляться. Тогда досталось львовскому полку: он был почти весь истреблен, полковник ранен, офицеры побиты; те, которые успели спастись, побежали назад, но не могли поспешать, потому что наткнулись на собственные возы, скучившиеся у переправы, а сзади гнались за ними на конях татары. И всех истребляли без сожаления, потому что им запрещено было брать пленников. Затем союзники напали и на возы и овладели всеми, принадлежавшими к полкам львовскому и перемышльскому. Но главное войско с королем успело уже перейти на другую сторону и разломало за собой мосты. Когда татары и козаки хотели было вслед за ними переправиться, поляки из-за реки пустили на них сильный огонь, и в то же время начали стрелять им в бок засевшие в городе драгуны. Но тогда уже началось сражение на другом берегу.

Король, после переправы, наскоро устроил к битве свое войско. Правой стороной командовал Оссолинский с воеводами подольским и брацлавским. «Я обманут, — кричал он. — Придется, может быть, идти к татарам в плен; но я не побегу». Левой стороной, где было ополчение из внутренней Польши, начальствовал Любомирский, человек знаменитый впоследствии; в числе знатных лиц под его командой был молодой Ян Собеский, будущий король польский и освободитель Европы. В центре находился корпус немецкой пехоты под командой Убальда и Вольфа и сам король с пятисотным отрядом гусар. По тогдашнему обычаю, шесть дворян неотлучно должны были находиться при особе короля во время сражения; он отпустил их к хоругвям, оставя с собой только двух.

В то время, когда часть союзников истребляла поляков на том берегу, все войско татарское и козацкое сосредоточивалось на другом. Князь Корецкий с своей передовой стражей первый вступил с ним в битву, сражался храбро; но, когда перед ним показалась несметная сила ордынцев, он, преследуемый врагами, побежал в лагерь.

Татары появились перед глазами польского войска. Они сначала выступили из леса кучками, потом число кучек умножалось, наконец они все разом сложились в густую массу, походившую издали на громовую тучу; она все ближе и ближе подходила и появилась перед польским войском страшным полчищем. Вслед затем посыпали и козаки из леса и с возвышенностей в долину.

Первая встреча Козаков была с королевским парламентером. Он оповещал им во всеуслышание, что король назначил козацким гетманом Забуского, вместо мятежного, безбожного Хмельницкого; король увещевает их покориться и назначает десять тысяч червонных за голову Хмельницкого. Польский историк говорит, что Хмельницкий слышал это и очень боялся, не доверяя своему войску. Однако, по прочтении воззвания, герольд принужден был ускакать назад, а козаки вступили в сражение по приказанию осужденного их предводителя.

Татары бросились сначала на правую сторону польского войска и начали, по обыкновению, вызывать на герцы. Козацкий полковник Нечай стоял с отрядом Козаков и не вступал в бой, а послал полякам сказать: «Наша козацкая оборона вам не пригодилась; бейтесь теперь с татарами сами». Поляки не выступали из строя. Тогда, оставив правую сторону, татары, свернувшись стремительно, проскочили мимо центра и бросились на левое крыло Любомирского, где уже действовали козаки. Резкие крики огласили воздух; татары кричали: «Алла! Алла!»; поляки призывали имя Иисуса Христа.

Три раза подавалось назад польское войско, три раза заворачивали его полководцы; наконец не стало сил... татары врезались в середину армии, так что поляки невзначай, при темноте от стрел и выстрелов, били друг друга и, со стороны смотря, трудно было разобрать, кто с кем воюет. Поляки бросились бежать, увлекая задних; неприятель гнал их по всем направлениям и убивал беспощадно.

Тут некто Пузовский, с татарской стрелой, проткнувшей ему насквозь обе щеки, летит к Яну Казимиру. Король покинул центр армии и во весь опор поскакал к левому крылу, с обнаженной саблей, загораживая дорогу бегущим.

—Господа! — восклицал он. — Не покидайте меня, не губите отечества!

Собственноручно хватал он за уздцы лошадей, оборачивая и подгоняя их на неприятеля, поднимал брошенные знамена и показывал войску в знак ободрения; а когда не слушали его возгласов, грозил заколоть первого, кто осмелится обратиться к неприятелю спиной.

—Тот умрет как изменник, кто трусит! — кричал он. — Палачу велю казнить негодяев!

Устыдившись присутствия государя и притом боясь наказания, воины обратились было не неприятеля, но снова были смяты и снова попятились: не помогали ни просьбы, ни угрозы; «походило на пилявское дело», говорит историк.

Тогда король побежал назад и двинул немецкую пехоту и рейтаров, а далее и сам Оссолинский оставил свой пост и поспешил со всем правым крылом на помощь разбитым. Король, по уверению очевидца, беспрестанно летал от одного конца до другого, командовал, угрожал, заклинал не срамить польской нации; стрелы, как дождь, летали вокруг головы польского государя, и он остался невредим. В самом разгаре битвы он приказывал трем хоругвям идти в дело. Ему отвечали: «У нас ротмистра нет». «Я вам ротмистр», — сказал король и хотел на показ другим броситься в битву; но не допустили, говорит очевидец, особу государя отдаться на неминуемую смерть. Соединившееся войско принялось дружно отражать неприятеля, как вдруг нахлынула новая орда и, по выражению очевидцев, летела в огонь, как будто ей кто глаза выколол.

В сумерках прекратилась кровавая трагедия. Поляки, расстроенные, растерянные, столпились в обозе и принялись укреплять его окопами, а неприятель окружил их со всех сторон. Через несколько часов задача украинского восстания должна была, по-видимому, решиться.

Настала ночь. Темна и ужасна была ночь эта. Отчаяние овладевало и жолнерами и предводителями; оно втайне овладело и королем; Ян Казимир скрывал его, как прилично государю. Сидя верхом, собрались полководцы на совет.

—Мы погибли; спасения нет! — был голос большинства.

—Что делать в таком положении, когда Хмельницкий окружил нас? У него сто тысяч войска, кроме татар! — спрашивал король.

—Пусть погибнем мы все, — говорили одни, — но с жизнью и свободой короля соединена целость Речи Посполитой. Пусть погибнут члены, лишь бы цела была голова. Нам следует придумать способ вывести тайно короля из обоза.

—Никогда! — отвечал Ян Казимир. — Никогда я не покажу примера гнусной трусости, через которую мы всегда теряем, потому что не вытерпливаем до конца. Я готов жить и умереть с вами.

Другие, более смелые, советовали прорваться вооруженной рукой сквозь ряды неприятеля. Мысль была смелая, но несбыточная.

Артишевский советовал идти на пролом до Збаража и соединиться с осажденным войском и представлял, что местоположение дозволит на две мили оборониться от неприятеля, потому что болотистые места ограждают дорогу. Это предположение сочли также неисполнимым: кроме огромной силы Козаков и татар, поляки затруднялись бы в продовольствии посреди враждебного народа.

Гораздо благоразумнее показались королю слова канцлера Оссолинского, который советовал так:

—Единственное средство спасения — отлучить татар от Козаков. Надобно написать к хану, напомнить ему услуги, оказанные блаженной памяти королем Владиславом, представить, что козаки будут татарам неблагодарны, наконец, обещать ему плату и вообще написать самым вежливым тоном.

Такой совет был принят. Послали к Ислам-Гирею того пленного татарина, который был взят под Злочевом, с письмом следующего содержания:

«Ян Казимир желает здравия крымскому хану. Твое ханское величество много обязан брату моему, наияснейшему и могущественнейшему, бывшему королю польскому, который благосклонно обращался с тобой, невредимо сохранил и даровал свободу; через него ты получил царство твое. А потому мы удивляемся, что, пришед для укрощения беспорядков в государстве нашем, застаем и тебя подручником нашего мятежника, с поднятым на войско наше оружием. Надеемся, что Бог не благословит такого предприятия. Тем не менее, приводя тебе на память благорасположение брата нашего, Владислава IV, предлагаем тебе дружбу нашу и желаем, чтоб она процвела обоюдно». Другие историки прибавляют, что Ян Казимир писал к нему, сверх этого, такое предостережение: «Козаки всегда были тебе врагами, и хотя теперь и кажутся друзьями, но, пришед в силу, на вас же, своих пособников, обратят оружие, как волчата, приходя в возраст, съедают кормившую их козу».

Приказано было скорее окапываться, дабы к утру войско было готово к осадному положению. Внутри окопов ряд связанных между собой телег должен был служить двойной обороной. Но рассуждения полководцев разошлись по обозу и наделали смятения. Кое-какие переносчики разнесли весть, будто паны присоветовали королю бежать, и он вместе с ними в ту же ночь покинет свое войско.

Все зашумело. «Нас покидают на зарез!» — кричала толпа. Темнота и сверкающие огни в стане неприятельском придавали страха. Жолнеры кинули работу.

—Явное дело, — кричали они, — что нас губят; место тесно и неудобно, припасов нет; татары и козаки перебьют нас или переморят голодом!

Слуги готовили к бегству повозки и лошадей. Один литвин разглашал, что уже короля нет в обозе.

Утомленный кровопролитным сражением, изнуренный тяжелыми думами о будущем, король помолился, призвал на помощь Божью Матерь — покровительницу Польши, дал обет отправиться на поклонение к одному из чудотворных ее образов, потом прилег не на мягком ложе, а на твердой земле, говорит современник. Но едва он сомкнул глаза, как уже стоял перед ним новый вестник несчастий, ксендз Тетишевский.

—Ваше величество! — сказал пробудивший его духовник. — В обозе разнеслись недобрые вести: говорят, будто король и паны уходят тайком. Войско в смятении. Повторяется пилявское дело.

—Коня! — крикнул король. — Я поеду по рядам; я покажу им, что король с ними.

Подали коня. Впереди понесли зажженные факелы. Ян Казимир ехал с открытой головой, чтоб все видели лицо его, и беспрестанно кричал:

—Вот я! Вот я! Я король ваш! Не бегите от меня, дети мои! Не оставляйте, благородные шляхтичи, своего государя! Не покидайте, воины, своего командира! Что делать? Богу было угодно послать на нас такую беду; но Бог милосерд! Завтра, с помощью Его, я надеюсь победить неприятеля. Я не отстану от вас и, если угодно будет Богу, положу вместе с вами голову.

Эти слова были произнесены трогательным голосом; слезы лились по щекам короля; все расчувствовались и стали раскаиваться.

—Не уйдем, — кричали жолнеры, — король не покинет нас.

—Мы знаем наверное, — говорили воинам ехавшие за королем паны, — что мы завтра победим неприятеля; татары хотят отступить от Козаков; завтра явится новая сила посполитого рушенья; а к тому еще слышно, что, збаражское войско перебило Козаков и идет к нам на помощь. Славен будет завтрашний день для нас!

От таких вестей многие шляхтичи ожили и продолжали весело работать окопы. Но зато было не мало и таких панских детей и знатной шляхты, что слыша королевские убеждения, вместо того чтобы спешить на бой против Козаков и татар, прятались в свои возы или под возами, иные же еще завертывались в попоны; и король, ходя пешком, выгонял их из возов и из-под возов палашом.

Стало рассветать. Король был готов к новой битве.

—Что слышно? — спрашивал он.

—Не взирая на трогательную речь вашего величества, не смотря на все уверения, два ротмистра — Белжецкий и Гидзинский — с своими командами ушли из обоза, — отвечали паны. — Слава Богу, что ночь была темна, а то много бы нашлось таких, которые последовали бы этому примеру.

—Огласить по всему обозу, — сказал король, — что они изменники и лишаются прав и чести.

Взошло солнце. Татары бросились в тыл польской армии, которая замкнулась в неоконченных окопах; те места, где недоставало насыпей, заслоняли телегами.

Вчера война происходила преимущественно с татарами; сегодня был день Козаков. Хмельницкий разделил свое войско на две части: одна, сильнейшая, ударила на польский табор, другая, под предводительством миргородского полковника Гладкого, начала штурмовать город. Мещане зазвонили в колокола, бросились помогать осаждавшим, а в тех местах, где вал был низок и рвы неглубоки, накидывали в ров хворосту и соломы и показывали козакам дорогу. Драгуны, в числе четырех сот, посланные еще накануне оборонять город, ослабели. Король послал к ним на помощь разных служителей и погонщиков, дав им полотняные знамена, под предводительством Забуского; с ними пошел на битву какой-то ксендз-иезуит, Лисецкий; около него отличались и другие особы духовного звания. Сражение было кровопролитное, а все-таки поляки ослабели... драгуны легли в сече; ксендзы побиты; служители отрезаны и поражены. Победители козаки заняли русскую церковь на краю города, взмостили на нее пушки и начали крепко нагревать поляков, по их собственному выражению, паля в обоз.

Между тем те, которые нападали на польский стан, уже разбили телеги, и один козак водрузил свою корогву на польском редуте. Огонь битвы разгорался более и более; козаки рвались с ожесточением; гусары не в силах были защищать окопы своими длинными копьями... козаки наводнили польский стан. «Ради Бога спасайте меня и отечество», — кричал король. Польские хоругви теснились около государя, чтоб не дать, по крайней мере, его в неволю... козаки рассеяли охранительную стражу и достигали до короля.

Все изменилось в минуту. Из союзного лагеря раздался голос: «Згода!» Хмельницкий приказал остановить битву. «Хмельницкий, — говорит современник, — не хотел, чтоб монарх христианский достался в басурманскую неволю». Сеча стала утихать; однако стоило большого труда, чтоб унять рассвирепевших воинов; по местам дрались до вечера. Только в лагере, где находился король, утихло: победители отступили.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Переговоры с ханом. Трактат с татарами. — Зборовский договор поляков с козаками. — Хмельницкий у короля. — Освобождение от осады польского войска под Збаражем. — Битвы в Литве. — Подвиги и поражение Кречовского

Вслед затем явился в польский лагерь татарин с поклоном от крымского государя, и принес королю письмо такого содержания:

«Счастливый, милосердный хан крымский Ислам-Гирей наияснейшему королю польскому Яну Казимиру, милому брату, желает здравия.

Счастливо ли поживаешь, твое королевское величество? Хорошо или худо? Я, с своей стороны, желаю твоему королевскому величеству на предбудущие лета счастья, здоровья и благополучного царствования. Приятельское письмо твоей королевской милости дошло до нас, в котором ты предлагаешь нам дружбу. Чрезвычайно удивляюсь, почему твоя королевская милость с той поры, как принял скипетр, не изволил прислать ко мне ни одного человека, и царство мое ни во что поставил, и меня человеком не счел. Мы пришли зимовать в твои улусы и, положившись на Господа Бога, останемся у вас в гостях. Если твоей королевской милости угодно потрактовать с своими гостями, то вышли своего канцлера, а мы своего вышлем. А если канцлера не вышлешь, то кого-нибудь другого вышли, верного человека, который бы не постыдился за свои слова, потому что за одну фальшивую увертку все дело испортится»*.

______________________

* Bitw. р. Zbor. Star. pols. I. 267. — Kubaka. I. 144. Cc. на рукоп. Библ. Оссолинских. № 225 — Jak. Michalowsk. xiega pamietn. 430. — Памятн. киевск. комм. I. 3. 466. — Истор. о през. бр.

______________________

Вместе с этим письмом прислал Хмельницкий письмо. Припоминая службу и смерть отца своего, двухгодовое заключение свое в турецкой неволе, козацкий предводитель уверял, что он вовсе не мятежник, а только прибегнул к ногам великого хана крымского, дабы, при его содействии, возвратить себе милость и благосклонность короля. «Так как, — писал он, — ваше величество приказали назначить козацким гетманом Забуского, то извольте ваше величество немедленно прислать его к запорожскому войску, а я тотчас отдам ему булаву и знамя, которые теперь держу по милости вашего величества. Уверен, что по милости вашего величества я был бы невредим, но знаю и то, что паны украинные державцы вашего величества мало обращают внимание на ваше величество: каждый пан сам себя называет королем: они не только не потерпят меня в государстве вашем, но и душу у меня сейчас отнимут. Впрочем, я с войском запорожским всегда и вначале, при счастливом избрании вашем на престол, старался и теперь того же желаю, чтоб вы были более могущественным государем в Речи Посполитой, чем блаженной памяти родитель и брат вашего величества. Затем, не допуская, чтоб вы были невольником Речи Посполитой, буду держаться того государя, который по милости Божией сохранил меня под своим покровительством, и с готовностью к нижайшим услугам повергаюсь к стопам вашего величества».

Тотчас из польского стана было послано к хану извещение, что король ожидает остановки драки и немедленно вышлет своего канцлера для переговоров, которые должны будут происходить посреди двух войск, расположенных друг против друга. Хмельницкому отписали от имени короля замечательноласково, в таком тоне: «Наша милость и снисходительность так велики, что мы, подражая Господу Богу, прощающему самых великих грешников, готовы принять вас в милость нашу и оставить вас в сане вашем, если только вы искренно и действительно желаете пребывать к нам в верности и достодолжном подданстве, не будете заводить связей с посторонними государями, не станете вперед возмущать наших подданных, держать при себе тех мятежников, которые к вам пристали, и распустите все свои воинские силы. Тогда мы принимаем вас в нашу милость и учиним для вас все, о чем будет за вас просить брат наш крымский хан. Дан 16 августа 1649 года»*. Кроме этого королевского письма, послали Хмельницкому еще другое письмо (вероятно от канцлера), в котором ему предоставляли письменно изложить свои желания**.

______________________

* Дела сношений Польши с Турцией, в Арх. Иностр. Дел.
** Акты Южн. и Зам. России. III. 412. 413. — Kubala. I. 175—182. Сс. на рукоп. Библ. Оссолинских. №№ 189, 204, 225, 1845.

______________________

Вскоре после отсылки этих писем, когда было уже за полдень, явился к польскому лагерю трубач и, три раза протрубив, извещал, что ханский визирь уже выехал на переговоры.

С польской стороны выехал, под прикрытием значительного отряда, канцлер. Отряд остановился: канцлер с восемью панами вошел в лощину; туда прибыл Шеффер-Кази.

Канцлер высокопарным тоном первый приветствовал хана от имени короля.

Визирь отвечал:

—Государь мой, хан крымский, посылает меня с засвидетельствованием благорасположения и братской дружбы к королю, помня прежнее благорасположение к себе королевского дома.

—Король, мой государь, — сказал Оссолинский, — желает знать, что за причина, по которой разорван старинный союз между двумя народами, поляками и татарами? Польша не начинала неприятельских действий, как вдруг изменникам, мятежникам явилась из Крыма помощь. Для чего татары стали нам из союзников врагами и покровителями наших врагов? Какое оскорбление сделали вам поляки и за что терпят от вас?

—Дружественный союз, — отвечал визирь, — нарушен потому, что нам удержана должная дань. Если же вы будете платить нам ежегодную дань по-прежнему, то мы возобновим наш союз и разойдемся по домам.

Слово «дань» оскорбило пана Речи Посполитой.

—Поляки, — сказал он, — народ свободный и никогда никому не платили дани и платить не будут. Если же дело идет о дарах и жалованье, которое милостивый монарх наш обык дарствовать соседям в знак благодарности за услуги, то мы от этого не отказываемся.

Визирь отвечал ему:

—О прозвище нечего спорить; дар ли, жалованье ли, дань ли — все равно, были бы деньги; следует говорить о деле, а не о словах.

—В чем же, — спросил канцлер, — по желанию ханскому, будут состоять условия мира?

—Мир, — отвечал визирь, — станется на таком условии, если заплатят нам деньги, а Хмельницкому и козакам будет прощена их вина.

Канцлер обещал представить об этом королю, и они разошлись, уговорившись съехаться на следующий день и покончить дело.

На другой день, в среду утром, выехал Оссолинский на прежнее место с Киселем и еще несколькими комиссарами, назначенными для заключения мира. Со стороны хана, при Шеффер-Кази, был какой-то Сулейман-Ага. Шеффер-Кази привел с собой и Хмельницкого. «Он, — говорит летописец, — принял вид смиренника; только что завидел Оссолинского, тотчас снял шапку, отвесил поклон и в продолжение переговоров стоял поодаль, не говоря ни слова».

Переговоры окончились на следующих пунктах:

1) От сих пор, между королем Яном Казимиром и его наследниками, польскими королями, с одной, и Ислам-Гиреем и его наследниками, Султан-Гиреями, с другой стороны, утверждается вечная дружба так, что обе стороны обязываются подавать друг другу помощь, когда потребуется.

2) Король польский, по доброжелательству и щедрости, назначает хану в дар ежегодно 90000 злотых (иначе 30000 червонных или талеров) на кожухи для тридцати тысяч конной орды, близкой к ханской особе, которые будут отпускаться через Каменец. Сверх того, единовременно дает хану подарок, вместе с задержанными хану деньгами за два года, 2000000 талеров, из которых 30000 заплатит немедленно.

Визирь заявил требование, чтоб осажденные под Збаражем заплатили за себя 200000 червонных злотых и ни за что не хотел отступаться от этого требования, уверяя, что осажденные сами обещали дать за себя этот выкуп. Оссолинский послал спросить короля, как ему поступить в этом случае, и король, не зная, что делалось под Збаражем, отвечал: коли обещали — пусть дают, а если денег у них в наличности нет, пусть посылают в Крым заложника до уплаты этой суммы.

3) Татарское войско тотчас отойдет от королевского обоза и отступит от Збаража, и так как вольный царь великой орды и хан крымский не может иначе возвратиться, как через Польское государство, то он будет стараться, чтоб это возвращение совершилось с наименьшим вредом для земель его величества короля.

Один из современников прибавляет: что официально хан за себя и за своих потомков обещал не дозволять никогда ордам крымским, буджацким, ногайским, очаковским, добруцким и всем вообще, равно янычарам и беям, вторгаться в пределы владений короля.

4) Король польский должен простить вину войску запорожскому и принять в свою милость гетмана, а войско запорожское обязано утвердить клятвой свою верность.

Положили в заключение, чтобы, пока не заплатит король требуемых денег, кто-нибудь из знатных панов находился заложником в Крыму, а также и хан дает заложника в удостоверение того, что он не будет причинять никакого разорения польским областям на возвратном пути своем. Тем не менее, однако, из частного письма Мястковского, бывшего участником при заключении этого договора, открывается, что поляки согласились на унизительное и варварское условие дозволить татарам при возвращении в свое отечество разорять по пути вправо и влево край Речи Посполитой; но такого условия не поместили в официальном договоре и не представляли к утверждению на сейм, а оставили секретной прибавочной статьей договора. «Труднее всего, — пишет Мястковский, — было уговорить татар отказаться от такого домогательства с их стороны, и делать было нечего: наше крайнее положение принудило нас (summa necessilas extorsit) согласиться и на это». Московский чиновник, имевший возможность близко знать тогдашние события, сообщает, что, кроме того, постановлено было втайне, что король не станет препятствовать татарам делать набеги в края Московского государства. Нет основания сомневаться в истине и этого известия после того, когда из польских источников мы узнаем, что в то время поляки вынуждены были отдавать на разорение татарам и собственные области.

По окончании разговора с крымцами выступил и Хмельницкий. Он уверял в своем искреннем расположении и обещал вперед служить верно Речи Посполитой. Канцлер обнадежил его получением королевской милости, то есть удовлетворением его требований.

В тот же день прибыли от козацкого предводителя два полковника с мирными предложениями. Посреди густой толпы воинов провели их в королевский шатер. В царственном великолепии, окруженный сановниками, сидел побежденный ими король. Русские, увидев Яна Казимира, пали на колени:

—Милосердия и прощения просим у вашей королевской милости, — сказали они и положили к ногам короля написанные предложения Хмельницкого.

Канцлер отвечал им от лица короля:

—По врожденной доброте своей, король, далекий от того, чтоб жаждать крови подданных, прощает тяжелое ваше преступление, в надежде, что вы загладите вину свою верностью, покорностью и доблестями.

После этой сцены послов проводили и начался совет.

В своем письме козацкий гетман писал: «Повергаясь к стопам вашего величества, повторяю просьбу мою: соизвольте, ваше величество, как отец и милосердый государь, простить мне, нижайшему своему, подножку, невольный грех мой и принять в свою монаршую милость. Я же, как издавна был верным подданным предшественников вашего величества, так и до конца жизни обещаюсь быть верным вашему величеству». Сообщив, что у Козаков с татарами установился такой договор, чтоб татары не трогали пределов Польского королевства, Хмельницкий в письме своем говорил: «Если в статьях, которые при этом представляются, ваше величество найдете что-нибудь неприятное, не извольте за то гневаться на меня; в этом не моя воля и мне вовсе того не нужно, но все войско о том сильно просит, я же нижайше прошу, чтоб оный злодей, не только мой, но и целой Речи Посполитой, Чаплинский, который выгнал меня из моего убогого имения, который чуть было не выпросил моей смерти у пана хорунжего за то, что я жаловался на него блаженной памяти его величеству брату вашему, был казнен такой казнью, какую он мне назначил, чтобы на вечные времена иные не отважились делать таких злодейств, ибо не мне одному, но и всему войску тоже учиняли безрассудные люди».

Смысл статей Хмельницкого был таков: козаки требовали от Польши независимости земли своей в определенных границах, с признанием единственной власти короля и с освобождением от войск Речи Посполитой, уничтожения унии, свободы греческой церкви, равенства прав ее с правами римской церкви и умножения числа своего войска до 40000. Выказывая себя представителем козацкого сословия, и себя не забыл Хмельницкий, говорит польский летописец; в конце предложения было сказано: «Староство чигиринское должно принадлежать козацкому гетману». Современный историк очень правдоподобно полагает, что Хмельницкий мирился с королем на этих условиях только потому, что не только не надеялся уже помощи от хана на продолжение войны, а еще мог опасаться, что татарский государь соединится против него с новыми союзниками. Есть правдоподобное известие современника, по своему положению близко стоявшего к ходу политических событий, что хан делал угрозы Хмельницкому, если он осмелится поднять руку на своего государя, а визирь татарский говорил польским комиссарам: мы бы вашу сторону приняли скорее чем сторону хлопов, но вы нас не просили и мы должны были склониться на просьбы Козаков. Сообразно этому известию есть другое, бывшего тогда в Польше московского дьяка, вообще отличающегося верностью и правдивостью своих донесений. Когда хан согласился с королем мириться, Хмельницкий, услыхавши об этом, прибыл к хану с 20000 козацкого войска и стал выговаривать хану, припоминая ему, что между ними постановлено было под взаимной присягой — не вступать в мирные договоры с королем и Речью Посполитой одной стороне без другой. Тогда хан отвечал: «Ты, Хмельницкий, не знаешь себе меры, хотел бы до конца разорить своего государя. Уж и так все его государство опустошено. Надобно же показать милость. Я хан, государь природный, умею быть умеренным. Я сношусь с братом своим, польским королем, в добром согласии и тебя, Хмельницкий, хочу помирить с твоим государем. Советую тебе с ним вступить в договор и помириться. Иначе крымский хан будет с королем за одно против тебя».

Между панами поднялся ропот.

—Как? — говорили некоторые с негодованием. — Он смеет нам предлагать условия? И мы должны с ним заключать договоры, как с равным? Иное дело хан: он государь, поляки имеют дело с крымцами, как равные с равными, а козаки наши подданные.

Так говорили те паны, которых имения находились далеко от Украины. Король сам сначала разделял их мнение. Ян Казимир забыл, как много обязан Хмельницкому при своем избрании; государь вольной шляхетской нации, он защищал интересы ее: это было безопаснее, чем думать о своих.

Но те, которые испытали силу козацкого оружия, которые не раз покидали свои дома и только бегством спасли жизнь свою, те, указывая на великополян и Мазуров, говорили со вздохом:

—Эти господа не попробовали, как больно бьет козак, а потому так и говорят; мы должны согласиться, потому что мы в руках неприятелей. Если Козаков нет возможности покорить оружием, надобно покорить их прощением и милостью.

Долго спорили; наконец король принужден был согласиться на все. Король, говорит польский летописец, желая принести в послушание мятежников, показал над ними свое милосердие, потому что их нельзя было победить никаким иным образом. Хотя полякам и крепко не хотелось принять статей Хмельницкого, говорит русский летописец, но они рассудили, что лучше воротиться домой с целыми ушами.

В четверг, 9-го августа (19-го н. ст.), татары послали к королю заложником Сулеймана-Агу и получили 30000 злотых, да сверх того 2500 червонцев дано в подарок Шеффер-Кази и 500 Сулейману. К хану заложником уехал Донгоф в сопровождении Мястковского, который повез ему один из двух экземпляров трактата; другой, подобный, доставлен был Сулейманом-Агою полякам.

—Я был допущен в шатер хана, — говорит Мястковский. — ПовелителЬ многочисленных орд берегов Черного моря сидел, окруженный знатными особами, с подобострастием опустившими глаза в землю; несколько сот вооруженных янычар охраняли шатер царя. Хан был одет в соболью шубу, крытую бархатом кирпичного цвета; по правую сторону сидел брат его, султан Калга, по левую султан Нуреддин. Применяясь к христианским обычаям, хан, как государь, дал мне поцеловать руку.

Этой церемонией окончен мирный договор Польши с Крымом. В знак своего расположения хан послал королю, своему любезному брату, в подарок дорогого татарского коня и лук с колчаном в богатой оправе. Король, в свою очередь, послал ему седло с богатым верховым прибором и турецкую саблю с золотой рукояткой, осыпанной драгоценными каменьями.

Потом начался договор с Хмельницким. «Было с ним возни», — говорит очевидец. Крайность разрешила недоумения. Паны хотели удержать более власти над Украиной; Хмельницкий хотел более прав русскому народу. Но хан, получив удовлетворение от короля, теперь, с своей стороны, требовал от Хмельницкого повиновения правительству. Тогда написан был зборовский договор, который, в самом деле, не заключал в себе ничего нового, только возвращал старинные права козацкому сословию. Вот в каком виде сохранился он:

«Объявление милости его королевского величества войску запорожскому на пункты, предложенные в его челобитной:

1) Его королевское величество оставляет войско свое запорожское при всех старинных правах (wolnosciach), по силе прежних привилегий и выдаст для этого тотчас новую привилегию.

2) Желая угодить просьбе своих подданных и привлечь их к услугам Речи Посполитой, его королевское величество позволяет числу войска запорожского простираться до 40000 человек и поверяет составление списков гетману войска своего запорожского, позволяя вписывать в козаки как из шляхетских поместий, так и из королевских имений по правую сторону Днепра, начиная с города Димера, в Горностайполе, в Корыстышове, в Паволоче, в Погребище, в Прилуке, в Виннице, в Браславле, а от Браславля до Ямполя по Днестру, также до Днестра; а на левой стороне Днепра от Остра: в Чернигове, в Нежине, в Ромине, до рубежей московских и до Днепра, в пространстве между этими местами; далее же показанных мест козаки не могут находиться; но кто пожелает из русских краев вступить в козачество, может, без опасения со стороны прежнего владельца, перейти с своим имуществом в Украину и записаться в реестр. Полный поименный список Козаков, за подписью руки гетмана запорожского, с приложением войсковой печати, должен быть окончен совершенно до нового русского года, для того, чтоб те, которые войдут в козачество, пользовались своими правами, а все прочие, живущие в королевских имениях, исправляли свои обязанности, живущие же в шляхетских, служили своим панам.

3) Чигирин, как он теперь находится с своим округом, должен навсегда оставаться при булаве войска запорожского, почему его королевское величество вручает его нынешнему начальнику войска запорожского, благородному Богдану Хмельницкому, как верному слуге короля и Речи Посполитой.

4) Все, что с допущения Божия происходило во время нынешнего замешательства, должно быть предано забвению, и никакой пан не должен мстить и казнить за прошлое.

5) Его королевское величество, по своей монаршей милости, прощает всем тем из шляхты, которые каким бы то ни было образом находились в запорожском войске; и если, во время нынешних смут, кто-нибудь выпросил родовое или коронное имение, принадлежавшее тем, которые находились в войске запорожском, и если кто, по поводу такого участия, лишен был чести — все должно быть изглажено на следующем сейме сеймовой конституцией.

6) В тех местах, где будут жить козаки, вписанные в реестр, коронные войска не могут занимать квартир.

7) В тех местах, где будут находиться козацкие полки, жиды не могут пребывать ни владетелями, ни арендаторами, ни просто жителями.

8) Относительно уничтожения унии, как в Короне, так и в великом княжестве Литовском, также относительно целости церквей и вотчин, к ним приписанных из стари, будет сделано постановление на сейме в присутствии и по желанию отца митрополита киевского и всего духовенства. Его королевское величество желает, чтобы всякий мог свободно пользоваться правами и вольностями своими и позволяет отцу митрополиту киевскому заседать в сенате.

9) Все должности и чины в воеводствах киевском, брацлавском и черниговском его королевское величество обещает раздавать впредь только тамошним дворянам, исповедующим греческую веру, по силе прежних прав.

10) Отцы иезуиты не имеют права находиться в Киеве и в других городах, где есть привилегированные русские школы, но должны непременно перейти все в другие места. Все русские школы, существующие издавна, должны оставаться в целости.

11) Козаки не имеют права шинковать горелкою, не могут для себя курить вино и продавать оптом. Шинки с медом и пивом остаются на прежних основаниях.

12) Все изложенные статьи будут утверждены на сейме, а теперь, предав все забвению, да пребывает согласие и любовь между живущими в Украине и между войсками его королевского величества и войском запорожским»*.

______________________

* Собр. госуд. гр. и дог. III. № 143. стр. 450—454. — Рук. И. П. Б. № 90 разнояз. F. № 5.

______________________

Написанный и утвержденный печатью трактат был отправлен к королю, откуда возвратился с подписью Joannes-Casimirus rex. В четверг вечером, уже в сумерках, киевский воевода и коронный канцлер съехались с Хмельницким в поле, сидя верхом на лошадях, и там Хмельницкий произнес присягу королю со слов воеводы*.

______________________

* Staroz. polskie. I. 265.

______________________

После этого предводитель восстания сказал:

—Да позволит же его королевское величество упасть к ногам его!

Паны были довольны таким желанием; но козаки, не доверяя полякам ни на волос, кричали:

—Не пустим нашего батька, щоб вы его не задили. Пусть кто-нибудь из знатных панов останется у нас в закладе, а без того гетман не пойдет к королю.

Один из присутствовавших при заключении договора, Любомирский, вызвался остаться на несколько часов у Козаков, и тогда козаки отпустили гетмана.

В пятницу, 10-го августа (20-го н. ст.), утром Хмельницкий, в сопровождении сотни знатнейших Козаков, прибыл в польский лагерь вместе с своим сыном Тимофеем. Его подвели к шатру; по некоторым известиям, паны уверяли короля, что он явится с трусливым и униженным видом, сложа на грудь руки, переводя дыхание. Паны обманулись*.

______________________

* Histor. ab. exc. Wlad. IV. 50.

______________________

Хмельницкий вошел бодро, с уважением к особе государя, но и с чувством собственного достоинства. Преклонив одно колено, он сказал:

—Много уже лет, наияснейший и могущественнейший государь, всемилостивейший отец подданных своих, много уже лет свирепая и коварная ненависть почти всех польских панов обращена была на нас, верных слуг твоих. Всеми возможными средствами они топтали привилегии наших старшин, считали Козаков запорожских не войском величества твоего, а своими рабами. Священники наши были для них хуже мухаммедан; захватив в государстве власть, при блаженной памяти короле Владиславе IV, они не давали нам вознести свободный голос на сейме; насилия, убийства, крайние оскорбления всякого рода мы претерпевали от них безнаказанно. Прости смелости моей речи, государь милостивый: мы не обманывали благосклонного твоего слуха представлением причин, вынудивших нас защищать жизнь свою. Терпение наше потерялось: мы принуждены были заключить союз с чужеземцами и употребить их помощь против шляхетства. Как осуждать нас за это, когда мы защищали жизнь свою и имущества, что свойственно всякому животному? Скот, если его мучают, бодается! У меня в мысли никогда не было поднимать оружия против вашего величества, государя нашего милосердного и неповинного в страданиях наших. Мы восстали против тех только, которые презирали Козаков, как пресмыкающихся, угнетали нас, как самых последних рабов.

Хмельницкий произносил эту речь с жаром.

Король, сохраняя важность своей особы, молчал, только ласково протянул руку; Хмельницкий поцеловал ее с почтением. Тогда литовский подканцлер Сапега отвечал ему от лица короля:

—Что было и кто в том виноват — того невозможно разобрать, даже и вспоминать об этом более не будем. Его величество, наияснейший король не хочет раздражать никого; его монаршая милость, как врачевство, все исцеляет; подобно солнцу, освещающему и добрых и злых, добрый монарх благодетельствует своим подданным, и кротким и строптивым, и прощает виновного, если он загладит свой поступок верностью и трудами на пользу отечества.

Вышедши, Хмельницкий повидался с канцлером, но в чем состояла их беседа — неизвестно. По другим известиям, также современным, передаваемым лицами, близко стоящими к событиям, Хмельницкий иначе держал себя перед королем. Он упал к ногам государя, заливаясь слезами; произносил долгие речи, но в кратких словах выразил свое смирение: «Не так думал я приветствовать ваше величество! — сказал он. —Но что сталось, то сталось; прости милостивый король». Король отвечал ему: «Довольно тебе быть нашим неприятелем. Мы допускаем тебя к нашей милости и отпускаем все вины тебе и всему войску запорожскому. Вознаградите за все нам и Речи Посполитой верной службой своей. Уведи свое войско прочь немедленно!» Хмельницкий сказал: «Горазд, милостивый королю!» Король вышел, а сенаторы потребовали, чтоб Хмельницкий присягнул на верность королю и Речи Посполитой. Хмельницкий соглашался, но с тем, чтоб и король с своей стороны утвердил договор присягой. Сенаторы убедили его отступиться от этого домогательства, так как окончательно утверждение договора принадлежит не королю, а сейму, и если бы сейм не утвердил договора, то этот договор не имел бы обязательной силы и для противной стороны. Хмельницкий, сидя с сенаторами, присягнул в верности королю и Речи Посполитой. Это была уже последняя, окончательная присяга с его стороны. Тогда, наконец, подканцлер Сапега произнес речь, изложенную выше.

Московский дьяк Кунаков, описывая это событие сходно с последним описанием, передаваемым поляками, прибавляет, будто в это время разом с Хмельницким посещал короля Яна Казимира и крымский хан, с ассистенцией в триста человек, а польский король встречал и провожал его с большим почетом. Но, вероятно, Кунаков получил здесь неверное извести, потому что если бы действительно хан посещал короля, то не было бы необходимости полякам утаивать этого в своих известиях. Вероятнее другое известие, что взаимные любезности между польским королем и крымским ханом ограничились тогда прибавкой в подарок коней один другому.

На другой день враждебные войска разошлись. Поляки с королем отправились ко Львову, Хмельницкий и хан к Збаражу.

Уже девятая неделя наступила с тех пор, как панское войско стало под Збаражем, и седьмая с тех пор, как оно вступило в битву с неприятелем. 29-го июля (8-го августа н.с.) в полдень поляки с удивлением заметили, что козацкий табор подвигается к старому Збаражу. Под замком против той части обоза, где стоял Вишневецкий, явились разбитыми шатры для предводителей-союзников, для Хмельницкого и крымского хана. Вслед затем четверо суток лил неустанный дождь как из ведра и неприязненные действия с обеих сторон прекратились. 3-го августа (13-го н.с.) поляки заметили, что у неприятеля началась необычная суетня. Козаки, сидевшие на своих окопах поблизости к польским окопам, с криком сообщили своим врагам, что к войску запорожскому пришли на помощь донцы. Но поляки не поверили этому, и между ними распространилась иная весть, что ожидаемая осажденными королевская помощь уже приблизилась к местечку Заложичам за три мили от Збаража и Хмельницкий двигается туда, чтоб не допустить королевского войска до переправы через реку. Эта весть до того обрадовала поляков, что они стали бить в литавры и играть на трубах, а козаки, услышав, что неприятели их с чего-то вдруг развеселились, стали учащать пальбу по их обозу. Вскоре, однако, эта пальба утихла и поляки заметили, что таборы неприятельские становились малолюднее: то было время, когда козаки уходили к Зборову с Хмельницким, и значительная часть татарской орды пошла туда же с своим ханом. Под Збаражем остались только хлопы и часть орды; они продолжали беспокоить осажденных: врывались через польские окопы в обоз, били жолнеров цепами и дубинами, хватали железными крюками их возы, метали в польский обоз зажженные мазницы с дегтем и охапки зажженной соломы, а потом, утомившись, рассаживались на польских окопах перед рядом связанных вместе возов, служившим полякам внутренней обороной, и ругались над бессилием врагов. «Вот, ляхи, приходит конец вам и мы будем продавать вас татарам по три гроша за голову! Поспешите-ка лучше да заранее поклонитесь нашему пану Хмельницкому, чтоб он помиловал вас!» 6-го августа (16-го н.с.) козаки у себя торжествовали победу над королем и, поймавши одного польского пахолка, всучили ему для передачи предводителям на показ письмо, писанное Хмельницким к обозному Чорноте, которому он поручил начальствовать над оставленной под Збаражем воинской силой. Гетман козацкий извещал, что он разгромил короля и приведет пленными пятьсот панов. Он приказывал стеречь осажденных под Збаражем, чтоб они не разбежались. Это привело поляков почти до отчаяния, между тем в козацком таборе раздавались радостные клики, песни и восклицания, и это подтверждало справедливость рокового известия. В это-то время Вишневецкий приказал слуге своему Шваржевскому пустить стрелу с прикрепленной к ней записочкой, будто от польского шляхтича, находившегося в козацком войске. На другой день люди Вишневецкого поймали козацких языков, которые показывали, что Хмельницкий осадил короля, но из-под Зборова привозят в стан под Збараж много раненых Козаков. Из этого поляки заключали, что козакам не удается под Зборовом с королевским войском. Должно быть, и это все было тогда подделано Вишневецким с целью поддержать дух и смелость в войске: пленные под пытками могли говорить все, что хотелось победителям от них слышать*. В последние дни поляки были доведены до такого истощения, что уже для утоления голода недоставало у них и самой скверной пищи. Еще два-три дня — и обоз пропал бы сам собою. Вдруг, 9-го августа (19-го н. ст.), прибежали из-под Зборова козаки и закричали: «Эй, Панове, слухайте! Уже хан трактуе з королем!» Паны думали, что это только козацкие насмешки, как вот 11-го августа (21-го н. ст.) приблизился татарский мурза и, подъехав к окопам, закричал через переводчика:

______________________

* Jak. Miclialowsk. Xiega pamietn. 463—465. — Diar. oblezenia pod Zbarazem. Kubala. 1. 157, 168—174. — Остается не разрешенным относительно стрелы с запиской — то ли эго событие, о котором выше было рассказано, или подобное в другой раз повторилось. Возможность допустить последнее располагает то, что в дневник Збаражской осады, напечатанном в книге Михаловского, приводимое брошенное со стрелой письмо оканчивается словами: «Вот уже третий раз предостерегаю ваших милостей». В том же дневнике под 20-м числом августа сообщается, что тогда была найдена в обозе такая же записочка, написанная неразборчиво карандашом. Должно быть, подобный прием для поддержания духа в польском войске практиковался несколько раз.

______________________

—Радуйтесь, ляхи, я вам привез веселую новость: король ваш с ханом побратался, а хлопы будут вашими подданными, как были прежде, исключая тех, которых Хмельницкий возьмет себе в реестр, до 40000 молодцов. Не стреляйте по козакам.

Вишневецкий приказал его с честью ввести в обоз и угощать, а между тем остерегался, нет ли тут хитрости. «Будем ждать вести от нашего государя», — говорили поляки татарину.

В это время козаки поставили близ пруда четыре пушки и гнали своих людей к валу. Часа в три пополудни завязалась перестрелка, скоро однако прекратившаяся по причине дождя. Это полякам внушило еще более подозрения.

Вечером прибыл в обоз пан Ромашкевич, поляк, и извещал, что мир действительно заключен, но и ему не поверили, тем более, что он не умел объяснить, в чем состоят условия мира, а только сообщил, что отправленные королем комиссары задержаны у Хмельницкого и приедут в польский обоз на другой день. Наконец, пришло письмо от Хмельницкого; козацкий предводитель извещал о последовавшем под Зборовом мире и выражался так: «Ваши милости обещали сто тысяч крымскому хану; изготовьте их, и царь отступит».

Это письмо произвело чрезвычайное негодование: «Мы ничего никогда не обещали хану, — кричали предводители, — мы были готовы все полечь с оружием в руках, а не поддаваться: мы не будем откупаться».

В таком смысле послан ответ Хмельницкому. Козацкий гетман сильно рассердился, но вот вслед затем в окопы вошли королевские посланцы, Ожга, писарь львовской земли, и ротмистр Минор, и вручили начальникам письмо короля, разные пожалования староствами и копию зборовского трактата. Спасенное войско было в невыразимой радости; но Вишневецкому, хотя также получившему староство, и его отважной партии не понравилось, когда, читая письмо короля, они были поражены следующими словами:

«По силе договора с ханом, збаражское войско должно заплатить часть суммы окупа хану, и потому необходимо, чтоб кто-нибудь из важных панов согласился, до уплаты этой суммы, идти заложником в ханское войско, подобно как и мы отправили заложником Донгофа, потому что они с пустыми руками не отойдут от Збаража».

—А чтоб вы этого не дождали! — закричал Иеремия и его приверженцы. — Сами платите, когда обещали! Король и комиссары не смели давать за нас обещаний: мы будем защищаться, пока в руках будет оружие!

Тогда находившийся в козацко-татарском обозе заложником Донгоф прислал некоего Ольшанского требовать, чтоб сумма, которой хочет хан, была непременно заплачена.

—Иначе, — говорил Ольшанский, — пан Донгоф сокальский староста пропал.

—Кто его отдал в заложники, тот пусть и выкупает, — сказал на это белзский воевода.

Но другие удерживали такую бесполезную вспышку. Они говорили: «Можем ли мы иметь хоть какую-нибудь надежду на защиту? Мы при последнем издыхании. Иначе и быть не может: победитель дает права и толкует их как ему угодно».

Издыхающее войско роптало; жолнеры просились, чтоб их скорее выпустили, а между тем козаки перед самым обозом расставили столы со съестными припасами. Молодой Потоцкий, но не того герба, к которому принадлежал взятый в плен под Корсуном гетман, вызвался идти в заложники.

Татары отступили немедленно по получении заложников. И тогда сбылось предсказание осажденных поляков, которые говорили, что десятины будут собирать с русских их дикие союзники. Мурзы, не повиновавшиеся хану и считавшие для себя законом свою прихоть, забирали по городам и селам жен и дочерей тех самых молодцов, с которыми вместе издевались над поляками. Одна польская летопись говорит, что в местечке Ляховцах татары погнали пленных до пятнадцати тысяч. Сами русские, своевольные «левенцы», пошли ватагами опустошать свое отечество и обижать своих братьев.

По отходе татар отворились польские окопы и чахлые, бледные поляки выползли из своих нор. По известию одного из современников, десять тысяч жолнеров было заключено в окопах при начале осады: из них теперь осталось только 3000, слуг погибло более чем на половину, а из шестидесяти тысяч лошадей едва осталось в живых три тысячи. Почти никто из них не в силах был идти прямо: дуновение ветра, по выражению летописца, сваливало их с ног; у кого был конь, тот держался за хвост коня; иные поддерживали друг друга и падали от изнеможения. Хлопы променивали им свои припасы на битые талеры и не забывали колоть их горькими насмешками. Сам гетман разъезжал с гордостью между шляхтичами, которые с восторгом увидали, в первый раз после долгого томления, хлеб и чистую воду.

Были из русских такие, которые не смотрели на свежий мир и, накормив бессильных врагов своих, продавали их татарам. С своей стороны и поляки мало были расположены считать Козаков друзьями. Один польский отряд, на дороге, в селе Дергах, напал на толпу левенцов и перебил их, беззащитных и пьяных.

Наконец, когда поляки разошлись, Хмельницкий с своим победным войском отступил в Украину на покой, в славе и чести.

—Що? Багато пропало ляхив? — спрашивали Козаков родные.

—Що пид Збаражем, — выражались тогда, — то нехай той зличить, кому там лучилось бути, а що пид Збровом, там де наибильший пан — той мусив головою наложии, а що слуги и висько то добре вони тямитимуть весильля Зборове*.

______________________

* Истор. о през. бр.

______________________

Во все время збаражской осады на Волыни и в Литве происходили отдельные битвы русского народа с неприятелями, столь же кровопролитные, но не столь счастливые для него. Несколько загонов, отделившись от войска, отправились на Волынь. Там город Острог, доставшийся в руки Козаков, опять перешел к полякам. Множество народа, по известию одного современника, до 20000, сбежалось в этот город, укрываясь от бродивших татарских и козацких загонов. Три козацких отряда под начальством Небабы, Донца и Головацкого подступили к нему и увидели, что поляки уже успели поправить и возобновить укрепления. «Мы не враги вам, — послали в город сказать козаки, — пустите нас купить кое-что на рынке». Жители доверились, начали впускать Козаков и продавать им вино, мед, водку, хлеб и разное съестное. Но так как у ворот стояла стража, то козакам это не понравилось, они бросились на нее и прогнали. Гарнизон ударил тревогу; все козаки и татары подоспели к своим на помощь, и дело дошло до ожесточенной резни: вырезали множество жителей, других татары погнали в плен, так что погибло тогда, как говорят, до 20000 человек. Весь город был превращен в пепел. Только двести человек мещан заперлись в палац: они дали храбрый отпор, а потом выговорили себе свободный выступ, за известную сумму*. Заславль, находившийся также, после изгнания Донца, в руках поляков, сдался добровольно. Православные сами позвали Козаков и впустили их в город, предавая им на жертву католиков и жидов. Козаки овладели Заславлем ночью, перебили католиков, а над жидами потешались несколько времени: они их запихали в топленые печи и медленно мучили жаром. Православные вместе с гостями потешались местью над врагами, но потом и сами расплатились за свою дружбу с ними. Татары их ограбили, вымучивали у них деньги, многих замучили, других угоняли в плен и делали над ними разные неистовства**.

______________________

* Stor. delle guer. civ. 148.
** Ibid. 150.

______________________

Тайное условие в договоре татар с поляками развязывало татарам руки, и как только хан с главной ордой отступил от Зборова, татары отступили от него и производили в крае Речи Посполитой ужасные опустошения; они оправдывали себя тем, что так поступают вместо платы, которую должен выплатить побежденный польский король. После отхода из-под Збаража, они рассевались загонами и хватали в полон и мирных жителей, и возвращавшихся с войны воинов. Другие пустились загонами по Волыни и Червонной Руси*. «Мое местечко Олыка, — пишет в своих записках Альбрехт Радзивилл, — выдержало два нападения; ночью с одной стороны вторгались в него татары, с другой — козаки, и от обоих отбились мещане; но другое местечко напрасно оборонялось в течение нескольких дней; мещане, обманутые присягой Козаков, впустили их, а за козаками ворвались татары, перебили много народа, других взяли в полон татары и угнали в неволю». То же делалось по иным волынским городам и окрестным селениям; разорены были: Колки, Полонное, Деражне, Тучин, окрестности Луцка. Тотчас после зборовского дела татары нападали на Злочев и на Белый Камень и забирали яссыр, но под Топоровом поляки отбили у них яссыр. Шляхта люблинского воеводства и земли хелмской, составлявшая посполитое рушенье и возвращавшаяся с войны, могла бы дать отпор и остановить разлив татарских загонов, но она ушла за Буг. Пострадали города Бельз, Сокол, Грубешов. Везде татары, при пособии Козаков, забирали пленников, угоняли стада и уходили с ними в Крым. Современники заметили, что когда татары удалялись, то за ними летела тучами саранча, которая перед тем опустошала тамошние поля и вместе с татарами исчезла. Ханскому войску, возвращавшемуся в отечество, Хмельницкий придал трех полковников провожать его до Бара и далее. Московские посыльные для доставления вестей узнали, что татары на возвратном пути взяли и разорили пятнадцать городов с их уездами. В подольских городах, еще до своего похода под Збараж, Хмельницкий расставил по два человека Козаков и татар, как бы в качестве наблюдателей, а после зборовского дела татары вторглись в эти городки при содействии Козаков, которые обманули жителей, сказавши, что приходят для покупки хлеба и живности; за ними вторглись татары — и так погибло и взято в плен множество народа, угнано скота, разорено и сожжено много дворов в Межибожье, Ямполе и других городах, которых насчитывают до семидесяти. Бедные жители не предвидели беды своей и не ожидали такого нашествия, а татары и козаки твердили, что все это делается с ведома гетмана Хмельницкого и с дозволения польского короля, который, вместо платы татарам, отдал им на разграбление семьдесят городов. Но и с своими союзниками поступали татары не лучше и забирали в яссыр многих из тех южноруссов, которые с ними ходили в загонах и им содействовали**.

______________________

* Акты Юж. и Зап. Росс. III. 347.
** Акты Юж. и Зап. Рос. III. 342, 347, 350.

______________________

Военные действия в Литве начались очень рано в 1649 году. Оставленное Радзивиллом на зимовых квартирах, на левой стороне Припети, литовское войско было по неосторожности покинуто хорунжим Воловичем, который отлучился для поправления здоровья. Узнав об этом, Хмельницкий послал туда Илью Голоту, какого-то предводителя украинских хлопов. Сначала отряд его простирался только до десяти тысяч; но едва в Литве разнесся слух, что гетман украинский прислал новые силы на помощь русской земле, народ сыпнул со всех сторон к нему и число Козаков увеличилось. Они напали на зимовые квартиры литовцев, и, пользуясь их беспечностью, множество перебили, а остальные, покинув свои походные имущества, разбежались; города за Припетью поднялись: составлялись загоны; шляхта покидала дома свои и замерзала толпами по дорогам.

Узнав о поражении литовцев, Винцентий Гонсевский набрал наскоро несколько отрядов немецкой пехоты, начал заворачивать бегущих жолнеров и нечаянно напал на Голоту, который, вовсе не ожидав неприятеля, распустил три части своего свежего войска и оставался только с 7000 пехоты. Нe в силах меряться с Гонсевским, козаки побежали в непроходимые болота и заперлись на одном острове Прилети, разрубив за собой лед на реке; Гонсевский пошел по следам спрятавшихся русских и открыл их убежище. Козаки защищались отчаянно и почти все были перетоплены и побиты, вместе с своим предводителем Голотой, храбрым и кровожадным, как называют его поляки.

Радзивилл с главным корпусом литовского войска стал близ Речицы. Тогда разнесся слух, что литовцы хотят с силами войти в Украину в то время, когда Хмельницкий с козаками воевал на Волыни. В самом деле, Радзивилл имел эту мысль, но другие удержали его, представив, что такое предприятие опасно: дорога шла между лесов и болот, народ в восстании — литовское войско внезапно могло быть атаковано и сзади, и спереди, и с боков, в каком-нибудь неудобном проходе. Хмельницкий послал против литовцев свежий десятитысячный отряд под начальством Стецька Подобайла, молодого, отважного козака, который, по сказанию летописцев, был готов лететь в огонь сломя голову. Хмельницкий, готовя вслед за ним другое, сильнейшее войско, приказал ему только удерживать вторжение Радзивилла. Подобайло выбрал место между Днепром и Сожью, при устье последней, окруженное непроходимыми болотами; а в тех местах, где местность представляла возможность к переходу, тотчас вырыл рвы и насыпал валы. Город Лоев, на противоположной стороне, был им сожжен, чтоб не дать в нем утвердиться неприятелю. Услышав об этом, Радзивилл решился уничтожить его прежде, чем явится сильнейшее войско. Он оставил в Речице гарнизон, а остальное войско повел на Подобайла. Конница и артиллерия шли сухопутно, Гонсевский с пехотой и частью оружия плыл на лодках. Два отряда посланы были в стороны: один, под начальством Комаровского, к Прилети, другой, под начальством Павловича, к Речице, для наблюдения над свежими неприятельскими силами, которые должны были появиться в помощь Подобайлу. Литовский историк, постоянно уменьшающий число своих и увеличивающий число русских, простирает число воинов в этих отрядах только до тысячи человек в каждом.

Гонсевский занял удобное место, приказал сделать вал в уровень с неприятельскими окопами и палить в табор Подобайла.

Между тем новое войско уже вступило в Белоруссию из Украины. Хмельницкий послал туда Кречовского, своего бывшего избавителя, которого любил как задушевного друга. С ним было тридцать тысяч русских. Одно имя его, по замечанию современников, могло собрать под его знамена огромное войско. Природный русский, Кречовский служил Хмельницкому не из выгод, не из приязни, а из любви к Руси. Переправившись через Припеть, он рассеял отряд Мирского. Этот успех послужил к тому, что к нему начали стекаться хлопы. Услышав от пленных жолнеров, что город Речица готов принять Козаков, Кречовский распустил слух, что идет на Речицу, а между тем решился стремительно атаковать Радзивилла. От быстроты зависел успех. Для предупреждения опасности он разослал недавно приставших к нему хлопов по сторонам для наблюдения, а сам бросился на обоз Радзивилла. Но козаки испортили дело: они рассеялись с лошадьми по пастбищу и тем дали о себе знать литовскому войску, потом завязали с передовыми постами битву и, таким образом, позволили неприятелям собраться и не попасться врасплох.

Завязалась жестокая сеча. Радзивилл, заметив, что левое крыло русского войска отделилось, послал на него конницу под начальством Ходоровского, Неверовского с гусарами и Гонсевского. Левое крыло козацкое попятилось в лес. Тут Кречовский, видя, что литовская конница отделилась от лагеря, стремительно выдвинул правое крыло своего войска и начал перекрывать обратный путь неприятельской коннице. Тогда левое крыло, примкнутое к лесу, спешилось и, в свою очередь, ударило на литовцев. Литовское войско, окруженное неприятелем, пришло в беспорядок. Оно было бы неминуемо разбито наголову, если б литовцам не явилась неожиданная помощь.

Отряды, посланные для разведывания о неприятеле, под начальством Комаровского и Павловича, возвращались тогда в лагерь и были так недалеко, что слышали выстрелы. Они внезапно ударили сзади на русских. Изумленные неожиданностью, козаки смешались, и в то время, когда появившиеся в тылу отряды напали на правое крыло войска Кречовского, Радзивилл ударил всеми силами на левое. Кречовский бросился в лес, спустился в глубокую долину, окопался валом, а между тем послал к Подобайлу, чтоб он поспешил к нему на помощь. Этот успех дорого стоил литовцам; много было убитых, много раненых и, в числе последних, Гонсевский: пуля попала ему в ногу, другая в грудь, но панцирь спас его.

Между тем Радзивиллу донесли, что Подобайло готов броситься на него с тыла. Радзивилл, оставив для удержания Кречовского немецкую пехоту, бросился сам на Подобайло. Подобайло получил заранее об этом весть и плыл Днепром на чайках, на помощь Кречовскому, по известию некоторых с 12000, по другим — с 15000, а по иным — с 9000 Козаков. Козаки пристали к берегу, сделали из дерна вал, чтоб закрыть себя от неприятельских наблюдений при высадке, и готовились напасть на Радзивилла с тыла; но Радзивилл предупредил их и напал стремительно в то время, когда козаки не успели высадиться и потому не были готовы к бою. Видя, что им невозможно удержаться на берегу, они бросились назад в чайки, и многие летели прямо в воду. «Словно плавающие утки, — говорит современник, — они выставляли из воды головы, которые беспрестанно слетали от литовских пуль». Сам Подобайло с частью воинов успел, однако, прорваться и спешил соединиться с Кречовским; но предводители немецкой пехоты, Тизенгаузен, Нольд и Вехман, пресекли ему дорогу и рассеяли Козаков. Предводитель их оставил поле войны.

Тем временем Кречовский, огородившись в лесу валом, возами и даже телами убитых, отражал удачно немецкую пехоту и не выходил из лагеря, дожидаясь Подобайла; но, к ужасу своему, он услышал, что к нему приближается не Подобайло, а Радзивилл, который, со всем войском, перешедши болотистые леса, заходит на него с другой стороны. Поражение Подобайла лишило его надежды. Он искал смерти, вырвавшись с кучкой смелых из укрепленного табора, бросился на передовой литовский отряд и был сильно ранен. Козаки положили на воз своего предводителя и ночью оставили табор, но на рассвете наткнулись на войско Радзивилла и разбежались. Полумертвого Кречовского, лежавшего на возу, литовцы привезли в лагерь. Он так был храбр, так внушал к себе уважение, что литовские паны, окружая его, ласкали его; сам Радзивилл изъявлял сожаление и просил, чтоб он не боялся; но русин бросил на них презрительный взгляд, отворотился и начал биться головой о дерево, и так испустил несчастный дух свой, по выражению польского современного историка.

Это было в августе. Казалось, все было кончено; но мятеж, по выражению польского летописца, — словно гидра, у которой если отрубишь голову, то сейчас вырастает другая. Едва кончил Радзивилл кровопролитную войну с Кречовским, над которым победа стоила литовцам дорого, как услышал, будто 60000 Козаков переправляются чрез Припеть, и снова начал устраивать к бою свое утомленное войско. Но в это время уже заключен был зборовский мир и литовцы избавились от новых опасностей. На дороге Радзивилл получил от короля письмо, в котором ему предписывалось отступить.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Неудовольствия в Польше. — Пасквили. — Обвинения против Оссолинского. — Смерть его. — Любовь к Вишневецкому. — Состояние Украины. — Сейм в Варшаве. — Недопущение киевского митрополита в сенат. — Гражданское устройство в Украине. — Комиссары. — Водворение владельцев. — Бунты. — Нечай. — Ходатайство митрополита. — Переяславская рада. — Козацкие полки. — Положение владельцев

Никто в польском лагере под Зборовом не думал о сохранении зборовского договора. «Мы должны были suadenle necessitate согласиться на подобные статьи», — писал один поляк из-под Зборова*. «Тайный шепот, — говорит поэт-современник, — предупреждал всех, что мир, который служил к унижению шляхетского сословия и достоинства, не мог быть продолжителен. Это значит присыпать пеплом огонь, который со временем должен был вспыхнуть снова». Русские также мало верили в прочность этого договора. Если б они и доверяли королевскому слову, то все-таки не могли думать, что король в силах сдержать его. «Что значит в Польше король? — говорит русский летописец. — Ляхи народ непостоянный; они не повинуются своим королям и живут между собой в несогласии. Сколько в польской земле ляхов, столько советов и мнений: каждый хочет свое слово поставить выше слова другого; они пишут договоры, обещают, а потом отрекаются от своих обещаний».

______________________

* Slarozytn. Polsk. I. 263.

______________________

Короля в Варшаве встретили очень дурно. Жители столицы, только по слухам знавшие, что такое Хмельницкий и его козачество, кричали, что король посрамил честь польской нации, что он сделал Польшу данницей неверных и игрушкой хлопов. Когда при дворе происходили праздники и балы, как бывает обыкновенно по окончании войны, которое придворные хотели выставить счастливым, варшавские шляхтичи пели на улице язвительные песни, прибивали к стенам пасквили и распускали соблазнительные истории насчет короля, королевы и придворных. В числе подобных сочинений ходило по рукам одно диалогической формы. Сцена происходит между королем, канцлером, Киселем, ханом, русским митрополитом и королевским любимцем певцом Грембошевским. Король дружески беседует с ханом. Канцлер, стоя перед ним, восклицает: «Се что добро и что красно, еже жити братии вкупе!» — «Одна любовь нас соединила, и тебе подобает честь за эту услугу отечеству», — говорит король. Канцлер, желая показать скромность, обращается к Киселю и восклицает: «Вот кто сделал услугу отечеству; восстань, возлюбленный, прими венец!» Митрополит при этом говорит Киселю: «Ты краса русских, ты слава схизматиков!» — «И ты, — отвечал ему Кисель, — воссядешь между двенадцатью коленами Израиля» (то есть в сенате). Певец играет на лире и поет: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он!» и получает за это в награду староство. Один из сенаторов, Кобержицкий, советовал отыскать оскорбителей величества и предать их наказанию; но король, хотя знал, кто сочиняет эти пасквили, однако терпел, зная непостоянство польского характера. «Он, — говорит польский историк, — припоминал слова Тацита: оскорбление теряет свою силу, когда им пренебрегают, и внушает к себе веру, когда за него гневаются».

Давняя подозрительность шляхетства к своим королям, которым всегда готовы были приписывать замыслы ограничить шляхетскую свободу и ввести в Польше самодержавие, обратилась на недавно избранного короля. Ему приписывали тоже, в чем упрекали его покойного брата — намерение утвердить королевское самовластие при помощи Козаков. Тогда иные политиканы толковали: всяк может признать, что война эта была с королевского позволения: король чуть не попал в руки татар, и они, вытребовавши от него условия, вредные для Речи Посполитой, отпустили его. Всем ведомо, что татары люди жадные, не то что короля, и обыкновенного шляхтича стараются взять в неволю, и, видя стесненное положение своего врага, тем сильнее нападают, а взять короля в плен они бы для славы своей всячески домогались. Если бы эту войну козаки не вели против нас с королевского дозволения — иначе бы дело кончилось.

Ненависть к Оссолинскому не кончилась пасквилями и сатирическими стихотворениями. В ноябре 1649 года был собран чрезвычайный сейм с целью утвердить зборовский договор, назначить задержанную уплату жалованья войску и принять меры к увеличению регулярного войска в Польше. Когда еще собирались предварительные сеймики для выбора послов, Хмельницкий писал к Киселю и уполномочивал его держать на предстоящем сейме сторону русского народа. «Нижайше просим вашу милость, — писал он, — стараться, чтоб на этом сейме утверждены были наши права и вольности, успокоена наша вера и уничтожена уния, возвращено было домам Божиим все, что предки наши на них пожертвовали и каждый пользовался бы своими вольностями и более не было бы в отечестве раздоров». На этом сейме чуть было не возродилась старинная рознь между шляхетством польской Короны и шляхетством Великого Княжества Литовского. Послы из литовских поветов говорили на сейме: «Причина войны идет от коронных панов сенаторов и урядовых особ, а мы, литовцы, не подавали козакам никакого повода к возмущению: пусть же одни коронные несут на себе все издержки и убытки». Послы из белорусского края изъявляли на сейме опасение, что из королевских и шляхетских маетностей хлопы станут уходить в Украину и вписываться в козаки, и вместо дозволенного Зборовским договором числа Козаков 40000, будет и тысяч сто или более, и с ними без войны нельзя будет обойтись. Вспыхивала, кроме того, еще более древняя рознь между знатным панством, так называемыми можновладцами, и мелким шляхетством. Представители последнего на сейме подавали мнение, что следует обложить поборами маетности светских и духовных сенаторов по количеству дымов, истребовавши от владельцев сведения под присягой: сколько у них дымов; и сверх того надобно наложить поголовное на иудеев. Сенаторы воспротивились: подымный побор был бы для них тяжел, и казался более легким побор с волоков* земли, так как у них в маетностях приходилось по меньшей мере человек по восьми хлопов на один волок, тогда как у шляхетства в маетностях было на одном волоке по человеку, а иногда на четыре или на пять волоков один человек. За иудеев заступались знатные паны, потому что иудеи были у них в маетностях арендаторами и корчмарями**. Тогда паны Речи Посполитой обратили всю злость на виновника своего унижения. Обвинители подали на сейм краткий очерк действий канцлера. «Вся последняя междоусобная война есть плод правления Оссолинского, — гласило это сочинение. — Овладев умом жадного к славе и власти короля Владислава, он затеял войну с Турцией и, когда представители Речи Посполитой не одобрили его замыслов, вздумал начать ее с помощью Козаков и уговорил короля раздать им приданое королевы: с этими-то деньгами козаки и поднялись. Он раздражил всех наших соседей: Турцию оскорбительными письмами, шведского короля — непризнанием титула, московского царя — разными выходками; наконец, он с Владиславом замышлял сделать в государстве переворот и употребить Козаков орудием к уничтожению шляхетской нации. Он один не советовал собирать посполитого рушенья и во время похода не велел посылать подъездов для того, чтоб мы не знали о неприятеле; а когда привел короля в беду, то предложил мириться с ханом и с первого раза согласился на все, что преложили хан и Хмельницкий». «Легко понять, — говорили на сейме, — чего заслуживает тот, кто короля нашего послал безоружным против врагов, как на бойню; кто довел его до такого унижения, что он, отдав булаву Забускому и объявив Хмельницкого изменником, снова переменил свое постановление; кто прежде не хотел давать татарам жалованья, а потом обязался платить постыдную дань; кто наложил вечное ярмо на жителей воеводств: киевского, черниговского и брацлавского и довел Речь Посполитую до заключения такого унизительного договора, о каком наши деды и не слыхивали!»

______________________

* Волок в Великом Княжестве Литовском заключал до 20 нынешних десятин.
** Акты Южн. и Западн. Росс. III. 399—400.

______________________

Часть этих обвинений была справедлива. Канцлер удержался на месте, потому что на его стороне были король, придворные и множество клиентов. Но эти обвинения были для него последним ударом. Оссолинский не прожил года после этого тяжелого сейма.

Поражая всеобщим поношением Оссолинского, паны в то же время величали врагов его. Соперник его, Иеремия Вишневецкий, встречен был в Варшаве с такими почестями, какими пользовались в Варшаве только короли. 2-го декабря он с царским великолепием въехал в Варшаву, перед ним ехало сто слуг его на аргамаках, около него шла пехота в числе двухсот человек с мушкетами; всей челяди, пахолков и гайдуков прибыло с ним до пятисот. До самой столицы его путешествие было триумфальным шествием. Толпа народа всякого звания ожидала его за городом; рукоплескания, восклицания оглашали воздух: «Вот он, — кричал народ, — поборник правоверия, единственная защита нашей свободы!» Из уст в уста переносились свежие рассказы о его геройских подвигах под Збаражем; духовенство всенародно оказывало ему знаки признательности от имени церкви, а послы, в вознаграждение за труды, постановили отдать ему в наследственное владение страну, омываемую Горолом, и приписать к Збаражу. Королю, придворным и Оссолинскому не нравилось это предпочтение, оказываемое воинственному князю; но, сильный любовью шляхетства, Иеремия только радовался бессилию злобы не любивших его и громко произносил сочиненное им латинское двустишие: Hoc crat vctus Ossolinsciorum opus corrumpere semper reipublicae corpus (фамилия Оссолинских издавна действует ко вреду Речи Посполитой). «Во всей Речи Посполитой (сообщал московский гонец, бывший тогда в Польше) от мала до велика только о том и речи, что Оссолинский изменник, и все желали, чтоб он был убит. Канцлер не съезжал со двора своего, страшась расправы над собой. Его положение было критическим особенно в те дни, когда шляхта выходила из себя, чтоб оказать уважение к его сопернику, Иеремии Вишневецкому. Когда, по прибытии последнего в Варшаву, явилась к нему толпа обожавшей его шляхты, он говорил ей, что желал быть коронным гетманом, чтоб отомстить козачеству за удары, нанесенные шляхетской нации. Носились слухи, что он тогда дозволил себе такие угрозы: «Пусть только нынешний сейм постановит не по-нашему: я изготовлю Речи Посполитой такого пива, что будет горше Хмельницкого!» Говорят, что о таких словах доведено было до сведения короля и он тогда же поклялся, что не быть Вишневецкому гетманом; а шляхта твердила: «Вот если б Вишневецкий, достойный всякой похвалы пан, был гетманом, Речь Посполитая была бы в покое. Пусть-ка попробует король не дать булавы Вишневецкому — мы за него все помереть готовы, поднимем рокош и побьем всех сенаторов, а уж непременно убьем изменника Оссолинского и будем с Вишневецким оборонять Речь Посполитую». Разом с Вишневецким оказывали везде честь и похвалу всем польским воинам, терпевшим осаду под Збаражем. Сейм наградил их не слишком щедро, предоставив им не в зачет жалованье за полгода, но общество вознесло их высоко и передало добрую память о них потомству.

Еще торжественнее, чем Иеремию в Польше, принимали Хмельницкого в Украине. Возвращаясь с победоносным войском из-под Зборова, где была потоптана гордость ляхов, как выражались тогда, он нес в родную землю утешительную весть освобождения от долгой неволи. В каждом местечке, где он проходил, раздавался колокольный звон, и русские люди, по обычаю предков, выходили с образами, хлебом и солью навстречу избавителю Украины от кормыги лядской. «Радуйтесь, братья, — говорил победитель, — под Зборовом сила русская была поставлена на весы с польской и перевесила: теперь целый свет узнает, что значат козаки». То было славное время, но короткое и единственное в жизни южнорусского народа, время всеобщего восторга. «Были у нас времена страшные, никто не приходил спасать украинцев, никто не подавал воды омыть кровавые раны наши; но вот прошли грозные невзгоды! Теперь не будет у нас ни жида, ни ляха, ни пана и не будет на свете земли лучше нашей Украины»*. Так воспевала народная муза эпоху славы и освобождения Южной Руси.

______________________

* Песня народ.

______________________

В другой раз Хмельницкий въехал торжественно в Киев, столицу православия, и возвестил митрополиту о восстановлении достоинства отеческой церкви. «Там, — говорит летописец, — он, лежа ниц перед гробами святых, заливался слезами благодарности и воздавал хвалы Всевышнему»*. Из Киева он уехал в Чигирин и начал жить великолепно. В короткое время он приобрел столько сокровищ, сколько могло быть только у государя. Богатое местечко Млиев, славное добыванием красильных произведений, отнято у Конецпольского и давало Хмельницкому до двухсот тысяч талеров дохода. Чигиринский полк, набранный из лучших Козаков, составлял его гвардию; сверх того, три тысячи татар должны были стеречь здравие вельможного гетмана по образцу иноземных властителей, окружавших себя наемной стражей из чужестранцев. Устраивался в Чигирине и монетный двор, и стали чеканить монету с изображением на одной стороне меча, а на другой Богданова имени. «Только скипетра и венца недоставало ему, чтоб быть совершенным монархом», — говорит современник.

______________________

* Истор. о през. бр.

______________________

Но скоро проходило первое восхищение русского народа, и кипучая любовь к гетману охладевала. Надобно было платить татарам. Уже Хмельницкий из своей шкатулки отсчитал им пятьсот тысяч талеров; этого недоставало: наложена была поголовная подать на русский народ для заплаты союзникам. Татары, повадившись лакомиться на Украине, почитали позволительным распоряжаться по произволу в земле союзников и уводить в плен женщин. Распространилась ужасная дороговизна: хлопы, евшие все готовое в походе, приходили домой и заставали семейства в скудости. Иное дело прошлый год: тогда много богатств из панских палацов перенесено было в козацкие хаты; но все это давно было распродано московским и турецким купцам за безделицу; много поживились тогда русские хлопы на полях пилявских; теперь не то: два месяца простояли украинские удальцы под Збаражем, а получили только удовольствие посмеяться над голодными врагами, если же что и отняли у неприятеля, то это все доставалось ненасытным татарам, которые считали себя вправе подгонять русских нагайками в сечу, чтоб самим не отваживаться на опасность. Пришла осень; мужики не взялись за цепи, которыми летом били поляков, сравнивая их с соломой: молотить нечего было. Такое же состояние постигло тогда и Белоруссию, где, вдобавок, к ужасам войны и междоусобия присоединился хлебный неурожай. Тогда в пределы Московского государства набегало много народа разного сословия: шляхта бежала от хлопского мятежа, а крестьяне от голода: цена за четверть ржи доходила до двух рублей, что в те времена было чрезвычайно высоко, и бедняки погибали от голода*. Между крестьянами распространилось стремление уходить в московские владения на селитьбу, как в обетованную землю. За беглецами гнались, но не успевали догонять. Кроме войны и хлебного неурожая, большим утеснением народу и в Польше и в Литве служили усиленные поборы на войско, которое пришлось содержать в большем числе и с большими издержками: прежде выдавалось жолнерам обыкновенно пятьдесят злотых за четверть года, но в 1648 году канцлер Оссолинский, по случаю открывшейся войны против Козаков и татар, установил платить по 120 злотых, чего никогда не бывало. Но это все было еще начало; еще не всмотрелись в зборовские статьи.

______________________

* А. Ю. и З. Р. III. 372, 374.

______________________

Польский сейм утвердил зборовский договор после всеобщего ропота; этот договор был написан кратко, потому что паны не имели духа ни писать, ни читать его. Послы согласились на унизительный, как они говорили, договор, потому что желали доставить своим братьям, украинским шляхтичам, способ возвратиться на родину. «Но они, — говорит украинский повествователь, — помнили этот договор только до тех пор, пока не перестали смотреть на окровавленные трупы своих соратников, а потом снова начали свои злобства». Зборовский договор был нарушен в одной из главнейших статей своих на том же сейме, на котором был утвержден.

В нем было сказано, что митрополит киевский имеет право заседать в сенате. Сильвестр Коссов, в сопровождении знатного духовенства, отправился в Варшаву занять свое место, купленное для него ценой крови. Но прежде появления его в сенате открылось предварительное совещание, на котором толковали: допустить ли греко-русского первосвященника в сенат или отказать ему?

Этот вопрос завязали римские епископы. «Сидеть рассуждать с духовенством схизматическим — большое оскорбление римско-католической вере, — говорили они, — за это нас в Риме назовут защитниками раскола, и папа произнесет клятву на целое королевство».

Светские сенаторы, часто недовольные притязаниями духовных особ, протестовали против такой выходки.

«Напрасно духовные отцы беспокоятся, — говорили они. — Решения сената зависят не от одних духовных, но и от светских. Русская земля присоединена к королевству на условиях, с сохранением прав духовных и гражданских, а митрополит киевский есть примас русской церкви. У нас заседают кальвины и лютеране; есть между нами почтенные особы греческой веры, и они не делают зла, напротив, подают благие для отечества советы».

«Это иное дело, — возражали духовные. — Мы терпим диссидентов и схизматиков, потому что они, как люди светские, подают голоса в делах отечества, не касаясь религиозных вопросов; иное дело духовные — хотя бы диссиденты, хотя бы схизматики. Они не должны находиться вместе с нами. Владислав Ягелло допустил на совещание гуссита, прибывшего из Чехии; тогда кардинал Олесницкий вышел из сената и наложил на королевство интердикцию. После такого примера можем ли мы дозволить входить в общение с нами главе отступников, неприятелю св. отца?»

«Этого требует трактат, — говорили светские. —Он заключен королем и комиссарами. Неужели покажем пример крайнего вероломства и на первых порах нарушим зборовский договор, и притом в столь важном пункте — относительно религии? Этим мы подадим Хмельницкому повод к новой вражде, чего, быть может, он только и ждет. Русский народ привязан к своей вере и уважает свое духовенство. Митрополит человек почтенный и умный; он не станет действовать против отечества, напротив, получа право, ему принадлежащее, он станет для нас заложником спокойствия, будет удерживать русский народ в повиновении Речи Посполитой. Если ж бы он показал какое-нибудь недоброжелательство к отечеству, в таком случае мы можем oтказать ему».

«Надобно нам, — говорили другие, — по крайней мере для вида, обласкать русского каплана, а в другой раз он сам не захочет добиваться этой чести».

«Зборовский трактат, — возражали духовные, — заключен во время опасности, по необходимости; поэтому он не должен нарушать старинных прав римско-католического духовенства. Король разве имеет право делать постановления, которые оскорбляют святую католическую веру? Никогда, никогда схизматик не дождется, чтоб сидеть ему с нами. Иначе мы оставим сенат».

Кисель вышел из сената и поспешил к митрополиту. Он рассказал ему обо всем. «Со временем, — прибавил он, — они успокоятся и принуждены будут исполнять должное; а теперь я вижу в них большое ожесточение. Уступим на этот раз, иначе они в самом деле оскорбят главу православия в самом сенате, и тогда произойдет горшая вражда».

Митрополит был столь же миролюбив, как и Кисель, но более кроток и прямодушен; он не пожертвовал общим спокойствием интересам своего звания. Без ропота он уехал из Варшавы, и никто не заметил в нем неудовольствия. Только втайне вздыхал архипастырь, предвидя новые беды. Однако, не уничтожая унии, в последний день сейма 12-го января король издал апробацию, утверждавшую права греческой религии. По силе этой апробации должны были быть возвращены ведомству киевского митрополита остававшиеся вакантными епархии: луцкая, холмская и витебская, соединенная со мстиславской; в перемышльской же отдавались православному епископу только несколько монастырей, но по смерти бывшего тогда унитского владыки он должен был вступить в управление всей епархией. Митрополиту в знак почести предоставлялось право ношения креста во всех своих диэцезиях. Возвращались православным все церкви, которые постановлено было возвратить им еще при Владиславе IV в разных местах Королевства Польского и Великого Княжества Литовского с тем, что отдача этих церквей в православное ведомство совершится через посредство комиссаров, избранных самим православным духовенством; дозволялось равным образом возобновить сгоревшие храмы. Сохранялись духовные суды по древним обычаям; дозволялось существование право славных братств и в том числе двух, недавно перед тем уничтоженных в Смоленске и Бельзе; оставлялись в ведомстве киевского митрополита и православных епископов школы и типографии в Киеве и других городах; возлагалась на духовенство цензура книг; церковные и монастырские имущества оставлялись на прежних правах и привилегиях, а духовенство подчинялось единственно своему духовному начальству и освобождалось от всяких повинностей, подвод, стаций и работ. Вместе с тем утверждалось сохранение всех религиозных и гражданских прав за русскими мещанами городов Львова, Киева, Чернигова, Винницы, Мозыря, Речицы, Стародуба, Пинска и др.*

______________________

* Рукоп. И.П. Библ. Akty Hist. od 1648 do 1680.

______________________

Между тем в королевском дворце происходили тайные совещания. Предполагали успокаивать Козаков и ласкать до тех пор, когда Польша будет в состоянии свергнуть с себя обязательство Зборовского договора. В панских домах толковали о том же. Государственные люди и дипломаты изыскивали средства повредить Хмельницкому и ослабить в зародыше возраставшую Украину.

В Чигирине было известно, что говорили и что замышляется в Варшаве. Был при дворе Яна Казимира русский шляхтич, Верещака, умный и ловкий, рекомендованный на службу Киселем. Он подбился в милость к королю, умел потакать панам; никто не замечал в нем ни малейшей приверженности к козачеству. Этот человек с искусством проникал в тайны варшавского кабинета, в политические замыслы, направления умов, и передавал все это православным монахам посредством писем, писанных цифрами на русском языке; монахи сообщали их Хмельницкому. Гетман, по положение дел в Варшаве, располагал свои поступки.

Но до поры до времени он не показывал полякам ни малейшего вида недоверчивости. Всю зиму Хмельницкий был занят водворением порядка в освобожденной стране. Гражданская часть оставлена была в прежнем виде; народ привык к польским законам: по своему основанию они вовсе не были тягостны; притом значительная часть законодательства и управления заимствована была из Руси в разные исторические времена чрез сближение единоплеменных народов; поэтому тогдашний гражданский порядок в Украине, будучи польским, был в то же время и русским, особенно когда чиновники и исполнители законов были русские и дела отправлялись на русском языке.

В некоторых городах было мийское, или так называемое магдебургское муниципальное право. В это время на правой стороне Днепра в Украине пользовались им из городов, вошедших в границы гетманщины: Брацлав, Винница, Черкасы, Васильков, Овруч, Киев; на левой: Переяславль, Остер, Нежин, Чернигов, Погар, Мглин, Козелец, Новгород-Северский и Стародуб. Каждый из этих городов представлял как бы отдельную общину. Граждане гордились своей вольностью. Они носили общее название мещан, или мийского поспольства, и разделялись на торговых и ремесленников. Всякое занятие имело свою корпорацию, цехи — под управлением выбранных чиновников, называемых цехмистрами. Таким образом были, например, цехи: кушнирский, ткацкий, малярский, ковальский, ризницкий, бондарский и тому подобные; каждый цех имел свой герб, свою печать. Ежегодно, обыкновенно пред новым годом, под звук городового колокола, сходились все мещане на вече, поверяли дела свои, избирали начальников. Администрация сосредоточивалась в ратуше, которая в Киеве и Нежине называлась магистратом: в ратуше, или магистрате, заседали выбранные райцы под председательством бурмистра. Не везде было одинаково число райцев или бурмистров; смотря по величине и многолюдству города, в некоторых местах (особенно Великого Княжества Литовского) число райцев доходило до двадцати четырех, в иных только до четырех; в городах, вступивших в черту козаччины, их было немного, и впоследствии обыкновенно четыре. Бурмистров выбирали по два или по четыре, и каждый из них председательствовал в ратуше по очереди в течение нескольких недель. Под ведением ратуши были дозорцы, полицейские чиновники. Судебная часть была отделена от администрации. В городовом суде сидели лавники, присяжные, выбранные народом из граждан, отличавшихся умом, опытностью, честностью. Число их также не везде было одинаково, смотря по потребностям. В собрании лавников председательствовал войт, называемый адвокатом; по большей части он выбирался ежегодно, а иногда и назначался от правительства. Это был важнейший сановник города и, кроме суда, имел влияние и на администрацию. Как в суде лавников, так и в совете райц, были мийские писаря, также выбранные. Все чиновники содержались из разных доходов, предоставленных им, и имели вблизи города земли, приписанные к их уряду. Устройство мийское было везде с разными отличиями; но вообще города, пользовавшиеся магдебургским правом, должны были судиться и управляться без всякого вмешательства панов, старост и всех чиновников Речи Посполитой, были освобождены от воинского постоя, от службы в армии, от многих поборов и податей, от дачи подвод, имели право вольной беспошлинной торговли, свое казначейство, которым добровольно распоряжались, и свою городовую гвардию, обыкновенно составленную из двух отрядов: конного и пешего. Всякий, кто жил в городе или занимался в нем, какого бы он звания ни был, подчинялся суду и управе города. Город имел свой герб, свою печать, свое знамя. Хотя своевольные паны часто нарушали эти права, но горожане ими очень дорожили, как единственной опорой против произвола шляхетства, и Хмельницкий оказывал уважение к этому устройству; мещане принимали его сторону именно потому, что с ограничением произвола панов надеялись большей неприкосновенности своих городовых прав. Король, чтоб привязать к себе городской класс, подтвердил прежние привилегии Сигизмунда и Владислава и распространил их свободу еще более*. В других местах, не имевших магдебургского права, было, однако, в устройстве много сходного с ним. Везде, даже в селах, были войты и лавники, выбираемые народом, только объем их действий был тесен; мещане были наравне с крестьянами отягощены повинностями и находились в безусловном повиновении старост и панов. Теперь, с ограничением власти дворянства, несвободные города могли возвыситься и стать наряду с муниципальными сами собой. Впоследствии развитию мещанского класса препятствовало козачество. В 1650 году этого еще не чувствовали. Оставя городовой порядок, как он был, гетман с генеральной старшиной обратил внимание на устройство военного класса: при составлении реестра Козаков определяемы были границы полков, сотен, отводились земли козакам; гетман назначал начальников, вместо убитых или смененных, по согласию с выбором.

______________________

* Лет. повест. о Мал. Росс. 137.

______________________

Остальное народонаселение, под именем посполитых, долженствовало снова обратиться в крестьянство. Уже начинались вспышки недовольных, которых не помещали в реестр; уже Хмельницкий не одного из них казнил смертью*. Ясно можно было предвидеть, что Украина снова поднимется, как только появятся паны, которые не смели еще показаться в Украине до утверждения сеймом Зборовского договора и приведения в порядок козацкого реестра.

______________________

* Памятн. киевск. комм. II. 315.

______________________

Хмельницкий в договоре позволил дворянам вступить снова в прежние права, но хотел воспользоваться коротким временем, пока они не пришли, чтоб обессилить панское сословие еще более и возвысить козацкое. Гетман приказал набирать в реестр преимущественно из имений Вишневецкого и Конецпольского и вообще богатейших панов; этого казалось мало: он отбирал у них целые имения, города, села, хутора с полями, лесами, всеми угодьями под тем предлогом, что паны захватывали коронные поместья, которые должны служить жительством козакам — королевскому войску. Гетман отдавал их генеральным старшинам, полковникам и полковым чиновникам. С этих пор образовался на Украине класс ранговых помещичьих имений, которыми владели козацкие чины до тех пор, пока носили чин свой. Этот порядок впоследствии послужил основанием введению помещичьего права в Малороссии. «У Конецпольского отнято было семьдесят сел; а что потерял Вишневецкий, то и вспомнить жаль», — говорит польский историк. «Хмельницкий воспользовался и насчет тех имений, которые оставил панам, забирал господский скот, пчел, табуны, не брал только недвижимого», — говорит историк.

В конце октября 1649 года король назначил к Хмельницкому комиссаров для окончательного устройства дел в Украине сообразно зборовскому договору и для водворения изгнанных панов. Главным комиссаром был по-прежнему Адам Кисель, назначенный теперь воеводой киевским; он получил это место по зборовскому договору, обязывавшему назначать в русские провинции особ греческой веры. Вместе с ним собрались на Волыни изгнанные паны, дожидаясь с нетерпением, когда их пустят в имения, а тех, которые ранее осмеливались приехать в свои домы, убивали хлопы. Для установления порядка вступления владельцев в свои имения собрался в Житомир шляхетский сеймик, под председательством Киселя. Хмельницкий, по просьбе последнего, послал туда двух товарищей войска запорожского удерживать посольство, чтоб не мешало спокойно отправляться сеймику, и просил Киселя, чтобы владельцы помедлили со вступлением в маетности до окончания составления козацкого реестра. Кисель не совсем был доволен таким желанием и представлял гетману в своем письме, что надобно войти в положение несчастного шляхетства, которое, после таких продолжительных тревог, желает отдохнуть в собственных домах. Кисель советовал Хмельницкому набирать прежде и более всего Козаков в Украине, из королевских городов, а потом уже дополнял их из панских маетностей. Паны, уверял он, не будут препятствовать желающим выходить из их имений в козаки и переселяться. Очевидно, это клонилось к тому, чтоб из панских имений набиралось в козачество как можно менее и паны могли спокойно владеть большею частью тех, которые считались прежде их хлопами. Это не сходилось с видами Хмельницкого и решительно было противно общему народному стремлению того времени. Хмельницкий выслал полковника с почетным отрядом для сопровождения комиссаров.

«С радостью буду ожидать я дорогих гостей, которые привезут мне милость моего государя и помогут привести чернь к послушанию. С удовольствием слышу, что дворянство украинское возвращается в свои поместья; прошу, однако, дворян обождать немного, пока окончится реестрование Козаков и отвод им земель: дело покажет, какие имения королевские и какие дворянские, и тогда благородные паны приедут в свои имения». Так писал он.

Прибыли комиссары в Киев и увидели в русском народе сильное раздражение, злобу против панов и готовность хоть сейчас воевать против Польши. Хмельницкий приехал в Киев с полковниками 7-го ноября и обращался с комиссарами самым дружеским образом: не было ни тени похожего на прием в феврале. Он отдал киевский магистрат во власть воеводы и казнил до двадцати человек Козаков за убийство шляхтича Голуба, совершенное незадолго перед тем. Когда воевода подал ему свой креденциальный лист, то есть уверительную грамоту в том, что он действительно назначен комиссаром, Хмельницкий поцеловал подпись королевскую и от умиления заплакал.

—О, как милостив, король! — восклицал Хмельницкий. — О, если б мы могли возблагодарить ему, благодетелю нашему!

С удовольствием смотрели комиссары на чувствительного козацкого вождя. Началась попойка, пиры, праздники; гетман, казалось, выбивался из сил, чтоб угодить гостям. Все носило вид искреннего согласия. С обеих сторон сыпались уверения в неразрывной дружбе и вечном мире. Кисель рассказывал, как король любит и уважает гетмана, величал милосердие своего монарха. Хмельницкий уверял, что ищет случая доказать свою преданность его величеству и готов, если нужно, пролить кровь за Речь Посполитую. Но гетман протягивал время и под разными предлогами долго отклонялся от требований Киселя поскорее впустить дворянство. «Наступает зима, — говорил Кисель, — каждый хочет согреться на своем пепелище, каждому дом свой мил после двухлетней передряги; поверьте, каждый будет вести себя скромно и стараться привлечь к себе подданных; только ваша милость прикажите, чтоб те, которые не войдут в козачество, оставались послушными панам и не смели, под страхом войскового наказания, собирать шаек». Не прежде, как уже получив от короля универсал от 16-го января 1650 года, извещавший об окончательном утверждении сеймом зборовских статей, Хмельницкий выдал позволение панам вступить в их украинские имения.

Помещики и шляхтичи посыпали в Украину. Прежде прбытия в имения владельцы приходили сами или присылали поверенных своих к гетману, давали ему подарки, как хозяину, и просили покровительства. Хмельницкий уверял их, что все будет хорошо, что они будут жить счастливо и спокойно, и выдал универсал, которым приказывал всем, не вошедшим в реестр, повиноваться своим господам, под опасением смертной казни. Всем более или менее хотелось быть вольными, но не все могли ими быть, потому что не все могли уместиться в ограниченном числе козацкого звания. Даже те, которые успели записаться в реестр, подвергались затруднениям: живя в панских селах, они должны были покидать свои дома и перебираться в козацкие селения.

Вместе с этим выдал универсал ко всем жителям Украины и король; он извещал, что в случае бунтов хлопов против владельцев коронное войско вместе с запорожским будет давать отпор как бы пограничному неприятелю.

Как только разошлись эти универсалы, как только узнали не вошедшие в реестр, что они обязаны будут снова работать панщину, вдруг вспыхнуло всеобщее волнение.

—Как! — кричал народ. — Где же обещания гетмана? Разве мы не были козаками?

Хлопы наотрез отказались служить панам. Большая часть панов едва только вступила в свои имения, как тотчас же должна была спасаться бегством, а многие заплатили жизнью за попытку управлять удалыми головами. Беглецы стекались в Киев под защиту воеводы, но жители самовольно не впускали их в средину города; шляхтичи скитались по предместьям и пригородным селам около Киева, и редкий, при их бедности и тогдашней дороговизне, мог иметь кусок белого хлеба или воз сена. Голод день ото дня достигал ужасающих размеров. По свидетельству современника, мера или маца ржи стоила 45 злотых. Зажиточные покупали хлеб от московских купцов, которым царь дозволил вывоз, а бедняки пухли и умирали по дорогам и улицам, напрасно стараясь травою и листьями поддержать существование. Это положение усиливало буйство и мятеж.

Между тем богатые и знатные паны вступили в свои имения с надеждою воротить прежнее положение дел. Князь Корецкий, как только приехал в свои имения на Волыни, тотчас велел отыскать между подданными тех удальцов, что во время всеобщего восстания возбуждали свою братью к мятежу. «Князь, — говорит современный историк, — брал пример с Тарквиния, припоминая, как он сбивал маковые головки и этим показывал, что для прочного господства надобно посбивать головы зачинщикам, и тогда нечего бояться народа, потому что народ сам по себе бездушное тело, если нет духа, который бы оживлял его и возбуждал к деятельности». Притом же до князя доходило, что эти самые люди, недовольные исходом восстания, не получившие свободы, теперь слишком громко роптали и других волновали. Их поймали, заперли в тюрьму, а потом, по приказанию князя, посадили на кол. «Надобно показать пример строгости на страх прочим», — говорил князь Корецкий. Пример этот действительно не остался без последствий и навел страх на весь околодок, особенно на подданных князя. «Прежние беды рушатся на наши головы: паны уже начинают мстить нам и мучить нас!» — роптали хлопы. Одни бежали, другие же собрались в толпу и волновались, не зная, что делать. В эту толпу явился православный священник и говорил им:

—Вот награда за все, что мы терпели; вот до чего довела нас потеря нашей крови, пролитой на то, чтоб добыть свободу и скинуть с себя невыносимое польское ярмо! Вот образчик панской милости. Вот вам клейноты польской славы — трупы нашей братии на кольях; не одолели ляхи нашей крепости силою, так одолевают лестию. Это, братия, значит, свирепство поляков! Сам Бог теперь открывает нашей простоте глаза, чтоб мы не поверяли панской злобе своих душ. Много нас паны обижали, много мы пострадали от панского тиранства, а теперь, по доброй воле, вложили свои головы в то же ярмо, чуть только скинули его с шеи. Лисица зверь — и та не пойдет в другой раз в капкан, и птица не полетит в другой раз на приманку! А человеку на то и разум дан, чтоб он разбирал и от беды уходил. Кто, братия мои, только захочет пановать, тот на все дурное пойдет, лишь бы самому усидеть на панстве. Вот они нашего брата хитро засядут, а после скажут, что это не вероломство, а благоразумие. Такой почет дают паны своим делам. В панских дворах обман похваляется, и когда нельзя кого одолеть силою, так паны одолевают обманом и еще тем величаются. Паны не смотрят на то, что праведно: лишь бы им корыстно было. Давно ли высохла кровь нашего доблестного Павлюка, как после Кумеек паны заманили его, уверили клятвою, что ему ничего не будет, а потом казнили в Варшаве на целом своем сейме? Да что давнее вспоминать: посмотрите на ваших братьев: они еще на кольях, может быть, еще дышат и призывают вас беречь себя самих и соделаться слугами божьими на праведное мщение за их муки!

Эта речь была произнесена с силою и вдохновением, личность и сан оратора помогали впечатлению. Толпа заволновалась. Ожесточенные хлопы кричали: «Оружия! бить их, бить всех, и больших и малых! Кара им за их злодейства!» Весть разнеслась по окрестностям, и в разных местах составились партии, соединялись между собою и побуждали других поселян составлять такие же партии. Несколько дворян попались к ним и были замучены. Услышав о волнении, князь Корецкий отрядил против бунтовщиков три тысячи своей конницы. Этот отряд легко бы, казалось, мог расправиться, по одиночке, с шайками крестьян, которые, как доносили князю, действовали одна от другой отдельно. Но вышло не так. Хлопы окружили его и обратили в бегство, и если б у хлопов были в то время лошади, то, верно бы, истребили всех. Событие это, как следовало ожидать, способствовало к распространению мятежа; слух о нем скоро дошел в Варшаву и наделал там большого переполоха. Король был недоволен Корецким, и поручил канцлеру написать к нему письмо с выговором. «В настоящее время, — было написано в этом письме, — вовсе не годится возбуждать и раздражать хлопов. Если б даже казненные вполне были достойны этого, и тогда нельзя похвалить такой строгости; благоразумный человек должен сообразоваться с обстоятельствами и знать, что не всегда должно наказывать преступление, когда из этого может произойти соблазн. Ваша милость, требуя от своих хлопов повиновения, сами вашими поступками возбуждаете и усиливаете в них строптивость и неуважение к себе. Извольте же исправить сделанную вами ошибку; ибо по вашей вине не должна страдать вся Речь Посполитая». Неизвестно, как поправил свои ошибки Корецкий. Мятеж то усиливался, то улегался, но не прекращался. Как только бывшие в войске в прошлую войну хлопы возвращались в свои жилища, владельцы стали их мучить. «Вот это и вашему Хмельницкому будет, — говорили они, — дайте только нам справиться». Хлопы составляли шайки, владельцы обращались к Хмельницкому с жалобами. Хмельницкий казнил непослушных, вешал, сажал на кол, и чрез то имя его, которое до того времени произносилось с благоговением русскими, стало у многих предметом омерзения. Забужане и поднестране, самый бойкий и отважный народ в Южной Руси, отличались пред всеми приверженностью к буйству и неповиновению. Они составляли шайки, называемые в том крае ватагами левенцов. В Червовой Руси их звали опришками: в числе последних, кроме непокорных панских хлопов, были карпатские горцы; название опришки было старинное, но прежде они образовали небольшие разбойничьи шайки, не имевшие никакой задачи, кроме грабежа, теперь они стали сплочаться и преследовать одну цель — освобождение от власти панства и возмездие шляхетству за прежние утеснения. Начались по-прежнему убийства и пожары; начальником мятежных стал Нечай, храбрый брацлавский полковник. Говорили, что к Хмельницкому нагрянула толпа тысяч в пятьдесят.

—Так-то ты нас покидаешь, гетман, — говорили они, — покидаешь тех, кого бязан защищать и не давать в обиды панству! Или ты слеп и не видишь, что ляхи тебя обманывают своими ласками, чтоб потом погубить коварно? Или не понимаешь, что они хотят тебя обезоружить, поссорив с верными воинами? Поступай же, как хочешь; если тебе нравится неволя, оставайся в ней; а мы выберем себе другого старшого, который лучше тебя постоит за нас.

Гетман не осмелился пренебречь голосом брацлавского полковника, любимого народом Нечая, которого имя до сих пор осталось в народной поэзии идеалом мужества и отваги. Гетман убоялся, говорят летописцы, чтоб его не свергли с гетманства. В уверенности, что гетман не посмеет принять против него суровых мер, Нечай не ограничился смелыми заявлениями, и после приведенного выше объяснения с Хмельницким, в мае, находясь недели три в Киеве, отправил просьбу к Очаковскому бею прислать к нему в полк брацлавский две тысячи орды, так как ляхи, писал он, не хотят быть с нами в мире. Эта орда, ворвавшись в Подолию, разорила несколько дворов шляхетских, убила одного шляхтича в его доме и ушла с добычею. Кисель требовал, чтоб Хмельницкий за такой поступок самовольный казнил Нечая; Хмельницкий обещал, позвал Нечая, но тотчас выпустил. Кисель сообщает, что Хмельницкий взял тогда с Нечая несколько тысяч злотых. Нечай был богач и в народе имел силу, равную с Хмельницким. Гетман прибегнул к изворотам.

—В реестр принимать более нельзя, — объявлял он. — Кто захочет быть охочим козаком, пусть будет.

Это охочее войско, которое называли просто гультайством (сбродом), гетман отправил под начальством того же Нечая, которого Киселю обещал казнить, к Горыни, на границу от Польши.

В то же время, не показывая вида, что он каким-либо образом потворствует народным волнениям, он отрубил еще некоторым головы и в том числе какому-то, неизвестному по имени, который объявил себя гетманом и собирал под свои знамена запорожцев. Но выходило, что Хмельницкий строг был тогда к тем, которые были менее сильны и значительны в народе, а тем, которые могли потягаться с ним, мирволил.

Кисель узнал, что Хмельницкий начинает двоить, и не поехал к нему сам, потому что знал его крутой и горячий нрав, а послал митрополита.

Старик явился к гетману.

—Уж я стар и дряхл, — сказал архипастырь. — Не долго буду трудиться для пользы вашей милости, пан гетман! Постарайся приобрести имени своему вечную благодарность от короля и Речи Посполитой, а от Бога благословение над своими детьми. Усмири кровопролитие, осуши слезы изгнанников; иначе оне потекут из очей их на твою душу. Вспомни, что они наслаждались изобилием, а теперь лишены куска хлеба; вспомни, что многие из собраний наших, исповедующих православную веру, которую исповедую и я с тобою, проводят дни в слезах и поруганиях; иные уже умерли с голода, других злодейски замучили хлопы. Бог взирает на это, и месть его не дремлет!

—Тебе известно, почтенный архипастырь, — отвечал гетман, — что я употреблял все меры, какие только мог; с моей стороны нет никакой вины. Но что ж мне делать с народом? Пока из маленького деревца вырастет большой дуб, много лет надобно ждать!

Хмельницкий приехал в Киев.

—Господа поляки, — сказал он Киселю, почесывая голову, по выражению польской летописи, — поддели меня; по их просьбам я согласился на такой договор, которого исполнить нельзя никаким образом. Сами посудите: сорок тысяч Козаков; что я буду делать с остальным народом? Они убьют меня, а на поляков все-таки поднимутся.

Кисель не находил, какой совет дать ему.

Тогда Хмельницкий назначил в Переяславле генеральную раду в первых числах марта. Никогда еще не производилось в Украине такой рады; «она, — говорит современник, — была похожа на польский сейм и была настоящим национальным собранием государства вольного и независимого». Там был окончательно прочитан и утвержден народом реестровый список, который должно было послать к королю. Историки разногласят в числе Козаков, вошедших в реестр; известно, однако, что их было не ровно сорок тысяч. Коховский говорит, что их было менее — 37549, а украинские летописцы говорят, что число их превышало определенное по договору: одни из них считают до 47350 Козаков, другие до 50009. Известия украинцев заслуживают в этом случае более доверия, потому что Хмельницкий в письме своем к королю извиняется, что хотя по зборовскому договору следовало бы уменьшить число реестровых Козаков, но он этого не мог сделать, потому что уже и без того претерпевал большие затруднения при реестровании. Каждый реестровый козак вступал в козацкое звание со всем семейством и имел по одному конному и пешему подпомощнику, кроме работников, сверх того, Хмельницкий составил еще двадцать тысяч Козаков для резерва: этот корпус находился под особой командой сына его, Тимофея. Таким образом, число очутившихся тогда в ведомстве козацкого начальства было довольно значительно и доходило до трехсот тысяч. Но тем не менее в крае оставалось более таких, которые не вошли в реестр, должны были расстаться с блестящими надеждами быть вольным сословием и должны были по требованию Речи Посполитой, как поспольство, поступать снова в подданство панам. Надобно предполагать, что эта переяславская рада была шумная и бурная, потому что Хмельницкий жалуется на затруднения, которые он претерпевал при утверждении своего реестра. Кисель присутствовал на этом собрании русского народа, как воевода важнейшей русской земли, и подавал чрез это католикам новый повод сомневаться в его искренности. Из Переяславля Хмельницкий прибыл в Киев отдать визит Киселю. С ним приехали старшины и все полковники; то было 13-го марта. В Киеве в это время столпилось более десяти тысяч народа — поспольства и Козаков: все это были недовольные, роптали на гетмана за реестрование, за исключение из козацкого звания тех, которые уже привыкли считать себя козаками. Распространился слух, что коронное войско приближается к границам козацкой земли. «Ляхи, — кричали тогда недовольные, — нас обманули; они только для вида нам мир дали, а теперь хотят напасть на нас, когда мы оставили оружие. Зачем такое великое войско идет в Украину?» Волновало их возвращение из плена Потоцкого; не нравилось им, что его оставили в звании гетмана, опасались, что он будет мстить козакам за свое поражение и унижение. Какое-то духовное лицо, которое Кисель в своем письме к королю не именует, указывало народу на то, что ляхи обещали уничтожить унию и не уничтожили, а Кисель не поддерживал веры да еще мирволил ляхам. Злились на Киселя за то, что он привел с собою триста человек вооруженной ассистенции. Хмельницкий боялся, чтоб не составилась чернечая рада и не свергла его с гетманства. Уже на Запорожье некто Гудский назвался гетманом и к нему стекались недовольные. Хмельницкий не решался поступать круто, тем более что и на доброжелательство полковников к себе не мог положиться. Толпа народа, собравшись в Киеве на Подоле, послала к Киселю требовать, чтоб он распустил свою ассистенцию. Кисель отвечал: «Мне дана ассистенция от короля и вам о том объявлено. Вам надобно прежде было говорить об этом. Мне писали, меня приглашали, обещали принять дружелюбно, и теперь не нужно выдумывать такого, чтоб только показать ко мне неуважение. Я и то взял только половину той ассистенции, которую мне дали, и теперь не отошлю ее, а если вам она не нравится, так сам с нею от вас уйду». После этого ответа, на другой день 15-го марта, опять собралась народная рада, очень шумная. Хмельницкий не мог ее успокоить. Против его желания послали к Киселю требовать, чтоб он явился на раду и дал отчет, с чем приехал? «Я приехал, — отвечал Кисель, — не заключать договоры, а быть стражем уже постановленного мирного договора. Все прежнее покончено». Этот ответ усилил волнение, крики и угрозы, но толпа разошлась, не решившись ни на что. Тогда Хмельницкий пригласил к себе старшину и полковников и убедил их ехать с ним вместе к Киселю с визитом. Он предуведомил Киселя. Воевода приказал изготовить обед для гостей. 16-го марта Хмельницкий с полковниками, в сопровождении трехсотенного конного отряда, поднялся на гору и въехал в замок, но в это мгновение в толпе народа вспыхнул мятеж, начали кричать, что пришла пора расправиться с Киселем, и огромная вооруженная толпа бросилась на гору, окружила замок с угрожающими криками и ругательствами. Хмельницкий выслал есаулов и полковников укрощать народ, а потом и сам не остался обедать и выбежал. По собственному приказанию Киселя, и он и вся его ассистенция очень перепугались, а в особенности женщины: «Наши, — говорит Кисель, — приехали сюда с семьями как домой, надеясь на мир». Хмельницкий прекратил смятяние. Тут на счастье его пришло известие, что смельчак, принявший на Запорожье гетманский титул, схвачен и отправлен в Чигирин. Хмельницкий понял, что, несмотря на возникшее против него неудовольствие, он все еще столько силен, что соперника ему быть не может, и стал смелее и решительнее. На другой день, переговоривши по секрету с Киселем, он сам собрал на раду Козаков, говорил им длинную речь, присягнул перед всеми, что не станет заключать договора с Киселем, уверял, что за Киселем нет измены, а если б вышло иначе, то он сам его задержал, обещал не пускать панов в маетности, а между тем отправить посольство к королю, и приказал всем козакам расходиться в полки и беречь границы на случай, если бы в самом деле ляхи вздумали вступить с войском. Козаки послушались гетмана и расходились. Поспольство шумело, роптало и не смело ничего предпринять в Киеве; только киевляне мстили Киселю тем, что не хотели давать провианта ни ему, ни его ассистенции, так что он должен был содержать ее на свой счет, тратя ежедневно, при большой дороговизне, по сто тарелок в день и жалуясь на скудость своих средств, подорванных разорением его маетностей.

Хмельницкий написал универсал, которым строго запрещал бунты и неповиновение, угрожал непослушным жестокою казнию и приказывал полковникам немедленно казнить всех, кто окажется виновным, а в пример другим приказал казнить в Киеве сделавших перед тем возмущение в Кальнике и убивших пана Лагевницкого. Но в то же время он обратился к воеводе вместе с своею старшиною и говорил: «Надобно сообразоваться с временем (служить часу), подымного пока не собирать, войску коронному отнюдь не подходить к линии, а панам можно оставаться в Украине только тем, которые уже прежде приехали сюда в свои имения, да и то тем только, которые не так важны, а можнийшим надобно поприудержаться, пока поспольство утихнет. Пусть присылают своих урядников, только непременно русских, с самым малым числом провожатых, а с подданными пусть обращаются как можно скромнее и дружелюбнее. Кисель должен был согласиться с доводами гетмана; но по своей привычке держаться средины в одно и то же время дружески советовался с Хмельницким и писал королю, что гораздо лучше взяться за оружие снова, чем иметь хлопов и не владеть ими, и просил только, чтоб когда начнется война, то дали бы ему тайно знать заранее, дабы он мог безопасно убраться из Украины и вывести оттуда дворянство под благовидным предлогом отъезда на сейм.

Хмельницкий с своим реестром отправил посольство к королю. В письме своем к Яну Казимиру козацкий гетман изъявлял от имени своего козачества благодарность за утверждение зборовского договора, и заметил, что как на сейме не приняли митрополита, и поэтому не дали возможности прекратить религиозные недоумения, то козачество просит, чтоб, согласно договору зборовскому, уния была непременно уничтожена, и все церкви и церковные имения, которыми владеют униты по прежним королевским привилегиям, были, по смерти их, немедленно возвращены греческому духовенству, дабы не было отнюдь разъединения в православной вере.

Гетман поручал своим депутатам просить короля, чтоб все должности во всех русских областях были раздаваемы православным, чтобы паны, приходящие в украинские поместья, являлись без военной ассистенции и обращались кротко с хлопами, причем замечалось, чтоб и киевский воевода не имел при себе ассистенции. Хмельницкий, сверх того, требовал, чтоб коронное войско не приближалось к линии, обозначавшей границы земли, уступленной по зборовскому договору козакам, наконец, он домогался выдачи своего врага Чаплинского.

Король принял депутатов очень ласково, а на просьбу, представленную ими, козацкие депутаты в мае получили такой ответ: «Относительно унии король сообщал, что киевский митрополит в присутствии епископов разговаривал с унитами, а что касается до эпархий и церквей, то король уже более сделал, чем обещал; если же кто из частных лиц препятствует, то король готов оказать правосудие». Это были только слова. При этом король счел нужным заметить, что обещание раздавать должности только исповедующим греческую веру относится единственно к трем воеводствам: черниговскому, киевскому и брацлавскому. Сообразно козацкой просьбе, король обещал написать к киевскому воеводе, чтоб и он сам и другие паны жительствовали в этих трех воеводствах без вооруженной ассистенции, ограничиваясь только домашнею прислугою, но заявлял свое недовольство составленным козацким реестром: из шляхетских имений брацлавского воеводства вписано в реестр много хлопов; шляхта на это жалуется, и король приказывал или заменить их другими, или вывести из шляхетских имений, чтоб они не присваивали себе панских грунтов и не волновали подданных, с которыми имели совместное жительство. Относительно желания, чтоб коронное войско не приближалось к козацкой границе, король замечал, что коронное и запорожское войско равным образом принадлежат Речи Посполитой и коронное войско будет иметь право идти повсюду, где окажется нужным, не делая вреда запорожскому, а гетман коронный должен сноситься с запорожским о мерах порядка и защиты. Что же касается до Чаплинского, то король высказал, что находит требование Хмельницкого уже неприличным, после того, как под Зборовом он вошел в милость короля и все прежнее должно быть забыто. Король прибавил, что не нуждается ни в какой услуге Чаплинского. Вместе с тем король писал к воеводе, чтоб он внушил шляхтичам и панам не раздражать простого народа, обращаться с подданными ласково, не подавать никакого повода к беспорядкам.

Панство вообще было очень недовольно этими требованиями Хмельницкого.

«Видимое ли дело! — кричали поляки. — Хмельницкий смеет требовать уничтожения унии, и от кого же? От короля-католика! И король принимает такие посольства!»

Хмельницкий знал об этих толках. В мае он прибыл в Киев с полковниками, сотниками и двумя тысячами козаков; козаки окружили замок, где был тогда Кисель, и гетман имел с ним свидание. Бедные шляхтичи думали, что их ограбят и перебьют вместе с воеводою. Но хотя гетман и воевода поговорили друг с другом крупно за свое первенство, однако расстались друзьями, и вслед затем в Киеве казнено несколько бунтовщиков. Но это не успокоило народа. Более вела к спокойствию уступчивость самого дворянства.

Некоторые паны, видя, что «плетью обуха не перешибешь», как гласит пословица, стали приходить в свои маетности одни и соглашались жить и управлять на таких условиях, какие им предложат. Мужики, услыша это, покидали оружие и возвращались. Они сходились на сходки и рассуждали, как им принимать панов.

В Немирове была подобная сходка из соседних сел; мужики выбрали себе атаманом какого-то Куйку и советовались, как жить с панами и служить им. «А що, — говорил Куйка, — дамо ему плуг волив, та чотири мирки солоду; буде з его; абы не вмер з голоду».

В других местах хлопы уговаривались отдавать панам поклоны по большим праздникам, то есть приносить им от своего желания что-нибудь, и отказывались от всякой панщины. Дворяне принуждены были довольствоваться тем, что дают им из милости их собственные подданные, над которыми они так недавно имели неограниченную власть; дворяне принимали такие условия, надеясь поправиться со временем. «Но какого исправления можно было ожидать от таких своевольных и необузданных подданных? — говорит современный пан. — Наше перемирие с ними пахло рабством для нас самих». Самые богатые прежде паны не получали ни гроша из огромных маетностей, которые только по имени слыли собственностью их. Те же, которые были попроще и победнее, говорит летописец, принялись сами пахать и косить, и жены их, прежде боявшиеся выйти на солнце, чтоб не загореть, вязали снопы в июльский полдень. «Не было деревни, не было дома, где бы бедный шляхтич мог и зевнуть свободно, — говорит современник. — Чуть мало кто-нибудь погорячился, тотчас бунт, а сорок тысяч реестровых, словно горох из мешка, рассыпавшись по целой Украине, производили страшный для нас шорох.

Хмельницкий не переставал наказывать строптивых. Эта потачка окураживала владельцев; они стали заключать между собою договоры усмирять непокорных оружием; богатые паны, захвативши из своего хозяйства, что возможно было захватить на скорую руку, убегали в Польшу и возвращались в Украину с командами, врывались в мятежные села и наказывали зачинщиков, отрезывали уши, пороли носы, выкалывали глаза. Начали появляться в Украине снова унитские попы, ксендзы и даже иезуиты.

Хлопы решительно не хотели служить владельцам, убегали за Днепр в степи и селились в московских землях; другие составляли загоны, под названием левенцев, то есть молодцов, и бились с польскими партиями. Во всех трех воеводствах Украины происходили все ужасы безначалия и беспорядка, и недоставало ничьих сил прекратить такое состояние. В особенности же Подоль представляла жалкое зрелище. Гетман Потоцкий, освободившись из крымской неволи, собирал вновь войско и ставил около Каменца. Тогда жолнерские партии врывались за черту, под видом усмирения хлопов; хлопы нападали на военные квартиры. Эта партизанская война сопровождалась самыми отвратительными варварствами с обеих сторон. Хмельницкий ясно видел невозможность удержаться в мире с поляками, на основании зборовского договора, заключенного с ними наскоро. Он не мог доверять своим козакам, когда до него доходили сведения, что козаки то там, то в другом месте толкуют о том, что надобно гетмана Хмельницкого свергнуть и избрать вместо него другого. Хмельницкий стал полагаться более на татар, которых в его распоряжении было тогда двадцать тысяч, и окружил себя, кроме того, поляками, которые находились в разладе с Речью Посполитою. Это были банниты, то есть за преступление, объявленные вне законного покровительства и по известию великороссиян, посещавших тогда Украину, было таких около Хмельницкого до шести тысяч. Они-то особенно настраивали Хмельницкого к вражде против их отечества: «Теперь-то вот настоящая пора смирить ляхов, — говорили они, — другой такой поры, может быть, никогда не будет».

Из тогдашнего внутреннего положения Украины истекала причина новой неизбежной войны. Хмельницкий заранее хотел обезопасить себя от соседей и преклонить их на свою сторону.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сношения гетмана с Московским государством. — Московское посольство в Польше. — Сношения с Турциею. — Чауш в Чигирине. — Молдавские дела. — Сватовство Хмельницкого. — Союз с татарами. — Истязания поляков над мятежниками. — Поход в Молдавию. — Вынужденное согласие на брак. — Посольство Кравненка к Потоцкому. — Письмо короля к Хмельницкому. — Универсал короля. — Сейм. — Посольство Хмельницкого в Варшаву. — Требования Киселя. — Раздражение поляков. — Объявление войны. — Посольство поляков к Хмельницкому. — Сношения Хмельницкого с Турциею, Крымом и Ракочи

Мы видели, что Московское государство и Турция обратили с самого начала восстания Хмельницкого внимание на Украину. Хмельницкий обращался разом к царю и к султану.

Гетман составил план затянуть Московское государство в войну с Польшею. Вскоре после отпуска Унковского Хмельницкий в мае 1649 года посылал в Москву Чигиринского полковника Федора Вишняка. В письме своем к царю Алексею Михайловичу он выражался: «Прими нас, слуг своих, в милость своего царского величества и благослови, православный государь, наступить своей рати на тех, которые наступают на православную веру, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское величество, правдивый и православный государь был над нами царем и самодержцем». В ответ на такое льстивое предложение, московский государь в своей грамоте похвалил Хмельницкого за желание, но заметил, что при отце его, царе Михаиле Федоровиче, заключен был с Польшею вечный мир, и потому нельзя наступать войною на литовскую землю. «А буде, — говорилось в той же грамоте, — королевское величество тебя, гетмана, и все войско запорожское учинит свободными без нарушения вечного докончания с нами, тогда мы, великий государь, тебя, гетмана, и все войско запорожское пожалуем: велим вас принять под нашу царского величества царскую руку».

Москва, целые столетия не поддававшаяся на предложение вечного мира с Польшею, в последнее время связала себя такого рода миром и должна была ожидать благоприятного случая. Хмельницкому пришлось воевать с поляками без московской помощи. После зборовского договора он говорил одному великорусскому сыну боярскому, приезжавшему в Украину по делам пограничным: «Крымский хан звал меня воевать московкую землю, да я не хочу, и его отговорил от этого; я желал государю служить во всем и не так бы следовало быть, как сталось: государь не пожелал, не пожаловал нас, не подал помощи нам, христианам, против врагов». Отказ московского государя сильно запал ему в душу; по своему обычаю сдержанный в трезвом виде и откровенный в пьяном, Хмельницкий иначе обошелся с другим сыном боярским, также приезжавшим по делам пограничным. Когда он ему представлял о взаимных спорах пограничных жителей между собой, Хмельницкий, бывший тогда навеселе, говорил: «Вы мне все про дубье да про пасеки толкуете, а я пойду изломаю Москву и все Московское государство, да и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится: зачем он не учинил нам помощи на поляков ратными людьми?» Козаки распространяли зловещие слухи о том, что на Московское государство скоро нападут татары, а Хмельницкий с ними заодно. «Будет у нас, — говорили козаки, — с вами, москали, большая война за то, что от вас нам на поляков помощи не было».

Всю осень и зиму после того в Московском государстве опасались, чтоб Хмельницкий заодно с татарами не напал на царские области. В Москве стали понимать, что оставаться в нейтральном положении трудно. Придется рано или поздно либо воевать с Польшею за Украину, либо терпеть нападения и разорения от Козаков и татар. Поэтому москвичи старались выведать, в какой степени слабы силы Речи Посполитой и, при случае, искать предлога нарушить мирный договор. В конце 1649 года послан в Варшаву гонец Кунаков известить о прибытии вслед на ним послов и вместе для узнания польских дел. В своей записке он передавал сообщенные ему в Варшаве рассуждения поляков в таком смысле:

«Король наш под Зборовом нарушил поневоле вечное докончание с московским царем; он позволил крымскому хану ходить с войском через Польшу и Литву, куда ему понадобится, а крымскому хану через наши земли некуда ходить, разве на одно Московское государство. Узнает про это царь и может начаться война, и если с царскими войсками соединится Богдан Хмельницкий, то нашей Речи Посполитой придет крайняя беда. И Москва ныне стала субтельна, устроила у себя рейтарский строй, а на Украине все люди привыкли к ратному делу. Хмельницкий с ними одной веры. Наша Польша бедствует от панского несогласия; польские и литовские войска поражены от Козаков и хлопов; жолнеры наши умеют только свое государство грабить, а от Козаков убегают. Да еще у нас неурожай. Все паны вдались в роскошь и своевольство; на сеймах нет согласия. Духовенство только собирает себе сокровища и дает мало денег для спокойствия Речи Посполитой».

Кунаков доносил, что паны очень боятся, чтобы в письмах к царю не сделать ошибки и не дать Москве повода к войне. Русскому гонцу передавал вести о разговорах между сенаторами купец Данило Грек, который был вхож к референдарию. То же подтверждал бывший при нем приставом Свяцкий.

Донесение Кунакова произвело в Москве одобрительное влияние. За придирками дело не стало. Москва сочла уместным оскорбиться тем, что некоторые польские писатели помещали в своих сочинениях неприятные ей выражения. Эти сочинения послал в Москву Хмельницкий. Первое из них был панегирик Владиславу IV, написанный каким-то ксендзом. Автор прославлял подвиги поляков против москвитян, избрание на царство Владислава и называл москвитян народом вероломным, а царя Михаила Федоровича назвал просто вождем Федоровичем. Другое — была известная история Владислава IV, написанная Вассенбергом. Московская политика находила оскорбительным описание бедствий, понесенных Московским государством от поляков, и похвалы доблестям и храбрости последних. И между прочим особенно не понравились Москве некоторые места в сделанном тогда нарочно русском переводе, напр. «И ныне пусть Московия со своим Михаилом опять исподоволь возрастают и возносятся либо паче того к большему падению, а возрастати именуется то: возрасти и буде высоко вознесен, чтоб паче з большим падением ко дну разориться. А в то время буди Владиславус прямой и истинной великой князь московской, а Михаило буди прозваной великой князь московской и мучитель». Или: «Москвитеня, которые только лише голым именем христианя словут, а делом и обычаями многим пуще и хуже варваров самих, и тех мы часто одоляли, побивали, и потом лутчую часть их земли под наше государство и владение привели». Таких мест, принадлежавших частным писателям, в те времена, казалось достаточным для того, чтобы начать иск об оскорблении со стороны той нации, к которой принадлежали писатели.

Хмельницкий извещал, что латинские проповедники поносят православие, а король замышляет с татарами напасть на Московию. Извещения его были кстати: между московским и варшавским дворами уже начались неудовольствия. Царь жаловался, что поляки пишут неполно его титул; такое обвинение относилось, между прочим, и к Иеремии Вишневецкому. Хмельницкий раздувал начавшееся несогласие.

В начале 1650 года царь послал в Варшаву послом боярина Григория Пушкина с товарищами. Польские летописцы рассказывают, что когда король выслал навстречу царским послам панов, то целый день прошел в толках о церемониях; московские люди долго не хотели садиться в карету, домогаясь узнать, действительно ли это королевская карета, и не хотели давать правой руки высланным к ним навстречу послам. Пушкин, в переговорах по этому предмету, закричал на пана Тышкевича «лжешь», а тот ему в ответ сказал: «За такие слова у нас бьют в рожу, если бы ты не представлял царской особы!..» «И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих послов», — сказал Пушкин. Потом, указавши на товарища Тышкевича, Тыкоцинского, Пушкин спросил: «Что это он ничего со мною не говорит?» «Не понимаю по-русски, что вы говорите», — сказал тот. «Не я дурак», — отвечал Тыкоцинский, а меня послали к дуракам; мой гайдук мог бы вести с вами посольское дело». Пушкин завопил о бесчестии и ввернул обычную московскую поговорку: б.... сын!

Такое начало не предвещало хорошего. Московское правительство как будто нарочно посылало посланника, который способен был произвести разрыв.

На третий день по приезде в Варшаву, в частной беседе с некоторыми послами во дворце, бояре вспоминали о прежних войнах москвитян с поляками, вздыхали о своих неудачах, приписывая их наказанию Божию за грехи, но прибавляли, что и русских Господь изберет орудием мщения за преступления поляков. «Если, говорили они, поляки не отдадут нам Смоленска и княжеств Северного и Черниговского, отторженных от России при Владиславе, то едва ли можно надеяться покоя».

Распространился в городе слух, что послы приехали с объявлением разрыва. Хотя сказанное послами было их частное мнение, однако полькое правительство так испугалось грозящей войны, что немедленно послало в Москву гонцом Бартлинского для успокоения царя и узнания, что за причина такой перемены. Между тем король поручил Радзивиллу и нескольким другим сенаторам вступить в переговоры с московскими послами.

Послы не упоминали официальным образом о Чернигове и Смоленске, но тем не менее Пушкин с первого раза начал говорить и досадно и доткливо.

—Великий государь изволит гневаться на вас, поляков, за нарушение крестного целования. При вечных и доконченных грамотах мирных постановлено было, чтоб титул царского величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его царское величество требует, чтоб все, которые написаны в этой росписи, которую мы предлагаем вам, были подвергнуты за большие вины казни, а за малые — наказанию.

Паны, после многих отговорок, отвечали, что виновные будут наказаны на первом сейме, по конституции 1637 года, при тех послах, которых царь пришлет с прописными грамотами.

Разумеется, такое обещание не было искренним; власть короля и сената не столько была сильна, чтоб иметь возможность наказать Иеремию Вишневецкого, которому шляхтичи оказывали уважение более, чем самому королю. Поляки хотели отделаться как-нибудь от войны, пока Речь Посполитая соберется с силами; но они не предвидели, что, давая обещания, которых не могли исполнить, сами подавали вперед на себя повод к нападению.

После этого притязания Пушкин объявил другое. Дело шло об оскорбительных сочинениях.

—Его царское величество, — говорил он, — требует, чтоб все бесчестные книги были собраны и сожжены в присутствии послов, чтоб не только слагатели их, но и содержатели типографий, где они были печатаны, наборщики и печатальщики, а также и владельцы маетностей, где находились типографии, были казнены смертью.

Замечательно, что в числе этих виновных против царской чести оказывался и Иеремия Вишневецкий.

—Из ваших требований, — отвечали огорченные сенаторы, — видим, что его царское величество ищет предлога к войне. Несколько строк, в которых погрешили литераторы, еще не дают повода к разрыву мира. В таком случае и мы можем жаловаться на московских летописцев, которые в своих писаниях умаляют честь польского народа. Стоит ли какое-нибудь оскорбительное слово, написанное по легкомысленности, или ошибка в титуле, происшедшая, быть может, от случайного недостатка чернил, стоит ли все это того, чтоб проливать человеческую кровь?

—Как! — возражал посланник. — Возможно ли, чтоб царь терпел уменьшение своей чести, когда Господь Бог возвеличил его пред всеми владыками и монархами земными? Такие укоризны не только помазаннику Божию, но даже и простому человеку терпеть не пристало, а у вас за то, по конституции 1637 года, положена казнь, латинским языком называемая пенам пердусллионис, почему государь царь и требует, чтоб оскорбители его были наказаны. Это оскорбление делает нам «большую кручину», поэтому мы не хотим вступать с вами в дальнейшие переговоры, пока король не удовлетворит нас.

Паны оставили конференцию и отправились с вопросом к королю. «Болело, — говорит польский летописец, — сердце короля, но делать было нечего. Речь Посполитая не залечила еще корсунских и зборовских ран; Русь готова была от нее оторваться совершенно; финансы были истощены; потому что им платили, как выражались они, вместо наличной монеты, клочками бумаг и росписками на получение жалованья. Трудно было ввязаться в войну с Россиею. Король попробовал еще одно средство смягчить требования послов».

С кротким видом Радзивилл явился к русским.

—Его величество король, — говорил он, — почитает честь и достоинство царя Столько же, сколько и свое собственное. Всякое оскорбление, нанесенное его царскому величеству, любезному его брату, он принимает также и на себя. Разбирательство безчестных книг и преследование их сочинителей не только не произведет уменьшение, но прибавит оскорбления его царскому величеству. Поэтому король, щадя и соболезнуя о чести любезного брата своего, его царского величества, просит вас, бояр, послов царских, оставить это дело.

—Ни за что! — отвечали послы. — Если нам не дадут удовлетворения, то мы уедем, не окончив переговоров.

—За такую великую досаду, причиненную его царскому величеству и всему государству Московскому, возвратите нам Смоленск со всеми принадлежащими к нему городами, а за бесчестье бояр заплатите 60000 червонных золотых, тогда мы подтвердим договор вечного мира; а если не изволите так поступить, то мы соберем наше духовенство и, взявши в руки мирное докончанье, будем носить его по церквам и свидетельствовать пред Богом в Троице славимым и Пречистою Девою Богородицею и пред всеми святыми, что вы не содержите мирного договора и нарушаете его. Мы напишем еще к Турчину и Татарину, что вы их в своих книжках дурно описываете, будто они против вас ничего не выиграли, тогда и они заодно с нами пойдут на вас. Будет с нами и войско запорожское, которое давно уже хочет поступить под покровительство нашего царя. Вот и письма Хмельницкого к царю: мы их вам покажем. Ваше государство опустошено войною и жолнерами так, что, начавши от Смоленска, вплоть до Станиславова не услышишь пения петушьего. Люди у вас с голоду умирают, и крестьяне из ваших владений бегут к нам и просят корма от его царского величества. В нашем же государстве всего изобильно и военной силы много, и чужеземцы на службе у нас есть и шведы даже. Подумайте лучше о себе.

После таких заявлений со стороны послов порешили наконец на том, что послы останутся в Варшаве до возвращения гонца, отправленного к царю. После и от себя отправили своего гонца. Эти гонцы воротились 1-го июля; послы, оставаясь в польской столице, получали от короля на свое содержание 500 зл. в день. Возвратившийся из Москвы гонец Речи Посполитой принес известие, что царь вовсе не требует возвращения завоеванных Польшею провинций, напротив, желает вечного мира между москвитянами и поляками, в надежде обратить соединенные силы обоих христианских народов на Оттоманскую империю; но требует непременно, чтоб виновные в оскорблении его царского величества посредством книг были преданы казни, а также наказаны примерно и те, которые писали царский титул с пропусками, и только на этих условиях можно надеяться прочного мира.

Тогда Радзивилл дал послам такой ответ;

—Его величество король обещает выдать универсал, чтоб вперед никто не смел печатать оскорбительных книг на его царское величество под опасением лишения маетности.

—Этого мало, — говорили послы, — надобно воспретить под опасением смертной казни.

Паны обещали и это, отговариваясь будущим сеймом, равным образом обещали наказать прежде оказавшихся виновными. Несколько листов, вырезанных из печатных книг, где находились отзывы, которые московские послы ставили в оскорбление своему государству, в том числе сочинения Твардовского, были сожжены в присутствии посольского дворянина Фустова на рынке, а по посольским известиям в доме маршалка; но эта мера не успокоила ни ту, ни противную сторону. Поляки, узнавши о такой уступчивости, считали ее унижением для своей нации, а московские послы, обласканные и обдаренные королем при прощальном целовании королевской руки, бывшем 25-го июля, уехали 31-го числа того же месяца, повторив, что вперед только наказание «слагателей безчестных книг» и писавших царский титул с пропусками может отклонить войну Московского государства с Польшею.

Поляки видели, что начавшееся недоумение с московским двором доведет их рано или поздно до неминуемой войны, а потому заранее начали искать себе союзников. Они стали сходиться с крымским ханом. Сперва поляки медлили доставкою денег, обещанных по Зборовскому договору. На сейме в конце 1649 года говорили, что не следует платить крымскому хану ничего, потому что он нарушил договор с королем, утвержденный ханскою присягою: хан не должен был допускать татар до разорения польского края, а в противность этому татары разорили столько городов и селений, столько увели в плен народа, что наделали ущерба Речи Посполитой на более высокую сумму, чем та, которую Польша обязалась заплатить хану. Но так рассуждали те, которым известен был только официальный договор; они не знали о секретных условиях, в которых, между прочим, допускалось татарам разорение польских областей. В январе 1650 года, за медленность в доставке денег, обещанных по Зборовскому договору, ханский визирь послал к канцлеру, а хан к самому королю угрозы и упреки, но весной того же года польский король отправил в Бахчисарай Бечинского с известием, что деньги уже в Каменце; тогда, по этому известию, во время пребывания московских послов в Варшаве, приехал от Ислам-Гирея в Польшу посол Мустафа-Ага. «Что он вам скажет, то будут наши слова, — писал Ислам-Гирей, — какое дело хотите начинайте, только дайте нам знать чрез Мустафу-Агу, в какое время можете быть готовы. Летом ли, зимою — когда будет ваша воля; а мы готовы и ждем вашего решения. Дело великое! Много государств и царств можете приобрести, только будьте готовы и нам дайте знать; а о козаках запорожских, если какие люди вам скажут дурное, не верьте; они ваши слуги и подданные. Куда вы замыслите — они там служить вам будут охотно; такой у нас с ними договор, что без нашей воли никуда не смеют двинуться.

Мустафа-Ага предлагал от своего государя соединенными силами напасть на Московское государство.

—Татары, — говорил он, — не могут сидеть спокойно дома: им надобно войны; нападем же вместе на этих бородатых козлов (так называл он московских русских); сто тысяч крымцев будут готовы хоть сейчас к услугам Речи Посполитой.

—Москали, — отвечали поляки, — наши общие враги: не владеют ли они достоянием татар? Не были ли они сами данниками татарских ханов? Если твое ханское величество соединишься с королем на завоевание Московского государства, то получишь снова в удел себе астраханское царство.

Таким образом предложено было действовать в случае нужды соединенными силами против Московского государства.

Втайне совещались, если война окончится счастливо, обратить взаимные силы на Козаков, которых поляки изображали давними недругами татар. Хан побаивался козаков, которые взяли верх, по выражению летописца.

Хмельницкий узнал об этом: не даром действовал в его пользу при дворе Верещака.

Крымский хан после того усиленно побуждал поляков скорее начинать войну против москалей и в письмах своих к королю жаловался на панов, которые отсоветывают нападать на Московское государство, изъявлял надежду завоевать его, себе присваивал земли, населенные магометанами, а христианские уступал Польше.

Прибыли и к Хмельницкому татарские послы с предложением соединиться с поляками и с ними на Москву. Кисель располагал гетмана к этой войне, в случае, если поляки вынуждены будут вести ее, и представлял, что для Козаков это будет случай загладить прежние огорчения, нанесенные Польше. Хмельницкий с притворною радостью слушал эти предложения, указывал Киселю соображения о том, какими путями татары и козаки в одно время с поляками могут напасть на московскую державу, но просил, между прочим, чтобы войско польское ни под каким видом не приближалось к Украине, для избежания столкновения, а между тем давал приказание козакам сбираться приводить в порядок артиллерию, снаряжал войсковую амуницию и так держал себя пред Киселем в этом отношении, что последний, казалось, уже начинал верить его искренности. Но в самом деле в то же время Хмельницкий отправил гонца в Москву с предостережением, и послал царю реестр своего войска, желая удостоверить в своей силе.

—Пусть его царское величество не думает ничего дурного о нас; мы не замышляем и замышлять не будем никакого зла, — говорил козацкий посланец.

Хмельницкий тогда же просил покровительства (протекции) царского над Украиною.

Поляки, узнав, что тайные замыслы их возбудить против Московского государства Козаков и татар открыты, думали поразить Хмельницкого тем же оружием, и король уже на исходе 1650 года отправлял в Москву Альберта Пражмовского.

«По дружбе своей к любезному брату (говорил польский посланец в Москве) король предупреждает его, что Хмельницкий, по наущению турков, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское государство. Он, вместе с крымскими послами, присылал к нам просить вспомогательных сил против Москвы; но его величество король не хочет нарушать мира с своим братом и предупреждает его, чтоб он, в случае, если козаки нападут на Москву с татарами, не подозревал в участии короля и Речь Посполитую».

Бояре отвечали, что козаки — подданные короля и ему следует унимать их и не допускать до своевольства.

Так велись в этот год отношения гетмана к Московскому государству. Московское правительство действовало в его пользу нерешительно, а между тем Хмельницкий видел со стороны поляков явное желание разорвать зборовский договор; татары принуждали его воевать Московское государство и скрывали под этим предлогом другой план: напасть на Украину; им все равно было где бы ни воевать, лишь бы грабить и наездничать; они могли служить Польше удобным орудием к порабощению Украины, как недавно служили Украине к ее освобождению. Они заранее показали это, потому что, скучая миром, нападали загонами на украинские села. Соображая все, что может последовать в ближайшем будущем, Хмельницкий решился продолжать свои сношения с Турцией.

Гетман послал в Константинополь какого-то полковника с предложением союза и с просьбою воспретить татарам набеги на Украину. Козацкий посланник ласкал турецкое правительство надеждою, что Украина будет находиться под покровительством Турции.

Обрадованный этим, визирь послал в Чигирин чауша Осман-Агу, который привез Хмельницкому в подарок ту редкую саблю с рукояткою слоновой кости, знамя с изображением луны, гетманскую булаву, осыпанную каменьями, лакомств в мешках: изюм, фиг, миндаля и шафрана, и грамоту, в которой Хмельницкий титуловался князем Украины. Прием турецкого посла происходил 30-го июля. Чауш предлагал помощь против поляков сто тысяч войска, кроме орды, и потомственное княжество в Украине, если только Хмельницкий вполне признает себя под покровительством султана. Хмельницкий, с своей стороны, уступал в таком случае в полное владение Турции всю землю по Днестру и в том числе Каменец; козаки обязывались, в отношении Турции, помогать войною и преимущественно не допускать донских и других Козаков пиратствовать на Черном море. Визирь писал, что гетман с козаками будет в особенной чести пред прочими властными Турции назарейской веры вельможами и что татары не посмеют более делать насилия Украине.

Еще султанский король находился в Чигирине, как 2-го августа к гетману прибыли послы от вернувшегося из плена гетмана Потоцкого. Они приехали уговаривать Хмельницкого воевать Москву и были свидетелями его сношений с Турцией. Угостив их обедом и, по обыкновению, подвыпивши, Хмельницкий говорил им:

—Ни король, ни Речь Посполитая не может меня принуждать ни к какой службе; я себе волен — кому захочу тому и послужу. Мне турецкий царь поможет, московский тоже; все орды со мною постановили договор. Не то что Польскую корону — Римскую империю кому захочу, тому и отдам. Если ляхи двигают свое войско, так ведь и я свое двину, и тогда те, что там живут, прежде войска своею жизнию заплатят.

Старик Кисель, узнавши в пору о начавшихся сношениях с Турцией, клонящихся к отдаче Украины под власть султана, так испугался, что, по словам польского историка, чуть не умер. Он отправил к Хмельницкому брата своего Юрия, и тот прибыл в Чигирин на другой день после беседы гетмана с послами коронного гетмана.

Козацкий гетман был взбешен: ему только что донесли, что Потоцкий стал с войском на границе Украины, и жолнеры врываются за черту в козацкую землю под видом укрощения непокорных хлопов. Хмельницкий встретил Киселя этими словами:

—Здравствуй! Я принял уже турецкую протекцию!

—Ваша вельможность, — вскричал побледневший Кисель, — если для тебя ничего не значит погибель Речи Посполитой и самого короля твоего, то ради православной веры, которую мы исповедуем, ради свободы... неужели думаешь, что турок будет хранить драгоценный завет веры и свободы? Если ты хочешь вступить с турками в какое-нибудь сношение, то найди предлог удержать до времени посла и спроси совета у короля, открыв ему искренно предложения турецкого двора.

—А что мне делать, — сказал Хмельницкий, — когда ляхи ищут моей погибели! Ваши несправедливости, ваши тайные козни вынуждают меня искать защиты у туррков.

Кисель хотел доказывать, но бешеный гетман прервал его и закричал:

—Не тильки Украину, Польшу всю и Рим и папежа завоюю, та туркам отдам!

Кроме Киселя, здесь стояли депутаты от разных украинских владельцев: они приносили подарки Хмельницкому и просили у него укрощения непокорных хлопов. Хмельницкий заметил, что проговорился, и пришел в большую досаду, которую готов был излить на все окружающее.

—Это изменники, это шпионы! — кричал он. — Они пришли подглядывать за мною.

Он обратился к Выговскому и, указав на Киселя, сказал:

—Повесить его!

Потом обратился к депутатам и прибавил:

—Утопить их!

Гостей увели. Гетман пил еще с досады, бесился, наконец упал и заснул. Проснувшись, он вспомнил о своей горячности и первый вопрос его был:

—А що, живий Кисель! Позовите его!

Жена Хмельницкого и Выговский, зная, что вспыльчивый гетман часто, в минуты гнева, давал приказания, о которых жалел после, не исполнили его приказания. Кисель вошел к гетману; Хмельницкий просил у него прощения. «Я вчера с досады напился, — сознавался он, — и совсем обезумел!»

Кисель простил ему вспышку и просил приехать на совещание с митрополитом и киевским воеводою. Гетман рассыпался в уверениях, но тем не менее отправил чауша с особенными знаками признательности и расположения к султану.

Сблизившись с турецким двором, Хмельницкий был тогда в состоянии действовать на подручника оттоманской порты, хана крымского, и разорвать союз крымцев с Польшею. Он начал с того, что вместо Москвы направил татар на Молдавию.

Молдавский господарь, обязанный в 1648 году спасением Хмельницкому, дал обещание выдать за Тимофея Хмельницкого дочь свою, (Домну-Локсандру, т.е. госпожу Александру — m-mc Alexandrine), называемую в источниках Домною Розандою, но это обещание было неискренно; сначала господарь отказывался под благовидным предлогом, что не смеет на это отважиться без позволения Турции; а когда Хмельницкий истребовал не только позволение, но и приказание турецкого двора на этот брак, тогда Лупул сблизился с поляками и начал тайно действовать ко вреду Хмельницкого. Сама невеста, если верить украинскому историку, любила Тимофея; а если верить польским летописям, то предпочитала козаку Димитрия Вишневецкого, молодого и ловкого кавалера, который, слыша о ее красоте, явился в Яссы под чужим именем и познакомился с княжною очень романически. Неизвестно — действительно ли понравился Домне-Локсандре князь Вишневецкий, но Лупул находил более удобным отдать ее за него, чем за Хмельницкого. Уже старшая дочь его была за Радзивиллом; отдав другую за Вишневецкого, он вступал в родство с двумя знатнейшими фамилиями Речи Посполитой и мог надеяться иметь всегда сильную опору в Польше, которая, несмотря на временной упадок, все еще, как казалось, могла снова сделаться могущественною державою. Хмельницкому очень не понравилось, когда он узнал, что Лупул принимал радушно панов, возвращавшихся из крымской неволи, заискивал расположения гетмана Потоцкого, давал полякам деньги на войско. Раздосадованный двоедушием Лупула, Хмельницкий написал ему: «Если ты не отдашь своей дочери за моего сына, то я пошлю к тебе сто тысяч сватов!» Хмельницкий жаловался турецкому посланнику, что господарь перехватывает его грамоты, посланные к турецкому двору, и передает их польским панам, уверял, что господарь надеется на Радзивилла, хочет отложиться от Турции и воевать против нее. С своей стороны, и турки сообщали Хмельницкому явные доказательства зложелательства к нему господаря. Неверным хотелось, по мнению современников, стравливать между собою христианских соседей, чтоб потом порабощать их. Лупул обратился к Потоцкому, который около Каменца укрощал левенцов и опришков.

Услыша это и видя со стороны господаря решительное нежелание отдать дочери, Хмельницкий обратился к брату крымского хана салтану Калге и приглашал его помогать козакам воевать Молдавию.

Салтан прислал к нему своего посла потолковать о предложении.

Хмельницкий старался внушить татарам недоверчивость к полякам, и одно обстоятельство доставило ему удобный для этого случай. Посланник брата ханова салтана Калги прибыл в Чигирин снова располагать Хмельницкого к войне с Московским государством.

Когда гетман, сидя в Чигирине, рассуждал с татарским посланцем, вдруг дают ему знать, что толпа подольских хлопов хочет представиться своему повелителю. Он вышел на площадь вместе с татарином.

Толпились козаки: среди их находились существа, в которых трудно было узнать человеческий образ: у одних не было рук, другие ползали без рук и ног, третьи выказывали отвратительные лица без ушей и носов, с ямками вместо глаз. Козаки гремели саблями и кричали: «Кара клятвопреступникам!»

Эти несчастные — были жертвы Потоцкого и его жолнеров. Когда коронный гетман расположился на Днестре с войском, левенцы начали набегать на жолнеров, уводить лошадей, похищать запасы. Они образовали из себя совершенную разбойничью шайку: грабили в Молдавии и переносили продавать награбленное в Польшу, грабили в Польше и продавали в Молдавии. Потоцкий выслал против них сильный отряд, под начальством Кондрацкого. Кондрацкий разбил левенцев в лесу Недоборе и привел связанного главного предводителя Мудренка, с двадцатью другими предводителями. Потоцкий одних из них посадил на кол, других перекалечил и распустил по Украине, чтоб вид их наводил страх на всякого, кто захочет показать свою удаль и не станет повиноваться панам. Этих-то изуродованных привели к гетману.

—Боже праведный! — восклицал Хмельницкий, увидя их. — Вот что значит слово поляков! Во время мира они так поступают с нами и делают, под видом согласия с нами, такие безчеловечия. Не явное ли дело, что, не успев одолеть нас силою, они вздумали обезоружить нас посредством зборовских статей, чтоб потом удобнее и легче истребить?

—Убедитесь же, — сказал он татарам, — каковы ляхи, ваши союзники! Что же будет далее, когда они отправят нас в Московское государство? Тогда они нападут на беззащитные дома наши, предадут их огню, истребят города и села, умертвят жен и детей наших. Скажите же салтану Калге, что киевский воевода, под предлогом войны с москалями, предлагал мне напасть на крымцев и турок. Потоцкий уже стал на турецкой границе — не ясно ли? Вот то же самое, что делают теперь с нами, начнут они делать и с вами, когда орда и козаки отправятся против москалей. Но мы с татарами друзья и не скрываем от них опасности.

После этого Калга сблизился с Хмельницким и отправился с ним к Молдавии. Достойно замечания, что Хмельницкий, собираясь задавать страх волоскому краю, скрывал это от Московского государства. В июле 1650 года приезжали к нему двое московских торговых людей с сороком соболей, присланных в подарок от путивльского воеводы боярина кн. Прозоровского, и встретили Хмельницкого на походе из Полтавы в Миргород. Он пригласил московских людей обедать, пил здоровье московского государя, не забыл с упреком припомнить, что царь не оказал ему помощи, когда он ее просил, воюя с поляками, уверял в своей готовности служить царю и привести под высокую государеву руку не только польские и литовские города, но самый Царьград и всю страну до Иерусалима, а о своих тогдашних обстоятельствах сообщал, что он, гетман, отпустил сына своего из Полтавы в Крым с тремя тысячами козацкого войска на помощь крымскому хану против горских черкес. Это была неправда. Хмельницкий посылал тогда сына с войском воевать, при содействии татар, волоский край, но ему совестно было сознаваться и доводить до сведения православного государя, что он, выказывавший себя воителем и охранителем восточного благочестия, посылает делать разорения в православном жительстве. И Кисель, узнавши, что Хмельницкий еще с мая месяца собирает выборное войско под Полтавою, и слыша, что это делается для какой-то услуги хана, не знал подлинно, какие замыслы были в голове козацкого гетмана. Только в августе стали они раскрываться. Шестнадцать тысяч Козаков, под начальством Тимофея Хмельницкого, прилучкого полковника Носача, полтавского полковника Пушкаря и арматного писаря Дорошенка, и с ними двадцать тысяч крымцев двинулись к городу Сороке и сожгли его. Потом свадебные поезжане, как называли они себя, рассеялись отрядами по Молдавии и обращали ее в нивец, по выражению современника, до самых гор. Дикие толпы татар забирали скот, хлеб, врывались в дворы бояр, уводили в плен людей, не щадили и церквей. Пылали города и села; удерживались только крепкие замки. Главное войско приблизилось к Яссам: напрасно Лупул умолял Потоцкого прибыть для спасения его.

«О Потоцкий! Потоцкий! или у тебя разум жиноцкий?» — такие слова влагает ему в уста народная дума; «ты себе пируешь, а Хмельницкого не останавливаешь! Вот уж он начал пахать конскими копытами молдавскую землю и поливать ее кровью». — «Ты не знаешь Хмельницкого, а я знаю его, — отвечал ему Потоцкий, по словам украинской летописи. — Он убил моего сына, а потом и меня победил и, помучив неделю на пушке, отдал татарам в плен, от которого я избавился с большим трудом».

В самом же деле, Потоцкий сильно был занят укрощением хлопов. «Ему, — говорит польский летописец, хотелось бы наказать и Козаков, но король воспретил ему оборонять чужое просо, покинув свое».

Лупул, не видя ниоткуда помощи, убежал из Ясс. «О Яссы мои Яссы! — восклицал он, по словам народной думы. — Были вы когда-то красны, да уж не будете такими, как посетят вас козаки!»

Господарь скрылся в буковом лесу и сидел в засеке с семейством и приближенными боярами, откуда выглядывал на зарево пылавших жилищ своих подданных. Люди его, взобравшись на высокие буки, донесли ему, что уже горят Яссы «как новая Троя для прекрасной Елены», по выражению польского историка.

«Что делать?» — спрашивал господарь.

Было у него два поляка, Кутнарский и Доброшевский, которым он доверял по домашним делам; они предложили единственное средство — согласиться на требования Хмельницкого.

Козацкий гетман, проводивши сына в Молдавию, воротился с Нуреддином и стал на границах Молдавии, в Ямполе, куда прибыл 17-го сентября, и простоял там до двадцатых чисел того же месяца. Пришло посольство от господаря; письмо Лупула было столько же унизительно, сколько прежние его письма были высокомерны: он сам предлагал теперь дочь в замужество за Тимофея и десять тысяч талеров. Другие послы явились к татарам и отсчитали 180000 талеров, по другим известиям — 600000. Таким образом господарь удовлетворил всех. Хмельницкий был доволен обещанием; турки видели покорность владетеля Молдавии, который обязывался находиться в повиновении у султана; козаки и татары удовольствовались добычею. Только Лупул горько плакал над пепелищем столицы и роптал на поляков, которые побуждали его враждовать против Хмельницкого, а в беде оставили на произвол победителя. Тем не менее он написал Потоцкому, что готов сейчас нарушить свой договор с Хмельницким, если только может надеяться, что Польша подаст ему помощь и защиту. «Он, — говорит летописец, — имел привычку кланяться тому, кто сильнее — такова всегда судьба народа, живущего посреди сильных: сысподу дым выедает глаза, а сверху каплет».

Перед поляками Лупул извинял себя тем, что принужден был так поступать главным образом оттого, что требовал того турецкий двор, от которого он зависел, а турецкий двор был так настроен просьбами Хмельницкого, отдавшегося в подданство Турции. К большому страху своему Лупул узнал, что в Царьграде отыскиваются искатели занять его место на господарстве и разносят лживые вести, будто Лупул уже убит на войне против Козаков и татар, а волоское господарство остается вакантным. После избавления от неприятельского нашествия Лупул написал в Царьград, что он цел и пребывает в неизвестной зависимости от оттоманского двора. Этим избегнул Лупул грозившей ему опасности от турецкого двора: ему султан отправил саблю, кафтан и подтверждение в господарском достоинстве. Но господарю тяжело было нести данное Хмельницкому обязательство, выдать свою дочь за его сына, и он через коронного гетмана подавал польскому королю совет послать, в качестве государя, своему подданному Хмельницкому запрещение вступать в родство с вассалом оттоманской порты, так как этого рода союз набрасывает подозрение в верности Хмельницкого польскому королю.

«Вот была слава! — восклицает народная дума. —Тогда козачество не давало себя на смех никому, а топтало ногами неприятеля; так-то Хмельницкий хорошо сделал: Польшу победил, Волощину засмутил, Гетманщину взвеселил». «Не даром, — замечает беспристрастный украинский летописец, — козаки побратались с врагами христианской веры».

С тех пор рушился предполагаемый союз крымцев с Польшею. Салтан Калга заключил «побратимство», как говорили тогда, с Хмельницким. Татары были довольны, что козаки скорее чем поляки дали им способ обогащаться чужим; а хан, Ислам-Гирей хотя и побаивался, что Русь сделалась сильна, но не смел действовать наперекор Хмельницкому, потому что турецкий двор почитал Украину будущею данницею Турции и повелел крымскому хану находиться с Хмельницким в дружеских сношениях, как с союзником и подручником Порты.

Когда Потоцкий стоял у Каменца, а Хмельницкий у Ямполя, соперники не начинали никакого враждебного дела. Хмельницкий побаивался, что Потоцкий вмешается в дело с Лупулом, однако обошлось без всяких неприязненных выходок со стороны поляков; напротив, коронный гетман послал к Хмельницкому в подарок саблю в дорогой оправе, с паном Захоровским, который должен был, если бы того потребовалось, присягнуть, что со стороны польского войска не должны козаки ожидать каких-нибудь неприятельских действий. И козацкий предводитель, с своей стороны, возвратившись в Украину, хотел показать, что, несмотря на войну с союзником Польши, он все-таки не думает разрывать зборовского мира; он издал новый универсал, в котором писал, что мятежи хлопов, усилившиеся в последнее время, когда он находился в походе, происходили против его воли, приказывал хлопам повиноваться шляхте и грозил непослушным казнью.

Но в половине октября он отправил к Потоцкому Чигиринского полкового хоружаго Васка Кравченка и с ним писаря Федора Брагиля. Вместе с ними поехал и посланец от Калги.

Гордый козак, явившись к коронному гетману, не поклонился и не сделал ему должного приветствия, а тотчас заговорил грубым голосом:

—Или вы еще не напились крови нашей, пан гетман! Зачем нарушаете Зборовский договор?

Пан заметил, чтоб он обращался вежливее. Кравченко продолжал:

—Гетман Хмельницкий удивляется, для чего войско польское стоит на границе, когда нигде не слышно о неприятеле?

—Не знаю, чему удивляется Хмельницкий, — сказал коронный гетман, — разве ему неизвестно, что, по старинному обычаю, кварцяное войско польское должно стоять на границе королевства даже и в мирное время до самой зимы в обозе, а не в домах? Наш обоз стоит на двадцать миль от козацкой линии и ничего дурного наши вам не делают.

—Речь Посполитая, — сказал Кравченко, — может положиться на Козаков: они служат пограничною стражею и защищают отечество.

—Какие это защитники, — возразил Потоцкий, — когда они делают насилия дворянству и принуждают бежать владельцев, когда в моем нежинском старостве вооруженною рукою выгнали подстаросту? Мне следовало по лучить из заднепровских маетностей полтораста тысяч злотых, а я не получил еще ни гроша, и пан хоружий коронный — тоже и многие другие; а козаки не хранят ни данного слова, ни присяги; не только в брацлавском воеводстве, но и в подольском не впускают владельцев в их маетности, как хотят так и поступают, слуг наших и братью нашу побивают.

Писарь Федор стал было юридическим тоном доказывать, что с козацкой стороны нет неправды, а Кравченко не допустил его говорить далее и с жаром произнес:

—Не найдется того, милостивый пане гетман; не наше то козацкое дило розбивати мужика: то опрышкы ваши справують!

—Мне, — сказал Потоцкий, — это хорошо известно: и моих и других панов слуг за Днепром перебили козаки, пана Волановского и пана Костына убили, на его конях Нечай ездит, а других Хмельницкому подарил.

—Хмельницкий и козаки, — отвечал Кравченко, — не делают насилия дворянству; а если панские подданные так поступают, то зачем паны мучат и утесняют народ? Владельцы должны ласково и кротко обращаться с поселянами, потому что они хотя и подданные их, а в ярмо шеи класть не станут.

Потоцкий не хотел вступать в рассуждения с козаками об этом предмете и сказал:

«Прежде я спрошу тебя: с чего это Хмельницкий, который хвастает своею верностью, собирает полки?.. Составляются партии, вся Украина вооружается! По какому праву козацкий гетман ходил в Молдавию? Если он что-нибудь предпринимал, то должен посоветоваться со мной, как с главнокомандующим войск. Пусть он не надеется меня одурачить. Я понимаю, к чему это клонится.

После того подошел татарский посланец.

—Салтан оскорбился обидами, которые вы наносили козакам, и принимает их так, как бы делали тоже татарам, — сказал он.

—А для чего это салтан Нуреддин вступил в украинские степи с тридцатью тысячами татар? — спросил Потоцкий.

—Они, с позволения Козаков, пасут лошадей, — отвечал татарин. «Но теперь мир между ханом и королем, — возразил Потоцкий: —Вы не должны занимать наших пастбищ, а мы ваших.

—Земля козацкая есть также земля татарская: козаки ни в чем не отказывают татарам, своим союзникам, — сказал Кравченко. — Напротив, по зборовскому договору, польские войска не должны стоять за линиек», а ваши жолнеры переходят черту: это противно договору.

—Земля никогда не была козацкою, — с гневом сказал Потоцкий. — Земля принадлежит Речи Посполитой. Имею право стоять на линии и за линиею. Не я сам собрал здесь войско, а король мне это приказал; не сойду отсюда, пока не получу от его величества иного приказания».

Желая, как видно, успокоить волнение и показать со стороны татарской справедливое беспристрастие, посланец Нуреддина сказал:

—До хана от Козаков несколько иначе доходят вести: я доведу до его сведения, что узнал, и чья сторона подает другой повод к неприязни и нарушает зборовский договор — против той будет хан. Так мне велено объявить.

В споре с козаком коронный гетман чуть было не схватился за саблю, но удержался: он рассудил, что, быть может, Хмельницкий нарочно прислал такого молодца, чтоб раздражить его.

Письмо от Хмельницкого, врученное Кравченком коронному гетману, было написано почтительно; он давал Потоцкому титул благодетеля, просил убедительно распустить войско, представляя, что иначе и он принужден будет удерживать на Синих-Водах татарское войско и собирать в Украине стации на его содержание с большими издержками и с отягощением народа.

В заключение Потоцкий успокоился, пригласил козацких послов вместе с татарским к обеду и отпустил их от себя дружелюбно. Он написал Хмельницкому вежливый ответ, поручивши Киселю передать его. В этом ответе Потоцкий уверял и козацкого гетмана, и киевского воеводу в своем расположении и ручался, что со стороны войска не последует нарушения мира.

Отправив Кравченка, коронный гетман доносил королю о новых притязаниях Хмельницкого: он вписывает в козачество жителей подольского воеводства за определенной зборовским договором чертой для Козаков; козацкий гетман действительно отдался в протекцию Турции, вся Украина волнуется, и нигде хлопы вовсе не думают о повиновении панам. Дворяне беспрестанно жаловались на подданных. Вишневецкий, богатейший из всех магнатов, представлял, что он не получает вовсе никаких доходов.

Послы от разных польских панов, ездившие к Хмельницкому с подарками и с просьбой усмирить их хлопов и принудить повиноваться панской власти, доставляли неутешительные для поляков вести. Оми видели у Хмельницкого московских гонов, искавших от имени своего правительства союза с козацким гетманом, видели волоского митрополита, приезжавшего уговориться о времени предположенного брака сына Хмельницкого с молдавской княжной. Все показывало, что Хмельницкий чувствует свою силу. Часто, по обычаю своему, пьяный, он тогда задирал поляков и говорил им нелюбезные речи, вспоминал, что ему не выдали оскорбившего его Чаплинского, говорил, что отыщет его и в Варшаве и в Гданске, и в противность заявляемому в письмах желанию мира, выражался так:

—Як вас теперь почну, то так и скончу. Маю татары, волохи, мультане, угры — як наступлю на вас, то буде вже вам вiчная память!

Все в Польше сознавали необходимость войны. Ян Казимир хотел еще продлить время, потому что финансы и войско не были в порядке; жолнеры не хотели служить без чистых денег и не верили ассигнациям и распискам, так что Потоцкий, прежде удерживавший их, потом сам вынужден был сказать: «Вижу, что голодный жолнер не слушается команды»; в особенности шумели и бесчинствовали служившие в войске иноземцы, между которыми считались и природные поляки, одетые по-иноземному. В этих обстоятельствах король решился собрать сейм для рассуждения о делах отечества, а между тем хотел, до поры до времени, усыпить Хмельницкого и послать к козацкому гетману собственноручное письмо такого содержания:

«Я не ожидал от тебя, благородный гетман, чтобы ты нарушил так недавно постановленный мир. В Украине из едва потухшего пепла опять появляются искры; дворянство терпит оскорбления от подданных, козаки самовольно воюют. Без моего позволения ты принял в Украину татар и послал их с козаками в Молдавию опустошать огнем и мечом владения союзника Речи Посполитой. Напоминаю тебе, гетман, твою обязанность: распусти козачество, потуши начатки мятежа и накажи бунтовщиков, поднявших оружие на владельцев».

Хмельницкий принял это письмо с обычным почтением; но уже прошло несколько месяцев после его последнего универсала к народу: этот универсал только больше раздражал непокорных хлопов. Хмельницкий ясно увидел невозможность удержаться в мире с Польшей на основании зборовского договора, отдавшего большую часть народонаселения Украины под власть панов. С самого первого объявления хлопам о возвращении их в прежнее подданство он несколько раз издавал универсалы о покорности владельцам, беспрестанно наказывал непослушных — все было напрасно. Виновных было так много, что власть Хмельницкого не могла с ними сладить. Гетман начал явно потакать освобождению народа от панов. Он примирился с Нечаем при посредстве киевского митрополита. Буйство усилилось. Дворяне бежали с Украины, и сам Кисель, услышав о потачке со стороны Хмельницкого, ушел из Киева в свое волынское поместье, Гущу.

Хмельницкий решился потребовать уничтожения унии и, зная, что поляки не согласятся на его требования, приготовился к войне и обезопасивал Украину дипломатическими сношениями. Полковник Джеджалий поехал в Константинополь, и турецкий двор обещал, в случае войны с поляками, помощь и приказание обоим господарям, мультанскому (валахскому) и волоскому (молдавскому), содействовать Хмельницкому. Хмельницкий вступил в новые сношения и с Ракочи, возбуждал в нем неудовольствие против Польши за предпочтение Яна Казимира при выборе короля и представлял ему возможность напасть на Краков. Наконец, он завел сношения со Швецией: по его настроению отправлены были в Стокгольм послы от татар: это было начало тех сношений Хмельницкого со шведами, которые впоследствии были так пагубны для Польши.

Все эти тайные сношения стали известны полякам тотчас же. Потоцкий получал через своих агентов верные известия о дипломатических действиях украинского гетмана и сообщал их королю. «Ясное дело, — писал он в заключении своего донесения, — что Хмельницкий хитрит, как лисица, и обманывает поляков до тех пор, пока не увидит удобного случая довести до конца свои намерения. Если только у поляков есть еще разум и силы, то следует напасть на Хмельницкого и уничтожить козачество. Если мы будем медлить и не станем делать того, что надобно, то нас ожидают печальные последствия коварства Хмельницкого». В конце августа Ислам-Г ирей посылал королю польскому самое дружелюбное письмо, заявлял, что «у него одно только желание и намерение — жить с поляками в сердечной, а не в притворной дружбе и в братстве», извещал, что 27-го августа отправил брата своего Калгу салтана, назначив его предводителем крымских и ногайских орд, на войну против Московского государства и убеждал послать также польское войско с другой стороны. Но в октябре Ислам-Гирей заговорил с польским королем уже не тем дружелюбным тоном, как прежде. «Мы отправили было, — писал он, — нашего брата салтана Калгу, чтобы он, соединившись с запорожским войском, шел на Москву, в то время, как вы, брат наш, пойдете на нее с другой стороны, но гетман запорожский, готовясь садиться на коня, узнал по вестям, дошедшим до нашего брата салтана Калги, что польские паны в трех милях от него собирают войско, — сказал, что он от этого войска в опасности и не пошел на войну вместе с салтаном Калгой. Тогда беи и мурзы, припадая к ногам нашего брата и представляя, что не годится отпускать татар по домам без добычи, упросили его вести их на волохов, на которых брат наш уже гневался за давние их несправедливости против нас. Если действительно козакам запорожским угрожает опасность от вас, нашего брата, или от каких-нибудь панов ваших, то это очень не хорошо. Между нами на том и мир состоялся, чтобы козаки спокойно сидели в своих домах и ни один ваш пан или староста не смел начинать никакой войны во вред им. Если сделаете им что-нибудь дурное, то и договор наш, утвержденный присягой, нарушается. Кто козакам запорожским станет делать какие-нибудь неприятности, тот нам, татарам, не друг и не брат».

Король оповестил собрание чрезвычайного сейма. Он издал тогда универсал, из которого поляки, собравшись на предварительные сеймики, могли видеть положение отечества и приготовиться к важному делу. Смысл этого универсала был таков: «К нам приходят верные и несомненные известия о непрестанных кознях закоренелого и заклятого врага Речи Посполитой, о чем извещаем всех нашим писанием. Речь Посполитая уже понесла много непоправимого вреда от союза Хмельницкого с татарами. В недавнее время, пустив слух, будто хочет идти на Москву вместе с татарами, он внезапно бросился на доброжелательного Речи Посполитой господаря молдавского и оружием вынудил у него обещание отдать дочь за его сына. Если это станется — какая тогда опасность будет угрожать Речи Посполитой, каждый может рассудить. Недовольный этим, наш враг ищет еще и другие способы увеличить свое могущество, ко вреду Речи Посполитой. Он отдался под протекцию турецкого императора, принимал турецких послов в присутствии наших послов, отправлял своих послов в Константинополь с изъявлением покорности Порте, и держит там своих резидентов для совещания. Кроме того, недавно через наши земли проезжало посольство от татарского хана в Швецию; послы не хотели открыть предмет своего посольства, и мы разумеем это не иначе как так, что Хмельницкий побудил отправить это посольство с целью возбуждения шведов против Речи Посполитой. Наконец, подстрекаемая им чернь опять начинает неистовствовать и уже истребила десятки шляхетских семей с женами и детьми, едва только они, полагаясь на мирный договор, прибыли в свои имения. При таких замыслах и кознях нельзя на будущую весну ожидать ничего иного, кроме новой войны от Козаков в соединении с оттоманскими и татарскими вспомогательными силами. Сверх того, и других соседей надобно остерегаться и заранее предпринимать меры, а то не время будет собираться на сейм и рассуждать, когда неприятель явится в середине Речи Посполитой. Донося вам об этих опасностях, желаем, чтобы вы поскорее измыслили средства к их отвращению».

В декабре открылся сейм. Каждый спешил в Варшаву подать свой голос в важном деле: о целости Речи Посполитой.

Все равно были раздражены против Хмельницкого, но не все равно горячо принимались за мысль о войне с ним.

Пока время проходило в совещаниях, донесли, что козацкие послы прибыли с прошением. Это были старшины Маркевич, Гурский и Дорошенко. Некоторые сенаторы до того воспламенились мыслью о необходимой во всяком случае войне, что не советовали принимать их. «Это шпионы, — говорили они, — они приехали сюда с целью выведать, что делается на сейме и какое будет его решение». Но король представлял, что их следует выслушать.

«Козаки, — говорит польский летописец, — явились с видом покорности и почтения, проговорили речь, превозносили в ней великодушие и благодеяния к себе короля, а потом, потупя глаза в землю, поднесли с благоговением прошение от лица Хмельницкого и всего козачества». Оно заключало в себе такой смысл: «Пусть архиепископы гнезненский и львовский, епископ краковский, великие гетманы коронный и литовский, воевода Лянскоронский и подканцлер коронный утвердят присягой мир между Речью Посполитой и войском запорожским, а заложниками мира пусть будут князь Вишневецкий, издавна не желавший смут и милостиво обращавшийся с войском запорожским и своими подданными, пан коронный хорунжий Конецпольский, который привез нам стародавнюю привилегию на Чигирин, где пусть и жительствует, и паны: староста белоцерковский Любомирский и обозный коронный (Калиновский), которые пусть пребывают в своих маетностях. Все они должны жить у нас без войска и хоругвей, без большой дворни и ассистенции, как заложники, и обращаться хорошо с нами».

«Просим, чтобы уния, давняя причина всех зол, была совершенно уничтожена как в Короне, так и в Княжестве Литовском, и все епископства, кафедры, церкви — были возвращены, чтобы господа униты впредь себе ничего не присваивали коварствами и хитростями и вера наша не подвергалась никаким утеснениям. Свободное русское богослужение должно беспрепятственно отправляться по старине, сообразно своим обрядам во всех городах Короны и Великого Княжества Литовского. Духовные и светские паны римского вероисповедания в имениях, как королевских, так и дедичных, не должны принуждать к повиновению себе духовных русской нашей веры, брать с них даней и десятин с церковных имений. По уничтожении унии в Короне и Великом Княжестве Литовском униты немедленно должны возвратить неунитам все епархии, кафедры, церкви, земли и имущества, а кто окажется непослушным, того по конституции следует судить и казнить жестоко. Священники древней русской религии должны пользоваться такими же правами, как и римско-католические, и не подчиняться светским законам, а жолнеры у них не должны занимать стоянок».

«Просим возвратить ко львовской кафедре село Перетынско и капитул галицкой село Кцелов, сообразно привилегии князя Льва, ее основателя».

«Доносим вашему величеству, что народ русский терпит большие утеснения от панов духовных и светских. Просим покорно, чтобы они отнюдь не мстили. Если мы, по милости вашего величества, получим отдельную линию, то просим, чтобы и за этой линией наши духовные и вся Русь оставались свободными при своих обрядах, чтобы от унитов не было никакого утеснения, ибо в чужих землях нигде не делается такого угнетения и преследования верам, как в нашей земле. Доносим еще вашему величеству, что приятели наши из соседних земель сообщали нам, что из Польши послано просить помощи против кого-то, неизвестно с ведома или без ведома вашего величества. Просим ваше величество все это нам простить, ибо мы так поступаем по долгу подданства; извольте охранить нас, верных подданных, от всяких обид, иначе мы, спасая свои головы, должны будем, в предупреждение зла, искать себе приятелей».

Эти статьи произвели в сенате величайшее волнение.

—Вот, наконец, до чего дошли козаки, — кричали сенаторы, — им недостаточны зборовские статьи — они хотят присяги, заложников! Но что же значит присяга панов, когда слово монарха, которое для подданных должно быть высочайшим законом, они считают нарушением? Эти требования Козаков напоминают басню, в которой волки заключают мир с пастухами с условием, чтобы последние удалили собак. Такие требования есть чисто плод безумной и наглой головы, которая посылает их в насмешку над королем и представителями Речи Посполитой!

—Как? — говорили послы. — Так мы будем игрушками Хмельницкого? Так мы ему позволим это? Простим ему измену и наглость? Отдадим ему оплот наш от неверных, Украину, которую он дарит Оттоманской Порте? О, конечно, согрешили мы перед Богом, терпим наказание его за наши преступления. Покоримся, покаемся, братья; он не излил еще на нас полный фиал своего гнева; он не отдалит от нас своего милосердия.

В одно время с козацким прошением королю, который его сообщил сейму, явилась депутация от Киселя с мнением воеводы относительно успокоения отечества. «Тогда, — говорит летописец, — паны увидели, что Кисель как был схизматик, то и выказывал всегда свой схизматический дух».

Кисель находил, что отечество в такой опасности, что надобно во многом уступить Хмельницкому. Он советовал согласиться на заложников, чтобы они жили в украинских имениях, но могли носить почетное звание комиссаров. Он надеялся склонить Хмельницкого подарками и деньгами, чтобы он перевел всех своих Козаков из панских имений в королевские и, таким образом, прекратил бы возбуждения хлопов к мятежу. Но Кисель считал неизбежным уничтожение унии. «Ссылаюсь на тех, — писал он, — которые были со мной вместе под Зборовом: тогда состоялась безусловно статья об уничтожении унии; гетман запорожский иначе не хотел мириться, как только с тем, чтобы присягнули на этом король и мы все. Я с трудом отклонил присягу и отложил уничтожение унии до разговоров об этом с митрополитом. В Киеве с большими затруднениями я довел дела до того, что вопрос о вере стал вопросом о церковных имуществах; я было предлагал различие имуществ: чтобы после умерших владельцев-унитов они получались неунитами, а при живых — неуниты были бы в ожидании и тогда я чуть было не лишился жизни. Что дано и дозволено на сейме — то не исполнено. Чернь мятется. Я всегда желал и желаю, чтобы Русь была в единстве с Польшей, но я не желаю, чтобы она уничтожалась. Если целый народ и клир противятся унии, а против народа стоит какой-нибудь десяток-другой духовных особ, ради церквей и деревень — скажите, ради Бога, что лучше: уступить ли церкви и деревни, которых наберется не более двадцати или тридцати в оных епархиях, или же, ради этих церквей, пусть тысячи костелов будут опустошены? Если есть способ, согласный с оным католическим исповеданием, которому и я, по милости Божией, благоприятствую, пусть те господа из Руси, кто только из них знает, как он сам верит и умеет объясниться, соединятся с целым народом и клиром, а Речь Посполитая останется в покое. В самом деле, перейти от обряда к обряду, — все равно что одно платье скинуть, а другое надеть. Так лучше поступить, когда вера одна и та же, чем подвергать крайней опасности Речь Посполитую. Пусть Бог лишит меня вечной жизни, если я не считаю обе веры за одно и то же по существу — разница в обрядах; и у той и другой церкви — один глава Христос, одно преемство от апостолов, одни вселенские учители, одно учение; одна без сущности другой существовать не может; я только придерживаюсь обряда, в котором родился, и терплю то, что приходится терпеть, а другие не могут терпеть и думают, что дедовская вера через то уничтожается. Что же тут делать? Не повесить же в свободной нации всю Русь и не подвергать же Речь Посполитую вечной опасности!»

Это письмо взволновало посольскую избу. «Как козел не будет бараном, так схизматик не будет искренним защитником католиков и не может охранить шляхетские вольности, будучи одной веры с бунтовщиками хлопами», — говорили паны. «Вера есть дар Духа святого, а Дух святой — иероглиф вольности — где хочет и как хочет дает вдохновение. Как! Для схизматиков, для глупого хлопства делать рабами шляхту, не позволять ей верить, как повелевает Дух святой, — а пусть верит как предписывает пьяная, сумасшедшая голова Хмельницкого! Вот появился какой доктор чертовской академии, хлоп, недавно отпущенный на волю, хочет отнять у поляков дар Божий, веру святую! Им не нравится слово уния, а нам не нравится схизма: пусть отрекутся безумного учения своего схизматика, патриарха, оскверненного арианской ересью, посвященного басурманской властью, пусть соединятся с западной церковью, и назовутся правоверные. На это Польша согласна, а Кисель, киевский воевода, что это? — хочет быть проповедником козацкого учения?»

В сенаторской избе уничтожение унии возбудило также толки.

—Требуют уничтожить унию, источник и начало зла, — рассуждали сенаторы. — Не может быть прочен мир гражданский там, где нарушается религиозный. В угодность заклятому врагу, мы должны насиловать совесть, распространять заблуждение, нарушать основание закона: чего себе не хочешь, того другому не делай. Но если бы мы этого и хотели, то вправе ли так поступать? Уния русских с римской церковью установлена в национальном синоде и утверждена св. отцом. Пусть таким образом и уничтожается!

Домогательства русских уничтожить унию тронули щекотливую струну польского сердца, фанатически приверженного в тот век к католической религии. Все единодушно были проникнуты негодованием. В то время были открыты хитрости Верещаки; перехвачена переписка. Его заточили в мариенбургскую крепость.

—Вот что делают эти защитники раскола, — говорили тогда паны. — Они все злодеи, все изменники!

—О, не потерпи король, монарх наш, такого гнусного унижения! — кричали в посольской избе. — Ты принял на себя долг охранять свободный народ; ты должен быть полным королем нашей нации и не разделять своей короны с кем бы то ни было, тем более с хлопом. Препоясуй меч свой: мы идем за тобой; нас много у тебя; пойдем все поголовно, и юноши, и мужи, и старцы, за вольность нашу: накажем эту наглую сволочь! Пусть не брыкает Хмельницкий; в горло ему заткнем его требование!

Мысль о защите римско-католической церкви и шляхетской свободы породила редкое между поляками единодушие.

24-го декабря, в последнее заседание сейма, война была объявлена всеми голосами. Сейм положил созвать посполитое рушенье и собирать временные подати для платы регулярному войску. Так как это было противно обыкновению, то некоторые сначала стали представлять несообразность двух повинностей разом, приводя обыкновенную пословицу: «С одного быка драть две кожи». Но король, в пример прочим, пожертвовал значительную сумму на содержание войска из собственных доходов; вслед за ним сенаторы дали обещание принести пожертвования с своей стороны. Эти примеры подействовали на послов. Из любви к отечеству и для спасения его,— как говорили они, прекратились споры и недоумения. Установили меры собирания податей посредством провинциальных сеймиков, определили строгое наказание всем, кто стал бы противиться или медлить взносом, а равным образом и неисправным сборщикам. Король и сенаторы предложили от себя еще, кроме дарованных пожертвований, плату иностранным отрядам, которых предложили пригласить из Германии. После тридцатилетней войны скитались по Европе толпы наемных войск, готовых пристать к тому, кто дает им жалованье, и служить со всей честностью, как бы и за собственное отечество. Это были остатки тех войск, которыми предводительствовали в кровавую эпоху Германии то католические, то протестантские полководцы. Этих-то храбрых, закаленных в боях рубак вызывали теперь король и паны против Козаков. Наконец, положили отправить посольство в Рим и просить у папы денежного вспоможения для такого дела, которое касалось, по мнению поляков, не только спасения христианской державы, но вообще целости и чести римско-католической церкви. Другое такое же посольство, с просьбой о денежном пособии, было послано к императору Фердинанду III.

Поляки рассуждали, что новонабранное войско требует некоторого времени для обучения; вообще надобно было помедлить, пока финансовые и военно-административные дела их придут в надлежащий порядок; а потому, по предложению короля, сейм решился еще раз попробовать, нельзя ли, посредством мирных сношений, заставить Хмельницкого отказаться от своих требований, или, по крайней мере, задержать военные действия Козаков. Козацким послам вручили такой ответ на присланное прошение:

«Если козаки не хотят довольствоваться Зборовскими статьями, то король и Речь Посполитая не имеют средств удовлетворить их. Что же касается новых, неслыханных предложений Хмельницкого и требований подтверждения существующего договора, то королевству даже принимать их унизительно. Если козаки не оставят духа мятежа и не приведут в исполнение зборовских статей при комиссарах, назначенных от Речи Посполитой, то Речь Посполитая принуждена будет, для усмирения их, употребить силу».

Однако решились еще прибегнуть к прежним мерам и попытаться устроить снова комиссию для переговоров с козаками, давши комиссарам две инструкции, одну явную, другую секретную. Но из этого ничего не могло выйти, потому что в письме короля к Киселю, назначенному комиссаром, Хмельницкому ничего не обещалось, кроме того, что высказано было козацким депутатам от сейма.

Козацкие послы получили дворянское достоинство. Поляки желали расположить к себе этих лиц. По отъезде их отправились в Украину и комиссары, из которых главным был опять Кисель; но они еще не успели прибыть в козацкую землю, как Хмельницкий уже узнал, что сейм постановил воевать против него и не хочет принимать присланных статей. Гетман, с своей стороны, не хотел и не видел никакой возможности отрекаться от них, а потому, не дожидаясь комиссаров, созвал генеральную раду и объявил на ней, как водилось по козацкому обычаю, об опасностях, грозящих Украине.

—Вот, наконец, — говорил он, — панове-братья, нам объявляется война; давно уже грозят нам ей поляки, тая замысел отнять у нас свободу, доблестно купленную нашей кровью. Уже ляхи перестали вести советы между собой да приискивать меры, чем и как уплатить войску, не спорят и о том, как нападать на нашу землю. Все порешили на последнем своем сейме в Варшаве, во всем согласились: и деньги платить, и помочь давать; продают свои сокровища, вывозят дорогую утварь из краковского замка, чтобы уплатить чужеземному войску и собрать своих под знамена; послали за пехотой в немецкую землю; набирают жолнеров в Короне и Литве; все шляхетство идет в посполитое рушенье с оружием и запасами. Как только соберут людей, тотчас нападут на нас: думают, чем скорее, тем лучше; хотят начать войну зимой, чтобы мы не могли вести земляных работ и чтоб наши союзники — татары, по недостатку подножного корма, не могли поспеть к нам на помощь. Гроза большая наступает на нас и уже близко; надобно скорее браться за ум! Что делать? Спрашиваю, братья, вашего совета. Ожидать ли нам врагов в нашем отечестве или опередить их и самим на них напасть?

Одни говорили:

—Лучше нам оставаться в своей земле, укрепить границы и ждать ляхов; тут они от холода и голода будут пропадать пуще, чем от оружия. Поляки привыкли спать на печке, жить в довольстве; не вынесут они зимней стужи и голода и разбегутся сами.

Другие возражали:

—Не приходится нам сидеть спокойно, ожидая неприятеля и смотреть, как он, без всякого отпора, начнет лить кровь наших земляков. Это нанесет большой вред и людям, и имуществам, и убьет в нас бодрость духа, с какой мы одолевали всякие трудности и добыли себе свободу. Гораздо лучше будет, когда мы сами пойдем в неприятельскую землю: одно — то, что войско наше будет продовольствоваться добычей; другое — умножится слава наша, а с ней и храбрость наша, а врагам нанесет страх и смятение. Если мы успеем на первый раз одолеть ляхов, то уже трудно будет возвратить жолнерам бодрость, а шляхте надежду; одна дума о своей слабости даст противной стороне средства к победе.

После всех рассуждений решили держаться линии между киевским и брацлавским воеводствами по Бугу и укрепить эту сторону сколько можно.

Вслед за тем Хмельницкий издал универсал, в котором объявил русским о новой войне, запрещал жить панам в Украине, исключая тех, которые отрекутся от своих прав над хлопами и станут заодно с козаками, и призывал весь народ к ополчению. Паны, которые не успели еще оставить в числе прочих Украины, заранее бежали опрометью; некоторые были убиты; со всех сторон стекались хлопы в сборное место, назначенное у Ставищ; девять тысяч татар, передовой отряд крымской вспомогательной силы, был уже в распоряжении предводителя русского народа. Комиссары увидели, что уже поздно переговариваться, побоялись ехать к гетману и послали одного из них, Маховского, к митрополиту Сильвестру Коссову.

—Король, — говорил он, — опуская на время поднятое оружие, обращается к тебе, достойный архипастырь: останови своими пастырскими советами пролитие христианской крови и опустошение земли русской.

Как ни должно было, по-видимому, огорчать православного владыку пренебрежение к греческой вере, но он и здесь не изменил своей кротости. Он умолял Хмельницкого отложить всякую месть, а положиться на волю Божию. Хмельницкий, прочитав убеждение митрополита, заплакал, как говорит польский историк, и клялся, что должен воевать, единственно защищая отечество.

Маховский уехал прочь. Знакомый Богдану чауш опять явился в Чигирин. «Вы знаете, — писано было в грамоте падишаха, — что высокие врата умеют оказывать милость друзьям и карать недругов. И так как вы секретно сообщили нашему чаушу Осману, что вы со всей искренностью отдаетесь под крылья покровительства высоких врат, то мы, принимая это от всего сердца и не сомневаясь в вашей верности, послали крымскому хану строгое приказание, чтобы он не обращал очей и ушей своих к Польше, а напротив, если бы оттуда повеял на вас какой-нибудь ветер и поляки захотели бы притеснять вас или напасть на вас, то хан обязан тотчас защищать вас своим быстролетным войском, и пока вы будете верны и преданы счастливым вратам нашим, до тех пор — имейте безопасные сношения с ханом: вы в нем не обманетесь. Посылаем вам постав злотоглава и кафтан и требуем, чтобы, веря настоящему нашему писанию, вы возложили на себя этот кафтан в знак верности, подобающей нашему подручнику, потому что вы писали к блистательнейшим вратам нашим, что готовы давать нам такую же дань, какую дают другие христианские подданные наши, а мы, узнавши о вашей верности, будем этим довольствоваться, вы же будете держать при нас своих достойных людей».

Хмельницкий отправил в Константинополь Антона Ждановича и какого-то Павла Петровича с толмачом благодарить падишаха*. Их там приняли с знаками внимания и дружелюбия. Но Ислам-Гирей показывал неохоту идти на поляков; визирь приказывал ему: он дал невольное обещание явиться со всей ордой и послал вызов к полякам под предлогом, что идет воевать за оскорбление Козаков, своих союзников. Хмельницкий опасался принимать помощь от мультанского господаря Бассарабы, зная вообще непостоянство валахов, а еще менее от Лупула, который сам набивался помогать козакам, но с коварной целью вредить им. Доверчивее он сошелся с Ракочи: по договору, заключенному с ним, седмиградский князь должен был напасть на Краков в то время, когда козаки будут громить Польшу с востока**.

______________________

* Рукоп. Арх. Иностр. дел. Сношен. Польши с Турцией.
** А. Южн. и Зап. Росс. III. 455.

______________________

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Начало неприязненных действий. — Поражение и смерть Нечая. — Разорение Ямполя. — Приступ поляков к городку Стена

Первые неприязненные действия с обеих сторон открылись в феврале 1651 года, в Подолии, земле, где отважный народ не хотел признать зборовского договора и первый увлек своим примером Южную Русь к новой брани с поляками. Правительство польское намеревалось начать войну ранее весны, чтоб не допустить к Хмельницкому турок и крымцев, которые не привыкли к зимнему холоду и не могли обойтись без подножного корма для лошадей. Польское кварцяное войско разделилось. Одна часть была расставлена в украинских воеводствах на зимнюю стоянку, а сам Потоцкий уехал в Варшаву на сейм, по окончании которого — в свою маетность Езуполь (в нынешней Галиции) и там дожидался дальнейших распоряжений от короля. Другая часть осталась под командой Калиновского и должна была действовать против Козаков, как только со стороны последних окажутся неприятельские движения. Калиновский пошел со своим войском в Бар и выдал универсал к русским жителям; он извещал их, что польское войско вступит в Украину, но единственно с тем, чтоб укрощать загоны, и не будет оказывать неприязненных действий, если простой народ станет повиноваться владельцам, а козаки будут оставаться в покое на основании зборовского договора.

Услышав об этом, брацлавский полковник Нечай хотел предупредить вторжение; он двинулся с своим полком на Бар и посылал воззвания к жителям тех мест, которые не вошли в границы украинские по зборовскому миру. Хлопы, которые только к тому и стремились, чтоб стать вольными козаками, стекались к предводителю.

Брацлавский воевода Ляндскоронский, находившийся с Калиновским, послал, как начальник земли, к козацкому вождю депутатов.

—Что это значит? — говорили они. — Хмельницкий еще не давал вызова на брань, а ты уже вооружился с своим полком!

—Обманщики! — отвечал Нечай. — Не вы ли сами думаете напасть на нас, а показываете вид, будто ничего не знаете? Вы хотите уловить нас коварной дружбой!

Депутаты не возвратились: Нечай приказал их повесить в присутствии турецкого комиссара.

Калиновский, не допуская Нечая до Бара, пошел к нему навстречу.

Нечай, с тремя тысячами, стоял в местечке Красном и каждый день увеличивал свои силы. Наступила масленица. Козаки начали гулять. Полковник поставил передовую стражу в Ворошиловке, под начальством сотника Шпаченка: он должен был наблюдать приближение неприятеля и известить полковника. Поляки стояли в Станиславове.

Гетман Калиновский созвал военный совет и говорил:

—Дошла до нас весть, что хлопы собрались в Красном, пьянствуют и празднуют масленицу, а нас не боятся и не ожидают, чтоб мы на них напали. Нападем на них сонных и пьяных; победа достанется легко, а военным она придаст духа наперед!

В прощальное воскресенье Нечай отправился к какой-то куме гулять. Козаки, с часу на час, дожидались нападения и уговаривали своего начальника не предаваться беспечности;

—Эй, пане Нечаю, — говорили они, — держи коника в седле, а саблю под опанчей!

—У меня, — отвечал Нечай, — есть Шпак, добрый хлопец: он мне даст знать о тревоге!

Козаки последовали примеру начальника и начали пьянствовать.

Тем временем Калиновский 20-го февраля выступил из Станиславова. Узнав, что Шпаченко стоит в Ворошиловке с малым отрядом, Калиновский стремительно бросился на него и поразил этот передовой отряд так, что не осталось ни одного человека принести в Красное весть о несчастии. Была ночь. В Красном никто не думал об опасности, как уже польский передовой отряд, состоявший из драгун, под начальством Пясочинского и ротмистра Корецкого подступил к городу. Жолнеры овладели городскими воротами и изрубили без сопротивления пьяную без чувств стражу. Драгуны были расставлены кругом города, а конные полки вступали в местечко. Это было в третьем часу пополуночи. Когда поляки вошли в местечко, вдруг залаяли и завыли собаки: пробудившиеся жители стали прислушиваться и явственно различали стук конских копыт и звук удил.

Ударили в набат. Пьяные козаки схватились за оружие. Предводитель сидел за ужином «с любезною кумою», по выражению песни.

—Гей, утикаймо, Нечаю, — кричали козаки, — ляхи в месте.

Бегство тогда еще им было возможно; но разгоряченный вином полковник, вскочив из-за стола, закричал:

—Утикати! Щоб-то козак Нечай утикав! Як можно славу свою козацкую пид ноги топтати? Давай швидче коня, джуро! Вирижим всех ляхов, таки всих до одного!

Он вскочил на своего буланого, которого не успели даже оседлать, и выехал на улицу, где козаки уже резались с жолнерами в темноте.

—О, та до сына вражих синив! — кричал Нечай. — А ну лишь, хлопци, биймо их, як курей!

Он полетел вперед на врагов, собственноручно выбил из рук хорунжего знамя, повалил его на землю; козаки, которым было тогда море по колено, принялись «сикти на капусту ляхив», как выражается песня, а между тем жители палили на врагов с крыш, из окон, с заборов. Жолнеры попятились назад и пришли в беспорядок: вся улица уложена была трупами; журчали ручьи крови. Поляки бежали, козаки преследовали их за городскую браму, как вдруг позади их в городе сверкнуло пламя и раздались выстрелы.

Это был многочисленный польский отряд из разогнанных подольских шляхтичей, под начальством Коссаковского; в то время, когда козаки и жители местечка расправились с жолнерами, они ворвались в местечко со всех сторон и зажгли его в нескольких местах. Козаки воротились в город, спотыкаясь на груды трупов, а вытиснутое войско снова пришло в порядок и обратилось на них в тыл. В местечке сделалось страшное смятение. Среди пылавших строений козаки резались отчаянно, отбиваясь от врагов, наступавших на них отовсюду; наконец стали уходить в замок. Брат Нечая, Матвей, пал на глазах его; полковник, исстрелянный, изрубленный, еще отмахивался саблей; поляки силились взять его живьем и не взяли; только полковничья булава его да породистый конь достались Пясочинскому; сам Нечай, умиравший, был отнесен в замок и скончался, заповедав козакам передать последний поклон осиротевшей матери.

Начальство над козацким отрядом после Нечая приняли сотники; Гавратынский, приставший к козацкой стороне шляхтич, Кривенко красносельский, Степко и другие. Три дня они мужественно защищались: враги напрасно предлагали им помилование; на четвертые сутки, не видя ниоткуда спасения, козаки ночью вырвались из замка, но утром поляки догнали их на озере, покрытом тогда льдом. Почти все старшины брацлавского полка погибли в сече: только сотники Гавратынский, Тышко и полковой писарь Жадкевич были схвачены; первый был расстрелян.

Заняв замок, поляки вошли в церковь и нашли в ней мертвое тело Нечая; попы в черных ризах отпевали козацкого рыцаря. Народная песня говорит, что русские предлагали полякам откуп за тело Нечая, дабы похоронить его с честью; но «вражи ляхи» (выражается украинская песня) не взяли ни серебра, ни золота, искрошили рыцаря на мелкие части и пустили их по воде; только голова Нечая спаслась от посрамления: русские как-то унесли ее, предали погребению где-то в церкви великомученицы Варвары и произнесли над ней заветное прощание: «Прощай, козаче! Зажив еси великой славы!»

Местечко сгорело; враги истребили без разбора жителей; их имущество, какое спаслось от огня, досталось победителям.

Это поражение показалось для русских дурным предзнаменованием. Козаки, подобно татарам и полякам, верили, что первый успех или неуспех служит предзнаменованием счастливого или несчастливого окончания войны. Убийственное предчувствие распространилось в народе с вестью о погибели брацлавского полковника. Говорили, что в Киеве перед тем появилась кровь на главных воротах.

Кисель, находясь тогда в своей Гуще, все еще надеялся, авось-либо можно дипломатическим искусством остановить кровопролитие, и был поражен известием о судьбе Нечая. Он обратился к митрополиту, убеждал его употребить пастырские увещания над Хмельницким, писал к Калиновскому, просил его приостановить дальнейшие военные действия, снестись и объясниться с козацким гетманом. По этому совету Калиновский писал к Хмельницкому, что разбитие Нечая не должно считаться началом войны, что Нечай — своевольный бунтовщик, начал войну без позволения своего гетмана; Калиновский припоминал, что Нечай еще прежде был непослушен Хмельницкому и поднимал хлопов против панов. У Калиновского в этом случае не было ни мало искренности; он хотел поставить своего врага в бездействие, чтобы тем временем нанести ему удар. Но Хмельницкий не был из тех, которых можно прельстить и обмануть такими письмами. Когда митрополит, по просьбе Киселя, стал его увещевать, Хмельницкий письменно отвечал ему, что он не подал повода к нарушению мира и ожидал комиссии, как вдруг поляки первые начали лить кровь. «Я согласен, — выражался он, — и теперь ждать комиссию, но пусть польское войско отступит от линии и не делает нападений. Я дитя той же породы, у которой оттоманские руки общипали золотые перышки: они скоро отрастут, если только поссорившиеся братья, окончив вражду взаимным прощением друг другу, обнимутся по-дружески».

Отзываясь так чувствительно, Хмельницкий был уверен, что война неизбежна, и, желая возвратить к себе прежнее доверие народа, выдал универсал, в котором приказывал всем вооружиться поголовно за свободу русской земли и позволил истреблять всякие остатки панские и католические в землях русских. Он разослал своих агентов и в Польшу — волновать тамошних простолюдинов, уверяя их, будто козаки воюют не за одну Русь, а вообще за весь простой народ Речи Посполитой.

В то же время он послал к хану, убеждая его прибыть с ордой как возможно скорее.

«Польского войска не более тридцати тысяч, — писал он. — Оно состоит из новобранцев и находится под командой Потоцкого и Калиновского, которые недавно испытали татарский плен и теперь не осмелятся показать лица перед ордой, те же, которые выдержали збаражскую осаду, уже погибли от трудов и нищеты. Теперь самое благоприятное время для войны. Король объявляет сбор посполитого рушенья; но вашему ханскому величеству известно, как медленно и трусливо поляки собираются на войну. Если орда успеет прийти до прибытия посполитого рушенья, то наше взаимное войско будет так велико, что десяти человекам придется бить одного, а если они один раз проиграют, то уже больше не поправятся. Все Королевство Польское, от Днестра до отдаленных северных пределов, отдадим под власть повелителя оттоманов».

Замечая недоброжелательство к себе хана, Хмельницкий еще раз отправил в Константинополь с полковником Ждановичем и при нем с переводчиком греком Павлом просьбу, чтоб турецкое правительство принудило своего данника выступить поскорее на поляков, не теряя драгоценного времени. Это козацкое посольство было принято самым радушным образом в Стамбуле. В марте великий визирь Мелек-Ахмет-паша послал именем падишаха повеление крымскому хану и его братьям султанам помогать всеми силами Хмельницкому, как вассалу турецкой империи, и, отпуская послов козацких, отправил разом с ними знакомого Хмельницкому Осман-чауша с дарами от падишаха. Вторично отправляя Османа, визирь напоминал гетману, чтоб козаки помнили присягу, данную Оттоманской порте и сохрнили ее свято. Один из влиятельных турецких вельмож, Ректаш-Ага, писал Хмельницкому, что в Стамбуле все радуются союзу Козаков с турками и знатнейшие сановники при дворе падишаха денно и нощно прославляют подвиги Богдана Хмельницкого. Кроме султанского повеления хану крымскому, дано приказание белогородским беглербегам и очаковскому Арамадан-бею помогать своими силами козакам в их войне с Польшей. Ислам-Гирей хотя не смел ослушаться падишаха, но сам не расположен был тогда начинать войны против поляков, надеявшись еще недавно в союзе с поляками и козаками громить Москву. Хмельницкий, однако, уже в марте сильно беспокоился насчет искренности хана и писал о том крымским мурзам. Перекопский бей Субан-Газы (от февр. 14) успокаивал письменно козацкого гетмана и уверял, что все крымские беи, мурзы и аги желают оставаться в союзе и дружбе с козаками.

Сколько поражение Нечая опечалило русских, столько же обрадовало поляков.

—Вот несомненные признаки дальнейших побед и успехов! — говорили в Польше.

Калиновский, предлагая в своем письме к Хмельницкому мир, в то же время писал в Польшу, что он намерен очистить от мятежников подольскую землю, а потом пойти в середину Украины. Письмо его произвело восторг в Варшаве. Служили благодарственные молебны, при дворе справлялись балы и праздники, носились между шляхтичами утешительные известия; когда после того не приходило долго вести от войска — это приписывалось быстрым его успехам.

—Теперь, — говорили поляки, — они, конечно, уже подле Чигирина, а может быть, и далее, гонят врага в степи к Дону.

Другие даже начинали роптать за собрание податей и объявление посполитого рушенья.

—Нас только пугают, — говорили они, — для того, чтобы выманить деньги. Мы пойдем в посполитое рушенье да проходимся до Вислы или Сана, а оттуда назад разойдемся, ничего не сделав, потому что войско и без нас размечет в прах хлопов.

Сам король, так неотступно спешивший на войну, дожидался несомненной вести о новых победах и отправился на богомолье в Журавицы, на границу Литвы, где была икона Божьей Матери, которой приписывали чудодейственную силу.

Усилив свое войско новыми отрядами, прибывшими из главного лагеря под Каменцем, Калиновский начал опустошать страну между Бугом и Днестром. Богатое местечко Мурахва сдалось без сопротивления. Пораженный под Ворошиловкой банановской сотни сотник Шпаченко ушел с козаками, а мещане и сошедшие из окрестных сел хлопы хотели было защищаться в замке, но на другой день принесли повинную и выдали одного из своей среды, как зачинщика бунта. Жолнеры не убивали жителей, но ограбили их. Такую же участь имели многолюдный город Шаргород и местечко Черниевцы. Мещане заранее выслали к польному гетману изъявление покорности. 3-го марта войско двинулось к местечку Стене, откуда приезжало к польному гетману двое депутатов от мещан с изъявлением покорности и готовности впустить польское войско. Но услышав, что в Ямполе на Днестре собиралась ярмарка, поляки рассчитали, что там будет, чем поживиться. Калиновский распустил слух, что идет к Виннице, и послал на Ямполь из двух полков отряд под начальством Ляндскоронского. Жители Ямполя не ожидали нападения, веря ложным слухам об удалении польского войска в противную сторону. Вдруг утром, на самом рассвете, когда большая часть спала и только лавочники раскладывали свои товары, явились неожиданно новые гости, приносившие, по выражению современника, вместо товаров, раны и убийства. Зазвонили в колокола, схватились за оружие, но уже было поздно: большое войско вторглось в город вслед за передовыми. Приезжие бросились бежать, покинув свои товары, и столпились на мосту; мост обломился, и все попадали в реку. Поляки окружили город, ограбили его совершенно, наполнив множество возов разными произведениями и в том числе венгерскими винами; купцы привозили их в предположении распродать на свадьбе Тимоша, которая, как думали, будет здесь справляться. Когда уже более нечего было брать, поляки зажгли город и начали умерщвлять всех жителей без разбора, не щадя ни стариков, ни женщин, ни младенцев. Тогда погибло более десяти тысяч народа всяких наций — русских, волохов, венгров, и ни одной живой души не оставили жолнеры.

Между тем сам Калиновский приступил к городку Стене (Стина, Сцяны), и там поляки встретили совсем не такой прием, как обнадеживали их приезжавшие оттуда депутаты от мещан. Из окружавших город Стену хуторов выбежали хлопы, с самопалами, луками и другим оружием, стреляли, произносили угрозы и в насмешку над врагами показывали им кукиши и выставляли задние части тела. То были обычные приемы задора. С большим трудом поляки, однако, наперли на них, вогнали в город и овладели хуторами. Сам городок разделялся на две части: одна находилась на неприступной горе, другая лежала у подошвы горы. На горе засел храбрый козацкий сотник, которого одни историки называют Калюшем, а другие — Александренком. Калиновский послал к нему предложение сдаться и заплатить откуп.

—У меня нет денег, — отвечал козак. — Есть люди и оружие: будем сражаться до последних сил!

Калиновский ударил на низменный город. После первого сопротивления жители убежали на гору; поляки хотели взять верхний город, — козаки храбро отразили их; три дня приступали враги на утесистую скалу и три дня напрасно теряли людей. Наконец козаки согласились дать окуп и обещали четыре тысячи злотых, но когда польный гетман согласился, они заплатили только тысячу злотых. Польный гетман удовлетворился только тем, что принял от них присягу и отпустил прибывших к нему посланцами хлопов с принесенными деньгами. Оттуда поляки двинулись под Винницу, которая недавно из сотни кальницкого полка сделана была полковым городом. Винницким полковником был Иван Богун. У него было только три тысячи Козаков. Он «упремудрил» ляхов, говорит украинская летопись. Прежде всего он отправил к Хмельницкому просить помощи, а сам составил план задержать поляков под Винницей, пока подойдет войско от Хмельницкого. Польный гетман остановился на дороге в Сутиске и оттуда 10-го марта отпустил к Виннице брацлавского воеводу Ляндскоронского с передовым отрядом к Виннице. Как только поляки подходили к Виннице, Богун оставил в винницком замке гарнизон, а сам вышел навстречу врагам и после первой стычки обратился в бегство, перешел реку и заперся в монастыре, который находился вблизи Винницы и омывался со всех сторон водой. Поляки заметили, что у неприятеля войско не сильно, и думали, что на Козаков напал страх; они обратились прямо на монастырь, и никому не вошло в голову, зачем по льду раскидана солома. Богун приказал заранее прорубить на Буге лед, и когда утренний мороз подернул воду тонкой корой, набросал соломы. Две польские хоругви — Киселя и Мелешки — ступили на эти места и стремглав пошли на дно. В числе нескольких сотен утонувших был Юрий, брат Киселя, едва спасшийся прошлый год от виселицы в доме Хмельницкого. Отважный Ляндскоронский едва выкарабкался из проруби и поднят был своими на льду, сильно избытый прикладами козацких самопалов.

Взбешенный этой хитростью, Калиновский к вечеру в тот же день прибыл к Виннице и решился во что бы то ни стало взять Богуна. Он отправил своего сына, коронного обозного, за Буг наблюдать, чтоб не явилось неожиданно свежее козацкое войско, и разузнать, где находится козацкий гетман, а сам приказал брать Винницу. Богуну не нужно было упорно охранять город: он старался только задержать поляков от похода далее в Украину. Козаки дали сильный отпор, стоивший полякам много людей, затем в полночь зажгли город во многих местах и ушли за монастырь.

Все усилия поляков взять приступом замок были напрасны. Через два дня (во вторник) козаки послали к Калиновскому предложение заплатить ему откуп в 4000 волов и 5 бочек меда. Калиновский потребовал, чтоб они выдали пушки, знамена и своего предводителя Богуна. Козаки отвечали, что они лучше погибнут, чем станут выдавать кого-нибудь из своих старшин. Остановились с обеих сторон на том, что козаки выдадут полякам отнятые у них знамена и возвратят лошадей, захваченных во время приключения на прорубях. Они просили также, чтоб войско польское очистило поле перед монастырем для свободного выхода Козаков. Поляки согласились и расположились в городе по улицам, но Калиновский замыслил устроить козакам засаду, и когда они станут выходить, то окружить их со всех сторон и принудить отдать и своих старшин и орудия. Богун догадался о хитрости и потребовал обмена заложников с обеих сторон. Поляки и на то согласились. Но после того Богун потребовал, чтоб Калиновский со своим войском отступил от Винницы за милю. Калиновский, видя, что замысел его не удается, не согласился.

—Иначе мы будем обороняться, хотя бы нам всем пришлось тут погибнуть, — объявили козаки.

Возобновили бой. Поляки, сколько ни усиливались, ничего не могли сделать, бросали в козацкий стан бомбы, но козаки их счастливо тушили. Поляки потеряли немало своих людей и выбились из сил, не расседлывая лошадей, не покидая ни на миг оружия*. Богун с изумительной для врагов деятельностью и быстротой не только отражал удачно приступы жолнеров, но и беспокоил их отважными выходками. Современники рассказывают, что в одну ночь козацкий полковник сделал вылазку с тремястами Козаков на другую сторону Буга для узнания, нейдет ли к нему вспомогательное войско; этот отряд вступил в битву с поляками; последние узнали Богуна, потому что лучи месяца ярко играли на его блестящем панцире. Враги устремились на него. Уже хоружий Рогальский ударил его рукояткой своего знамени, а другие жолнеры хватали его за руки, но Богун, необычайно сильный, одним встряхом повалил на землю своих преследователей и поскакал во весь дух, отмахиваясь саблей от толпы гонителей, как вдруг, в жару битвы, попал в одну из тех продушин, в которые прежде так хитро спровадил врагов. Но борзый конь его счастливо выкарабкался из воды на лед и донес своего мокрого и обмерзлого седока в монастырь. Поляки думали, что это приключение отобьет у него охоту к таким смелым выходкам, но, к удивлению их, на другой же день Богун снова показался на своем буланом коне.

______________________

* Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. февр. 378.

______________________

—Каково здоровье? — кричали ему насмешливо поляки.

—Вчера поляки отомстили мне такой же баней, какой я их угостил, — отвечал Богун.

«Так-то, — замечает современник, — храбрецы, в одно и то же время, и сражаются и весело разговаривают между собой».

Так проходили дни, как вдруг 20 марта возвращается обозный коронный молодой Калиновский и приносит отцу угрожающую весть: он дошел только до Липовца и там неожиданно напали на него козаки. То были козаки полтавского полка. Обозный Калиновский едва мог привести в порядок свой отряд; жолнеры должны были покинуть своих расседланных лошадей и поспешать назад к Виннице, к польскому стану. Но козаки, преследуя их, поразили отряд, сопровождавший обоз их. Тем не менее, однако, молодой Калиновский привел-таки двух схваченных Козаков, а те на сделанном им допросе показали, что Хмельницкий уже выступил из Белой Церкви и идет с своим войском навстречу польскому войску. За ушедшими из-под Липовца поляками погнался уманский полковник Иосиф Глух с десятью тысячами Козаков и должен был не сагодня-завтра явиться под Винницей. Это навело панический страх, подобный, по замечанию летописцев, тому, который овладел поляками под Пилявой.

—Бежать! Бежать! — кричали предводители. — Нас застигнет мартовская распутица, переправы будут невозможны; притом наше войско будет во всем нуждаться в неприятельской земле.

Польный гетман увидел необходимость, в виду ожидаемого появления козацких сил на помощь осажденным в Виннице, перейти с своим войском в какую-нибудь иную местность, более удобную для продовольствия, но в последний раз хотел попытаться уничтожить упорного Богуна и начал снова приступ перед солнечным восходом. Но через несколько часов появился Глух с своим отрядом. Козаки, чтобы поразить слух неприятеля, произвели большой крик и беспрепятственно расположились в части города, носившем название «нового миста», отделенного от другой части, где стояли поляки, одним мостом. Враги находились друг от друга на расстоянии одного выстрела из лука. Тотчас было дано приказание — как можно скорее уходить и побросать даже все возы, которые были полны со времени разорения Ямполя. Но некоторые хоругви до того прониклись страхом, что побежали, не слушая команды, сами не зная куда.

Гетман и начальники, желая их удержать, поспешили за ними и оставили на время лагерь и большую часть войска без дисциплины. Ляндскоронский с пехотой защищал в городе мост, через который пройти порывались козаки, приведенные Глухом. Но в это время служители, пользуясь сумятицей, бросились на возы и начали самовольно выбирать из них, что кому хотелось; хозяева вступались за свою добычу; началась драка... В то же время иные жолнеры спали мертвецки пьяны, а другие начали тревожно будить их; проснувшимся представилось, что на них наступают козаки: они схватились за ружья и начали палить по своим.

Так прошел день. Прошла ночь. На рассвете Богун сделал вылазку, и поляки бросились врассыпную, кидая не только возы, но даже пушки и оружие...

«Словно, — говорит современник, — боязливый человек увидит в лесу несколько волков и ему представляется огромная стая, между тем как число их невелико: так точно бежали и мы; и нашим глазам представлялись ужасные химеры; в самом же деле не было большой опасности. Возвращавшийся из подъезда Димитрий Вишневецкий привел в порядок несколько отрядов и спас по крайней мере часть артиллерии».

Впрочем, поляки не ушли бы от совершенного поражения, если б козаки не бросились на оставленные возы и тем не дали возможности передним уйти далеко. Задние не избежали так легко беды.

«Такое смятение произошло, — говорит очевидец, — что походило на пилявское дело. Одни из наших бежали в ворота, а другие лезли прямо через вал, те верхом, те пешие... если бы сам Бог нас не оборонил, мы все пропали бы тогда!»

Одни козаки, стоя на валах, проводили бегущего неприятеля насмешливыми криками:

—Цыгане, побегушки, безмозглые ляхи, пилявчики! Утикайте дальше за Вислу. Тут не ваше дело.

Но другие гнались за ними по пятам, а тут были не только те, которые прогнали поляков из Винницы, но еще и новые козацкие силы, присланные Хмельницким с есаулом генеральным Демком и с Чигиринским полковником Ильяшом Богачем, и всего, как говорили, погнались тогда за поляками козаков тысяч до ста и татар до тридцати тысяч. Пока жолнеры добежали 24-го марта до Бара, то оставили более тысячи раненых своих собратий и потеряли не только все награбленное им у подолян, но и все собственные пожитки: в Баре у них не было ни белья, ни платья и притом их утомляли непрестанные караулы.

—По три дня и по три ночи приходилось нам, — говорит Мястковский, — стоять настороже, не разводя огня, и мы поморозили себе носы, руки и ноги.

Вину неудачи поляков под Винницей современник приписывает безладице и постоянным ссорам между польным гетманом и брацлавским воеводой Ляндскоронским. Еще после дела в Красном польный гетман сердился на Ляндскоронского за то, что тот присвоил себе пернач Нечая. Польный гетман хотел взять эту вещь себе и обругал брацлавского воеводу, когда тот не отдавал ее. С той поры во все время похода до Винницы паны эти делали друг другу неприятности. В Шарогроде брацлавский воевода подвергался упрекам от польного гетмана, будто возбуждает против него подчиненных, а брацлавский воевода сказал, что, напротив, он убеждал жолнеров повиноваться предводителю. Калиновский показал ему кукиш и произнес:

—Ваши увещания имели столько места, как вот это!

«Стыдно и позорно, — замечает по этому поводу современник, — вождям дозволять себе такие школьнические выходки».

После того в Прилуках какой-то поручик, которому брацлавский воевода делал выговор за упущение по службе, был так дерзок, что сказал воеводе:

—Тебе приличнее быть козачьим пастухом, чем сенатором!

Оскорбленный воевода обратился с жалобой к польному гетману, а тот с иронией произнес:

—Где бреют, там и бьют!

Калиновский постоянно перед всеми старался выставить Ляндскоронского виновным за неосторожность под Винницей, где на прорубях погибло немало заслуженных товарищей, и такое мнение расходилось в польском обществе к ущербу чести Ляндскоронского*. Из Бара жолнеры в начале апреля поспешили в Каменец, и там Калиновский расположил их по окрестностям**.

______________________

* Дневник Освец. Киевс. Стар. 1882 г. февр. 381.
** Кратк. опис. о каз. малор. нар. 45. — Woyn. dom. ч. 2. 15. — Истор. о през. бр. — Histor. ab. txc. Wlad. IV. 72. — Акты Южн. и Запад. Рос. III. 454.

______________________

С тех пор войско стояло под Каменцем и уже не осмеливалось выступать из лагеря. Оно находилось в бедном положении. Наступила Пасха, а для жолнеров, говорит современник, была она настоящей иудейской пасхой в пустыне. За неимением хлеба, они поневоле ели хлеба в роде опресноков, без соли и с горечью, потому что эти хлеба печены были из лебеды. Угрожавшие вести тревожили их: господарь Лупул писал, что Хмельницкий намеревается грянуть на них с сильным войском, чтоб не допустить до соединения с королем. Предводители посылали к королю известия, вовсе непохожие на прежние, описывали свое бедствие и умоляли о скорейшей помощи. И вот в Варшаве внезапно разочаровались поляки в своих блестящих надеждах насчет удивительных побед кварцяного войска.

«Те, которые сочиняли небывалые события, — говорит летописец, — теперь первые опустили руки; а охотники до таинственного со вздохом разносили вести, что в Варшаве, на кладбище казнимых преступников, у мертвеца из уха пролилось много крови, а другой мертвец из могилы просунул руку. Это пророчит большие беды Польше», — говорили тогда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ополчение в Польше. — Папский легат. — Коринфский митрополит Иосаф в Украине. — Выступление короля из Люблина к Сокалу. — Планы Хмельницкого. — Неудачная осада Каменца. — Битва под Кунчинцами. — Хмельницкий под Збаражем. — Семейная драма у Хмельницкого. — Положение лагерей козацкого и польского. — Татарский мурза. — Поляки идут к Берестечку. — Прибытие хана к Хмельницкому. — Планы Хмельницкого. — Поляки идут к Дубну. — Вишневецкий предупреждает опасность. — Возвращение поляков. — Переправа польского лагеря через Стырь. — Появление татарско-козацкого войска. — Первые стычки. — Гнев хана. — Ночь перед битвой

Король получил в Журавице донесение из Каменца и, как будто пробудившись от сна, по выражению недоброжелательного к нему историка, побежал в Варшаву. Он недолго оставался в столице и, в половине апреля, выехал в Люблин с королевой, сенаторами, окруженный всем двором и многими знатными особами обоего пола, с десятью тысячами новоприбывшего из Германии войска. По приезде в Люблин, двадцатого апреля, он выдал третьи вици на посполитое рушенье. «Сообразно сеймовой конституции, — писал король, — оповещаем, сими третьими и последними вицами, всех обывателей Речи Посполитой, что мы лично идем для укрощения своевольных мятежников, которые, соединившись с неверными, покушаются искоренить не только всю шляхетскую кровь, свободу, вольности и самое имя польское, но даже и святую католическую веру, всегда процветавшую в нашем королевстве, и ниспровергнуть костелы, посвященные имени Божию. Местом сбора для всех, подлежащих посполитому рушенью, назначаем Константинов на пятое число месяца июня и желаем, чтобы никто, под страхом наказания по закону, не уклонялся от этого служения Речи Посполитой, но каждый спешил бы в указанное место, с охотой и готовностью, как подобает защитникам Христовой веры, чести Речи Посполитой, свободы и вольности».

Дорогой гость посетил короля в Люблине. Это был снова Иоанн де Торрес, епископ адрианопольский, легат папы Иннокентия X, приезжавший в Польшу прежде при Владиславе. Папа не прислал денег, которых просили поляки; он отговаривался тем, что римская казна истощена; зато он прислал всем полякам, идущим на брань, свое первосвященническое благословение и полное отпущение всех грехов, королю в подарок мантию и освященный меч, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, а королеве золотую розу. Во время утреннего богослужения легат вручил Яну Казимиру и его супруге эти дары и, от имени св. отца, торжественно провозгласил польского короля защитником св. веры. Внимание папы обрадовало поляков. Несколько дней прошло в религиозных церемониях, напоминавших времена крестовых походов. Король обнародовал, что сам святой отец благословляет ополчающихся на брань, и повелевал творить в храмах торжественные моления о ниспослании счастливого окончания войне, предпринятой за честь римско-католической религии. Религиозный характер войны возбуждал в поляках отвагу и мужество; шляхтичи выходили с уверенностью в победе, потому что в Риме будут молиться за них; шли на смерть с надеждой очиститься от грехов участием в таком святом деле и приобрести мученический венец на небе.

Польша восстала. Шляхтичи не только выходили сами, но выбирали из своих подданных крепких и рослых, вооружали их и брали с собой на войну.

И у Козаков также было религиозное возбуждение. Ближайший архипастырь Хмельницкого киевский митрополит вовсе не показывал сочувствия к козацкому делу. Происходя из шляхетского звания, Сильвестр Коссов не мог до такой степени разорвать узы крови, привязывавшие его к шляхетской породе, чтобы всецело перейти на хлопскую сторону. Он, подобно Адаму Киселю, был поставлен в истинно фальшивое положение неудачного примирителя польского дворянства с русским мужичеством. По настоянию Киселя митрополит писал к Хмельницкому, убеждал на проливать крови, не раздирать внутренностей общего отечества, а Хмельницкий отвечал ему, что не с его стороны и не от Козаков последовало возобновление войны, а дали к этому повод поляки, истребивши в Красном Нечая со многими людьми русскими. Козацкий гетман по-прежнему уверял, что готов ожидать комиссии и вступить в мирные переговоры, но с тем, чтобы войска польские подальше отступили от черты границы козацкой земли. На самом деле Хмельницкий был уже далек от того, чтобы начинать снова бесплодные толки с комиссарами. Когда козацкий гетман, двигаясь на походе, был ожидаем в Погребыще, Кисель отправил к нему посланца с письмом, в котором, по обыкновению, убеждал его приостановить неприятельские действия. Хмельницкий не отписал ему, а приказал изустно посланцу передать киевскому воеводе такую речь: «Пан воевода манят меня комиссией и миром, а брата своего посылает воевать вместе с Калиновским и Лянскоронским. Брат его убит, мне жаль его; он был настоящий рыцарь и мне приятель! Но сам виноват! Заварили поляки войну, пусть и расхлебывают!» Но вместо киевского митрополита давали Хмельницкому благословение с востока. В Польше — легат; у Козаков такое же лицо был митрополит коринфский. Он препоясал Хмельницкого мечом, освященным патриархом на самом гробе Господнем, вручил ему частицы мощей из Греции, кропил войско святой водой, ободрял надеждами на помощь Божию и решился сам с духовенством идти на брань за честь православной веры. Этот пастырь, проживая на Украине, тайно сносился с Москвой через своего двоюродного брата Илью, писал к цареву тестю Милославскому и к самому царю, сообщал о том, что делается на Украине, извещал о благожелательстве к Москве гетмана, которого он, с своей стороны, настраивал вступить в подданство царю: «Гетман Хмельницкий, — писал он, — мне сказал так: если государь хочет, чтобы мы ему поклонились и оберегали его Украину без жалованья, и если он любит христианскую веру, как подобает истинному христианскому государю, — пусть пришлет нам помощь, и мы признаем его царем и учинимся его подданными; как служат ему донские козаки, так и мы будем служить ему, ради единой христианской веры; и если он изволит отбирать от поляков свои города, мы будем помогать ему взять их; если же он захочет, чтобы этими городами владели ляхи, то козаки и татары разорят ляхов, а не дадут им владеть русскими городами». От себя митрополит замечал: «Мы подлинно слышим, что козаки ляхов победят; мира между ними ни за что не будет; гетман хочет их до конца разорить и посадить на польское королевство короля истинной христианской веры»*. В Москве, через греков, распространился слух, будто Хмельницкий договорился с Ракочи: последний будет помогать козакам, а когда поляков завоюют, то гетман посадит на польский престол Ракочиева брата с тем, что этот новый король примет православную веру. Этими слухами хотели уверить царя и бояр, что Хмельницкий ведет войну за торжество православной веры. Но греки старались укрыть перед царем и боярами дружелюбные сношения гетмана с Турцией; грек Илья говорил в Москве, что турецкий падишах предлагал Хмельницкому войско, но гетман отвечал: «Мне турецкое войско не нужно: я и с своими войсками могу стоять против ляхов». Кроме коринфского митрополита был тогда в Украине другой митрополит с востока — назаретский, по имени Гавриил. Отправляясь на войну, Хмельницкий взял с собой Иосафа, а Гавриила отправил в Москву с письмом к царю — умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в подданство со всей Украиной. К этим сношениям с Москвой, которые велись беспрестанно через греков: Илью, Ивана и Павла и серба Василия, примазался и писарь Выговский. Никогда не любя Москвы, хитрый писарь видел, что гетман к ней расположен, и соображал, что, рано или поздно, Украине придется отдаться Москве и потому заранее пользовался случаем выказаться и выслужиться перед московским государем. Он поручал грекам говорить в Москве, что они ведут сношения иногда тайно от гетмана, но всегда в соумышлении с Выговским. Но так как они все-таки не говорили, чтобы гетман был не расположен к Москве, то, быть может, все это делалось и с согласия Хмельницкого: для него было полезно, чтобы царь получал сведения о его преданности Москве такими путями, которые будто бы совершаются мимо его; тем самым царь был склоннее доверять ему.

______________________

* Акты Южн. и Зап. Росс. III. 456.

______________________

Другие греки служили делу восстания в самой Украине. Афонские монахи ходили по городам и селам и призывали православных к обороне своей святыни. Сам константинопольский патриарх прислал Хмельницкому грамоту, восхвалял его благочестие, одобрял предпринятую войну против врагов и утеснителей православия, называл римских католиков вообще изменниками-разорителями, орудиями самого сатаны. Эту грамоту послал он с каким-то Никитой Михайловичем, русского происхождения, и поручал ему изложить нужды восточной церкви и просить помощи. С этим Никитой Михайловичем отправлено было послание к киевскому митрополиту: патриарх просил его быть дружелюбным к Хмельницкому и осенить своим благословением его предприятие. Патриарх писал и к коринфскому митрополиту: хвалил его за то, что он остается при Хмельницком, и ободрял на подвиги во имя православной веры*.

______________________

* Акты Южн. и Зап. Рос. т. III. 447. — Письма Парфения Константинов. Патриарха в рукоп. Арх. иностр. дел.

______________________

Хмельницкий выступил из Чигирина еще 16-го февраля и шел на пути к Бару, увеличивая свои силы козаками, которые по его универсалу должны были приставать к нему. О предполагаемой комиссии с поляками он уже не думал. По известиям современников он был тогда озлоблен лично за то, что видел с польской стороны препятствия к устроению брака сына его Тимофея с дочерью молдавского господаря*. Но войска у Хмельницкого в этот год было менее, чем прежде: значительная часть его была оставлена для охранения Украины. На случай вторжения литовского войска, гетман определил для защиты края три полка: полтавский, черниговский и переяславский, составлявшие вместе отряд в двадцать тысяч человек под наказным начальством черниговского полковника Небабы**; притом Хмельницкий не имел тогда той нравственной силы, какая была у него прошлый год. Хлопы, воины неискусные в строю, хотя шли с фанатизмом против панов, но питали недоверчивость к своему гетману за потачку панам и казни мятежников. Многие реестровые козаки, пользуясь уже своими правами, охотнее хотели бы идти против турок, с которыми сносился и дружился их предводитель. Новый союз с татарами не нравился им, потому что эти союзники, вступая в русскую землю под видом помощи, уводили в плен женщин. Были такие козаки, которые, при самом начале войны, предложили полякам свои услуги против того, кого за год боготворили.

______________________

* Дневн. Освецима. Киевск. Стар. 1882 г. февраль 361.
** Ibid. май. 258.

______________________

В первых числах мая король выступил из Люблина; отряды посполитого рушенья беспрестанно прибывали к нему, одни за другими, из ближних воеводств. Двор провожал короля до Красностава; королева хотела следовать с ними далее, изъявляя готовность разделять с ними труды и опасности для славы и чести. Поляки с восхищением смотрели на такую отвагу. «Это была новая Томира, — говорит современник, — ее смелый дух, ее мужественная осанка показывали в ней не только женщину с мужским сердцем, но как будто мужа, скрывшегося под женской одеждой». Однако король и сенаторы упросили ее воротиться; они представляли ей, что, не подвергая себя опасностям в поле, пусть лучше она заботится о спокойствии оставленного отечества вместе с примасом. Королева уступила с нежеланием; только тогда, когда настала минута прощания, она изменила своей твердости и прослезилась и вместе с ней, говорит историк, заплакали прекрасные и любезные придворные дамы знатнейших польских фамилий, а между тем молодые придворные кавалеры утешали их, говоря: «Эти слезы сокрушат дерзость мятежников; с Божией помощью они заплатят кровью за слезы героинь польских».

Король прибыл под Сокал и там решился стоять лагерем, пока кварцяное войско не успеет с ним соединиться; великий коронный гетман Потоцкий должен был по королевскому приказу собрать все вновь навербованные войска у Владимира-Волынского. Обе половины кварцяного войска должны были соединиться вместе и примкнуть к королю и к посполитому рушенью. В королевских третьих вицях было назначено сборное место под Константиновом, но после это место признали неудобным для сбора войск, потому что страна, где находился Константинов, была уже в руках Козаков, и притом кварцяному войску из-под Каменца надобно было идти через неприятельскую землю, между тем как теперь оно могло пройти через Червоную Русь.

Хмельницкий все это время дожидался хана, но крымский повелитель посылал к нему только обещания и отговаривался тем, что ему прежде надобно усмирить калмыков.

Таким образом терялось драгоценное для Козаков время. Хмельницкий не решался с одними собственными силами ударить на кварцяное войско, стоявшее под Каменцем.

Но вот донесли ему, что король уже выступил в поход и посполитое рушенье собирается в его лагерь. Не дожидаясь более союзника, Хмельницкий составил план пресечь кварцяному войску соединение с королем. Он послал сильный козацкий отряд, тысяч в сорок, под начальством есаула Демка и полковников Джеджалия и Савича на Каменец ударить на жолнеров сзади, когда они двинутся, а сам, с восемнадцатью тысячами, должен был идти на Тарнополь и перерезать им дорогу. Но молдавский господарь узнал об этом и сообщил Потоцкому вовремя. Польское войско двинулось ранее, чем козаки могли стать в положение, необходимое для их планов. Посланное козацкое войско, прибыв под Каменец, на застало там неприятельского войска. Демко и Савич отправились в погоню, а Джеджалий примялся штурмовать Каменец. Джеджалий несколько дней пускал в Каменец ядра, которые, при неискусстве козацких пушкарей, не нанесли полякам вреда, и 19-го мая покинул его. Козаки взяли только недалеко лежавшую крепость Паневцы: им отворил ворота какой-то Тржилатковский, уговорившись, что за это он получит чин полковника в козацком войске; но когда козаки вошли в крепость, то вместо полковничьего чина дали ему петлю на шею, в награду за измену своему долгу и отечеству. Между тем тот козацкий отряд, который пошел в погоню за польским войском, догнал поляков на переправе через реку Сереть, при селении Купчинцы; но поляки узнали заранее о погоне и поставили за холмом и лесом по обеим сторонам дороги скрытые отряды, а когда козаки явились, то побросали возы и пустились бежать. Козаки погнались за ними, прошли через реку, но едва достигли места, где была скрыта засада, бегущее войско вдруг оборотилось, скрытые отряды выскочили на Козаков с боков и притиснули их к реке. Много их потонуло. Пленные козаки сказали полякам, что Хмельницкий заходит с другой стороны прямо им навстречу. Это известие снова породило в войске страх; поляки спешили днем и ночью и, недалеко от Сокала, доходя до Буга, увидели позади себя чернеющие ряды людей: им показалось, что они летели прямо на них. «Беда! Беда! — кричали поляки. — Это Хмельницкий!» Они сожгли возы свои, покинули в поморянском замке больных и раненых, бросили порох и две пушки и торопились соединиться с королем, делая по две и по три мили в день. Иные второпях кидались в Буг вплавь, и многие из таких утонули — «и много тогда погибло ляхов от оДной боязни», — говорит летописец. Хмельницкого не было; черневшая толпа был татарский загон, уводивший невольников. Увидя польское войско, татары бежали от него в страхе, Никак не предполагая, что их появление наделало такого ужаса тем, которых они боялись сами.

Избавившись от опасности, польское войско прибыло в королевский лагерь без запасов, пожитков и потеряло значительную часть артиллерии в своих походах. Потоцкий с другой частью войска прибыл к Сокалу, около 10-го мая, ранее короля и отправил к Калиновскому присланного от короля подканцлера Радзеевского, который имел нарочно поручение от короля примирить обоих гетманов; последние продолжали ненавидеть друг друга. 17-го мая прибыл в Сокал Ян Казимир с шестью тысячами и тотчас приказал укреплять валом место для стана, опасаясь, чтобы козаки не напали на них прежде, чем соберутся все польские отряды. Высланный на разъезды с верными Речи Посполитой козаками Забусский, произведенный королем в 1649 году в звание козацкого гетмана, привел нескольких пленных Козаков, и те показали, что Хмельницкий намеревается с быстротой ударить на королевский стан прежде, чем то войско, что шло из-под Каменца, достигнет его. Но Хмельницкому не удалось. 22-го мая Калиновский прибыл в Сокал, за ним явилось и все его войско. Все представлялись королю перед его шатром. Король надеялся, что это войско придет в числе 12000 человек, а его осталось только 6000; все люди были истомлены и измучены долговременными трудами, лошади изранены, а у многих товарищей и у большей части прислуги лошадей вовсе не было, и они плелись пешком*.

______________________

* Дневн. Освец. Киеве. Стар. 1882 г. май 261.

______________________

Хмельницкий доходил до Тарнополя, но услышал, что планы его разрушены и что войско уже соединилось с королем. Досадуя на Джеджалия за то, что он провел попусту время под Каменцем*, гетман возвратился назад, стал под Збаражем и там решился дожидаться хана.

______________________

* Истор. повест, о Мал. Росс. 78.

______________________

Так находились неприязненные войска в своих лагерях около трех недель; оба теряли удобное время к нападению одно на другое. Хмельницкий не отваживался напасть на короля, потому что польские силы увеличивались с каждым часом, между тем как положение Козаков под Збаражем было невыгодно: распространились в таборе повальные болезни, до того пагубные, что в короткое время козаки вывезли двести шестьдесят возов с мертвыми и больными. Кроме того, край этот был опустошен прежней войной и в последний год саранчой. Армия начала терпеть голод. Хмельницкий посылал отряды в Полесье и на Волынь для фуража.

В это время у Хмельницкого произошла семейная драма, одно из таких событий, которые сами по себе, в ряду громких политических событий, кажутся для истории малозначительными, на самом же деле, по тому влиянию, какое оказывают на сердце героев эпохи, гораздо важнее, чем, быть может, предполагают. Жена гетмана Богдана Хмельницкого, бывшая Чаплинская, загадочная женщина, в личности которой надобно искать завязку всей драмы, называемой в народном предании Хмельнищиной, женщина несомненно любимая гетманом страстно — изменила ему, связалась с каким-то часовщиком из Львова, которого Хмельницкий сделал своим дворецким и доверял ему беречь свое казнохранилище. Нежданно, когда в виду наступавшей войны надобно было платить союзникам татарам, Хмельницкий недосчитался одного бочонка с червонцами. Сперва думал Хмельницкий, что взял его сын гетманский Тимош, который был тогда послан с козаками к пределам Литвы; он написал об этом сыну, а Тимош письменно отвечал, что не знал даже о существовании этого бочонка. Тогда Хмельницкий приказал сделать допрос своему любимцу дворецкому, а сам между тем уехал к войску, собравшемуся в поход против Польши. Допрос с пытками производит в отсутствии гетмана сын его Тимош. Преступник сознался не только в покраже денег, но и в любовной связи с женой гетмана. Хмельницкий, получивший такое сведение, в порыве оскорбленного чувства и поруганной чести, написал к сыну приказание покончить с обоими. Виновных раздели донага, связали вместе в таком виде, в каком они прелюбодействовали (secut cranl in action adultcrii), и повесили. По известию одного современного дневника Тимош вместе с своей мачехой повесил и мать ее. В другом также современном дневнике говорится, что жена Хмельницкого была казнена самасемь, то есть с шестью другими лицами. Малороссийский летописец, писавший уже позже, по преданию, которому сам не дает полной веры, говорит, что Тимофей повесил свою мачеху на воротах*. Когда Хмельницкому 10-го мая 1651 года доставили весть об этом, он впал в тоску**. Можно себе вообразить, какая трагическая тревога совершилась тогда в душе этого человека. Вероятно, не затихала она долго и была, может быть, одной из причин печального исхода войны, который скоро увидим.

______________________

* Величка. Летоп. I. 14.
** Акты Южн. и Зап. Росс. III. 452.

______________________

Королевское войско, беспрестанно увеличиваясь, подвергалось во время стоянки под Сокалом тоже тем неудобствам, от которых терпело козацкое: и там распространились повальные болезни, от которых многие умирали, не увидев неприятеля. Многочисленное стечение народа произвело дороговизну, которая скоро возвысилась до того, что шляхтичи, говорит современник, нередко дрались между собой за кусок белого хлеба, а овес был по 20 злотых за корец, тогда как в обыкновенное время цена его была 2 злотых. Сверх того беспокоили короля обычные несогласия панов и дух неповиновения, никогда не оставлявший поляков. Король употреблял все миры, чтобы усмирить волнения, и в особенности действовал посредством религии. Он сам часто ездил в бернардинский монастырь, показывал всем пример, что в такое время мысли должны быть обращены к Богу. Наступил праздник Тела Господня. В этот день все войско было собрано; канцлер, епископ Лещинский, совершил литургию и, по окончании ее, вынес Св. Дары с торжеством, как следовало по обряду праздника. За ним шел король с горящей свечой, после него следовали сенаторы и воеводы. Все войско было выстроено, и, по данному знаку, каждая хоругвь должна была подходить к духовенству, стоявшему около канцлера, который держал бескровную жертву. Впереди хоругви шел хорунжий с своим знаменем и, подойдя к архипастырю, клал с благоговением знамя у ног его; все за ним становились на колени, и хорунжий, от имени своих подчиненных, произносил клятву пребывать в согласии и единстве, как прилично воинам креста. Пример тому показала хоругвь королевская, за ней следовали прочие хоругви; обряд этот, кроме того, что поддерживал в воинах дух, послужил и для обозрения всего войска. По известию современного дневника, смотр войска, начавшийся 27-го мая, продолжался целых три дня, так как войско кварцяное разделялось на три отдела: конницу и два рода пехоты, иностранную и польскую. Это войско было тогда еще неполно; из некоторых воеводств еще не успело прийти посполитое рушенье, что очень не нравилось королю. В стане под Сокалом он был также деятелен, как и под Зборовом, производил маневры, учил неопытных, отправлял подъезды и беспрестанно возбуждал и поддерживал в подчиненных дух воодушевления и порядка.

Простояв несколько недель под Сокалом, паны сочли неудобным для встречи с неприятелем то место, которое до того времени считали выгодным. Случилось обстоятельство, которое заставило их перевести лагерь из-под Сокала в другое место.

Хан еще в мае отправил к Хмельницкому мурзу Хан-Мамбета с передовым отрядом орды и сам обещал вскоре явиться со стотысячным войском. В то время, когда король прибыл в Сокал, татарское полчище с ханом во главе переправилось своим обычным способом вплавь через Днепр и шло к Волыни такой массой, которая, по словам польского историка, походила на густой лес или на грозовую тучу, поднимающуюся из-за горизонта и готовую разразиться. Татар с ханом было до ста тысяч, а лошадей у них более двухсот пятидесяти тысяч, потому что каждый татарин вел с собой непременно лишнего коня, а иной и пару. Орда шла быстро, делая в день верст по сорока; татары останавливались для покорма лошадей на самое короткое время и не расходясь в стороны загонами для поимки пленных, как обыкновенно у них делалось; теперь это было запрещено ханом. С пути хан отправил посольство к королю. Эти послы имели тайное свидание с королем и потом спросили позволение повидаться с Ничахом или Нетычай-мурзой (как именует его Освецим), пленным мурзой, взятым Калиновским под Купчинцами. Этот богатырь, черный как негр, исполинским ростом приводивший в изумление, пользовался благосклонностью панов, как знаток военного дела; он советовал им не покидать места под Сокалом. Когда татары сошлись с ним, тогда два поляка, знавшие по-татарски, нарядились в платье немецких солдат и, стоя на карауле под видом часовых, услышали, что этот мурза описывал воинов посполитого рушенья трусами и передавал хану совет поскорее напасть на поляков под Сокалом, где он между тем будет их задерживать своими советами, потому что место для них неудобно и тесно. Ханских послов отпустили с честью. Хитрого мурзу после того отправили в Варшаву.

Польские историки не говорят, что за цель была этого посольства и какое последствие оно имело; но летописцы украинские повествуют, будто король, заметив, что хан нерасположен к козацкому гетману, предлагал ему южную степную часть Украины, где находилось Запорожье — приют недовольных, колыбель восстаний, если только хан отступит от козаков*. У нас теперь нет никаких данных проверить справедливость этого известия, во всяком случае позднейшего, хотя не лишенного правдоподобия. Но есть современные известия, что Хмельницкий на козацкой раде говорил подобное о замыслах короля**.

______________________

* Кратк. истор. опис. о Мал. Росс. 16.
** Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882. Май. 269.

______________________

Как бы то ни было, поляки если и знали тогда, что хан недоволен своим союзником Хмельницким, то все-таки рассчитывали, конечно, что хан не упустит случая, когда можно, повредить полякам. Послы с какими-то тайными предложениями могли быть также и шпионы, присланные для того, чтобы узнать, как велико польское войско и есть ли возможность с ним сладить. Паны не смели оставаться на том месте, которое неприятель посчитал для себя выгодным: решили перенести лагерь на Волынь. «Лучше, — говорили они, — воевать в земле враждебного народа, чем отягощать собственный народ войной». Конецпольский был послан вперед с двумя тысячами пятьюстами человек осмотреть переправы и доносил, что самое удобное место стать лагерем — под местечком Берестечком, на реке Стыре; «там, — извещал он, — просторное поле, обильное пастбище, хорошая вода». Но прошло несколько дней, поляки все еще не решались, как им поступать. «У нас в войске, — сообщает современный дневник, — господствовала страшная неурядица: планы военных действий менялись чуть не через каждый час... отсутствие точных сведений о замыслах и движениях неприятельских было главной причиной частой перемены планов. Известия добывались исключительно от языков, а из их показаний никогда не было возможности добиться истины. Случалось, пленник скажет, что Хмельницкий двигается на нас и мы сейчас опускали носы и решали ожидать его и защищаться на месте; но проходило дня два, Хмельницкий не появлялся, а новый язык сообщал противоположное первому известие, и мы немедленно предавались радости и возгорались охотой идти ему навстречу. Это повторялось несколько раз». То советовали идти к Берестечку, утверждая, что Хмельницкий намерен двинуться на польское войско и не может миновать Берестечка, то, услыхавши от языков, будто Хмельницкий думает отступить в Украину, хотели отрезать ему путь к Киеву, но получали от языков иное известие, что Хмельницкий думает двигаться к Кракову на соединение с Ракочием, который с своим войском нагрянет на этот пункт. Тогда являлся новый план — передвинуть войско к Глинянам, откуда удобнее будет пересечь путь неприятеля к Кракову. Некоторые же находили, что лучше всего не трогаться с места и ожидать неприятеля под Сокалом. Наконец взяло верх мнение тех, которые советовали идти к Берестечку. У некоторых была мысль идти к Берестечку налегке, оставив обоз и прислугу в укрепленном стане под Сокалом с пехотой; но это показалось тогда же опасным: на польскую прислугу, очень многочисленную и состоящую в значительном количестве из хлопов, нельзя было положиться. После ухода своих господ она могла поднять бунт, разграбить возы с пожитками и пристать к Хмельницкому. Решили войску идти с обозом, не разделяясь на части. 4-го нюня выслали снова коронного хорунжего Конецпольского под Берестечко занять переправы, а король, разделив войско на десять полков, носивших названия панов ими начальствовавших (короля, двух гетманов, Потоцкого и Калиновского, воеводы брестского Щавинского, русского Иеремии Вишневецкого, подольского Станислава Потоцкого, брацлавского Ляндскоронского, великого коронного маршала Юрия Любомирского, подканцлера литовского Льва Сапеги и хорунжего коронного Александра Конецпольского), 5-го июня (15-го н. с.) двинулся в поход. Вперед по направлению на юг, где был Хмельницкий, выслан был Вишневецкий с тремя тысячами, для наблюдения за неприятелем.

Как только поляки замыслили идти на Волынь, Хмельницкий узнал об этом и задумывал напасть на них в то время, когда они будут проходить по болотистым местам между Сокалом и Берестечком, и запереть их в непроходимом месте. Но он с часу на час дожидался хана и не решился выступить до его прибытия целым войском, а послал только вперед отряд, готовясь броситься вслед за ним и сам, когда придет хан.

Первый день польское войско проходило по болотистому, вязкому лугу; лошади забивались в тину; ломались по кочкам колеса; солдаты сбивались с дороги. Вечером войско должно было переправляться по узкому сухому пути, окруженному топями; оно растянулось на большое пространство и находилось в таком положении, что если бы неприятель напал на него, то поляки, при всей своей многочисленности, не в силах были действовать взаимными силами и были бы разбиты. На третий день 17-го июня н. с., шесть часов кряду, король разделял свое войско на отделы для удобнейшего перехода. В следующую затем ночь, на ночлеге между селами Брамой и Долгим, сделалась тревога. Разбудили короля. Все войско всполошилось и быстро стало в боевой порядок. Вскоре оказалось, что тревога была напрасная и дело кончилось тем, что король обругал начальников площадными словами и матерной бранью, которую поляки нашли неприличной в королевских устах, тем более что, по мнению начальников их, напротив, следовало похвалить за исправность, с какой они, по данному сигналу, успели выстроить жолнеров к ожидаемому бою. Поляки шли медленно. Но Вишневецкий прислал королю пойманных Козаков. Принужденные пытками, пленники рассказали о намерении гетмана напасть на поляков во время их похода к Берестечку на переправах через реки или на ночлеге. То же подтверждал перебежчик из козацкого стана. Вспомнили также о прежде подслушанном разговоре татарского мурзы с земляком. Король приказал спешить день и ночь, и на пятый день пути, 19-го июня, поляки достигли Берестечка*. Хмельницкий пропустил удобное время напасть на поляков во время перехода. Польское войско остановилось на левой стороне Стыри, окаймленной по обеим берегам болота, между местечками Струмильцем и Берестечком, и там простояли несколько дней в ожидании прибытия посполитого рушенья и устройства переправы у Берестечка для перехода через Стырь на правую сторону, куда король признал лучшим перевести войско, потому что там была огромная равнина.

______________________

* Histor. belli cosac. polon. 143. — Woyna domowa. 4. 2. 21. — Берестечко — местечко Дубенского уезда, и трех верстах от австрийской границы.

______________________

Между тем до поляков доходили одна за другою неверные вести о их неприятеле. 20-го июня приехали монахи из Почаева просить себе королевского охранного универсала для безопасности от польских жолнеров, которых своевольства они боялись как православные. Из такой просьбы поляки заключили, что, верно, Хмельницкий удаляется в Украину, и почаевские монахи, оказавшие сочувствие, боятся мести поляков, лишившись в козаках надежды на опору. Потом явились с просьбою о таком же охранном универсале для себя мещане местечка Вишневца и сообщали, что, по словам Козаков, Хмельницкий хочет отступать к Константинову и к Маначину. Наконец, калауз (конвойный) брацлавского воеводы сообщал, что Хмельницкий, потерявши всякую надежду на прибытие хана, уже повернул назад, так как прослышал, что татары разоряют Украину.

22-го июня началась переправа. Польское войско было так огромно и так своевольно, что переправа не окончилась в несколько дней. «Мы были до того безрассудны, — говорит современник, — что в то время, когда уже неприятель, угрожавший погибелью нашей свободе, готов был не сегодня-завтра появиться пред нашими глазами, в нашем войске возникли волнения. Шляхта негодовала на короля за предпочтение немцам. Иные, поссорившись с товарищами, требовали от начальства наказания своим соперникам и кричали, что если им не окажут удовлетворения, то они не пойдут на переправу. Шум, смятение, даже драка в самые опасные минуты...» Еще раз был благоприятный случай для Хмельницкого, но Хмельницкий не являлся, а между тем польские силы увеличились еще несколькими десятками тысяч: под Берестечком прибыли ополчения посполитого рушенья воеводств краковского, сендомирского, волынского, бельзского и русского.

Хмельницкий в то самое время был занят приемом хана. Узнавши о приближении союзника, козацкий гетман двинулся из-под Збаража и расположился станом при селе Колодее на широком поле и оттуда с полковниками отправился встречать хана. Он представился ему под Лабишином 8-го июня и, повидавшись с ханом, с его братьями и знатными мурзами, уехал в свой стан. Затем хан, в сопровождении беев, мурз и аг, прибыл в козацкий стан. Радостные восклицания, звон колоколов и приветственный гром шестидесяти орудий возвещали на далекое пространство о соединении козацкого гетмана с повелителем крымцев. Но уже первое свидание союзников предвещало мало доброго. Есть польское известие, что, когда хан приехал в козацкий стан, его встретили с почетом все козацкие полковники, а гетмана с ними не было: он лежал мертвецки пьян, что с ним происходило беспрестанно после его семейной трагедии. Это одно уже расположило к нему омерзение у мусульманского властителя*. Впрочем, помимо такой черты, которая могла быть противна хану, Ислам-Гирей не мог забыть о предполагавшейся войне с москвитянами, которой так успешно помешал Хмельницкий, и теперь хан принимал холодно уверения гетмана в благодарности. Ислам-Гирей поневоле должен был нарушить зборовский договор, выгодный для него и представлявший ему случай — обогатившись уже на счет Польши, обогатиться еще и на счет Московского государства. Не по вкусу было Ислам-Гирею и то, что Хмельницкий, действуя посредством турецкого двора, насильно принудил крымского хана идти против поляков. Между татарскими беями были враги и недоброжелатели Хмельницкого, один из них, Велибей, рассылал к разным татарам письма, убеждал не ходить на помощь к козакам и уверял, что того желает сам хан**.

______________________

* Kubala. I. 266. Ссылается, между прочим, на рукописи библ. Оссолинских, Дзедушицкого и краковской Академии.
** Польская рукоп. архив, иностр. дел.

______________________

Не успев исполнить своего плана и преградить врагам путь к Берестечку, Хмельницкий затеял другой: он пустил слух, что хочет уходить на Украину, и сделал это с тем, чтоб те козаки, которые попадутся в плен или перейдут в польский стан, разносили об этом весть между поляками. Таким путем он надеялся разделить польское войско и атаковать его на двух переправах: оставшихся — на Стыре, а тех, которые погонятся за ним, воображая, что он уходит в Украину, — на реке Икве, среди болот и яров.

Сначала план было удался. Стефан Чарнецкий, отправившись с отрядом в разъезд для проверки вестей, доставил ложное известие: будто татары не пришли на соединение с козаками, и козаки, потерявши всякую надежду на прибытие союзников, отступают в Украину. Кто-то, как сообщал Чарнецкий, видел собственными глазами, как Хмельницкий у Ямполя заботился об устройстве переправы через реку для отступления козацкого войска. «Теперь, — говорили тогда услышавши такие вести поляки, — нам придется сразиться с козаками разве под Киевом»*. Тогда еще обоз на Стыре не успел переправиться; оставалось еще множество возов и пехоты на другом берегу, а по настоянию короля, вопреки возражениям Потоцкого, на военном совете решили — идти с конницею под Дубно с целью начать погоню за отступающими в Украину козаками.

______________________

* Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. Сентябрь. 510.

______________________

На другой день, едва только стало рассветать, раздались трубы, и передовые полки двинулись по дороге к Дубно. Сам король, собравшись в путь, слушал обедню. В это время приводят к Потоцкому какого-то шляхтича.

—Я шел из Подкаменя, — сказал он, — и один Промысл спас меня. Когда я проходил чрез лес, то видел изломанные кустарники и свежие следы конских копыт — несомненный признак, что неприятельское войско недалеко.

Вслед затем предводитель верных Речи Посполитой Козаков, Забусский, посланный коронным гетманом в подъезд, принес более верное известие, что татарская орда несомненно уже присоединилась к козацкому войску и Хмельницкий выслал передовой отряд в 15000 человек, под начальством винницкого полковника Богуна к селу Горынке, чтоб занять нужную дорогу*.

______________________

* Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882 г. Сентябрь. 511—512.

______________________

Потоцкий с таким известием побежал к королю и прервал его благочестивые занятия. Он рассказал ему о вести и заклинал, именем булавы, которую государь вручил ему, не идти вперед.

—Умоляю, ваше высочество, — сказал он, — не выступать, по крайней мере, сегодня; если желание бессмертной славы и победы так горячо побуждает ваше величество — то по-временим до утра: быть может, тем временем, мы получим наверное известие о неприятеле.

Король приказал помедлить, но все-таки собирался в поход, и передовые полки были за четыре версты от стана. Вдруг прибегает гонец Вишневецкого.

Иеремия уже успел под Радзивиллом войти в новую битву с козаками и узнал намерение неприятеля.

—Воротитесь, — извещал он, — и не покидайте своего поста. Хмельницкий идет к Дубно, чтоб остановить войско наше во время переправы через Икву, а хан хочет напасть на оставшийся обоз на Стыри и уже сосредоточил свои силы около местечка Перенятина.

Тогда король дал приказание немедленно воротиться и начал переправлять остальную пехоту и обоз с левой стороны Стыри на правую. Эта работа продолжалась весь день и, наконец, целую ночь, при зажженных лучинах.

Король запретил, под страхом наказания, выходить из обоза пасти лошадей, для того, чтоб какой-нибудь нерасторопный слуга не попался под татарский аркан и не высказал неприятелю о положении войска. Но поляки, как обыкновенно у них делалось, не слушали приказаний, попадались в плен, и через это Хмельницкий знал о всех движениях своих, неприятелей. Так случилось и в этот день. Попавшись в плен, слуги сказали, что король уже нейдет к Дубно. Хмельницкий узнал, что другой план его разрушен Вишневецким. Досадно стало гетману, что его кровный и непримиримый враг один уничтожает замыслы его и, как будто насмехаясь над его силою, стоит в отдалении от главного войска и спасает всех своею храбростью и предусмотрительностью. Хмельницкий послал сильный отряд сломить и уничтожить храбреца.

Недалеко от Берестечка напали козаки на Вишневецкого; два раза он посылал просить подкрепления и два раза не выдержали поляки. Приходилось Вишневецкому посрамить свою воинскую славу, как вдруг, уже на закате солнца, является Конецпольский, а ему в подмогу послал коронный гетман маршала коронного. Они ударили на неприятеля сзади. Неприятельский отряд поспешно оставил поле битвы и ушел за переправу, потеряв взятыми в плен двадцать человек и одного мурзу. С торжествующим видом прибыли паны в обоз с новыми пленниками. Татарские пленники сказали, что хан хотя прибыл, но вовсе нерасположен сражаться и теперь хочет возобновить мир.

Это было перед вечером, 18-го июня (28-го н. с.). Вдруг на горизонте зачернела толпа. В польском лагере раздался крик, началась беготня. Король приказал конным полкам выходить в поле. Но это были только передовые татарские наездники, открывавшие сражение, по своему обыкновению, герцами. Они вызывали поляков помериться силою и, чтоб раздражить их. называли трусами и показывали разные оскорбительные знаки. Несколько отважных выехало на герцы. Дело обошлось без большого кровопролития, татары удалились с тайным предчувствием неудачи. «У татар, — говорит современник, — был обычай замечать, в какую сторону головою упадет первый татарский труп: если к неприятелю, то это счастливая примета, а если к своим, тогда ждали потери». Случилось, что какой-то татарин на пегом коне расскочился на поляка, но тот ударил его копьем — и наездник упал навзничь головою к своим.

Стемнело. Король, ожидая с минуты на минуту появления целого неприятельского войска, не велел коннице возвращаться в лагерь. Жолнеры провели ночь сидя на конях, жалуясь, по выражению современника, на ленивую зарю, которая, как казалось им, слишком медлила и оставляла их в неприятельском положении.

19-го июля (29-го н. ст.), когда взошло солнце, поляки увидели издали на юге неприятеля. «Козаки, в своих коротеньких черных свитках, были подобны громовым тучам, волнуемым бурею, — говорит современник. — Они остановились табором, верст за пять от польского лагеря, над речкою Пляшовою, впадавшею в Стырь. Вслед за ними начали мало-помалу появляться татары. Пойманные накануне поляками пленники говорили, что в этот день союзники не будут начинать генеральной битвы по каким-то колдовским приметам, а потому король выстроил только часть своего войска, остальным же не велел выходить из обоза, приказывая, однако, быть наготове по первому вызову.

Вдруг десять тысяч татар летят вместе с козацкими отрядами, выстроенными в виде треугольника, на левое крыло польской армии. Король велел перемешать кварцяных жолнеров с посполитым рушеньем и двинуть на неприятеля. Неприятель нарочно пускал стрелы и пули в посполитое рушенье, заметя, что это народ невоинственный. Оглушительный крик татар придавал им боязнь, они пришли в беспорядок и побежали. Два раза король посылал им свежие силы, но из козацкого табора прилетали на помощь своим новые толпы. Уныние начало распространяться по рядам; мирный шляхтич не мог смотреть без содрогания на потоки крови, слышать стоны умирающих, крики раненых. Коронный гетман, ободряя их, кричал:

—Никто не должен страшиться такого зрелища: всякий знает, что оно обыкновенное игралище Марса!

«Приятно, — замечает современник, — было смотреть издали, как бегущие опять возвращаются на неприятеля, как опрокидывают его, как перелетают с одной стороны на другую знамена, берут пленников; и недаром один почтенный муж при этом зрелище воскликнул: «Господи Боже! Покажи на мне милость свою, чтоб в то время, когда другие бьются, я мог только смотреть и любоваться».

Враги разошлись; и те и другие приписывали себе победу. Поляки говорили, что заставили Козаков и татар оставить поле битвы; козаки хвалились, что тогда-то познали поляки козацкую силу. Убитых, по свидетельству современного дневника, было двести с обеих сторон; по другому известию, Козаков и татар пало до 1000, а по третьему — число павших со стороны поляков простиралось до 300 человек. Из заметных того времени панов пали в этот день люблинский староста Оссолинский, каштелян галицкий Казановский; ротмистр Ермолай Иордан погиб с целою своею хоругвью, а Ян Собеский, будущий король польский, тогда еще только староста яворовский, быв окружен отовсюду татарами, как будто каким-то чудом спасся. Из татар погиб в этот день Тугай-бей перекопский, первый подавший руку помощи Хмельницкому при начале его восстания. Сабля Тугай-бея досталась Марку Собескому, брату Яна. Поляки говорят, что из воинов редкий воротился в стан с поля битвы без раны. Сами они сознавались, что не сдержали бы натиска врагов, если бы козаки и татары ударили на них всеми своими силами. Поляки видимо падали духом, тем не менее, желая ободриться, старались уверить себя, что в этот день битва для них была успешна, и вечером служили благодарственное молебствие перед чудотворным образом Хелмской Богородицы, поставленным в особом намете, где устроен был алтарь и каждый день отправлялась литургия.

Истомленное бессонницею прошлой ночи и сражением, польское войско нуждалось в успокоении, а потому король позволил коннице возвратиться в обоз, но приказал быть в совершенной готовности, когда сделается тревога; между тем на передовых окопах поставлены были караулы для наблюдения за движением неприятеля.

Эта первая стычка мало удовольствия принесла и Хмельницкому. В продолжение сражения хан с холма смотрел в зрительную трубу и удивлялся многочисленности польского войска. По возвращении орды с поля он собрал около себя мурз и начал советоваться: нельзя ли отыскать предлога оставить Хмельницкого и примириться с поляками? Услышав об этом, Хмельницкий прибежал к Исламу.

—Как же это? — сказал хан. — Ты уверял, что у поляков войска тысяч каких-нибудь тридцать, да и те неопытная молодежь, а я вижу, что у короля войско огромное и есть воины храбрые.

—Они отважны на первых порах, — возразил Хмельницкий. — Пусть-ка попробуют пуль, лагерных неудобств, непогоды, солнечного зноя и бессонных ночей, а наконец, голода; не станет вина и других напитков: воды пить не привыкли; холода и голода не испытывали, — посмотрите, как они сами поднимут мятеж и оставят своих начальников. Надобно только истребить кварцяных, а посполитое рушенье от одного страха пойдет врассыпную. Назад тому три дня, уже и так многие, рассердившись на короля, ушли домой.

—Если ты мне завтра не расправишься с поляками, — сказал, по известию поляков, хан, — то я тебя самого отведу к королю.

Украинские летописи уверяют, будто в эту ночь действительно было заключено новое и окончательное тайное условие между ханом и королем. Поляки отдавали хану Запорожье, обещали подарки и союз, и хан дал слово, что будет следующий день сражаться только для вида. Есть причины, заставляющие, с другой стороны, сомневаться в справедливости этого известия, особенно, если верить описаниям сражения по историкам польским, а русских современных подробных описаний не сохранилось.

Как бы то ни было, несомненно только то, что хан показывал в то время сильное нерасположение к козацкому вождю. Хмельницкий, который беспрестанно пил и постоянно находился в состоянии какого-то столбняка, вдруг как будто проснулся, по выражению поляков. Удалившись из Исламова шатра, он стал наблюдать в сумерках польский лагерь; видел, как расставляли караулы, и заметил, что один крайний редут, около реки Стыри, охранялся слабо. Козацкий гетман выбрал шайку отважнейших и приказал им напасть на немцев, которым был вверен этот пункт. В полночь козаки переплыли Стырь и тихо подкрались к неприятелю. Немцы спали, утомленные битвою и трудами. Рассыпавшись между сонными, козаки начали их колоть, и уже много погибло немцев, — ни один не успел пикнуть. Но после долгого труда руки ослабели у Козаков, и умиравшие сквозь сон почувствовали мучение, произносили глухие стоны. Это пробудило одного артиллериста... он встает, догадывается, подходит к пушке и выпаливает. Гром ее пробудил множество народа; раздалась тревога на трубах от одного редута до другого; скоро затрубили по всему лагерю, и вся армия была уже на ногах. Воины летели туда, откуда послышалась тревога. Козаков уже не было: они бросились в реку, переплыли ее, и когда жолнеры, с зажженными лучинами, смотрели на зарезанных немцев, молодцы уже выбрались насухо, с удивительною для врагов скоростью.

С этой минуты все войско польское не спало. Проснулись и в козацком войске. И там, и у поляков начали готовиться к решительному бою. Как только стал показываться на востоке свет и можно было отличить человека от человека, король начал устроивать войско в боевой порядок. Он разделил его, как водится, на три части. Правым крылом командовал Потоцкий; под его начальством были между прочими: Ляндскоронский, Александр Конецпольский, Юрий Любомирский и два брата Собеских; левым крылом начальствовал Калиновский; здесь был и герой этой эпохи — Иеремия. В предшествовавшие дни ему было указано быть на правом крыле, а в день битвы переведен был он на левое. Ополчения посполитого рушенья перемешаны были с кварцяными: ополчения сендомирское, краковское, бельзское, любельское, волынское, русское и серадское — шляхтичи, большею частью потомки православных предков, находились на левой стороне. Прочие были на правой. Правое крыло примыкало к лесу, левое к Стыри. Центром начальствовал сам король. Впереди, в центре, стоял Пржиемский с артиллериею, за ним ряды немецкой пехоты, прикрытой по оконечностям отрядами конницы; далее, в виде полукруга, гусары с копьями, украшенными красными древками, а за ними король, окруженный пятьюстами конной дружины из знатнейших дворян; за королем была пешая гвардия, полки некоторых воеводств, в том числе драгуны, присланные бранденбургским курфирстом, по долгу ленной зависимости. Позади был лагерь, окруженный возами, скованными цепями, а за ним Берестечко и извилистая Стырь. Число всего польского войска простиралось до трехсот тысяч, но если прибавить к тому слуг, погонщиков, не участвовавших в фронтовой службе, то, быть может, оно было более и могло действительно привести в страх не одного хана. «В то время, — говорит современник, — только ксендзы, женщины, старики и дети оставались дома в Польше; все взрослые и сильные пошли на войну, освященную благословением римского первосвященника: всякому желательно было избавиться от грехов и мучений после смерти».

Канцлер Лещинский советовал королю удалиться с поля битвы для предохранения себя от опасности.

—Народ божий, — говорил он, — удалял от опасности Давида, дабы не затмилось светило Израиля; Владислав, Ягелло и Сигизмунд III всегда издали смотрели на сражавшихся, да и сам хан пред глазами нашими хотя и считается смельчаком, но только зритель битвы, а не боец.

—Собственная безопасность для меня не дороже безопасности отечества, — сказал король. — Король живет одною жизнью с народом; едино тело должно быть оживляемо единым духом. Другим королям угодно было удаляться от битвы, а я знаю, что победы зависят прежде всего от Бога, а потом от короля и вождей. Пусть дворяне видят своего короля и ободряются; пусть враги видят его и боятся нас. Пуля найдет виновного.

Хмельницкий тоже устриавал свою армию: она разделена была на две половины по союзным народам. По отлогости равнины, на левой стороне, расположились татары; их длинный ряд загибался назад, в виде полумесяца, и соединялся с козацким войском; козаки прямо стояли против левого польского крыла; впереди находился знаменитый козацкий четвероугольник из возов в три ряда, скованных между собою цепями: пехота уставлена была рядами в середине этого подвижного укрепления, которое, по сознанию поляков, могло выдержать самый сильный напор. Пехота была прикрыта по бокам отрядами конницы. Число ханского войска вообще историки простирают до ста тысяч. Но надобно не упускать из внимания того, что татары в то время неохотно держались своей орды и уходили самовольно. В этот самый день в татарском войске распространилась неуверенность к козакам: нас, толковали они, завели под обоз польского короля; а что как польский король с козаками помирится, да нас начнут бить разом и поляки и козаки? Лучше мы вот что сделаем: козаки из Украины своей вышли, а мы без них туда нагрянем и в домах козацких набогатимся. А кстати у нас теперь байрам: биться с поляками нельзя! И много их тогда ушло грабить козацкие селения. Число козацкого войска польские историки явно преувеличивают, ибо одни простирают его до 350000, другое до 250000, иные до 200000, но, по всем вероятиям, у Хмельницкого не было столько войска, потому что тысяч более тридцати поставлено было на границе литовской; некоторые украинские полки, например, киевский, уманьский, оставлены были в средине Украины и почти все местечки наполнены были козаками. Под Збаражем Хмельницкий не имел войска более восьмидесяти тысяч. Современные польские дневники также упоминают только о восьмидесяти тысячах действующего русского войска под Берестечком. Если прибавить сюда толпу просто народья из Волыни, которая смотрела за возами и лошадьми и служила для исправления всяких работ, то, быть может, русское войско простиралось до ста тысяч слишком. Таким образом один польский историк, упоминая о числе всего войска, действующего под Берестечком с обеих сторон, справедливо насчитывает только пятьсот тысяч слишком, но триста тысяч из него было поляков. Опытные реестровые козаки, так называемые ветераны, были в войске Хмельницкого такая же сильная надежда, как немецкие полки в польском войске; но вообще у Козаков тогда уже начало показываться качество, несколько угаснувшее в эпоху всеобщего волнения, — предательство.

Выстроенные к битве враги долго не видели друг друга за утренним туманом, расстилавшимся по стырской равнине. В польском лагере пели молитвословия; по рядам носили чудотворный образ Хелмской Божией Матери, которого работу предание приписывало св. евангелисту Луке. Он был подарен, как думали поляки, константинопольским императором киевскому князю, и в этом-то памятнике былой эпохи независимости Южной Руси поляки искали помощи против Козаков, ополчавшихся за возвращение русской земли независимости. Канцлер, с духовенством и клирошанами, отправлял торжественную процессию и, возвышая крест, ободрял воинов благочестия и креста Христова, как называли поляки свое посполитое рушенье. Король, разъезжая по рядам с обнаженною саблею, в блестящем собрании польской знати, возбуждал мужество в воинах:

—Друзья, — восклицал он, — теперь пришел час воздать справедливую месть мятежникам, соединенным с неверными, за оскорбление святыни римско-католической церкви, и спасти потоптанное божественное право и честь польского королевства. Я с вами неразлучно: или уничтожим хлопа и возвратимся домой с победою, или все ляжем здесь, защищая отеческую свободу. Лучше смерть, чем быть в неволе у хлопов и в посмеянии у всех народов.

Тоже делалось и в козацком войске, гордившемся именем ополчения за православие, хотя в нем половина войска состояла из врагов Иисусова креста. Коринфский митрополит Иосаф, в архиерейском одеянии, проезжал на коне между русскими; пред ним несли церковные хоругви и образа; дым кадильный возносился предвестником дыма пушечного.

—Братия и воины Христовы, — говорил архиерей. — Постойте за церковь вашу, отродившую вас духовне.

Хмельницкий, в своей горностаевой мантии, препоясанный освященным мечом, с булавою, осыпанной драгоценными камнями, летал на бесценном аргамаке и напоминал козакам, что пришел день утвердить навсегда свободу веры и русского отечества; и голос его, приводивший врагов в трепет своею резкостью, разносился на далекое пространство.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Среди таких церемоний взошло солнце; но без лучей было дневное светило: туман еще с час закрывал врагов друг от друга. «Наконец, словно занавес, — говорит современник, — поднялся его воздушный полог и лучи солнца отразились в блестящих оружиях и панцирях, и утренний ветерок заиграл желтыми значками, раздвоенными на острые клинышки, и гордо вдали на холме в татарском лагере высилось белое знамя, поставленное близ шатра, где находился повелитель Крыма». «Был вид величественный, — говорят современники, — на пространстве, сколько можно было окинуть взором, разостлались несметные ряды трех враждебных народов: каждый из них готовился к бою за то, что было для них всего драгоценнее: поляки за отечество, татары за славу и добычу, козаки за независимость. Польское войско, собранное в таком громадном размере, в каком редко собиралось, блистало чрезвычайною нарядностью и пестротою. Бросались в глаза зрителю своим щегольством и богатою обстановкою королевские гвардейцы с тигровыми и леопардовыми шкурами на плечах и гусары, одетые в железные брони с золотыми украшениями на них, с серебряными крыльями на плечах, в шишаках, с страусовыми перьями на голове. Их породистые кони были покрыты богатовышитыми чепраками, богатыми седлами, уздами, украшенными золотыми бляхами и драгоценными камнями и множеством разных металлических висюлек. Меньше богатства, но не менее разнообразия и пестроты выказывали пятигорцы (род уланов) в сетчатых панцирях, с длинными копьями при седле, — пехота, одетая в разноцветные колеты и иностранная рейтария в шляпах, с высокими гребнями. Посполитое рушенье различалось по воеводствам, землям и поветам и делилось на ополчения: каждое ополчение имело свой убор, отличаясь от другого ополчения и по цвету одежды, и по масти лошадей. У всех были своп знамена с различными изображениями. Нарядность и пестрота польского войска представляла противоположность с простотою козацко-татарского полчища, где масса хлопов в бедных сермягах шла в поход с дубинами вместо оружия, а татары, кроме мурз и беев, одеты были в холстинные чекмени и в бараньи шапки. Разделяло враждебные полчища ровное поле, которому суждено было упиться кровью и устлаться трупами. Враги смотрели друг на друга безмолвно, недвижно, как бы любуясь огромностью сил своих». Хмельницкий не приказал начинать битвы до тех пор, пока сам неприятель не бросится на них. Король дал приказание не выходить из строя под опасением смертной казни и не отвечать на татарские вызовы*. В таком торжественном безмолвии стояли они до полудня, и только редкие крики прерывали глубокую тишину, подобною той, какая бывает в воздухе пред наступлением грозы. «В эти часы томительного ожидания и неизвестности явился, — говорит предание, сохраненное польскими летописцами, — в воздушной синеве архангел Михаил и светоносным мечом грозил татарскому полчищу, а в далеком небе блеснул образ Св. Девы. Многие видели это, — говорит летопись, — и оживлялись мужеством сердца их и бездействие было тягостнее битвы»**.

______________________

* Летоп. повести, о Мал. Рос. 82.
** Woyna dom. Ч. 2. 31.

______________________

— Что бы это значило, что неприятель не трогается? — спрашивали друг друга поляки. — Верно, он боится нашей огромной силы и думает бежать.

Другие подозревали, не замышляет ли Хмельницкий какой-нибудь хитрости*. Король приказал оглядываться назад и остерегаться нападения с тыла. Поглядывая в зрительную трубу на далекий холм, где белелось ханское знамя, иные думали, что неверные собирают на них силы ада и заклинаниями хотят поразить их пуще оружия. Непонятное опасение стало распространяться между полководцами, так что некоторые хотели было отложить битву до другого дня. Тогда король, желая прекратить толки и не допустить войско до упадка духа, послал к хану Отвиновского, знавшего восточные языки, с вызовом открыть поскорее битву.

______________________

* Кратк. истор. о бунт. Хмельн. 34.

______________________

—А что, — сказал хан окружавшим его, — вытрезвился ли Хмельницкий, который мне говорил ложь о польском войске, будто оно уничтожено? Пусть идет подбирать мед у этих пчел, у которых так много жал.

Было два часа пополудни; облако начало находить на солнце, и ветер подул с запада: вдруг в польском войске заиграли на трубах и запели торжественную песнь в честь Богородицы «О Gospodzia uwielbiona», которую пели всегда пред начатием сражения.

Пехота козацкая двинулась под прикрытием своего укрепления. Татары, с диким гиком, бросились к центру польской армии. Тогда Иеремия Вишневецкий с двенадцатью полками кварцяного войска и с четырьмя ополчениями: краковским, сендомирским, ленчицким и серадским бросился стремительно на козаков. Бесстрашный полководец сам указывал всем дорогу и летел вперед с обнаженным мечом. Непобедимый, по сознанию поляков, козацкий четвероугольник распался.

В войске козацком из полководцев было много таких, которые для «паньства великого, для лакомства несчастного», как выражается старинная песня, готовы были предать врагам свободу веры и отечества. Украинская летопись указывает на Турского, родом киевлянина, которого называет генеральным есаулом. Хмельницкий, если верить этому сказанию, наблюдая сам за двухмысленным ханом, оставил Турскому команду над пехотою, но Турский, недавно пожалованный поляками в дворяне и обласканный ими, во время нападения Вишневецкого двинул Козаков назад. Трудно решить, насколько правды в этом известии, передаваемом источником более или менее поздним. В польских дневниках нет нигде намека на это событие, так как поляки не могли знать, что делалось у их врагов, и приписывают победоносный подвиг только мужеству и храбрости своих воинов. Они ясно видели только то, что происходило явно перед глазами всех и каждого. Поляки проскочили среди козацкого войска, разорвали его, и князь Вишневецкий вдали показывал знамя с гербом своего дома, посреди неприятельского лагеря, вдалеке от прочих знамен Речи Посполитой.

По следам Иеремии король приказал двинуть на козаков артиллерию и иностранную пехоту, а между тем с правого крыла прибежал на помощь Вишневецкому Александр Конецпольский. «Тогда, — говорит очевидец, — грянуло разом несколько десятков пушек, поднялась черная туча, разрываемая огненными фонтанами; раздался ужасный крик; ржание коней, рев испуганных волов, вопли раненых смешались с оглушающими пушечными выстрелами и сквозь поднявшийся дым виднелись потоки крови, груды трупов в панцирях, с обнаженными саблями и ружьями в заледенелых руках, и бешеные кони, волочившие по полю своих всадников, не успевших вынуть ног из седла и кончавших жизнь под шипами подков».

К вечеру дело совершенно было кончено. Хан закричал, как говорит украинский летописец: «В козацком войске измена!» и стремительно бросился в бегство; за ним, пораженные паническим страхом, пустились в беспорядке татарские полчища... Бегство их государя и за ним всех мурз до того поразило татар, что они, не будучи никем преследуемы, бросали в беспамятстве свои арбы с женами и детьми, свои сокровища, награбленные на Руси, больных и даже мертвых, в противность алкорану, запрещавшему оставлять правоверных без погребения. Хмельницкий, изумлявший некогда врагов твердостью и присутствием духа, стоял, как ошарашенный; потом отдал начальство Джеджалию, а сам бросился за ханом в надежде уговорить его и воротить на сражение. Хан покинул поле битвы, остановился верстах в трех от козацкого обоза. «На нас сегодня на всех, — сказал хан Хмельницкому, — какой-то страх напал, татары не пойдут биться; останься со мной, подумаем; а завтра я пошлю своих людей помогать козакам».

Поляки заняли все поле, где прежде стояли татары, захватили ханский шатер, взяли даже серебряный барабан, которым скликали татар на битвы, начали поражать козацкие силы с трех сторон; вдобавок усилился ветер и дул прямо в лицо козакам, и смятение до того распространилось между ними, что одна часть войска, желая подать помощь другой, наткнулась, в дыму, на собственные пушки, и пушкари, вместо поляков, начали бить своих. Тогда часть конницы, видя поражение, убежала из лагеря и пустилась вслед за татарами. Другая часть конницы и пехота сомкнулись снова. Мужественный Джеджалий привел все в порядок, храбро отражал натиски и стал ретироваться к реке Пляшовой.

Вечерело. Облака, с самого полудня мало-помалу заволакивавшие небо, распустились сильным дождем; лошади и люди спотыкались, порох подмочился; поляки прекратили битву.

—Это всегда так бывает, — говорили старые воины. — После каждой кровавой битвы Бог смывает с своей земли человеческую кровь, пролитую человеческими руками.

Торжественное «Те Deum» разносилось по полю битвы. Всю ночь после того утомленные жолнеры спали, как убитые, где кто упал, и никто не боялся хитростей неприятеля, которые, если б воспользовались такою уверенностью, повернули бы дело иначе. Дождь лил как из ведра, небо покрывали тучи, раздираемые молниями; только неутомимый король был на воздухе, с открытою головою, не смотря на то, что получил контузию в ногу; он подавал собою пример деятельности прочим полководцам.

В козацком таборе воины тоже не спали. Они дожидались своего гетмана, который обещал к ним воротиться. Тем временем они снова сбили возы в четвероугольник и начали окапывать обоз с трех сторон; с четвертой не нужно было никаких окопов: там простиралось болото, в котором утонула бы нога и человеческая, и лошадиная. Окопы окончились в одну ночь, и козаки утром готовы были на новую битву, к удивлению поляков, которые говорили: «Вот бойкий народ! копать землю им нипочем; но ведь на то они хлопы!» Писарь Выговский, бывший вместе с гетманом у хана, отпущенный последним с уверениями скорого прибытия помощи, находился при всех этих работах и, окончив распоряжения, уехал к хану просить, чтобы он отпустил к козакам гетмана, явно задержанного. Но сам писарь уже не воротился в обоз. Хан и его задержал вместе с гетманом.

В субботу, 21-го июня (1-го июля н. ст.), жолнеры собирали и считали тела и нашли убитыми шесть тысяч с обоих сторон. «С таким малым кровопролитием мы приобрели решительную победу!» — воскликнули они. Тела поляков были отвозимы к погребению во Львов; этим заведовали кармелиты*. Современный польский дневник считает поляков в семьсот человек и по этому поводу говорит, что они могли, по примеру римлян, воевавших с Югуртою, сказать: никогда мы не сражались с таким успехом и с таким малым пролитием нашей крови**. Между тем король и предводители начали совет.

______________________

* Впрочем, вероятно, хоронили и на месте. Близ Берестечка, на левом берегу Стыри, есть курган, на котором построена каменная каплица, со статуею св. первомученицы Феклы. Народное предание говорит, будто в этом холме погребены триста (а по другим три тысячи) девиц, прибежавших искать спасения в польском лагере от татар. В то самое время, когда на правой стороне Стыри сражение было в самом разгаре, толпа татар забралась на левую, позади польского лагеря, и перебила этих девиц.
** Дневн. Освец. Киевск. Стар. 1882. Сент. 521.

______________________

—Что делать? — говорил Ян Казимир. — Добывать ли Козаков штурмом или морить обложением?

Иеремия Вишневецкий советовал действовать решительно: истребить все неприятельское войско, не щадить ни сил, ни средств, чтоб затушить совершенно восстание. Приверженцы его советовали послать войско за реку, поделать плотины и палить в Козаков со всех сторон; другие предлагали спустить воду и затопить козацкий обоз.

«Стоит ли терять благородную кровь, чтоб получить какие-нибудь попоны и отрепья? — говорили другие. — Лучше стесним их, пока они преклонятся пред королевским величеством».

Король прибавил при этом:

—Мы не должны быть суровее самих Козаков, которые не уничтожали войска, разбежавшегося под Пилявою, не шли из-под Замостья на Польшу и не употребили всех прав победы под Зборовом. Для чего же и нам взаимно не заплатить им великодушие, если они согласятся на справедливые условия? Умерить милосердием нашу победу. Эти неблагородные члены государства нужны, однако, для благородных; лучше мы излечим их кроткими средствами.

Наконец, решили осадить Козаков и палить в козацкий стан до тех пор, пока они будут просить мира, а тем временем послать за пушками в Гродно и Львов, потому что в польском лагере орудий было недостаточно для такого большого пространства; козацкий стан был так обширен, что поляки не могли видеть его конца.

В воскресенье поляки подвинулись к неприятельскому лагерю и растянулись около него в виде полумесяца. Немцам было приказано поделать на другой стороне шанцы и палить на неприятеля с востока. Таким образом козаки отовсюду были осыпаны пулями.

Козаки ждали Хмельницкого целую субботу и не дождались; ждали его до полудня в воскресенье, с беспокойством поглядывая на окопы, которые насыпали для пушек польские жолнеры. Гетман не являлся. Между тем многие из козацких чиновных людей, а особенно шляхтичи по происхождению, вероятно, желая облегчить полякам победу, переезжали в польский лагерь, как скоро увидели, что будет штурм. Наконец, со всех сторон, загремели пушки, градом посыпались картечи в козацкий лагерь. Козачество заволновалось. Довбиши ударили в котлы, и толпа повалила на раду.

—Поляки хотят нас добывать, — говорили они. — А кто же теперь нас поведет? Нельзя быть без головы! Надобно выбрать старшого.

Хмельницкий, уходя из табора, оставил вместо себя команду Джеджалию; ему предоставляли теперь начальство вольные голоса.

Кропивенский, полковник, долго отказывался от этой чести. Того требовали запорожские обычаи; к тому же он знал, что Хмельницкий не любил, если кто-нибудь берет на себя принадлежащее ему начальство: за несколько дней первенства он мог поплатиться головою. Наконец, после усильных просьб и даже угроз и брани, без чего не обходилось к козацком обществе, он принял команду только на один день.

Первое дело этого новоизбранного наказного гетмана было послать к полякам просить мира. Это сделано было не для того, чтоб козаки хотели в самом деле помириться, но для того, чтоб поляки на время приостановили штурм и дали им, в свою очередь, сделать удачные нападения. Поляки перестали палить, и тогда русские быстрым полетом пустились в две стороны: одни на польские шанцы, другие, через реку, на немцев. Много в тот день пало польских воинов, много было взято в плен, но главное зло — немцы остались: их хладнокровия не сломила горячая козацкая удаль.

Ночью Богун с отважными переправился через реку; они подползли по берегу до немецких шанцев. Караульные заснули. Козаки отняли несколько пушек, перетащили через реку и убили до ста человек, но тут подоспели к немцам на помощь — и козаки принуждены были обратиться назад.

—Вот что значит спускать неприятелю! — говорили тогда поляки и решились не давать козакам отдыха ни на минуту.

Досадуя на Козаков за их коварство, поляки сами не прочь были обмануть своих врагов.

Козацкий белоцерковский полковник Крыса прислал письмо к князю Вишневецкому, просить пощады козакам и извещал, что они пришлют от всех просил прощения. По этому поводу у панов происходило совещание и на нем многие настаивали, что надобно объявить козакам прощение, а потом — отнять у них пушки, распределить Козаков в качестве пленных по польским полкам и всех поголовно перебить, в заключение уничтожить все привилегии козацкому званию, данные королями, запретить им навсегда носить оружие, стереть с лица земли навсегда самое имя Козаков и истребить их схизматическую веру. В виду того, что Адам Кисель исповедовал одну веру с козаками, его заранее устранили и под каким-то благовидным предлогом не допустили быть на этом совещании. Некоторые паны были против поголовного избиения Козаков, советовали ограничиться казнью старшин и особенно выдающихся бунтовщиков. Это совещание не окончилось никаким общепринятым решением, но оно достаточно показывает нравственный уровень польского общества того времени.

Весь понедельник происходила битва: козаки опрокинули несколько хоругвей и набрали много пленников.

Во вторник, с утра до вечера, гремели с обеих сторон пушки. Козаки огромною толпою выскочили из окопов, бросились на средину польской армии, и тяжел был для них этот день.

Ночью, со вторника на среду, козаки бросились неожиданно на польский лагерь, но лунная ночь помешала их намерению сломить неприятеля внезапным напором.

В среду целый день шел проливной дождь, мешавший равно обеим воюющим сторонам.

Ночью, с среды на четверток, почти все козацкое войско бросилось на разные пункты польской армии, но помешала, говорит современник, хлопам гроза и проливной дождь.

Храбры и отчаянны были их выходки, хитры замыслы, которые обыкновенно выдумывал и исполнял Богун; но страшная безладица не допускала их приводить к концу начатого дела. Одни избирали начальником Джеджалия, другие Богуна, третьи еще какого-нибудь вождя. Каждая партия исполняла только то, что приказывал ее вождь, и не хотела действовать так, как хотел избранный другою партиею; а начальники эти поступили нарочно наперекор один другому. Паны узнали о таком беспорядке и ободряли этим жолнеров: «Где нет старшего, там ничего не сделает солдат, хотя бы у него была чертовская отвага».

6-го июля, в четверг, полякам привезли пушки; началась такая пальба, что козаки, как они сами сознавались, думали, что земля под ними провалится. Они храбро отстреливались, но польские пушки были больше козацких и наносили козакам больше вреда. Тогда, подобно осажденным полякам под Збаражем, русские окапывали себя и лошадей, хотя такая война была не в козацком духе. Козаки готовы были пойти в огонь, в воду, но сидеть неподвижно и бояться выглянуть на свет — было не сходно с их размашистой натурой. Джеджалий, принявший в третий или в четвертый раз начальство, увидел, что вместо поляков они скоро начнут с досады бить друг друга, и опять послал в панам предложение прекратить пальбу для начатия мирных переговоров. Король принял его, но приказал держать наготове артиллерию. «Уже раз, — говорили поляки, — они нас обманули; с ними надобно дружиться, а камень за пазухой держать».

И вот в русском лагере собралась рада шумная, беспокойная, как бывала только в крайних случаях угрожавшей гибели.

—Старшина нас покинул, — говорили русские, — Хмельницкий всему виною! Он злодей, изменник, погубил нас! Мы выбились из ляшской неволи, а он нас опять предал панам! Мы восстали... вот он нам за то и наделал беды! Он нарочно покинул войско! Он подружился с басурманом и сам ушел с ним, а нас оставил назарез! Будем просить милости у короля; пусть только он сохранит наши зборовские статьи; а злодея Хмельницкого поймаем и выдадим. У нас будет лучше его гетман.

Тут среди разъяренной толпы явился митрополит Иосаф с духовными и успокаивал волнение.

После разных споров и несогласия решили наконец отправить к королю посольство с предложением заключить мир. Посланы были три чиновника: Чигиринский полковник (по другим белоцерковский) Крыса, миргородский полковник Гладкий и сотник переяславского полка Петрашенко.

В блестящих кармазинных кунтушах, как будто для показания козацкого богатства, явились козацкие посланцы к Потоцкому.

—Мы пришли просить милосердия и пощады! — сказали они по-латыни (все трое были люди образованные) и поклонились почтительно.

Потоцкий воскликнул также по-латыни:

—Ах, вы, изменники! Ах, вы, злодеи, каких на свете еще не было! И вы смеете толковать о вере, представляете, будто воюете за церковь? Христиане ли вы, когда побратались с неверными татарами и турками? Нет, вы недостойны видеть короля.

—Милостивый пане, — отвечали козаки, — мы пришли просить прощения; не мы сами зачинщики зла; нас обманули лихие люди, привели нас насильно на войну, а потом оставили.

Потоцкий продолжал им читать нравоучение; козаки просили прощения. Наконец Потоцкий сказал им ласковее:

—Хорошо; дожидайтесь! Если его величеству будет угодно, вас позовут. Через несколько часов их позвали в королевский шатер, который тогда находился на том месте, где теперь был ханский. Король сидел посреди сенаторов и воевод. Козаки вошли, потупив глаза, и тотчас пали на колени. Петрашенко начал говорить речь:

—Козаки, побежденные тобой, великий король, и уцелевшие от смерти на кровавом поле, умоляют тебя о милосердии. Мы преисполнили меру человеческих преступлений, но думаем, что еще не превысили врожденного милосердия твоего. Пощади кающихся или скорее умертви виновных! Сто тысяч повергают перед тобой головы, готовые к отсечению, если тяжесть наших преступлений может быть смыта только обильной кровью. Но к чему, государь, употреблять оружие против тех, которых мучит совесть! В твоей воле казнить нас или помиловать; мы в своем лагере, как в темнице, будем ожидать казни. Но если ты во власти умертвить нас за оскорбление твоего величества, то приобретешь более славы, если простишь наши заблуждения и тем заставишь нас умирать ежедневно от раскаяния в своих прегрешениях. Ты умножишь победу свою нашей погибелью, но уменьшишь царство свое, потому что принесешь многих в дар мщению.

—Для чего вы подняли оружие? Разве вам худо было? Не сделал ли король по вашему желанию? Не простил ли вам прежних проступков? — обращались к ним паны с укоризненными вопросами.

Козаки продолжали просить прощения, взваливали всю вину на Хмельницкого и, заливаясь слезами, целовали, по тогдашнему польскому обыкновению, руки и полы одежд сенаторов и панов.

—Видим в вас добрые знаки покорности, — сказали паны, — хорошо, если только они не притворные.

Козаки уверяли, что они хотят оставаться в повиновении у короля и Речи Посполитой.

Козакам приказано было выйти, и король начал совет. В козацкой просьбе, которая тут же была прочитана, не было ничего, кроме покорности и охоты предаться на волю короля. После продолжительного совещания козаки снова были позваны.

—Хотя подобных вам злодеев и свет не производил, — сказал канцлер от имени присутствовавшего здесь же короля, — хотя ваши преступления исключают всякую надежду на прощение, но удивительное милосердие королевского величества подобно бесконечному милосердию Господа, небесного Творца, который ниспосылает и грешникам щедроты своей благости; его величество король не желает вам окончательной гибели, если только ваше раскаяние непритворное и не вынужденное вашим положением, и вы покажете знаки послушания. Завтрашний день вы получите приказания; двое из вас могут идти в войско и объявить королевскую милость, а один пусть остается здесь, чтоб мы видели первый пример покорности вашей.

Козаки недоверчиво поглядывали друг на друга; но Крыса вызвался остаться без принуждения. Он не думал уже возвращаться и остался у поляков в службе. «Видно, что у тебя не черная душа!» — говорили ему паны.

На другой день, в пятницу, явились козаки за обещанными условиями и было допущены к коронному гетману и канцлеру, которые находились тогда вместе.

—Его величество обещает вам пощаду, — говорил канцлер, — если вы нам выдадите Хмельницкого, его сына Тимоша, писаря Выговского и шляхтичей, приставших к вам, и разорвете союз с татарами. Одни из вас пойдут спокойно за плуг, а других король пошлет в погоню за Хмельницким и татарами. Вы должны выдать нам шестнадцать человек старшин своих в виде заложников, не для наказания, отдать все пушки, распустить по домам всех хлопов и самим затем оставаться в совершенной зависимости у короля, ожидая решений будущего сейма об устройстве козацкого войска на будущее время.

—Хмельницкого у нас нет и не знаем, где он; панов будем слушать; татар бить будем, а старшин и пушек отдать, не знаем, как присудит рада; нехай до завтра, бо теперь висько пьяне.

—Ступайте! — сказали им. Послы пошли, потупив головы.

Снова грянули поляки изо всех орудий и несколько часов палили так, что в польском обозе слышно было, как картечи ломали козацкие возы. Козаки отстреливались, но слабо, потому что тогда у них происходила рада.

Недовольное неудачей посольства, козачество сменило с начальства Джеджалия. Избран был снова Богун. Духовные по-прежнему старались уверить их, что Хмельницкий ушел для их же пользы и скоро воротится, — но уже тогда мало верили этому.

—Мы согласны, — говорили козаки, — помириться с королем; пусть только он нам подтвердит зборовские статьи; старшин выдавать не будем, а также и шляхтичей не выдадим, потому что им уже обещано прощение по Зборовскому договору. Паны пусть въезжают в свои украинские поместья, но только без военных хоругвей. Если король на таких условиях примет нас под свое покровительство, то мы пойдем за татарами разыскивать Хмельницкого и других, сбивших нас с пути, хотя бы пришлось добывать их в самом Крыму, и на будущее время верно будем служить Речи Посполитой.

На таком прошении, поданном от всех осажденных козаков, подписи их наказного гетмана Джеджалия не было. Вероятно, он остерегался гнева Хмельницкого за обещание разыскивать его для выдачи полякам, включенное в прошение.

Такие требования были написаны и в субботу 28-го июня (3-го июля н. с.) отправлены с депутацией к королю.

Потоцкий, вероятно, думал, что польские картечи укротили русских, когда увидел новую депутацию; но удивился вспыльчивый гетман, когда прочитал совсем другое, нежели ожидал.

—Ах вы, хлопы! — закричал он. — Что это такое? Не из чего ж и война идет, как через то, что Речь Посоплитая не хочет связываться этим договором ни в каком случае! Если хотите какой-нибудь милости его величества, то забудьте о зборовском договоре; с этим предложением нельзя являться к королю, иначе вы разгневаете его еще больше. Московитяне не хуже вас, а выдали Владиславу пушки и знамена под Смоленском, и король оказал им милосердие. Повинуйтесь, а не то все пропадете, хлопы. Вот вам пункты: два часа срока — не более.

В пунктах, поданных козакам, было сказано:

«Так как Хмельницкого и Выговского нет в таборе, то козаки обязаны дать в заложники полковников до тех пор, пока не представят Хмельницкого и Выговского; отдать все пушки, и те, какие в лагере, и какие есть в Украине; возвратить знамена, полученные Хмельницким от королей Владислава и Яна Казимира; выдать бунчук, булаву и все гетманские принадлежности. Король назначит им гетмана и вперед будет сам производить в гетманы, а число козацкого войска определит будущий сейм. Зборовские статьи уничтожаются, а вместо них козаки будут довольствоваться ожеговскими, заключенными гетманом Конецпольским».

Эти статьи отнимали у Козаков всякую свободу выбирать чиновников, лишали их возможности почитать себя вольным народом.

Вместе с послами отправился в козацкий лагерь сендомирский хорунжий.

—Никогда! Никогда! — кричала рада. — Король забыл, что обязан нам свободой и жизнью под Зборовом. Подпишите зборовские условия, которые мы вам написали саблей, иначе мы не хотим мириться и лучше все до одного положим свои головы.

С таким ответом воротился хорунжий.

Паны, надменные победой, далеки были от того, чтоб согласиться на требование Козаков. Только подканцлер Радзеиовский, уже до того времени бывший с королем в ссоре, докладывал с жаром, что в самом деле Ян Казимир должен, по всем правам, подписать зборовский договор, и возбудил против себя негодование короля и шляхты.

Между тем из Козаков более и более находилось таких, которые переходили в польский лагерь. За Крысой вслед пришел Липинский, родом шляхтич, потом также шляхтич Головацкий. Не мало после них было таких верных, как назывались они в польском ополчении. Их принимали ласково, чтоб обнадежить других, и позволили служить в польском войске. Только один из таким змиев, которым жити не треба, как выражается украинская летопись, получил иной прием. Это был Лисенко, атаман кровожадного загона вовгуревцев. Он явился без оружия в ставку князя Вишневецкого, избрав самого злейшего врага козачества, чтобы тем сильнее доказать свое обращение. «Принимаю унию, — говорил он, — признаю св. отца и клянусь польским крыжем не делать зла католикам». Князь с отвращением смотрел на атамана и, не сказав ему ни слова, обратился к своим мечникам, дал знак, а сам ушел прочь. Лисенка разорвали на двух досках, соединенных посредине гвоздями и расходившихся в разные стороны.

Началась снова пальба. Козаки, из мести и ожесточения, начали умерщвлять пленников в виду польского войска: одному свернули голову, другому забили под колена гвозди. Богун решился не сдаваться до последней капли крови и действовал против поляков как оружием, так и своей хитростью. Он распространил в польском лагере слух, будто хан с Хмельницким воротились и ночью нападут на польское войско. Немедленно отправили за реку большой корпус. Чтоб уверить поляков в истине этого, козаки затрубили в трубы, забарабанили в литавры, заиграли на инструментах. Тем временем Богун напал на усевшихся на близких окопах и одержал над ними верх. Ни искусство Богуна, ни отвага Козаков не могли спасти их. Волнение в таборе дошло до крайности. Толпы новоизбранных хлопов, исправлявших разные работы и вооруженных только косами, сходились на сходки.

—Что, братцы, — говорили на этих сходках ораторы, — король хочет, чтоб полковники и вся старшина шли в заставу, а они не хотят: оттого не мирятся; а тем временем татары разоряют край наш, побрали наших жен и детей. Выдадим старшину ляхам и будем свободны.

Богун узнал о таком замысле и, собрав на совещание старшин, говорил:

—Глупая чернь отдает нас на убой и сами все пропадут. Остается выйти отсюда и спасти как самих себя, так и их.

Старшины решили ретироваться; но, чтоб этот замысел мог быть исполнен как следует, Богун не приказывал объявлять о нем, а велел переводить Козаков, мало-помалу, на другой бок реки и между тем беспрестанно сражаться с неприятелем, чтоб отвлечь внимание. Так, под распоряжением Богуна, начали делать мосты через Пляшовую и плотину через болото.

Народу говорили, что это делается для того, чтоб иметь пастбища на другой стороне реки.

Но поляки немедленно узнали об этом. Один из многочисленных тогда Козаков, переходивших к полякам, неизвестный по имени, козак гожий, как выражается о нем современник, явился в польский лагерь и объявил, что козаки думают уйти.

—Надобно прижать этих ужей, чтоб больше не кусались! — говорили тогда поляки. По совету передавшегося к полякам Крысы, чтобы прервать козакам сообщение с другим берегом и преградить им путь к отступлению, Потоцкий отправил Ляндскоронского с двумя тысячами за реку; хотели было послать туда Вишневецкого, но подвиги его возбудили зависть: не желали, чтоб от него зависело окончание битвы, потому что и без того приверженцы провозгласили его победителем на генеральном сражении.

Весь день, в воскресенье, шел проливной дождь и козаки готовились уходить, как вдруг увидели, что за Пляшовой стоит польский отряд. Послана была еще одна депутация в польский лагерь и явилась в обеденную пору к Потоцкому.

—Что еще? Зачем? — вскрикнул гетман.

—Козаки по-прежнему просили утвердить зборовский договор.

«Было время, — писали они, — когда под Зборовом король находился в такой же беде, как и мы теперь, но козаки пустили его в добром здоровье, истребовав только права свои. Зачем же, поляки, не помните этого, наступаете на нас силою и хотите истребить? У нас одна свободная дорога, а вы и ту хотите отнять».

Потоцкий вспыхнул, затопал, закричал и прогнал послов с ругательствами. Вслед за тем прискакал к нему король, услышав о новых послах из русского лагеря.

—Что это значит? Пан коронный гетман!.. — сказал с сердцем Ян Казимир. — Вы распоряжаетесь самовольно и не даете знать королю.

—Ваше величество! — отвечал Потоцкий. — Эти изменники не стоят того, чтоб их допускать к высокой особе. Если б я знал, что у них написано в прошении, то приказал бы вытолкать, не допуская к себе.

Нечего было делать. Богун решился вести войско на пролом. В воскресенье вечером он приказал начать сражение для того, чтоб занять хлопов битвой с поляками в то время, когда другие будут заниматься приготовлением плотины. Богун выкатил им горелки, и отчаянные хлопы полетели из окопов. Они сражались в тот вечер храбро, увели много пленников, которых обрекали на мучительные казни на следующий день. Вечером ударили отбой, и поляки говорили тогда:

—Черт возьми! У них люди храбры, да и пороху много, а у нас ветер лошадьми колышет! Бог весть, что дальше будет.

Поляки с часу на час чувствовали, как трудно было им овладеть козацким табором. Даром что козаки были погромлены и находились в осаде: выходило, однако, так, что, по замечанию очевидца и современника, осаждавшие оказывались более павшими духом и угнетенными, чем осажденные.

Утомленные хлопы не подозревали, что будут делать козаки и их предводители, напились горелки, и скоро весь табор заснул. Козаки тем временем свозили на болото возы, кожухи, шатры, кунтуши, свитки, мешки, седла, попоны — все, что имели, и без чего, при нужде, могли обойтись, бросали в болото и таким образом устроили три плотины. Ляндскоронский увидел это и поспешил им навстречу, чтоб не дать переправиться. Богун выстроил на трех плотинах войско, выставил впереди две пушки, а сзади поставил часть конницы, затем должны были следовать через плотины артиллерия и козаки отрядами. Богун шел впереди и командовал, какому отряду следовало когда переправиться. Передние крикнули резким голосом. Этот крик испугал Ляндскоронского; он подумал, что на него наступает целый табор; и так как у него было немного войска, то уступил дорогу неприятелю и ушел прочь по направлению в Козину. Козаки начали свободно переходить, но, несмотря на увещания полковников не спешить, так столпились, что многие, при ночной темноте, положили головы во время этой переправы.

Занялась заря. Хлопы проснулись, а уже половины войска и всей конницы не было в лагере. Взошло солнце; они все еще ни о чем не знали, потому что табор был очень велик, да притом утренний туман закрывал вид. Только те, которые ночевали ближе к переправе, продолжали переходить толпами. Было около десяти часов; хлопы стали завтракать. Это был день св. апостолов Петра и Павла; надобно было разговляться.

Со стороны поляков не было ни малейшего нападения, Вдруг кто-то посреди толпы крикнул резким голосом: «Братци! Уже ни едного полковника немае в табори, поутикали уси!»

По всей массе пробежал внезапный страх, раздался крик нескольких тысяч голосов, перепугавший поляков, и в минуту весь оставшийся табор пришел в крайнее смятение. Кто держал ложку с горячим кулешом, кто наливал чарку горелки для бодрости, другой заряжал ружье, иные держали пленных шляхтичей, готовясь, может быть, живьем зарывать их в землю, — все было покинуто. «Словно воробьи, — говорит поэт очевидец, — когда вырвутся из сети и мечутся во все стороны, и бросаются толпами на блестящие окна», — так все бросились врассыпную с отчаянными криками: «Пропали мы!», ища перехода. «Сюда! Сюда!» — кричали передние козаки и вели их на плотины, но хлопы в таком множестве натолпились, что плотины разгрузли и они начали тонуть. Напрасно Богун, с другого берега подъехавши к ним, уверял, что он никогда в мыслях не имел бросать их на произвол судьбы, и уговаривал переходить в порядке; напрасно козаки кричали им: «Стойте! стойте! тише!» Хлопы, не поспев на плотину, бросились в разные стороны, толкались, стучали лбами друг о друга, по выражению очевидцев, и в испуге, стремглав летели в воду. Поляки несколько времени смотрели на своих неприятелей и не могли понять, что это значит. Некоторые думали, что неприятель задумал хитрость, что козаки притворным бегством хотят завлечь поляков в табор. Они разуверились только тогда, как в польский лагерь прибежали пленные шляхтичи, чудесно спасшиеся от мучительной смерти. «Непостижимо! — говорили тогда поляки. — Мы на них вовсе не нападали; вдруг неприятель с криком бросается ни с того ни с сего. Больше ничему нельзя приписать этого, как особенному промыслу Божию».

Со всех сторон повалили поляки в козацкий табор и с жадностью подбирали все, что им попадалось на глаза; на рожнах жарились большие куски говядины, на треногах стояли горшки с борщом, киселем или козацкой соломахой. «О, Господи Боже! — восклицали жолнеры. — Как Ты милосерд! Мы уже страдали голодом, а Ты нам, ни оттуда, ни отсюда, послал столько хлеба, муки, каши, мяса!» В таборе было много овец и быков и много стояло лошадей, совсем оседланных, так что жолнерам стоило сесть на них и гнаться за козаками. Двадцать восемь пушек досталось победителям; ружей и пороха было столько, по замечанию современников, что ими можно было снабдить все польское войско. Козачество потеряло и те знаки, которые служили для него залогом уважения к его мужеству и доблестям. Это были два знамени: одно, пожалованное Владиславом, когда он предпринимал войну против неверных и втайне думал восстановить значение короля посредством русского народа; другое, присланное Хмельницкому в Переяславле Яном Казимиром. Митрополит Иосаф — двойственное лицо в этой кровавой эпохе, проповедник крестового похода православных против католичества и вместе пропагатор соединения Украины с мусульманской державой, главная, по замечанию поляков, причина упорства осажденных русских в последнее время, — не достался врагам на жестокие мучения, которые ожидали бы его, по сознанию самих поляков. Последний раз он выдержал себя и, представ в архиерейской мантии перед растерянными толпами, хотел остановить их и пал с освященным мечом в руке, освятив его, по замечанию историков, своей кровью: какой-то шляхтич заколол его*. Поляки принесли к королю его облачение: красную бархатную митру, окаймленную золотыми бляхами крестообразной формы, евангелие в золотой оправе, две чаши, трикирии, крест из яшмы, омофор драгоценной работы, жезл, литой из серебра, и освященный меч. Все эти вещи вместе со взятыми в шатре Богуна козацкими знаменами, пожалованными от польских королей, положены были у подножия алтаря, устроенного в шатре перед образом Богоматери, которого чудодейственной силе приписывалась победа, одержанная над схизматиками и мусульманами. Ян Казимир приказал похоронить архиерея в близкой русской церкви со всем его облачением. Вместе с тем Вишневецкий привел в королю турецкого посла, находившегося при Хмельницком, одетого очень нарядно, с приведенными им для Хмельницкого саблей и кинжалом в дорогой оправе. Его вытащили из болота. Жолнеры разграбили шатер Хмельницкого, взяли шкатулку, в которой было множество писем, и тридцать тысяч талеров, хранившихся в двух сундуках и предназначавшихся в уплату Орде. Деньги достались полякам, кто успел подхватить их: одному товарищу досталось суммой на 1500 червонцев злотых, другим — на несколько сот и даже только на несколько десятков. Один захватил и присвоил себе бархатную мантию Хмельницкого, подбитую соболями. Письма и печать войска запорожского принесли к королю. Поглядывая на кипы бумаг, заключавших переписку с турецким правительством, молдавским господарем, трансильванским князем и агентами в Польше, паны говорили в шутку: «Теперь будет что читать!» Однако некоторые письма были написаны условной азбукой.

______________________

* Кратк. опис. о коз. малор. нар. 56. — Bell, scyth. kosac. 144.

______________________

Среди раненых и убитых поляки отыскали несколько своих несчастных собратий: одни были облуплены, как скотины на бойне, у иных были отсечены руки и ноги, другие еще дышали в страшных мучениях; по трупам некоторых поляки видели, что козаки употребляли всякие варварства, какие придумывало ожесточение. Это возбудило свирепство воинов; они гонялись за русскими, хватали и терзали их. В таборе было много женщин, которые пришли в лагерь разделять труды и опасности со своими мужьями и братьями. Никому не было пощады, даже раненым и чуть живым. «Наши, — говорит современник, — были похожи на разъяренных охотничьих собак, которые, преследуя зверя, пронюхают его во всякой яме, во всяком кусте». Напрасно хлопы кричали: милостивый Панове ляхи, на Бога гляньте, будем вирни: мы не козаки, а мужики з черни! «Нет пощады тем, которые пили шляхетскую кровь и грабили костелы!» — кричали поляки. Жолнеры вытаскивали бессильных врагов из-под возов, из болот и мучили без сострадания, отплачивая за своих. Отличились тогда перед другими в истреблении Козаков шляхтичи ополчения плоцкого воеводства. Русские, спасаясь от врагов, толпами сами бросались в воду и скорой смертью избавлялись от мучений.

Триста молодцов не посрамили тогда козацкой славы, как говорилось в тот век в Украине. Они засели на небольшом острове, на реке Стыри, и оборонялись целый день; сколько ни подходили к ним шляхтичи, козаки ловко палили по ним и метко задевали их косами, коль скоро какой-нибудь отважный бросался через воду. После неудачных попыток над храбрецами долго начальники не могли вызвать на них охотников. Потоцкий послал депутата к этим отчаянным, для которых не существовал страх смерти.

—Пан краковский, — говорил депутат, — удивляется вашей храбрости и, жалея таких мужественных воинов, дарует вам жизнь, если вы сдадитесь.

—Скажите пану краковскому, — отвечали козаки, — чтоб он так не думал о козаках. Нет, ляхи, не проведете нас обещаниями: нам жизнь недорога, а милостями врагов гнушаемся мы!

Они показали множество серебра и золота, которое унесли с собой из табора.

—Смотрите, — продолжали они, — как мало значит для нас добро мирское. — Драгоценности полетели в воду в глазах изумленных поляков. — Знайте, — прибавили козаки, — что свобода для козака всего дороже.

Потоцкий послал на них две хоругви. Сам король прибежал смотреть на это редкое зрелище. Они обняли друг друга, прочитали молитву и бросились на поляков; каждый из них не прежде расставался с жизнью, как убив врага и сказав ободрительное слово товарищу. Целая сотня полка Радзивиллова погибла прежде, чем перебили неустрашимых русских. Оставался только один из храбрых; он вскочил в лодку и начал отмахиваться косою. Четырнадцать пуль запустили в него: он был еще жив и держался! Не знаю, замечает современник, не попадали ли в него стрелки или пули его не брали. Один жолнер бросился на него также с косою и попятился назад. Король приказал сказать козаку, что удивляется его храбрости и дарует ему жизнь.

—Я гнушаюсь жизнью, — отвечал воин, — хочу умереть, как истинный козак!

Один мазовшанин из цехановецкого повета вошел по шею в воду, ударил его косою, потом заколол копьем.

—Каждый может видеть, — говорили тогда поляки, — что Бог лелеет счастье и благосостояние польского народа. Кто может сказать: мы победители неприятеля? Сам Бог низложил его!

← Н.И. Костомаров. Богдан Хмельницкий. Главы 1-2

Н.И. Костомаров. Богдан Хмельницкий. Главы 15-23 →

Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М. Стасюлевича, 1903. Книга 4. Т. 9-11. 742 с.

Костомаров Николай Иванович (1817 - 1885) общественный деятель, историк, публицист и поэт, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, автор многотомного издания "Русская история в жизнеописаниях её деятелей", исследователь социально-политической и экономической истории России, в особенности территории современной Украины, называемой Костомаровым южною Русью и южным краем.

Н.И. Костомаров
Богдан Хмельницкий

(Главы 3-14)

На главную

Произведения Н.И. Костомарова

СОДЕРЖАНИЕ

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На главную

Произведения Н.И. Костомарова

Н.И. Костомаров Богдан Хмельницкий

(Главы 3-14)

На главную

Произведения Н.И. Костомарова

СОДЕРЖАНИЕ

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На главную

Произведения Н.И. Костомарова

Н.И. Костомаров
Богдан Хмельницкий