| ||
|
Отъезжая из Москвы в Петербург, Миних узнал, что спасенный им от казни преступник, сидя в Тайной Конторе, все читал Новый Завет и писал что-то. Это заняло фельдмаршала и он упросил Семена Андреевича Салтыкова сообщить ему бумаги этого преступника. Получив их, Миних взял их с собою в Петербург и на досуге принялся их перечитывать. Бумаги эти привели его в изумление.—Я увидал здесь—говорил он после пастору лютеранской церкви св. Петра Геррингу, что ошибался, признавая исключительно последователей реформаторов XVI века истинными христианами, а римских католиков и паче того восточных ортодоксов считал полуязычниками, зараженными множеством грубых суеверий, — То, что ему попалось в руки, писанное преступником, которому жизнь он выпросил у государыни, совершенно изменило его взгляды: он нашел такие правильные объяснения Нового Завета, что они были впору только умнейшему из пасторов немецких. Пастор Герринг пытался было приводить какое-то вычитанное им из старых ливонских хроник известие о проповеди какого-то пастора в московской стороне, но Миних остановил его, сказавши, что в том, что написал спасенный им преступник нет и тени какого-нибудь иноверного учения: он остается строго православным, и он, Миних, заключает, что в православном вероучении допускаются самые светлые взгляды и толкования на св. Писание. Чрез несколько дней после того, унтер-офицер из Москвы привез спасенного прямо в дом Мини-ха. Фельдмаршал принял его чрезвычайно ласково, прежде всего напоил чаем, потом часа два беседовал с ним и так полюбил его, что тотчас же определил его в дворцовую роту Преображенского полка и сказал ему, что поручит ему каждое утро читать главу из Нового Завета кружку товарищей по службе. Фельдмаршал вслед затем хотел поговорить с пастором Геррингом. У Миниха явилась даже охота отдать своего protege обучить немецкому языку. Через три дня у Миниха в доме происходило следующее. В числе прислуги у Миниха был один молдаванин, парень лет семнадцати, довольно дебелый телосложением, приземистый, тяжеловатый в движениях, хотя исправный во всех даваемых ему поручениях; звали его Караурио, а русские солдаты переделали его в Караулова. Говорили, что он был пленный; другие—что добровольно поступил в русскую службу. Миниху он понравился и фельдмаршал, определив его рядовым в свой гвардейский Преображенский полк, сделал его своим денщиком. Он подавал ему наргиль, с которым немец фельдмаршал познакомился на Востоке. Караурио, утром подавая господину наргиль, доложил, что пастор, которого Миних дня два тому назад хотел видеть, сидит в приемной. Миних приказал пригласить его войти к нему. Через минуту вошел пастор Герринг, состоявший при лютеранской церкви Св. Петра и занимавший должность учителя в Petersschule, основанной Минихом. Это был человек лет за пятьдесят с чрезвычайно красным лицом; физиономия у него была некрасива, но не внушала отвращения, потому что в чертах ее светилось то добродушие, каким так отличаются чисто национальные немецкие лица вообще. Он шел на цыпочках, как делают люди постоянно остерегающиеся, чтоб их не заподазривали в назойливости. — Willkommen geehrtester Herr Pastor, — произнес при входе его Миних. Я вас еще вчера ждал! — Я пришел к вашему высокографскому сиятельству не по вашему призыву, но по собственному побуждению, однако думаю, что все-таки пришлось мне явиться по такому делу, по которому вы, граф, изволили звать меня. Против вашего графского сиятельства устраиваются каверзы. Не знаю, ваше графское сиятельство сведомы ли, что Семен Андреевич Салтыков из Москвы на вас присылает доносы? — Я это давно знаю—отвечал Миних,—а до вас только теперь дошла эта новость. Салтыков рассердился на меня за то, что я спас и упросил жизнь одной жертве его страшного судилища, случайно встретивши эту жертву на дороге, когда ее везли на казнь. Он мне этого не простил и написал государыне на меня жалобу. Из рук самой монархини я получил эту бумагу тогда же, как первый раз приехал в Петербург из Турции. — Но ваше графское сиятельство не знаете, что тем ее кончилось. Семен Андреевич Салтыков послал потом герцогу Курляндскому письмо, в котором пытается обвинить вас в недостатке уважения к герцогу: вся Россия знает, что к царице доступ возможен только чрез него, герцога. Вы же к нему не обратились. Вот герцог вломился в амбицию. Но это еще не все. Русский поп духовник императрицы подал Бирону от себя донос на ваше высокографское сиятельство, что вы вмешиваетесь в не подлежащие вам церковные дела и оскорбляете их ортодоксию: вы-де определили вырванного из когтей Тайной Конторы осужденного на смерть преступника в дворцовую роту Преображенского полка, да еще поручили ему читать своим товарищам Новый Завет. Третьего дня встретились мы в белой зале и он спрашивает меня: — у вас по вашему закону, всякий ли, не будучи пастором, может другим читать и объяснять св. Писание?—Всякий—отвечаю ему я, потому что слово Божие дано для всех. — А если — говорит он мне—он по своему неведению начнет неправильно толковать!—Я на это ответил ему: если он чего не поймет, то обратится с вопросами к тому, кого признает более себя сведущим.—Хорошо, если обратится, говорит поп, а вот иной так считает себя самого мудрейшим человеком. У нас вон ничему не учившийся мужик вообразит себя мудрецом и начнет толковать св. Писание, и других сбивает с толку. Отсюда и всякие ереси разводятся.— Я ему на это сказал: это, быть может, так у вас, а наш немецкий человек не таков: чего сам не понимает, тому старается от других научиться.—Хорошо—говорит поп—что ваши немецкие люди такие благоразумные, а наши русские не таковы: сейчас зазнаются, вообразят себя почему-то умнее всех и несут чепуху, а дураки слушают и поверят! Не все народы одинаки: у нас ее даром есть поговорка: что русскому здорово, то немцу смерть и наоборот — что немцу здорово, то русскому беда! У нас тоже дозволено каждому читать св. Писание, только существуют толковые книги, с которыми надобно справляться, чтобы правильно понимать текст Св. Писания. — Так что же? прервал его Миних: пусть дает свои толковые книги. Я разве ему запрещаю! Но я вижу, что все это затевается для того, чтоб насолить мне чем-нибудь! Надобно предупредить. Караурио! скажи моему гардеробмейстеру, пусть принесет сюда мою парадную форму со всеми регалиями. Поеду к герцогу. — Превосходно сделаете,—сказал пастор, — если медлить ее станете. Фельдмаршал стал одеваться, а между тем продолжал разговор и соображал, как и что будет говорить герцогу. Тут вошел сын фельдмаршала. — Можешь, если хочешь все узнать от пастора, — казал сыну фельдмаршал и вышел, потому что доложено было ему, что карета подана. Герцог Курляндский жил в Зимнем дворце, где его апартаменты находились рядом с царицыными, а по другую сторону расположены были апартаменты племянницы императрицыной Анны Леопольдовны, жившей там с супругом своим Антоном Ульрихом, принцем Брауншвейгским. Приехавши во дворец, фельдмаршал Миних отправился в герцогское помещение и велел доложить о себе. По указанию, данному камер-лакеем, он прошел несколько покоев и вступил в комнату, где увидал герцога, сидевшего за небольшим столом, украшенным инкрустациею. Сам герцог был одет в богатый шелковый штофный кафтан голубого цвета, из под которого виднелся белый атласный камзол. Перед герцогом на столе лежала груда драгоценных камней, которые он перебирал и пересыпал для забавы. Бирон так привык не считать никого равным себе, что не встал при входе человека, который не только не был ниже его, но в чиновной лестнице даже выше его, потому что был членом верховного тайного кабинета; а герцог, кроме звания камергера, не носил на себе никакого правительственного достоинства. Всякий, видевший фельдмаршала Миниха в публике, не мало удивился бы и не узнал его в кабинете Курляндского герцога, как он, по приглашению любимца, почтительно уселся на краю указанного ему кресла, и насмешник, пожалуй, не остановился бы сравнить его с мокрою курицею: так велико было влияние всемогущего любимца, что и герой Ставучанский унижался пред ним, внутренне всегда презирая его, и держал себя как обыкновенный дворянин, который с прошением явился к вельможе. — Ваша светлость—сказал Миних,—я приехал к вам просить извинения в своем поступке против вашей особы... — Довольно — прервал его Бирон, —я наперед знаю, что вы разумели. Вы действительно погрешили против меня. Вся Россия давно знает, что доступ к ее величеству получается только чрез меня; вы это знали и сочли за лучшее обратиться к императрице прямо, минуя меня, хотя могли быть уверены, что мое участие не только бы не повредило, но послужило вам. Впрочем, считая вас издавна своим лучшим другом, я ни на минуту не допускал мысли, чтоб вы так поступили из желания показать мне свое невнимание. Я думаю, произошло это оттого, что по приезде вашем в Петербург вы должны были явиться с докладом к ее величеству, а как в это время воображение ваше сильно было занято происшествием в Москве, то вы не отложили просьбы о вашем несчастном protege и сообщили ее величеству в первое ваше представление. Я так себе объясняю и оправдываю ваш поспешный поступок. Не правда ли, фельдмаршал, —я отгадал! — Совершенно так, ваша светлость, герцог! — отвечал фельдмаршал. — Это не нарушило между нами многолетней дружбы нашей, — продолжал герцог. — Я смею уверить, достопочтенный фельдмаршал, что на всей широкой земле нет человека с большим правом назваться истинным другом графа Бургарда Христофора фон Миниха, как герцог Курляндский Эрнст фон Бирон, и я надеюсь, что для герцога Курляндского нет на земле лучшего друга как граф фон Миних! — Молю Бога —сказал Миних—даровать мне возможность показывать на деле готовность служить вам, светлейший герцог и быть всегда вашим преданным и вернейшим другом и слугою! — Позвольте мне, сиятельнейший граф, — произнес Бирон,— подать вам дружеский совет; найдете уместным принять его — я буду очень счастлив, а не найдете, не рассердитесь на меня, будучи уверены, что этот совет предлагается от искреннего сердца. Герцог ласково просил гостя сесть на прежнее место и выслушать его. Когда Миних сел, герцог, усевшись против него, начал такую речь: — Нам, немцам, поселившимся в Российской Империи и служащим русскому правительству, надобно вести себя чрезвычайно осторожно и нигде не забывать, что мы здесь иноплеменники и иноверцы между коренными русскими людьми. Мы должны оказывать уважение к русской вере и снисходительно относиться даже к тем обрядам их ортодоксии, которые нам кажутся грубейшим Gotzendienst und abscheuliche Abgotterei. Сама всемилостивейшая государыня показывает нам пример и путь. Она обладает таким высоким природным умом и светлым взглядом, что ясно видит и понимает недостатки русского Glaubensbekentniss, но с одной стороны по благоразумию соображая, что она обладательница народа ортодоксальной религии и потому должна держать себя так, чтоб ортодоксы не заподозрили ее в презрении к отеческой вере, с другой — сильные во всяком человеческом сердце впечатления нежного детства соединяют ее чувствования с ортодоксальными привычками: мать ее царица Прасковья Федоровна была женщина ортодоксальная, родитель ее, которого она лишилась еще в своем младенчестве, был также, по уверениям знавших его, большой девот и ревностный ортодокс. Понятно, что благоговение к памяти даровавших ей жизнь нравственно привязывает ее к ортодоксии: оттого мы видим, что она постоянно внимательна к ортодоксальным обрядам и милостива к русским духовным сановникам, как и подобает быть всероссийской монархине! И нам, ее верным слугам, следует идти по намеченному ею для нас пути! Не станем подавать ни малейшего повода ортодоксам клеветать на нас немцев, будто мы высокомерно смотрим на их ортодоксальные обряды! Достопочтенный фельдмаршал! Оставьте вашего protege, предоставьте его попу. — Я уже воспользовался советом вашей высокогерцогской светлости, приглашал к себе царицына духовника и поручил ему в наставление этого молодого страдальца. Я менее чем кто иной из особ вашего немецкого происхождения имею повод подвергаться упрекам в неуважении к русским и их ортодоксальной вере. Я столько раз имел случай узнать превосходные качества русского народа, что давно уже от всей души полюбил. Я читал и русское св. Писание и нашел его совершенно правильно переведенным и с нашим ничуть почти не различествующим. Если в ортодоксальных обрядах и вкрались какие-нибудь суеверия, то все-таки в основаниях своих русская вера есть чисто вера Христова, а не дикая смесь христианства, дурно понятого, с массою языческих суеверий, как иные из наших утверждали, а некоторые даже бесстыдно печатали такие клеветы. Мысль ваша, светлейший герцог, что нам, немцам, живущим в России, следует уважать религию края, так гостеприимно к нам относящегося, и никак не вмешиваться в русские религиозные дела, в которых мы, как чужестранцы, не можем быть сведущими—уже давно стала моею любимою мыслию, а с тех пор, как услыхал ее от вашей светлости, я очень доволен, что могу осуществлять ее не только как собственное убеждение, но и как ваш мудрый совет, который для меня всегда будет законом. — Вы мне истинный друг,—произнес герцог и с чувством пожал руку фельдмаршалу. — Теперь, достопочтенный фельдмаршал, позвольте просить вас разделить со мною завтрак. Он взял Миниха под руку и повел в другую комнату, где виднелся сервированный стол и откуда раздавался возбуждающий аппетит звук посуды и стаканов. Послышался произнесенный Бироном тост за государыню. Миних присоединил другой: за ее августейшую племянницу Анну Леопольдовну. Бирону очень не по душе пришелся этот тост: он был недоволен Анной Леопольдовной за то, что чрез графиню Чернышеву предлагал ей руку своего сына Петра и получил отказ с оскорбительным намеком на низость происхождения Бирона. Но Бирон относительно племянницы императрицыной поставлен был в положение смолчать и вместе с фельдмаршалом пить здоровье особы, к которой не был расположен дружелюбно. Беседа фельдмаршала с герцогом происходила 31 мая. Вслед затем наступил июнь 1740 года. В Петербурге произошел большой переполох. Вся столичная публика поражена была неожиданным событием. Все знали, что у императрицы явился новый приближенный, кабинет-секретарь Артемий Петрович Волынский. Некоторые шепотом говорили между собою, что этот господин заступит место Бирона, как Бирон когда-то вытеснил и заступил место Петра Бестужева. Вдруг этот новый приближенный государыни подвергся опале, был потом отправлен в крепость и предан суду нарочно учрежденной с этой целию комиссии. Все в один голос заговорили тогда, что новый приближенный кабинет-секретарь навлек на себя своею заносчивостью нерасположение всесильного герцога Курляндского, говорили, что Бирон, стоя на коленях перед императрицею, просил судить Волынского, а в противном случае угрожал уехать навсегда из России. Анна Ивановна несколько поколебалась, потому что уважала ум и долговременные заслуги Волынского, оказанные на разных путях государственной деятельности, но тотчас же многолетняя привязанность к любимцу взяла верх и государыня согласилась предать Волынского суду комиссии, хотя это равнялось заранее произносимому обвинительному приговору, потому что волю Бирона все уже привыкли считать выражением высочайшей воли и всегда поступать так, как замечали, что герцогу этого хотелось. В течение июня комиссия несколько раз призывала Волынского к ответам; он держал себя там не по геройски, как того желали его многочисленные друзья и, почитатели, напротив показал замечательное малодушие, трусость и полную ничтожность души своей. Судная комиссия приговорила его к смертной казни — к посаже-нию на кол с предварительным урезанием языка. Императрица заменила эту мучительную и унизительную казнь—огрублением руки и головы. 27 июня 1740 года была совершена публично эта казнь. Лица, признанные его соучастниками, Еропкин и Хрущов, подверглись обезглавлению, а троих прочих, признанных менее виновными—Соймонова, Эйхлера и Суду били шутом и сослали в каторжную работу. Гонение постигло даже родственников Волынского, ни в каких преступлениях не уличенных*. Событие с Волынским навело ужас не только на видевших в Петербурге казнь кабинет-министра, но и на всю Россию, слышавшую что делается в столице. Анна Ивановна вслед затем удалилась из Петербурга на дачное житье в Петергоф. В те времена двор любил проводить время на даче не посреди лета, а в конце его, когда уже начинает золотиться древесная листва, летняя сухость в воздухе испаряется, но еще нет осенней мокроты. Понравилось государыне в это время жить на даче, а в угоду ей придворные особы стали утверждать, что самое приятное время для житья на дачах—месяцы август и сентябрь. Как бы то ни было, в 1740 году двор переехал на летнее житье в Петергоф в июле и пробыл там до первых чисел октября. ______________________ * В числе преступлений Волынского поставлено было и то обстоятельство, что он в приемной герцога Курляндского самым диким и варварским способом избил собственноручно академика Тредиаковского, бездарного стихоплета, но по личным качествам трудолюбивого и ничем не навлекшего на себя права относиться к нему презрительно. ______________________ Миних никогда не был ни дружен, ни другим каким образом близок с злополучным кабинет-министром Волынским. Но судьба, постигшая последнего, не могла не тревожить и Миниха, так как Миних занимал с Волынским одинаковое высокое место в империи и смело мог относить к себе латинское изречение: hodie tibi oras mihi. Кроме того, Миних, по своему добродушному характеру, сделал тогда неосторожность. Волынский, припертый комиссиею к стенке, поддался совету друзей своих: испробовавши попытки ходатайствовать перед герцогом за осужденного, они ухватились как за последний якорь спасения за мысль просить Миниха замолвить слово за Волынского перед герцогом. Расчет был таков: герцог знал, что Миних с Волынским не ахти какие друзья, и должен был удивиться, если вдруг Миних явится ходатаем за Волынского. Полагали, что такая нежданность приведет в изумление герцога и это произведет неожиданно добрый результат. Не трудно было настроить Миниха на этот шаг: если бы Волынский был отъявленным врагом Миниха—то тем более склонен был Миних сделать Волынскому услугу. Но не очень любезно принял такое ходатайство герцог. — Меня удивляет ваше заступничество—сказал фельдмаршалу герцог,—вы с этим господином были всегда на ножах; притом он никогда не желал вам добра и всегда был расположен делать вам, как и целому свету, зло! Он при этом сделал такую кислую физиономию, которая слишком категорически запрещала повторять подобное ходатайство. — Вот по истине удивительно! — говорил тогда Бирон другим лицам: — Миних обращался ко мне с просьбою за Волынского. Да разве он не знает, что это мой лютейший враг? И каково простодушие нашего доброго фельдмаршала: он вообразил, что меня можно разжалобить за общего нашего врага! Я не из таких, которые, получивши удар по щеке, готовы подставить своему обидчику другую щеку! Чудак фельдмаршал! Двор перебрался в Петербург 3 октября. Опубликовано: Костомаров, Н.И. Литературное наследие. Автобиография. Стихотворения. Сцены. Исторические отрывки. Малорусская народная поэзия. Последняя работа. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1890.
Костомаров Николай Иванович (1817 - 1885) общественный деятель, историк, публицист и поэт, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, автор многотомного издания "Русская история в жизнеописаниях её деятелей", исследователь социально-политической и экономической истории России, в особенности территории современной Украины, называемой Костомаровым южною Русью и южным краем. | ||
|