Н.А. Котляревский
Рылеев

СОДЕРЖАНИЕ

I. Роль поэзии в событиях 14 декабря 1825 г.

II. Детство Рылеева и семейная обстановка

III. Воспитание в корпусе. Чтение и мечты

IV. Походная жизнь Рылеева за границей. Впечатления Парижа

V. Жизнь в полку и на родине. Женитьба, выход в отставку и переезд в Петербург

VI. Первые поэтические опыты и литературные планы. Ода «К Временщику» и первый успех

VII. Жизнь в Петербурге, резкие проявления темперамента. Служба в палате уголовного суда

VIII. Рылеев в кружках петербургских литераторов

IX. Издание «Полярной Звезды» и выступление Рылеева в роли литературного критика

X. Лирические стихи на гражданскую и политическую тему

XI. «Думы». История их возникновения. Их содержание и отзывы о них критики

XII. «Войнаровский» и отрывки из неоконченных поэм

XIII . Общая оценка поэзии Рылеева

XIV. Последние годы жизни. Вступление Рылеева в Северное общество и работа в нем

XV. Политические взгляды и планы Рылеева

XVI. День 14 декабря

XVII. Жизнь в равелине. Последние стихи

XVIII. Приговор суда. Последние письма

XIX. Казнь

XX, XXI. Личность Рылеева

XXII. Император Николай I о Рылееве

Есть общепризнанные святые призвания, объяснить и доказать святость которых невозможно. Какую общественную функцию выполняет поэт, зачем он призван в мир, в чем смысл его восторгов, вдохновения, своеволия, капризов? Сам поэт умеет только творить и властвовать, а на вопрос, откуда и зачем эта власть? — не дает ответа или отвечает неясно. Те, кто его слушают и на себе испытывают его власть, не могут с этой неясностью помириться и считают себя вправе предъявлять властителю требования — словно они добровольно ему эту власть над собой уступили.

Недоразумения между поэтом и теми, кого он обзывает «толпой», неизбежны; и редко когда эти две силы, друг для друга созданные, действовали сообща при полном согласии и обоюдном понимании.

«Толпа» позволяла себе быть чрез меру требовательной и подчас назойливой, и крылатый Пегас бывал оскорблен, когда ему любезно предлагали стать ломовой лошадью; оскорблены бывали и все толпящиеся вокруг него, когда он, даже не утруждая своих ног, расправлял невзначай крылья и тонул в... эфире. Такой его полет считался общественным неприличием, тем более, что все отлично знали, что и он пасется на той же гражданской, общим трудом вскормленной ниве...

Случалось, однако, что он сам добровольно помогал обрабатывать эту ниву, в самом прямом и непосредственном смысле.

Среди притязаний на разные почетные должности, притязаний, очень откровенно предъявляемых поэтами, есть одно, которое в жизни редко осуществляется. Это, как говорили в старину, — «содружество меча и лиры». Не только слова и песни должны цениться наравне с мечами — сам поэт должен владеть мечом, не отрекаясь от своей песни. Поэт-жрец и богоносец, прорицатель и отгадчик тайн вселенной, поэт — проповедник нравственности, личной, семейной и гражданской, поэт— служитель красоты, творящий и воскрешающий, поэт, обличающий и наказующий — оставлял за собой право и на открытую борьбу — борьбу физическую за свои житейские идеалы.

В этой роли простого бойца поэт должен был себя чувствовать стесненно и неловко. Фантазия, опоясанная мечом, теряла много в легкости своего полета, и поэзия самой борьбы терялась в массе прозаических ее подробностей. И по своему темпераменту и по своей впечатлительности поэт мало пригоден для настоящей боевой жизни. Но тем не менее он иногда принимал на себя всю тяжесть борьбы — борьбы насильственной и рискованной, столь непохожей на ту «борьбу», о которой, в угоду рифме или метафоре, так часто говорится в стихах и в прозе.

В XIX веке, в это столетие нескончаемых войн за всяческие свободы — национальные, политические и социальные — поэт часто появляется на полях сражения. Он преимущественно ободрял борющихся, молился за них перед битвой, пел им воинственные гимны или отпевал их после сражения. Но бывало также, что он добровольно становился в ряды самих защитников той идеи, в которую верил, уравнивал себя с ними, делил с ними опасность на равных правах... и случалось, что шум битвы навсегда заглушал его голос.

Тот, кому приходилось знакомиться с историей декабрьского возмущения 1825 года, не мог не задуматься над одной характерной подробностью этого яркого исторического события. В рядах заговорщиков, чуть ли не на первом плане находилось несколько истинных поэтов... положим, поэтов не первого ранга, но все-таки служителей вдохновения. Весь план кампании, вся диспозиция боевых сил были задуманы и утверждены в кабинете поэта, и после окончательного поражения последним покинул поле битвы опять-таки поэт... «Поэзия», как таковая, была одним из главных факторов всего этого политического движения.

В самом деле, если декабрьское возмущение и должно войти в общую историю революционного движения в России, то только как самостоятельный, в себе замкнутый эпизод, не имевший аналогий в прошлом и связанный с последующим ростом революционных идей лишь слабой общей связью.

Со времен петровской реформы до вступления на престол императора Николая I, Россия, за сто лет своей усложнившейся политической жизни, успела познакомиться с двумя видами революционных вспышек — в форме дворцовых переворотов, весьма разнообразных, и в форме единственного народного восстания при Пугачеве.

Дворцовые перевороты были всегда делом рук известной дворцовой партии, которая могла прикрываться какими угодно словами о «благе страны», которая могла даже желать этого блага, но всегда имела в виду свою корыстную цель, сохранение за собой руководящей роли. Декабристы дворцовой партии не составляли, хотя и принадлежали почти все к высшему дворянскому кругу. Они хотели захватить власть в свои руки, но лишь затем, чтобы передать ее учредительному собору, который должен был быть выразителем воли всего народа. Правда, если судить по некоторым параграфам конституции, выработанной сообща декабристами, то сословные дворянские тенденции этого уложения проступают достаточно ярко, но такая тенденция может быть объяснена как признание неизбежности опеки культурного слоя общества над громадной крепостной некультурной и темной массой. Эта опека должна была быть лишь временной, и демократические идеалы декабристов требовали возможно более скорого освобождения крестьянства и повышения его умственного и нравственного уровня. Если уж искать сходства между возмущением 14-го декабря и дворцовой революцией, то это сходство окажется чисто внешним: декабрьское движение, действительно, приняло форму заговора, который должен был в один день сразу, во дворце или около дворца, покончить со старым режимом.

Никто не решится, конечно, приравнять это движение к типу народных. В народных движениях сильны не вожди, а сама масса, которая видит в вождях исполнителей своих чаяний. Этой массы на Сенатской площади не было; были солдаты, которые не догадывались, зачем они тут, и которые, наверное, не пошли бы на площадь, если бы им сказали всю правду. Стояли эти солдаты, не обнаруживая никакой агрессивности, и дали себя расстрелять, почти не оказав сопротивления. Толпа народа смотрела на это зрелище и была озабочена лишь тем, чтобы картечь в нее не попала.

Декабрьское движение нельзя поставить в прямую связь и с дальнейшим ростом революционной агитации, если, конечно, не понимать эту связь в самом общем смысле.

Когда в середине и в конце царствования Николая Павловича, в мертвой тишине раздались вновь — и то шепотом — революционные речи, они не походили на речи, которые произносились в тайных кружках декабристов. На смену родовитым военным дворянам шли, правда, опять дворяне, но менее родовитые статские и почти все литераторы. Конституций они не писали, о немедленном проведении политических реформ не думали, и основной их символ веры был иной, чем у старшего поколения. Участники кружков Герцена и Петрашевского первыми стали насаждать у нас идеи социализма. Не на политический переворот было направлено их внимание: они размышляли и толковали о несправедливостях социального строя в России и на Западе и все силы свои они обращали на то, чтобы укоренить сознание этой несправедливости в умах и сердцах наивозможно большего количества знакомых и слушателей. То социальное зло (и прежде всего крепостное право), против которого боролись декабристы, признавалось великим злом и этими первыми русскими последователями западного социализма. Но политическая программа, которая, но мнению декабристов, должна была исцелить Россию от этого зла, для наших первых социалистов не существовала.

О политических реформах мы вновь стали думать лишь с конца пятидесятых годов, но в конституционных помыслах дворян того времени мы найдем очень мало сходного с помыслами декабристов. Что же касается дальнейшего движения революционной мысли в радикальном лагере, то эта мысль примыкает опять к западным социалистическим учениям и черпает свою силу в нарастающем недовольстве народных масс.

Таким образом, декабрьская вспышка является очень своеобразным событием, которое только в общих своих чертах напоминает то, что, собственно, следует называть революционным движением в России. Но эта вспышка сама по себе явление очень яркое. Это — первая поэтическая мечта о свободе, мечта, торопливо пожелавшая свести свои счеты с действительностью; именно поэтическая, лирическая мечта, не вооруженная никаким практическим опытом, с некоторым лишь запасом теоретических знаний. Носители этой мечты почти все — поэты, поэты с поэтическим талантом или поэты в душе. Они сильны верой, которая, как известно, есть уверенность в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Дети своего сентиментального века, почти все правоверные христиане, люди доверчивые, убежденные в том, что зло на земле существует лишь для того, чтобы добро могло над ним торжествовать свою победу, — они надеялись по революционному пути обогнать процесс эволюции. Они считали себя государственными мужами, они — юные романтики революции! Они учились не у жизни, а у Плутарха. Где им было рассчитать, как должно преодолевать препятствия и притом такие препятствия, которые ставит не воля отдельного лица, а целый исторический уклад народной жизни? Они были поэты, когда верили в мгновенное воплощение своих гуманных идеалов, когда обдумывали план восстания, и всего больше были они поэты в ту минуту, когда шли на площадь в Петербурге или выступали в поход на Юге. Пусть это слово «поэт» не смущает нас: в нем нет ни упрека, ни умаления. Оно может только возбудить некоторое сомнение, если вызвать в памяти образ трезвого и практичного Пестеля, если припомнить, сколько политической ясности и глубины было в идеях Лунина и Багенкова, сколько логичной стройности в мыслях Муравьева и Штейнгеля.

Но если послушать, какие речи ведут эти трезвые люди, а в особенности все остальные энтузиасты на тайных собраниях, если припомнить, с каким легким и беззаботным сердцем они записываются в члены разных «отраслей», если понаблюдать за ними в критический момент наивысшей опасности, в особенности, если послушать, как откровенно они на допросах друг на друга показывают, как иногда без нужды раскрывают все свои помыслы и, наконец, молятся, пишут покаянные письма и затем смиренно умирают и безгласно идут в ссылку, — если все это вспомнить — только тогда начинаешь понимать эту великую трагедию мечты, разыгранную поэтами, эту поэзию революции, которая увлекла людей даже трезвых со всеми задатками серьезного анализа действительности.

Декабрьское возмущение — не первый акт революционного движения в России. Это — глубоко минорная интродукция, в которой предвосхищен основной мотив всякого восстания за свободу, его лирический подъем и трагический пафос.

В этой семье энтузиастов революции было несколько истинно одаренных поэтов, и имя одного из них — Кондратия Федоровича Рылеева — навсегда и неразрывно осталось связанным с памятью о декабрьском дне. Сам он признавал себя главным виновником возмущения, и судьи, проверив его показания, также признали, что он был одним из главных зачинщиков, почему и предали его казни. Так и остался он в памяти потомства душой всего заговора и вдохновенным его певцом. А в своей поэзии Рылеев поднимался до высот вдохновенной речи, хотя как поэт, не вполне созревший, он не сказал своего последнего, самого сильного слова.

I
<Роль поэзии в событиях 14 декабря 1825 г.>

Из всех писателей, которые в 1825 году хотели видеть свои вольнолюбивые мечты осуществленными, Рылеев был наиболее заметной и признанной литературной силой. В литераторских кружках он пользовался известностью как издатель модного и много нашумевшего альманаха «Полярная звезда», и в особенности как автор «Дум» и поэмы «Войнаровский» — двух литературных новинок, очень заинтересовавших читателей. На Рылеева смотрели как на надежду российской словесности, следили за ним как за развивающимся талантом и жалели о нем больше, чем обо всех его товарищах, когда 13 июля 1826 года эта молодая жизнь оборвалась столь неожиданно. Трагизм и ужас его смерти также немало способствовали его известности, которая росла, несмотря на то, что сочинения его и его имя стали надолго достоянием лишь частных бесед и устных воспоминаний.

Видное положение Рылеева как писателя и его еще более видная роль как общественного и политического агитатора давно уже привлекли внимание исследователей, и тот, кто в настоящее время берется говорить о нем, может располагать богатым материалом. Вместе с официальными документами по его «делу» — все материалы биографические и библиографические опубликованы, и сочинения его собраны и комментированы. Существуют также биографии, с фактической стороны вполне удовлетворительные*.

______________________

* Как напр., Сиротинин А.Н. К.Ф. Рылеев — историко-литературный очерк. — Русский архив. 1890. Июнь, с. 113—208. Мазаев М.Н. К.Ф. Рылеев. Биографический очерк. — Библиотека Севера. 1893. Ноябрь, с. VII—XX.

______________________

Не вполне выясненной остается лишь литературная ценность его сочинений, весьма достойных, несмотря на то, что их художественная сторона и не может быть признана первоклассной.

За этими стихотворениями давно признана историческая заслуга, и она не требует проверки, а лишь исторических справок, которые полнее выяснили бы ее значение.

Так как служение музам не было придатком в жизни Рылеева и отражало в себе весь рост и все развитие его духовных сил с самого раннего детства, то говорить о его творчестве и умалчивать о его жизни — значило бы говорить о признаниях и убеждениях искреннего человека, не упоминая о том, как и при каких обстоятельствах они сложились и были высказаны. Необходимо поэтому припомнить общеизвестное. Стихи Рылеева — вплетенные в рассказ о его жизни — много выиграют и в смысле, и в силе.

II
<Детство Рылеева и семейная обстановка>

Краткая жизнь Рылеева была полна впечатлений и тревог — внутренних и внешних. С детских лет привыкал он к напряжению ума и воли, и боевая склонность характера при мягком сердце обнаружилась и окрепла в нем очень рано.

Действительно, редко кто из передовых людей того времени обладал таким подвижным, легко воспламеняющимся темпераментом, такой прямолинейностью в достижении намеченной цели: и эти качества с общим сентиментальным, задумчивым складом его души составляли весьма оригинальное сочетание. Вся жизнь его была порывом и мечтой, стремлением и раздумьем, вспышкой, полной веры в себя, за которой нередко следовали нервная усталость и смиренье.

Мирного, счастливого детства Рылеев (родился он в 1795 г.*) не знал. Детские годы в семье были омрачены отсутствием отцовской любви и постоянным страхом и грустью при виде терпеливой и пугливой заботливости матери. Кроткая женщина, — она, если верить рассказам, отсиживала иногда в погребе собственной усадьбы за свои размолвки с мужем. Она очень любила сына и защищала его от незаслуженной суровости отца.

______________________

* О годе рождения Рылеева в свое время шли пререкания. В них принимали участие гг. Ефремов (в предисловии к изданию сочинений Рылеева), г. «Любитель старины» (Русская старина. 1872. Октябрь, с. 438) и Д. Кропотов (Русская старина. 1872. Ноябрь, с. 603—604). Из предложенных годов: 1789, 1795, 1796 и 1797 — 1795-й год оказался достоверным (Русская старина. 1875. Сентябрь, с. 70— 74). На него указывает и сам Рылеев в своих показаниях на суде.

______________________

Так говорит семейное предание, и оно находит себе подтверждение в словах мальчика. Когда на двенадцатом году Рылеев был отвезен в Петербург и помещен в корпус, и ему пришлось писать письма «виновнику своего бытия» — как он выражался — он в самых почтительных словах давал понять отцу, как мало нежности и искреннего чувства в нем пробуждало его имя.

Забежим несколько вперед и остановимся на этих школьных письмах Рылеева. Случайно это или нет, но во всех письмах речь идет о деньгах, — конечно, грошовых, — которыми «дражайший родитель» совсем забывал снабдить своего покорного сына. А деньги нужны были мальчику на книги и бумагу, да на уплату за частные уроки по геометрии, — нужны были и ему, и его сводной сестре Анне, которая тогда также училась в одном из петербургских пансионов. Родителя просьбы детей не особенно трогали, хотя дети и писали ему, что «целуют его ручки и ножки»*. Он не отвечал сыну года по три, и тому приходилось пускать в ход весь резерв своего сентиментального красноречия, чтобы его разжалобить. К такому красноречию прибег наш кадет с особенной силой накануне выхода из корпуса, когда понадобились деньги, «сообразные обстоятельствам»: для покупки мундира, сюртука, троих панталон, жилеток, «хорошенькой» шинели, кивера с серебряными кишкетами и прочих принадлежностей воинского туалета. Сын надеялся, что «родитель не заставит его долго дожидаться ответа», и осторожно прибавлял, не накинет ли он еще 50 рублей, чтобы нанять «учителя биться на саблях»**. Родитель читал это послание и сердился. Все нежности и все цветы красноречия, какими его «милый Кондраша», как он выражался, уснащал свое послание, у него отклика не нашли, а проект приобретения разных мундиров и хорошеньких шинелей казался ему оскорбительным... «Ах, любезный сын, — писал он ему в ответ, — столь утешительно читать от сердца написанное, буде то сердце во всей наготе неповинности откровенно и просто изливается! Сколь же, напротив того, человек делает сам себя почти отвратительным, когда говорит о сердце и обнаруживает при том, что оно наполнено чужими умозаключениями, натянутыми и несвязанными выражениями, и что всего гнуснее, то для того и повторяет о сердечных чувствованиях часто, что сердце его занято одними деньгами»... И родитель советовал своему сыну, вступая в новое для него поприще, прежде всего броситься в отцовские объятия и... вместо двух дорого стоящих мундиров явиться к нему в одном, «казной даемом», да и приехать на родину к любящему и благословляющему отцу на деньги, которые благодетельная казна жалует — так как «на что же и существуют щедроты общего нашего отца, как не затем, чтобы ими пользоваться»***.

______________________

* Письмо неизвестного года (но раньше 1812 г.). Мазаев М. — Сочинения К.Ф. Рылеева. СПб., 1893, с. 129.
** Письмо 1812 г. 17 декабря.
*** Письмо отца. 1813 г, 30 апреля. — Русская старина. 1875. Сентябрь, с. 71 — 73.

______________________

Расписываясь в получении этого выговора, сын в следующем же своем письме писал родителю, что он и слезы проливал, и сокрушался сердцем, читая отцовские строки, но что отец напрасно обвиняет его в противоречиях и малой рассудительности; он, перечитывая копии со своих писем, ничего подобного в них не усматривает; впрочем, зная, «сколь неприлично оспаривать мнение отца, хотя бы и несправедливое, — умолкает»*.

______________________

* Письмо к отцу. 1813 г. июль.

______________________

Такая сыновняя нежность и предусмотрительность в переписке освещают надлежащим светом те воспоминания, какие ребенок вынес об отце из родного дома. «Правда твоя, — говорила ему впоследствии мать, — что я не была счастлива; отец твой не умел устроить мое и твое спокойствие; что делать, Богу так угодно»*.

______________________

* Письмо матери 1817 г. 19 октября (после смерти отца). — Русская старина. 1875. Сентябрь, с. 73.

______________________

Сознавая это «неспокойное» положение ребенка в семье, мать и решилась рано разлучиться с ним, и в 1807 году отвезла его в Петербург, где он 23 января и поступил в первый кадетский корпус.

Из семейной атмосферы, приучавшей ребенка к ранней осмотрительности, быть может, хитрости, но во всяком случае не к благодушным впечатлениям тихого, огражденного детства, ребенок попадал теперь в военную школу, очень своеобразную, которая могла лишь усилить в нем тот дух самостоятельности и самообороны, который был в нем пробужден еще под отеческой кровлей.

III
<Воспитание в корпусе. Чтение и мечты>

Первым кадетским корпусом управлял в те годы, когда Рылеев поступил в него, знаменитый Максимилиан фон Клингер, некогда восторженный немецкий бурш, поэт, друг Гёте, поклонник свободы, один из блестящих и даровитых представителей эпохи «бури и натиска», а с 1801 года — генерал-майор русской службы и директор военного заведения. «На воспитание доверенного ему юношества Клингер не обращал никакого внимания и весьма часто по целым месяцам не видал воспитанников. С утра до ночи сидел он безвыходно в своем кабинете, занимаясь литературными произведениями, которые пересылал потом для напечатания за границу. Почти о каждом из своих произведений он предварительно сообщал в министерство полиции, заведовавшее тогда цензурой, для принятия соответственных мер о непропуске их в Россию, так как сочинения свои считал крайне опасными для малопросвещенной русской публики. Минуты отдохновения своего он обыкновенно проводил со своими собаками, которых имел множество, любил сам их кормить и учил скакать через палку»*.

______________________

* Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. — Русский вестник. 1869. III, с. 231.

______________________

Со своими собаками он обращался, во всяком случае, лучше, чем со своими воспитанниками, которых, говорят, подвергал очень строгим телесным наказаниям. Жизнь в корпусе могла бы, вероятно, и агнца обратить в хищного зверя, если бы ее не скрашивали некоторые из подчиненных свирепого директора, скромные русские служаки, у которых под военным мундиром билось необычайно доброе и мирное сердце. Имена их сохранили благодарные ученики, и кто пожелал бы узнать, сколько рыцарской смелости и честности было в душе скромного инспектора (а затем директора корпуса) Михаила Степановича Перского, сколько самоотверженной любви и доброты в экономе и бригадире Андрее Петровиче Боброве (честность которого воспевалась даже в ученических одах*) и в корпусном докторе Зеленском, — тот может развернуть воспоминания Н.С. Лескова**. Если из этих воспоминаний и исключить всякое невольное преувеличение — в них все-таки останется достаточно теплоты, которая свидетельствует о том, как воспитанники любили сих безвестных гуманных тружеников и служителей нашей старой и жестокой системы воспитания.

______________________

* Мысли над могилой эконома 1-го кадетского корпуса Андрея Петровича Боброва. — Древняя и новая Россия. 1880. № 2, с. 406—407.
** Лесков Н.С. Полное собрание сочинений. Издание Маркса. СПб., 1902. III, «Кадетский монастырь», с. 122— 157.

______________________

Сведения о жизни Рылеева в корпусе — отрывочны и неполны. Говорят, что он был любимцем своих товарищей, предприимчивым сорванцом, коноводом и атаманом в разных неизбежных проделках и шалостях, часто принимал вину товарищей на себя и сознавался в проступках, сделанных другими; что однажды за чужую вину был даже жестоко наказан и чуть-чуть не исключен из корпуса, но что под конец корпусной жизни, однако, смирился и сделался скромен*. Н.И. Греч подтверждает эти сведения, говоря, что Рылеев вел себя порядочно, но был непокорен и дерзок с начальниками, что его секли нещадно, но что он старался выдержать характер, не произносил ни жалоб, ни малейшего стона и, став на ноги, опять начинал грубить офицеру**. Все это легко допустимо.

______________________

* Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. — Русский вестник. 1869. III, с. 232; Сиротинин А.Н. К.Ф. Рылеев. — Русский архив. 1890. VI, с. 117.
** Греч Н.И. Записки о моей жизни. СПб.,1886, с. 366.

______________________

Преподавание в корпусе никакими достоинствами не блистало, хотя программа на бумаге и выглядела весьма прилично и казалась разнообразной и широкой. Если бы Рылеев сам не восполнял чтением пробелы образования, он вышел бы из корпуса с весьма скудным умственным багажом, хоть и окончил заведение по первому разряду. Но, как он признавался своему отцу, «он был великий охотник до книг» и не терял времени. К услугам его была довольно хорошая корпусная библиотека; он мог читать по-французски и по-польски*, но какие книги в его руках перебывали — неизвестно. По некоторым местам из его писем тех годов можно догадаться, что он почитывал французских «философов» и Руссо.

______________________

* Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 235.

______________________

Когда впоследствии, уже после смерти Рылеева, стали доискиваться, не коснулась ли его либеральная зараза еще в корпусе, когда в его память стали всем кадетам, которые грешили стихами, отмеривать 50 ударов, — было высказано предположение, что на образ мыслей Рылеева, еще на школьной семье, имела вредное влияние одна историческая хрестоматия, изданная для воспитанников корпуса П. Железниковым, под заглавием «Сокращенная Библиотека»*. Греч открыто обвинял «даровитого, но пьяного» Железникова в том, что он был насадителем либерализма в первом корпусе, где воспитывались некоторые из декабристов (?). «Железников, — говорит Греч, — помещал в своей «Библиотеке» целиком разные республиканские рассказы, описания и речи из тогдашних журналов, и заманчивые идеи либерализма, свободы, равенства, республиканских доблестей ослепили читателей»**. Был ли Железников «пьян», это теперь установить трудно, но книга его была очень трезво и умело составлена и ничего революционного и республиканского в себе не заключала. Это была хорошая подборка образцов для чтения из самых разнообразных областей знания (географии, этнографии, истории, философии, естественных наук, иностранной словесности и т.п.), подбор толковый и направленный к тому, чтобы возбудить в юношах интерес к серьезному чтению вообще. Определенного какого-нибудь направления в книге не было***, но она обладала, бесспорно, способностью заставить читателя шевелить мозгами, вследствие чего, вероятно, в 1834 году и была изъята из школьных библиотек.

______________________

* «Сокращенная библиотека в пользу господам воспитанникам первого кадетского корпуса». 4 части. 1800—1804 издана П. Железниковым. В 1821 году первая часть этой «Библиотеки» была переиздана.
** Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 368. А также: Отголоски 14 декабря 1825 г. Из записок одного недекабриста. С. 9.
*** Вот список наиболее выдающихся отрывков, за исключением стихотворных: «Цицерон о Боге», «Сократ», «Катон и Цезарь», «Васгингтон», «Сципион», «Франклин», «Речь Агриколы», «Речь дикого», «Уголлин», «М. де-Севинье», «Аббадона», «Сюлли». «Борис Годунов», «Гердер», «Речь Сенеки», «IX Демосфенова филиппика», «Генрих IV», «Вольный город Гамбург», «Лейбниц», «Шествие разума Декартова», «Джефферсон», «Марфа Посадница».

______________________

Не будучи ни такой опасной, ни такой ничтожной, какой ее аттестует один из ее старых читателей тридцатых годов*, книга Железникова, во всяком случае, никакого решающего влияния на образ мыслей Рылеева не имела.

______________________

* «Кроме нескольких отрывков из повестей Карамзина, книга Железникова заключала множество переводных статей самого невинного содержания, принадлежащих по слогу ко второй половине прошлого века. Она находилась у всех в каком-то пренебрежении, никто и не брал ее в руки, а если иногда и приводили из нее цитаты, то разве для потехи. Мы никогда и не подозревали в ней свойства орсиньевской гранаты» (Кропптов Д. Несколько сведений о Рылееве. С.235). Кропотов, очевидно, забыл содержание старой хрестоматии.

______________________

Да и какой мог быть тогда у Рылеева образ мыслей? Сентиментальный мальчик, с очень живым темпераментом, останавливался, правда, перед некоторыми трудными вопросами жизни, решал их с чужого голоса, декламировал при случае по поводу их в тогдашнем повышенном и сладко-риторичном тоне — но во всех этих размышлениях Рылеева и его словах, кроме общей их серьезности, не было и тени какого-либо «направления». Пытливая и серьезная мысль просто находилась в движении и ждала этого направления, которое и было ей дано позже, когда Рылеев попал за границу.

Вопросы, о которых он теперь думал, открываются нам в тех его письмах из корпуса, о которых мы уже говорили. Прося у родителя денег, Рылеев считал долгом не скрывать от него своих добродетелей, к числу которых относил и способность «философствовать». Эти размышления 17-летнего философа стоят того, чтобы на них остановиться, так как— за вычетом напускного глубокомыслия, рассчитанного, конечно, на то, чтобы поразить родителя, — в них все-таки открывается перед нами тайник души и мысли молодого мечтателя. Он, действительно, думал о том, что пишет, и, как образцовый сын своего сентиментального времени, куда-то рвался, чем-то томился, чего-то боялся и жаждал для себя особого жребия. «Та минута, — писал он отцу перед выпуском, — которую достичь жаждал я, не менее как и райской обители священного Эдема, но которую ум мой, устрашенный философами, желал бы отдалить еще на время, быстро приближается. Эта минута — есть переход мой в волнуемый страстями мир. Шаг бесспорно важный, но, верно, не столь опасный, каким представили его моему воображению мудрецы, беспрестанно вопиющие против разврата, обуревающего мир сей. Так, любезный родитель, я знаю свет только по одним книгам, и он представляется уму моему страшным чудовищем, но сердце видит в нем тысячи питательных для себя надежд. Там рассудку моему представляется бедность во всей наготе, во всей ее обширности и горестном ее состоянии; но сердце показывает эту же самую бедность в златых цепях вольности и дружбы, и она кажется мне не в бедной хижине и не на соломенном одре, но в позлащенных чертогах, возлежащею на мягких пуховиках, в неге и удовольствии. Там, в свете, ум мой видит ряд непрерывных бедствий... обманы, грабительства, вероломства, разврат и так далее... но сердце, вечно с ним соперничествующее, учит меня противному: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинной твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков». Тут я восклицаю: «Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! я повинуюсь сердцу». Разберем теперь, кому истинно должно повиноваться, уму или сердцу? Первый... все почти человеческие страсти и предприятия осуждает безжалостно; свет для него есть обиталище разврата и пустыня необозримая... Сердце, же, напротив того видит в нем одни радости и всегда готово ими наслаждаться, не утомляя себя скучными разбирательствами... Для него свет — прелесть, в коем везде видна добродетель, и порок изредка показывается в нем так, как туманное облако в ясный день. И люди кажутся сердцу любезными существами... Следовать первому (уму) — есть быть человеконенавидцем, людей не считать людьми и искать их, при свете ясного дня, с фонарем... Но соразмерно ли силам человеческим принять методу мудрецов? не лучше ли любить своего ближнего с нежною дружбою, не раздражать его самолюбия, не хулить чужих поступков, — и злоба их никогда не коснется тебя... ты найдешь отраду в его сострадании, и возвращение твое к счастию будет неизъяснимо приятно и с рукоплесканиями твоих друзей. Мы должны все умереть, но опять восстанем для блаженства, пред коим прежнее было — ничто. Вот, любезный родитель, мои мысли, вот мои правила, плоды наставлений и размышлений собственного разума, коим следовать я намерен»*.

______________________

* Письмо к отцу 1812, 17 декабря.

______________________

Родитель был крайне взбешен этой сладкой риторикой, обозвал ее пустословием с чужих слов и как трезвый, поживший человек был, по-своему, прав. За напыщенной формой он не разглядел, однако, в словах сына — затаенного смысла. Все такие возвышенные тирады, часто попадающиеся и в позднейших письмах Рылеева, были неумелым выражением одного глубокого и искреннего душевного движения. Экзальтированная, доверчивая и сентиментальная душа боролась в мальчике с искушениями скептического ума, вера в людей сталкивалась с подозрением, надежды на «прелести» жизни — с первым раздумьем о ее опасностях. Рылеев стоял на распутье между двумя миросозерцаниями, — сентиментальноблагодушным и критически-активным, ожидая много от жизни «светской», т.е. в данном случае от жизни за стенами училища, которое он должен был скоро покинуть.

О литераторской славе он в эти годы совсем не мечтал, если не считать весьма слабых стихов на патриотические темы* и маленькой поэмы на смерть некоего Кулакова, помощника эконома в корпусе**. Эта «Кулакиада» была самым ординарным гимназическим упражнением в стихах, описывала в насмешливом тоне кончину эконома, слезы его начальника и погребальное шествие на Смоленское кладбище и в общем подтверждала правильность суждения о ней самого автора, который говорил:

Я не поэт, —а просто воин,
В устах моих нескладен стих***...

______________________

* Издание сочинений Рылеева Ефремова, 1875, с. 341.
** Напечатана в «Русской старине». 1896. Март, с. 506—510.
*** Рассказывают, что эту поэму Рылеев подсунул главному эконому вместо рапорта, который тот нес для подачи директору, и эконом таким образом передал по начальству памфлет, в котором сам был осмеян.
Во всяком случае все, что нам известно о стихах, написанных Рылеевым в корпусе, не дает права предположить, что мальчик придавал им какое-либо значение.(«Добрейший Андрей Петрович Бобров говорил Рылееву после "Кулакиады": "Литература — вещь дрянная, и занятия ею никого не приводят к счастью"»).

______________________

Рылеев, действительно, мнил себя воином, и ему грезились бранные подвиги. Он хотел требовать для себя чин офицера артиллерии, чин, «пленяющий молодых людей до безумия», хотел «приобщиться к числу защитников своего отечества, царя и алтарей земли нашей, приобщиться и возблагодарить монарха кроткого, любезного, чадолюбивого за те попечения, которые были восприняты о нем» во время его долголетнего пребывания в корпусе.

И эти мечты Рылеева исполнились— правда, не совсем так, как ему хотелось. Война 1812 года отшумела, прошел и кровавый 1813-й год, и только зимой 1814 года Рылеев надел эполеты прапорщика І-ой резервной артиллерийской бригады и помчался за границу, чтобы быть свидетелем хотя бы последних событий наполеоновской эпопеи, которая тогда была на исходе.

IV
<Походная жизнь Рылеева за границей. Впечатления Парижа>

Походная жизнь Рылеева продолжалась всего полтора года, и то с перерывом. Необычайно быстро доехал он до Рейна и потом с такой же быстротой вернулся в Дрезден, где мы его и застаем в сентябре 1814 года.

В Дрездене он живет при своем дядюшке, коменданте города М.Н. Рылееве, при котором и «почтеннейшая его супруга Мария Ивановна». Рылеев очень весел, несмотря на то, что только что получил известие о кончине своего родителя и о том, что денежные дела после покойного остались в очень запутанном состоянии*. От дядюшки он в большом удовольствии — «дядюшка добр, обходителен, заменяет ему умершего родителя и даже выхлопотал ему какое-то место в Дрездене при артиллерийском магазине, а в день его рождения подарил ему на мундир лучшего сукна. Почтеннейшая супруга дядюшки своей заботливостью и попечением превосходит также всякое описание»**.

______________________

* Отец Рылеева управлял имениями кн. В.Н. Голицыной и, кажется, управлял довольно неряшливо, так как она после его смерти предъявила наследникам иск в 80 000 рублей. Вследствие этого иска имущество Рылеева было конфисковано, и началась длинная тяжба, которая стоила больших хлопот Рылееву и заботила его еще в 1826 году, когда он сидел в равелине.
** Письмо к матери 1814 г., 21 сентября. Дядюшкины ордена Рылееву, кажется, особенного уважения не внушили, если судить по стихотворению, которое он переслал матери из Дрездена в 1814 г. 28 февраля.

      На что высокий чин, богатства,
      На что и множество крестов!
      В них вовсе, вовсе нет препятства,
      Когда душевно нездоров.

______________________

Эта привольная жизнь Рылеева в Дрездене закончилась каким-то крупным скандалом. Не то его острый язык, не то какая-то выходка, — а может быть, и нечто большее, нам неизвестно, — но только русские обыватели города Дрездена обратились к начальнику его дяди, князю Репнину, с просьбой убрать досадившего им прапорщика из города — и Рылеев, потеряв место, должен был уехать после довольно бурной сцены с комендантом*.

______________________

* Сиротинин. К.Ф. Рылеев, с. 124.
В семье Рылеевых сохранился рассказ об этом объяснении дяди с племянником. Комендант приказал племяннику уехать в 24 часа из Дрездена и с сердцем сказал: «Если ты осмелишься ослушаться, то предам военному суду и расстреляю». — Кому быть повешенным, того не расстреляют, — отвечал будто бы Рылеев (Предчувствие Рылеева о своей судьбе. — Русская старина. 1873. Октябрь, с. 441). — Рассказ, вероятно, выдуман позднее.

______________________

Очутился он после этого со своей бригадой в Минской губернии, где скучал и хандрил, — впрочем, очень недолго. Возвращение Наполеона с острова Эльба заставило его опять выступить в поход, и спустя несколько месяцев Рылеев был в Париже. Здесь он пробыл до осени 1815 года, когда побрел назад в Россию.

Это, хотя и очень краткое, пребывание за границей должно было оказать немалое влияние на образ мыслей Рылеева. Известно, какие впечатления вынесены были нашей военной молодежью из их знакомства с Западом в период войн за освобождение. Вероятно, и Рылеев получил эти впечатления и многое передумал; говорим — вероятно, потому что ни в письмах его из-за границы, ни в его заметках и набросках нет почти никаких следов, которые указывали бы на определенную работу его мысли. С пером он за границей не расставался, и любовь к писанию в нем возросла, но писал он на самые разнообразные и в большинстве случаев совсем невинные темы. Писал сатирические стихи на русских сентиментальных поэтов, которых топил в Лете*, описывал сражения, переводил французские стихи, набросал историческое описание Шафгаузена, вел дневник своих прогулок** по Парижу; кажется, в это же время написал и легкую комедию в стиле французского водевиля***.

______________________

* Путешествие на Парнас. Дрезден, 1814.
** «Из писем из Парижа», 1815. В письмах нет решительно ничего любопытного. Рылеев описывает Париж, декламирует на тему о величии и падении Наполеона, мимоходом говорит о любви французов к независимости и славе — и все это в очень общей и шаблонной форме.
*** Сочинения Рылеева, издание Ефремова, 1875, с. 343.

______________________

Все это были опыты еще весьма неумелого литератора, которому стихи совсем не давались. Среди этих набросков есть только один с более серьезным содержанием. Это какой-то отрывок, озаглавленный: «Нечто о средних временах»*. Рылеев рассуждает о мраке необразованности средних веков, о суеверии, которое сковывало тогда ум, о монашестве, которое из собственных выгод старалось не выводить народ из невежества и преследовало все оригинальные умы, погибавшие нередко ужасной смертью, пока не явился Лютер — «предприимчивый, благоразумный Лютер»**.

______________________

* Написан по дороге от Бреславля 15 мая 1815 г.
** «Явился он — и где ярмо несчастных? Великий, чудесный дух! Удивляюсь тебе и благоговею», — восклицал в конце отрывка восторженный автор.

______________________

Не богаты мыслями и частные письма, которые писал Рылеев в эти годы. «Великая нация и ее падения, ее войска, ставшие шайкой разбойников и их начальник — Дон-Кихот», правда, поразили ум юноши; «любопытство знать будущее снедало его», и он восклицал: «Время! время! Лета! Скорее удвойте полет свой» — но и только: в дальнейшие размышления, по крайней мере на бумаге. Рылеев не вдавался. Зато в его письмах было вдоволь знакомой нам сентиментальной риторики: «О вельможи, о богачи! — декламировал он, раздумывая над своим собственным финансовым положением. — Неужели сердца ваши не человеческие! неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего! Но, удивляясь бесчувственности человечества к страданиям себе подобных, я утешаю себя сладостною надеждою на Спасителя, Который в противность варварства людей, гонимых ими, всегда бывает последним и лучшим прибежищем и защитой*!

______________________

* Речь идет о тех вельможах, которые обвинили его отца в растрате и настояли на секвестрации его имущества. «О дрожайшая матушка, — пишет он по этому же делу. — Неужели Бог не слышит те ежедневные пламенные моления, сопровождаемые током слез, которые я ежедневно воссылаю к Нему? Вы пишете, что не имеется у вас денег, дабы выкупить последнюю фамильную драгоценность, сыновнее сокровище — ваш портрет! Не присылайте лучше ко мне ни копейки, постарайтесь только выручить портрет» (Письмо к матери 1815 г. 6 марта).

______________________

По всем этим заметкам и письмам нельзя, конечно, составить себе понятия ни об умственных интересах Рылеева в это время, ни о его настроении.

Впрочем, обилие и новизна впечатлений заграничной жизни могли так на него подействовать, что он сразу и нс был в силах в них разобраться. В показании на суде он признавался, что свободомыслием первоначально заразился во время походов во Франции в 1814 и 1815 годах. Во всяком случае, мысль его начинала работать, и притом, как мы сейчас увидим, в определенном направлении, от которого он уже не отступал*.

______________________

* К парижской жизни Рылеева относится и один любопытный (если не вымышленный) эпизод, о котором рассказывает Ф. Тимирязев. Отец Тимирязева с товарищами. среди которых был и Рылеев, забрел в Париже к знаменитой прорицательнице Le Nomiand. Когда к ней подошел Рылеев, она, взглянув на его руку, оттолкнула ее как бы с ужасом и отказалась предсказывать ему его судьбу. Он стал настаивать, и вся молодежь с любопытством окружила прорицательницу. Наконец, гадальщица уступила. долго вглядывалась и пробормотала: «Vbus ne mourrez pas d’une mort naturelle». — «Je serai tue a la guerre?» — «Non». — «Alors en duel?» — «Non, non, bien pire que cela, ne me questionnez plus, je ne vous dirai plus гіеп» — отвечала гадальщица (Страницы прошлого. — Русский архив. 1884. 1). К числу несомненно вымышленных рассказов нужно отнести слова В.Савицкой, которая утверждала, что мать Рылеева, когда ее Коня был еще малышком и был болен, видела сон, предвещавший его гибель на плахе (Савицкая В. Сон Рылеевой. — Исторический вестник. 1894. I, с. 210—214).

______________________

V
<Жизнь в полку и на родине. Женитьба, выход в отставку и переезд в Петербург>

После Парижа Рылеев со своей бригадой очутился в глуши Воронежской губернии, на летних и зимних квартирах. Здесь прожил он целых три года с 1817—1820 гг., весьма знаменательных в его жизни. С внешней стороны эта жизнь была, конечно, убийственно скучная и серая, но для Рылеева она протекала быстро и имела свою поэтическую прелесть.

Службой он был на первых порах доволен, хотя и стал подумывать об отставке. «Если бы не обстоятельства, — писал он матери. — о которых я неоднократно уже изустно и письменно с вами изъяснялся, то, конечно, никогда б не подумал я об оставлении службы, которая доставляет молодому человеку также общество, в коем, кроме образцов истинного благородства, дружеского согласия и бескорыстной друг к другу любви, он ничего не видит»*.

______________________

* Письмо к матери 10 августа 1817.

______________________

Этот панегирик русскому воинству имел, вероятно, свои вполне законные основания. Военная молодежь александровского времени явилась, бесспорно, передовым культурным элементом в глухой провинции, куда она была заброшена после походов 1813-1815 годов, и Рылеев, один из лучших представителей этого сословия, отдавал своим товарищам в данном случае только должное. Если он собирался выйти из их среды, то тому были свои причины. Во-первых, чисто экономические: после смерти отца денежные дела семьи Рылеева оказались очень расстроены, и родным требовалась его поддержка. Военная же служба только поглощала и без того небольшие доходы и заставляла Рылеева прибегать к разным уверткам и хитростям, а иногда и терпеть настоящую нужду*.

______________________

* «Я так обносился, — писал он матери, — что даже стыдно. Белье скоро совсем нельзя будет носить, а в платье не знаю как и исправиться, потому что нет денег и, сверх того, должен товарищам» (Письмо к матери 18 июня 1818 г.).

______________________

Главной причиной, впрочем, его решения покинуть службу были помыслы о собственном семейном очаге, о котором Рылеев стал думать с тех пор, как познакомился с семьей помещика Тевяшева, жившей по соседству с тем местом, где квартировал его полк. Эти матримониальные мысли стали особенно сильно занимать Рылеева с августа 1817 года — как можно догадаться по необычайно чувствительному тону его писем к матери, которую он осторожно подготовлял к той новости, которой собирался с ней поделиться.

«Вы желаете знать, — писал он ей, — каковы наши квартиры? Такие, каких мы еще никогда не имели. Мы расположены на лето в слободе Белогорье, в полуверсте от Дона. Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни, и чрез минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем — и наконец, посмеявшись всему, возвращаемся каждый к себе и в объятиях сна ищем успокоения. Иногда посещаем живущую в слободе вдову, генерал-майоршу Анну Ивановну Бедрагу; у нее лечится теперь сын ее, подполковник гвардии конно-егерского полка, раненный при Бородине. Дом весьма почтенный и гостеприимный, и мы в оном приняты, как нельзя лучше*. В праздничные дни ездим к другим помещикам, а я чаще на зимние свои квартиры, в село Подгорное, где также живет добрый, гостеприимный и любезный помещик, г-н Тевяшев; в семействе его мы также приняты как свои и проводим время весьма приятно»**.

______________________

* Это были очень близкие Рылееву люди. Рылеев поместил в «Отечественных записках» 1820 г., ч. IV, маленькую статейку о жизни М.Г. Бедраги и, главным образом, о его подвигах в Отечественную войну. (Статья озаглавлена: «Еще о храбром М.Г. Бедраге»). Среди стихотворений Рылеева есть несколько, писанных этому лицу и его семейству. М.Г. Бедраге посвящено и стихотворение «Пустыня».
** Письмо к матери 10 августа 1817 г.

______________________

Спустя месяц все неясности и тонкие намеки этого письма сразу разъясняются для родительницы, к великому ее удивлению. Сын пишет ей, что давно уже, с тех самых пор, как стал рассуждать, он все не мог понять, почему ни она, ни он не знали счастья. Наконец, он нашел причину этого в том, что их домашние обстоятельства расстроены. «Ах! сколько раз, увлекаемый порывом какой-нибудь страсти, виновный сын ваш предавался удовольствиям и мог забывать тогда о горестях и заботах своей матери!» — пишет он жалобно. Но теперь это больше не повторится... Вот уже четыре года, как он все думает, как бы поправить домашние обстоятельства и сделать прочным спокойствие своей матери. Прежде восторги пылкой и неопытной юности мешали ему справиться с этой трудной задачей. Теперь случай открыл и решил все: чтобы дать своей матери спокойствие и чтобы поправить ее дела сын надумал... жениться.

Чувствуя, что это введение грешит некоторой нелогичностью, Рылеев хочет «покороче» объяснить родительнице, в чем дело: в доме Тевяшева имел он приятную возможность видеть двух дочерей его, видеть — и узнать милые и добродетельнейшие их качества, а особенно младшей. «Не будучи романистом, — говорит он, как будто бы выписывая страницу из тогдашнего романа, — не стану описывать ее милую наружность, а изобразить же душевные ее качества почитаю себя весьма слабым; скажу только вам, что милая Наталия, воспитанная в доме своих родителей, под собственным их присмотром, и не видевшая никогда большого света, имеет только тот порок, что не говорит по-французски. Ее невинность, доброта сердца, пленительная застенчивость и ум, обработанный самою природою и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастие каждого, в ком только искра хоть добродетели осталась. Я люблю ее, любезнейшая матушка, и надеюсь, что любовь моя продолжится вечно». Эти слова очень растревожили старуху, но особенно ее озаботил конец письма. Сын извещал ее, что для того, чтобы заняться счастьем ее и милой Наташи, он хочет выйти в отставку. Он знает, что неприлично таким молодым оставлять службу, что его четырехлетние беспокойства еще недостаточная жертва с его стороны отечеству и государю за все благодеяния, которыми он от них осыпан... но что он может и не в военной службе доплатить им то, чего не додал*.

______________________

* Письмо к матери 1817, сентября 17.

______________________

«Друг мой, Кондратий Федорович, — отвечала ему мать, — что пишешь в рассуждении жениться, я не запрещаю: с Богом, только подумай сам хорошенько. Жену надо содержать хорошо, а ты чем будешь ее покоить? В имении только что и можно продать один овес; и то не более как 50 четвертей... Удивляюсь я, что тебе наскучила военная служба; что ты будешь делать в деревне? Чем займешься? Скоро все тебе наскучит, и сам будешь жалеть, что скоро поспешил отставкой; можешь и женатый служить... Посуди хорошенько, чтоб не сделать Наташу несчастной, и родителей ее не заставляй раскаиваться, что они дочь свою милую отдали за тебя. Ты говоришь, люблю ее и надеюсь, что любовь продолжится вечно. Ах, друг мой, ты еще не знаешь, какая это птица — любовь! Как прилетит, так и улетит; покойный отец твой говорил мне: вечно любить тебя стану — и его любовь улетела... Женитьба твоя меня не огорчает, а что ты выходишь из службы, то меня поразило»*.

______________________

* Письмо матери 1817, 19 октября. — Русская старина. 1875. Сентябрь, с. 73—74.

______________________

Опасения матери насчет службы, однако, не очень опечалили Рылеева; он сознавал, что служба утратила для него всякий интерес с тех пор, как мечты о мирной семейной пристани им овладели. «Пользы служба не принесла мне никакой, — писал он матери, — и с моим характером я вовсе для нее не способен. Для нынешней службы нужны...*, а я, к счастью, не мог им быть и потому самому ничего не выиграю... А вот, любезная маменька, пришлите, сделайте милость, книжку с узорами для вышивания по канве, а также разноцветного бисеру. Наталия Михайловна старалась сама достать в Воронеже, но не нашла»**.

______________________

* Слово пропущено во всех изданиях.
** Письмо к матери 1818, апреля 7.

______________________

Рылеев был решительно не в воинственном и не в походном настроении. Даже короткие отлучки в Воронеж наполняли его сердце «невыразимой тоской», и в письмах к сестре своей невесты он тянул самую сладкую любовную канитель, извещал, что бегает по городу, выбирает разные узоры для вышивания, сам их срисовывает и все думает об «Ангеле Херувимовне» и ее семье, которую просил не забывать «разлученного с милейшими для него существами воронежского труженика, от 6 часов утра до трех вечера беспрестанно мерзнущего в комиссариатских лабазах».

Наконец, освобождение его состоялось. Приказом Государя, отданным от 26 декабря 1818 г. Конно-артиллерийской 12 роты прапорщик Рылеев увольнялся от службы подпоручиком, по домашним обстоятельствам. Рылеев был на седьмом небе, хотя и признавался матери откровенно, что не без сожаления расстается со своими товарищами.

22 января 1820 г. Рылеев женился на Наталии Михайловне Тевяшевой, девице необыкновенной красоты и превосходных душевных свойств*. Брак обещал впереди много счастья. Как и следовало ожидать, в степного помещика Кондратий Федорович не обратился и, побывав с женой у своей матери, прожив затем некоторое время в Петербурге и проведя летние месяцы 1820 года в Малороссии, с осени 1821 г.** обосновался в Петербурге с намерением служить по гражданскому ведомству.

______________________

* Как о ней говорит Кропотов. (Несколько сведений о Рылееве, с. 239).
** Об этих годах жизни Рылеева сохранилось очень мало сведений.

______________________

VI
<Первые поэтические опыты и литературные планы. Ода «К Временщику» и первый успех>

Эти годы в жизни Рылеева (1817—1821) были решающей эпохой в развитии его дарования как поэта. Под наплывом искреннего чувства он овладел поэтическим настроением и формой; и прежде всего, любовь сделала его недурным лириком.

Но одновременно с развитием мирных лирических чувств, в нем пробуждался и креп также и тот боевой темперамент, который в конце концов создал из него певца гражданских добродетелей.

Пересмотрим же все, что было написано Рылеевым за то время, когда в литературном мире имя его было еще совсем неизвестно.

Прежде всего отметим его опыты в лирических любовных тонах.

Быть может, как утверждает один из его биографов*, он в своих любовных стихах и не избежал заимствований у Парни, у которого он мог научиться, как пылкую любовь должно облекать в поэзию, — но искренность любовных романсов и песен Рылеева нельзя приписать никому иному, кроме него самого. А стихи искренни и порой красивы. В них мало оригинального: всевозможные моменты любовной мелодрамы, неясное томление, страхи ожидания, подозрение в измене, жалобы на коварство, тоска разлуки, взывания к угрюмым Аквилонам, к завистливому Сатурну, к хладной длани Крона, прославление убогого домика, отречение от мраморных чертогов и «тучных стад» и вообще всякие классические реминисценции, без которых тогда не обходилось ни одно любовное излияние. Классицизм увлекал иногда влюбленного молодого человека за пределы скромности, и поэт заставлял Делию бросаться полунагой с постели навстречу супругу и страстно трепетать в объятиях счастливца, заставлял Лилу распускать небрежно волнистые власы по алебастровым плечам, обнажать и перси девственны, и ноги, и наконец сбрасывать покров со всех тайных прелестей... И много нескромного вообще заставлял этот классицизм говорить Рылеева, который умел, однако, и иными, не столь страстными словами, воспевать свою любовь, как это видно, например, из такого красивого романса:

Как счастлив я, когда ты понимаешь
Из взора моего, сколь я люблю тебя.
Когда мне ласками на ласки отвечаешь,
Как счастлив я!
Как счастлив я, когда своей рукою
Ты тихо жмешь мою и, глядя на меня,
Твердишь вполголоса, что счастлива ты мною...
Как счастлив я!
И т. д.

______________________

* Мазаев М. К.Ф. Рылеев. Биографии, очерк. С. XVIII.

______________________

Для всех таких чувств семейная, тихая обстановка в деревне была самая подходящая, и Рылеев посвятил ей немало рифмованных строк: «Давно мне сердце говорило», — писал он Булгарину после первого своего пребывания в Петербурге (в 1820 г).

Давно мне сердце говорило:
Пора, младой певец, пора.
Оставив шумный град Петра,
Лететь к своей подруге милой,
Чтоб оживить и дух унылой,
И смутный сон младой души,
На лоне неги и свободы
И расцветающей природы
Прогнать с заботами в тиши*.

______________________

* Письмо к Ф.В. Булгарину 1821, 20 июня.

______________________

На этом лоне неги и свободы Рылеев проводил время и весело, и с толком. В стихотворении «Пустыня», посвященном его другу М.Г. Бедраге, он дает обстоятельный отчет о том, как ему живется на Украйне. Шумные забавы сменил он на покой, от вина отказался и пьет воду, вертлявою толпой налетели утехи в его уютный домик, докучная печаль и угрюмая дума его покинули, и в спокойный счастливый уголок порой заглядывает боязливо лишь задумчивость... Встает он до зари, идет потрудиться в свой садик и копает гряды, а когда устанет рыться, то под тенью дерев сидит и читает книги; к полудню его ждет скромный обед, и приятный фимиам курится от сочных яств; потом он отдыхает: под вечер отправляется на охоту, а затем пьет ароматный чай; потом приезжают гости. Поздно ночью, проводив их на покой, он идет прогуляться в сад; кругом благоухание цветов, трепетание листочков, тишина ночная, и голубая пучина безоблачных небес, и луна, как лебедь белоснежный, и Филомелы глас...

Так юного поэта,
Вдали от шума света,
Проходят дни в глуши.
Ничто его души,
Мой друг, не беспокоит.
И он в немой тиши
Воздушны замки строит.
Заботы никогда
Его не посещают,
Напротив, завсегда
С ним вместе обитают
Свобода и покой
С веселостью беспечной...
Но здесь мне жить не вечно —
И час разлуки злой
С пустынею немой
Мчит время быстротечно!
Покину скоро я
Украинские степи —
И снова на себя
Столичной жизни цепи,
Суровый рок кляня,
Увы, надену я!
Опять под час в прихожей
Надутого вельможи
(Тогда как он покой
На пурпуровом ложе
С прелестницей младой
Вкушает безмятежно,
Ее лобзая нежно),
С растерзанной душой,
С главою преклоненной
Меж челядью златой,
И чинно и смиренно
Я должен буду ждать
Судьбы своей решенья,
От глупого сужденья,
Которое мне дать
Из милости рассудит
Ленивый полу-царь,
Когда его разбудит
В полудни секретарь...
Для пылкого поэта
Как больно, тяжело
В триумфе видеть зло
И в шумном вихре света
Встречать везде ханжей,
Корнетов-дуэлистов,
Поэтов-эгоистов
Или убийц-судей,
Досужих журналистов,
Которые тогда,
Как вспыхнула война
На Юге за свободу —
О срам! о времена! —
Поссорились за оду!..*

______________________

* Напечатано в 1821 г. в «Соревнователе просвещения».

______________________

Уже конец этого стихотворения показывает, что Рылеев среди своей идиллии не всегда пребывал в идиллическом расположении духа и что сатирическое настроение нарушало и мирный покой его «жизни анахорета», как он выражался, и плавность и поэтичность его рифмованной речи.

«Ленивый полуцарь» в вицмундире дал ему себя знать еще в первый приезд в Петербург (в 1820 г.), когда он хлопотал в сенате по делам своей матери, а год спустя, покидая Украйну, перед окончательным переселением в Петербург (в августе 1821 г.), Рылеев писал Булгарину: «Холод обдает меня, когда я вспомню, что кроме множества разных забот меня ожидают мучительные крючкотворства неугомонного и ненасытного рода приказных.

Когда от русского меча
Легли Монголы в прах, стеная,
Россию Бог карать не преставая,
Столь многочисленный, как саранча,
Приказных род, в странах ее обширных
Повсюду расселил,
Чтобы сердца сограждан мирных
Он завсегда, как червь, точил...

Если бы ты видел приказных в русских провинциях — это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, как сие лютое отродие... В столицах берут только с того, кто имеет дело, здесь — со всех... Предводители, судьи, заседатели, секретари и даже копиисты имеют постоянные доходы от своего грабежа, а исправники...

Кто не слыхал из нас о хищных печенегах,
О лютых половцах, иль о татарах злых,
Об их неистовых набегах И о хищеньях их?
Давно ль сей край, где Дон и Сосна протекают
Средь тучных пажитей и бархатных лугов
И их холодными струями напояют.
Был достояньем сих врагов?
Давно ли крымские наездники толпами
Из отеческой земли
И старцев, и детей, и жен, тягча цепями,
В Тавриду дальнюю влекли?
Благодаря Творцу, Россия покорила
Врагов надменных всех
И лет за несколько со славой отразила
Разбойника славнейшего набег.
Теперь лишь только при наездах
Свирепствуют одни исправники в уездах»*.

______________________

* Письмо к Ф.В. Булгарину 1821, августа 8.

______________________

Страх пред столичной жизнью был у Рылеева не напускной, а весьма искренний, но — как ему писала мать — он все-таки не был создан для жизни в деревне. Когда К. прислал ему в 1820 г. в деревню стихи, в которых советовал поселиться навсегда в Малороссии, Рылеев отвечал ему такими словами*.

______________________

* Думают, что это стихотворение писано Каховскому, но если оно действительно написано в 1820 г., то Каховский здесь ни при чем, так как Рылеев в своих показаниях говорит, что он с ним познакомился в начале 1825 г.

______________________

Чтоб я младые годы
Ленивым сном убил!
Чтоб я не поспешил
Под знамена свободы!
Нет, нет, тому вовек
Со мною не случиться...
Тот жалкий человек,
Кто славой не пленится!
Кумир младой души.
Она меня, трубою
Будя в немой глуши,
Вслед кличет за собою
На берега Невы.
— - — - — - — - — - — - — -
Итак, простите вы,
Краса благой природы —
Цветущие сады,
И пышные плоды,
И Дона тихи воды,
И мир души моей,
И кров уединенный,
И тишина полей
Страны благословенной,
Где, горя и сует
И обольщений чуждый,
Прожить бы мог поэт
Без прихотливой нужды...47
(К К [аховскому] 1820)

______________________

* Год спустя после этого стихотворения было написано вышеприведенное стихотворение «Пустыня», в котором Рылеев брал, как будто, назад свое решение «спешить под знамена свободы», но и оно кончалось, как мы помним, обращением к Греции, которая тогда боролась за свою свободу.

______________________

Стихотворение знаменательное и по своему настроению вообще, и по темному намеку на какие-то «знамена свободы», под которые должно стать на «брегах Невы». Возможно, это была простая поэтическая метафора, возможно, и отзвук свободолюбивых помыслов Рылеева, о которых мы ничего не знаем.

Так или иначе, внешняя мирная обстановка жизни в деревне не исключала для Рылеева довольно серьезной работы мысли*, которая направлялась все больше и больше, постепенно и упорно, на общественные и политические вопросы.

______________________

* В деревне Рылеев читал очень много. В стихотворении «Пустыня» он дал список всех тех авторов, в сочинениях которых он «пил сладкие восторги». Здесь рядом с Ж-Ж. Руссо и «проказником» Вольтером поименованы все русские писатели от Ломоносова до Владимира Панаева.

______________________

Ход его мысли можно приблизительно, хотя и очень неполно, проследить по стихотворениям и заметкам Рылеева, относящимся к этим годам его жизни. Внешней отделкой стихи и прозаические наброски тех лет не блещут, но они характерны по содержанию. Рядом с очень ординарными темами* встречаются и серьезные замыслы. К этому, например, времени бесспорно относятся занятия Рылеева русской историей и историей Малороссии, занятия, которые натолкнули его на мысль обработать этот исторический материал в поэтической форме — что он и исполнил спустя некоторое время, когда приступил к созданию своих «Дум» и поэм**. Впрочем, его интерес не ограничивался одной национальной историей. В голове Рылеева роились планы целых историко-философских трактатов и философских поэм***. Один из таких грандиозных планов сохранился в достаточно полном виде, и он очень характерен как показатель умственного кругозора и идейных интересов нашего мечтателя, который задумал решать самые сложные историософские вопросы. Программа дошла до нас в таком виде:

______________________

* Таковы, например, стихотворения: «К Другу» (напечатано 1820 в «Невском зрителе», на тему «сагре diem»); «Послание к Н.И. Гнедичу» (напечатано 1821 в «Сыне отечестве» подражание Буало), в котором говорится о гении и зоилах и сказано много комплиментов по адресу Жуковского и Гнедича. О последнем сказано очень удачно:

      На трудном поприще ты только мог один
      В приятной звучности прелестного размера
      Нам верно передать всю красоту картин
      И всю гармонию Гомера.

Можно вспомнить и несколько злых эпиграмм на пишущую братию (напечатаны в «Благонамеренном» 1820 г.); перевод польского стихотворения Булгарина «Путь к счастию» (на тему о неподкупности поэта, который желает лучше в осенние дожди скитаться без шинели, чем торговать своей лирой), разные мелкие стихотворения на случай и шарады. К числу таких незатейливых набросков относятся и прозой написанные сатирические статейки, в которых Рылеев хотел дать «Картинки нравов», столь распространенные тогда в нашей журналистике. Картинки эти («Провинциал в Петербурге» и «Чудак» напечатаны в «Невском зрителе» 1821 г.) очень слабы по замыслу и бледны по выполнению (анекдоты о женском легкомыслии, женской расточительности и о сюрпризах влюбленного сердца). Повесть «Чудак» дала, впрочем, одному исследователю повод предположить, что Пушкин помнил ее содержание когда писал своего Онегина, (Лернер Н. Заметки о Пушкине: Источник фабулы «Онегина» // Русская старина. 1907. Декабрь, с. 721—725).
** В черновых тетрадях Рылеева сохранилось очень много проuрамм и стихотворных отрывков исторического содержания. Темы в большинстве случаев взяты из истории малороссийского казачества; но попадаются, впрочем, и другие (например, из эпохи Екатерины II). Существует также целая программа русской истории от Рюрика до Александра под заглавием «Судьба России». Определить с точностью время, когда эти отрывки набросаны, нельзя; они тщательно описаны и перепечатаны в статье В. Якушкина (Из истории литературы двадцатых годов. — Вестник Европы. 1888. Ноябрь, декабрь).
Но к этому времени относится, бесспорно, и заметка Рылеева «Об Острогожске» — краткий исторический очерк города со сведениями о его торговле. Интересны в этой заметке рассуждения Рылеева о вреде, который происходит из захвата капиталистами свободы винокурения, вследствие чего разорилась немалая часть дворянства и войсковые жители, для которых это винокурение было главным источником дохода. («Могу ошибаться, — говорит наш статистик, — но ошибаюсь как гражданин, радеющий о благе отечества»). Любопытны также и сведения, которые дает Рылеев о закрепощении этого края и о том, как казаки, не желая признать себя крепостными, в отличие от «крепаков» называли себя только «подданными».
*** Такова, например, программа какого-то «Прометея»: 1. Юпитер. Свержение Сатурна. Прометей обманут. 2. Прометей возмущает Титанов. Они побеждены. 3. Прометей, прикованный к Кавказу. Смерть его; а также программа без заглавия: «Промысл, Дух времени, Гений Греции, Гений Рима, Гений России, Гений Uермании, Гений Франции, Гений Британии, Гений Америки, Гений Азии, Іений Африки, Гений Европы, Враг человеческий. Духи зла». Часть этой широкой программы была развита более подробно под заглавием «Дух времени или Судьба рода человеческого» (Якушкт В. — Вестник Европы. 1888. Ноябрь, с. 24).

______________________

Дух времени или судьба рода человеческого.

I. Человек от дикой свободы стремится к деспотизму; невежество причиною тому.

1. Первобытное состояние людей. Дикая свобода.

2. Покушения деспотизма. Разделение политики, нравственности и религии.

3. Греция. Свобода гражданская, философы, цари.

4. Рим. Его владычество. Свобода в нем. Цезарь. Дух времени.

5. Рим порабощенный.

6. Христос.

II. Человек от деспотизма стремится к свободе; причиною тому просвещение.

1. Гонения на христиан распространяют христианство. Распри их.

2. Феодальная система и крестовые походы. Дух времени.

3. Лютер. Свободомыслие в религии. Дух времени.

4. Французская революция. Свободомыслие в политике.

5. Наполеон. Свержение его. Дух времени.

6. Борьба народов. Начало соединения религии, нравственности и политики.

Рылеев, кажется, начал даже работать над выполнением этой программы; по крайней мере, как указал В.Якушкин*, в его тетрадях нашлись отрывочные рассуждения на тему о «соотношении между нравственностью, свободой и просвещением», заметки «О трагедии жизни Наполеона»** и, наконец, отрывки из трактата «О свободе воли и Промысле»***.

______________________

* Вестник Европы. 1888. Ноябрь, с. 210—212.
** Эти заметки очень интересны по верности исторического взгляда. «Тебе [Наполеону], — пишет Рылеев, — все средства были равны — лишь бы они вели прямо к цели. Добродетели и пороки, добро и зло в твоих глазах не имели другого различия, какое имеют между собой цвета; каждый хорош... Ты старался быть превыше добродетелей и пороков: они для тебя были разноцветные тучи, носящиеся около Кавказа, который, недосягаемым челом прорезывая их, касается неба девственными вершинами. Твое могущество захватило все власти и пробудило народы. Цари, уничиженные тобою, восстали и при помощи народов низвергли тебя. Ты пал — но самовластие с тобою не пало. Оно стало еще тягостнее, потому что досталось в удел многим».
*** «Усовершенствование есть цель, — говорит Рылеев, — к которой стремится человечество по предназначению Промысла... Никакие усилия Омаров не в состоянии остановить его на сем пути. Человек в частности одарен свободой воли; он властен делать или не делать то, что внушают ему страсти или рассудок; но его деяния худы или хороши только в отношении к нему; на судьбу же всего человечества они не имеют никакого влияния, особенно когда они не согласовались с видами Промысла. Противоречия намерений с последствиями деяний человеческих ясным служат тому доказательством. Брут, желая спасти мир от деспотизма, убил Цезаря. Деяние это не имело влияния на судьбу человечества, ибо не было согласно с видами Промысла. Таким образом, приняв за истину, что человек в частности свободен, а человечество нет, можно и должно будет поставить нравственным законом для наших деяний: поступай так, чтобы твои поступки не противоречили воле Промысла. Но спросят: каким образом распознать волю сию? Воля Промысла изъявляется в духе времени».

______________________

Сопоставляя все эти отрывки, планы, стихи и прозаические очерки, мы видим, в каком направлении работала мысль Рылеева эти годы (1819—1821), когда он имел всего больше права жить личными новыми ощущениями и думать всего больше о своем личном счастье.

Мысли о Прометее и его борьбе с богами, широкие помыслы о целой истории человеческой культуры, мысли о движении человека от свободы к деспотизму и от деспотизма к просвещенной свободе, попытки схватить сущность «гения» всех стран и народов, проекты набросать целую историю «судеб России», работа над вольной стариной запорожской — вплоть до сатирических статеек и стихов с современной общественной тенденцией — показывают нам, как постепенно, но настойчиво, зрел в Рылееве «гражданин»— «либералист», сын своего вольнолюбивого века, идеолог с малым запасом знаний, но с большими стремлениями и весьма приподнятым настроением. Мыслей было много (хоть и навеянных извне), но еще больше боевого темперамента.

Этот боевой темперамент заставлял Рылеева в те годы особенно близко принимать к сердцу борьбу Греции за свою независимость, героическую борьбу, которая кружила головы всем нашим либералам. В его стихах нередко слышны отзвуки этого восстания за свободу, и мысль о вмешательстве русских в дело освобождения Греции была очень близка его сердцу*. Он, как и многие, думал, что осуществить эту мечту будет призван наш кавказский герой А.П. Ермолов, который был тогда вызван в Петербург и про которого говорили, что он назначается нашим главнокомандующим на Балканах**. Рылеев посвятил Ермолову целое стихотворение, в котором призывал его спасать сынов Эллады, дабы она, как молодой Феникс, воскресла из праха***.

______________________

* Рылеев был. вообще, большим патриотом и оставался всегда неравнодушным к славе русского оружия, хотя сам с ним и расстался. И в его стихах, и в его «Думах» много военного пафоса. В 1820 году он прислал в редакцию «Невского зрителя» стихотворение своего друга П. Ракитина (?) «Польской», рекомендуя это стихотворение для печати. В нем мы читаем, между прочим, такие строфы:

      На море, суше громы кинем,
      Попрем ногою самый ад,
      Десною мы Париж низринем,
      А шуйцей потрясем Царь-Град.
      Вели, премудрый царь, кем Россы
      Дела великие творят,
      Вели — полнощные колоссы
      Вселенну в прах преобратят!
(Невский зритель. 1820. VI. Октябрь, с. 29—31).
**См.: Мазаев, с. 111
*** Стихотворение написано в 1821 г. О Греции вспоминал Рылеев и в своем деревенском уединении, где, как он рассказывает (стихотворение «Пустыня» 1821 с), его посетил какой-то отставной майор, который кричал и жаловался на свою старость и на то, что не может спешить в Морею, «где, подняв свободы знамя, грек оттоману мстит».

______________________

Этим же боевым настроением нужно объяснить и появление в печати того стихотворения Рылеева, с которого началась его литературная известность. В «Невском зрителе» 1820 года, в четвертой книжке, была за подписью Рылеева напечатана ода «К временщику», с добавкой, что она подражание Персиевой сатире «К Рубеллию». Ода была направлена — как догадывались — против всесильного Аракчеева. Вот что рассказывает об этом литературном событии Н. Бестужев в своих «Воспоминаниях о Рылееве»*:

______________________

* Полное собрание сочинений К.Ф. Рылеева. Лейпциг, 1861. с. 9— 10.

______________________

«Нельзя представить изумления, ужаса, даже, можно сказать, оцепенения, каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что громы кар грянут, истреблят и дерзновенного поэта и тех, которые внимали ему; но изображение было слишком верно, очень близко, чтобы обиженному вельможе осмелиться узнать себя в сатире. Он постыдился признаться явно; туча пронеслась мимо; оковы оцепенения мало-помалу расторглись, и глухой шепот одобрений был наградой юного правдивого поэта. Многие не видят нравственных последствий его сатиры, но она научила и показала, что можно говорить истину, не опасаясь; можно судить о действиях власти и вызывать сильных на суд народный». Нет сомнения, что Бестужев преувеличил впечатление, произведенное этим стихотворением*. Оно могло иметь большой успех в известном кругу, но в мемуарах и переписке современников оно не заняло выдающегося места. Однако, при всех ее внешних недостатках, при архаизмах стиха и общей прозаичности, эта ода все-таки необыкновенное явление: она необычайно резка и смела по своему тону и очень характерна как показатель темперамента автора, столь еще неопытного в словесной битве и все-таки столь рьяного.

______________________

* Это отметил еще А. Сиротинин: К.Ф. Рылеев. — Русский архив. 1890. VI, с. 138.

______________________

Припомним несколько строф знаменитой оды, чтобы иметь представление о той высшей степени резкости, до какой поднималась речь Рылеева в печати. Он писал:

Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный.
Неистовый тиран родной страны своей.
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
Ты на меня взирать с презрением дерзаешь
И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!
Твоим вниманием не дорожу, подлец!
Из уст твоих хула —достойных хвал венец!..
...........................................................................
Тиран, вострепещи! родиться может он, —
Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон!
О, как на лире я потщусь того прославить,
Отечество мое кто от тебя избавит!..
Твои дела тебя изобличат народу;
Познает он, что ты стеснил его свободу,
Налогом тягостным довел до нищеты,
Селения лишил их прежней красоты...
Тогда вострепещи, о временщик надменный!
Народ тиранствами ужасен разъяренный!
Но если злобный рок, злодея полюбя,
От справедливой мзды и сохранит тебя,
Все трепещи, тиран! За зло и вероломство
Тебе свой приговор произнесет потомство!

С литературной стороны сатиру нельзя признать удачной: прозаические архаизмы, условные метафоры, деревянный стих относят ее из XIX века в век ХVIII-й. Но она зла, непомерно зла... Тому, против кого она была направлена, оставалось, действительно, либо не заметить ее, либо обрушиться на автора всей своей карательной силой, а этого нельзя было сделать, так как ода представлялась все-таки сатирой слишком общего характера, и единственные довольно прозрачные слова о «селениях, лишенных красоты» могли быть истолкованы как простая метафора из сельской жизни, хотя они, конечно, метили в военные «поселения», которые тогда ставились в вину Аракчееву*. Так воинственно был настроен Рылеев в эти еще вполне мирные годы своей жизни.

______________________

* За десять лет до появления стихотворения Рылеева известный писатель М. Милонов напечатал также сатиру «К Рубеллию», приписав ее Персию. (По наведенным г. Мазаевым справкам, между этими сатирами и сатирами Персия нет ничего схожего. Со стороны русских авторов указание на Персия было только обычным приемом для обхода цензуры (Мазаев, с. 111)). Эта сатира Милонова, написанная в 1810 г., едва ли могла метить в Аракчеева и была простой, но ядовитой сатирой на общий тип царского льстеца. Рылеев почитывал в деревне Милонова (в стихотворении «Пустыня» — Милонов, «бич пороков», упоминается в числе собеседников автора), и нет сомнения, что именно сатира Милонова натолкнула Рылеева на мысль вступить с ним в соперничество. На это указывает и сходство в плане обоих стихотворений. У Милонова:

      Царя коварный льстец, вельможа напыщенный,
      В сердечной глубине таящий злобы яд,
      Не доблестьми души, пронырством вознесенный,
      Ты мещешь на меня с презрением твой взгляд!..
      Ты думаешь сокрыть дела твои от мира,
      В мрак гроба? Но и там потомство нас найдет;
      Пусть целый мир рабом к стопам твоим падет, —
      Рубеллий! трепещи: есть Персий и сатира!..

Есть и другие совпадения, но в сатире Милонова нет воззвания к народному гневу и суду.

______________________

VII
<Жизнь в Петербурге, резкие проявления темперамента. Служба в палате уголовного суда>

Рылеев прожил в Петербурге, как мы уже сказали, часть 1820 года и окончательно обосновался в нем в 1821 году. Столицу, как таковую, он не любил и часто тосковал по деревне и Украйне, даже в самый разгар своей общественной и политической деятельности*.

______________________

* «Непреодолимые обстоятельства приковывают меня к Петербургу, тогда как слабость здоровья, расположение, душевное желание, поэзия и чувства влекут на Украйну!» — писал он жене в январе 1825 г.
«Петербург тошен для меня, он студит вдохновенье; душа рвется в степи; там ей просторнее, там только могу я сделать что-либо достойное века нашего, но как бы назло железные обстоятельства приковывают меня к Петербургу», — писал он Пушкину в мае того же года (Мазаев М. С. 153, 161).
Летом 1822 года он жил опять на юге, но без жены.

______________________

Эта общественная жизнь с первого же года стала его затягивать и, хоть он и говорил при каждом удобном случае, что он именно для нее и создан, но и его поэтическая натура, любившая уединение, и его любовь к семейному, тихому очагу несколько тяготились этим шумом*.

______________________

* Рылеев был хороший семьянин, и брак его был в этом смысле счастливый. Кажется, только однажды на весьма короткий срок его семейное счастье подверглось опасности. Н. Бестужев в своих воспоминаниях о Рылееве рассказывает, что ему случилось однажды читать Рылееву свою повесть на трогательный любовный сюжет. Рылеев, у которого слезы выступали обыкновенно при рассказе о благородном поступке, при высокой мысли, даже при чтении какой-нибудь хорошо написанной повести, — заплакал, слушая рассказ Бестужева, и признался, что сам испытывает все те любовные терзания, о которых ему повествовал его приятель. Он попал в плен одной даме редкой красоты, умной и ловкой, которая стремилась подделаться под его вкусы и идейные интересы. Рылеев увлекся ею и должен был выдержать долгую и мучительную душевную борьбу, пока, наконец, не пересилил страсти. Дама эта оказалась впоследствии шпионом (Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 14—20). Рассказ Бестужева нельзя принимать всецело на веру: он сочинен значительно позже, и в нем вымысла гораздо больше, чем правды. Но какой-то прилив новой любви Рылееву, действительно, пришлось испытать в 1824 году, как это видно из очень искренних и красивых элегий, которые им тогда были написаны таинственной обольстительнице; он писал

      Исполнились мои желанья.
      Сбылись давнишние мечты:
      Мои жестокие страданья.
      Мою любовь узнала ты!

      Себя напрасно я тревожил,
      За страсть вполне я награжден:
      Я вновь для счастья сердцем ожил.
Исчезла грусть, как смутный сон.

      Так, окроплен росой отрадной,
      В тот час, когда горит восток,
      Вновь воскресает, ночью хладной
      Полузавялый василек.

Но затем Рылеев каялся и писал (должно быть, жене):

      Когда душа изнемогала
      В борьбе с болезнью роковой,
      Ты посетить, мой друг, желала,
      Уединенный угол мой.

      Твое отрадное участье,
      Твое вниманье, милый друг,
      Мне снова возвратили счастье
      И исцелили мой недуг.

      С одра болезни рокового
      Я встал и бодр, и весел вновь -
      И в сердце запылала снова
      К тебе давнишняя любовь.

      Так мотылек, порхая в поле
      И крылья опалив огнем,
      Опять стремится поневоле
      К костру, в безумии слепом.

______________________

По натуре он был сентиментален, очень склонен к тихой работе мысли и к поэтическим порывам и раздумью. Либеральный образ мысли Рылеева и интерес к общественным вопросам находили себе, поэтому, наиболее и подходящий выход в поэтических образах, а в действии поражают быстротой, порывистой кипучестью, которая однако так же быстро набегала, как и спадала.

Всех, кто знал его в общем мирный нрав, поражала иногда эксцентричность некоторых его поступков. До нас дошли сведения о таких резких проявлениях его темперамента, которые в свое время обратили на себя внимание в Петербурге. Рассказывают, например, что поэт однажды плюнул в лицо одному господину и избил его на улице за то, что тот систематически уклонялся от дуэли с его другом А. Бестужевым*. Известно также, какую громкую роль играл Рылеев в наделавшей много шума дуэли лейб-гвардии Семеновского полка подпоручика Чернова с флигель-адъютантом Новосильцевым. Причиной этой дуэли было не совсем корректное отношение Новосильцева к сестре Чернова, которая была его невестой. Дуэль кончилась очень печально, смертью обоих противников. Рылеев был секундантом Чернова и, кажется, подстрекал его**. Наконец, и ему самому пришлось поставить к барьеру князя Шаховского, который в чем-то провинился в отношении Анны Федоровны Рылеевой — незаконной дочери его отца, проживавшей в его доме. Шаховской остался невредим, а Рылеев был ранен. Все эти скандалы и вызовы достаточно наглядно поясняют порывистый характер их инициатора или участника***.

______________________

* Воспоминания Н.Бестужева, с. 22; Записки Н. Бестужева. — Русская старина. 1881. Ноябрь, с.616.
** «Черновы на беду в Петербурге были знакомы с Рылеевым, — пишет один современник. — Рылеев, заклятый враг аристократов, начал раздувать пламя, и кончилось тем, что Чернов вызвал Новосильцева (Воспоминания Н.И. Шенига. — Русский архив. 1880. III, с. 320—301). Похороны Чернова, убитого флигель-адъюдантом, послужили предлогом целой манифестации. Гроб его провожала огромная толпа, и на памятник было собрано 10 000 рублей. Одним из ревностных организаторов этой манифестации был Рылеев. Какой смысл она имела в глазах молодежи — об этом мы можем судить по стихотворению, которое Рылеев посвятил памяти Чернова:

      Клянемся честью и Черновым,
      Вражда и брань временщикам.
      Царей трепещущим рабам,
      Тиранам, нас угнесть готовым.
      Нет! не отечества сыны,
      Питомцы пришлецов презренных!
      Мы чужды их семей надменных.
      Они от нас отчуждены.
      Так, говорят не русским словом,
      Святую ненавидят Русь.
      Я ненавижу их, клянусь,
      Клянуся честью и Черновым!
      На наших дев, на наших жен
      Дерзнет ли вновь любимец счастья
      Взор бросить, полный сладострастья, —
      Падет, перуном поражен!

Стихотворение это некоторые из современников приписывали В.К. Кюхельбекеру (Завалишин Д. С.П. Шипов. — Древняя и новая Россия. 1878. 1, с.364). Кюхельбекер хотел прочитать эти стихи на могиле Чернова, но Завазишин этому воспрепятствовал. Завалишин утверждает, что демонстрация был направлена против аристократии.
Если и признать, что Новосильцев подходил под категорию лиц, предпочитавших «говорить не русским словом», то только нелюбовь Рылеева к аристократам и вообще его граждански-боевое настроение могли быть причиной того, что по поводу светской дуэли он притянул к суду и «временщиков», и «трепещущих рабов царя», и «тиранов», и «ненавидящих Русь» — людей, которые все ни в каком родстве с покойным Новосильцевым не состояли.
Другие современники отнеслись к Новосильцеву более мягко (Воспоминания кн. Е.П.Оболенского. — Общественные движения в России в первую половину XIX века. СПб., 1905. I, с. 240; Шубинский С. Дуэль Новосильцева с Черновым. — Исторический вестник. 1901. Май, с. 596—600), хотя и в их глазах похороны Чернова были манифестацией. «Трудно сказать, — пишет князь Оболенский в своих воспоминаниях, — какое множество провожало гроб (Чернова) до Смоленского кладбища: все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно, и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого» (Воспоминания кн. Е.П. Оболенского, с. 242).
О дуэли Чернова и Новосильцева Рылеевым была составлена отдельная записка.
*** Любопытно, что и эта дуэль не обошлась без эксцентричностей. «В феврале 1824 г., — писал А.А. Бестужев, — Рылеев дрался на дуэли с кн. Ш., который свел связь с побочной сестрой Рылеева, у него воспитанной, и что, всего хуже, осмелился надписывать к ней письма на имя Рылеевой. Сначала, он было, отказался, но, когда Рылеев плюнул ему в лицо, — он решился. Стрелялись без барьера. С первого выстрела Рылееву пробило... навылет, но он хотел драться до повалу на трех шагах. Оба раза пули встречали пистолет противника, и их развели. Теперь он не опасен, и рана его идет очень хорошо» (Письмо А.А. Бестужева к неизвестному от 3 марта 1824 г. — Русская старина. 1889. Ноябрь, с. 375—376). Поведение Рылеева в этом деле подтверждается и другим современником. «Недавно выходил на дуэль издатель «Полярной звезды» Рылеев, — пишет А. Измайлов И.И. Дмитриеву, — только не за стихи, а за прозу, и не с литератором, а с подпоручиком финляндской гвардии кн. Ш., мальчиком лет 18 или 19-ти, который написал более двухсот писем к побочной сестре Рылеева, зрелой деве и наскучившей своим девством. Бог знает, кто кого из них соблазнил. Ш. не хотел было выходить на поединок, но Рылеев, с позволения сказать, плюнул ему в рыло, по правой, по другой, пинками... Друзья-свидетели разняли и убедили того и другого драться по форме. Три раза стреляли друг в друга: кн. III. остался невредим, а Рылеев, как Ахилл, ранен в пяту. Бедный лежит теперь в постели, жена его, мать, побочная сестра и ее мать — также в постели, все больны» (Письмо А. Измайлова к И.И. Дмитриеву от 7 марта 1824, — Русский архив. 1871, с. 943—944).

______________________

При таком вспыльчивом и воинственном темпераменте, при таких мечтаниях о служении обществу и о борьбе с разными «утеснителями», жизнь честного человека в Петербурге не могла представлять большой прелести.

Для Рылеева она протекала в трудах ради куска хлеба и занятиях литературных, которым он отдавался со страстью.

С первых же шагов петербургской жизни он, впрочем, нашел себе чиновную работу по душе. Еще в 1820 году он был избран дворянами в заседатели петербургской палаты уголовного суда. К простому народу, с которым ему пришлось столкнуться, исполняя эти обязанности заседателя, он всегда чувствовал влечение, и теперь получил возможность выступать защитником его интересов*.

______________________

* Он был большой демократ по своим сердечным симпатиям, и сама судьба как-то наметила его для этой роли. У его отца, — как гласит семейное предание, — рождались и раньше несколько детей, но все умирали маленькими. Поэтому, когда родился Рылеев, решено было последовать старинному русскому поверью: взять в восприемники новорожденному первого встречного. Таким образом, Рылеева крестил какой-то отставной солдат с нищей. От своего крестного отца унаследовал он и имя Кондратия (Сиропшнин. К.Ф. Рылеев, с. 113).

______________________

Как помещик, он был очень мягок, и мужики его, были хоть и бедны, но «избалованы»*.

______________________

* Письмо жены к Рылееву 25 июня 1826 г. — Мазаев, с.181.

______________________

«При вступлении моем в общество, — писал Рылеев в своих показаниях*, — там сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества и что в обязанности каждого члена склонять умы в пользу оной». Как в этом направлении Рылеев работал в обществе — у нас сведений мало. Известно, что он вместе с Пущиным, Нарышкиным, Тучковым, бар. Штейнгелем и другими принимал участие в обсуждении крестьянского вопроса который был поставлен на очередь Н.И. Тургеневым**. Е. Якушкин утверждает, в своих воспоминаниях о Рылееве, что к проекту конституции М. Муравьева Рылеевым была сделана заметка, из которой видно, что он ратовал за наделение крестьян не только огородной, но и полевой землей. Как та, так и другая должны были поступить в их собственность***.

______________________

* Из писем и показаний декабристов. Под ред. А.К. Бороздина. СПб., 1906, с. 176.
**Ср.: Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России во второй половине ХVIII и первой половине XIX века; Крестьянский строй. 1905. I, с. 226—227.
*** Е.Я. По поводу воспоминаний о К.Ф. Рылееве; Бартенев П. XIX век. 1, с. 361. В.И. Семевский полагает, впрочем, что эта заметка сделана не Рылеевым, а И.И. Пущиным (Семевский В.И. Крестьянский вопрос: Крестьянский строй. I, с. 220).

______________________

Есть у нас, впрочем, одно свидетельство, которое указывает, что, помимо рассуждений на эту тему, Рылеев иногда активно заступался за крестьян. Н. Бестужев в своих воспоминаниях говорит о каком-то «мнении», которое Рылеев подал об известном «деле разумовских крестьян». Дело это возникло в 1821 году по поводу беспорядков и ослушания крестьян гр. Разумовского в его имении Гостилицах, ораниенбаумского уезда; крестьяне, изнуренные оброком и ненавидевшие бургомистра, отказали в повиновении и были усмирены силой. Дело решалось Санкт-Петербургской уголовной палатой*, куда Рылеев, вероятно, и доставил свое мнение**. «Мнение Рылеева о сих несчастных, — пишет Бестужев, — было написано с силой чувствований, защищавших невинное дело. Император, вельможи, власти, судьи — все были против; один Рылеев взял сторону угнетенных: и это его мнение будет служить вечным памятником истины, свидетелем, с какой смелостью Рылеев говорил правду»***.

______________________

* Середонин С. Исторический обзор деятельности Комитета министров. СПб., 1902. I, с. 343-347.
** Оно до сих пор не разыскано и в печати не появлялось.
*** Библиотека декабристов. М., 1906. I; Бестужев Н. Воспоминания о К.Ф. Рылееве, с.24.

______________________

О том, как усердно и успешно Рылеев отстаивал интересы низшей братии, мы имеем свидетельство Н. Бестужева, который говорит, что сострадание Рылеева к человечеству, нелицеприятие, пылкая справедливость, неутомимая защита истины— сделали его известным в столице, и что даже между простым народом имя и честность его вошли в пословицу*. На этом ответственном посту Рылеев оставался четыре года и покинул палату уголовного суда в 1824 г, по каким причинам — неизвестно**.

______________________

* Бестужев рассказывает, что однажды военный губернатор Петербурга Милорадович пригрозил одному мещанину, которого он подозревал в каком-то преступлении, — уголовным судом, надеясь вырвать признание; мешанин упал ему в ноги и с горячими слезами стал благодарить за милость. Милорадович спросил его, какую же милость он оказал ему? — Вы меня отдали под суд, отвечал тот, — и теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок: знаю, что буду оправдан! Там есть Рылеев: он не даст погибать невинным (Бестужев Н. Воспоминания о К.Ф. Рылееве. — Собрание сочинений Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 11).
Рассказ, быть может, вымышленный, но достаточно и того, что он мог быть вымышлен.
Другой современник, барон Розен говорит, что в досужные часы от дел Рылеев хаживал в губернское правление, вызывался хлопотать за людей безграмотных, бедных или притесненных, так что в последние годы все такие просители хорошо его знали (Розен А. Записки декабриста. Лейпциг, 1870, с. 146).
Эту черту Рылеева — готовность защищать слабых и угнетенных отметила и г-жа Миклашевич (тоже его современница) в своем романе «Село Михайловское», где Рылеев выведен под именем Ильменева, как «защитник всех страждущих» (В.С.М. Село Михайловское или помещик ХVIII столетия. СПб., 1865. II, с.242. III, с. 94).
** Якушкин В.Е. Новые материалы для биографии Рьиеева. — Вестник Европы. 1888. Ноябрь, с.207.

______________________

В этом же году он поступил на службу в Российско-американскую компанию правителем канцелярии. Идейного в этой новой службе было крайне мало: компания управляла торговыми оборотами русских колоний в Америке, и на Рылееве лежала скучная секретарская часть. Он вел свое секретарское дело очень аккуратно и ревностно, так что в виде награды ему даже поднесли очень ценную енотовую шубу; но, конечно, во всем этом для Рылеева привлекательного было мало*, и взял он должность, вероятно, потому, что после смерти матери денежные его дела еще больше пошатнулись, а служба в компании была довольно прибыльна**. На этой службе он оставался до самого 14 декабря, хотя, как утверждает Греч, «под конец валил через пень колоду, одурев от либеральных мечтаний»***.

______________________

* Круг его деятельности был довольно узок и точно определен. Едва ли прав Шницлер, который говорит о каком-то протесте Рылеева против несменяемости директоров компании и о предложении выбирать их ежегодно. Schnilzler. Histone intime de la Russie. II, p. 80.
** К числу выгод этой службы относят иногда возможность, которая представлялась Рылееву, завязать связи с некоторыми высокопоставленными лицами, принимавшими в делах компании непосредственное участие. Среди них были Сперанский и Мордвинов — два высших сановника, игравших немалую роль в процессе 14 декабря, так как именно их заговорщики прочили в члены временного правительства. Оба они славились своей гражданской честностью и мудростью, и Рылеев привык уважать их прежде, чем с ними познакомился. О Мордвинове Рылеев на суде показывал, что он всегда предлагал его в члены временного правления. Ни с тем, ни с другим Рылеев не был однако, в близких или в частных сношениях, хотя шел слух о том, что эти отношения выходили из ряда официальных (Иконников В. Гр. Н.С. Мордвинов. СПб., 1873, с. 433—437). Дочь Мордвинова говорит определенно, что Рылеев был в их доме всего два раза (Воспоминания о Н.С. Мордвинове. Записки rp. Н.Н. Мордвиновой. СПб., 1873, с.85). Политических сношений у Рылеева с Мордвиновым никаких не было (Иконников В. Гр. Н.С. Мордвинов. С.440). Товарищ Рылеева — Завалишин — утверждал, что Рылеев сделался известен Мордвинову потому, что написал похвмьные стихи в его честь, за что Мордвинов вознаградил его поддержкой в Российско-Американской компании, когда недовольные Рылеевым директоры хотели его уволить, так как он мало занимался делами компании, а работал за него Сомов (И.М.) (Завалишин. Заметка относительно степени доверия, какое можно иметь к воспоминаниям. — Русский архив. 1876. X. с. 212). Все, что говорит Завалишин, есть, однако, чистая выдумка (ср.: Сиротинин. К.Ф. Рылеев. С. 158). Завалишин рассказывает по этому поводу: «Мордвинов, как попечитель Российско-Американской компании, знал Рылеева, который был секретарем в правлении этой компании, — но то обстоятельство, как Мордвинов познакомил меня с Рылеевым, показывает, что он знал его и по другим отношениям... Как рассказывал мне после сам Рылеев, он и товарищи его по тайному обществу обратили на меня полное внимание с самого первого же дня моего прибытия. Однажды (это было в январе 1825 г.) Мордвинов прислал просить меня к себе в 7 часов вечера. Я нашел там уже Рылеева. Мордвинов сказал мне, что желает, чтобы я ближе познакомился с Рылеевым, и прибавил при этом: «вы достойны быть друзьями». С тех пор начались наши политические сношения с Рылеевым и знакомство с действиями тайных обществ, особенно Северного. Желая скорее заручиться моим содействием, они мне сразу все открыли, и тем поставили некоторым образом в безвыходное положение» (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1904. I, с. 227, 228).
Вернее будет, впрочем, предположить, что у Рылеева со Сперанским и Мордвиновым шли не столько политические, сколько деловые разговоры. «Рылеева, — рассказывает Оболенский, — сильно тревожила вынужденная, в силу трактата с Северо-американским союзом, передача североамериканцам основанной нами колонии Росс, в Калифорнии, которая могла быть для нас твердой опорной точкой для участия в богатых золотых приисках, столь прославившихся впоследствии. По случаю этой важной для Американской компании меры, Рылеев, как правитель дел, вступил в сношения с важными государственными сановниками и впоследствии всегда пользовался их расположением. Наиболее же благосклонности оказывал ему Михаил Михайлович Сперанский и Николай Семенович Мордвинов» (Воспоминания кн. Е.П. Оболенского. — Общественные движения в России. 1, с. 237).
*** Греч Н И. Записки о моей жизни. СПб., 1886, с.336.

______________________

VIII
<Рылеев в кружках петербургских литераторов>

Литературные связи Рылеев завязал в Петербурге еще в первый свой приезд в 1820 году, и затем эти связи быстро крепли и расширялись. Молодого даровитого поэта петербургские литераторы быстро оценили и гостеприимно открыли ему страницы всех видных журналов. В два-три года он из «начинающих» попал в первые ряды словесных работников, а затем — с выходом в свет «Полярной звезды»*, которую он редактировал вместе с Бестужевым, и в особенности после напечатания «Дум» и «Войнаровского» — в ряды литературных аристархов. Впрочем, еще до этих побед «вольное общество любителей российской словесности», — кружок молодых литераторов, издававших один из лучших тогдашних журналов («Соревнователь Просвещения и Благотворения») — избрало Рылеева в 1821 году своим членом**, а в декабре 1822 года членом цензурного комитета на 1823 г, — что свидетельствует о доверии, какое к нему — ничем еще себя не заявившему — питали литераторы***.

______________________

* В 1823 и 1824 году «Полярная звезда» издавалась Слениным, который за право издания этого альманаха платил Рылееву и Бестужеву, но ничего не платил сотрудникам. Со второй половины 1824 года Рылеев и Бестужев взяли все дело в свои руки, и Рылеев ввел правильную систему гонорара. «Звезда» просуществовала три года (1823—1835) и в 1826 году ее должна была сменить «Звездочка», которая была уже набрана, но после декабрьских событий в свет не могла выйти (Она перепечатана в «Русской старине» 1883 года, том ХХХIХ, с.43— 100).
Альманах имел большой успех, объединив на своих страницах лучшие молодые литературные силы. (Подробнее о нем см.: Котляревский Н. Декабристы А.И. Одоевский и А.А. Бестужев. СПб., 1907, с. 302—305.).
«Рыцарь Полярной звезды» — называл Карамзин язвительно Рылеева, извещая своего друга Дмитриева о декабрьском возмущении (Письма Н.И. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. Письмо от 3 января 1821 года).
** Соревнователь. 1821. V, с.253.
*** Соревнователь. 1823. II, с. 228—229.

______________________

Эти молодые собратья по перу были почти все его приятели*, и он мог гордиться дружбой лучших людей того времени; быстро, как человек и как писатель, завоевал он себе симпатии Пушкина, Грибоедова, Баратынского, Дельвига, Мицкевича**, не говоря уже о тех людях, с которыми, как например, с А.А. Бестужевым, его помимо дружбы связывала общность политических интересов. Если среди этих безликих ему лиц мы с первых же годов его жизни в Петербурге встречаем и Булгарина и Греча, то этому не следует удивляться. В начале двадцатых годов их репутация, литературная и иная, еще не пострадала, за молодежью они ухаживали, и начинающие писатели в их кабинетах назначали друг другу нередко свидания. Рылеев был близок с Булгариным и одно время питал к нему, кажется, очень нежное чувство дружбы; оно продолжалось довольно долго, и — странно — даже тогда, когда политическое и общественное миросозерцание Рылеева вполне определилось***. Трудно понять, как они могли дружить и как беседовать, когда один в своем отрицании существующего порядка доходил до крайностей, а другой рассуждал на эту тему приблизительно как его приятель Греч, который говорил: «Между царем и мной есть взаимное условие: он оберегает меня от внешних врагов и от внутренних разбойников, от пожара, от наводнения, велит мостить и чистить улицы, зажигать фонари, а с меня требует только: сиди тихо! Вот я и сижу»****.

______________________

* Собирались они у него на известных «русских завтраках». «Русские завтраки» Рылеева, — пишет М. Бестужев, — были постоянно около второго или третьего часа пополудни и на них собирались обыкновенно многие литераторы и члены тайного общества. Завтрак неизменно состоял из графина очищенного русского вина, нескольких кочней кислой капусты и ржаного хлеба. Такая странная спартанская обстановка завтрака гармонировала со всегдашней наклонностью Рылеева — налагать печать руссицизма на свою жизнь (Бестужев М. Записки. — Русская старина. 1870. I (2-ое изд.), с. 255).
** О дружбе Рылеева с Мицкевичем нет прямых указаний, кроме известного стихотворения Мицкевича:

      Что сталося с вами?.. Рылеева честная шея,
      Которую братски сжимал я в объятьях моих,
      В петле задохнулась...
      Проклятье народам, губящим пророков своих!

В 1822 году Рылеев напечатал подражание стихотворению Мицкевича Lilie: «Жена грех тяжкий совершила». Подражание это неудачно.
В общем Рылеев был очень начитан в польской литературе (Сиротинин А. Немцевич и Рылеев. — Русский архив. 1898. I, с. 81)
*** О степени этого чувства можно судить по очень характерному письму Рылеева, которое он написал Булгарину в 1823 г, узнав об одной довольно неблаговидной его проделке. «Я истинно любил тебя, — писал он ему, — и если когда противоречил тебе, то не с тоном холодного наставника, но с горячностью нежной дружбы. Так и вчера упрекая тебя за то, что ты скрыл от меня черное свое предприятие против Воейкова (А Булгарин хотел урвать у Воейкова право на издание газеты, которая была единственным его доходом), я говорил, зачем ты не сказал: я на коленях уговорил бы тебя оставить это дело... В пылу своего неблагородного мщения, ты не видишь или не хочешь видеть всей черноты своего поступка. Что иное, как не дружба к тебе, побуждало меня говорить Н.И. Гречу резкие и, верно, неприятные для него истины? Что заставляло меня говорить их тебе самому, как не желание тебе добра?.. И ты смел сказать, что мы закормлены обедами Воейкова, тогда как я у него в продолжение года был только два раза. После всего этого, ты сам видишь, что нам должно расстаться... и я прошу тебя забыть о моем существовании, как я забываю о твоем: по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями» (Письмо Рылеева к Булгарину от 7 сентября 1823). Приподнятость тона в этом письме объясняется приподнятостью и восторженностью чувства Рылеева. «На всех и на все, — по удачному выражению одного из своих приятелей, — смотрел он в радужные очки своей прекрасной души», и в том числе и на Булгарина.
Он помирился с ним очень скоро, и в начале 1825 года писал ему, несколько подкупленный лестным отзывом Булгарина о его «Войнаровском»: «Вижу, что ты по-прежнему любишь меня; ничто другое не могло заставить тебя так лестно отозваться о поэме, и это обязывает меня благодарить тебя и сказать, что я и не переставал и, верно, не перестану любить тебя. Знаю и уверен, что ты сам убежден, что нам сойтись невозможно и даже бесчестно: мы слишком много наговорили друг другу грубостей и глупостей... Прилично или неприлично делаю, отсылая к тебе письмо это — не знаю еще: следую первому движению сердца... Прошу тебя, любезный Булгарин, вперед самому не писать обо мне в похвалу ничего; ты можешь увлечься, как увлекся, говоря о «Войнаровском». а я человек: могу на десятый раз и поверить; это повредит мне». Это письмо Рылеева Булгарин отослал ему назад с такой припиской: «Письмо сие расцеловано и орошено слезами. Возвращаю назад, ибо подлый мир недостоин быть свидетелем таких чувств и мог бы перетолковать — а я понимаю истинно». Рылеев вернул письмо обратно Булгарину и приписал со своей стороны следующее: «Напрасно отослал письмо: я никогда не раскаиваюсь в чувствах, а мнением подлого мира всегда пренебрегал. Письмо — твое, и должно остаться у тебя».
Как во всем этом проглядывает наивная и сентиментальная душа Рылеева! Впрочем, если верить Гречу, Рылеев однажды (в январе 1825 г), раздраженный верноподданническими выходками «Северной пчелы», сказал Булгарину: «Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим» (Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 450).
**** Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 371.

______________________

IX
<Издание «Полярной Звезды» и выступление Рылеева в роли литературного критика>

Как литератор, Кондратий Федорович проявлял деятельность довольно разностороннюю. Он сам творил, критиковал чужие творения и, наконец, издавал их*.

______________________

* Рылеев собирался издать собрание стихотворений Е.А. Баратынского, но издание не состоялось. (Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 307).

______________________

Как издатель «Полярной звезды», он связал свое имя с весьма успешным и ценным литературным предприятием. Если главная забота по изданию и лежала на близком друге Рылеева, на А.А. Бестужеве, то все-таки Рылеев был его правой рукой и одним из главных вкладчиков.

Рылеев пробовал свои силы и в роли критика, следуя примеру почти всех тогдашних литераторов, любивших при случае пускаться в теоретические рассуждения об искусстве.

Сущность своих взглядов на поэзию он набросал кратко в одной статейке, озаглавленной «Несколько мыслей о поэзии» (отрывок из письма к NN)*, и затем часто пестрил свою переписку критическими суждениями о литературных новинках дня. Оригинального в этих суждениях мало, и в них виден критик скорее вдохновляющейся, чем анализирующий, как это верно заметил И. Иванов**. Ознакомимся же поближе с этими взглядами.

______________________

* Напечатано впервые в «Сыне отечества», 1825, ч. СІV.
** Иванов И. История русской критики, ч. I и II. СПб., 1898, с. 441-444.

______________________

Следя за спором классиков и романтиков, т.е. за самым жгучим литературным вопросом своего времени, Рылеев приходит к выводу, что люди спорят больше о словах, чем о существе предмета, и что нет ни классической, ни романтической поэзии, а была, есть и будет одна истинная самобытная поэзия. Такой истинной поэзией являлось творчество древних. Неистинной стало подражание им. Подражатели всегда лишали себя своих сил и оригинальности и только случайно могли произвести что-нибудь превосходное. Наименование классиками без различия многих древних поэтов не одинакового достоинства принесло ощутитимый вред новейшей поэзии, потому что на одну доску ставился поэт оригинальный с подражательным, как, например, Гомер и Вергилий, Эсхил и Вольтер. Но сила гения прокладывала себе всегда новый путь и, облетая цель, рвалась к собственному идеалу.

Когда явились такие гении, потребовалось классическую поэзию отличать от новейшей, и немцы назвали сию последнюю поэзией романтической, вместо того, чтобы назвать просто новой поэзией. Вот таким образом Данте, Тассо, Шекспир, Ариост, Кальдерон, Шиллер и Гёте оказались романтиками. Романтической поэзией окрестили всякую поэзию оригинальную, и в этом смысле Гомер, Эсхил и Пиндар могли бы также назваться романтиками. Разве это не есть доказательство, что нет ни романтической, ни классической поэзии?

Истинная поэзия в существе своем всегда была одна и та же, равно как и правила оной. Она различается только по существу и формам, которые в разных веках приданы ей духом времени, степенью просвещения и местностью той страны, где она появилась. И в этом смысле можно разделить поэзию на древнюю и новую.

Новая более содержательна, нежели вещественна; вот почему у нас более мыслей, у древних более картин, у нас более общего, у них частностей. Новая поэзия имеет еще свои подразделения, смотря по понятиям и духу веков, в коих появлялись ее гении. Таковы Divina comedia Данте, чародейство в поэме Тассо, Мильтон, Клопшток со своими высокими религиозными понятиями и, наконец, в наше время поэмы и трагедии Шиллера, Гёте и особенно Байрона, в коих живописуются страсти людей, их сокровенные побуждения, вечная борьба страстей с тайным стремлением к чему-то высокому, к чему-то бесконечному.

Понятия нашего времени о поэзии вообще очень сбивчивы. Классики требуют слепого подражания древним, но формы древнего искусства, как формы древних республик, нам не в пору*.

______________________

* «Для Афин, — говорит наш критик, — для Спарты и других республик древнего мира чистое народоправление было удобно, ибо в оном все граждане без изъятия могли участвовать. И сия форма правления их не нарочно была выдумана, не насильно введена, а проистекала из природы вещей, была необходимостью того положения, в каком находились тогда гражданские общества».

______________________

В этом смысле романтики, отвергающие все, что стесняет свободу гения, — правы. Вообще, много вредит поэзии суетное желание сделать определение оной, и кажется, что те справедливы, которые утверждают, что поэзии вообще не должно определять. По крайней мере, по сию пору никто еще не определил ее удовлетворительным образом. Идеал поэзии, как идеал всех духовных предметов, которые дух человеческий стремится объять, бесконечен и недостижим, а потому и определение поэзии невозможно и кажется бесполезно*. Если бы было можно определить, что такое поэзия, то можно бы было достигнуть и до внешнего идеала оной, а когда бы в каком-нибудь веке достигли до него, то что бы тогда осталось грядущим поколениям? Куда бы девалось perpetuum mobile?

______________________

* «Многие, соображался с учением новой философии немецкой, говорят, что сущность романтической (т.е. истинной) поэзии состоит в стремлении души к совершенному, ей самой неизвестному, но для нее, необходимому стремлению, которое владеет всяким чувством истинных поэтов сего рода. Но не в этом ли состоит сущность и философия всех изящных наук?»

______________________

«Великие труды и превосходные творения некоторых древних и новых поэтов должны внушать в нас уважение к ним, но отнюдь не благоговение, ибо это противно законам чистейшей нравственности. унижает достоинство человека и вместе с тем вселяет в него какой-то страх, препятствующий приблизиться к превозносимому поэту и даже видеть в нем недостатки. Итак, будем почитать высоко поэзию, а не жрецов ее, и, оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить в себе дух рабского подражания и, обратясь к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близких человеку и всегда не довольно ему известных». — Так заканчивал свою первую и единственную критическую статью Рылеев, стараясь отстоять для современного писателя полную независимость и полную творческую свободу.

Статья эта, конечно, не решала спора между классиками и романтиками и не давала никакого определения двух боровшихся тогда литературных тенденций, но в основных своих мыслях она была необычайно ясна, проста и верна, так как на свете, действительно, есть только одна истинная поэзия — общечеловеческая и вечная. Эта простая мысль мелькала у многих из современников Рылеева, — у всех, кто был одарен настоящим художественным чувством, но никто не выразил ее так просто, так общепонятно*.

______________________

* Она же легла в основание и той блестящей критической статьи, которую десять лет спустя (1835) посвятил ближайший друг Рылеева — Бестужев тому же вопросу о классицизме и романтизме.

______________________

Художественное чутье и было единственным критерием, которым Рылеев стремился руководствоваться в своих суждениях о современных ему литературных новинках. Мы говорим «стремился», так как это не всегда ему удавалось.

Его свободному суду мешали в данном случае две глубоко в нем коренившиеся симпатии. Он, во-первых, был большой патриот и, кроме того, любил в искусстве общественную тенденцию.

Любовь к народному, самобытному заставила его быть несправедливым к писателям, у которых самобытность органически сливалась и сочеталась с иноземным влиянием, как, например, у Жуковского. Сначала он ценил Жуковского очень высоко, называл любимым сыном Феба, счастливым властелином сокровищ языка, поэтом «возвышенного»*, но затем он изменил о нем резко свое мнение и писал Пушкину: «Неоспоримо, что Жуковский принес важные пользы языку нашему; он имел решительное влияние на стихотворный слог наш — и мы за это навсегда должны оставаться ему благодарными, но отнюдь не за влияние его на дух нашей словесности, как пишешь ты. К несчастью, влияние это было слишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда даже прелестны (!), растлили многих и много зла наделали»**.

______________________

* В стихотворении «Послание к Н.И. Гнедичу», 1821.
** Письмо к А.С. Пушкину 12 февраля 1825.

______________________

В этих словах слышен и голос патриота, которому неприятно, что иноземная туманность заволакивает нашу словесность, а также и голос поэта с общественной жилкой — который сердится на то, что мечтательность и неопределенность в мыслях и чувствах мешают писателю трезво и определенно относиться к окружающей его действительности.

Те же опасения патриота и гражданина сквозят и во всех суждениях Рылеева о Пушкине. С Пушкиным он сошелся очень скоро и сердечно, и был пленен его талантом. Называл его и «чудотворцем», и «гением» и неоднократно признавался ему в самой нежной любви. На правах этой любви он и предостерегал его от подражания и от соблазна тратить свой талант на незначащие, пустые темы, которые мало способствуют пробуждению в читателе сознательного отношения к жизни*.

______________________

* Рылеев попытался однажды даже навести Пушкина на тему: «Ты около Пскова, —писал он ему, — там задушены последние вспышки русской свободы, — настоящий край вдохновения, и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?» Письмо к Пушкину от 25 января 1825.

______________________

«Пушкин! — говорил он ему, — ты приобрел уже в России пальму первенства: один Державин только еще борется с тобою, но еще два, много три года усилий, и ты опередишь его. Тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради Бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета, не подражай ему. Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если бы ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование!»*

______________________

* Письмо к Пушкину от 12 мая 1825.

______________________

На мысль, что Пушкину грозит опасность со стороны Байрона, Рылеева навели поэмы его приятеля, в которых не без основания он почуял не русские мотивы. К этим поэмам он отнесся холодно, и только одни «Цыгане» его согрели. Он поздравлял Пушкина с этой поэмой, говорил, что она оправдала его мнение о его таланте, что он (Пушкин) идет шагами великана и радует истинно русские сердца. «От "Цыган" все без ума; "Разбойникам", хотя и давнишним знакомцам, также все чрезвычайно обрадовались.» «Цыган слышал я четвертый раз, — пишет он Пушкину, — и всегда с новым, с живейшим наслаждением. Я подыскивался, чтобы привязаться к чему-нибудь, и нашел, что характер Алеко несколько унижен. Зачем водит он медведя и собирает вольную дань. Не лучше ли было сделать его кузнецом?»*

______________________

* Письмо к Пушкину, апрель 1825.

______________________

Странным может показаться это увлечение «Цыганами» и «Братьями-разбойниками», если вспомнитъ, что и в этих поэмах байроническое настроение Пушкина достаточно заметно; но это недоумение рассеется, если принять во внимание, что сравнительно с «Бахчисарайским фонтаном» и «Кавказским пленником» в этих поэмах присутствовало больше национального самобытного колорита, так как и каторжник, и цыган были нам более близкими родственниками, чем черкес и татарин.

Любовь к национальному в содержании должна была бы, кажется, заставить Рылеева понять и оценить «Онегина», но именно это произведение Пушкина менее всего нравилось Рылееву.

«"Онегин", сужу по первой песне, — писал он Пушкину, — ниже и "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника"». Не знаю, что будет "Онегин" далее: быть может, в следующих песнях он будет одного достоинства с Дон-Жуаном; чем дальше в лес, тем больше дров, но теперь он ниже "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника". Я готов спорить об этом до второго пришествия»*.

______________________

* Письма к Пушкину, 12 февраля и 20 марта 1825.

______________________

Этот строгий и несправедливый суд мог быть вызван боязнью, что и в «Онегине» Пушкин подчинится иноземному; но, помимо этого, Рылеев имел еще и другие причины не любить Евгения Онегина. Рылееву — как поклоннику «серьезных и важных тем» — не нравился самый сюжет поэмы Пушкина: он считал его легковесным, и Пушкину пришлось напомнить своему приятелю, что и светское общество может бытъ предметом художественного изображения. Рылеев должен был согласиться с этим, но от своей нелюбви к «Онегину» не отказался. «Разделяю твое мнение, — писал он ему, — что картины светской жизни входят в область поэзии. Да если б и не входили, ты с своим чертовским дарованием втолкнул бы их насильно туда... Теперь я слышал всю (первую песнь "Онегина"): она прекрасна; ты схватил все, что только подобный предмет представляет»*.

______________________

* Письмо к Пушкину от 12 февраля 1825.

______________________

Нелюбовь к «подобному» предмету объясняется нс одним лишь неудовлетворенным художественным впечатлением; в ней кроется и опасение за Пушкина как писателя. На том, кто так высоко стоит, как Пушкин, — думал Рылеев, — лежат и известные обязанности, он не должен по пустякам тратить свои силы.

Эту тайную мысль Рылеев доверил самому Пушкину, и судьба распорядилась так, что это было его прощальное приветствие и пожелание другу. В ноябре 1825 года он писал Пушкину по поводу его обиженного и расходившегося дворянского самолюбия: «Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий, и самих желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат, ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта. Глупая фраза журналиста Булгарина также не оправдывает тебя, точно так, как она не в состоянии уронить достоинства литератора и поставить его на одну доску с камердинером знатного барина. Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России, тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин»*.

______________________

* Письмо к Пушкину, ноябрь 1825.

______________________

Последние слова в этом письме указывают ясно, какой меркой собирался Рылеев измерять достоинство и значение сочинений своего друга, и объясняют, почему он предпочитал всем поэмам Пушкина его «Цыган» и «Братьев-разбойников» и почему «Онегина» ставил ниже этих произведений.

Не оборвись жизнь Рылеева так неожиданно, мы имели бы в нем одного из первых решительных сторонников так называемой «общественной» критики.

Он и вместе с ним и его друг Бестужев — еще в двадцатых годах хотели дать критике то направление, которого она стала придерживаться лишь много, много лет спустя, когда интерес к общественным вопросам всецело поглотил писателей.

В те годы, о которых мы говорим, этот интерес начинал поглощать и Рылеева, но только критика была для него делом случайным, посторонним, и для своих общественных идеалов он нашел иную, более красивую и ходкую внешнюю форму.

В исторических балладах или, как он называл их, в «Думах», в поэмах и в целом ряде лирических песен пожелал он высказать во всеуслышание свои гражданские чувства.

X
<Лирические стихи на гражданскую и политическую тему>

Четыре последних года, которые Рылееву оставалось прожить в Петербурге (1821-1825), были годами быстрого расцвета его поэтического творчества. Он писал очень много и все время, свободное от службы и от политической суеты, посвящал литературе*.

______________________

* Есть, впрочем, указания, что в это же время он усиленно занимался политической экономией, что по вечерам вето квартире устраивались лекции по этой науке в присутствии человек десяти слушателей (Сиротинин А. К.Ф. Рылеев. С. 142). Занимался он и вопросами историческими и нравственными, как указывает Д. Кропотов, который имел в руках экземпляр сочинений Бентама во французском переводе, принадлежавший Рылееву, со множеством пометок, писанных его рукой (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 235, 237). На суде Рылеев сам свидетельствовал, что «вообще прилежал ко всем словесным наукам; в последние же годы особенно занимался изучением прав и истории разных народов».

______________________

Писал он почти исключительно стихами; прозой — очень редко. За вычетом критических статей, к этому времени относится лишь его записка об известном «возмущении» в Семеновском полку 1820 года*.

______________________

* Если только эта статья действительно принадлежит ему (она впервые полностью напечатана в «Библиотеке декабристов». Москва, 1907, III: «Полное собрание сочинений К.Ф. Рылеева», том второй, стр. 42 и след.). В.Д. Давыдов, который старался снять обвинения, возводимые в этой истории на генерала И.В. Васильчикова (Генерал И.В. Васильчиков во время командования гвардейским корпусом. — Русская старина. 1873. Июнь, с. 785—798), признает автором статьи Рылеева. Статья имела очевидную цель «оправдать преступление семеновцев против дисциплины и порядка военной службы и была написана в столь резком тоне, что издатели ее в 1871 году принуждены были выпустить немало строк (67), в которых заключались суждения автора о дисциплине, об отношении власти к обществу и т.п.» (Русская старина. 1871. Апрель, с. 533).
«Положительных доказательств, что эта статья принадлежит Рылееву, я не имею, — пишет Е. Якушкин. — Она не сохранилась в его бумагах и ни от одного из его близких знакомых я не слыхал об этой статье; но ежели она написана и другим лицом, то высказанные в ней мысли принадлежали несомненно Рылееву и тому кружку, который собирался вокруг него» (Якушкин Е. По поводу воспоминаний о К.Ф. Рылееве. — XIX век. I, с. 353).

______________________

Либеральная и общественная тенденция автора проступала с каждым новым стихотворением все ярче и ярче. Поэт начинал сосредоточиваться на одной определенной теме, на одной господствующей мысли. Мысль эта, в настоящее время совсем не новая, имела за собой в те годы большую прелесть новизны. Это была мысль о гражданском служении поэта и поэзии вообще, высказанная в общих чертах еще в «Законоположении Союза благоденствия»*.

______________________

* Отдел союза, которому доверено распространение познаний, «старается», как гласит устав, изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего» (Пыпин А. Общественное движение в России при Александре 1. СПб., 1885, с. 528). Вообще идеал «гражданина», как он понят Рылеевым в его поэзии, имеет очень много сходного с требованиями общественной морали, выставленными в уставе «Союза Благоденствия». С критическими литературными приемами некоторых декабристов-писателей совпадают также и те требования, который этот устав ставил литературной критике.

______________________

Такая основная тенденция требовала, конечно, от поэзии, хоть и печального, и гневного, но в общем смелого и ободряющего тона. Он и заметен во всех стихах Рылеева за эти годы его свободной и воинствующей жизни. Случается, что писатель иногда собьется с тона и, в подражание Байрону, напишет своему другу:

Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей:
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей!
Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал.
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.
Страшно дней не видеть радостных.
Быть чужим среди своих;
Но ужасней — истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.
С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей...
(«Стансы». 1825)

Но это лишь минутное колебание. В общем Рылеев не любил минорного, ноющего мотива. У Байрона он учился мужеству и гражданской доблести, а не хандре и человеконенавистничеству, как многие из наших тогдашних байронистов. Английский бард был для него не мрачным гением и певцом сатанинской гордости — он был символом свободы, певцом воскресшей Греции, «светилом века, смерти которого рады одни лишь тираны и рабы»:

Он жил для Англии и мира.
Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.
Он все под солнцем разгадал;
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.
(«На смерть Байрона», 1825)*

______________________

* Принадлежность этого стихотворения перу Рылеева была не сразу установлена (Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 339). Но В. Якушкин имел на руках подлинный текст этих стихов, писанный самим Рылеевым (Якушкин В. Из истории литературы 20-х годов. — Вестник Европы. 1888. Декабрь, с. 591—592). На исключительное значение этого стихотворения, в котором чуть ли не впервые «быта прекрасно понята политико-социальная основа поэзии Байрона», указывал Н. Стороженко (Русские ведомости. 1888. № 34).

______________________

Бодрое негодование — вот в сущности основной мотив всей лирики Рылеева за эти годы, причем бодрость остается неизменной, а негодование все больше и больше возрастает по мере того, как мы приближаемся к роковому моменту.

Сначала в этой лирике заметна лишь общая морально-общественная тенденция. Поэт начинает ставить себе строгие требования, как писателю, и как-то боится отдаться тем чувствам, которые «певцу» обыкновенно столь свойственны, т.е. любви и всякого рода нежным волнениям. Мы могли заметить такие опасения еще в тех стихах, которые Рылеев писал в Малороссии. К 1821 году эти тревоги поэта, кажется, разрешились в твердое убеждение, что его муза не должна служить ничему иному, как только «общественному благу»:

Моя душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг, недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!
В чью грудь порой теснится целый свет,
Кого с земли восторг души уносит,
На зло врагам тот завсегда поэт,
Тот славы требует, не просит!
(«А.А. Бестужеву», 1821)

Я славою не избалован;
Но, к благу общему дыша,
К нему от детства я прикован,
К нему летит моя душа,
Его пою на звучной лире...
(«К Ф.Н. Глинке», 1822)

Но с той минуты это благо становится очень ревниво: оно не терпит в своем соседстве других чувств, иногда самых законных. Любовь к жене, даже в минуту, когда эта любовь может спасти поэта от пагубного увлечения, — и та должна быть подавлена. Рылеев пишет своей подруге жизни:

Я не хочу любви твоей,
Я не могу ее присвоить,
Я отвечать не в силах ей,
Моя душа твоей не стоит.
Полна душа твоя всегда
Одних прекрасных ощущений;
Ты бурных чувств моих чужда,
Чужда моих суровых мнений.
Прощаешь ты врагам своим,
Я не знаком с сим чувством нежным
И оскорбителям моим
Плачу отмщеньем неизбежным.
Лишь временно кажусь я слаб;
Движением души владею,
Не христианин и не раб,
Прощать обид я не умею.
Мне не любовь теперь нужна.
Занятья нужны мне иные,
Отрада мне одна война,
Одни тревоги боевые.
Любовь никак нейдет на ум.
Увы! Моя отчизна страждет;
Душа в волненьи тяжких дум
Теперь одной свободы жаждет*.

______________________

* Это, кажется, продолжение того любовного стихотворения, которое приведено на стр. 438—439 (прим. 62)

______________________

Выдержав победоносную борьбу с самыми сильными чувствами, гражданский пафос Рылеева впервые получает некоторую художественную законченность в двух одах: «Гражданское мужество» 1823 г. и в «Оде на день тезоименитства Е. И. В. В. К. Александра Николаевича» 1823 г. Следуя старым литературным традициям, Рылеев выдерживает в этих стихах повышенный тон старинной оды, оставляет на своих местах все условные метафоры, но в старое одеяние рядит новую гражданскую мысль, смелую и даже пророческую.

Ода «Гражданское мужество» — хвалебная песнь в честь Мордвинова, столь прославленного тогда государственного мужа, «великана, который давил сильной пятой коварную несправедливость», «наследника Аристида и Катона», «рыцаря гражданской доблести». «На нем почиет надежда всех, кому дорого благо родины», и мы знаем, что именно на него обращались взоры декабристов, когда они задумались, кому же в случае удачи доверить бразды обновленного правительства. Для Рылеева Мордвинов был самым верным и твердым оплотом среди разбушевавшихся гражданских стихий:

Лишь Рим, вселенной властелин,
Сей край свободы и законов,
Возмог произвести один
И Брутов двух, и двух Катонов.
Но нам ли унывать душой,
Пока еще в стране родной
Один из дивных исполинов
Екатерины славных дней,
Средь сонма избранных мужей,
В совете бодрствует Мордвинов?
О, так, сограждане, не вам
В наш век роптать на Провиденье;
Благодаренье небесам
За их святое снисхожденье!
От них, для блага русских стран,
Муж добродетельный нам дан;
Уже полвека он Россию
Гражданским мужеством дивит;
Вотще коварство вкруг шипит:
Он наступил ему на выю...
Так в грозной красоте стоит
Седой Эльбрус в тумане мглистом;
Вкруг буря, град и гром гремит,
И ветр в ущельях воет с свистом;
Внизу несутся облака.
Шумят ручьи, ревет река;
Но тщетны дерзкие порывы:
Эльбрус, кавказских гор краса,
Невозмутим, под небеса
Возносит верх свой горделивый.
(«Гражданское мужество», 1823)

Надежды, возлагаемые Рылеевым на Мордвинова, оправдались, как известно, далеко не в той степени, как ему и его товарищам этого хотелось, зато ода «Видение», которую Рылеев написал как поздравление великому князю Александру Николаевичу со днем ангела, оказалась, действительно, пророческой.

Она также написана в старом стиле, но из всех од, которые тогда в бесчисленном количестве писались, она — единственная, в которой обычные пожелания разных благ и добродетелей будущему царю разрослись в целую общественную программу. Устами Екатерины Великой поэт говорил великому князю:

Я зрю, твой дух пылает бранью,
Ты любишь громкие дела.
Но для полуночной державы
Довольно лавров и побед;
Довольно громозвучной славы
Протекших, незабвенных лет.
Военных подвигов година
Грозою шумной протекла;
Твой век иная ждет судьбина,
Иные ждут тебя дела.
Затмится свод небес лазурных
Непроницаемою мглой;
Настанет век борений бурных
Неправды с правдою святой.
Дух необузданной свободы
Уже восстал против властей;
Смотри — в волнении народы,
Смотри — в движенье сонм парей.
Быть может, отрок мой, корона,
Тебе назначена Творцом;
Люби народ, чти власть закона.
Учись заране быть царем.
Твой долг благотворить народу,
Его любви в делах искать;
Не блеск пустой и не породу,
А дарованья возвышать.
Дай просвещенные уставы
В обширных северных странах,
Науками очисти нравы
И веру укрепи в сердцах.
Люби глас истины свободной,
Для пользы собственной люби,
И рабства дух неблагородный -
Неправосудье истреби.
Будь блага подданных ревнитель:
Оно есть первый долг царей;
Будь просвещенья покровитель:
Оно надежный друг властей.
Старайся дух постигнуть века,
Узнать потребность русских стран;
Будь человек для человека,
Будь гражданин для сограждан.
Будь Антонином на престоле,
В чертогах мудрость водвори —
И ты себя прославишь боле,
Чем все герои и цари.
(«Видение», 1823)*

______________________

* По показанию самого Рылеева на суде, оду «Гражданское мужество» цензура не пропустила. Ода же на день тезоименитства Александра Николаевича, с двумя изменениями, была напечатана в «Литературных листках» Булгарина без подписи, но с примечаниями, очень характерными для цензуры. Стихи:

      Настанет век борений бурных
      Неправды с правдою святой

издатель пояснил: «Под именем святой правды здесь подразумевается Священный Союз, установленный для блага народов». Стихи:

      Смотри — в волнении народы,
      Смотри — в движеньи сонм царей —

пояснены: «Сие относится к Западной Европе, где дерзостно осмелились восстать против законной, Богом установленной власти, и пали навеки — и Европа спасена от ужасов безначалия» (Литературные листки. 1823. № 111, с. 40).
Рылееву приписывается также «Ода Александру I-му», помеченная 1821 годом (Отголоски 14 декабря 1825 года. Из записок одного недекабриста (Н.И. Греча). С. 13, 14). Ода довольно звонкая, насквозь пропитанная конституционным духом, с призывом к Александру I заступиться за греков и испанцев. Авторство Рылеева, однако, не установлено (Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 339).

______________________

Во всех этих пожеланиях и восхвалениях, как видим, тон очень мирный; поэт — либерал бесспорный, но в своих призывах он держится в границах законного словесного протеста и обнаруживает большую умеренность, с которой, впрочем, цензура того времени не мирилась. В 1824 и 1825 году лирика Рылеева становится окончательно не цензурной, переходя все более и более в призыв к открытому восстанию*.

______________________

* Политическая деятельность Рылеева и его трагическая смерть подала, конечно, повод приписать ему много самых зажигательных стихотворений, написанных им будто бы и на воле, и в тюрьме. Подлинность некоторых стихотворений не установлена. Большой знаток рукописей Рылеева, П.А. Ефремов отказывается признать подлинность следующих стихотворений, обыкновенно в заграничных изданиях приписываемых Рылееву: 1) «Свободы гордой вдохновенье! тебя не чувствует народ... Оно молчит, святое мщение etc» (принадлежит, будто бы, Н. Языкову); 2) «Тюрьма мне в честь, не в укоризну; за дело правое я в ней. И мне ль стыдиться сих цепей, когда ношу их за отчизну»; 3) «Послание кдрузьям», где описана его тюремная жизнь с большими отклонениями в сторону, с призывом вспомнить старое вече и «поколебать подземные своды, пробудить народный стон и гидру дремлющей свободы»; 4) «Послание кжене» — переделка его предсмертною письма, и 5) «Не слышно шума городского» — (написано Ф.Н. Глинкой) (Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 339, 340). Известное шуточное стихотворение «Ах, где те острова, где растет трын-трава, братцы! где читают Pucelle и летят под постель святцы...», которое обыкновенно приписывают Рылееву, написано Пушкиным.
Письмо Пушкина ккн. Вяземскому 1828 г. 1 сентября: «Я продолжал образ жизни, воспетый мною таким образом: «А в ненастные дни» etc. (Старина и новизна. СПб., 1902, с. 16).
«Мне bene там, где растет трын-трава, братцы» (Из письма Пушкина к брату 1824. январь).

______________________

Чтобы увидеть, насколько за короткий срок возросли в нашем писателе смелость речи и боевая готовность писательского темперамента, достаточно сравнить стихотворение «Гражданин» (1825) с вышеприведенными стихами на ту же тему. Рылеев теперь пишет:

Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан,
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека,
Пусть с хладнокровием бросают хладный взор
На бедствия страдающей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны.
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
(«Гражданин», 1825)

Этой же моралью Брута проникнуты и пресловутые «песни», которые Рылеев в сообществе А. Бестужева сочинил в 1825 году, надеясь воспользоваться им, как рифмованными прокламациями. Эти песни, если верить Н. Бестужеву, были составлены на голос народных подблюдных припевов и произвели в короткое время значительное впечатление. «Хотя правительство, — пишет Бестужев, — всеми мерами старалось истребить сии песни, где только могло находить их, но они были сделаны в простонародном духе, были слишком близки к его состоянию, чтобы можно было вытеснить их из памяти простолюдинов, которые видели в них верное изображение своего настоящего положения и возможность улучшения в будущем... Рабство народа, тяжесть притеснения, несчастная солдатская жизнь изображались в них простыми словами, но верными красками... В самый тот день, когда исполнена была над нами сентенция, и нас, морских офицеров, возили для того в Кронштадт, бывший с нами унтер-офицер морской артиллерии сказывал нам наизусть все запрещенные стихи и песни Рылеева, прибавя, что у них нет канонира, который, умея грамоте, не имел бы переписанных этого рода сочинений и особенно песен Рылеева»*. В этих словах Бестужева слишком много лиризма: едва ли песни Рылеева имелись налицо у всех грамотных солдат: по крайней мере, в качестве прямых улик они не были представлены следственной комиссии, и комиссия, которая ими очень интересовалась, могла собрать о них лишь незначительные справки**. Но песни сочинены были и распевались — если не в солдатской среде, то на собраниях самих декабристов и даже в кабинете Булгарина***. Понятие об этих песнях может дать следующая песня, по показанию Рылеева им действительно сочиненная и теперь целиком оглашенная****.

______________________

* Бестужев Н. Воспоминания о Кондратии Федоровиче Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 28, 29; XIX век. Кн. 1, с. 350.
** Комитет требовал от Рылеева, чтобы он представил тексты песен: «Вдоль Фонтанки-реки, квартируют полки, слава!» и «Подгуляла я: нужды нет, друзья! Это с радости и проч.», Рылеев не признавал себя автором указанных двух песен и своею признавал только песню: «Ах, тошно мне и в родимой стороне». Е. Якушкин говорит, что наиболее распространенными из песен были «По улице мостовой» и «Кузнец».
*** Греч рассказывает, что однажды на ужине у Булгарина они после шампанского стали петь Рылеевские песни. «Не все были либералы, — говорит Греч, — а все слушали с удовольствием и искренно смеялись. Только Булгарин выбегал иногда в другую комнату. Он струсил этой оргии и выбегал, чтобы посмотреть, не взобрался ли на балкон (это было на первом этаже дома) квартальный, чтобы подслушать, что читают и поют. У него всегда чесалось за ухом при таких случаях: он не столько либеральничал, как принимал сторону поляков (?)» (Греч И.И. Записки о моей жизни. СПб., 1886, с. 433) Быть может, к этим песням относится одно очень характерное замечание Мицкевича, с первого взгляда мало понятное. В своем курсе славянских литератур, который он читал в Париже, Мицкевич говорит, что на собраниях заговорщиков пелись «жестокие» песни, «финского и монгольского характера», песни, которые приводили в ужас (?) польских заговорщиков, находившихся тогда в обществе русских. «Les polonais avaient souffert plus que personne de gouvernement russe; neanmoins le ton de ces chansons blessait leurs oreilles" (Mickiewicz A. Les Slaves. Paris, 1849. Ill, p. 289).
**** Напечатано в «Библиотеке декабристов». М., 1906,1. Полное собрание сочинений К.Ф.Рылеева. Т I, с. 168—169.

______________________

Ах, тошно мне
И в родной стороне;
Все в неволе,
В тяжкой доле,
Видно, век вековать?

Долго ль русский народ
Будет рухлядью господ,
И людями,
Как скотами,
Долго ль будут торговать?

Кто же нас кабалил,
Кто им барство присудил,
И над нами,
Бедняками,
Будто с плетью посадил?

По две шкуры с нас дерут;
Мы посеем, они жнут;
И свобода
У народа
Силой бар задушена.

А что силой отнято,
Силой выручим мы то.
И в приволье,
На раздолье,
Стариною заживем.

А теперь господа
Грабят нас без стыда,
И обманом
Их карманом
Стала наша мошна.

Баре с земским судом
И с приходским попом,
Нас морочат,
И волочат
По дорогам, да судам.

А уж правды нигде,
Не ищи мужик в суде.
Без синюхи,
Судьи глухи,
Без вины ты виноват.

Чтоб в палату дойти,
Прежде сторожу плати.
За бумагу,
За отвагу,
Ты за все, про все давай!

Там же каждая душа
Покривится из гроша,
Заседатель,
Председатель,
За одно с секретарем.

Нас поборами ...
Иссушил, как сухарь;
То дороги,
То налоги,
Разорили нас вконец.

А под ... орлом,
Ядом потчуют с вином,
И народу,
Лишь за воду,
Велят вчетверо платить.

Уж так худо на Руси,
Что и Боже упаси!
Всех затеев,
Аракчеев,
И всему тому виной.

Он ... подстрекнет,
... указ подмахнет.
Ему шутка,
А нам жутко,
Тошно так, что ой, ой, ой!

А до Бога высоко,
До царя далеко,
Да мы сами
Ведь с усами
Так мотай себе на ус.

С нашей стороны было бы наивно требовать от таких песен литературной отделки или художественной ценности*; их аляповатость была умышленная, так как они должны были походить на лубочную картинку, и в этом смысле они, действительно, имели шанс на успех.

______________________

* С этой стороны их очень сурово критикует Сиротинин, с. 167.

______________________

Такова гражданская «лирика» Рылеева, по которой из года в год можно проследить рост его боевого настроения. Число этих гражданских лирических стихотворений, как видим, очень ограничено, и из них своевременно в печать попало лишь самое ничтожное количество. Вот почему говорить о влиянии этой лирики на умы современников в широком смысле этого слова едва ли возможно.

Славу Рылеева как поэта и гражданина составляли не эти песни, а его гораздо более скромные по тону и по содержанию «Думы» и поэма «Войнаровский»; и это понятно, потому что высокий подъем гражданских чувств, граничивший с призывом к восстанию, мог быть усвоен и понят лишь некоторыми избранными, тогда как гражданская мораль «Дум» и «Войнаровского», как сейчас увидим, быта по плечу всем, кто только думал об общественных подвигах, о служении родине, о благородстве ума и чувств, — а кто об этом не думал в тот сентиментально-либеральный век? Чтобы вдохновиться стихотворением Рылеева «Гражданин», нужно было стоять в лагере недовольных, а чтобы при чтении «Дум» на глазах навернулись слезы восторга — для этого достаточно было быть только «благомыслящим», как тогда говорилось, сыном отечества.

XI
<«Думы». История их возникновения. Их содержание и отзывы о них критики>

Рылеев очень любил свои «Думы» и относился к ним весьма ревниво, и едва ли ошибемся, если предположим, что эта любовь была обусловлена в значительной степени привязанностью «литератора» и «поэта» к своему детищу, а не исключительно чувствами гражданина и верой в спасительность и правоту тех истин, которые в этих «Думах» писатель высказывал. Хотя Рылеев и заявлял открыто, что он не поэт, а гражданин преимущественно, но это признание не вполне свободно: в сердце нашего писателя тяготения к поэзии было не меньше, чем гражданского духа. Форма, разработка темы, поэтические красоты произведения, нежные чувства и поэтические образы были для Рылеева большой приманкой, и он очень радовался, когда слышал себе похвалы как художнику. Все это, конечно, нисколько не мешало ему нанизывать свои «Думы» на одну строгую общественную и гражданскую мысль. Но не только эта мысль заставляла его слагать эти песни. Они были навеяны малороссийской природой, среди которой он прожил самые счастливые годы своей жизни, преданиями старины, которые он любил за их поэзию, воспоминаниями Отечественной войны, которая нас так прославила, юношескими мечтами о героических подвигах во славу отчизны и иными, теперь, конечно, неуловимыми мыслями и чувствами...

«Думы» стали печататься в разных журналах, начиная с 1821 года, и вышли отдельным изданием в 1825 году в Москве. Тогда же Рылеев поставил их под охрану либерального, ему столь дорогого имени Николая Семеновича Мордвинова, которому он посвятил свой сборник.

Работа над «Думами» была завершена приблизительно в конце 1823 года, так как, начиная с 1824 года, Рылеев стал печатать в журналах отрывки из новой серии аналогичных «Думам» стихотворений, которые он в отличие от «Дум» стал называть «поэмами», и лучшим образцом которых была изданная им в том же 1825 году поэма «Войнаровский».

«Поэмы», создание которых совпадает с самыми тревожными годами политической деятельности Рылеева (1824 и 1825), по своей основной гражданской тенденции значительно смелее и определеннее «Дум», но во всех них совсем нет того боевого пафоса, который так силен в гражданской лирике Рылеева. И «Войнаровский» и отрывки из других «Поэм», как и «Думы», — создания прежде всего «поэтические», а затем уже «политические».

Поэтические достоинства «Дум» не особенно высоки, да и внешняя форма их, по собственному признанию Рылеева, заимствована у известного польского поэта Немпевича, автора «Исторических песен»*. Немцевич укрепил Рылеева в мысли воспользоваться старинными преданиями и страницами истории, чтобы пробудить в читателе чувства гражданского долга и доблести. Это признает и сам Рылеев, который в предисловии к своим «Думам» пишет:

______________________

* Рылеев с детства знал по-польски. После 1814 года он жил в Минской губернии, в городе Несвиже, старинной вотчине Радзивиллов. Здесь он часто бывал в польском обществе и много читал по-польски.
Исторические песни Немцевича вышли в Варшаве в 1816 году и, вероятно, тогда же родилась у Рылеева первая мысль о «Думах» (Сиротинин А. Рылеев и Немцевич. — Русский архив. 1898. 1, с. 67—82).

______________________

«Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его с светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета.

Так говорит Немцевич о священной цели своих Исторических песен (Spiewy Hystoryczne); эту самую цель имел и я, сочиняя "Думы". Желание славить подвиги добродетельных или славных предков для русских не ново; не новы самый вид и название "Думы"»*.

______________________

* М. Мазаев, сличавший «Песни» Немцевича с «Думами» Рылеева, указывает, что Рылеев заимствовал не только форму у польского поэта, но и брал у него целые строфы, а иногда (как, например, в Думе «Глинский») просто нерефразироват оригинал.
Иного мнения держится А. Сиротинин. По его оценке, у Немцевича не было ни малейшей способности к поэтическому творчеству. Песни его сухи и бесцветны. Понятие о доблести у него также значительно уже, чем у Рылеева. Высшую доблесть Немцевич признает только за рыцарским сословием и ценит в герое почти исключительно военную отвагу. У Рылеева же герой — гражданин своей родины. Как моралист и как поэт Рылеев выше польского писателя. Взяв у Немцевича общую мысль «Дум», Рылеев вложил в них свое собственное содержание; взяв форму, он оживил ее силой собственного чувства. Немцевич — старец, воспевающий подвиги минувшего. Рылеев — юноша, смотрящий в будущее. (Сиротинин А. Рылеев и Немцевич. — Русский архив. 1898. 1, с. 67—82).

______________________

Одну из своих «Дум» Рылеев послал Немцевичу и на его благодарственное письмо отвечал такими словами:

«Прекрасные чувства, которыми исполнено письмо ваше, живо меня тронули... Так, отечество ваше несчастно; оно в наши времена имело и недостойных сынов, но бесславие их не могло помрачить чести великодушного народа, и из среды оного явились мужи, которые славою дел своих несравненно более возвысили славу Польши, нежели первые предательством своим оную омрачили. Так, — и вы не одними воспоминаниями славных деяний, совершенных в веках минувших, можете утешать себя. К счастию всего человечества, добрая слава дел наших зависит не от одного успешного окончания, но также от источника их и побуждения, — и славные имена Костюшки, Колонтая, Малаховского, Понятовского, Потоцкого, Немцевича и других знаменитых патриотов, несмотря на то, что успех не увенчал их благородные усилия, никогда не перестанут повторяться с благоговением, а деяния сих мужей будут всегда служить для юношества достойными образцами. Семена добра и света уже посеяны в отечестве нашем. Скоро созреют прекрасные плоды их. Вы были одним из ревностнейших святителей; вы во все продолжение жизни своей, как Тиртей, высокими песнями возбуждали в сердцах сограждан любовь к отечеству, усердие к общественному благу, ревность к чести народной и другие благородные чувства. Итак, муж почтенный, утешьтесь и, сняв лиру свою с печальной вербы, подобно лебеди на водах Леандра, воспойте на закате дней своих высокие гимны, удвойте, если возможно, завидную славу вашу и порадуйте достойное ваше отечество...»*

______________________

* Письмо к Юлиану-Урсину Немцевичу 1823 года. Император Николай Павлович очень интересовался этой перепиской и велел перевести in extenso письма Немцевича к Рылееву и его ответ (Дивов П. Петербург в 1825—26 годах. — Русская старина. 1897. III, с. 470, 471).

______________________

Сам Рылеев не иначе думал и о своей родине, когда шел по стопам польского поэта. Соревнуясь с Тиртеем, он и сочинял свои русские исторические песни, в которых прошлое должно было указывать читателю, как вести себя в будущем.

«Думы» — сборник очень разнообразных исторических картинок русской старины, начиная со времен легендарных, кончая XVIII веком. Внешняя форма этих картинок однообразна, стих негромок и неярок, хотя местами удачен, много романтических условностей в драматических положениях, местами много сентиментальной приторности, много ходульного, но порой попадаются и блестки поэзии. Исторические характеры, конечно, все не выдержаны, иногда идеализированы до неузнаваемости*, достоверность исторических событий сомнительна и местного колорита совсем не имеется. Пейзажи расставлены, где надлежит, по местам, но они написаны как бы по трафарету, — все больше пейзажи мрачные и грозные: бушуют осенние ветры, качаются древние сосны, седые туманы встают, слышатся полуночные крики совы, буря ревет и дождь шумит, молнии летают во мраке, и всегда и везде луна, — то тусклая, то ясная, но неизменно предвещающая нечто грозное и страшное; случается также, что вопреки законам природы денница в полдень не сходит с неба. Видно, что автор подыскивал фон для своей картины и был в большом затруднении, так как имел в своем распоряжении лишь одну романтическую кулису, которой при каждом случае и пользовался. Но когда он не придумывал, а вспоминал, пейзаж получался живой и красивый**.

______________________

* Напр. «Артемий Волынский». Ср.: Бороздин А. Литературные характеристики. 1. Поэт гражданской скорби двадцатых годов. С. 199.
** Взять хотя бы эту картинку окрестностей Острогожска, где Рылеев сам гулял неоднократно:

      Там, где волны Острогощи
      В Сосну тихую влились;
      Где дубов сенистых рощи
      Над потоком разрослись,
      Где плененный славы звуком,
      Поседевший в битвах дед
      Завешал кипящим внукам
      Жажду воли и побед;
      Там, где с щедростью обычной,
      За ничтожный легкий труд,
      Плод оратаю сторичный
      Ни вы тучные дают;
      Где в лугах необозримых
      При журчании волны,
      Кобылиц неукротимых
      Гордо бродят табуны;

______________________

Нет, впрочем, особой надобности останавливаться на недочетах внешней формы этих стихотворений Рылеева; хоть автор работал над ними, стремясь придать им как можно больше художественности, но они вообще на таковую претендовать не могут, и потому при их исторической оценке надо иметь в виду главным образом все-таки их содержание.

Оно не поразит теперь никого ни своей силой, ни оригинальностью. Это — довольно полный список обыденных гражданских и личных добродетелей, необходимых и для хорошего властителя, и для хорошего гражданина.

«Воспой деяняя предков нам», —
Бояну витязи вещали.
Певец ударил по струнам,
И вещие зарокотали.

И новый Баян — каким себя мнит Рылеев — поет славу благочестивых князей, Владимира, который внял словам старца-христианина и в пламенном восторге отрекся от язычества; Мстислава, взывающего к Святой Деве в минуту единоборства с Редедей; Михаила Тверского, замученного в Орде; Дмитрия Донского*, спасенного молитвой преподобного Сергия на Куликовом поле. Поет он славу князей, стяжавших себе вечную память бранными подвигами: Олега, прибившего свой шит ко вратам Цареграда, Святослава, нагонявшего страх на Цимисхия, и верного царева слуги Долгорукого, который вырвал из рук шведов целый фрегат и привел его в покоренный Ревель.

______________________

* Дума «Дмитрий Донской» — одна из наиболее удачных. В особенности характерно ее начало, совсем не в духе XIV века.

      Доколь нам, друга, пред тираном
      Склонять покорную главу,
      И заодно с презренным ханом
      Позорить сильную Москву?
      Не нам, не нам страшиться битвы
      С толпами грозными врагов:
      За нас и Сергия молитвы,
      И прах замученных отцов!
      Летим — и возвратим народу
      Залог блаженства чуждых стран:
      Святую праотцев свободу
      И древние права граждан.
      Туда — за Дон!.. Настало время!
      Надежда наша — Бог и Меч!
      Сразим Моголов и как бремя
      Ярмо Мамая сбросим с плеч!

______________________

Но Рылеев не только славил наших князей; он и обличал их за личные и гражданские их пороки. Устами княгини Ольги он прочитал наставление Игорю за его алчность и чрезмерную воинственность, ставя властителю на вид, что он должен быть более князь и отец своим подданным, чем воин; он потревожил тень несчастного Святополка, чтобы доказать нам, как «ужасно быть рабом своих страстей»; князьям удельным он выговаривал за их постоянные распри, он описал последние минуты жизни Дмитрия Самозванца, все душевные терзания этого тирана, у которого на свете «один друг — его кинжал»; припомнил он и Анну Иоановну, как она блуждала по своим хоромам, как в тронной зале она увидала у своих ног голову казненного ею Волынского, которая посинелыми устами звала ее на суд Божий...

Поэт требовал от властителей чистоты сердца и помыслов, и глубокую скорбь возбуждал в нем образ Годунова. Рылеев, очевидно, любил Годунова за его просвещенный образ мыслей и его широкие государственные взгляды. «Дума» Рылеева «Борис Годунов» — едва ли не первая попытка реабилитировать в памяти потомства этого похитителя престола. Поэт верит, что Годунов — убийца Дмитрия, и от всего сердца сожалеет, что душа столь граждански благомыслящего царя должна нести такое бремя.

Дума «Борис» — одна из лучших. Припомним несколько строф:

Пред образом Спасителя, в углу
Лампада тусклая трепещет,
И бледный луч, блуждая по челу,
В очах страдальца страшно блещет.
Тут зрелся скиптр, корона там видна,
Здесь золото и серебро сияло;
Увы, лишь добродетели и сна
Великому не доставало!..

Он тщетно звал его в ночной тиши:
До сна ль, когда шептала совесть
Из глубины встревоженной души
Ему цареубийства повесть?
Пред ним прошедшее, как смутный сон,
Тревожной оживлялось думой —
И, трепету невольно предан, он
Страдал в душе своей угрюмой.

Ему представился тот страшный час,
Когда, достичь пылая трона,
Он заглушил священный в сердце глас,
Глас совести, и веры, и закона.
«О, заблуждение! —он возопил: —
Я мнил, что глас сей сокровенный
Навек сном непробудным усыпил
В душе, злодейством омраченной!

Я мнил: взойду на трон — и реки благ
Пролью с высот его к народу;
Лишь одному злодейству буду враг;
Всем дам законную свободу.
Начнут торговлею везде цвести
И грады пышные, и села;
Полезному открою все пути
И возвеличу блеск престола.

Я мнил: народ меня благословит,
Зря благоденствие отчизны,
И общая любовь мне будет щит
От тайной сердца укоризны.
Добро творю, но ропота души
Оно остановить не может:
Глас совести в чертогах и в глуши
Везде равно меня тревожит.

Везде, как неотступный страж за мной,
Как злой, неумолимый гений,
Влачится вслед — и шепчет мне порой
Невнятно повесть преступлений...
Ах, удались! Дай сердцу отдохнуть
От нестерпимого страданья!
Не раздирай страдальческую грудь:
Полна уж чаша наказанья!

Взываю я — но тщетны все мольбы!
Не отгоню ужасной думы:
Повсюду зрю грозящий перст судьбы
И слышу сердца глас угрюмый.
Терзай же, тайный глас, коль суждено.
Терзай! Но я восторжествую
И смою черное с души пятно
И кровь царевича святую!

Пусть злобный рок преследует меня:
Не утомлюся от страданья
И буду царствовать до гроба я
Для одного благодеянья.
Святою мудростью и правотой
Свое правление прославлю
И прах несчастного почтить слезой
Потомка позднего заставлю.

О, так! Хоть станут проклинать во мне
Убийцу отрока святова,
Но не забудут же в родной стране
И дел полезных Годунова».
Страдая внутренно, так думал он;
И вдруг, на глас святой надежды,
К царю слетел давно желанный сон
И осенил страдальца вежды.

И с той поры державный Годунов,
Перенося гоненье рока,
Творил добро, был подданным покров
И враг лишь одного порока.
Скончался он — и тихо приняла
Земля несчастного в объятья...
И загремели за его дела
Благословенья и — проклятья!..

Рылеев, читая мораль правителям, не обошел и их подданных. Его «Думы» — не только наставление для власть имущих, но и кодекс морали для самих граждан. Как патриот, Рылеев требовал от гражданина прежде всего любви к родине, каким бы эта любовь испытаниям ни подвергалась. Измена отечеству была в его глазах самым страшным грехом, и он не скупился на изображение душевных терзаний тех — хотя бы и героев — кто, враждуя с порядком, установившимся на родине, решили поднять против нее руку. Дума «Глинский» дает нам картину таких душевных мук одного литовского вельможи, который предпочел службу у великого князя московского — служению своей отчизне и своему королю, с которым имел личные счеты. Мрачна по описанию Рылеева и душа князя Курбского, окруженного ласкою и почетом в Литве, когда он сидел на пирах всегда угрюмый и для своей больной души все искал «чего-то».

Любовь к родине обязывала гражданина и преданностью к ее вождю. Беда тому, кто, как царевич Алексей (Дума «Царевич Алексей в Рождествене»), поддается соблазну: возомнит себя защитником старины и задумает «собрать перуны против отца и царя». Слава тому, кто царя защитит своей грудью, как это сделал Иван Сусанин. Ему Рылеев посвятил одну из самых трогательных дум, и в ней он не пощадил поляков*.

______________________

* Эта Дума, как указывает барон Розен, бьиа написана Рылеевым раньше переговоров членов тайного общества с делегатами, имевшими инструкции от Патриотического варшавского общества (Розен А. М.Н. Муравьев и его участие в тайном обществе 1816—1921 гг. — Русская старина. 1884. Январь, с.63).

______________________

Но если долг обязывал гражданина к повиновению и жертве, то он же обязывал и к откровенной честной борьбе против всех общественных пороков. Рылеев очень подробно останавливается в своих «Думах» на этой стороне поведения честного и смелого гражданина.

Устами Артемона Матвеева, сосланного в Пустоозерск, поэт говорит:

Пускай перед царем меня
Чернит и клевета и злоба.
Пред ними не унижусь я:
Мне честь сопутницей до гроба.
Щитом против коварства стрел
Среди моей позорной ссылки
Воспоминанье добрых дел
И дух к добру, как прежде, пылкий.

Того не потемнится честь.
Кому, почтив дела благие,
Народ не пощадил принесть
В дар камни предков гробовые.
Опалой царской не лишен
Я гордости той благородной,
Которой только одарен
Муж справедливый и свободный.

Пустоозерска дикий вид,
Угрюмая его природа,
Не в силах твердости лишить
Благотворителя народа.
Своей покорствуя судьбе,
Быть твердым всюду я умею;
Жалею я не о себе,
Я боле о царе жалею...

Близ трона, притаясь, всегда
Гнездятся лесть и вероломство.
Сколь много для царей труда!
Деяний их судьей — потомство.
Увы, его склонить нельзя
Ни златом блещущим, ни страхом;
Нелицемерный сей судья
Творит свой приговор над прахом.
(Дума «Артемон Матвеев»)

Почти то же самое повторяет и Артемий Волынский в своей тюрьме:

Не тот отчизны верный сын.
Не тот в стране самодержавья
Царю полезный гражданин,
Кто раб презренного тщеславья!
Пусть будет муж совета он
И мученик позорной казни,
Стоять за правду и закон,
Как Долгорукий, без боязни...

Глас общий цену даст делам;
Изобличатся вероломства —
И на проклятие векам
Предастся раб сей от потомства.
Не тот отчизны верный сын,
Не тот в стране самодержавья
Царю полезный гражданин,
Кто раб презренного тщеславья!

Но тот, кто с сильными в борьбе,
За край родной иль за свободу,
Забывши вовсе о себе,
Готов всем жертвовать народу.
Против тиранов лютых тверд,
Он будет и в цепях свободен,
В час казни правотою горд
И вечно в чувствах благороден.

Повсюду честный человек,
Повсюду верный сын отчизны,
Он проживет и кончит век,
Как друг добра, без укоризны.
Ковать ли станет на граждан
Пришлец иноплеменный цепи —
Он на него — как хищный вран,
Как вихрь губительный из степи!

И хоть падет — но будет жив
В сердцах и памяти народной
И он, и пламенный порыв
Души прекрасной и свободной.
Славна кончина за народ:
Певцы, герою в воздаянье,
Из века в век, из рода в род
Передадут его деянье.

Вражда к тиранству закипит
Неукротимая в потомках —
И Русь священная узрит
Власть чужеземную в обломках!
(Дума «Волынский»)

Таким же глашатаем гражданской добродетели был в глазах Рылеева и Державин, к которому он питал как к сатирику великое уважение. Отдельное издание своих «Дум» Рылеев заканчивал песнью в честь этого барда. Стоя над могилой Державина, поэт говорил:

Не умер пламенный певец:
Он пел и славил Русь Святую!
Он выше всех на свете благ
Общественное благо ставил
И в огненных своих стихах
Святую добродетель славил.

О, как удел певца высок!
Кто в мире с ним судьбою равен?
Не в силах отказать и рок
Тебе в бессмертии, Державин!
Не умер ты, хотя здесь прах...
И в звуках лиры сладкогласной,
И граждан в пламенных сердцах
Ты оживляешься всечасно.

О, так! Нет выше ничего
Предназначения поэта:
Святая правда — долг его;
Предмет — полезным быть для света.
Избранник и посол Творца,
Не должен быть ничем он связан;
Святой, великий сан певца
Он делом оправдать обязан.

К неправде он кипит враждой.
Ярмо граждан его тревожит;
Как вольный славянин душой,
Он раболепствовать не может.
Повсюду тверд, где б ни был он,
Наперекор судьбе и року,
Повсюду честь ему закон,
Везде он явный враг пороку.

Греметь грозою против зла
Он чтит святым себе законом,
С покойной важностью чела
На эшафоте и пред троном;
Ему неведом низкий страх,
На смерть с презреньем он взирает
И доблесть в молодых сердцах
Стихом свободным зажигает.

Ему ли ожидать стыда
В суде грядущих поколений?
Не осквернит он никогда
Порочной мыслию творений.
Повсюду правды верный жрец,
Томяся жаждой чистой славы,
Не станет портить он сердец
И развращать народа нравы.

Поклонник пламенный добра,
Ничем себя не опорочит
И освященного пера
В нечестье буйном не омочит.
Над ним и рок не властелин!
Он истину достойно ценит,
И ей нигде, как верный сын,
И в тайных думах не изменит!
...............................................
Парил он мыслию в веках,
Седую вызывая древность,
И воспалял в младых сердцах
К общественному благу ревность.
(Дума «Державин»)

Такова гражданская мораль этих некогда столь прославленных «Дум». Всякий согласится, что она необычайно скромна и сдержанна. Либеральная нота, и тем более протестующая, в них почти совсем не слышна, хотя у Рылеева было намерение заставить ее звучать громче. В его черновых тетрадях сохранились наброски двух дум, по содержанию значительно более смелых, чем те, которые попали в печать. Одна посвящена памяти Марфы Посадницы — тогда очень популярной свободолюбивой героини, другая не менее либеральному и также тогда очень любимому образу Вадима, восстающего за свободу родины против ее утеснителей-варягов*. Эти думы остались неоконченными и не были напечатаны, а в тех, которые напечатаны, мы можем выискать разве лишь самые туманные намеки на настоящий оппозиционный либерализм. В думе «Рогнеда» есть строфа, которая грозит «притеснителям». В думе «Богдан Хмельницкий» воспевается свобода украинской вольницы и, наконец, в думе «Царевич Алексей», которая также своевременно в печать не попала, есть самый невинный намек на крепостное состояние**. Все остальное, что в этих «Думах» Рылеевым воспето и прославлено, — не возвышается над уровнем самой благомыслящей гражданской морали, очень общей по своей формулировке.

______________________

*       Грозен князь самовластительный!
      Но наступит час ночной;
      И настанет час решительный,
      Час для граждан роковой.
      («Вадим»).
** Говорится о «разбросанных жилищах утесненной нищеты».

______________________

Такая умеренность понятна, так как почти все «Думы» были сочинены Рылеевым в годы (1821—1823), когда его общественные чувства еще не вполне обострились. Это не мешало современникам восхищаться «Думами» и как ценной литературной новинкой, и как гражданским подвигом.

Прослушаем несколько таких отзывов, и мы увидим, как своевременна была эта, хотя и очень скромная, политическая песня Рылеева.

Что эти «Думы» хвалил А. Бестужев, который говорил, что Рылеев «пробил новую тропу в русском стихотворстве, избрал целью возбуждать доблести сограждан подвигами предков»*, то это само собою понятно. Хвалил их и Греч, называя «умными, благородными и живыми думами»**; хвалил Булгарин, который отмечал в них их «народность и благородные чувствования»***. Ф.Н. Глинка признавал, что «Думы» Рылеева вышли с большим блеском и наделали много шума****. Плетнев говорил, что они удовлетворяют любопытному вкусу чистотой и легкостью языка, наставительными истинами, прекрасными чувствованиями и картинами природы*****, хотя он и полагал, что «историю никак нельзя уломать в лирическую пьесу»******. Ф.И. Иордан утверждал, что «Думы» Рылеева заставляли в свое время всех восхищаться⁷*. Д.И. Хвостов, хоть и не был поклонником «Дум», но полагал, что стихи Пушкина «К морю» и «Наполеон» писаны «во вкусе дум Рылеева»⁸*. Хвалил Рылеева и кн. Вяземский (правда, в личном письме к нему) за то, что «Думы» «носят на себе печать отличительную, столь необыкновенную посреди пошлых и одноличных или часто безличных стихотворений наших»⁹*.

______________________

* Бестужев А. Взгляд на старую и новую словесность в России. — Полярная звезда. 1823, с. 29.
** Сын отечества. 1823. № III, с. 113. при разборе «Полярной звезды».
*** Северный архив. 1824. № 5, с. 421 — 422.
**** Глинка Ф.Н. К.Ф. Рылеев. — Русская старина. 1871. № III, с. 246.
***** Плетнев П. Письмо к графине С.И.С. о русских поэтах. 1824. — Сочинения и переписка П.А. Плетнева. СПб., 1885. I, с. 186.
****** Письмо Плетнева к Пушкину от 22 января 1825 г. — Сочинения Плетнева. III, с. 314.
⁷* Записки Ф.И. Иордана. — Русская старина. 1891. Март, с. 632.
⁸* Граф Д.И. Хвостов. — Русская старина. 1892. Август, с. 414.
⁹* Письмо кн. Вяземского к А.А. Бестужеву и К.Ф. Рылееву от 23 января 1823 г.; Якушкин В. К литературной и общественной истории 1820— 1830 гг. — Русская старина. 1888. Ноябрь, с. 312.

______________________

Строже и правильнее всех отнесся к песням своего доброго приятеля Пушкин. Ему «Думы» не нравились. Князю Вяземскому он писал, что «Думы» — дрянь, и название их происходит от немецкого dumm, а не от польского*. Вяземскому же признавался он и раньше, прочитав только первые «Думы», что он боится, как бы Плетнев и Рылеев не отучили его от поэзии**. В письме к брату он «знаменитого» Рылеева приравнивает к «знаменитому» Владимиру Панаеву***. А Бестужеву замечал иронически, что Рылеев — «планщик» (в том смысле, что составляет планы для своих стихов), что он, Пушкин, любит больше стихи без плана, чем план без стихов****. Жуковскому он говорил, что «Думы» Рылеева и целят, а все невпопад*****.

______________________

* Письмо к Вяземскому, 1825, май. — Сочинения Пушкина, изд. Литер. Фонда. VII, с. 129.
** Письма Пушкина и к Пушкину. М., 1903, с. 13. Письмо к кн. Вяземскому 1825 г.
*** Письмо к Л. Пушкину 1823. Сочинения. VII, с. 48.
**** Письмо к Бестужеву, ноябрь 1825. Сочинения. VII, с. 166.
***** Письмо к Жуковскому, май 1825. Сочинения. VII, с. 131.
Несмотря на строгие отзывы Пушкина о «Думах», нет ничего невероятного в том, что эти «Думы» могли самого Пушкина наталкивать на сюжеты. В. В. Сиповский очень обстоятельно исследовал этот вопрос и из его разыскания видно, что многие исторические темы Рылеев разработал раньше Пушкина и что, например, в «Полтаве» есть много определенных выражений и отдельных картин, которые очень напоминают сходные выражения и места в «Думах» и поэмах Рылеева. Исследователь, конечно, признает, что такие намеки, данные Рылеевым Пушкину, под его пером развертывались в целые картины, неизмеримо превосходившие в художественном отношении заимствованное (Сшювский В. Пушкин и Рылеев. СПб., 1905, с. 3,7, 13, 17,21).

______________________

Самому Рылееву Пушкин писал, что в его «Думах» встречаются стихи живые, но что вообще они слабы изображением и изложением. «Все они, — говорил он, — на один покрой составлены из общих мест: описание места действия, речь героя и нравоучение. Национального русского нет в них ничего, кроме имен (исключая «Ивана Сусанина» — первую думу, по которой начал я подозревать в тебе истинный талант)»*.

______________________

* Письмо к Рылееву, апрель 1825. — Сочинения. VII, с. 127. Пушкин вообще придерживался того взгляда, что тот, кто пишет стихи, прежде всего должен быть поэтом; если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозой. (Сочинения. VII, с. 146).

______________________

Но кажется, что это строгое мнение Пушкина сложилось у него не сразу. В одном из его черновых писем есть любопытная заметка. В 1823 году, когда Пушкин боялся, что Рылеев отучит его от поэзии, он пишет Вяземскому: «Первые думы Ламартина в своем роде едва ли не лучше дум Рылеева; последние прочел я недавно и еще не опомнился: так он вдруг вырос»*.

______________________

* Письмо к Вяземскому, 1823, ноябрь. — Сочинения. VII, с. 56.

______________________

Но Пушкин в своих отзывах был все-таки ближе всех к истине, так как, действительно, первая попытка его друга перейти за границы чисто личного, лирического творчества оказалась не вполне удачной. Это произошло потому, что талант Рылеева не был талантом сильным и оригинальным, и навык писательства для него очень много значил. Его талант обнаружил себя не сразу, а креп в работе, и лучшим доказательством этому служат его «Поэмы», к созданию которых он приступил с 1824 года, когда с «Думами» литературная школа была пройдена.

XII
<«Войнаровский» и отрывки из неоконченных поэм>

«Поэмы» Рылеева — это те же «Думы», но только углубленные в содержании, расширенные в размере и в художественном смысле значительно лучше выполненные. Материал к ним был собран раньше 1824 года, когда они стали появляться в печати. Увлечение Рылеева малорусской стариной направило очень рано его внимание на историю старого казачества, которое для его вольнолюбивой души было полно всяческих приманок. Страницы давней вольницы, изученные на месте, будили в нем и чувство, и фантазию.

Вместо целой галереи мифических, легендарных и исторических образов, взятых из самых различных эпох нашей жизни и очень посредственно обрисованных в «Думах», в поэмах Рылеева есть единство и цельность художественной концепции, — одна полная историческая картина, с исторически верными фигурами на первом плане, с разработанной психологией действующих лиц и с обстановкой, по частям списанной с натуры. Все это дает большой перевес поэмам Рылеева над его первыми попытками в эпическом роде.

Из поэм Рылеев успел закончить только одну — поэму «Войнаровский», остальные дошли до нас в виде отрывков.

Сюжеты всех этих исторических песен взяты из истории борьбы Малороссии за веру и свободу*. Этот основной боевой клич становится с каждой поэмой все сильнее и определеннее, и надо пожалеть, что кроме «Войнаровского» остальные песни остались недопетыми**.

______________________

* За исключением лишь одного отрывка «Партизаны», который указывает, что Рылеев имел в виду воспеть Отечественную войну 1812 года. В отрывке есть очень недурная партизанская песня:

      Вкушает враг беспечный сон,
      Но мы не спим, мы надзираем
      И вдруг на стан со всех сторон,
      Как снег внезапный налетаем.
      В одно мгновенье враг разбит,
      Врасплох застигнут удальцами,
      И вслед за ними страх летит
      С неутомимыми донцами.
      Свершив набег, мы в лес густой
      С добычей вражеской уходим
      И там за чашей круговой
      Минуты отдыха проводим.
      С зарей бросаем свой ночлег,
      С зарей опять с врагами встреча,
      На них нечаянный набег
      Иль неожиданная сеча...

** А этих неоконченных песен было много. После «Войнаровского», написанного в 1823 году, Рылеев принялся писать поэму из жизни Наливайки, затем составил план для «Хмельницкого», в 6 песнях, проектировал также написать «Мазепу». Из поэмы «Хмельницкий» уцелел отрывок «Гайдамак». Он характерен как пример «байронического письма»:

      В нем (в Гайдамаке) не волнуют уже кровь
      Младых украинок любовь
      И верной дружбы глас приветный;
      Давно он — по всему приметно —
      Остыл бесчувственной душой;
      В ней веет холод гробовой:
      Она, как хладная могила.
      Его все блага поглотила...
      Всегда опушены к земле
      Его сверкающие очи;
      Темнеет на его челе
      Какой-то грех, как сумрак ночи.
      Еще никто не зрел того,
      Чтобы, хотя на миг единый,
      Улыбкой сгладились морщины
      На бронзовом лице его.
      Однажды только, уверяли,
      В нем очи радостью сверкали:
      То было в замке богача,
      Убитого им на Волыни,
      Где превратил он все в пустыни,
      Как гнев небесный — саранча;
      Где кровь ручьями лил он хладно,
      Где все погибло беспощадно
      Иль от огня, иль от меча.
      Вотще молила дочь младая,
      Вотще у ног лежал магнат;
      В грудь старца воплям не внимая.
      Вонзил он с хохотом булат...

Много обещала, кажется, и поэма «Мазепа», от которой сохранились лишь два удачных отрывка. В особенности удалась Рылееву «Песня сторонников Мазепы»:

      С самопалом и булатом,
      С пылкой храбростью в сердцах,
      Смело, други, брат за братом.
      На лихих своих конях!
      Смело грянем за свободу,
      Оградив себя крестом, —
      Возвратим права народу
      Иль со славою умрем!
      Пусть гремящей, быстрой славой
      Разнесет везде молва,
      Что мечом в битве кровавой
      Приобрел казак права!
      Смело, други, в бой свирепый!
      Жаждет битвы верный конь...
      Смело, дружно за Мазепой —
      На мечи и на огонь!

Рылеев давно интересовался судьбой знаменитого гетмана. Одно время он хотел написать драму из жизни Мазепы и даже приступил к разработке сценария (Якушкин В. Из истории литературы двадцатых годов. — Вестник Европы. 1888. Ноябрь, с. 209). О Мазепе говорил он и в своей Думе «Петр Великий в Острогожске»; наконец, и судьба Андрея Войнаровского была тесно связана с судьбой Мазепы (Ср.: Бороздин А. Литературные характеристики. 1, с. 201).

______________________

Избирая Андрея Войнаровского героем целой эпической поэмы*, Рылеев счел нужным познакомить читателя с этой мало известной личностью, и потому в издании, которое было напечатано в Москве осенью 1825 года, он поместил несколько пояснительных приложений. Поэма открывалась посвящением А.А. Бестужеву. Рылеев говорил своему другу много нежностей и в последних строках — желая заранее оградить себя от его строгого суда — признавался открыто, что в его поэме «нет искусства», но что в ней есть живые чувства, и это потому, что он — Рылеев — «не поэт, а гражданин». За посвящением следовала краткая биография Мазепы, составленная А. Корниловичем — также другом Рылеева и вскоре декабристом. За этой биографией следовала другая — жизнеописание самого Андрея Войнаровского, составленное А. Бестужевым. Из этой краткой биографии читатель узнавал, что Андрей Войнаровский был родной племянник Мазепы и был послан Мазепой в Германию учиться наукам и иностранным языкам. Европейски образованным человеком вернулся он на родину и поступил на службу к своему дяде. Он стал участником тайных замыслов Мазепы, и как враг России, действовал в Турции и в Крыму. Одно время он был коронным воеводой в Царстве Польском, а затем, когда Мазепа проиграл свое дело и умер, Войнаровский проживал в Вене, Бреславле и в Гамбурге. Его образованность и богатство ввели его в самый блестящий круг дворов германских. Намереваясь отправиться в Швецию для получения с Карла занятых им у Мазепы 240000 талеров, он приехал в 1716 году в Гамбург, где и был схвачен на улице магистратом, по требованию российского резидента. Однако же, вследствие протеста венского двора, по правам нейтралитета, отправление его из Гамбурга длилось долго, и лишь собственная решимость Войнаровского отдаться милости Петра I предала его во власть русских. Он представился государю в день именин императрицы, и ее заступничество спасло его от казни. Войнаровский был сослан со всем семейством в Якутск, где и кончил жизнь, но когда и как — неизвестно. Знаменитый ученый Миллер, в бытность свою в Сибири, в 1736 и 1737 годах, видел Войнаровского в Якутске, но уже одичавшего и почти забывшего иностранные языки и светское обхождение.

______________________

* Сначала, как видно по черновым тетрадям, поэма «Войнаровский» должна была называться «Ссыльный».
«22 мая 1823 года в собрании вольного общества любителей словесности читан был Рылеева "Ссыльный". "Ссыльный", полный благородных чувств и резких возвышенных мыслей, — принят был с душевным ободрением (одобрением?)» (Письмо А.А. Бестужева к П.А. Вяземскому 23 мая 1823 г. — Старина и новизна. 1904. VIII. с. 31).

______________________

Историю последних дней его жизни и пожелал рассказать Рылеев в своей поэме. Это была печальная история политического ссыльного, влачащего одиноко свои бесцветные дни среди угрюмой сибирской природы, история медленного увядания некогда кипучего сердца и вместе с тем повесть о былом, о годах счастливой и славной жизни на вольной Украине.

Поэма могла стать очень трогательной и патетичной, если бы автор не выбрал для нее слишком однообразной формы: она почти целиком состоит из рассказа Войнаровского о своем прошлом и настоящем, рассказа, который выслушивает, случайно с Войнаровским встретившийся в Сибири, историк Миллер.

«Нельзя читать без волнения, — писал один современник*, — пророческой поэмы Рылеева «Войнаровский», где Рылеев себя олицетворяет под именем Мазепы, но сам становится в тень, заслоненный поэтической фигурой Александра Бестужева — своего самого близкого друга**. Трудно, конечно, уловить умышленное сходство между Мазепой и Рылеевым, и Войнаровским и Бестужевым, но если вспомнить, что один погиб за свое дело, другой был осужден в ссылку, то при известной живости фантазии можно допустить такую аналогию. Она тем более напрашивается, что в стихах Рылеева иногда, действительно, слышится как бы пророчество.

______________________

* Schnitzler. Histoire intime de la Russie. 1854. I, p. 207.
** Это мнение Шницлера находит себе подтверждение и в словах известного путешественника по Сибири Эрмана, который пишет: «Сочинения Рылеева и А. Бестужева — плоды благородного, в своем развитии заторможенного общественного чувства. Его "Войнаровский" вытекал из самой глубины его благородного духа. Происхождение этой поэмы можно объяснить только тем, что за несколько месяцев до смерти поэту стало ясно и видимо, в нервном ли возбуждении или в состоянии предвидения, как оборвутся нити той ткани, над которой он втайне работал. Он духом видит, как все силы заговорщиков рассеиваются; он видит, как друга его Бестужева вытолкнули из человеческого общества; каждую малейшую черту его многолетних страданий предвидит он и самого себя зрит в руках палача. Но он пошел мужественно своей дорогой и в бессмертных словах выразил все трагические свои предчувствия: Мазепа и Войнаровский — это только сравнение. Войнаровский — это Бестужев. Портрет верен, как верно изображен и Якутск и быт поселенцев. Для Рылеева в его поэме самое главное был облик его друга, почему он себя и поставил в тень. В поэме он обнаруживает настроение заговорщика, который предвидит свою ужасную кончину, но все же идет вперед (Erman A. Reise um die Erde. Berlin, 1838. 1, 2, S. 271—274.).

______________________

Н. Бестужев утверждал, что Рылеев предчувствовал ту участь, которая его подстерегала*; быть может, в данном случае Н. Бестужев несколько поддался обычному своему лиризму, как это с ним случалось часто, но нельзя все-таки отделаться от некоторого странного ощущения, когда, читая стихи Рылеева, думаешь о том, что ожидало его и его товарищей. Смерть на плахе и ссылка — одно из любимых драматических положений в стихотворениях Рылеева. Думы «Глинский», «Курбский», «Артемон Матвеев», «Волынский», «Миних» — все разные вариации на тему о пострадавших «заговорщиках». Всего яснее сознание опасности и ожидание грядущей кары выражено — как мы увидим — в поэме «Наливайко»: есть оно и в «Войнаровском».

______________________

* Бестужев И. Воспоминания о К.Ф. Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 3, 4.

______________________

Если бы мы не знали, как кончил Рылеев, то, читая «Войнаровского», мы могли бы подумать, что поэма написана по личным воспоминаниям сибирского ссыльного* так соблюден в ней местный колорит и так правдиво переданы чувства изгнанника. В этом колорите, в этой тонкой психологии и, наконец, в отделке внешней — вся литературная стоимость «Войнаровского».

______________________

* Есть указание, что Рылеев просил барона В.И. Штейнгеля, бывавшего в Якутске, прослушать некоторые места поэмы, чтобы проверить, нет ли погрешностей против сибирских реалий (Записки В.И. Штейнгеля. — Исторический вестник. 1900. Июнь, с. 833).

______________________

Припомним, например, такую картину природы:

В стране метелей и снегов.
На берегу широкой Лены,
Чернеет длинный ряд домов
И юрт бревенчатые стены.
Кругом сосновый частокол
Поднялся из снегов глубоких,
И с гордостью на дикий дол
Глядят верхи церквей высоких;
Вдали шумит дремучий бор.
Белеют снежные равнины,
И тянутся кремнистых гор
Разнообразные вершины...

Всегда сурова и дика
Сих стран угрюмая природа;
Ревет сердитая река,
Бушует часто непогода,
И часто мрачны облака...

или такое описание охоты, когда Войнаровский, в трескучий мороз — Оленя гнав с сибирским псом,
Вбежал на лыжах в лес дремучий —
И мрак, и тишина кругом!
Повсюду сосны вековые,
Иль кедры в инее седом;
Сплелися ветви их густые
Непроницаемым шатром.
Не видно из лесу дороги...
Чрез хворост, кочки и снега
Олень несется быстроногий,
Закинув на спину рога.
Вдали меж соснами мелькает,
Летит... вдруг выстрел!., быстрый бег
Олень внезапно прерывает...
Вот зашатался — и на снег
Окровавленный упадает...

или такую параллель между вольным сердцем и вольной рекой:

Видал ли ты, когда весной,
Освобожденная из плена,
В брегах крутых несется Лена?
Когда, гоня волну волной
И разрушая все преграды,
Ломает льдистые громады,
Иль, поднимая дикий вой,
Клубится и бугры вздымает,
Утесы с ревом отторгает
И их уносит за собой,
Шумя, в неведомые степи?
И мы, свои разрушив цепи,
На глас свободы и вождей,
Ниспровергая все препоны,
Помчались защищать законы
Среди отеческих степей...

или, наконец, заключительные строфы поэмы, в которых рассказывается, как Миллер шел возвестить Войнаровскому его освобождение, как он летел к нему с отрадной вестью о прощенье и свободе, и как нашел своего друга замерзшим на могиле его жены, которая делила с ним изгнание.

Но вот он [Миллер] к низким воротам
Пустынной хижины примчался.
Никто встречать его нейдет...
Он входит в двери. Луч приветный
Сквозь занесенный снегом лед
Украдкой свет угрюмый льет;
Все пусто в юрте безответной;
Лишь мрак и холод в ней живет.
«Все в запустенье! — мыслит странник: —
Куда ж сокрылся ты, изгнанник?»
И, думой мрачной отягчен,
Тревожим тайною тоскою,
Идет на холм могильный он —
И что же видит пред собою?
Под наклонившимся крестом,
С опущенным на грудь челом,
Как грустный памятник могилы.
Изгнанник мрачный и унылый
Сидит на холме гробовом
В оцепененьи роковом;
В глазах недвижных хлад кончины,
Как мрамор, лоснится чело,
И от соседственной долины
Уж мертвеца до половины
Пушистым снегом занесло.

Когда читаешь все эти строки, кажется, что они писаны кем-нибудь, кто видел все это воочию.

Приходится удивляться также и той отчетливости, с какой воспроизведены в поэме Рылеева думы и чувства ссыльного.

Ранее туманное утро, крутой берег Лены, и одинокий печальный путник с длинной винтовкой за спиной... Давно он привезен в крытой кибитке в эту страну изгнания, давно поседели приметно и его усы, и борода; он — не уголовный преступник, и на лбу его нет постыдной печати, но вид его вдвое суровее, чем дикий вид каторжника:

Покоен он: но так в покое
Байкал пред бурей мрачным днем.
Как в час глухой и мрачной ночи,
Когда за тучей месяц спит,
Могильный огонек горит —
Так незнакомца блещут очи.
Всегда дичится и молчит.
Один, как отчужденный бродит.
Ни с кем знакомство не заводит,
На всех сурово он глядит.

А между тем:

При строгой важности лица.
Слова, высоких мыслей полны.
Из уст седого пришлеца
В избытке чувств текли, как волны.

Он весь — огонь и стремление под мертвой и льдистой оболочкой. «Я — Войнаровский», — говорит он своему нежданному собеседнику:

Ты видишь — дик я и угрюм.
Брожу, как остов, очи впали,
И на челе бразды печали,
Как отпечаток тяжких дум,
Страдальцу вид суровый дали.
Между лесов и грозных скал,
Как вечный узник безотраден,
Я одряхлел, я одичал,
И, как климат сибирский, стал
В своей душе жесток и хладен.
Ничто меня не веселит,
Любовь и дружество мне чужды,
Печаль свинцом в душе лежит,
Ни до чего нет сердцу нужды.
Бегу, как недруг, от людей;
Я не могу снести их вида:
Их жалость о судьбе моей —
Мне нестерпимая обида.
Кто брошен в дальные снега
За дело чести и отчизны,
Тому сноснее укоризны.
Чем сожаление врага...
Но знал и я когда-то радость
И от души людей любил,
И полной чашею испил
Любви и тихой дружбы сладость.
Среди родной моей земли,
На лоне счастья и свободы,
Мои младенческие годы
Ручьем игривым протекли;
Как легкий сон, как привиденье,
За ними радость на мгновенье,
А вместе с нею суеты,
Война, любовь, печаль, волненье
И пылкой юности мечты...

Эти пылкие мечты юности пришлось Войнаровскому в Сибири не только вспомнить, но как бы пережить вновь, когда нежданно к нему в заточение вернулась его жена, чтобы делить с ним всю тягость изгнания — правда, ненадолго, так как смерть поджидала ее в этом сумрачном крае. Этот вводный, с историей несогласный, эпизод в поэме, хоть и донельзя романтичен, сентиментален и условен, но бесспорно трогателен и также полон пророчеств. Кто не вспомнит жен декабристов, читая эти строфы:

Раз у якутской юрты я
Стоял под сосной одинокой;
Буран шумел вокруг меня.
И свирепел мороз жестокий.
Передо мной скалы и лес
Грядой тянулися безбрежной;
Вдали, как море, с степью снежной
Сливался темный свод небес.
От юрты вдаль тальник кудрявый
Под снегом стлался между гор.
Вбоку был виден черный бор
И берег Лены величавой.
Вдруг вижу: женщина идет,
Дохой убогою прикрыта,
И связку дров едва несет,
Работой и тоской убита.
Я к ней... и что же?., узнаю
В несчастной сей, в мороз и вьюгу.
Казачку юную мою,
Мою прекрасную подругу!..

Узнав об участи моей,
Она из родины своей
Пошла искать меня в изгнанье.
О странник! Тяжко было ей
Не разделять со мной страданье!
Встречала много на пути
Она страдальцев знаменитых,
Но не могла меня найти:
Увы, я здесь в числе забытых.
Закон велит молчать, кто я;
Начальник сам того не знает.
О том и спрашивать меня
Никто в Якутске не дерзает.

И как после всего, что выстрадано и передумано, не испугаться грядущего, не застыть в ужасе перед призраком близкой и безвестной смерти и не задуматься над тем, во что раньше безотчетно верил?

Ах, может, был я в заблужденье,
Кипящей ревностью горя,
Но я в слепом ожесточенье
Тираном почитал царя... [Петра]
Быть может, увлеченный страстью,
Не мог я цену дать ему
И относил то к самовластью,
Что свет отнес к его уму?
Судьбе враждующей послушен,
Переношу я жребий свой;
Но, ах, вдали страны родной
Могу ль всегда быть равнодушен?
Рожденный с пылкою душой
Полезным быть родному краю,
С надеждой славиться войной,
Я бесполезно изнываю
В стране пустынной и чужой.
Как тень везде тоска за мною...
Уж гаснет огнь моих очей,
И таю я, как лед весною
От распаляющих лучей...
Почто, почто в битве кровавой,
Летая гордо на коне,
Не встретил смерти под Полтавой?
Почто с бесславием иль с славой
Я не погиб в родной стране?
Увы, умру в сем царстве ночи!
Мне так судил жестокий рок;
Умру я — и чужой песок
Изгнанника засыплет очи!

Кто читал записки декабристов, тот вспомнит, как некоторым из них приходили мысли, очень схожие с мыслями Войнаровского, и сколь часто в заточении они спрашивали себя — как спрашивал и Войнаровский:

Что сталось с родиной моей?
Кого в Петре — врага иль друга
Она нашла в судьбе своей?

Над всеми этими намеками и параллелями читатель 1825 г., конечно, не задумывался. Поэма Рылеева приобрела особый смысл лишь после 14 декабря, когда все могли подивиться его пророческому дару предвидения; вероятно, в силу этого она и подверглась цензурным преследованиям.

Но и помимо этих аналогий, которые получили свой смысл значительно позже, основная мысль поэмы могла еще до 14 декабря возбудить бдительность цензуры* и, по свидетельству самого Рылеева, цензура, действительно, несколько ощипала «Войнаровского»**, и поэму напечатали с пропусками, которые, однако, были восполнены в ходивших по рукам списках***.

______________________

* «Впрочем, вообще говоря, "Войнаровский" пострадал в 1825 году от цензурных прижимок немного — этим он обязан Петру Александровичу Муханову (ум. 1854). одному из благороднейших и образованных людей того времени. Муханов живо интересовался отечественной литературой, много сам для нее работал, и, пленясь поэтическими красотами "Войнаровского" употребил все старания, чтобы провести его сквозь цензурные колодки» (Заметка об изданиях «Войнаровского». — Русская старина. 1871. Март, с. 521).
** Письмо Рылеева к Пушкину, март 1825.
*** Заметка о «Войнаровском». — Русская старина. 1871. III. с. 647.

______________________

Основная мысль поэмы на первый взгляд не заключала в себе ничего либерального; она была скорее патриотическая. При всех своих симпатиях к Войнаровскому, автор остался на стороне Петра и восстание и измену Мазепы считал государственным преступлением. Чтобы убедить в этом читателя, он и предпослал своей поэме «жизнеописание Мазепы», составленное Корниловичем. В этой биографии Корнилович, отдавая должное таланту Мазепы, не признавал в нем защитника вольностей малороссийских; его измену он объяснял, как расчет личных выгод и указывал на его личное мелочное честолюбие. Биограф отказывался признать в предательском сердце Мазепы любовь к родине. Рылеев, по-видимому, разделял этот взгляд Корниловича, потому что в своем предисловии к поэме писал: «Считаем за нужное напомнить, что в поэме сам Мазепа описывает свое состояние и представляет оное, может быть (!), в лучших красках; но неумолимое потомство и справедливые историки являют его в настоящем виде: и могло ли быть иначе?.. Для исполнения своих самолюбивых видов Мазепа употреблял все средства убеждения. — Желая преклонить Войнаровского, своего племянника, он прельщал его красноречивыми рассказами и завлек его по неопытности в войну против великого государя — но истина восторжествовала, и Провидение наказало изменника».

Были ли эти слова написаны для цензуры* или во взгляде Рылеева на Мазепу, действительно, не было единства, но только в самой поэме, всякий раз, когда речь заходила про Мазепу, автор отдавался не историческим воспоминаниям, а порыву собственных гражданских чувств, и патриотизм переходил в либеральный пафос. С этим пафосом Мазепа говорил, например, Войнаровскому:

Я зрю в тебе Украйны сына!
Давно прямого гражданина
Я в Войнаровском угадал.
Я не люблю сердец холодных:
Они — враги родной стране,
Враги священной старине,
Ничто им бремя бед народных;
Им чувств высоких не дано,
В них нет огня душевной силы;
От колыбели до могилы
Им пресмыкаться суждено
Ты не таков — я это вижу;
Но чувств твоих я не унижу,
Сказав, что родину мою
Я более, чем ты, люблю.
Как должно юному герою,
Любя страну своих отцов,
Женой, детями и собою
Ты ей пожертвовать готов...
Но я, но я, пылая местью,
Ее спасая от оков,
Я жертвовать готов ей — честью.
Но к тайне приступить пора:
Я чту Великого Петра;
Но — покорялся судьбине —
Узнай: я враг ему отныне!..
Шаг этот дерзок, знаю я;
От случая всему решенье,
Успех неверен, и меня
Иль слава ждет, или поношенье!
Но я решился; пусть судьба
Грозит стране родной злосчастьем;
Уж близок час, близка борьба,
Борьба свободы с самовластьем!

______________________

* Бесспорно, для цензуры были помешены в тексте некоторые примечания. На слова Войнаровского о том, что он брошен в дальние снега за дело чести и отчизны, — замечено: «Так извиняет свое преступление справедливо и милосердно наказанный Войнаровский». К словам Мазепы, сказанным Войнаровскому: готов ли он не пожалеть себя за Украйну, замечено: «Напрасная забота! о благе Украйны пекся великий преобразователь России». Против слов Мазепы о том, что он решился на измену, стоит: «Какая слава озарила бы Мазепу, если бы он содействоват Петру в незабвенную битву полтавскую! какое бесславие омрачает его за вероломное оставление победоносных рядов Петра!» К словам Мазепы: «И Петр и я — мы оба правы» — сделано такое примечание: «это голос безрассудного отчаяния Мазепы, который разбит под Полтавой. Удивительная дерзость — сравнивать себя с Петром».

______________________

И Войнаровский остался верен своему дяде, любя в нем не столько человека и родственника, сколько именно борца за свободу родины. Он относился к Мазепе, как к человеку, даже критически и как бы в укор ему пояснял свой собственный образ мыслей, мыслей свободных, мужественных, республиканских в античном духе:

Он [Мазепа] приковал к себе сердца:
Мы в нем главу народа чтили,
Мы обожали в нем отца.
Мы в нем отечество любили.
Не знаю я, хотел ли он
Спасти от бед народ Украйны,
Иль в ней себе воздвигнутъ трон —
Мне гетман не открыл сей тайны.
Ко нраву хитрого вождя
Успел я в десять лет привыкнуть.
Но никогда не в силах я
Был замыслов его проникнутъ.
Он скрытен был от юных дней,
И, странник, повторю: не знаю,
Что в глубине души своей
Готовил он родному краю.
Но знаю то, что затая
Любовь, родство и глас природы.
Его сразил бы первый я,
Когда б он стал врагом свободы.

Мазепа умер, никому не открыв своих замыслов, и все, кто шел за его гробом, остались при убеждении, что они с Мазепой хоронят свободу своей родины. Так думал и Войнаровский, и память о Мазепе была для него единственным утешением в тяжелые дни тоски и уныния на далеком севере: все мнилось ему, что как отпрыск славного, вольнолюбивого рода, он, Войнаровский. может быть еще нужен для великого дела. Он говорил:

С душой для счастия увялой,
Я веру в счастье потерял;
Я много горя испытал,
Но, тяжкой жизнью недовольный,
Как трус презренный, не искал
Спасенья в смерти самовольной.
Не раз встречал я смерть в боях;
Она крутом меня ходила
И груды трупов громоздила
В родных украинских степях.
Но никогда, ей в очи глядя.
Не содрогнулся я душой;
Не забывал, стремяся в бой,
Что мне Мазепа друг и дядя.
Чтить Брута с детства я привык:
Защитник Рима благородный,
Душою истинно-свободный,
Делами истинно-велик.
Но он достоин укоризны —
Сограждан сам он погубил:
Он торжество врагов отчизны
Самоубийством утвердил.
Ты видишь сам, как я страдаю,
Как жизнь в изгнанье тяжела;
Мне б смерть отрадою была:
Но жизнь и смерть я презираю...
Мне надо жить: еще во мне
Горит любовь к родной стране;
Еще, быть может, друг народа
Спасет несчастных земляков,
И —достояние отцов —
Воскреснет прежняя свобода...

Избирая Мазепу и его племянника выразителями своих гражданских чувств и идеалов, Рылеев, как видим, должен был чувствовать себя не очень ловко. Он сам колебался в оценке гражданских добродетелей Мазепы, а за Войнаровским особых боевых заслуг не числилось. Для роли борцов за свободу родины исполнители были на этот раз выбраны не вполне удачно.

Рылеев понимал это и, окончив «Войнаровского», решил ту же тему разработать в новой поэме. На этот раз он остановился на личности гетмана Наливайки, на одной из самых героичных фигур в истории борьбы казачества за веру и вольность.

Над поэмой «Наливайко» Рылеев работал очень усердно, и незадолго до 14 декабря значительная ее часть была готова*. Поэма была широко задумана, как это видно из сохранившейся в бумагах Рылеева программы**.

______________________

* Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 330.
** Программа: Сельская картина. Нравы малороссиян. Киев. Чувства Наливайки. Картины Украйны. Униаты, евреи, поляки. Притеснения и жестокость поляков. Поход. Сражение. Тризна. Мир. Лобода и Наливайко в Варшаве. Казнь их. Эпилог.

______________________

Дошедшие до нас отрывки представляют, однако, слишком незначительный материал, чтобы судить о литературных достоинствах всего произведения, хотя и на этих отрывках можно заметить, насколько стих Рылеева окреп и стал более образен.

Впрочем, в данном случае важна не столько художественная отделка, сколько основная тенденция поэмы.

Это — та же песня в честь свободы, но уже совсем без оговорок и всяких неясностей. Наливайко — настоящий мститель за буйства и утеснения, которые поляки себе позволили над Украйной; он готов идти на убийства ради своей идеи, и все: и любовь его, и дружба принесены в жертву одному гражданскому чувству, его без граничной жажде свободы для своей родины. «Ты прав», — говорит он одному из своих друзей, —

... Люблю родных;
Мне тяжко видеть их в неволе,
Всем жертвовать готов для них,
Но родину люблю я боле...

Забыв вражду великодушно.
Движенью тайному послушный,
Быть может, я еще могу
Дать руку личному врагу;
Но вековые оскорбленья
Тиранам родины прощать
И стыд обиды оставлять
Без справедливого отмщенья
Не в силах я; один лишь раб
Так может быть и подл, и слаб.
Могу ли равнодушно видеть
Порабощенных земляков;
Нет, нет! мой жребий — ненавидеть
Равно тиранов и рабов!..

И если есть средство возродить сердце раба для новой жизни, то оно только в пробуждении таящегося в нем ощущения свободы. Обозревая лихие полки казаков, выступившие с ним в поход, Наливайко говорит своему другу:

Как изменилось все. Давно ли
Казак с печали увядал,
Стонал и под ярмом неволи
В себе все чувства подавлял?
Возьмут свое права природы:
Бессмертна к родине любовь, —
Раздастся глас святой свободы,
И раб проснется к жизни вновь!

Нет ничего более тяжкого и печального, чем чувства порабощенного человека: даже улыбка весны развеселить его не может. Среди общей радости поляков, евреев и униатов —

Одни украинцы тоскуют,
И им не в праздник пир весны.
Что за веселье без свободы,
Что за весна — весна рабов!
Им чужды все красы природы,
В душах их вечный мрак гробов.
Печали облако не сходит
С их истомленного лица;
На души их, на их сердца
Все новую тоску наводит.

На них и на себя призывает Наливайко Божие благословение, и за них и за себя он молится:

Ты зришь, о Боже всемогущий!
Злодействам ляхов нет числа;
Как дуб, на теме гор растущий,
Тиранов дерзость возросла.
Я невиновен, Боже правый,
Когда здесь хлынет кровь рекой;
Войну воздвиг я не для славы —
Я поднял меч за край родной.
Ты лицемеров ненавидишь,
Ты грозно обличаешь их;
Ты с высоты небес святых
На дне морском песчинку видишь;
Ты проницаешь, мой Творец,
В изгибы тайные сердец...

Когда, наконец, созрел его замысел, и Наливайко видит, что вынужден начать дело кровавого освобождения, он, «как благоговейный сын» церкви, очищает душу свою постом и отдает исповедь печерскому схимнику.

Эта «Исповедь» — самое сильное место в поэме*. Она была напечатана в «Полярной звезде» на 1825 год и стала случайно предсмертным стихотворением Рылеева**. Сам автор был ею очень доволен и писал Пушкину: «В «Исповеди» — мысли, чувства, истина; словом, гораздо более дельного, чем в описании удальства Наливайко, хотя, наоборот, в удальстве более дела»***.

______________________

* «Рылеев часто бывал у меня, — рассказывает Д. Завалишин, — но всегда один, советовался со мной даже насчет своих литературных произведений, и, конечно, никому неизвестно, что вся его тема для исповеди Наливайки дана была мной, а Рылеев только переложил ее в стихи в моем присутствии и с моими поправками» (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1904, с. 294). Но это едва ли верно.
** «Этот несчастный молодой человек (Рылеев) под тайным предчувствием будущей судьбы своей рассказал собственную историю в "Исповеди Наливайко"». Слова Ансело, который в 1826 году путешествовал по России (Ancelot М. Six mois en Russie. Paris, 1827, p. 178).
*** Письмо к Пушкину. Май 1825.

______________________

Не говори, отец святой,
Что это грех! Слова напрасны:
Пусть грех жестокий, грех ужасный...
Чтоб Малороссии родной.
Чтоб только русскому народу
Вновь возвратить его свободу*.
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов.
Все преступления сарматов
Я на душу принять готов.

Итак, уж не старайся боле
Меня страшить. Не убеждай!
Мне ад — Украйну зреть в неволе,
Ее свободной видеть — рай!..

Еще от самой колыбели
К свободе страсть зажглась во мне;
Мне мать и сестры песни пели
О незабвенной старине.
Тогда объятый низким страхом,
Никто не рабствовал пред ляхом;
Никто дней жалких не влачил
Под игом тяжким и бесславным;
Казак в союзе с ляхом был,
Как вольный с вольным, равный с равным.
Но все исчезло, как призрак.
Уже давно узнал казак
В своих союзниках тиранов.
Жид, униат, литвин, поляк —
Как стая кровожадных вранов,
Терзают беспощадно нас.
Давно закон в Варшаве дремлет,
Вотще народный слышен глас:
Ему никто, никто не внемлет.
К полякам ненависть с тех пор
Во мне кипит, и кровь бушует.
Угрюм, суров и дик мой взор,
Душа без вольности тоскует.
Одна мечта и ночь, и день
Меня преследует, как тень;
Она мне не дает покоя
Ни в тишине степей родных,
Ни в таборе, ни в вихре боя,

Не в час мольбы в церквах святых.
«Пора! — мне шепчет голос тайный, —
Пора губить врагов Украйны!»
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благославляю!

______________________

* В рукописи к этим стихам такой вариант (Русская старина. 1871. Март, с. 112):

      Ах, если б возвратить я мог
      Порабощенному народу
      Блаженства общего залог —
      Былую праотцев свободу!

______________________

Поэма «Наливайко», как и «Войнаровский», тоже получила особый смысл после 14 декабря 1825 года. Она была точным поэтическим воссозданием тех чувств, какими был полон Рылеев в последний год своей жизни.

Достоинство «Поэм» и их серьезное содержание были сразу замечены современниками.

Один из современников Н.А. Маркевич писал Рылееву: «До сих пор я писал вам как человек, который любит стихи, но знает цену своим собственным; теперь позвольте мне вам писать как истинный гражданин своего любезного отечества, как добрый малороссиянин... Итак, могу ли я хладнокровно читать «Войнаровского» и «Наливайку»? Примите мою и всех знакомых мне моих соотечественников благодарность. Будьте уверены, что благодарность наша искренняя, что мы от души чувствуем цену трудов ваших, которые вас и предков наших прославляют. Мы не потеряли еще из виду деяний великих мужей малороссиян, во многих сердцах не уменьшилась еще прежняя сила чувств и преданности к отчизне. Вы еще найдете живым у нас дух Полуботка. Примите нашу общую благодарность: вы много сделали, очень много! Вы возвышаете целый народ — горе тому, кто идет на усмирение целых стран, кто покушается покрыть презрением целые народы, и они ему платят презрением. Но слава тому, кто прославляет величие души человеческой, и кому народы целые должны воздавать благодарность. «Исповедь Наливайки» врезана в сердцах наших и моем также»*.

______________________

* Якушкин В. Из литературной и общественной истории 1820-1830 г. — Русская старина. 1888. Декабрь, с. 599.

______________________

Приблизительно то же говорил Рылееву и другой его приятель П.А. Муханов (декабрист). «"Войнаровский", твой почтенный дитятко, — писал он, — попал к нам в гости; мы его приняли весьма гостеприимно, любовались им; он побывал у всех здешних любителей и съездил в Одессу... "Войнаровский" твой отлично хорош. Я читал его М. Орлову (члену тайного общества), который им любовался; Пушкин тоже. И тебе стыдно, любезный друг, что ты спишь, а не пишешь. Пора докончить*... Вообще находят в твоей поэме много чувства, пылкости. Портрет Войнаровского прекрасен. Все это шевелит души, но много нагих мест, которые ты должен бы украсить описанием местности. Орлов говорит, что, соединив высокие твои чувства с романтизмом, ты бы чрезвычайно украсил свою поэму»**.

______________________

* Письмо писано в 1824 г, и Муханов был знаком с «Войнаровским» только по отрывкам, которые были напечатаны в журналах.
** Ефремов П. — Сочинения К.Ф. Рылеева. 1875, с. 330.

______________________

Большой успех «Войнаровского» и «Наливайко» отмечает и декабрист А.П. Беляев в своих воспоминаниях*. Н. Бестужев ставил «Войнаровского» по «соображению и духу» выше всех поэм Пушкина**, хотя и признавал, что по стихосложению поэма Рылеева не может равняться даже с самыми слабыми стихами Пушкина***. В большом восхищении от отрывков «Наливайки» был и Дельвиг****.

______________________

* Воспоминания А.П. Беляева. — Русская старина. 1881. Март, с. 188.
** Бестужев Н. Воспоминания о К.Ф. Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 26.
*** Н. Бестужев в оценке Пушкина держался вообще того мнения, что Пушкин «не постиг применения своего таланта и употребил его не там, где бы следовало», что он «искал верных, красивых разительных описаний, ловкости оборотов, гармонии, ласкающей ухо, и проходил мимо высокого ощущения, глубокой мысли». Бестужев говорил, что если пере вести сочинения Рылеева и Пушкина на иностранный язык, то Пушкин станет ниже Рылеева.
**** Письмо Пушкина к брату, апрель 1825. — Сочинения. VII, с. 126.

______________________

Пушкин относился к поэмам Рылеева более сдержанно, чем другие, но и он, прочитав их, значительно повысил свое мнение о Рылееве, как о поэте. «С Рылеевым мирюсь, — писал он брату. — "Войнаровский" полон жизни». «"Войнаровский" несравненно лучше всех его "Дум", — говорит он Бестужеву, — слог Рылеева возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти еще нет». «Если "Палей" пойдет, как начат, Рылеев будет министром (на Парнасе)», — читаем мы в другом письме к Л.С. Пушкину. Ему же он писал из деревни, что "Войнаровский" ему очень нравится, и что ему скучно, что его здесь нет у него». «Откуда ты взял, — писал он Бестужеву, — что я льщу Рылееву? Мнение свое о его "Думах" я сказал вслух и ясно; о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своей дорогой. Он в душе поэт: я опасаюсь его не на шутку, и жалею очень, что его не застрелил, когда имел к тому случай: да черт его знал! Жду с нетерпением Войнаровского и перешлю ему все мои замечания. — Ради Бога, чтоб он писал, да более, более! "Чернец" Козлова полон чувства и умнее "Войнаровского", но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге»*.

______________________

* Сочинения Пушкина. Издание Лит. Фонда, с. 69, 71, 111, 117, 129.

______________________

Самому Рылееву Пушкин писал: «Жду "Полярной звезды" с нетерпением: знаешь, для чего? для "Войнаровского". Эта поэма нужна была для нашей словесности»; и в конце письма Пушкин прощается с Рылеевым словами: «Прощай, поэт»*.

______________________

* Письмо к Рылееву. Январь 1825. — Сочинения. VII, с. 107.
В «Войнаровском» Пушкину особенно нравилось описание казни Кочубея, которую Мазепа видит во сне. «Есть у него, — писал Пушкин Вяземскому, — какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал». Слова эти относятся к следующим стихам в поэме:

      «Вот, вот они!.. При них палач!»
      Он говорил, дрожа от страху —
      «Вот их взвели уже на плаху,
      Кругом стенания и плач...
      Готов уж исполнитель муки;
      Вот засучил он рукава,
      Вот взял уже секиру в руки...
      Вот покатилась голова...
      И вот другая!.. Все трепещут!
      Смотри, как страшно очи блещут!..»

Н. Бестужев утверждает, что против стиха «вот засучил он рукава» Пушкин написал на полях своего экземпляра (который он вернул Рылееву со своими заметками): «Продай мне этот стих».

______________________

Из всех этих отзывов* видно, как единодушно был всеми признан быстрый рост таланта Рылеева**. На поэта возлагались большие надежды, и они, конечно, могли оправдаться, если бы не катастрофа, которая заставляет нас теперь оценивать значение Рылеева как поэта в сущности по первым опытам, а отнюдь не по произведениям вполне зрелым.

______________________

* Их немного, так как после 14 декабря имя Рылеева в печати не попадалось.
** Если верить А.О. Смирновой, то «Войнаровский» понравился и императору Николаю Павловичу. В своих записках она пишет: «Когда схватили бумаги Рылеева, Одоевского, Кюхельбекера и Бестужевых-Рюминых, полиция отложила отдельно литературные рукописи. Бенкендорф сохранил их и отдал Государю только через несколько месяцев после окончания процесса. Государь прочел их.
Мне кажется, что Рылеев напечатал «Войнаровского» около 1825 г. «Думы» — раньше, но Государь не был знаком с ними. Он говорил с Жуковским о поэтах-декабристах, жалея о том, что не знал, что у Конрада [sic] Рылеева такой талант и что даже Бестужевы — поэты. Он даже сказал Жуковскому, что «Дума о царевиче Алексее» очень хороша и «Олег» тоже, что «Дума об Анне Иоановне» слишком фантастична, что Пушкин гораздо лучше понял Мазепу и Карла XII, и что «Войнаровский» был только авантюрист, но что в этой поэме есть прекрасные стихи. Он хвалил стихотворения Рылеева и Одоевского. Тогда Жуковский дал ему копию со стихотворений, написанных им в крепости, и они очень тронули Государя. Он сказал ему тогда: «Я жалею, что не знал о том, что Рылеев талантливый поэт; мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы терять их» (Записки О.А.Смирновой. СПб., 1897. II, с. 19—20)

______________________

XIII
<Общая оценка поэзии Рылеева>

При всех своих недочетах, внешних и внутренних, поэзия Рылеева, как мы могли убедиться, имела свои достоинства. Для развития и блеска нашей стихотворной речи она, однако, успела мало сделать.

Рылеев в той форме, которую он придавал своим стихам, был недурным учеником Жуковского и Пушкина. Но и в этом смысле его нельзя поставить на одну доску с Языковым, Баратынским или Веневитиновым, из которых каждый разработал самостоятельно известную область художественного творчества, — кто элегию, кто веселую песню, кто философскую лирику.

У Рылеева не было такой песни, которая бы носила на себе отпечаток его индивидуальности именно как художника. Он писал недурные лирические песни любовного типа, возвышался до патетической стихотворной речи, умел при случае набросать колоритный пейзаж или пейзаж с настроением; ему удавался иногда эпический рассказ, и, конечно, всего сильнее, как поэт, бывал он в тех случаях, когда в стихах говорил о своих гражданских чувствах, но везде и всегда в этих стихах чувствовался недостаток поэзии, и ни одно из стихотворений нельзя назвать художественно законченным или совершенным.

«В поэтической деятельности Рылеева, — говорил кн. Вяземский, — не было ничего такого, что могло бы в будущем обещать великие поэтические создания. Что было в нем поэтического, он все высказал. Стало быть, не в литературном отношении можно сожалеть о преждевременной погибели его. Можно в нем оплакивать только человека, увлеченного при жизни фанатизмом политическим, возросшим до крайней степени и, вероятно (!), бескорыстным»*. Этот отзыв старика-Вяземского не согласуется с тем, что говорил тот же Вяземский в дни своей юности, когда он хвалил поэзию Рылеева за то, что она так выгодно выделялась среди одноличных или часто безличных стихотворений того времени. И в том раннем отзыве больше правды, чем в позднейшем. Если от Рылеева, действительно, нельзя было ожидать великих поэтических созданий, то во всяком случае нельзя сказать, что он, как поэт, «все высказал, что имел сказать». Он умер на заре своей литературной деятельности, и талант его — не только не остановился в своем развитии, но креп с каждым годом. Со временем все сильнее и сильнее обнаруживалась оригинальность этого таланта, потому что, при всей своей зависимости от учителей в поэтической форме и в языке, он, как верно выразился один историк**, — в мотивах своей поэзии был поэтом самостоятельным.

______________________

* По поводу бумаг В. Жуковского. Два письма к издателю «Русского архива». — Русский архив. 1876. I. с. 260—261.
** Якушкин В. Новые материалы для биографии К.Ф. Рылеева. — Вестник Европы. 1888. Ноябрь, с. 213.

______________________

Оригинальность поэзии Рылеева заключена, конечно, в ее гражданских мотивах. Уже давно установлено, что он имел право на название нашего первого певца гражданской скорби и гражданского гнева, и его давно уже признали предшественником Некрасова. Как автор «Дум» он может быть назван предшественником и Алексея Толстого, который в своих «Балладах» историческими воспоминаниями и образами стремился пояснить общественные идеалы своего времени.

Отмечая такую оригинальность поэзии Рылеева, необходимо, однако, оговориться. Литературное произведение с резкой общественной, гражданской и даже политической тенденцией не являлось новостью в годы, когда Рылеев выступал со своей песнью. По силе и решимости песня Рылеева даже слабее и сдержаннее многого, что в этом духе писано до Рылеева. Но за Рылеевым остается одна большая заслуга — он был первый популяризатор гражданских чувств, умевший придавать им достаточно удачную поэтическую форму, и песня его, помимо своей литературной ценности, завоевала себе право на легкое, свободное обращение — право, которым не пользовалось ни одно из произведений, родственных поэзии Рылеева и пущенных в оборот раньше его песен.

Несколько исторических справок помогут нам определить значение поэзии Рылеева среди однородных ей литературных памятников.

Общая связь поэзии Рылеева с политической мыслью его времени ни для кого не была тайной. Один из участников движения 14 декабря, барон В.И. Штейнгель, в своем письме к императору Николаю Павловичу, — в письме, в котором он излагал царю, насколько либеральный образ мыслей был терпим и распространен накануне 14 декабря, — писал:

«Хотя цензура постепенно сделалась строже, но в то же время явился феномен небывалый в России — IX том Истории Российского государства, смелыми, резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия, и одного из великих царей открыто наименовавший тираном, какому подобного мало представляет история! Непостижимо, каким образом в то же самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам, ничего не значащим, как то: «ангельская красота», «рок» и проч., она пропускала статьи, подобные «Волынскому», «Исповеди Наливайки» и «Братьям-Разбойникам» и пр. Перед самым восшествием Вашим на престол, в № 22 «Северного архива» появилась статья об избрании Годунова на царство»*. В подтверждение своей мысли барон Штейнгель указывал также на запрещенные стихотворения Пушкина и на басню Дениса Давыдова «Голова и ноги».

______________________

* Письмо барона В.И. Штейнгеля к императору Николаю. — Исторический сборник. Лондон, 1859. Кн. I.

______________________

Этот список можно было бы увеличить, и мы увидали бы, что поэзия Рылеева имела весьма заметных предшественников.

Она, действительно, примыкала, с одной стороны, к дозволенному кодексу гражданской морали, которую Карамзин проповедовал в IX томе своей истории*, а также и Державин в своих одах**; с другой стороны, она примыкала к самой настоящей свободомыслящей поэзии, которая от прославления гражданской добродетели смело переходила к политическим призывам.

______________________

* Рылеев высоко ценил Карамзина за этот том. «В своем уединении, — писал Рылеев Булгарину летом 1821 г., — прочел я девятый том Русской истории... Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться; тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита. Вот безделка моя — плод чтения девятого тома» (Рылеев посылал Булгарину свою Думу «Курбский»),
** Мы знаем (см. Думу «Державин»), как высоко Рылеев ставил Державина именно как гражданина.

______________________

В этом смысле прямой предшественницей стихотворений Рылеева была знаменитая ода «Вольность», которую Радищев в 1790 году включил в свое «Путешествие». Эту оду в Москве не хотели печатать, потому что предмет таких стихов был «несвойственен нашей земле». Неуклюжая, литературно совершенно не отделанная ода взывала к вольности, которая должна была исполнить своим жаром сердце рабов; она взывала к Бруту и Теллю; по-своему пересказывала цитаты из «Общественного договора» Руссо; воспевала «закон» для всех равный; клеймила суеверие священное, которое в союзе с политическим суеверием крепнет и гнетет общество; она говорила о властителе, который, севши властно на грозном троне, зрит в народе одну лишь «подлу тварь» и не думает о том, что может прийти мститель «склепанных народов». Ода необычайно откровенно высказывалась об этом мстителе, призывая все громы на голову тирана; в последних строфах она вызывала кровавую тень короля Карла I английского и пророчила «вольности» великую будущность. Если собрать из сочинений Рылеева все острое и жгучее, то оно окажется более слабым и бледным (по смыслу, конечно), чем любая строфа этой старой вольнодумной оды. которая сохранилась, однако, в памяти у весьма немногих, судя по тому, что ни в сочинениях, ни в частных письмах либералов тех годов она следа почти не оставила.

К числу предшественниц песни Рылеева нужно отнести и знаменитую некогда (1796) трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Трагедия, в конечном своем выводе, необычайно благонамеренная, — она была направлена к тому, чтобы убедить зрителей в необходимости сильной и единой власти (в лице Рюрика). Но в то же время устами Вадима (противника Рюрика) она высказывала необычайно смелые суждения о властителях и власти и принимала на себя защиту вольности вообще и новгородской в частности. В ней можно было прочитать настоящий призыв к восстанию против утеснителей свободы, плач над судьбой народа, который утратил и силу, и доблесть, подчинившись владыке, и гордое величие героя-республиканца, который, будучи не в силах пережить унижения отчизны, предпочитает лучше пронзить себя собственным мечом, чем признать над собой какую-либо власть, в выборе которой он не участвовал.

Все такие вольные речи были сказаны задолго до того, как начал говорить Рылеев.

Но и среди своих сверстников Рылеев имел соперников, очень сильных. Назвать хотя бы молодого Пушкина — автора эпиграмм и знаменитой «Вольности» (1817 — 1819).

Едва ли можно сомневаться в том, что Рылеев читал все эти поэтические памятники вольной русской мысли, хотя во всем, что он писал, о них нет упоминания.

Итак, новатором в поэзии назвать Рылеева нельзя. Основной гражданский мотив его лирических песен и эпических опытов был не нов: в общей сентиментальной и дидактической форме он встречался у Карамзина и Державина, а в форме более частной, как политическая проповедь, — в так называемых запрещенных сочинениях. Что же касается поэтической формы, в которую облекался этот основной мотив поэзии Рылеева, то она, как мы видели, большой ценности не имела.

Порознь взятые, и форма, и содержание стихотворений Рылеева не представляются чем-нибудь особенно сильным, но именно в сочетании этой формы и этого содержания заключалось все значение его стихов. Рылеев был первый, который пустил в общий литературный оборот такие темы. Он придал новую окраску нашей лирике и эпосу, стараясь пропитать насквозь гражданским чувством и оду, и послание, и эпиграмму, и описательную поэму, и лирическую песнь, и также песнь любовную. Ведь он желал быть гражданином, не переставая быть поэтом, — чего до него никто не делал*. Как гражданин Рылеев созрел очень рано, а как поэт — опаздывал в своем развитии, и его поэзия заняла в истории нашего стихотворного творчества довольно неопределенное место. По своему содержанию она была не сильнее, чем многие предшествовавшие ей попытки в этом роде, попытки, имевшие в виду исключительно одну лишь гражданскую или политическую тенденцию; по своей форме она была менее совершенна, чем песня или эпос его современников, которые отдавались вполне свободному творчеству и воспитывали в себе прежде всего поэтов.

______________________

* Н. Бестужев в своих «Воспоминаниях» дает такую оценку поэзии Рылеева в ее целом. «Единственная мысль, постоянная его идея была, — пишет он, — пробудить в душах своих соотечественников чувства любви к отечеству, зажечь желание свободы. Такое намерение уже само по себе носит отпечаток поэзии, где бы оно ни было приведено в исполнение; но становится совершенно поэтическим, когда, окруженные шпионами деспотизма, посреди рабских похвал, посреди боязливой лести и трусливого подобострастия, посреди целой империи, стенящей под игом тяжкого самоуправства, мы вдруг внимаем голосу поэта, возвещающего нам высокие истины, впервые нами слышимые, но знакомые нашему сердцу. Сама природа влагает в нас понятие о свободе, и это понятие, этот слух сердца так верны, что как бы ни заглушали их, они отзовутся при первом воззвании».
Таким образом поэтическая ценность стихов Рылеева, по мнению Бестужева, доказывалась политической их ролью.
Если верить Герцену, то «революционные стихи Рылеева и Пушкина были в руках у молодежи даже в серой, глухой провинции. Их знали наизусть все более или менее образованные барышни, офицеры носили их при себе, и сыновья священников снимали с них копии в дюжинах экземпляров» (Herzen A. Du developpement des idees revolutionnaires en Russie. London, 1858, p. 65—66.).

______________________

Песня Рылеева — недолетая песня, торопливая и, главное, песня, еще не достигшая той внутренней и внешней гармонии, которую она обещала.

Эта песня, как известно, оборвалась трагично и неожиданно. Никто, конечно, не мог предвидеть, что поэт кончит так печально, но он сам, со страшной быстротой увлекаемый политической агитацией, как будто чуял беду и приучал себя к ней, стремясь мечтой проникнуть в душу людей, погибших в борьбе за политическую идею или ссылкой искупающих свое увлечение ею.

Решительность и смелость, с какой Рылеев перешел за предел пожеланий, мечтаний и слов, были изумительны.

XIV
<Последние годы жизни. Вступление Рылеева в Северное общество и работа в нем>

Первое тайное общество, в которое вступил Рылеев, была масонская ложа. Попал он в нее еще в 1820 году, когда, только что женившись, на короткий срок приезжал в Петербург. Он вступил в это общество, как вступали тогда весьма многие молодые люди, побуждаемый, вероятно, более общенравственными соображениями, чем политическими. Ложа называлась «Пламенеющей звездой», и дела и прения велись в ней на немецком языке. Рылеев числился «братом первой степени». Какое участие принимал он в масонской «работе» и часто ли он посещал свою ложу, мы не знаем, но есть основание думать, что эта работа была очень скромная, и о личности Рылеева сами «братья» имели представление довольно смутное*.

______________________

* Так, в списке членов он назван «офицером гвардии» (Пыпин А. Общественное движение при Александре I. 1895, с. 318—319), тогда как он в 1820 году офицером уже не был и в гвардии никогда не служил. Д. Кропотовдержится противного мнения и говорит о деятельном участии Рылеева в масонских делах. Он рассказывает, между прочим, что в момент ареста Рылеев просил свою жену озаботиться истреблением одних только масонских бумаг, лежавших особо в его кабинете, которые к утру 14 декабря и были сожжены (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 236). Во всяком случае, мы не имеем никаких прямых указаний на масонскую деятельность Рылеева и потому не можем даже утверждать, что. числясь в немецкой ложе, он тем самым был обязан знать хорошо немецкий язык.

______________________

Со вступлением в тайное политическое общество, у Рылеева, конечно, уже не оставалось времени для другой тайной работы.

Рылеев был принят в Петербургское или Северное тайное общество в начале 1823 года, когда оно состояло из немногих членов и готово было распасться. Главой общества сначала был Никита Муравьев, затем, в конце 1823 года, к нему присоединились князья Трубецкой и Оболенский. Когда через год князь Трубецкой уехал в Киев, на его место членом директории или думы назначили Рылеева, который настоял, чтобы впредь сии директоры или правители были не бессменными, а избирались только на один год.

Со времени вступления Рылеева в думу общество стало обнаруживать большую и более беспокойную активность. Принимая во внимание характер Рылеева, этому легко поверить, но в чем именно заключалась его деятельность 1823—1824 годов — об этом сведений очень мало. По-настоящему она началась только в 1825 году, а до этого время уходило, кажется, главным образом на организацию совещаний и на споры о политических программах. Рылеев принимал во всех этих совещаниях и спорах близкое участие, образ мыслей его становился все радикальнее и радикальнее, речи, достаточно, впрочем, неустойчивые, все горячее и решительнее.

Общество расширялось, но очень медленно, и даже ближайшее дело, которое само собой напрашивалось, т.е. объединение существующих тайных обществ северного и южного, согласование их действий — так и не двинулось вперед до самого критического момента, когда обе группы, вступив с правительством в открытую борьбу, стали действовать без всякого соглашения и выработанного сообща плана.

В этом, впрочем, Рылеев был виноват менее других. Когда в 1824 году П.И. Пестель — глава южного общества — приезжал в Петербург для переговоров о взаимном соглашении, Рылеев встретил его недружелюбно. Причины их несогласия, даже, кажется, ссоры, лежали частью в несходстве их политических программ, частью в их психической организации — в пафосе Рылеева и в расчетливости Пестеля*. «Пестель, — говорил Рылеев в своих показаниях**, — приезжал в Петербург с разными предложениями, но они все были отвергнуты, ибо правила, принятые здесь (т.е. в Петербурге), не сходствовали с теми, кои служили основаниями предложений Пестеля: он был совершенно против конституции, написанной Никитою Муравьевым. Я виделся с Пестелем один раз. Он говорил о необходимости соединения здешнего общества с южным и о недостатках конституции Никиты Муравьева. Заметив в нем хитрого честолюбца, я больше не хотел с ним видеться». Неприятное впечатление произвел Пестель не на одного только Рылеева. Когда тот высказал свои подозрения, что Пестель — человек опасный и для России, и для видов общества, и предлагал даже соединение обществ, но с определенной целью — чтобы не выпускать Пестеля из виду и наблюдать за ним***, — все члены северного общества с этим согласились, хотя честолюбивые замыслы Пестеля так их напугали, что от мысли объединиться с южным обществом они в конце концов все-таки отказались****. Таким образом, была упущена возможность более согласованного и решительного действия, которым Пестель по природе своей способен был руководить и которое должно было затормозиться и запутаться под руководством таких совершенно не политических и не организаторских голов, какими были Рылеев и его северные товарищи*****. Сами главари северного общества признавали впоследствии, что «общество находилось под влиянием правителей ревностных и деятельных, но не успевших еще приобрести опытность в делах»******.

______________________

* Едва ли прав кн. Оболенский, который пишет в своих воспоминаниях: «Пестель, познакомившись через нас с Кондратием Федоровичем, сблизился с ним и, открыв ему свои задушевные мысли, привлек его к собственному воззрению на цель общества и на средства к достижению оной. Кажется, это сближение имело решительное влияние на дальнейшие политические действия Рылеева» («Общественные движения в России в первой половине XIX века». СПб., 1905, 238). Этим словам противоречат показания самого Рылеева.
** Все сведения о политической деятельности Рылеева, поскольку они даны им самим, взяты из «дела» о нем, хранящегося в Государственном архиве. Самое существенное из этого «дела» перепечатано А. Бороздиным в его издании «Из писем и показаний декабристов» (Критика современного состояния России и планы будущего устройства. Подред. А.К. Бороздина. СПб., 1906, с. 159— 196).
*** «Главным препятствием соединению общества, — писал Рылеев в своих показаниях, — Трубецкой предполагал конституцию Никиты Муравьева, которая не нравилась Пестелю потому, что она в духе своем была совершенно противоположна образу мыслей и конституции, составленной самим Пестелем. Причем я сказал, что в этом находить препятствие есть знак самолюбия...»
«Во время совещания, бывшего у меня, о соединении обществ, Трубецкой говорил также, что Пестель требует настоятельно, дабы введение нового порядка вещей произвесть через временное правление и чтобы в оное назначить директоров общества. Этот и прежний разговор с Пес телем заставили меня объявить свое на нею подозрение. Причем сказал я, что Пестель — человек опасный для России и для видов общества, и что и поэтому даже соединение обществ необходимо, дабы не выпускать его из виду и знать все его движения. С этим также были согласны все. Несмотря на то, соединение общества не последовало потому, что члены думы стали подозревать Пестеля в честолюбивых замыслах, а также почитали необходимым до соединения осведомиться обстоятельнее о силах и настоящей цели южного общества».
**** Пестель, — говорил Рылеев, — вероятно, желая выведать меня, в два часа разговора со мной был и гражданином Северо-Американской республики, и наполеонистом, и террористом, то защитником английской конституции, то поборником испанской. Например, он соглашался со мной, что образ правления Соединенных Штатов есть самый приличный и удобный для России. Когда же я заметил, что Россия к сему образу правления еще не готова, т.е. к чисто республиканскому. Пестель стал выхвалять государственный устав Англии, приписывая оному настоящее богатство, славу и могущество сего государства. Спустя несколько времени он согласился со мной, что устав Англии уже устарел, что теперешнее просвещение народов требует большей свободы и совершенства в управлении, что английская конституция имеет множество пороков и обольщает только слепую чернь, лордов, купцов, да «близоруких англиканов» — подхватил Пестель. Потом много говорил он в похвалу испанского государственного устава, и, наконец, зашла речь о Наполеоне. Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек, по моему мнению; уже если иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию, сколько создал новых фортун! он отличал незнатность и дарования». Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас Бог от Наполеона. Да, впрочем, этого и опасаться нечего, — в наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». «Разумеется, — отвечал Пестель. — Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном, и в таком случае все мы не останемся в проигрыше». В Пестеле тогда, действительно, «подозревали» Наполеона. Н.И. Тургенев сравнивал, например, Рылеева с Вашингтоном, а Пестеля — с Бонапарте (в письме к братьям от 25 октября 1826 г. — Русская старина. 1901. Май, с. 258).
***** Ср. об этом: Павлов-Сильванский Н.П. Пестель перед верховным уголовным судом. — Былое. 1906. II, с. 127.
****** Разбор донесения следственной комиссии Н. Муравьева и Лунина. — Записки декабристов. Лондон, 1863. III, с.115.

______________________

Этой опытностью менее всего обладал Рылеев, хотя в минуты более спокойного отношения к делу и он понимал всю слабость наличных сил, с которыми приходилось действовать. Если в частных беседах он стремился — как утверждает Н. Бестужев — «представлять дела общества в лучшем виде, чем они были, и в подлинных разговорах говорил о распространении числа членов»* то, как видно из его показаний, он все-таки не самообольщался насчет силы, какой все они располагали. Тот же Н. Бестужев заставляет Рылеева признать всю слабость их организации**, а сам Рылеев в беседе с Трубецким признавался, что северное общество «совершенно ничего не может сделать, если прочие члены думы будут действовать по-прежнему». О себе же самом он говорил, что он «бесполезная жертва»***.

______________________

* Бестужсв Н. Воспоминания о Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 30.
** Там же, с. 31.
*** Злобствующий на Рылеева Д. Завалишин писал в своих воспоминаниях: «Во всех официальных донесениях и рассказах партизанов правительственной стороны старались представить движение 14 декабря и участие в нем войск ничтожным. Это была положительная ошибка с их стороны, годная разве на то только, чтобы уменьшить вину распорядителей восстания. К несчастью их, беспристрастие истории заставляет сказать, что силы, находившиеся в их распоряжении, были огромные (?), действия солдат и второстепенных деятелей за малыми исключениями не оставляли желать ничего лучшего (?), но действия главных распорядителей — Трубецкого, Рылеева и Оболенского, были до того дурны и слабы, что они проиграли дело, несмотря на то, что и с правительственной стороны были сделаны всевозможные ошибки, так что я всегда говорил, что 14 декабря обе стороны играли как бы в "поддавки"» (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1904. I, с. 337).

______________________

Несмотря на такой печальный взгляд, энергия Рылеева не ослабевала, и все, кто помнит его на собраниях, — сохранили в памяти его восторженный облик и нервно напряженную речь.

«Рылеев был не красноречив, — свидетельствует Н. Бестужев, — и овладевал другими не тонкостями риторики или силою силлогизмов, но жаром простого и иногда несвязного разговора, который в отрывистых выражениях изображал всю силу мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной. Всего красноречивее было его лицо, на котором являлось прежде слов все то, что он хотел выразить, точно как говорил Мур о Байроне, что он похож на гипсовую вазу, снаружи которой нет никаких украшений, но коль скоро в ней загорится огонь, то изображения, изваянные внутри хитрой рукой художника, обнаруживаются сами собою. Истина всегда красноречива, и Рылеев, ее любимец, окруженный ее обаянием и ею вдохновленный, часто убеждал в таких предположениях, которых ни он детским лепетанием своим не мог еще объяснить, ни других довольно вразумить; но он провидел их и заставлял провидеть других». Он был «Шиллер заговора и всей молодой России» — как выражался Герцен*.

______________________

* «Заговор 1825 года» из статьи Герцена «La conspiration Russe de 1825»; перепечатана в «Библиотеке декабристов». М., 1906. 1, с. 13.

______________________

Судьи отметили в своем обвинении эту восторженность Рылеева и его суетливость, которые дали им повод думать, что он был душой всего заговора. Рылеев сам укрепил их в этом мнении, признавая себя главным виновником происшествий 14 декабря. «Я мог все остановить, — говорил он своим судьям, — и, напротив, был для других пагубным примером преступной ревностности. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму Государю его великодушием и милосердием».

Если Рылеев и кипятился, то само дело двигалось все-таки очень медленно.

Деятельность Рылеева состояла, главным образом, в привлечении новых членов и в устройстве собраний. Он принял в общество многих: А. Бестужева и Каховского (которые составляли его «отрасль»), Сутгофа, Кожевникова, князя Одоевского, Николая, Петра и Михаила Бестужевых, Торсона, Батенкова, Панова, В. Кюхельбекера, Д. Завалишина, Арбузова и других)*.

______________________

* У Рылеева была, кажется, мысль пристегнуть к обществу Грибоедова и Хомякова. Трубецкой утверждал, что он слышал, будто Рылеев принял Грибоедова в члены. Рылеев на суде отверг это, говоря, что Грибоедов «полагал Россию к конституционному правлению не готовою и с неохотой входил в суждение о сем предмете». Грибоедов же показал, что Рылеев ему о тайных политических замыслах ничего не открывал» (Об участии Грибоедова в деле декабристов см.: Шеголев П.Е. А.С. Грибоедов и декабристы. СПб., 1904).
Что касается Хомякова, то. «встречаясь с декабристами у своих родственников Мухановых, Хомяков вступал с ними в горячие споры, утверждая, что из всех революций самая несправедливая есть революция военная. Раз он до поздней ночи проспорил с Рылеевым, доказывая ему, что войска, вооруженные народом для его зашиты, не имеют права распоряжаться судьбами народа по своему произволу» (Лясковский В. А.С. Хомяков. М., 1897, с. 12). «Хомяков, — говорит П. Бартенев, — бывал у Рылеева в 1825 г. и однажды до того раздразнил его своими возражениями, что тот без шапки убежал от себя в соседнюю квартиру» (Русский архив. 1893. II, с. 119).

______________________

Всем этим лицам Рылеев несомненно импонировал и они его влиянию поддавались*. Исключение составлял, кажется, один Завалишин, с которым у Рылеева были очень крупные неприятности**.

______________________

* Это очень сердило Н. Греча. Он при каждом удобном случае говорил о пагубном влиянии «слабоумного» Рылеева. «Батенков пошел в заговор Рылеева», «попадись Рунич в руки Рылеева», «Якубович вошел в сношения с шайкой Рылеева». «А. Бестужев, познакомившись с Рылеевым, заразился его нелепыми идеями». «Путин познакомился на беду свою с Рылеевым, увлекся его сумасбродством и фанатизмом», «Штейнгель познакомился с Рылеевым и пристал к ним». «Оболенский увлечен был в омут Рылеевым и погиб» (Греч Н. Записки о моей жизни. СПб., 1886, с. 254, 294, 391, 393, 407, 424, 425).
** От их столкновений в «деле» Рылеева почти никаких следов не осталось. Рылеев говорит только, что он надеялся при помощи Завалишина «многое» сделать в Кронштадте, но затем возымел на Завалишина подозрение. Завалишин платил Рылееву тем же чувством и потом в своих воспоминаниях отомстил ему, стремясь во что бы то ни стало очернить его образ. Приведем эти обвинения, но не забудем, что они выставлены человеком, очень пристрастным.
Завалишин полагает, что Рылеев своим неумением был прямо вреден для дела.
«Когда наступило время действовать, решились поступать по плану, обдуманному с давнего времени; но, к сожалению, исполнение далеко не соответствовало его практическому достоинству. Самый влиятельный в северном обществе член, Рылеев не имел пи достаточно сознания в отсутствии в себе самом честолюбия, чтобы открыто потребовать диктатуры для пользы дела, ни достаточно самоотвержения, чтобы передать власть способному человеку. Он хотел скрыть свое честолюбие за другими лицами, и, оставаясь, как говорится, душой дела, облечь наружными знаками власти послушные себе орудия. Вот почему, когда Никита Муравьев, будучи третьим директором и по собственной бесхарактерности и по влиянию жены искавший уклониться от дела, уехал в деревню под предлогом болезни, на его место выбрали по влиянию Рылеева Н. Бестужева, человека, искусного в разных механических занятиях и живописи, но бесхарактерного и радикально лишенного высшего политического разумения, которое одно дает самостоятельность идеям и действиям» (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1904. I, с. 333).
Завалишин считал Рылеева, кроме того, нравственно непригодным для дела.
«Я со своей стороны всячески старался, чтобы люди, принимаемые мною в общество, понимали и убедились, что в стремлении к общественному преобразованию и улучшению надо начинать с самого себя, возвышением в самом себе нравственной силы и расширением круга образования на истинных основах его. Не так смотрели, к прискорбию, на дело люди, руководившие в то время движением, и в руках которых находилась распорядительная власть общества, чем и объяснялась слабость действия его в решительную минуту. Когда я спрашивал Рылеева, неужели он верит, что действительная свобода может быть иным чем, как не проявлением нравственной силы, а эта может быть прочна без религии, и неужели он думает, что народ примет руководителей, которые могут быть предметом соблазна в нравственном и религиозном отношении, то он отвечал мне, что относительно высшего существа он мало размышлял, хотя и думает, что есть «что-то такое»; что относительно нравственности ему мало дела, лишь бы были умны и способны, что относительно народа будет сначала сила, которая заставит его повиноваться, а там он и сам поймет свою пользу; т.е. Рылеев и мыслившие одинаково с ним, как я не раз им замечал, впадали в те же ошибки, принимали те же правила, что и противная сторона. Последствием этого неминуемо было нравственное послабление в выборе членов общества, что дозволяло втираться в него людям неискренним, но достаточно умным, чтобы усвоить себе язык либерализма, и достаточно способным, чтобы отсутствие солидного образования заменить шарлатанством» (Там же. I, с. 285—286).
Завалишин хотел, как известно, основать свое собственное общество с широкой гуманной программой, которая была рассчитана на постепенное образование и воспитание гражданина. Рылеев, если верить Завалишину, восставал против такой затеи. «Мы смело можем действовать против вас, — говорил Рылеев, — не боясь содействовать противной стороне, так как наши действия не ослабляют в ближайшее время правительства и имеют в виду улучшение его в отдаленном будущем, и вы не можете действовать против нас потому, что ослабляя нас, вы будете тем самым усиливать зло деспотизма, а мы убеждены, что этого уж, конечно, вы и не хотите и не сделаете. Нейтралитета мы вам никак не допустим, мы говорим вам это прямо. Вы можете лишь быть нам полезным союзником, и мы охотно примем вас в число наших главных деятелей, но если вы не будете действовать с нами, мы будем действовать против вас и вынудим вас или отказаться от вашего действия или выдать нас правительству, — а на это, нечего и говорить, вы никогда не решитесь. Я не отвергаю, что ваши идеи могут быть очень возвышенны и принести пользу в будущем, но нам нужна немедленная помощь. Вы сами видите, какое усилие делают, чтобы обратить Россию назад. Готова ли Россия или нет к новому порядку вещей — теперь об этом можно, конечно, спорить, но уж никак зато нельзя сомневаться, что при теперешнем направлении, чем дольше это продолжится, тем менее она будет готова». «Я мало размышлял о религиозных вопросах, — продолжал Рылеев, — и мало учен; может быть поэтому и не понимаю, как можно приложить ваши идеи к настоящим обстоятельствам и на каких основаниях могут быть примирены противные стороны. Но я боюсь, что если мы допустим ваши идеи, то наши противники воспользуются ими только как орудием против нас, а на них они нисколько не подействуют, и они останутся при своем и не изменят своего образа действий. Мы начали действовать прежде вас, и за нас все исторические примеры, и не будет ли самолюбием с вашей стороны, что вы справедливее думаете и будете лучше действовать, нежели как думали и действовали всегда и везде все другие в подобных обстоятельствах. Мы мало того, что не признаем законным настоящее правительство, мы считаем его изменившим и враждебным своему народу, а потому действия против него не только не считаем незаконными, но глядим на них, как на обязательные для каждого русского, как если бы пришлось действовать против неприятеля, силой или хитростью вторгнувшегося в страну и захватившего ее» (Там же. I, с. 237—238).
Когда, наконец, Завалишину пришлось с Рылеевым работать над одним делом. Завалишину всегда казалось, что Рылеев его оттирает.
«Так, я предложил заняться прежде всего исследованием расположения умов в провинции, эту мысль многие нашли весьма основательной, но Рылеев сейчас же воспользовался ею для удаления меня и других оппонентов из Петербурга с почетным поручением, именно для подобного рода исследований. «Кто же лучше вас может исполнить то, что вы сами предложили?» — говорил мне Рылеев в собрании по этому поводу» (Завалишин Д. Декабристы. — Русский вестник. 1884. II, с. 845).
«Рылеев всячески искал подавить возрастающее мое влияние как удалением меня, хотя под почетным предлогом, из центра действия, так и захватом в свое распоряжение во время моего отсутствия тех членов общества, которые были приготовлены мною» (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1904. I, с. 288—289).
Завалишин объяснял эту злобу Рылеева тем, что его (Завалишина) влияние росло в общих совещаниях до того быстро, что возбудило наконец зависть в Рылееве (Там же. I, с. 247). Эта зависть, по уверению Завалишина, подбивала Рылеева прямо на подлость.
«Грустно сказать, до чего увлекло людей желание «сбить меня с поля», как выражались они. Верите, люди из числа членов, негодующих на подобный образ действий, сообщили мне, что Рылеев предлагал даже донести на меня Милорадовичу, с тем, чтобы меня куда-нибудь «запрятали», а донесший приобрел бы в глазах правительства более доверия» (Там же. I, с. 289—290).
«При той жалкой роли, которую Рылеев принял на себя в комитете, не только открывать комитету все, что знал, но и содействовать ему всячески в изысканиях и указывать средства к раскрытию всего, только те члены и уцелели, которые не были ему известны и не подпати его соображениям, что они могли быть членами» (Там же. I, с. 293—294).
Все эти злостные слова Завалишина, в которых нет правды, находят себе опровержение в самом «деле» Завалишина. Из этого «дела» видно, что Рылеев показывал на Завалишина, что и подтвердил на очной ставке, что кроме общих разговоров с Завалишиным он дел в духе общества с ним никогда не имел и иметь не мог, «подозревая его», что он не мог говорить о конституции Завалишину, как человеку «не только постороннему, а еще подозрительному». Рылеев говорил в своих показаниях: «Как я, так и все наши члены, мной предупрежденные, были с Завалишиным весьма осторожны и не только не открывались ему, но даже старались избегать с ним коротких сношений. Многих он вовсе не знал» («Дело» Завалишина в Государственном архиве. И.В. № 358).
Мотивы всех обвинений, которые Завалишин возвел столь бесцеремонно на покойного своего товарища, хорошо поясняются следующими строками из воспоминаний А. Фролова.
«Во время производства следствия положение Д.И. Завалишина оказалось весьма неловким, — пишет Фролов. — Выдавая себя перед комиссией и в своих письменных показаниях приверженцем правительства, действовавшим в его интересах, очными ставками он изобличался в самом крайнем республиканском направлении... Д.И. Завалишин, имевший об обществе только смутное понятие, должен был стоять особняком, и вначале, понятно, что некоторые (из его товарищей по ссылке) его остерегались. Лучшим доказательством непринадлежности его к обществу и очень малого знакомства с его членами, а тем более с К.Ф. Рылеевым, служит то, что после 14-го декабря не только члены, но и имевшие какое-либо с Рылеевым сношение — были арестованы, а Д.И. Завалишин оставался на свободе и едва не попал во флигель-адъютанты, и только случайное неосторожное показание одного из морских офицеров Дивова привело к тому, что он предстал перед следственной комиссией, где раскрылась его деятельность как основателя особого тайного общества. В среде людей, быть может, слишком увлекшихся, но горячо любивших свое отечество, преследовавших лишь одну цель — общее благо, людей, гордившихся своими цепями и судьбой, он не мог, не должен был чувствовать себя в своем кругу. Цепи для него были позорны, положение свое он называл падением. Но несчастье уравнивает всех. Поэтому к его положению относились снисходительно и с сожалением. Его не чуждались, но он себя внутренне сознавал чужим посреди нас» (Фролов А. Воспоминания. По поводу статей Д.М. Завалишина. — Русская старина. 1882. V, с. 465-482).
Этим-то снисхождением и сознанием нравственного превосходства товарищей он тяготился целых 12 лет, что естественно должно было развить в нем озлобление...

______________________

Будучи как политик менее образован, чем, например, Никита Муравьев, Лунин, Батенков, Николай Тургенев (который, впрочем, тогда жил за границей), Рылеев был среди них наибольший сангвиник и человек наиболее резкого слова. Уступал он в этом отношении одному лишь Якубовичу, про которого и следственная комиссия говорила, что он «сильно действовал на Рылеева».

Кроме деятельной вербовки членов, Рылеев тогда занимался устройством собраний и совещаний. В особенности часты и многолюдны стали эти сборища в ноябре 1825 г. «Квартира ваша, — гласило обвинение, — сделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, откуда и исходили все приготовления и распоряжения к возмущению, которые хотя делались от имени Трубецкого, но были непосредственно следствия вашей воли». Рылеев признал правильность обвинения, согласился, что, действительно, его квартира сделалась местом совещания, но говорил, что произошло это случайно, по причине его болезни, которая не дозволяла ему выезжать*. Иначе, конечно, — добавлял он, — он не допустил бы у себя таких собраний как ради собственной безопасности, так и ради безопасности самого общества**.

______________________

* С 26 ноября 1825 г. он две недели не выезжал из дома. У него была жаба.
** Об этих собраниях знал генерал-губернатор Милорадович, да не обратил на них внимания, полагая, что это собрания «редакционные» при «Полярной звезде».

______________________

Если на эти собрания заговорщики и не стекались «сотнями», как утверждал Пржецлавский*, то собрания были все-таки многолюдны. После смерти императора Александра члены встречались ежедневно, и разговоры принимали все более и более решительный характер. Самые бурные собрания происходили 12 и 13 декабря, первое у Оболенского, второе и последнее у Рылеева. На этом собрании и был выработан план вывести войска на площадь и, в случае неудачи, отступить с ними к Новгороду и поднять военные поселения**.

______________________

* Русская старина. 1874. Декабрь, с. 677.
** «14-ое декабря» И. Пущина. — Всемирный вестник. 1903. VI—VII, с. 228, 231; ср.: А.М. Булатов. — Русская старина. 1887. Январь, с. 213.

______________________

Кроме этой роли хозяина и оратора на столичных собраниях, Рылеев исполнял также иногородние поручения. Летом 1825 года он ездил в Кронштадт с целью устроить там филиальное отделение общества*.

______________________

* Попытка эта не привела ни к чему.
«Стараясь уверить Бестужева в благоразумии и рассудительности распоряжений общества, Рылеев внушал ему заняться распространением членов во флоте и в Кронштадте, надеясь, что Кронштадт, в случае неудачи, мог бы служить тем же, что остров Леон для гишпанцев. Но Бестужев после поездки Рылеева в Кронштадт решительно отказался от распространения членов во флоте, и Рылеев отрекся от своих на то притязаний» (Из записок декабриста Н.А. Бестужева. — Исторический вестник. 1904. IV, с. 120—121).

______________________

Был он в том же году и в Москве, где вращался в кружке архивных юношей, кажется, тоже с целью пропаганды. А.И. Кошелев рассказывает, что на вечере у М.М. Нарышкина он слушал, как Рылеев читал свои «Думы» и «резко выражался». Впечатление от речей и стихов Рылеева было очень сильное. Кошелев поделился им с Киреевским, Веневитиновым и Рожалиным, и молодые московские философы стали интересоваться русской политикой*, к которой раньше относились равнодушно.

______________________

* Веневитинов М. К биографии поэта Д.В. Веневитинова. — Русский архив. 1885. I, с. 115; Кошелев А.И. Записки. Берлин, с. 13.

______________________

О какой-либо другой работе Рылеева в обществе — у нас нет сведений. Если не считать его стихотворений, «Дум» и вышеупомянутых революционных песен, то Рылеев, кажется, не принимал участия в каких-либо письменных трудах общества. Есть, впрочем, известие, что он вместе с Александром и Николаем Бестужевыми занимался составлением прокламаций к войску: они хотели тайно разбросать их по казармам, но признали это неудобным и прокламации изорвали*.

______________________

* Бестужев Н. Воспоминания о Рылееве. — Сочинения Рылеева. Берлин, 1861, с. 32.

______________________

От сочинения конституционного манифеста — на случай удачи — Рылеев также отказался и поручил это дело бар. Штейнгелю.

Наконец, обвинение ставило Рылееву в вину сочинение «Катехизиса вольного человека», начатого Н. Муравьевым. Рылеев, однако, показывал, что он только обещал продолжить этот катехизис, но за разными обстоятельствами исполнить обещанное не успел и возвратил Муравьеву катехизис неоконченным.

Из всех этих кратких сведений видно, что роль Рылеева до 14 декабря ограничивалась, главным образом, тем экзальтирующим влиянием, какое он оказывал на товарищей. Он был «душой» заговора в этом именно смысле. Мы увидим дальше, что и в выработке политической программы он участвовал больше своим темпераментом, чем политическим глубокомыслием.

Темперамент поддерживал в нем энергию в самые критические минуты: казалось, ничто не могло его обескуражить. Когда, накануне 14 декабря, членам общества стало известно, что вел. кн. Николай Павлович знает об их заговоре из доклада И.И. Ростовцева, Рылеев, при встрече с Ростовцевым, в своем намерении и своей решимости не поколебался и не хотел понять всей важности совершившегося факта*. Такую же смелую ретивость обнаруживал он и при конечной оценке сил, с какими намеревался действовать на площади. Когда Трубецкой с наивностью говорил ему, что для совершения их намерений вполне достаточно одного полка, Рылеев успокоился и отвечал, что тогда и хлопотать нечего, потому что уж два полка выйдут наверное. А когда тот же Трубецкой, уступая законным сомнениям сказал: «Что, если выйдет мало войска? рота или две? зачем и других вести на гибель?» — Рылеев как будто соглашался с ним, но потом заметил: «Если придет хоть 50 человек, то я становлюсь в ряды с ними».

______________________

* О поведении Рылеева в эту решительную минуту свидетельства расходятся.
По рассказу самого Ростовцева, 13 декабря 1825 г. в 5 часов вечера Ростовцев отдал Оболенскому в присутствии Рылеева переписанное им самим письмо к великому князю и записанный их разговор. (Письмо А.И. Ростовцева к Е.И. Оболенскому 1858 г. — Русская старина. 1889. Сентябрь, с. 618, 636).
Рылеев сказал об этом Оболенскому: «Нет, Оболенский, Ростовцев не виноват, что различного с нами образа мыслей. Не спорю, что он изменил твоей доверенности, но какое имел ты основание быть с ним излишне откровенным? Он действовал по долгу своей совести, жертвовал жизнью, идя к великому князю (как известно, Ростовцев при докладе не назвал ни одного из участников заговора по имени), вновь жертвует жизнью, придя к нам: ты должен обнять его как благородного человека». Оболенский сказал на это: «Я бы желал задушить его в моих объятиях» (Из бумаг И.И. Ростовцева. — Русский архив. 1873, с. 473).
По рассказу барона Штейнгеля, утром 14-го числа Ростовцев принес Рылееву описание своего поступка и сказал: «Делай со мной, что хочешь; я нс мог иначе поступить». Рылеев был озлоблен на него чрезвычайно и при свидании с бар. Штейнгелем, тотчас после посещения Ростовцева поведал тому о случившемся, показал записку Ростовцева и в сердцах проговорил: «Его надо убить для примера». Штейнгель постарался его успокоить и упросил ничего против Ростовцева не предпринимать. «Ну, черт с ним, пусть живет!» — сказал Рылеев тоном более презрительным, нежели злобным (Записки барона В.И.Штейнгеля. — Общественное движение в России в первую половину XIX в. СПб., 1905, с. 413, 438).

______________________

Странно, однако, что при такой бешеной храбрости и решимости, Рылеев отклонил от себя руководящую роль в самом возмущении. Диктатором был назначен, как известно, князь Трубецкой, и притом по предложению Рылеева. Один современник утверждает, что Рылеев имел нужду в имени Трубецкого, за которым он намеревался скрыть собственный авторитет, — что будто бы и признал Трубецкой при допросе*. Но зачем было скрывать авторитет в самый решительный момент, это — непонятно. Во всяком случае поведение Рылеева в тот опасный момент не соответствовало энергии и решимости, с какой он выступал на собраниях. Аргумент, что он был статский, а Трубецкой — гвардейский офицер, едва ли может быть принят во внимание, так как диктатор мог руководить своими ближайшими помощниками и не обязан был вступать в непосредственное сношение с войсками. Кроме того, выбор Трубецкого, которого Рылеев знал довольно близко, указывает лишний раз на политическую недальновидность нашего поэта.

______________________

* Schnitzler. Histoire intime de la Russe. 1854. I, p. 76, 213.

______________________

В поэтической натуре Рылеева, пожалуй, и кроется разгадка всех этих странностей.

В мечтах и планах смелый, он для решительного и длительного выступления был мало пригоден. Нервный человек, он рисковал ослабеть в самую нужную минуту, и он, действительно, пал духом тотчас же, как очутился на площади.

С какими же планами шел он на Сенатскую площадь и каковы были те политические убеждения или просто мысли, на которых он остановился после трехлетних жарких споров?

XV
<Политические взгляды и планы Рылеева>

Рылеев не оставил нам письменного изложения своей политической доктрины; он высказывался лишь при случае, несистематично, иногда сбивчиво, и потому исчерпывающая оценка его политического учения при наличном материале невозможна.

С уверенностью можно наметить лишь самые общие положения. «Программа Рылеева была та же самая программа, что и у других членов общества: он также желал учреждения постоянного правления с выборными от народа, уравнения воинской повинности между всеми сословиями, местного самоуправления, гласности суда, введения присяжных, свободы печати, уничтожения монополий, отмены крепостного права, свободы в выборе занятий, равенства всех граждан перед судом; но он подходил к этим вопросам со своей особенной, демократической точки зрения, и эта демократичность его убеждений всего резче и яснее выступала в сравнении с мнениями его сотоварищей»*...

______________________

* Сиротинин А. К.Ф. Рылеев. — Русский архив. 1890. Июнь, с. 165—166.

______________________

В этом отношении любопытны замечания Рылеева на преобразовательный проект Никиты Муравьева, гораздо более склонного к аристократическим началам. Оба, например, одинаково желали, чтобы народ сам избирал себе представителей; но Муравьев думал ограничить как самое право быть избираемым, так и право избирать установлением особого имущественного ценза: избираемые должны были иметь или недвижимое имение в 1500 фунтов чистого серебра, или движимое в 3000 фунтов, а избиратели — недвижимое — в 250 фунтов, а движимое в 500 фунтов. Рылеев с негодованием отверг это предложение, заявляя, что «это не согласно с законами нравственными»*. В деле освобождения крестьян опять проглядывает его демократическая жилка, и в то время, как иные стояли лишь за личное, безземельное освобождение крестьян, а Муравьев за оставление им в собственность только домов и огородов, Рылеев желал полного освобождения с землей, не только огородной, но и полевой. Даже самые мелкие обстоятельства политической деятельности Рылеева носят на себе эту своеобразную демократическую печать. Так, поступив в члены тайного общества, он уже предполагает принимать в него и купцов, и мещан. Правда, это предложение не прошло, так как решили, что «это невозможно, что купцы — невежды»; но для нас важно уже то обстоятельство, что везде и всюду Рылеев являлся истинным демократом, вполне свободным от аристократических замашек своих товарищей».

______________________

* Якушкин Е. По поводу воспоминаний о К.Ф. Рылееве. — XIX век. I, с. 360—361.

______________________

К этому общему обзору мнений Рылеева нужно добавить еще его патриотическую тенденцию. Он не разделял политических польских симпатий своих товарищей и о восстановлении Польши в пределах 1772 года не думал*.

______________________

* Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 237.

______________________

На допросе он по этому поводу показывал: «О существовании тайных обществ в Польше слышал я от Трубецкого, причем он говорил, что южное общество через одного из своих членов имеет с оными постоянные сношения; что южными директорами положено признать независимость Польши и возвратить ей от России завоеванные провинции: Литву, Подолию и Волынь. Я сильно восставал против сего, утверждая, что никакое общество не вправе сделать подобного условия, что подобные дела должны быть решены на великом соборе. Говорил, что и настоящее правительство наше делает великую погрешность, называя упомянутые провинции в актах своих «польскими» или вновь присоединенными от Польши, и в продолжение 30 лет ничего не сделав — даже нравственно чтобы присоединитъ оные к России, что границы Польши собственно начинаются там, где кончается наречие малороссийское и русское или — по-польски — хлопское; где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и исповедует греко-российскую или униатскую религию, там — Русь, древнее достояние наше».

Таковы в целом политические и общественные взгляды Рылеева. В них нет противоречий и колебаний, но они должны были возникнуть, когда Рылеев от общих положений стал переходить к частностям.

Приступая к обзору этих частностей, не будем, однако, упускать из виду скудости сведений, которыми мы располагаем.

На стороне какой формы правления стоял Рылеев?

Целью общества, — говорил он в своих показаниях, — было установление конституционной монархии. На вопрос генерал-адъютанта барона Толя (при первом допросе 14-го декабря): «Не вздор ли затевает молодость? не достаточны ли для них примеры новейших времен, где революции затевают для собственных расчетов?» — Рылеев холодно отвечал: «Невзирая на то, что я вам всех виновных выдал (!), я вам скажу, что я для счастия России полагаю конституционное правление самым выгоднейшим и остаюсь при сем мнении». В письме государю от 16 декабря 1825 г. он говорит то же самое, только, конечно, в других выражениях: «Мы надеялись, — пишет он, — что дело кончится без кровопролития, что другие полки пристанут к нам и что мы в состоянии будем посредством сената предложить Вашему Величеству или Государю Цесаревичу о собрании великого собора, на который должны съехаться выборные из каждой губернии, с каждого сословия по два. Они должны были решить, кому царствовать и на каких условиях. Приговору великого собора положено было беспрекословно повиноваться, стараясь только, чтобы народным уставом был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции, составленный Муравьевым, должно было представить народному собору как проект».

Речь идет, очевидно, о конституционной монархии, которую Рылеев и в частных беседах признавал наиболее желательной формой правления. Так, например, он был недоволен тем, что во второй армии в южном обществе хотят демократии: «Это вздор, — говорил он, — невозможное дело: мы желаем монархии ограниченной». Но почти в то же время он при Батенкове восклицал, что в монархиях не бывает великих характеров; что в Америке только знают хорошее правление, а Европа вся, и самая Англия, в рабстве, что Россия подаст пример освобождения: «Южные отвергают монархию, их мнение принято и здесь»*.

______________________

* А. Бестужев в своих показаниях говорит, что в конце 1824 года он увидел в Рылееве перемену мыслей на республиканское прааление и предположил, что это влияние южан.

______________________

Если и предположить, что Рылеев в своих показаниях имел некоторое основание затемнять свой «республиканский» образ мыслей, то такие слова, сказанные в частной беседе, все-таки показывают, что главного — вопроса о форме правления — Рылеев для себя как будто не выяснил. Он сам это чувствовал и выдвигал в свою защиту аргумент очень веский: он утверждал, что установление нового порядка не должно было быть делом частных лиц, а могло принадлежать лишь воле народа*. Но дело идет не об установлении правления, а о взглядах самого Рылеева, и эти взгляды, насколько они нам известны, были очень неопределенны. По его словам, он в частных беседах порой придерживался того мнения, что Россия еще не созрела для республиканского правления, он всегда защищал ограниченную монархию, хотя душевно и предпочитал ей образ правления Северо-Американских Соединенных Штатов, предполагая, что образ правления сей республики есть самый удобный для России по обширности ее и разноплеменности населяющих ее народов. Он склонял даже Никиту Муравьева сделать в написанной им конституции некоторые изменения, придерживаясь устава Соединенных Штатов, оставив, однако ж, формы монархии. Об английской конституции он говорил, что она устарела и имеет множество пороков. Введение в России устава Штатов он также признавал возможным лишь при условии, если вместо президента будет император, так как он для России нужен.

______________________

* «Я не соглашался с Муравьевых! только в одном, — говорит Рылеев в своих показаниях, — он полагал, что в России можно прямо ввести республиканское правление и должно о том стараться. Я же говорил, что Россия к тому еще не готова, и что на республику тогда соглашусь, когда устав оной одобрится большинством народных представителей».

______________________

Но в конце концов, с самого своего вступления в общество до 14 декабря, Рылеев всегда говорил одно, — что никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы оный ни казался превосходным, что это должно предоставить выбранным от народа представителям, решению коих повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого.

Из этих слов видно, что Рылеев позволял себе иногда помечтать о республике, и что эти мечты запутывали и туманили его понятие о монархии конституционной, в возможности установить которую он не сомневался.

Такое же колебание, в данном случае вполне законное и понятное, заметно и в его мыслях о способе осуществления переворота.

Степень участия Рылеева в выработке самого плана возмущения выяснить невозможно. План вырабатывался сообща, подвергался многим изменениям и до самого 14 декабря, кажется, не был четко определен, за исключением лишь одного пункта, именно — решения воспользоваться военной силой для его проведения в жизнь.

При совещании о средствах возмущения солдат, как говорит обвинение, Рылеев полагал полезным распустить слух, будто в сенате хранится духовное завещание покойного государя, в косм срок службы нижним чинам уменьшался десятью годами; что цесаревич от престола не отказывается, что, присягнув одному государю, присягать другому через несколько дней — грех. Мнение сие было принято единодушно и поручено было офицерам, принадлежащим к обществу, привести оное в исполнение. Рылеев думал, что в каждом полку достаточно одного решительного капитана для возмущения всех нижних чинов по причине негодования их против взыскательности начальства.

Но тот же Рылеев, как мы знаем, минутами смотрел очень скептически на силу таких решительных капитанов. Он допускал возможность неудачи и в этом случае предлагал отступить с войсками к военным новгородским поселениям, а если бы и там не удалось, то стараться взволновать крестьян объявлением «вольности»*.

______________________

* Имея этот план в виду, Рылеев советовал Каховскому идти служить в военных поселениях. (Приложение к докладу следственной комиссии. — Русский архив. 1875. III, с. 437).

______________________

Все это казалось Рылееву, очевидно, весьма легко достижимым, и в особую тревогу его не повергало*. Он все-таки надеялся, что дело обойдется как-нибудь само собой, и, вероятно, как Трубецкой, думал: «Только бы удалось, а там явятся люди».

______________________

* Некоторые планы Рылеева поражают своей наивностью. «Созвать великий собор, — признавался он, — мы надеялись посредством сената, а сенат принудить к тому силой. Зная то высокое уважение, какое имеет народ лишь к сенату, мы уверены были, что достаточно одного сенатского указа, чтобы созвать собор».

______________________

Но был один вопрос, стоявший на первой очереди, в решении которого ему не помогли ни его легковерие, ни его возбужденность; этот вопрос его мучил, потому что требовал от него жестокого поступка*.

______________________

* Рылеев был вообще против мер отчаянных и таких, которые могли бы бросить неблаговидную тень на начинания общества. «Когда Якубович говорил, что надобно разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, потом вынесть из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу, Оболенский и другие согласились с этим предложением, основанным на опыте Якубовича о русском солдате, которому нужны средства для возбуждения к действию. Но Рылеев первый восстал против сей мысли, говоря, что мы «подвизаемся за дело великое и не должны употреблять такие средства».
А. Бестужев в своих показаниях пишет: «Я сказал, что для марша (на военные поселения) надобны деньги — и для этого нехудо захватить положенные в Губернском Правлении, заимообразно. Рылеев очень рассердился за такое мнение и сказал, что это будет грабеж, что собственность должна быть неприкосновенна». (Котляревский Н. Декабаристы кн. А. Одоевский и А. Бестужев. СПб., 1907, с. 408.

______________________

Это был вопрос о том, что делать с царем и его семейством? Различные мнения, высказанные по этому поводу членами общества, послужили главнейшим пунктом, на котором «Донесение следственной комиссии» строило свое обвинение. Составитель донесения при каждом удобном случае подчеркивал «злодейский» умысел заговорщиков — истребить царя и его фамилию.

Такой умысел был, но, как верно замечают Н. Муравьев и Лунин, он не входил в программу «тайного союза». «В частных разговорах и в настоящих совещаниях, некоторые члены могли излагать неправильные мнения или даже предаваться порыву страстей. На этих-то изъявлениях комиссия и основывается, чтобы приписать тайному союзу предположения о цареубийстве. Надлежит, однако ж, взять в уважение, что союз, не имея понудительной власти, не мог подлежать ответственности за временные отклонения некоторых его членов. Притом главные действователи принуждены были иногда для виду уступать страстям, возникавшим в союзе, чтобы направить его к высокой цели своей. Тайный союз не мог ни одобрять, ни желать покушений на царствующие лица, ибо таковые предприятия даже под руководством... не приносят у нас никакой пользы и несовместимы с началами, которые союз огласил и в которых заключалось все его могущество. Союз стремился водворить в отечестве владычество законов, дабы навсегда отстранить необходимость прибегать к средству, противному и справедливости, и разуму. Обвинение в помысле на цареубийство основано лишь на отдельных изречениях, случайных разговорах и на мечтаниях расстроенных умов»*.

______________________

* Разбор донесения тайной следственной комиссии Никиты Муравьева и Лунина. — Записки декабристов. Лондон, 1863. II, III, с. 110—111.

______________________

Насколько Рылеев предавался порыву своих страстей в обсуждении этих планов, — можно установить с достаточной ясностью по его показаниям на суде.

Мысль о цареубийстве возникла еще в конце царствования Александра Павловича и затем, после его смерти, метила в его брата. Зародилась она, кажется, в южном обществе и была сообщена членам северного, большинство которых с нею согласилось. Согласившиеся находили удобнее привести эту мысль в исполнение отдельным заговором, как бы вне общества, и для сего хотели составить отдельную партию, под названием «Une cohorte perdue», и поручить оную подполковнику Лунину. Среди согласных на эту меру был и Рылеев. В этом, по крайней мере, его обвиняли. Он сам отверг обвинение, сказав, что «обо всем этом, может быть, говорено было до вс тупления в общество или на тех совещаниях, на которых он не участвовал». О cohorte perdue он никогда ни от кого ничего не слышал. Едва ли, однако, Рылеев в данном случае говорил правду, — не слышать о бесспорно существовавшем проекте он не мог, но что он не одобрял его вначале, на это есть прямые указания.

В одном из собраний, еще при жизни императора Александра Павловича, Якубович высказал решительно и возбужденно свое намерение убить императора Александра. «Тогда пользуйтесь случаем, — сказал он товарищам, — делайте, что хотите; созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта». «Слова его, голос, движенья, — говорит Рылеев, — произвели сильное на меня впечатление, которое я, однако ж, старался сокрыть от него и представлял ему, что подобный поступок может его обесславить, что с его дарованиями и сделав себе имя в армии, он может для отечества своего быть полезнее и удовлетворить другие страсти свои. На это Якубович отвечал мне, что он знает только две страсти, которые движут мир: это — благодарность и мщение; что все другие не страсти, а страстишки, что он слов на ветер не пускает, что он дело свое совершит непременно и что у него для сего назначено два срока: маневры или праздник петергофский. В это время кто-то вошел и прервал разговор наш. Я ушел с А. Бестужевым и на дороге говорил ему, что надо будет стараться всячески остановить Якубовича. Бестужев был согласен, и мы уговорились на другой же день увидеться с ним опять. В тот же день я уведомил о намерении Якубовича Оболенского, Н. Муравьева и Бригена. Все были того мнения, что надо всячески стараться отклонить Якубовича от его намерения, что и возложено было на меня. Увидевшись с Якубовичем, я опять представлял ему, сколь обесславит его цареубийство, но он повторял всегда одно и то же, что он решился на это и что никто и ничто не отклонит его от сего намерения, что он восемь лет носит и лелеет оное в своей груди. Пробившись с ним около двух часов, я вышел в чрезвычайном волнении и негодовании. При этом были: А. Бестужев и Одоевский; сей последний почел Якубовича сумасшедшим и пустым говоруном. Я утверждал противное и почитал Якубовича самым опасным человеком и для общества нашего, и для видов оного. Мы долго об этом говорили и рассуждали, какие бы взять меры, дабы нс допуститъ Якубовича к совершению своего намерения, и помню, что я сказал, прощаясь с Одоевским и Бестужевым: «Я решился на все: его (т.е. Якубовича) завтра же вышлют. Прощайте, господа!» На другой день рано и Бестужев и Одоевский приходят ко мне и первый говорит: «Рылеев, на что ты решаешься? Подумай, любезный, ты обесславишь себя. Чем доносить, не лучше ли взять какие-нибудь другие меры? Лучше драться с Якубовичем». Я отвечал, что Якубовича я избить не хочу, что я еще испытаю средство остановить его, но в случае неудачи, — прибавил я, — повторяю — я готов на все. Потом предложил я стараться, по крайней мере, уговорить Якубовича отложить свое намерение на некоторое время, поставив ему причиной, будто общество решилось воспользоваться убийством государя, но что оно еще теперь не готово. Все согласились на это и в то же время отправились к Якубовичу, и после продолжительных убеждений, наконец, склонили его отложить свое намерение на год, а впоследствии я успел его уговорить отложить оное на неопределенное время».

Так потерпел неудачу первый проект цареубийства. Приблизительно та же сцена, какая произошла между Рылеевым и Якубовичем, повторилась у Рылеева и с Каховским*. «Каховский, — показывал Рылеев, — приезжал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мною. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я, после некоторого колебания, решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего, ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами, но это самое было причиной, что я решился навсегда оставить его в неведении. В начале 1824 года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев, я пришел тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом думе, пусть она назначит мне срок». Я в смятении вскочил с софы, на которой лежал, сказав ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество. И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?» Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оно может быть пагубно для цели общества, но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я насчет общества не беспокоился, что он никого не выдаст, что он решился и намерение свое исполнит непременно. Опасаясь, дабы он на самом деле того не совершил, я, наконец, решился прибегнуть к чувствам его. Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах. Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский, подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя, схватят и меня, потому что ты у меня бывал часто. Я общества не открою, но вспомни, что я — отец семейства. За что ты хочешь губить мою бедную жену и дочь?» Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего, ты убедил меня». «Дай же мне честное слово, — продолжал я, — что не исполнишь своего намерения!» Он дал мне оное. Но после сего разговора он нередко стал задумываться. Я охладел к нему, мы часто стали спорить друг с другом, и, наконец, в сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в общество. После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга... Между тем, при свиданиях мы продолжали спорить и даже ссориться. И, наконец, видя его непреклонность, я сказал однажды ему, чтобы он успокоился, что я извещу думу о его намерении, и что если общество решится начать действия свои покушением на жизнь государя, то никого, кроме него, не употребит к тому. Он этим удовлетворился. Это происходило за месяц до кончины покойного Государя Императора».

______________________

* «Рылеев видел в Каховском второго Занда» — слова кн. Е.П. Оболенского (Общественные движения в России в первую половину XIX века. СПб., 1905, с. 243).

______________________

Из показаний Рылеева видно, что дня за два до 14 декабря Каховский опять возобновил свое предложение, но что Рылеев и на сей раз его успокоил.

Члены общества долго и подробно дебатировали также вопрос о том, как поступить с царской семьей в случае удачи возмущения, и взгляды Рылеева в этих дебатах менялись, сообразно степени его возбужденности. «В решительном совещании, — признавался Рылеев, — никогда не полагали истребить императорскую фамилию и провозгласить республику. Равно и того, что если на нашей стороне будет только перевес, то чтобы послать депутацию к Государю Цесаревичу с просьбой царствовать с некоторыми ограничениями. Положено же было захватить императорскую фамилию и задержать оную до съезда великого собора, который долженствовал решить, кому царствовать и на каких условиях».

«А что делать с императором, — спрашивал Рылеев своих товарищей, — если он откажется утвердить устав представителей народных?» Все были озадачены этим вопросом, и Рылеев, воспользовавшись мнением Пестеля, сказал: «Не вывезти ли за границу?» Проект этот всем понравился, и от членов думы возложено было на Рылеева поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. К выполнению этого поручения Рылеев и приступил. «При свидании с Торсоном, — говорил он, — я спрашивал его: «Можно ли иметь фрегат с надежным капитаном и офицерами?» На вопрос же его: «Для чего это?» я ответил: «Чтобы отправить в случае надобности царствующую фамилию за границу». Торсон находил это опасным и полагал, что даже лучше оставить императорскую фамилию во дворце. Тут она под надзором. Я же точно сказал на это: «Нет, в Петербурге нельзя; разве в Шлиссельбурге. Там можно приставить старый Семеновский полк. В случае же возмущения, пример Мировича».

До сих пор течение мыслей Рылеева по данному вопросу представляется выдержанным и спокойным.

Но вдруг, 13 декабря, накануне решительных действий, происходит совсем неожиданная сцена. По показанию Оболенского — который, правда, утверждает, что Рылеев находился в исступлении — «Рылеев 13 декабря к вечеру обнимает Каховского и говорит ему: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение: ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!» На вопрос Каховского, какие может он найти к этому средства, Рылеев предлагает ему надеть офицерский мундир и рано поутру, прежде возмущения, идти во дворец и там убить государя или на площади, когда выйдет его величество»*. Спрошенный по этому поводу, Рылеев показывает: «13 декабря к вечеру я, действительно, предлагал Каховскому убить ныне царствующего государя и говорил, что это можно исполнить на площади. Поутру того дня, долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к счастливому окончанию оного. Более всего страшился я, если ныне царствующий государь император не будет схвачен нами, думая, что в таком случае непременно последует междоусобная война. Тут пришло мне на ум, что для избежания междоусобия должно принести его в жертву, и эта мысль была причиной моего злодейского предложения».

______________________

* Есть указание, что Рылеев питал «сильную ненависть» к великому князю Николаю Павловичу (Из бумаг И.И. Ростовцева. — Русский архив. 1873, с. 473). Об этой ненависти однако, ни из слов самого Рылеева, ни из того, что о нем говорили другие, ничего не известно.

______________________

В заключение, — кончает свое показание Рылеев, — «дабы совершенно успокоить себя, я должен сознаться, что после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Полагал я, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но, напротив, может быть пагубно для самой цели общества, что оно разделит умы, составит партии и взволнует приверженцев августейшей фамилии и что это совокупно неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии, я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал, да и сам, наконец, решительно обратился к прежней мысли своей, что участь царствующего дома, а равно и то, какой образ правления ввести в России, вправе только решить великий собор, что постоянно и старался внушать всем известным мне членам».

Показание это — во всяком случае вполне искреннее, так как никто его не требовал — свидетельствует о том, что мысль об убийстве, впервые высказанная товарищами, хоть и мелькала в голове Рылеева, но не переходила в решение; он всегда был против нее и только в самый разгар своей революционной исступленности, он ухватился за эту мысль и, действительно, как исступленный, бросился на шею тому человеку, которого сам за несколько часов перед этим считал сумасшедшим*.

______________________

* Показания Рылеева до того рассердили Каховского, что он на допросе стал без стеснения оговаривать Рылеева. Он приписывал ему план убиения цесаревича Константина; план заключить в крепость царскую фамилию с целью там умертвить ее или умертвить ее в Москве при коронации; он говорил, что Рылеев думал после убиения цесаревича Константина распустить слух, что это убийство совершено по приказанию императора Николая Павловича; он приписывал ему план поджечь город, чтобы и праха немецкого не было, говорил, что он, Рылеев, снабдил его, Каховского, кинжалом...
Рылеев, отвечая на эти пункты обвинения, утверждал, что все, показанное Каховским, преисполнено несправедливости и клеветы, и во всем видно явное намерение мстить ему, Рылееву, за сделанные на него, Каховского, показания.

______________________

Во всяком случае никакого определенного и выработанного плана цареубийства у Рылеева не было, и на площадь он пошел, вероятно, с тою же мыслью, на которой часто останавливался, когда сталкивался с каким-нибудь необычайно сложным вопросом: «Обстоятельства покажут, что делать должно».

XVI
<День 14 декабря>

О том, как Рылеев провел канун 14 декабря и как он себя вел на площади, — сохранилось немало сведений.

Достоверность этих, иногда очень лирических рассказов проверить трудно, но несомненно, что в них запечатлелась если не правда самих фактов, то правда настроения. Соберем их без всяких оговорок.

«Шумно и бурливо, — рассказывает М. Бестужев, — было совещание накануне 14 декабря в квартире Рылеева. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие поплатились, не будучи виноваты ни в чем, ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского...

Зато, как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко, но когда он попадал на свою любимую тему — на любовь к родине — физиономия его оживлялась, черные как смоль глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда бывало, не устанешь любоваться им. Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос: «То be or not to be». Его лик, как луна, бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Сутгова, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и, взяв обеими руками руку каждого из нас, сказал: Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело»*.

______________________

* Из записок М.А. Бестужева.

______________________

«Все из присутствовавших (на последнем собрании), — рассказывает другой современник, барон Розен, — были готовы действовать, все были восторженны, все надеялись на успех и только один из всех поразил меня совершенным самоотвержением; он спросил меня наедине: «Можно ли положиться наверное на содействие 1-го и 2-го батальонов нашего полка?» — и когда я представил ему все препятствия, затруднения, почти невозможность, то он с особенным выражением в лице и в голосе сказал мне: «Да, мало видов на успех, но все-таки надо начать; начало и пример принесут плоды». Еще теперь слышу звуки, интонацию: Все-таки надо. То сказал мне Кондратий Федорович Рылеев»*.

______________________

* Розен А. Записки декабриста. Лейпциг, с. 86—87.

______________________

Это смутное состояние духа Рылеева, накануне решительного шага — состояние, идущее вразрез с общим приподнятым, экзальтированным настроением, в каком он находился на совещаниях, отметил и Н. Бестужев: «Лучше быть взятым на площади, — говорил Рылеев, — нежели на постели. Пусть лучше узнают, что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали». «Судьба наша решена, к сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется»*.

______________________

* Бестужев Н. Воспоминание о К.Ф. Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 36.

______________________

Рано поутру 14 числа Бестужев пришел к Рылееву и они вместе пошли на площадь*.

______________________

* Мы простились и пошли, — рассказывал Н. Бестужев, — но здесь ожидала нас очень трудная сцена. Жена его выбежала к нам навстречу, и когда я с нею хотел поздороваться, она схватила мою руку, и заливаясь слезами, едва могла выговорить:
—Оставьте мне моего мужа, не уводите его, — я знаю, что он идет на погибель!
Кто из моих товарищей испытал чувствования, одушевлявшие каждого из нас в эти незабвенные дни, тот может представить, что напряженная душа готова была ко всем пожертвованиям, и потому я уговаривал ее такими словами, как будто супруга и мать должна была понимать мои чувства; но это было холодно для ее сердца.
Рылеев подобно мне старался успокоить ее: что он возвратится скоро, что в намерениях его нет ничего опасного. Она не слушала нас; но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших черных ее глаз попеременно устремлялся на обоих. Я не мог вынести этого взгляда и смутился, Рылеев приметно был в замешательстве. Вдруг она отчаянным голосом вскрикнула:
—Настенька! проси отца за себя и за меня!..
Маленькая девочка выбежала, рыдая, обняла колени отца, а мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил ее на диван, вырвался из ее и дочерних объятий и убежал.

______________________

Опасения Рылеева оправдались, и на плошали его ожидало полное разочарование; впрочем, он на самой площади оставался очень недолго. «14 декабря, прежде присяги, — показывает он, — был я у ворот Московского полка вместе с Пущиным, но в роты не входили мы и ни одного офицера, ни солдата не видели; приезжали же узнать, что делается. Потом проезжали мы мимо Измайловского полка к казармам Экипажа, но после возвратились на мою квартиру. После сего я еще ездил к лейб-гренадерским казармам, но, не доехав до них, встретился я с Корниловичем и, узнав от него, что Сутгоф со своей ротой уже пошел на площадь, воротился. На площади же, увидев безначалие и неустройство, отправился искать Трубецкого и уже не возвращался». С этим показанием согласно и то, что рассказывает И. Пущин. Он говорит, что он и Рылеев приехали утром на сборное место, но, не нашедши там никаких войск, отправились в казармы Измайловского полка. Встретили они по дороге мичмана Чижова, который их уверил, что никакая попытка поднять Измайловский полк не может быть удачна. Они возвратились тогда вспять, и на этот раз нашли на сборном месте двух Бестужевых и Щепина впереди солдат. Пущин примкнул к ним, а Рылеев сказал, что он отправится в Финляндский полк, и потом никто его уже больше не видел. «Рылеев, — говорит Пущин, — был всегда готов служить тайному обществу и словом и делом, но в решительную минуту он потерялся, конечно, не из опасения за свою жизнь»*.

______________________

* «14 декабря» И.Пущина. — Всемирный вестник. 1903. VI—VII, с. 233.

______________________

Барон Розен толкует, впрочем, несколько иначе эту суетливость Рылеева. «Рылеев, как угорелый, — говорит он, — бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался на площадь с пустыми руками». «Ему незачем было долго оставаться на Сенатской площади, потому что он деятельнее всех других собирал силы со всех сторон, искал отдельных лиц, не явившихся к сборному месту. Он только не мог принять начальства над войском, не полагаясь на свое умение распорядиться, и еще накануне избрал для себя обязанность рядового»*.

______________________

* Розен А. Записки декабриста. Лейпциг, 1870, с. 97, 147.

______________________

Быть может, Рылеев, действительно, старался собирать если не силы, которыми он не располагал, то отдельных лиц*, но во всяком случае на площади не играл никакой видной роли.

______________________

* Как, например, кн. Трубецкого, который на площадь не явился.

______________________

Стал ли он на некоторое время в ряды солдат, с сумой через плечо и с ружьем в руках*, как он хотел**; отходил ли он в сторону, чтобы приветствовать Н. Бестужева первым целованием свободы и сказать ему, что последние их минуты близки***, старался ли он оградить какого-то «почетного чиновника» от насильственного завлечения в каре бунтующих****, говорил ли он Ф. Глинке, иронизируя над самим собой: «Посмотрите, что затеяли»*****, — все это проверить теперь невозможно. Но во всяком случае, Рылеев «не стрелял, не бил прикладом и не колол штыком генералов, офицеров и других, посланных от государя для увещания солдат», — как это утверждал во всем бесцеремонный А.Ф. Воейков******. Совсем невероятно также, что, встретив командира Семеновского полка Шипова на площади, Рылеев подошел к нему и сказал: «Видите, Сергей Павлович, я от них отстал» — хоть это и рассказывал сам Шипов П. Бартеневу⁷*.

______________________

* «Он надел солдатскую суму и перевязь, и готовился стать в ряды солдатские» — слова Е.П. Оболенского (Общественные движения в России... СПб., 1905, с. 249).
** Рылеев предполагал даже надеть русский кафтан, «чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы», — как утверждает Н. Бестужев. Намерения своего он, впрочем, не исполнил, хотя его костюм, кажется, бросался в глаза. «Со слов одного очевидца, случайно зашедшего на площадь во время утренней прогулки, — площадь представляла зрелище совершенно своеобразное. Тут были лица, каких никогда не видать в Петербурге, по крайней мере, массами: старинные фризовые шинели со множеством откидных воротников; шинели гражданские, порядочные, и при них на головах мужицкие шапки; полушубки при круглых шляпах. Алые полотенца, вместо кушаков, и тому подобное, — целый маскарад распутства, замышляющего преступление. В рядах мелькали по временам А. Бестужев, Рьиеев и другие» (Корф М. Восшествие на престол императора Николая I. СПб., 1857, с. 147, 148). Участники возмущения произвели, несомненно, своим внешним видом известную сенсацию. «Ротами начальствовали семь или восемь обер-офицеров, — сказано было в прибавлении к № 100 «СПб. ведомостей» 1825 г. — к ним присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках» (Русский архив. 1881. II, с. 337).
*** Памяти братьев Бестужевых. Лейпциг, с. 38.
**** Записки протоиерея Иоанна Виноградова. — Русская старина. 1878. VIII, с. 575.
***** Сиротинин. С. 178.
****** Письмо Воейкова к кн. Е.А. Волконской, от 14 декабря. — Русский архив. 1894. II. с. 294.
⁷* Русский архив. 1890. VI, с. 178.

______________________

В ту минуту, когда «выстрелы рассеяли безумцев с полярной звездою»*, — Рылеева на площади не было.

______________________

* Письма Карамзина к Дмитриеву. СПб., 1866, с. 411.

______________________

«Рылеев скитался не знаю где, — пишет Греч, — но к вечеру пришел домой. У него собралось несколько героев того дня, между прочим, барон Штейнгель: они сели за стол и закурили сигары. Булгарин, жестоко ошеломленный взрывом, о котором он имел темное предчувствие, пришел к Рылееву часов в восемь и нашел честную компанию преспокойно сидящую за чаем. Рылеев встал, преспокойно отвел его в переднюю и сказал: «Тебе здесь не место. Ты будешь жив, ступай домой. Я погиб, прости! Не оставляй жены моей и ребенка». Поцеловал он его и выпроводил из дому»*. В этом рассказе верен только один факт, подтвержденный и показанием Рылеева: вечером 14 декабря некоторые члены общества, действительно, собрались у Рылеева, с какой целью — неизвестно. Д. Кропотов** рассказывает об этом последнем вечере иначе, и рассказ его правдоподобен. «Вечером 14 декабря, — говорит он, — Рылеев явился домой пасмурным и печальным***. Напившись чаю, сказал жене: «Худо, мой друг, всех моих друзей берут под стражу, вероятно, не избегнуть и мне общей участи». Отправившись в свой кабинет, он улегся на диван. После полуночи приехал обер-полицмейстер и объявил ему повеление об арестовании его. Рылеев оделся наскоро, благословил дочь свою Настеньку, крепко сжал в объятиях жену, изнемогавшую под бременем горести, и, поцеловав ее в последний раз, быстро направился к двери».

______________________

* Греч. Записки о моей жизни. СПб., 1866, с. 376—377. Ничего подобного, вероятно, на самом деле не было; Булгарин после смерти Рылеева мог всю эту трогательную сцену выдумать, если сам Греч ее не выдумал.
** Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С.242.
*** В своих показаниях Рылеев говорит, что он плохо помнит все, что в этот вечер у него говорилось, «так как находился в сильном волнении духа и был занят судьбой своего семейства и беспрестанно уходил в комнату жены».

______________________

Рылеев был отвезен прямо во дворец, откуда, после допроса у царя, был доставлен в Петропавловскую крепость и помещен в 17 № Алексеевского равелина.

«Присылаемого Рылеева, — писал Государь, — посадить в Алексеевский равелин, но не связывать рук; дать ему бумагу для письма и, что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно»*.

______________________

* Несколько слов в память императора Николая I. — Русская старина. 1896. VI, с. 459.

______________________

XVII
<Жизнь в равелине. Последние стихи>

Для Рылеева начались томительные дни в заключении. После пережитых волнений, такая беззвучная жизнь должна была ускорить тот нервный кризис, который был неизбежен при его впечатлительной натуре; слишком чувствительна была в основе своей эта натура, слишком в ней много было мечтательности, чтобы она долгий срок могла выдержать такое напряжение, в каком она находилась в продолжение последних месяцев. При всей своей воспламеняемости и резкости в суждениях, Рылеев не был настоящим бойцом, — человеком железной воли, выдержанных решений ума и стойкой последовательности в действиях. Он в речах и стихах был смелее, чем на деле, и когда сознал, что дело проиграно, мог разрешить себе тот душевный покой, который он всегда любил как поэт и мечтатель. Конечно, говорить о «покое» заключенного, не знающего, какая участь его ожидает, человека, озабоченного судьбой друзей и семьи, — странно. Но есть покой высшего порядка, который возможен и при больших волнениях сердца: это покой в сознании того, что то, что он считал нужным — сделано, сделано с напряжением всех сил, которые были в распоряжении, и что печальная развязка дела уже не в моей власти.

Рылеев пришел к этому сознанию необычайно быстро и очень покорно примирился с развязкой. Этим примирением объясняется его поведение на допросах, его показания и та очень искренняя религиозность, которая во все продолжение его тюремной жизни служила для него источником утешения.

Дальнейшая борьба была невозможной, оставалось только спасать пострадавших. Этим Рылеев и руководствовался при своих ответах и показаниях. Существует мнение, что признания осужденных были не всегда добровольны; что власть употребляла всевозможные средства к тому, чтобы вынудить признание, какое ей было нужно, что заключенных лишали спокойствия тела и духа и разными средствами, даже очень крайними, заставляли оговаривать других товарищей*. Сколько в этом истины, сколько вымысла — проверить трудно, но можно с уверенностью сказать, что к Рылееву меры принуждения не применялись, а его откровенность на допросе была не вынужденная, а добровольная. Что он говорил царю в ночь на 15 декабря, мы не знаем, но, вероятно, говорил откровенно**, судя по тому, что царь пожелал иметь от него ежедневные сведения. На первом допросе перед комитетом показания Рылеева были «отрывисты»***, а затем очень подробны и обстоятельны. Товарищ его, Н. Бестужев говорит так о его поведении на допросах****:

______________________

* Так утверждают Н. Муравьев, Лунин, Н. Бестужев и М.Фонвизин. (Разбор донесения. — Записки декабристов. Лондон, 1863. II, III, с. 104; Фонвизин М.А. Обозрение проявления политической жизни в России. — Общественные движения в России в первую половину XIX века. 1905, с. 197). Подтверждает это и Н. Тургенев (La Russie et les Russes. I, p. 236—237).
** Кажется, что на этот разговор с царем намекает Рылеев в заключительных словах своего показания: «Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобных происшествию 14 декабря, и если это до сего скрывал, то скрывал не столько щадя себя, сколько других».
*** Боровков А.Д. Автобиографические записки. — Русская старина. 1898. XI, с. 336.
**** Из записок Н.А. Бестужева. — Памяти братьев Бестужевых. Лейпциг, 1880, с. 39-41.

______________________

«Вот поведение Рылеева по комитету, сколько я мог судить из дела и его показаний, которые до меня доходили. Но здесь я говорю собственное мнение, одно заключение, то, что мне казалось, не основываясь ни на каких положительных доказательствах.

Рылеев старался перед комитетом выставить общество и дела оного гораздо важнее, нежели они были в самом деле. Он хотел придать весу всем нашим поступкам, и для того часто делал такие показания, о таких вещах, которые никогда не существовали. Согласно с своею мыслью, чтобы знали, чего хотело наше общество, он открыл многие вещи, которые открывать бы не надлежало*. Со всем тем это не были ни ложные показания на лица, ни какие-нибудь уловки для своего оправдания; напротив, он. принимая все на свой счет, выставлял себя причиною всего, в чем могли упрекнуть общество. Сверх того, комитет употреблял все непозволительные средства: вначале обещали прошение; впоследствии, когда все было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою. Комитет налагал дань на родственные связи, на дружбу; все хитрости и подлоги были употреблены. Я знал через старого солдата, что Рылееву было обещано от государя прощение, ежели он признается в своих намерениях; жене его сказано было то же; позволены были свидания, переписка, все было употреблено, чтобы заставить раскрыться Рылеева. Сверх того, зная нашу с ним дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило. Я. признаюсь, обманутый сам обещанием царским, зная, за какую цену оно обещано Рылееву, и зная его намерение представить в важнейшем виде веши, думал действовать в том же смысле, чтобы не повредить ему и не выставить его лжецом, отрицаясь от показаний, сделанных будто от его имени, особенно в начале дела, когда еще не разгадал этой хитрости комитета; но после я узнал это, и мы с братом взяли свои меры. Что же касается до Рылеева, он не изменил своей всегдашней доверчивости и до конца убежден был, что дело окончится для нас благополучно. Это было видно из его записки, посланной ко всем нам в равелин, когда он узнал о действиях верховного уголовного суда; она начиналась следующими словами: «Красные кафтаны (т.е. сенаторы) горячатся и присудили нам смертную казнь, но за нас Бог, государь и благомыслящие люди», — окончания не помню».

______________________

* С особой злостью, несомненно исказившей истину, — говорил об этих показаниях Рылеева Д. Завалишин (Завалишин Д. Записки декабриста. Мюнхен, 1907. II, с. 39).

______________________

Что Рылеев надеялся на «благополучный» исход дела — на это есть намеки и в его письмах из каземата; непонятно только, как, надеясь на это, он мог представлять все дело более серьезным и сложным, чем оно было, и преувеличивать свою собственную роль во всем заговоре. Но он возвеличивал себя на счет других с очень определенной целью: он хотел взять на себя наибольшую часть вины, чтобы она не такой тяжестью легла на плечи товарищей*.

______________________

* Ср.: Кропотов Д. Из биографии гр. М.Н. Муравьева. — Русский вестник. 1874. 1, с. 64.

______________________

Барон Розен рассказывает, что Рылеев на допросах излагал очень смело свои взгляды на положение России и был откровенен в обличении ее недостатков. Кн. Трубецкой утверждает, что Рылеев вел даже «развязный» разговор (правда, до допроса) о «временном правлении» с одним из своих судей, князем А.Н. Голицыным*. Эти смелые и обличительные речи Рылеева остались незаписанными**, но что он мог произносить их — это более чем вероятно: подавали же А. Бестужев и Штейнгель длинные донесения самому царю, в которых не щадили русские порядки***.

______________________

* Записки кн. Трубецкого. Лейпциг, 1874, с. 67.
** В «Донесение» эти обличительные речи не попали. Ср.: Schnitzler. Histoire intime de la Russie. 11. p. 135.
*** «В донесении следственной комиссии не выставлено ни одно обстоятельство, — пишет М. Фонвизин в своей «Записке», — ни одно действие подсудимых, которое бы могло возбудить симпатичное участие к ним соотечественников. Сколько было показаний многих из них, в которых представлено в истинном виде тогдашнее состояние России, страдавшей под вековым гнетом самовластия! Сколько верных изображений хаотического беспорядка и в законодательстве, и в администрации! Сколько уроков самому правительству для уврачевания тяжких язв, съедающих Россию! Уничтожение крепостного рабства целой трети ее народонаселения, винных откупов, посредством которых главный государственный доход основан на развращении и разорении народа по несчастной страсти его к крепким напиткам, поощренной с ведома правительства винными откупами, до невероятности размножающими средства удовлетворять эту страсть, — все эти горькие истины и многие другие откровенно и добросовестно высказаны подсудимыми, и однако обо всем этом умолчено в донесении следственной комиссии Государю» (Фонвизин М. Обозрение проявлений политической жизни в России... — Общественные движения 8 России. С. 199— 200).

______________________

Если Ник. Муравьев и Н. Тургенев могут быть заподозрены в стремлении представить движение отнюдь не серьезным*, то показания Рылеева писаны с полным сознанием важности того дела, которому он служил.

______________________

* М. Муравьев в разборе «Донесения» и Н. Тургенев в Memoires d'un proscript.

______________________

Быть может, ему не следовало бы говорить так уверенно и открыто о силах южного общества, о руководящей роли, которую в нем играл Пестель; быть может, он напрасно просил своих судей «принять всевозможные предосторожности и как можно скорее, чтобы опять не пролилась кровь и не погибли люди, достойные, может быть, лучшей участи». Такие слова могли исказить заранее точку зрения судьи на того или другого подсудимого и заставить судью предполагать очень важное и значительное там, где этого, может быть, и не было*, — но излишняя откровенность Рылеева вытекала опять-таки не из чувства самообороны, а из сентиментального миросозерцания, которое допускало, что победитель может стать нежным опекуном, а грозный судья превратиться в милостивого родителя**.

______________________

* Кажется, что это иногда и случалось. Трубецкой пишет в своих «Записках»: «Вид Рылеева сделал на меня печальное впечатление; он был бледен чрезвычайно и очень похудел. Его вид так поразил меня, что я сделал то, чего бы не должен был, а именно, я, по некотором оспаривании показаний его мнения о других лицах, не стал упорствовать и согласился, что он говорил то, чего я от него не слыхал, как и теперь в том уверен, и что, может быть, подвергло строжайшему осуждению этих лиц» (Записки кн. Трубецкого. Лейпциг, 1874, с. 66—67).
** Рылеев был вообще очень доверчив. Сердце его слишком было открыто, — говорит Н. Бестужев, — слишком доверчиво. Он во всяком человеке видел благонамеренность, не подозревал обмана, и, обманутый, не переставал верить. Опытность ни к чему для него не служила.
Он все видел в радужные очки своей прекрасной души (Бестужев Н. Воспоминания о К.Ф. Рылееве; Библиотека декабристов. М., 1906. I, с. 31).

______________________

К этой милости Рылеев и взывал с самых первых дней заключения. Сначала он подыскивал оправдание для такой возможной милости и писал: «Открыв откровенно и решительно, что мне известно, я прошу одной милости: пощадить молодых людей, вовлеченных в общество, и вспомнить, что дух времени — такая сила, перед которой они не в состоянии были устоять». Затем он обращается уже прямо к царю, без всякой попытки самозащиты. «Что повелела совесть, я сказал все, — пишет он ему. — Прошу об одной милости: будь милосерден к моим товарищам; они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами. Твое милосердие сделает из них самых ревностных верноподданных твоих и обезоружит тех, кои пожелают идти по следам нашим. Государь! Ты начал царствование свое великодушным подвигом: ты отрекся от престола в пользу старшего брата своего. Совокупив же с великодушием милосердие, кого, государь, не привлечешь к себе ты навсегда?» О себе он говорил царю только одно, что он — отец семейства.

Скромный, когда дело шло о просьбе, он не щадил себя, когда оно касалось обвинения*. Судьи, главным образом, по его же собственным признаниям, хотели видеть в нем главаря и организатора северного общества. «Комитету известно, — говорили они, — что до 1823 года северное тайное общество, состоявшее из немногих людей и без всякого действия, готово было само собой уничтожиться, но вы, вступив в оное и как один из пламенных и решительных членов, восстановили общество и при посредстве южных членов, возбуждавших здесь взаимное рвение, быстро умножали число членов, управляя их волей и одушевляя их либеральными понятиями и слепой готовностью к преобразованию, распространили и утвердили преступный круг деятельности тайного общества и, наконец, вы первые предприняли намерение воспользоваться переприсягой Государю Императору Николаю Павловичу, преклонили к тому и других и сделались главной причиной происшествия 14 декабря». На это обвинение — с действительностью не вполне согласное (так как Рылеев не восстановлял общества, с южными членами не дружил и главной причиной происшествия не был) — Рылеев ответил полным признанием. «Признаюсь чистосердечно, — писал он, — что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо я мог остановить оное, — и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступной ревностью своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». Это Рылеев говорил 24 апреля 1826 г., когда следствие по его делу приходило к концу и когда ему самому нужно было произнести окончательную оценку своей собственной роли. Какие бы мы ни подыскивали мотивы такой готовности взять все на себя, — желание ли спасти других или, как некоторые думают, потребность искупить свою вину перед теми, которые из-за него пострадали, — но, во всяком случае, с момента его заключения в крепость, в Рылееве не осталось и тени «революционного» духа, о котором так часто говорили его позднейшие судьи. Врожденная ему чувствительность взяла верх над всеми другими душевными склонностями.

______________________

* За исключением вопроса о цареубийстве, инициативу которого он с полным правом не хотел признать за собой.

______________________

Эта чувствительность в особенности заметна в письмах, которые Рылеев писал жене из крепости. Рылеев беседует с женой как бы без свидетелей (а письма эти, конечно, шли через чужие руки), вникая в разные хозяйственные мелочи*, доверяя ей свои сокровенные мысли, — мысли, преимущественно покаянные и религиозные, и ободряя ее видами на благополучный исход дела. Любопытно, что во всех этих письмах нельзя совсем уловить ни одной фальшивой, рассчитанной на известное впечатление фразы. Все очень просто и необычайно сердечно и искренно. Приходится при знать, что Рылеев, действительно, с удивительной доверчивостью относился к тем людям или, вернее, к тому лицу, от которого зависела его участь. Впрочем, император сам позаботился о том, чтобы укрепить в Рылееве это доверие: Рылеев не испытывал, например, никаких чрезвычайных стеснений в своем заключении, если не считать слишком редких свиданий с женой**, а главное царь облегчил ему сразу заботу о материальном положении его семьи. На другой день после ареста Рылеева, император приказал кн. А. Голицыну навести справку о положении его семейства. Голицын писал государю, что на вопрос, не имеет ли жена Рылеева в чем-нибудь нужды, она отвечала, что у нее осталось еще 1000 руб. и «она ни о чем не заботится, имея одно желание увидеться с мужем». Это желание было удовлетворено не сразу, но 19 декабря 1825 г., царь прислал жене Рылеева в подарок 2000 руб. и затем 22 декабря, в день именин дочери она получила от императрицы Александры Федоровны 1000 руб.*** Очень тактично и искренне, без лишних слов, писал Рылеев жене, когда узнал об этом подарке: «Милосердие государя и поступок его с тобою потрясли душу мою. Ты просишь, чтобы я наставил тебя, как благодарить его. Молись, мой друг, да будет он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием... Молись Богу за императорский дом. Я мог заблуждаться, могу и вперед, но быть неблагодарным не могу. Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое. Что бы со мной ни было, буду жить и умру для них»****.

______________________

* Финансовые дела его очень заботили, так как они были крайне запутаны. Долгов было много и имение требовалось нужно было продавать спешно.
** Описание одного из таких свиданий сохранилось. «В начале июня дозволено было Рылееву даже иметь свидание с семейством, то есть с женой и дочерью. На этом свидании довелось быть и мне. Мы отправились в Петропавловскую крепость в коляске. Проехав Иоанновские ворота, мы сейчас же остановились, не доезжая палисадника. Наталья Михайловна (жена Рылеева) с Настенькой отправились в каземат. Спустя три четверти часа Наталья Михайловна и Настенька возвратились в слезах, беспрестанно оглядываясь на окно. На окне, за железной решеткой, стоял Рылеев в белой одежде, слегка потрясая воздетыми к небу руками. Сидя в коляске, мы смотрели на окно каземата и заливались слезами. Кучер Петр, сняв свою шляпу, громко рыдал и причитывал, как это водится в деревнях по умершим» (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С.243).
*** Несколько слов в память Николая Павловича. — Русская старина. 1896. VI. с.461.
**** Существовало мнение, что эти подарки были не вполне бескорыстны; что они были рассчитаны на то, чтобы сделать Рылеева более откровенным. Но он и без них был откровенен, а главное, эти подарки не иссякли и после смерти Рылеева. С 1826 по 1831 год вдова Рылеева получала ежегодно 3000 рублей, а когда она вышла замуж за отставного поручика Куюдавского, то эти же 3000 руб. отдавались до совершеннолетия ее дочери, которой после выхода замуж было также оказано пособие (Русская старина. 1896. Июнь, с. 461—462).

______________________

Большой поддержкой в тюрьме было для Рылеева его религиозное чувство, которое охватило его необычайно быстро и сильно почти с первого же дня его заключения. Особенно религиозен Рылеев не был*, и этот подъем религиозного настроения должно, конечно, приписать обстановке. Ошибочно было бы видеть в этой религиозности страх перед судьбой, так как Рылееву до последних дней его участь рисовалась не в очень мрачных красках; нельзя также приписать ее каким-либо расчетам, так как она за все продолжение тюремной жизни Рылеева не заставила его написать ни одной фальшивой, неискренней, или шаблонной фразы.

______________________

* На это, по крайней мере, нет указаний в его стихах и письмах; и едва ли можно сказать, как выразился один из современных критиков, что «потрудившийся и пострадавший ради земли Рылеев в сущности считал землю чужбиной; что его заветные помыслы тяготели горе, ко Христу, которого он славил всей душой, к молитвенному созерцанию; для него, чистого христианина, были дороже всего перспективы небесные» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., I, с. 21). Разве только в самые последние дни эти перспективы заставили его совсем не думать о том, о чем он всю свою жизнь неустанно думал, — о царстве справедливости здесь, на земле, а не за гроб.

______________________

Религия была единственным исходом, к которому должна была прийти эта сентиментальная натура, когда всякий способ и предлог к проявлению энергии был у нее отнят, и когда она, истомленная, сама на себе сосредоточилась. Почти с первых же дней своего заключения, Рылеев почувствовал потребность в мирном настроении и просил жену вместе с 11-ю томами истории Карамзина прислать ему книгу «О подражании Христу», перевод М.М. Сперанского. Он углубился в эту книгу, и она стала «питать его»; «в часы скорби она научает внятнее и высокие истины ее тогда доступнее», — писал он, и письма его, действительно, мало-по-малу переполняются религиозными размышлениями.

Рылеев молится, выписывает себе в тюрьму образ, которым его благословила мать на смертном одре, заботится об образах, которые им обещаны в деревенскую церковь, приобщается, хочет жертвовать деньги на церковь с тем, чтобы священник ежегодно служил панихиды у могилы его матери... он полностью во власти всевозможных религиозных ощущений. Иногда это настроение выливается в форму целого богословского рассуждения, и Рылеев пишет жене: «О милая душой подруга! О милый друг, твой дух скорбит и мне скорбнее стало. Я ...* не нашел душе отраду. Мы душой стремимся друг к другу, но оболочка разделяет. Мы стремились к нравственному, духовному миру, оболочка увлекла нас за собою. Кто же дух от тела разрешит? Христос. В нем едином весь духовный мир, единый, истинный и вечный. Но где же Он? В груди твоей. Нетленной плотью своей, Он приобщил тебя духовной, беспредельной сущности своей —миру духовному; нетленной кровью своей Он приобщил тебя вечной любви, т.е. жизни Творца. В ней единой истина, спокойствие и благо. Она все прощает, примиряет и к лучшему концу приводит, всему учит и все исправляет. В Христе она явилась миру; в Нем едином ты найдешь ее. Полюби ее, о мой милый друг, в глубоком уединении сердца, и она неизъяснимо тебя утешит... Ты любовью соединился с миром физическим, временным; Христом ты должен соединиться с миром духовным, вечным и, соединив в себе два мира, всей душою подчинить себя любовью вечности. Вот, милый друг, предназначение наше. Мы должны любовью подчинить Христу физический мир и в Нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу ради Бога, по любви Христа».

______________________

* Не разобрано.

______________________

Во всех письмах звучит один призыв — к., покорности воле Божьей, одно желание — самому и одному испить свою чашу. «Я пишу тебе то, — говорит он жене, — что мне внушают чувства, и ты никогда не думай, чтобы я согласился и допустил тебя разделять со мною участь мою. Ты не должна забывать, что ты — мать. Впрочем, мой друг, надейся на благость Божью и милосердие Государя. Как ни велико преступление мое, но по сию пору обращаются со мною не как с преступником, а как с несчастным, и потому не предавайся отчаянию. У Бога все возможно, и все, что ни творит Он, все творит к лучшему. Молись Ему вместе с малюткой нашею и, что бы ни постигло меня, прими все с твердостью и покорностью Его святой воле».

Хоть надежда, как видим, и не покидала Рылеева, но заставить его любить жизнь она была минутами бессильна. И в эти грустные часы он свыкался с мыслью о смерти. То была не страшная, не тревожная, а очень умиротворенная религиозная мысль, хотя источник ее и коренился не столько в любви к небесному, сколько в усталости от жизни земной. Эта тоска по иной жизни и продиктовала Рылееву два последних его стихотворения.

«Открылась весна, — рассказывает Е.П. Оболенский, сосед Рылеева по тюрьме, — наступило начало лета, и нам, узникам, позволено было пользоваться воздухом в нашем саду, устроенном внутри Алексеевского равелина. Часы прогулки распределялись поровну на всех узников: их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Однажды добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит — я спешу к заветному углу, поднимаю листы и читаю:

Мне тошно здесь, как на чужбине!
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыла мне голубине.
Да полечу и почию?
Весь мир, как смрадная могила!
Душа из гела рвется вон!
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон;
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прошенье
И дух от тела разреши.

Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк Рылеева...

У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго, в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу. Ответ не замедлил. Вот он:

«Любезный друг, — писал в ответ Рылеев, — какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва, какие это были слезы и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний — за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за Государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку; словом, за весь мир. Давно ли ты, любезный друг, так мыслишь, скажи мне: чужое ли это или твое? Ежели эта река жизни излилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое ли оно или твое, но оно уже мое так, как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества».

Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк; но она была неполная до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах:

О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос — спаситель наш один,
И мир, и истина, и благо наше.
Блажен, в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямой мудрец, он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И как Петра ведет его Христос
По треволнению мирскому.
Для цели мы высокой созданы:
Спасителю, сей Истине верховной,
Мы подчинять от всей души должны
И мир вещественный, и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к бессмертию стезя прямая;
И благовествуя, мой друг, речет о ней
Сама нам Истина святая:
«И плоть, и кровь преграды вам поставят,
Вас будут гнать и предавать.
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать;
Но тщетный страх не должен вас тревожить —
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять.
Но этим зла вам причинить не сможет.
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник».
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник.
Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу,
И, как орел, на небо рвусь душою,
Но плотью увлекаюсь долу.
Душою чистою и сердцем прав,
Перед кончиною, подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Увидит край обетованный*.

______________________

* В тюрьме кроме этих стихотворений Рылеев других не писал, и те, которые ходили потом по рукам, как бы написанные им в крепости, — ему не принадлежат (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С.244). Ср. примеч. 106.

______________________

Это была последняя лебединая песнь Рылеева. С того времени он замолк, и кленовые листы не являлись уже в заветном углу моей комнаты»*.

______________________

* Воспоминания Е.П. Оболенского. — Общественные движения в России в начале XIX века. С. 251-53.

______________________

Обетованный край, о котором вздыхал Рылеев, ему пришлось увидать очень скоро.

XVIII
<Приговор суда. Последние письма>

В мае 1826 года следствие по делу 14 декабря было закончено, и комиссия, избранная для оснований разрядов, на которые, по степени их виновности, должны были быть разделены осужденные, представила в июне месяце свой доклад верховному уголовному суду.

«Сколь ни тяжки вины, — говорилось в этом докладе, — в первом разряде означенные, но есть в числе подсудимых лица, которые по особенному свойству их преступлений не могут идти в сравнение даже и с теми, кои принадлежат к сему разряду. Превосходя других во всех злых умыслах, силой примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и, наконец, хладнокровной готовностью к кровопролитию, они стоят вне всякого сравнения. Комиссия признала справедливым, отделив их, составить им, с изложением всех их злодеяний, особенный список».

К числу этих лиц был отнесен и Рылеев. Виновность его определялась следующими словами*: «Отставной подпоручик Кондратий Рылеев 32 лет. По собственному признанию:

______________________

* «Донесение комиссии разрядов», с. 11—12.

______________________

1. По первому пункту (цареубийства). Умышлял на цареубийство; назначил к совершению оного лица; умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление императорской фамилии и приуготовлял к тому средства.

2. По второму пункту (бунт). Усилил деятельность северного общества: управлял оным, приуготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинять манифест о разрушении правительства; сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов.

3. По мятежу (воинскому). Приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных; возбуждал к мятежу нижних чинов чрез их начальников посредством разных обольщений, и во время мятежа сам приходил на площадь.

Примечание. Воспротивился сделанному на совещании у него предложению: разбить питейные дома, допустить грабеж и привлечь чернь во дворец».

Верховный суд приговорил Рылеева вместе с Каховским, Пестелем, С.И. Муравьевым и Бестужевым-Рюминым к четвертованию, которое потом было заменено казнью через повешение.

Рылеев, если верить одному свидетелю, не обнаружил ни малейшего признака смущения на своем лице, при выслушивании приговора*. Хоть он и надеялся на относительно благополучный исход дела и долго не терял надежды, но, вероятно, ко дню решения успел помириться с ужасной мыслью**. Все, кто видел его в последние дни, отмечали его покорное примирение с судьбой. Отец Мысловский, который часто посещал его в тюрьме, говорил, что признал в нем истинного христианина, готового положить душу свою за други своя***. Боясь поколебать этот душевный мир, столь облегчавший ему последние часы страшного испытания, Рылеев отказался от последнего свидания с женой, щадя и ее, и себя.

______________________

* Дневник П.Г. Дивова. — Русская старина. 1897, III, с.485.
** Есть известие, что жена Рылеева обратилась к царю с прошением о помиловании и получила ответ: «Никто не будет обижен» (Записки Трубецкого. Лейпциг, 1874, с. 68). Но это известие едва ли достоверно.
*** Декабристы в рассказе помощника квартального. С. 32—33.

______________________

«В каземате в последнюю ночь получил он позволение писать к жене своей: он начал, — отрывался от письма, молился — продолжал писать. С рассветом вошел к нему плац-майор со сторожем, с кандалами, и объявил, что через полчаса надо идти: он сел дописать письмо, просил, чтобы между тем надевали железо на ноги. Он съел кусочек булки, запил водой, благословил тюремщика, благословил во все стороны соотчичей (?) и друга и недруга, и сказал: «Я готов идти»*.

______________________

* Розен А. Записки декабриста. Лейпциг, 1870, с. 147.

______________________

13 июля 1826 г.

«Бог и государь решили участь мою, — писал жене Рылеев. — Я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на него, ни на Государя: это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святой дивно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткой, я на хожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином! Благодарю моего Создателя, что он меня просветил и что я умираю во Христе. Это дивное спокойствие порукой, что Творец не оставит ни тебя, ни Нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию: ищи утешения в религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей. Отдай ему одну из золотых табакерок в знак признательности моей, или лучше сказать на память, потому что возблагодарить его может только один Бог за то благодеяние, которое он оказал мне своими беседами. Ты не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправься к почтеннейшей матушке. Проси ее, чтобы она простила меня, равно всех родных своих проси о том же... Я хотел было просить свидания с тобою, но раздумал, чтоб не расстроить себя. Молю за тебя и Настеньку и за бедную сестру Бога, и буду всю ночь молиться. С рассветом будет у меня священник, мой друг и благодетель, и опять причастит. Настеньку благословляю мысленно нерукотворным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога. Прошу тебя более всего заботься о воспитании ее. Я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в нее свои христианские чувства — и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то осчастливит и его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, осчастливила меня в продолжение восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами: они не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все... Прощай! Велят одеваться. Да будет Его Святая воля.

Твой истинный Друг К. Рылеев.
У меня осталось здесь 530 р.; может быть, отдадут тебе»*.

______________________

* По поводу этого письма возникали сомнения в его подлинности. «Было пущено в публику, — писал Герцен, — рукописное письмо Рылеева к жене, в котором будто бы он изъявляет несноснейшим слогом чувства раскаяния: жена Рылеева сама говорила, что она никогда такого письма не получала, что Рылеев никогда не писал его, что, следственно, оно подложное» (14 декабря 1825 года и император Николай. London, 1858, с. 247, 248).
Д. Кропотов утверждает, однако, положительно, что оно было написано Рылеевым, и говорит, что в его присутствии оно было вручено жене Рылеева лицом, заведовавшим перепиской с заключенными (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 243).
Кн. Е.П. Оболенский признавал письмо подлинным (Записки кн. Е.П. Оболенского. — Общественные движения в России... С. 255).
Барон Розен утверждал, что оно только изуродовано переписчиками (Розен А. Записки декабриста. Лейпциг, 1870, с. 143). Герцен, вероятно, ошибся в своих предположениях.

______________________

Такая же покорность судьбе видна и в том письме, которое Рылеев послал или собирался послать царю, когда исход дела стал ему вполне ясен. Он писал Государю:

Около 12 июня, 1826 г.

«Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений неполитических правил? Так, Государь! отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно; но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить тебя, Государь, будь милосерд к товарищам моего преступления. Я виновнее их всех, я, с самого вступления моего в думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером, словом, я погубил их; чрез меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу тебя, Государь, прости их: ты приобретешь в них достойных себе верноподданных и истинных сынов Отечеству. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечной благодарностью. Казни меня одного; я благословлю десницу меня карающую, и твое милосердие и пред самою казнью не перестану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий против власти верховной».

Подлинность этого письма требует подтверждения, но если сравнить его с показаниями Рылеева на суде, то видишь, что оно в сущности есть простое повторение всего, что Рылеев говорил перед судьями и что писал в своем первом донесении Государю. Что же касается отречения от «заблуждений и политических правил», то в этом признании нет отказа от идеалов, какими он жил, или от политических учений, которых он придерживался в теории. Слова Рылеева должно понимать, как добровольное отречение лишь от того способа проведения их в жизнь, какой был сгоряча избран им и его друзьями.

Во всяком случае, черновое письмо Рылеева к царю, если оно было им написано, не имело за собой никаких иных побуждений, кроме искреннего выражения благородной мысли, примиренной с несчастьем.

XIX
<Казнь>

Спокойно и твердо взошел Рылеев на эшафот. «Положите мне руку на сердце, — сказал он будто бы священнику, — и посмотрите, скорее ли оно бьется»*. Если оно и билось сильнее, то во всяком случае не от страха.

______________________

* Из записок Н.А. Бестужева. Лейпциг, 42.

______________________

О последних минутах Рылеева существует много рассказов. Расходясь в мелочах, все эти показания современников в один голос говорят о стойкости, с какой Рылеев встретил кончину. Приведем некоторые из этих описаний.

«Я не спал, — рассказывает Оболенский, — нам велено было одеваться, я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени — слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора: цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!» — и мерные шаги удалились к концу коридора»*.

______________________

* Записки кн. Е.П. Оболенского. — Общественные движения в России... С. 256.

______________________

«Приведение приговора в исполнение на обширном поле, простиравшемся позади Петропавловской крепости, назначено было на 13 июля 1826 года, на рассвете. При этом должны были присутствовать отряды из всех войск гвардии. В городе никто, или почти никто, не знал ни о времени, ни о месте экзекуции. Я узнал об этом случайно, и с товарищем моим отправился на Петербургскую сторону. Мы дошли до конца Троицкого моста, далее стража нас не пустила, но и оттуда все поле и вся обстановка, при помощи биноклей, хорошо были видны. Войска уже были на своих местах; посторонних зрителей было очень немного: не более 150—200 человек...

Был уже пятый час утра, когда приступили к казни главных преступников. Их поставили на скамейку в ряд, в расстоянии друг от друга на какие-нибудь пол-аршина. На голову одели колпаки, которые насунули на лица, закрыв их совсем, начиная с шеи, и во всю длину ног надели белые фартуки и сзади завязали их вверху и внизу так, что руки и нош были фартуком спеленуты. Наконец, наложили на шеи петли, которые должны были затянуться и удержать казненных на воздухе, когда из-под их ног отнята будет скамейка. Но тут и последовал известный потрясающий эпизод. Веревки были новы и туги: когда оттолкнули скамейку, то головы двух средних в ряду осужденных просунулись вниз сквозь незатянувшиеся петли, и они тяжело упали на землю. Повисли только трое. Падение это произвело потрясающее впечатление. Все приготовились видеть пять человек, заслуживших смертную казнь повешенными, но никто не предвидел случившегося так неожиданно и продолжившего предсмертную агонию двух несчастных. Это были Рылеев и Бестужев. Говорят, что упавши, Рылеев воскликнул: «Нам во всем неудача!» Прошло около четверти часа, пока их снова поставили на скамейку, расправили веревки, а между тем повисшие до того вертелись в предсмертных конвульсиях. Стража окружала виселицу, но, по прошествии получаса, стали всех пускать, и толпа любопытных нахлынула. Казненные висели уже неподвижно. Прошло еще полчаса — мертвецов сняли и отнесли в крепость»*.

______________________

* Воспоминание О.А. Пржецлавского. — Русская старина. 1874. XII, с. 681—682.

______________________

«Все они были очень покойны, отказались иметь последнее свидание с родными (Рылеев с женой), чтобы не расстроить их и себя. Говорили немного между собой и ожидали последнего часа с твердостью. Их вывели рано, до свету, заковав прежде в железо. Выходя в коридор, они обнялись друг с другом и пошли, сопровождаемые священником и окруженные караулом, к тому месту, где мы видели столбы. Тут их поместили на время в каком-то пороховом здании, где были уже приготовлены пять гробов. Протоиерей Мысловский был при них до последней минуты. У двоих из них, кажется, Пестеля и Каховского, оборвались веревки, и они упали живые. Исполнители потерялись и не знали, что делать, но по знаку Чернышева их подняли, исправили веревки и снова не взвели, а уже внесли на эшафот. Потом, когда уверились, что все пятеро уже не существуют, сняли их и отнесли туда, где находились гробы, и, положивши в них тела, оставили их до следующей ночи. Потом свезли в ночное время на устроенное для животных кладбище (называемое Голодай) и там неизвестно где закопали. Говорят, будто бы протоиерей Мысловский хотел было воспротивиться второй казни двух упавших, но что Чернышев настоял на этом»*.

______________________

* Записки Н.В. Басаргина. С. 55. Издание «Русского архива».

______________________

«Руки и ноги были связаны так, что руки были опущены вдоль туловища, а ногами они могли делать самые маленькие только шаги. Кандалов не было, только ремни. Ремнями были связаны и руки, и ноги. Они протянули друг другу руки и крепко пожали. Некоторые поцеловались. Рылеев глазами и головой показал на небо... Они были совершенно спокойны, точно будто шли не на смерть, а выходили вот в другую комнату закурить трубку...

Иной, кто не знал, что тут делается (на месте казни), подумал бы, что тут очень весело. На кронверке во все время играла музыка Павловского полка. Они пятеро сидели все время на траве и тихо между собой разговаривали. Когда пришла их очередь, к ним опять подошел Мысловский, говорил с ними, напутствовал их еще раз к отходу и дал приложиться к кресту. Они, на коленях, молча помолились Богу, смотря на небо. Потом на них надели мешки, которыми они были закрыты от головы до пояса; на шеи им на веревках надели аспидные доски, с именами и виной их... Они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело. Мешки им очень не понравились, и Рылеев сказал, когда ему стали надевать мешок на голову: «Господи! к чему это!» Палачи им стянули руки покрепче, один конец ремня шел спереди тела, другой сзади, так что они рук поднимать не могли. На палачей они смотрели с негодованием. Видно, что им было крайне неприятно, когда до них дотрагивались палачи. Схоронили их на Смоленском кладбище, за немецким и армянским, в конце переулка на взморье»*.

______________________

* «Декабристы в рассказе помощника квартального» (будто бы очевидец). С. 37, 38, 40—47. О могиле Рылеева г-жа Каменская в своих воспоминаниях дает такие сведения (едва лидостоверные). «Вдова Рылеева, — рассказывает она, — меня очень полюбила и даже часто водила с собой на могилу мужа своего. Помню, что наши говорили тогда при мне, что вдове Рылеевой, по какой-то особой к ней милости, позволили взять тело мужа и самой похоронить его на Голодае, только с тем, чтобы она над местом, где его положат, не ставила креста и не делала никакой заметки, по которой можно было бы заподозрить, что тут похоронен кто-нибудь. И точно, на том месте, куда мы ходили, креста не было. Но не утерпела несчастная женщина, чтобы своими руками не натаскать на ту землю, под которой лежало ее земное счастье, грудку простых булыжников и не утыкать их простыми травками и полевыми цветами... Будь Голодай в том же виде, как он был 68 лет тому назад, я бы по моей детской еще памяти, указала место, где положен Рылеев» (Каменская М. Воспоминания. — Исторический вестник. 1894. IV, с. 42, 43).

______________________

«Рылеев, обратясь к товарищам сказал, сохраняя все присутствие духа: «Господа, надо отдать последний долг», и с этим они стали все на колени, глядя в небо, крестились. Рылеев один — желал благоденствия России. Потом встали, каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его, при том Рылеев твердым голосом сказал: «Батюшка! помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите мою дочь»; перекрестясь, взошел на эшафот, за ним последовали прочие...

При казни было два палача, которые надевали петлю сперва, а потом белый колпак. На груди у них была черная кожа, на которой было написано мелом имя преступника; они были в белых халатах, а на ногах были тяжелые цепи. Когда все было готово, с пожатием пружины в эшафоте, помост, на котором они стояли на скамейках, упал, и в то же мгновение трое сорвались; Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота.

Я к нему подошел, он сказал: «Какое несчастье!»

Где они похоронены — неизвестно. Говорят, что тела с гирями спустили в море на острове Голодай»*.

______________________

* Казнь 14/ХІІ 1825 г.: со слов присутствующего по службе при казни. — Полярная звезда. 1861. Кн. VI, 74.

______________________

«По дальности расстояния, зрителям было трудно распознать их в лица; виднелись только серые шинели с поднятыми верхами, которыми закрывались их головы. Они всходили один за другим на помост и на скамейки, поставленные рядом с виселицей, в порядке как было назначено в приговоре. Пестель был крайним с правой, Каховский с левой стороны. Каждому обмотали шею веревкой; палач сошел с помоста, и в ту же минуту помост рухнул вниз. Пестель и Каховский повисли; но трое тех, которые были промежду них, были пощажены смертью. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки соскользнули по верху шинелей, и несчастные попадали вниз в разверстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки. Так как государь находился в Царском Селе, и никто не посмел отдать приказ об отсрочке казни, то им пришлось, кроме страшных ушибов, два раза испытать предсмертные муки. Помост немедленно поправили и взвели на него упавших. Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: «Итак, скажут, что мне ничего не удавалось, даже и умереть!» Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!» Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который, так же как и Рылеев, бодро всходил на помост»*.

______________________

* Рассказ Шницлера. Перепечатан в «Библиотеке декабристов». М., 1907. III, с. 12-14.

______________________

«До произнесения смертного приговора они не были скованы, но потом были обременены самыми тяжелыми кандалами. Кандалы и были причиной падения с виселицы троих.

Трупы сложили в большую телегу, но хоронить не повезли, ибо было уже совершенно светло, и народу собралось вокруг тьма-тьмущая. Поэтому телега была отвезена в запустелое здание училища торгового мореплавания, лошадь отпряжена, и извозчику наказано прибыть с лошадью в следующую ночь. В следующую ночь извозчик явился с лошадью в крепость и оттуда повез трупы по направлению к Васильевскому острову, но когда он довез их до Тучкова моста, из будки вышли вооруженные солдаты и, овладев возжами, посадили извозчика в будку. Несколько часов спустя, телега возвратилась к тому же месту; извозчику заплатили и он поехал домой. О месте, которое приняло в себя трупы казненных, ходили по Петербургу два слуха: одни говорили, что их зарыли на острове Голодае, другие уверяли, что тела были отвезены на взморье и там брошены с привязанными к ним камнями, в глубину вод»*.

______________________

* Рамазанов И. Казнь декабристов. Рассказы современников. — Русский архив. 1881. II, с. 344—346. Этот рассказ принадлежит В.И. Беркопфу, начальнику кронверка в Петропавловской крепости.

______________________

Проверить все эти рассказы нельзя, но несомненно, что в общем они передают верно печальную картину.

Самое сомнительное в них, это те слова, которые Рылеев будто бы произносил на эшафоте.

Судя по настроению Рылеева, как оно нам открывается в его последних письмах, трудно предположить, чтобы в последние минуты жизни он решился бросить запоздалый вызов тому порядку и тем лицам, в борьбе с которыми он погиб. «Рылеев не сказал ни слова при казни», — утверждает Якушкин*, и, по всем вероятиям, на самом деле так и было.

______________________

* Записки Якушкина. Лейпциг, с. 147.

______________________

XX
<Личность Рылеева>

Никто по началу деятельности Рылеева не мог ожидать, что он так кончит. Что-то роковое было в его жизни; и те, кому пришлось вспомнить о нем, естественно задумывались над вопросом, что это была за личность — действительно ли самой природой подготовленная для революционной агитации или случайно попавшая в ряды революционеров?

О случайности в строгом смысле слова не может быть и речи. Рылеев действовал вполне сознательно и подготовлял себя к действию — гораздо более сознательно, чем весьма многие из участников заговора.

Но был ли Рылеев настоящий политический деятель, цельная революционная натура? Обладал ли он всеми качествами, необходимыми для осторожной, последовательной, обдуманной и смелой агитации? Смелость была, это — несомненно, но все остальные, для успешной политической пропаганды необходимые качества — мы могли в этом убедиться — отсутствовали.

Некоторым современникам Рылеев мог казаться воплощенным революционером, так как они судили о нем только по его речам и по тому возбужденному состоянию, в каком он их произносил. А все до одного, кто знал его, замечали за ним эту способность быстро воспламеняться и говорить с крайним возбуждением*. Его выразительные глаза остались у всех в памяти.

______________________

* «Росту он был среднего; черты ею лида составляли довольно правильный овал, в котором ни одна черта резко не обозначалась перед другой; волоса у него были черные, слегка завитые; глаза темные, с выражением думы, и часто блестящие при одушевленной беседе; голова, немного наклоненная вперед, при мерной поступи, показывала, что мысль его всегда была занята той внутренней жизнью, которая, в минуту вдохновения, выражалась во вдохновенной песне, в другое время искала той идеи, которая была побудительным началом всей его деятельности» (слова кн. Оболенского). «В его взгляде, в чертах его лица виднелась одушевленная готовность на великие дела; его речь была ясна и убежденна» (слова бар. Розена). «Рылеев был не красноречив и овладевал другими не тонкостями риторики или силой силлогизма, но жаром простого и иногда несвязного разговора, который в отрывистых выражениях изображал всю силу мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной» (слова Н. Бестужева).

______________________

Если один из товарищей обозвал его на суде «коварным злодеем»*, другой обвинял в большом властолюбии, в умышленном желании окружать себя бездарностями, чтобы первенствовать**; если другой современник говорил, что он в душе революционер, сильный характер, бескорыстный, честолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, если он его считал пружиной возмущения, человеком, воспламенявшим своею настойчивостью и своим воображением***; если, наконец, Греч называл его не формальным революционером, а фанатиком, слабоумным человеком, одуревшим от либеральных мечтаний****, — то все эти отзывы — либо отклики собственных преувеличенных признаний Рылеева, либо голос вражды, либо, наконец, голословная брань, с нечистыми намерениями.

______________________

* Донесение следственной комиссии. С. 53.
** Завалишин. Воспоминание о Грибоедове. — Древняя и новая Россия. 1879. I, с. 319.
*** Боровков А.Д. Автобиографические записки. — Русская старина. 1898. XI, с. 337-338.
**** Греч Н.И. Записки о моей жизни. С. 369, 366.

______________________

Вся жизнь Рылеева показывает нам, что мы имеем дело не с фанатиком, не с принципиальным революционером, не с коварным, не с властолюбивым человеком, не с вождем восстания, а именно с «певцом» его, с Тиртеем, с сентиментальной натурой, легко воспламенимой, но крайне невыдержанной и нервной, которая вскипала и выкипала очень быстро*.

______________________

* Из всех качеств настоящего заговорщика он обладал и то слегка одним. Он умел скрывать тайну своего общества. Это отмечает Д. Кропотов (Кропотов Д. Несколько сведений о Рылееве. С. 230). Н. Бестужев также говорит, что он был «осторожным», скрытным и предприимчивым заговорщиком (Бестужев И. Воспоминания о К.Рылееве. — Сочинения Рылеева. Лейпциг, 1861, с. 10, 23). Но он же говорит, что важнейшим недостатком Рылеева было его слишком открытое и доверчивое сердце, что он во всяком человеке видел благонамеренность, не подозревал обмана, и, обманутый, не переставал верить, что опытность ни к чему для него не служила. Но и скрытность Рылеева зависела от минутного настроения. Тайну общества он доверял, например, Кюхельбекеру и скрывал ее от гораздо более трезвого Муханова (Русская старина. 1872. Февраль, с. 336).

______________________

Рылеев, — как говорил про него его ближайший друг А. Бестужев, — (был) человек весь в воображении, но, кроме либерализма, составляющего, так сказать, точку его помешательства, чистейшей нравственности. Он веровал, что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убежден в правоте своего дела, то, значит, само Провидение им руководит*. И, несомненно, каковы бы ни были недостатки Рылеева, как политического мыслителя и практика, как судьи своего времени, как вождя и оратора, наконец, как нервного мечтателя в минуту поражения, — общий рыцарский характер его как деятеля и человека стоит вне всяких подозрений. Он признан даже строгими судьями**. В этом характере было, бесспорно, много донкихотства, но в самом возвышенном, трагическом и гуманном смысле.

______________________

* Записка А. Бестужева о членах Северного общества. — Котляревский Н. Декабристы: А.И. Одоевский и А.Бестужев. СПб., 1907, с. 408.
** См.: Богданович. История царствования императора Александра I. СПб., 1871. VI, с. 432-433.

______________________

Как человек, Рылеев был редкой доброты и отзывчивости*.

______________________

* А.В. Никитенко, который был обязан Рылееву своим выкупом из крепостной зависимости. так вспоминал о нем. «Я не знал другого человека, который обладал бы такой притягательной силой, как Рылеев. Среднего роста, хорошо сложенный, с умным, серьезным лицом, он с первого взгляда вселял в вас как бы предчувствие того обаяния, которому вы неизбежно должны были подчиниться при более близком знакомстве. Стоило улыбке озарить его лицо, и вам самим поглубже заглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему. В минуты сильного волнения или поэтического возбуждения глаза эти горели и точно искрились. Становилось жутко: сколько было в них сосредоточенной силы и огня. Но таким я узнал его позже. В мое первое посещение я, главным образом, испытал на себе чарующее действие его гуманности и доброты и, вызванный на откровенность, поведал ему всю печальную историю моих стремлений» (Никитенко А. Записки и дневник. СПб., 1904. I, с. 326).

______________________

«Ко всем качествам сердечного человека, — говорит один современник, — Рылеев присоединял большое дарование ума. Обладая скорее принципами, чем страстями, он действовал рассудительно — по теории и по отвлеченным формулам, если хотите, но бескорыстно и как бы исполняя долг... Мягкий, человечный, враг раздора и пролития крови, он умел быть твердым и повелительным, когда обстоятельства этого требовали... он любил прямую дорогу и его честность презирала другие»*.

______________________

* Schnitzler. Histoire intime le la Russie. 1854. I, p. 206, 207, 214.

______________________

XXI

Такова была жизнь этого служителя муз, который понял свое общественное призвание как поэта в самом прямом, тесном, непереносном смысле и на деле «сдружил лиру с мечом». Жизнь краткая, но оставившая после себя заметный след.

О ней всегда вспомнит историк нашей литературы и скажет, что Рылеев был первый наш поэт, который, не переставая быть поэтом, хотел и умел всегда быть гражданином. Не обойдет его молчанием и историк русской культуры, когда ему придется говорить о декабрьском дне.

В общественном движении, приведшем к этому дню, должно различать две стороны — идейную и, если так можно выразиться, эмоциональную. Для оценки данного исторического явления вторая важнее первой.

Пусть эти молодые люди были поборники гуманных идеалов, либералы, частью демократы; самое характерное в их исторической роли — это тот способ, каким они заявили о своих идеалах; это — вскипевшая в их поэтической душе революционная экзальтация.

Как гуманисты, они имели предшественников и сотрудников, которые не меньше, если не больше их, потрудились над гуманизацией русской жизни — стоит вспомнить Новикова, Радищева, Сперанского, Мордвинова, самого императора Александра Павловича и его ближайших сотрудников в первое десятилетие его царствования. Но одни только декабристы показали нам впервые, как можно вдохновиться идеей свободы, как, усиляя в себе религиозное рвение к своей святыни, можно, в преклонении перед ней, забыть все земное, пребывая на земле и желая для земли счастья.

Если в декабрьских событиях оттенять именно эту эмоциональную сторону, то яркое, чистое и благородное ее воплощение дано в личности «рыцаря Полярной Звезды» — как в те годы называли Рылеева.

XXII
<Император Николай I о Рылееве>

В то время, — рассказывает Д. Кропотов, — носился в городе слух, очень похожий на истину, будто, по рассмотрении доклада, представленного верховным судом императору, Николай Павлович выразился следующим образом о главных виновниках смуты: «В Пестеле я вижу соединение всех пороков заговорщика, в Рылееве же — всех добродетелей»*.

______________________

* Кропотов Д. Из жизни гр. M.H. Муравьева. — Русский вестник. 1874. I, с. 64.

______________________

Император мог иметь особое мерило для оценки своих врагов, и, конечно, Рылеев был для него враг менее приятный, чем Пестель, но характерно, что император заговорил в данном случае о «добродетелях».

Прошло много лет, и тот же император в 1853 году, возмущенный и «до болезни» огорченный одним из бесчисленных, всплывших наружу злоупотреблений, сказал: «Рылеев и его друзья со мной бы так не поступили»*.

______________________

* Бартенев П. — XIX век. I, с. 350.

Впервые опубликовано отдельным озданием: Котляревский Н.А. Рылеев. 1908.

Нестор Александрович Котляревский (1863-1925) — известный русский литературовед и педагог. Был первым директором Пушкинского дома (1910-1925).