| ||
|
§ 1 Влияние Дарвина на социологическую мысль второй половины XIX столетия сказалось в самых различных направлениях. Учение о том, что общество — живой организм, постоянно развивающийся, которому известны детство, молодость, возмужалость и престарелость, отдельные части которого осуществляют физиологические функции питания и размножения, у которого имеется свой особый мозг, или центральный сензорий, свое сердце, своя нервная система и т.д., потому только не может считаться порождением одного дарвинизма, что органическая теория государства, если не общества, имела своих поборников и в древности, и в Средние века, и в самом начале Нового времени. Платон сравнивал уже государство с человеком-гигантом. В своих "Moralia" Плутарх дает дальнейшее развитие той же доктрины. В Средние века она высказывается автором "Polycraticus" — Иоанном Салисберийским, в XVII веке знаменитый Томас Гоббс в своем "Левиафане" дает ей наиболее стройное и до некоторой степени оригинальное выражение. Всех этих писателей можно отнести к числу предшественников Спенсера, Лилиенфельда, Шеффле, Рене Вормса и Я. Новикова, но с той оговоркой, что под влиянием частью Ламарка, частью самого Дарвина они особенно подчеркивают в своих теориях элемент развития или эволюции общества. Спенсер сводит его, как известно, к двухстороннему прогрессу дифференциации и интеграции, т.е. к постепенному обособлению отдельных органов для отдельных функций того живого организма, каким в его глазах является общество, и исключительного сосредоточения затем в таких обособившихся органах тех функций, которые первоначально осуществлялись всем общественным телом или по меньшей мере многими его составными частями. Идея всемирной эволюции проводится Спенсером еще в статье, озаглавленной "Гипотеза развития", помещенной 20 марта 1852 года в журнале "Leader", издаваемом Джорджем Льюисом. В этой статье ставится вопрос о том, мог ли десяток миллионов различных видов живых существ появиться на земле благодаря созданию каждого из них в отдельности или путем развития одних из других. Отвечая на эту задачу, автор говорит: "Мы можем доказать, что несомненные изменения в организмах происходили и происходят и по настоящий день, что поставленное в условия, отличные от прежних, животное или растение немедленно претерпевает известные изменения, приспособляющие его к новой обстановке. Эти изменения удерживаются последующими поколениями. На примере разводимых растений, доместицированных животных и отдельных человеческих рас можно убедиться, что такие изменения на самом деле имели место". Таким образом, ранее Дарвина и под вероятным влиянием Ламарка* Спенсер уже высказывает теорию мировой эволюции. В примечании, сделанном им в новом издании своих "Опытов" в 1901 году, к статье "Прогресс, его закон и причина", Спенсер настаивает на том, что при изложении мировой эволюции он, в отличие от Дарвина, книга которого появилась лишь в 1859-1860 годах, объяснил процесс этой эволюции исключительно одной причиной — изменением условий, а не половым подбором, т.е. сохранением и развитием наиболее жизнеспособных особей. В названной статье, появившейся опять-таки ранее книги Дарвина, Спенсер останавливается на развитии той мысли, что мировой процесс эволюции, совпадающей в его глазах с понятием прогресса, состоит в переходе от однообразия к многообразию, от гомогенного к гетерогенному. Он пытается обосновать этот взгляд, объясняя появление космических тел, в том числе солнца и планет, из первоначальной туманности (nebular system) под влиянием действия закона притяжения. ______________________ * Во втором томе "Автобиографии" Спенсер пишет: "Доктрина, утверждающая, что все в мире объяснимо законом причинности, находит себе необходимое дополнение в учении, что вселенная и все предметы в ней достигли современных своих форм после прохождения преемственного ряда физически-необходимых состояний... Впервые у меня стали складываться определенные убеждения на этот счет благодаря чтению "Принципов" геологии Лайэля. Мне было тогда двадцать лет. Аргументы, приведенные Лайэлем против Ламарка, склонили меня к частичному принятию взглядов последнего" (с. 6-7). ______________________ Ему же приписывает он происхождение геологического строения земли. Переходя затем к сфере живых существ, Спенсер показывает развитие организмов из однообразной массы, соответствующей современному понятию протоплазмы. К человеческим сообществам он прилагает ту же точку зрения, указывая, что у первобытных племен нет других отличий, кроме тех, какие обусловливаются полом и возрастом, нет поэтому разделения труда; само руководительство и начальствование сменяются в деятельности одного и того же лица отправлением других профессий, необходимых для обеспечения жизни. На истории искусств, которые для Спенсера слагаются в две группы: архитектуру, живопись и ваяние, с одной стороны, поэзию, музыку и хореографию — с другой, — он также старается показать, что процесс перехода от однообразия к разнообразию есть закон эволюции или прогресса. С тою же целью он останавливается и на истории языка, настаивая на той мысли, что на первых ступенях общественности речь сводится к употреблению существительных и глаголов, а все другие части ее привходят только со временем. Спенсер проводит ту же идею перехода от однообразия к разнообразию и при изучении роста учреждений, указывая на смешение на первых порах светского и духовного правительства в лице царей как древнего Востока — Египта, Ассирии и Вавилона, так и греческих басилевсов. Наконец, в сфере экономической тот же процесс дифференциации выступает, по его мнению, в разделении труда, в разветвлении одного и того же производства и в топографическом распределении его сообразно большей приспособленности той или другой местности к данному виду работы. В статье "О социальном организме", напечатанной в "Вестминстерском обозрении" за 1860 год, Спенсер впервые отмечает четыре существенные черты сходства между обществом и организмом: во-первых, увеличение обоих в массе по мере их роста; во-вторых и третьих, постепенный переход от простоты структуры к большей или меньшей сложности ее и от большей или меньшей независимости частей к их взаимному подчинению и зависимости, наконец, в-четвертых, общества, подобно индивидуальным организмам и даже в большей степени, чем последние, сохраняют, говорит он, свою жизненность, несмотря на потерю и смерть отдельных частей (напр., потерю листьев, ветвей и т.д.). Спенсер отличает и четыре существенных отличия общества от организма: во-первых, общества не имеют специфических внешних форм (которые даются им только извне); во-вторых, они состоят из частей, не связанных между собою непрерывной цепью, рассеянных в пространстве, чего нельзя сказать о живом организме, — Спенсер старается показать, что связующую цепь между живыми организмами составляют формы растительной и животной жизни, необходимые для их пропитания; в-третьих, отличие сказывается также в свободной подвижности общественных ячеек, какими являются люди, и отсутствии ее в частях живого организма. Автор настаивает на том, что эта подвижность общественных ячеек (людей) — относительная, так как отправление профессии прикрепляет к известной местности. Наконец, четвертой особенностью надо считать, по Спенсеру, то, что в обществе сознание принадлежит составным его частям, независимо от целого, тогда как такого сознания в отдельных частях живого организма не имеется. Сопоставляя по преимуществу низшие организмы растительного и животного царства с низшими формами общественности, Спенсер находит сходство в безразличии состава тех и других. Так, у протозоа и протофита, низших форм животного и растительного мира, почти отсутствует всякая структура или является только в зародышном виде. То же можно, думает Спенсер, сказать о бушменах, у которых мы встречаем ту форму общественной организации, какую представляют собою две-три бродячие семьи, связанные между собою одними временными союзами, — семьи, не знающие другого разделения труда, кроме того, какое существует между полами, и иной взаимной помощи, помимо той, какая наступает в случаях нападения на них со стороны. От низших пород растительного и животного царства Спенсер переходит к тем, у которых размножение происходит путем раздваивания, т.е. у которых в двух местах студенистой массы обнаруживается некоторое накопление материи, после чего вся масса делится пополам. Таким же образом в его глазах первобытные племена выделяют из себя группу эмигрантов, кладущих основание новому общественному союзу. В росте разделения труда и связанного с ним обособления общественных функций сказывается в такой же степени, по Спенсеру, развитие общественной структуры, как в появлении в студенистой массе особых органов для питания и удаления переработанных остатков пищи, нервных узлов и кровеносных сосудов. Последние сопоставляются с путями сообщения, до которых имелись только временные проходы и прогоны, сравниваемые Спенсером с теми течениями пищевых продуктов (fluids), которые замечаются в теле животных, не имеющих определенных органов кровообращения. Развитие нервной системы в организмах противополагается далее у Спенсера росту правительственной власти в обществе. Таким образом еще в 1860 году намечаются им в общих чертах те самые точки зрения, с каких он будет рассматривать общество в своем "Трактате об изучении социологии", а затем и в "Принципах" последней. В общем очерке того воздействия, какое дарвинизм оказал в области социологии, я не имею возможности останавливаться на писателях, подвергших одному дальнейшему развитию основные начала органической теории общества; иначе мне пришлось бы говорить о Шеффле, Лилиенфельде, Рене Вормсе и проф. Изулэ, из которых каждый внес свою оригинальную точку зрения в развитие общей ему с Спенсером теории. Самое название их сочинений, как, например, "Социальный организм", "Строение и жизнь общественного тела", "Патология общества", "Борьба обществ" и т.д., свидетельствуют о том, что основу их социологических доктрин составляют законы и научные гипотезы, принадлежащие к области биологии. Правда, в посмертном издании "Очерков социологии", написанных Шеффле, сделана попытка показать, что параллели с жизнью животного организма понадобились автору только для более наглядной передачи доктрины, возникшей в его уме независимо от биологии и ее основных законов и гипотез, но кто знаком с четырьмя томами "Строя и жизни общественного тела", сведенных впоследствии самим Шеффле всего-навсего к двум, тот согласится с нами, что постоянное сопоставление им отдельных органов и функций с различными проявлениями общественности, приуроченными к тем или другим учреждениям и ведомствам, направлено к доказательству того основного взгляда, что общество — живой организм, отдельные части которого отправляют самостоятельные функции, отвечающие тем, какие в человеческом теле принадлежат коже, нервам, мозгу, желудку, сердцу и т.д. и т.д. Что касается до Лилиенфельда, то до конца своих дней он остался верен основным началам органической теории и восполнил свои ранние труды трактатом "О патологии" общества. Он позволил ему отнести все разрушительные по отношению к современному строю теории к числу болезненных явлений и тем разделаться, как он полагал, окончательно с доктринами общественных новаторов. Другой поборник органической теории общества, Рене Вормс, пошедший далее всех своих предшественников по пути смелых аналогий, отождествивший, например, с человеческим сердцем биржу, в новейших своих трудах более или менее отступает от мысли, — подводить отдельные общественные функции и институты под понятие физиологических отправлений и предназначенных для них органов. Но наш соотечественник Я. Новиков остается по-прежнему одним из эпигонов доктрины, одно время охватившей собою широкие круги столько же ученых, сколько и журналистов. Недостатки органической теории общества не раз были указываемы. Еще недавно в 1-м томе моей "Социологии" мне пришлось резюмировать те возражения, какие были представлены против нее на одном из конгрессов Международного Института. В прениях принял участие Тард. "Я не вижу, — сказал он, — какую пользу принесла нам эта теория, и в то же время ясно сознаю порожденные ею вредные последствия. Ею я объясняю появившуюся между социологами тенденцию принимать за нечто действительно существующее простые отвлечения, довольствоваться голыми фразами, как, например, социальный принцип, душа толпы, социальная среда и т.д.". Влиянием той же аналогической методы, постоянным сопоставлением общества с лживыми организмами, объясняет Тард и то пристрастие к учению о прямолинейном прогрессе, об однообразно совершающейся у всех народов эволюции, которая признается за обществами по образцу той эмбриональной серии различных состояний живого организма, в которой сказывается его рост. Тард поспешил прибавить, однако, что допускает существование действительных аналогий между организмами и обществами. Но такие аналогии имеются со всякого рода агрегатами, какова бы ни была их природа, астрономическими (солярная система), химическими (молекулы), физическими (кристаллы), наконец биологическими. Эти аналогии объясняются тем, что все эти агрегаты руководимы в своей деятельности одной механикой или одной логикой. Сходства между биологическими агрегатами и агрегатами социальными потому уже более значительны, что обоим присуща идея конечности. Только в той мере, в какой живые организмы и общества преследуют сходные цели: роста, защиты против нападения и т.д., общественные структуры и функции представляют сходства с биологическими*. ______________________ * См. "Анналы международного института социологии", с. 240. ______________________ К систематическому осуждению органической теории Людвиг Штейн, автор компилятивной работы "О различных вопросах обществоведения", так или иначе решаемых современными социологами, прибавил короткий, но весьма верный очерк того порядка, каким эти старинные уподобления общества и организма постепенно перешли в утверждения их полного сходства. Уже Платон называет государство громадным человеком. У Аристотеля эта метафора Платона не носит более характера поэтической фикции, а действительной аналогии. Государство сделалось организмом, т.е. громадным человеком, а сам человек был признан существом общественным. Аристотеля поэтому необходимо считать действительным отцом теории социологического макрокосма. Но Аристотель все же признавал это сопоставление только сопоставлением; у Спенсера же речь заходит уже о параллелизме. Экзодерма, эндодерма, мезодерма признаются существующими одинаково и в структуре организмов, и в структуре общества. На самом же деле речь может идти только о соответствиях, встречах и параллелизмах. Лилиенфельд доводит последствия таких поисков за уподоблениями до конца, говоря, что общество не только похоже на живой организм, но что оно есть живой организм. Итак, в целом историческое развитие органической теории может быть представлено в следующем виде. У Платона оно является метафорой, у Аристотеля — аналогией, у Спенсера — параллелизмом, у Лилиенфельда — абсолютным тождеством*. ______________________ * Ibid., с. 89. ______________________ Учение о государстве-организме встретило отрицательное отношение к себе и со стороны юристов. Возражая против органической теории, Зейдлер справедливо пишет: "При развитии того положения, что государственное общество — организм, Спенсер, а за ним Лилиенфельд, Шеффле, Вормс поставлены в необходимость сойти с реальной, естественно-научной точки зрения. Чтобы получить совершенное подобие живому организму, они вводят в понятие его, когда речь заходит об обществе, не только людей, его составляющих, но и созданные ими вещественные продукты, "междуклеточную субстанцию" — по выражению Лилиенфельда. С естественно-научной точки зрения кажется странным отождествлять с физиологическим актом кровообращения, происходящим внутри человека, денежное обращение, совершающееся между людьми, сближать нервную систему с телеграфами, артерии и вены — со средствами сообщения, сердце — с биржей, волосы и ногти — с крепостными стенами и т.д.* Так как без включения этих вещественных продуктов человеческой деятельности в число составных частей общественного организма нельзя получить и самого представления о нем, то приходится прийти к заключению, что его на самом деле и нет налицо". ______________________ * Gustav Seidler. Das Juristische Kriterium des Staates. Tubingen, c. 33-34. ______________________ Ряд основательных возражений против этой теории приводит Иеллинек. Органическая или органологическая гипотеза, говорит он, переносит определенные отношения и признаки естественных организмов на государство и народ, полагая, что она делает их этим более понятными и в то же время создает высшую форму синтеза естественных и политических явлений. Такими признаками являются единство во многообразии, в силу которого государство и его народ остаются неизменными, несмотря на смену их членов; далее, медленное преобразование того и другого на историческом пути; затем такого рода взаимодействие членов целого и отдельных его функций друг на друга и всех вместе на целое, что целое всегда кажется существующим для отдельных членов, а последние в свою очередь в интересах целого; наконец, бессознательный, так называемый естественный рост и развитие государственных учреждений, которые как бы не дают возможности выводить их из сознательной разумной воли индивидов, а превращают их, напротив, в непреодолимые силы, в которые человеческое усмотрение может внести лишь самые незначительные изменения, поскольку эти изменения являются устойчивыми*. ______________________ * Иеллинек. Общее учение о государстве. Изд. 1903 г., с. 97 и дальнейшие. ______________________ Определив таким образом то, что может считаться существенными признаками государственного организма, Иеллинек приступает к проверке правильности подчеркиваемых им аналогий. Он справедливо указывает на то, что, рядом с бессознательным образованием государственных учреждений, мы постоянно имеем дело и с сознательным их установлением. В подтверждение этого положения можно привести целый ряд исторических фактов. Так, немцы в эпоху Возрождения переходят от своего местного права к реципированному римскому. Здесь мы имеем дело с сознательным выбором. Немецкое общественное развитие этого времени сказалось в переходе от натурального хозяйства к меновому или денежному. Римское право являлось правом, отвечающим условиям менового хозяйства. Поэтому, вместо того, чтобы вырабатывать новое право на смену праву более приуроченному к условиям самодовлеющего хозяйства, существовавшего в Германии в Средние века, немцы предпочли заимствовать чужое право и произвели рецепцию римского, соответствующего новым условиям хозяйственной жизни. Приверженцы органической теории говорят, что государство растет как ребенок. Подобно тому, как рост ребенка не обусловливается его доброй волей, точно так же и развитие государства происходит совершенно независимо от воли лиц, в состав его входящих. Между тем в действительности государства развиваются и совершенствуются не естественным путем, а при самом деятельном участии людей, их составляющих. Строй государств может испытывать коренные преобразования под влиянием деятельности людей. Хотя, разумеется, петровская реформа и была результатом военной и финансовой необходимости, но если бы царский престол занимал не Петр Великий, а, скажем, царь Федор, то, по всей вероятности, великой реформы не последовало бы. Нельзя говорить исключительно о естественном росте и самопроизвольном развитии государственных учреждений, устраняя тем самым всякую возможность сознательного их изменения. Под влиянием органической теории государства у историков учреждений сложились некоторые предрассудки. Так, одни утверждают, что все государства пройдут стадию конституционного устройства, что, следовательно, рано или поздно и в Тибете водворится конституционный режим, а китайский богдыхан станет конституционным монархом. Так будет потому, что конституционные порядки утвердились в Англии, Франции и в других европейских государствах. Эта точка зрения, несомненно, складывается под влиянием неправильного положения, что учреждения развиваются сами собой, что человеческая деятельность тут ни при чем, что — хотят того люди или не хотят, — а известные учреждения все-таки появятся. Но ничто в государственной жизни само собой не происходит; для всякого изменения нужен волевой акт. Мысль эта настолько проста, что нет надобности долго останавливаться на ней. Французское общество в 1789 году несомненно созрело для политического переворота. Но если бы не было таких людей, как Мирабо, Сийес и многих других замечательных деятелей великой революции, если бы не было сознательных актов с их стороны, то завоевания ее не были бы так обширны и успех ее был бы, несомненно, не столь быстр, верен и значителен. История народов не представляет всегда удачных переворотов, к которым общество было подготовлено предшествующим развитием; неудачи имеют место именно тогда, когда оказывается недостаточно элементов для проведения в жизнь необходимых решений. Сравните английское общество эпохи двух революций XVII века и французское в эпоху Фронды. В Англии происходит радикальный переворот, сопровождаемый созданием кратковременной республики и протектората Кромвеля, а затем реставрацией, которая сохраняет тем не менее многие решения, намеченные или проведенные ранее революцией. Когда же новое правительство Иакова II отказывается идти тем же путем, происходит новая революция, после которой обеспечено торжество обновленного строя. Одновременно с английской революцией во Франции происходит движение, слывущее под названием Фронды (fronde — детская игрушка), и последствием является усиление абсолютизма и возможность правительства короля-солнца. Имея перед глазами конкретные исторические факты, необходимо прийти к заключению, что одного естественного роста не достаточно для развития государства, нужны еще люди, нужна человеческая воля. И вот эту мысль высказывают, когда говорят, что органическая теория с ее самопроизвольным развитием не выдерживает критики. Опять-таки совершенно правильно Иеллинек замечает, что органическая теория заблуждается, когда думает, что человечество в своем развитии неизбежно подчинено законам прогресса и законам регресса. Очевидно, что если сопоставлять в этом отношении государство с индивидом, то пришлось бы признать, что жизнь государства распадается на несколько периодов: период детства, период отрочества, зрелости и, наконец, старости. О стариках говорят, что они впадают в детство. Очень возможно, что некоторые государства возвращаются к уже пройденным стадиям развития, но сказать, что все государства должны перейти к возрасту старости, нельзя. Еще недавно французы говорили нам, что у нас удивительно детские учреждения. Лет пять тому назад мы не могли бы сказать, к чему нам предстоит перейти от возраста детства, — к возрасту юности или возрасту зрелости, точно так же мы не можем решить и теперь, переживаем ли мы в данный момент состояние старческой дряхлости или какое иное. Что представляет собою Персия в настоящее время? Залог роста или начало одряхления? Сказать трудно, но во всяком случае, нет необходимости наступления этого последнего периода. Изображать возникновение новых государств, как результат воспроизведения себе подобных, невозможно. А между тем, когда мы говорим, что государство есть живой организм, то мы должны признать и такой путь возникновения государства. Представители органической теории хотели найти аналогию между организмом и государством и в этом отношении говорили, что подобно тому, как человек является отцом, точно так же и государство является отцом, — но чего? Есть государства-метрополии и есть государства-колонии. Вот эти последние якобы и возникают путем воспроизведения первыми себе подобных. Но такое рассуждение не может быть признано правильным, во-первых, не все государства имеют колонии, а во-вторых, со временем, когда весь земной шар будет заселен, должна будет прекратиться, очевидно, и колонизационная деятельность. А для прошедшего времени возникает вопрос: занимались ли воспроизведением себе подобных Рим, постепенно обнявший собою весь мир, и Россия, населившая Сибирь и завоевавшая Туркестан, или же они только расширяли свое собственное тело? Думаю, что последнее ближе отвечает действительности. Разумеется, еще менее научно проведение аналогии между различными функциями государства с соответствующими им учреждениями и жизненными функциями, приуроченными к различным органам тела. Говорить о путях сообщения, как о нервах, о бирже, как о сердце, и т.д. и т.д., очевидно прием, который не может быть оправдан и не заслуживает термина "научный". Меньшей критике подлежит определение государства, к которому прибегает Спенсер: государство есть суперорганизм. Но так как другого суперорганизма мы не знаем, то государство может быть и суперорганизм, а что такое оно из себя представляет, этого из такого определения мы вывести не можем. Критиковать органическую теорию государства, как можно увидеть из сказанного, не трудно. Критикуют ее социологи, а за ними и юристы. В настоящее время можно сказать, что от органической теории отказываются даже те, кто особенно ею увлекался, например, известный государствовед Блюнчли, имя которого тридцать лет тому назад было несомненно более популярно, чем имя Иеллинека или Эсмена в наше время. Блюнчли не только считал, что государство есть организм, но он находил в нем черты, которые позволяли ему считать государство мужской особью, а не женскою. Но так как мужчина не может существовать без женщины, то была найдена и женская особь; таковой оказалась церковь. Блюнчли написал целое сочинение, посвященное вопросу об отношениях между этой мужской особью — государством, и женскою — церковью, "Психологическое отношение государства и церкви". В нем можно встретить часто вышучиваемую фразу: "Die Kirche hat in sich etwas weibliches". Но это уподобление государства мужчине и церкви женщине должно быть признано совершенно детским. Есть и другие попытки наполовину признать, наполовину отвергнуть, утверждать и отрицать в одно и то же время сходство государства с организмом. Современный французский философ Фулье написал ряд статей, в которых он признает государство каким-то контрактуальным, т.е. договорным, организмом. Стоит только представить себе то противоречие, какое существует между организмом естественным и организмом, созданным путем какого-то соглашения (?), чтобы признать эту попытку неудачной. Назвать государство договорным организмом, это значит сказать, что оно, с одной стороны, не организм, а с другой — и не договор. С представлением об организме с трудом связывается мысль о соглашении, необходимо лежащем в основе всякого договора. Что же остается от органической теории, что в ней ценного? Заслугой этой доктрины является то, что она доказала неправильность представления о государстве, как о чем-то возникающем путем договора, путем свободного соглашения людей. Действительно, во всей истории мы знаем только один случай возникновения государства путем договора. Когда последовали со стороны церкви жестокие преследования людей, не разделявших ее учения, то многим подданным различных государств пришлось покинуть свое отечество и искать более благоприятной жизненной обстановки. К этому способу защиты вынуждены были прибегнуть и некоторые англичане, и голландцы. Они снарядили корабль "Майский цветок" и отплыли от берегов своего отечества по направлению к Америке. Во время этого плавания они договорным порядком положили основание североамериканской гражданственности. Плывшие условились, что когда их корабль достигнет берега, то они постараются приобрести землю покупкою у индейцев или присвоить ее захватным способом и заложат на ней основы нового государства. Задумано и сделано. Новое государство долгое время слыло под именем колонии Массачусетской бухты, а затем сделалось штатом Массачусетс и приняло самое деятельное участие в организации Северо-Американской федерации. Это — единственный пример прямого возникновения государства путем договора; но что соглашение предшествовало соединению родов и племен, это, разумеется, вне спора. Различные этрусские и латинские племена, поселившиеся бок о бок, раз у них оказались общие интересы, очевидно, не могли обойтись без соглашения в момент создания Рима; в этих ограниченных пределах можно говорить о договорном происхождении государства. Но утверждать, как это делалось в XVII и XVIII веках Гуго Гроцием, Гоббсом, Пуффендорфом, Руссо и др., что государства возникают путем договора, помимо всякого насилия и принуждения извне, очевидно, невозможно. От всей органической теории, несомненно, уцелеет в будущем представление о государстве как о чем-то возникающем независимо от договора людей, разлагающемся и исчезающем также помимо их соглашения. Но, с другой стороны, вопреки Иеллинеку, который настаивает на мысли о бессмертности государства, иллюстрируя ее тем, что Германия, несмотря на гибель Священной Римской империи и исчезновение многих составлявших ее княжеств, независимо также от смены союзов Рейнского — Германским, а последнего сперва союзом Северо-Германским и Южно-Германским, а затем империей, продолжает оставаться все той же Германией, я склонен думать, что она не раз умирала как государство и возрождалась снова. Германское государство времен Тацита не имеет ничего общего с Германским государством позднейших веков. Нет ни малейшего сомнения, что Священная Римская империя отошла в область истории в 1806 году, когда Наполеон I приказал императору Францу не величать себя германским императором и не вмешиваться в дела империи, а удовольствоваться титулом австрийского императора и правлением своими наследственными землями. С этого года Священная Римская империя исчезла настолько, что Рейнский союз, образованный из значительной части ее, поступил под протекторат французского императора. Рейнский союз умирает в 1815 году, когда возникает новое государство — Германский союз, которое гибнет в свою очередь после битвы под Садовой, когда под протекторатом Пруссии организуется союз сперва Северо-Германский, а затем и Южно-Германский. И теперешняя Германская империя есть новое государство; нет никакой связи между современными ее учреждениями и средневековыми. В организации Германской империи наших дней имеется гораздо больше сходства с Северо-Американскими Соединенными Штатами, нежели с той империей, которая была основана Карлом Великим и снова вызвана к жизни Генрихом Птицеловом, а позднее Гогенштауфенами. Таким образом в истории Германии приходится отметить не только ряд фактов возникновения и развития, но и случаев разложения тех или иных политических тел, начиная со всей империи и кончая ее составными частями. Государства растут и умирают, и Монтескье был прав более, нежели Иеллинек, когда говорил, что если Карфаген и Рим погибли, то нет никаких оснований думать, что современные государства будут вечны. И его пророчество исполнилось, потому что многие государства, существовавшие в его время, теперь уже исчезли; целый ряд государств перешел в зависимость от других — на положение провинций — и, наоборот, возникли новые государства. Во время Монтескье не было Болгарского царства и в современной Болгарии нельзя видеть продолжение существовавшего некогда Болгарского государства. Точно так же было бы совершенным заблуждением отождествлять современную Российскую империю с продолжающимся Киевским или Владимирским великокняжениями. Сказать поэтому вслед за Иеллинеком, что органическая теория потому уже не имеет смысла, что государства не подчинены законам развития и регресса, едва ли может считаться убедительным. § 2 Дарвинизм так властно проник в обществоведение, и в частности в область социологии, что до эпохи зарождения психологической школы мне трудно указать сколько-нибудь выдающегося писателя, который бы в своих рассуждениях о поступательном ходе развития общества счел возможным не говорить о борьбе за существование или по меньшей мере о борьбе интересов, о приспособлении, отвечающем в биологии половому подбору и переживанию наиболее способных. Откроем, например, социологию Летурно. "Главным двигателем, — говорит он, — толкнувшил человеческие группы более или менее быстро на путь прогресса, была без сомнения неустанная и ожесточенная жизненная конкуренция"*. Таким образом борьба за существование возводится Летурно на степень первенствующего фактора общественного развития. А вот что тот же писатель говорит о роли приспособления в роковом вопросе о том, какой из участников борьбы уцелеет и переживет других: "Чем более члены какой-нибудь группы поддерживали друг друга, являясь на выручку в момент опасности, тем более шансов было у нее на продолжительное существование и тем вернее могла она пересилить своих менее осторожных соперников"**. ______________________ * См. русский пер. "Социологии" Летурно, изд. Поповой, вып. III, гл. IV, "Политическая и социальная эволюция человечества".
______________________ Уже с значительными оговорками учение Дарвина принимается при объяснении социологических явлений Гастоном Ришаром в сочинении "Идея эволюции в природе и истории"*. Полемизируя с теми, кто делает дарвинизму то возражение, что мы не можем указать ни одного случая прямой трансформации или перехода одного вида в другой, Ришар ссылается на общеизвестный факт появления новых разновидностей, если не новых видов, в среде приручаемых животных и разводимых растений. Но где поставить границу между разновидностью и видом? — справедливо спрашивает он**. Сходясь с Дарвином в исходном моменте его доктрины, Ришар примыкает в то же время к неодарвинистам, прежде всего, в том смысле, что ограничивает действие элемента борьбы со времени перехода того или другого вида живых существ к общежитию. С этого момента слабые находят, по его мнению, все большую и большую защиту, прямую или косвенную, особенно в том случае, когда при проведении системы разделения труда и для них оказывается возможным осуществление каких-нибудь, хотя бы скромных, общественных функций. Закон устранения менее способных более способными с этого времени прекращает свое действие. Тип размножается, и таким образом прогресс в силу естественного подбора задержан***. Общественная жизнь, следовательно, идет наперекор действию естественного подбора, а между тем виды, наиболее общежительные, те, которые всего легче могут приспособиться к условиям существования. Не видеть ли в этом явное доказательство того, что приспособление вызвано другими причинами, а не борьбою за жизнь. В дальнейшем изложении Ришар настаивает на той мысли, что в борьбе за существование победа обеспечена не тому виду, который может затратить наибольшее количество мускульной энергии, а тому, кто, благодаря силе перцепции, может наилучшим образом экономизировать эту энергию****. ______________________ * Париж, 1903 г.
______________________ Животные, обладающие наиболее дифференцированным мозгом, обнаруживают и наибольшую склонность к общественной жизни. У беспозвоночных ассоциация — редкое исключение, тогда как у позвоночных она может считаться общим явлением. Начиная от рыб и оканчивая млекопитающими, мы можем проследить ее безостановочный рост. Что этот рост мозга стоит в свою очередь в причинной связи с общежительностью, а не с борьбою за существование, видно из того, что хищники, питающиеся мясом, добываемым борьбою, не общежительны, тогда как животные, довольствующиеся растительной пищей, живут стадами. А между тем мозг хищников представляет несравненно меньше извилин, чем мозг травоядного слона, в свою очередь уступающего в этом отношении мозгу обезьяны. Необходимо признать, таким образом, что жизнь в обществе сама по себе является стимулом к развитию умственной деятельности, в частности памяти и способности комбинировать, перцепции. Но большее развитие мозга и умственной деятельности не совпадает с ростом мускульной энергии и в то же время делает вид более приспособленным к борьбе за существование. Истории и социальной психологии, говорит Ришар, предстоит решить, в какой мере война содействовала развитию человеческого интеллекта. Мы имеем основание думать, что и в настоящее время данные антропологии говорят в пользу защищаемого нами взгляда. Большой объем мозга и лучшая его организация далеко не встречается у воинственных племен. Нам неизвестна раса, более склонная к пролитию крови, чем папуасы Новой Гвинеи. С другой стороны, ни одна раса не обнаружила меньше воинственности, чем китайцы. Но если положиться на исчисления Чарльтона Бастиана, то по своему весу мозг китайца не только не меньше, но, наоборот, больше того, какой представляет средний мозг европейца. Что же касается до мозга папуасов, то по незначительности своего веса он вызывал в Гёксли сомнение в возможности остановиться на мысли о единстве происхождения человеческого рода*. ______________________ * Ibid., с. 89-92. ______________________ На близкой к Ришару точке зрения стоит и Фулье в своих "Социологических элементах морали". "Биологические теории нашего времени, — говорит он, — нашли в применении к социологии самое ложное истолкование. Честью французских писателей по обществоведению надо считать то, что они всегда протестовали против доктрины, признававшей кровь и железо орудиями человеческого прогресса. Еще Эспинас доказывал, что мораль животных построена не на борьбе за существование, а на соглашении для совместной жизни". Гюйо в свою очередь настаивал на том, что социальным законом и далее законом жизни, или "биологическим", надо считать не насильственное, а мирное распространение вида. Позднее Дюркгейм и Тард оттенили роль, какую, в полной антитезе с борьбой и войнами, играли в социальной эволюции разделение труда, изобретение и подражание. Идя тою же дорогою, что и его предшественники, Фулье противополагает четырем, как он говорит, положениям Дарвина ряд возражений*. Эти четыре закона, по его словам, сводятся к борьбе за существование, к естественному подбору, к приспособление к среде, наконец, к вариации, или к постепенному развитию новых видов. Борьба за существование, по мнению Фулье, не может считаться, как утверждал Ницше, самой сущностью бытия, а является последствием ограниченности пространства, годного для поселения, и количества пищевых продуктов. При безграниченном размножении живых существ жизнь в обществе, начало которой может быть констатировано и у животных, вносит новый элемент в условия существования — солидарность. Борьба и солидарность с научной точки зрения должны быть признаны одинаково естественными законами**. Приспособление заключает в себе не одну отрицательную сторону борьбы со средою, но и положительную, — кооперацию с нею, установление гармонии. ______________________ * Les elements sociologigues de la morale. Paris, 1905, c. 177.
______________________ Полемизируя с теми, кто полагает, что сама общественная солидарность есть порождение борьбы за существование, так как люди образуют союзы с одною целью более удачного соперничества, Фулье говорит, что общение с другими индивидами дает человеку возможность избежать действия закона, устраняющего слабых от соперничества, избежать его как самому, так и в лице потомства. В жизни общественной индивид приобретает новые качества, передаваемые им наследниками Приобретенные свойства могут быть полезны или вредны для вида. Отсюда необходимость нового подбора. Интеллигентной средою он может быть сделан сознательно с помощью законов и правительственных санкций. Репрессия одних сделается условием прогресса для других и для всех. Фулье отрицает, чтобы отношения людей, собранных в орды, классы и народы, всегда представляли собою те столкновения, какие рисуются, например, воображению Гумпловича. Возникновение общежития ставит нас, наоборот, лицом к лицу с явлениями симпатии и синергии. § 3 Едва ли есть основание упрекать Дарвина в тех преувеличениях, какие позволили себе дарвинисты в социологии, сводя все причины поступательного хода развития человечества к одной борьбе за существование. Дарвин далеко не понимал этой борьбы в том узком смысле войны всех против всех из-за желания каждого удовлетворить чувству голода и невозможности сделать это иначе, как под условием лишения других необходимых средств к жизни, как это делал ранее его известный автор "Левиафана" Джон Гоббс. Ведь рядом с пищей человек стремится еще к удовлетворению других потребностей и, прежде всего, полового инстинкта; из-за него могут возникать столкновения, но они рано или поздно разрешаются спариванием, сопровождающимся у высших особей животного царства, а тем более у людей, заботой о подрастающем поколении и прежде всего заботой о защите его от внешних врагов и о сохранении внутреннего мира. Забота о поддержании породы, о продлении своего рода, заключает в себе уже зародыш альтруизма; всякая семья является, прежде всего, замиренной средою, в которой немыслима борьба за существование; ведь серьезно нельзя отнестись к утверждению одного русского социолога, что сама любовь, связанная с половою страстью и ею обусловленная, есть только разновидность борьбы. Но в числе потребностей, ищущих удовлетворения себе, наряду с голодом, жаждой, половым запросом, есть еще одна, существование которой подозревали уже древние, и во главе всех их Аристотель. Недаром человек назван им животным общежительным и политическим (ξωoν ρoλιτικoν). В этом отношении человеком продолжается длинная серия общежительных пород животного царства. Кропоткиным справедливо указано, что общественность является таким же законом природы, как и борьба. "Если спросить природу, — говорит он, — кто оказывается более приспособленным: те, кто постоянно ведет войну друг с другом, или те, кто поддерживает друг друга, то невозможно было бы дать другого ответа, кроме следующего: те животные, которые приобрели привычки взаимной помощи, оказываются и наиболее приспособленными"*. Из многочисленных данных, приводимых этим писателем с целью иллюстрировать свою мысль примерами, ни один не произвел на меня большего впечатления, как упоминаемый Северцевым факт, что соколы, одаренные почти идеальной организацией в целях нападения, тем не менее вымирают, тогда как другие виды их, менее совершенные в этом отношении, но практикующие взаимопомощь, множатся и процветают**. Я полагаю, что польза взаимопомощи, подсказываемая нам и наравне с нами несравненно ниже стоящим, чем человек, представителям животного царства, и есть действительный источник того запроса на общежитие, который, очевидно, должен был сказаться с большою силою у различнейших племен земного шара, так как им вызваны были к жизни и большие нераздельные семьи, и те родовые общества, сперва матриархального, затем патриархального типа, которые мы встречаем на низших степенях общественности. Этнография указывает нам, что племена наименее общежительные, племена, в которых отдельные пары живут обособленно, самое большее — совместно с подрастающим поколением, принадлежат к числу вымирающих; достаточно сослаться на примеры вэдда (Цейлон), быт которых так обстоятельно описан был братьями Саразен, чтобы вынести убеждение о тесной зависимости, в которой, с вырождением и гибелью отдельных народностей, стоит отсутствие общежительных инстинктов и стремление к изолированности. Новейшие психологи не прочь связать с проявлением общежительности и рост самого разума; у общежительных животных, как отмечает это и Кропоткин, мы встречаемся с наивысшим развитием ума; в подтверждение этого можно сослаться, например, на муравьев и термитов; высокое умственное развитие их, говорит Кропоткин, — естественный результат взаимопомощи, практикуемой ими на каждом шагу; у них заметно огромное развитие личного почина, а он-то и ведет к развитию высоких и разнообразных умственных способностей. Мозг муравья и термита, говоря словами Дарвина, представляет один из самых чудесных атомов материи, быть может, даже более удивительный, чем мозг человека. Сказанное о муравьях и термитах может быть повторено и о пчелах; работая сообща, они тем самым умножают в невероятных размерах свои индивидуальные силы, а прибегая к временному разделению труда, они за каждой пчелой сохраняют возможность исполнять, когда это понадобится, любую работу, специализируя в то же время способности каждой в известном направлении; их ум настолько изощрен, что они с успехом борются даже с непредвиденными и необычными обстоятельствами, для них неблагоприятными. Это показывает пример пчел на парижской выставке; так как их беспокоил свет, то они залепили оконце смолистым веществом, известным под именем пчелиного клея или узы. Один из современных социологов, более других останавливающийся на той мысли, что общежительность влияет на развитие умственных способностей и что психическая жизнь зависит в своей интенсивности от жизни в обществе — я разумею Де Роберти, — справедливо говорит: "наши мысли и чувства в значительной мере продукт социальной среды; социальная среда выступает в роли деятельной причины уже в том раннем фазисе развития, когда органические силы одни вырабатывают в индивидуальных умах явления идейного и эмоционального характера, переживаемых этими умами"***. ______________________ * Кропоткин. Взаимная помощь как фактор эволюции / Пер. Батуринского. СПб., 1907, с. 18.
______________________ Повторяю, Дарвин неповинен в том злоупотреблении, какое сделано было из верной в общем теории борьбы за существование в применении к социологии. Я применяю это выражение, писал он, "в широком и метафорическом смысле, включая сюда зависимость одного существа от другого, а также подразумевая, что еще важнее, не только жизнь одной особи, но и успех ее в обеспечении себя потомством"*. Как справедливо указывает Кропоткин, "такое широкое понимание не противоречит возможности, оставаясь дарвинистом, последовать примеру петербургского профессора Кеслера и признать, что чем теснее дружатся между собою индивиды известного рода, чем больше оказывают они помощи друг другу, тем больше упрочивают существование вида и тем больше имеется шансов, что данный вид пойдет дальше и усовершенствуется между прочим в интеллектуальном отношении"**. Образование таких ассоциаций, из которых каждая является замиренной средою, нимало не препятствует, однако, дальнейшему действию борьбы за существование, в которую эти ассоциации вступают отныне на правах отдельных единиц. Ланессан верно выразил эту мысль в самом названии своего сочинения "Борьба за существование и ассоциация для борьбы". Образование муравейников, пчелиных ульев, птичьих стай, стад животных останавливает борьбу только внутри сообщества, но сами сообщества с момента их образования, несомненно, принимают участие в этом мировом соперничестве, в этой охватывающей всю органическую природу конкуренции из-за поддержания жизни и воспроизведении породы. Силы отдельных особей, несомненно, приумножаются от такого обобществления их, и они пользуются этим обстоятельством для того, чтобы с новой энергией возобновить борьбу все в тех же интересах поддержания жизни и ее воспроизведения в будущем. "Некоторые животные, — говорит Эспинас, — сходятся в группы для определенной цели, как взаимной защиты, так и совместного нападения; весьма большое число птиц соединяется в стаи подобно тому, как это делают между насекомыми могильщики и священные жуки; и те, и другие — для удаления посторонних пришельцев, борьбы с врагами и завладения добычи; вороны сообща атакуют зайцев, ягнят и молодых газелей, с которыми не могут справиться в одиночку; волки точно так же соединяются вместе для трудных предприятий"***. Таким образом, борьба за существование только осложняется образованием ассоциации для временных или постоянных целей. Это может быть сказано в равной степени и об общежительных союзах людей. Роды, племена и нации, являясь каждый или каждая в отдельности замиренною средою, участвуют в кровавом и бескровном соперничестве с целью обеспечить себе наибольшие выгоды. ______________________ * См. собр. соч. Дарвина на русск. яз., т. I, изд. 2. "Происхождение видов", с. 45.
______________________ Один австрийский социолог — Гумплович — счел возможным построить на этом факте всю свою доктрину происхождения государств и народов. Понимая расу не в смысле антропологов, а в том широком и фигуральном значении, какое придается ей в разговорной речи, он выставил смелую гипотезу, по которой ни одно политическое тело не возникает иначе, как под условием столкновения разноплеменных народностей и подчинения сильнейшим слабейших. Его собственное отечество — Австрия — с разнообразием населяющих его народностей и насильственным покорением их немцами и венгерцами, легко могло навести его на мысль, что нет других народов, кроме смешанных, и других государств, кроме таких, основу которых положило завоевание одной племенною группою разнокровных с нею. Еще в первом своем сочинении, озаглавленном "Раса и государство", Гумплович объясняет возникновение последнего, как организации властвования, создаваемой племенем обыкновенно пришлым и силою меча покоряющим себе туземных насельников, насильственно обращаемых в неволю. Недостатка в исторических примерах он, разумеется, не чувствует. Империи Востока, начиная с Вавилоно-ассирийской, переходя затем к Мидо-персидской и заканчивая теми, более или менее эфемерными созданиями, возникновение которых связано с именами Александра Македонского и отдельных генералов его армии, наконец с Сассонидами, Тамерланом, владычеством монголов и татар над покоренными племенами Индии, Западного Китая, Туркестана и обширных степей юго-востока и юга России, представляют нам в течение нескольких тысячелетий непрекращающийся ряд насилием устанавливаемых господств, при которых не ставится и вопроса о желании покоренных народностей подчиняться навязанной им власти или о готовности их признать равенство гражданских и политических прав за побежденными. Но, может быть, политические организации Востока составляют исключение из общего правила; может быть, отсутствие всякой органической связи между входящими в их состав этическими группами и сдерживание их воедино исключительно войском и полицейской стражей, с чем в свою очередь связана легкая смена властителей, позволяет нам не принимать их в расчет при решении вопроса о нормальном, так сказать, ходе политического развития. Но разве история Спарты и Рима не ставит нас лицом к лицу с теми же явлениями, разве метеки и гелоты, латинские и итальянские союзники, не говоря уже о массе рабов инородцев, не поддерживают представления о том, что неравенство правящих и подвластных тесно связано с различием племенного состава и что политическое владычество сохраняет за собою только покорившая других этническая группа далеко не первых насельников, а пришлых завоевателей. А в новой Европе не видим ли мы образование крупных политических тел благодаря насильственному захвату отдельных провинций Римской империи франками, лангобардами, саксами, вестготами и т.д., к чему присоединяется со временем завоевание финских и славянских племен, начиная с юга, турками, венграми и немцами, наконец, норманнами в восточной Европе, в землях, омываемых Ледовитым океаном, Немецким и Балтийским морями. Не встречаем ли мы тех же норманнов завоевателей на островах Великобритании столько же, сколько и в Сицилии? Все говорит поэтому, по крайней мере с первого взгляда, в пользу выставляемой Гумпловичем теории. Если заглянуть в Новый Свет и спросить себя о возникновении царства инков, например, то придется удостоверить тот же факт покорения туземных племен пришлым и установление неравенства состояний на началах не одного разделения труда, но и племенного различия властвующих и подвластных. С другой стороны, чем ближе мы знакомимся с действительным характером кастового устройства, тем более бросается в глаза значение, какое имело в его образовании противоположение завоевателям арийцам покоренных ими туземных дравидийских племен Индии. История новейших народов и их колониальной политики также может быть привлекаема для доказательства той мысли, что государственная жизнь возникает не без решающего влияния военного занятия и покорения туземцев пришлым завоевателем. Вспомним хотя бы об условиях возникновения современной англо-американской гражданственности и тех многочисленных республик, начало которым положило испанское владычество. По-видимому, на основании этих примеров можно прийти только к тому заключению, которое Гумплович считает себя вправе возвесть на степень социологического закона. В силу его люди, объединенные сродством физическим и нравственным, не только чувствуют между собою большую солидарность, но и противополагают себя, как целое, всем, кто стоит вне их союза. Притягательную силу, какую они обнаруживают друг к другу, Гумплович обозначает термином сингенизма. Этому чувству солидарности между членами одного и того же сообщества соответствует ненависть к чужеродцам; она, по мнению Гумпловича, настолько сильна, что не позволяет первобытным племенам и народностям иметь друг с другом иные сношения, кроме военных. Война, по его мнению, является единственным средством к сближению разноплеменных групп и должна считаться важнейшим социологическим фактором; одна война ведет к слиянию первобытных групп в более обширные союзы. Люди иного племени, люди, отрицающие унаследованную от предков веру, говорящие другим языком, имеющие особые нравы и обычаи и прежде всего принадлежащие к другой крови, даже не кажутся данной группе одной породы с нею. По мнению Гумпловича, борьба рас, одна ведет к агальмагации одним народом других, к слиянию племен между собою. Только с того времени, когда последует это слияние, борьба рас принимает характер более мирный, как выражается наш автор, юридический (?). Эта перемена сказывается созданием государства и власти в интересах более сильной расы, расы победителя*. ______________________ * См.: Гумплович. La lutte des races, с. 258. Ср.: Ковалевский. Современные социологи, с. 109. ______________________ Остановимся на этом положении и спросим себя: в какой мере процесс расширения замиренной среды действительно отвечает той характеристике, какая дана ему Гумпловичем? Нет ни малейшего сомнения в том, что отношения родов и племен носят всего чаще враждебный характер. Это можно сказать и о тех отсталых народностях, с которыми знакомит нас этнография, и о тех отдаленных предшественниках современных нам наций, о которых, как, например, о восточных славянах, летописцы не раз повествуют: "восста род на род". Но воинственное отношение, будучи фактом ежедневным, в то же время, за исключением специальных и преходящих периодов открытого междоусобия, далеко не отвечает картине "войны всех против всех", какую рисовал себе Гоббс еще в середине XVII века и которая, по-видимому, не раз встает перед воображением австрийского мыслителя. В противном случае неизбежным последствием было бы взаимное истребление и совершенное исчезновение отдельных родов и племен. Такие случаи, конечно, могут быть отмечены в быте не одних краснокожих, где, как известно, целые племена — например, племя могикан, — были стерты с лица земли; но все же при нормальном течении жизни междуродовые отношения рисуются нам скорее в форме отмщения родом роду частных обид, нежели в форме воинственных походов и повальных истреблений. Самые отмщения только потому не ведут к этому исходу, что заканчиваются нередко уступкой потерпевшему роду того или другого члена родом обидчика. Это по всей вероятности древнейшая форма усыновления, к которой не замедлили присоединиться и другие, как-то: включение в собственный род "изгоев", отщепенцев от других родов, т.е. лиц, покидающих свою собственную среду в силу принуждения или по собственному выбору, наконец, "зятьев", т.е. лиц, принятых родом в свою среду на правах мужей, принадлежащих роду девушек и вдов. Обычай экзогамии, т.е. обязательного брака с чужеродцем, необходимо должен был содействовать учащению случаев таких усыновлений жениха родом невесты. К единоличным усыновлениям присоединяются со временем и коллективные, в силу которых менее многочисленные роды, остатки вымерших или истребленных принимаются в состав более численных и могущественных. Кто знаком с русским обычным правом, тому небезызвестно, что у наших крестьян и по настоящее время усыновление зятя может считаться общераспространенным явлением. Теперь несколько подробностей насчет включения в состав рода чужеродцев и помимо брака. Помилованный убийца, как и у американских краснокожих, нередко принимаем был на Кавказе в роде помиловавшего, так что оба становились с этого момента кровными братьями. В расширении замиренной среды участвует не одна война, но и мирное соглашение, принимающее обыкновенно религиозно-символическую форму приобщения чужеродца к культу родовых и племенных божеств, после чего он вступает в права и несет обязанности, общие всем членам рода и племени. Разумеется, такие порядки не оправдывают гипотезы Тарда о том, что человечество с самого начала могло прогрессировать независимо от войны. Оно показывает только, что война настолько содействовала сближению отдельных племен, насколько последствием ее являлось соглашение, сперва вынуждаемое и поддерживаемое силой, а затем переходящее в привычку и принимающее характер чего-то добровольного. Если в начальный период развития соглашению уже суждено играть такую значительную роль в расширении замиренной среды, то нет никакого основания отказывать ему в той же роли в позднейшую эпоху. Не раз в истории повторялись явления, однохарактерные с теми соединениями племен, какие положили основание Афинам, Риму, русскому государству, согласно свидетельству нашего начального летописца, союзу лесных кантонов — этому эмбриону современной Швейцарской федерации, лиге ирокезцев столько же, сколько современным Соединенным Штатам Америки и Австралии. Из сказанного видно, что точка зрения Гумпловича на процесс развития человеческих обществ и государств, в частности, неверна настолько, насколько она страдает односторонностью, насколько сводит все источники общения к враждебным столкновениям отдельных групп и поглощению слабых сильными. В уме австрийского социолога эта воинственная и завоевательная тенденция принимает характер чего-то фатального. Не желая того сами, люди и нации вовлекаются в какую-то истребительную войну для общего блага человечества. "Подчиняясь необходимости, — пишет он, — первобытные народы принуждены предпринимать разбойничьи походы, в которых противники меряются силами. Когда эти не раз повторенные предприятия, сопровождающиеся грабительствами и истреблениями, оказываются недостаточно выгодными для более сильных, тогда последние переходят к постоянному закрепощению как соседних к ним, так и отдаленных заморских племен и принуждают их к хозяйственной эксплуатации завоеванных территорий. Так возникают государства (ainsi est inauguree la formation des Etats), и в этом же лежит объяснение позднейшего территориального их расширения и возникновения обширных империй"*. Подобный ход событий, пишет Гумплович, может быть признан типическим. Мы находим его во все времена и во всех частях света. Гумплович более подробно развивает тот же взгляд в сочинении "Борьба рас". Он старается доказать, что государства всегда основывались меньшинством воинствующих пришельцев, подчинявших себе туземные племена силою оружия. Осевшись между ними вооруженным лагерем, они постепенно ассимилировали их себе. Эта ассимиляция совершалась в форме то усвоения их языка и религии, то распространения собственного языка и собственной религии в среде побежденных. В обоих случаях одинаково покоренные туземцы прикрепляемы были к земле и начинали возделывать почву в пользу меньшинства победителей. Из одних последних вербовался высший класс собственников. Посредствующее среднее сословие, по утверждению Гумпловича, всегда образуется на первых порах из иностранцев; только со временем присоединяются к ним некоторые эмансипировавшиеся пласты простонародья. Таким образом война в конце концов ведет не только к созданию государств и правительств, всегда находящихся в руках меньшинства, но и вызывает различие собственности и зависимого владения, свободы и несвободы, наконец целый ряд общественных наслоений, принимающих, где характер каст, а где — сословий и классов. ______________________ * Sociologie et politique, с. 158. ______________________ Такова в самых, разумеется, общих чертах теория общественной эволюции Гумпловича, — теория, в которой, как должно броситься в глаза каждому, сказались все последствия допущенной им односторонности. В самом деле, если история нигде не ставит нас лицом к лицу с возникновением государства и власти путем общественного договора, о котором не прочь были говорить политические писатели XVII и XVIII веков с Гротом и Альтузием во главе, то, с другой стороны, мы не вправе обойти молчанием те случаи, в которых удачный посредник, составитель мудрых третейских решений, становится родоначальником правящей династии или по меньшей мере избранным вождем народа. Эти случаи, иллюстрацией которых может служить история Судей Израиля, повторяются и в новое время, как показывает, между прочим, сообщенный мною пример Кайтагского Уцмйства, начало которому положено было в XVII веке благодаря популярности, приобретенной судебным посредником, хранившим в тайне постановленные им решения и передавшим их запись своему ближайшему потомству. Точь-в-точь поступали веками ранее ирландские третейские разбиратели, так называемые брегоны, также хранившие в тайне содержание своих приговоров. Очевидно, с другой стороны, что только древностью человеческого рода, а следовательно, продолжительной сменой народностей и рас, заселивших собой старый и новый материки, объясняется видимая общность того явления, в силу которого государства всего чаще основываются завоевателями-пришельцами. Было ли так на первых порах и вправе ли мы утверждать это даже по отношению ко всем историческим народностями — это другой вопрос. Я не знаю, в какой мере древнейшие правители Ирландии и Уэльса или немецкие герцоги и короли, упоминаемые Тацитом, должны считаться представителями завоевательного меньшинства. Очевидно поэтому, что только с большими ограничениями можно признать наличность утверждаемого Гумпловичем общего положения; ведь германцы и кельты принадлежат к арийской культуре, если не расе, культуре, первоначальной родиной которой считается Азия. Таким, образом вопрос осложняется нередкою сменою рас и невозможностью заглянуть в то отдаленное прошлое, когда о жителях Европы можно было говорить, как об автохтонах. Но раз отрешившись от той мысли, что где нет туземного правительства, там необходимо предположить установление власти и государства завоеванием, нам трудно будет говорить о славянских князьях, упоминаемых византийскими писателями, как о правителях, отличных по расе от своих подданных. Говоря о призвании в Россию князей, наш начальный летописец также указывает на возможность установления государства и власти помимо завоевания. Во всяком случае совершенно невозможно в применении к русскому высшему сословию, как и к англо-саксонскому или франкскому, поддерживать тот взгляд, что оно целиком составилось из меньшинства завоевателей. Ведь в нем одним из составных элементов было служилое сословие, которому в Англии отвечают таны, а во Франции — антрустионы. В число этих служилых людей попадали и туземцы, и иностранцы, и люди высшего общественного положения, и их холопы. Профессору Ключевскому, в частности, как и всем новейшим исследователям по истории русского дворянства, удалось как нельзя лучше показать, что в состав его вошли и несвободные элементы княжеской дворни. Что и в Англии звание "тана" не принадлежало исключительно членам аристократических династий, следует уже из того, что купцу, три раза переплывшему Ламанш, по законам англо-саксонских королей, открывалась возможность сделаться таном. Желание во что бы то ни стало провести тот взгляд, что в делении общества на горизонтальные пласты надо видеть последствие "завоевания и эксплуатации" большинства туземцев меньшинством завоевателей, создающих исключительно себе на пользу государство и правительство, делает Гумпловича совершенно слепым в той роли, какую разделение труда играло в создании одинаково, хотя и не в равной степени, каст, сословий и классов. Новейшие исследования английских и французских писателей как нельзя лучше доказали, однако, что в кастах, известных не одной Индии, но также Египту и Элладе, по крайней мере в древнейший период (в частности, Афинам до Солона), надо видеть продукт взаимодействия как расовых причин, — противоположения арийцев-завоевателей покоренному населению, — так и причин экономических, сделавших из касты своего рода гильдию или цех с чертами искусственного рода, или нераздельной семьи, чертами, общими ремесленной корпорации, одинаково на Востоке и Западе!* Не видя или, вернее, не желая видеть влияния, какое разделение труда имеет на создание каст, Гумплович, разумеется, игнорирует роль экономического фактора и в образовании сословий. В действительности, ни на Западе, ни на Востоке Европы мы не находим прямого подтверждения теории Гумпловича о роли, какую борьба рас имеет на выработку сословного строя. ______________________ * См. об этом, в частности, статью Буглэ "Remarques sur le regime des castes" в IV т. "Аnnее Sociologique", 1901 г. ______________________ Положениям Гумпловича недостает, таким образом, разносторонности и той историко-сравнительной проверки, при которой индукции его могли бы считаться эмпирическими обобщениями, если не законами социологии. Заслуга его состоит в том, что он поставил ребром вопрос, доселе недостаточно изученный, — вопрос о роли, какую насильственные сближения отдельных рас и племен оказали на внутреннюю структуру государства. Роль эта им несомненно преувеличена, но столь же ошибочным было бы и совершенное ее игнорирование. Нельзя также упрекнуть его в понимании расы в одном антропологическом смысле. Он как нельзя лучше сознает, что особенности каждой — по преимуществу культурные и могут быть сведены к языку, религии, нравам, обычаям и обрядам. Всего более я готов поставить Гумпловичу в вину почти совершенное игнорирование той роли, какую разделение общественных функций играет в образовании тех горизонтальных пластов, каст, сословий, классов, на какие распадается население любого государства. § 4 Влияние Дарвина выступает менее резко, когда речь заходит о новейших системах социологии, связанных с именами Дюркгейма, Гидингса, Лестера Уорда; но оно столь же несомненно, хотя и проявляется в скрытой форме. Дюркгейм придает решающее значение в истории человеческой солидарности отсутствию или наличности разделения труда или, вернее, разделения общественных функций. Признавая вслед за Зиммелем важность этого факта, как внешнего выражения тех трансформаций, каким подвергается начало солидарности, Дюркгейм различает два главных периода в истории человечества. Под механической солидарностью, отличающей собою первый период, он разумеет такую, при которой отдельные индивиды исполняют одни и те же общественные функции, подобно тому, как в колонии животных каждое функционирует однохарактерно со всеми прочими. При такой солидарности отсутствует понятие разделения труда, точь-в-точь как в колонии животных отсутствует различие координированных между собою органов, имеющих каждый свою определенную функцию. Чем же вызывается при такой механической солидарности тесное единение особей, совокупность которых образует собою общественное тело? Дюркгейм отвечает: интенсивностью общественного сознания. Оно сказывается, по его мнению, в репрессивном характере законодательства, в подчинении личности обществу, в имущественном коммунизме, в интенсивности религиозных чувств и представлений, в однообразии мышления, сказывающемся широким распространением пословиц и поговорок, что в свою очередь свидетельствует о том, что люди мыслят в унисон. По мере того как общественное сознание становится менее интенсивным, исчезают все только что указанные особенности. Место репрессивных норм занимают нормы декларативные; к восстановлению права или к возмещению вреда и убытков — вот к чему сводится отныне забота судьи и законодателя. Отношения полов между собою, прежде регулируемые строгими карательными мерами, как общее правило, регулируются отныне свободным соглашением. Личность становится священной, пишет Дюркгейм, и возникает, можно сказать, предрассудок в ее пользу. Но что приходит на смену умаляющегося в своей силе и энергии общественного сознания? Дюркгейм отвечает: разделение труда. Так как, говорит он, механическая солидарность слабеет со временем, то должно последовать одно из двух: или наступит упадок общественной жизни, или новая солидарность заступит место прежней. Этот последний исход и имеет место в действительности по мере того, как разделение труда начинает оказывать то же влияние и играть ту же роль, какая прежде принадлежала силе общественного сознания. Законом надо считать, по мнению Дюркгейма, постепенную замену механической солидарности солидарностью органической, построенной на разделении не одного физического труда, но и всех общественных функций. С переменой в характере солидарности должна последовать перемена и в общественной структуре. Двум различным типам солидарности должны отвечать и два различных уклада общества. Идеальным типом общества, построенного на начале механической солидарности, надо считать однородную массу, в которой отдельные особи не отличаются существенно друг от друга, в которой нет, следовательно, внутренней организации. Эта масса является той социальной протоплазмой, из которой развились со временем все разнообразные типы общежития. В условиях социальной среды лежит причина прогрессирующего развития разделения труда. Его успехи идут рука об руку с исчезновением общественных структур, построенных на начале механической солидарности. В ряду условий, подготовляющих этот исход, большую роль играет биосоциальный факт увеличения плотности населения. Разделение труда прогрессирует, пишет Дюркгейм, по мере того, как большое число индивидов вступает в сношения друг с другом и приобретает тем самым возможность взаимного воздействия. Автор доказывает свою мысль соображениями двоякого рода: во-первых, ссылкой на общеизвестный факт, что тогда как первобытные общества живут рассеянно, в обществах цивилизованных заметна концентрация населения, а во-вторых, указанием на то, что города, с их более интенсивными культурой и разделением труда, получают большую часть своего возрастающего населения из сел. Но если, говорит он, общество, сгущаясь, тем самым вызывает разделение труда, то в свою очередь это последнее увеличивает сплочение общества. Причина, по которой разделение труда в более численных обществах развивается быстрее, по мнению Дюркгейма, лежит в том, что борьба за существование более интенсивна. Преследуя одинаковые цели, люди постоянно вступают в соперничество между собою. Пока у них имеется больше средств, чем нужно для их существования, они еще могут жить спокойно один возле другого; в противном же случае между ними загорается борьба, тем более жестокая, чем более чувствуется нужда. Иное дело, если бы индивиды, живущие совместно, принадлежали к разным родам и видам живых существ. Питаясь различно и ведя неодинаковый образ жизни, они не стесняли бы друг друга. Развивая свою мысль, Дюркгейм ссылается в подтверждение на Дарвина, указавшего, что в любой области, открытой для иммигранта, а следовательно, для борьбы особи с особью, всегда можно заметить наличность большого числа видов. Люди, говорит Дюркгейм, подчиняются тому же закону: в одном и том же городе разные профессии могут существовать рядом, не причиняя вреда друг другу, так как ими преследуются разные цели. Чем ближе сходятся их функции, чем более между ними общего, тем вероятнее становится столкновение и соперничество. Понятно, что при таких условиях большая плотность населения вызывает собою и большее разделение труда, так как в противном случае при однообразной деятельности нужда стала бы еще интенсивнее и конкуренция повела бы к устранению слабейших, менее приспособленных к борьбе. При разделении же труда и образовании новых видов производства происходит то же, что при размножении видов животного и растительного царства, по справедливому замечанию Дарвина. Помимо этих частных ссылок на Дарвина, Дюркгейм и своей основной доктриной указывает готовность подчиниться теории трансформизма, как порядка эволюции живых существ. Но он может считаться учеником Дарвина не по одной этой причине, а и потому, что выдвигаемый им фактор развития — специализация общественных функций, как последствие все более и более интенсивной конкуренции, в конце концов только внешнее проявление той дифференциации, сопровождающейся интеграцией, которая отвечает установленному Дарвином биологическому закону образования новых видов под влиянием борьбы за существование и необходимости приспособиться к создаваемым ею условиям. Если от Дюркгейма мы перейдем к родоначальникам господствующего ныне направления социологической мысли, направления психологического, то одинаково у Тарда, Гидингса и Лестера Уорда мы отметим влияние Дарвинова учения о роли столько же борьбы за существование, сколько приспособления к создаваемым ею условиям на образование новых видов. Ведь что в конце концов представляет собою учение Тарда о так называемой adaptation, как не воспроизведение мысли Дарвина? Особенно в позднейших по времени трудах, как, например, в "Общественной логике" и еще в большей степени в "Мировом противоречии", Тард переходит на ту точку зрения, что утверждаемый им ранее закон подражания на самом деле является законом приспособления продуктов творческой мысли, другими словами, открытий и изобретений, к общественной среде. Во всех общественных изменениях, писал он в первом из своих психосоциологических трудов, необходимо признать отправным пунктом творческую мысль; она приносит собою удовлетворение назревшим потребностям; созданные ею новшества распространяются в обществе путем подражания принудительного или добровольного, сознательного или бессознательного. Самое распространение его происходит с большей или меньшей скоростью, наподобие световой волны ("Законы подражания", с. 3). Всякое живое существо, насколько по своей природе оно является существом общежительным, склонно к подражанию. Оно, продолжает Тард, играет в обществах ту же роль, какая принадлежит наследственности способностей в живых организмах. Открытие же или изобретение имеет такое же значение, какое образование новых видов животного и растительного царства. Таким образом, с самого начала Тард готов признать, что законы, открытые Дарвином, и построенные им гипотезы имели решающее влияние на ход развития его мысли в области социологии. В позднейшем своем труде "Мировое или вселенское противоречие" Тард в главе о социальных противодействиях занимается тем самым вопросом о борьбе за существование в форме войны и конкуренции, который играет такую роль в построениях Дарвина. Его основная точка зрения та, что оба вида борьбы имеют лишь привходящее значение и сменяются согласием, миром, кооперацией 11 умственным единением. Включение Тардом противоречий в число обсуждаемых им факторов психической и социальной жизни привлекло его внимание и к тому, что само открытие или изобретение, которым нередко разрешается противоречие, на самом деле является приспособлением к имеющимся налицо условиям. Поэтому в своем последнем труде он объявляет приспособление социальной основою всякого открытия — L'invention en somme c'est le nom social de l'adaptation ("Opposition Universelle", c. 428). Фулье, следовательно, прав, когда говорит, что Тард более настаивал на роли открытия и подражания, чем на борьбе и конкуренции. Он несомненно присоединился бы к следующему заявлению, делаемому самим Фулье: мнимые дарвинисты, говорит последний, напрасно славословят войну, война войне в пределах той замиренной среды, какой является род и развившееся из него племя, и создали их силу. Таким образом творческая роль выпала не на сторону борьбы, а на сторону кооперации*. Фулье не ошибается, когда обзывает псевдодарвинистами тех, кто не считается с ролью солидарности в поступательном ходе человеческих обществ. У самого Дарвина нельзя найти ничего подобного, и мы имели случай указать, ссылаясь на Кропоткина, что автор "Истории происхождения видов" нисколько не отрицал значения кооперации и в животном царстве. ______________________ * Социологические элементы морали, с. 198. ______________________ Спросим себя теперь, в какой мере Гидингс также подчинился влиянию Дарвина в своих социологических построениях. В моей книге о "Современных социологах" я старался свести к довольно скромным границам оригинальность американского писателя. Гидингс, сказал я, заимствует у Тарда свое учение о первичном социальном факторе; признавая им сознание породы, он, как справедливо указал сам Тард, в сущности дает только другое название тому, что и до Тарда, и самим Тардом понималось под названием социальной симпатии; последняя же не более как субъективная сторона того психического взаимодействия, какое люди оказывают друг на друга. И в этом лежит источник одинаково открытия и подражания. Подобно Тарду, Гидингс признает за социологией психологические основы; немудрено поэтому, если и в интересующем нас в настоящее время вопросе он стоит приблизительно на той же точке зрения, что и Тард. Социальная эволюция рисуется ему во образе психического процесса возникновения в людях сознания единства их породы; рост симпатий и эволюция разума — второстепенные феномены позднее развивающегося сознания единства породы; ограниченное на первых порах тесной сферой рода, это сознание распространяется затем на племя, а потом и на весь народ. В наши дни оно стремится к тому, чтобы обнять собою все человечество. Эта последняя точка зрения, очевидно, совпадает с той, которую мне не раз приходилось высказывать при изображении прогресса, как ряда концентрических кругов, выражающих собою все большее и большее расширение человеческой солидарности*. ______________________ * Ср. мои "Совр. социол.", с. 82. ______________________ Не отрицает значения борьбы за существование в области общественной жизни и тот из современных американских социологов, которого имя прозвучало всего громче в Новом и Старом Свете, я разумею Лестера Уорда. Подчеркивая в самом заглавии своих книг, как, например, в сочинении "Психические факторы цивилизации", что первенствующее значение, заодно с Тардом и Гидингсом, он придает междуумственным процессам в поступательном ходе человечества, Лестер Уорд в то же время открыто признает, что у людей добывание пищи рано осложнилось несвойственной животным заботой о запасах. Под влиянием этого развилось в людях психическое свойство предвидения; непосредственным последствием такой интуитивной способности было то, что необходимыми спутниками социального существования явилось накопление запасов, а также удовлетворение и других потребностей, помимо голода, потребностей в одежде и жилище. Объекты желаний стали постепенно умножаться, и к обладанию ими направились человеческие усилия. Под влиянием всего этого явилось мало-помалу представление о собственности. История показывает, что значительная часть человеческой энергии была направлена на ее приобретение; еще задолго до появления письменной записи стремление к собственности стало господствующей страстью. Параллельно с ее развитием росло в людях то свойство, при котором всего легче можно рассчитывать на ее удовлетворение, т.е. способность борьбы. Когда человеку пришлось померяться силами с человеком, пишет Лестер Уорд, возникла борьба, подобная той, которая идет в животном мире. В этой великой борьбе роль грубой силы все уменьшалась и возрастало значение элемента духовного. Грубые животные приемы борьбы стали невозможны. С помощью естественного подбора, если не иным способом, общество отделалось от них. По мере того, как усиливалась общественная регламентация, росли также человеческая покорность и подчинение. В "Дивалической социологии", прибавляет Уорд, я подробно рассмотрел этот вопрос; теперь же я намерен только указать на основное положение, мною высказанное. Борьба за существование сделалась в человеческих обществах борьбою не за одни средства к нему, но и за удовольствия вообще. К простому столкновению из-за сохранения жизни присоединилась теперь борьба из-за присвоения значительного числа разнообразных вещей, необходимых для жизни. Всякий знает, какой широкий смысл придается слову "необходимый" и как различно он применяется к лицам, стоящим на разных ступенях социальной лестницы; цивилизация породила значительное число новых желаний, неизвестных на ранних ступенях гражданственности. Наряду с возрастающими и усиливающимися проявлениями страсти к обладанию вещами внешней природы, к собственности, развивающимися бок о бок и под влиянием борьбы за сохранение жизни, появляются и высшие запросы. Они возникают на почве воспроизводительных инстинктов; таков запрос на личную привязанность и на эмоции, порождаемые семейными отношениями. Прибавьте к этому эстетические, моральные, интеллектуальные запросы, неотложно требующие удовлетворения*. Я обрываю на этом месте мою выписку, полагая, что и приведенного достаточно, чтобы показать тесную зависимость, в какой психологический метод Лестера Уорда стоит с основными биологическими предпосылками, целиком заимствованными им у Дарвина. Этот обзор важнейших социологических доктрин нашего времени, с точки зрения большего или меньшего восприятия ими теории борьбы за существование, был бы не полон, если бы мы не сказали еще двух слов о весьма популярном одно время сочинении Кидда. Кидд целиком принимает, правда, те возражения против дарвиновской теории, которые были сделаны Вейсманом. И для него как для немецкого биолога не существует наследственной передачи накопленных предками физических, а тем более психических особенностей. Весь процесс эволюции живых организмов сводится для Кидда к выработке высших типов под влиянием одной борьбы за существование. Перенося целиком эту теорию в область социологии, Кидд полагает, что и процесс общественного развития происходит под влиянием той же борьбы и при устранении менее приспособленных к ней рас и племен более приспособленными. В среде последних также продолжает действовать закон борьбы за существование в форме конкуренции, благодаря которой совершается своего рода естественный подбор наиболее способных и выносливых. Победа всегда остается за ними. Этим обстоятельством только и поддерживается возможность безостановочного развития. Как существо разумное, человек необходимо должен стремиться к успешному исходу неизбежной для него борьбы и жертвовать чужими интересами в пользу своих собственных. Его умственное развитие, накопление им знаний усиливают его шансы на успех и укрепляют в нем вместе с тем желание обеспечить себе выгоды в ущерб остальным людям, а тем более грядущим поколениям. Прогресс разума идет таким образом вразрез с развитием общественности и обеспечивает рост себялюбивых чувств и наклонностей. Что же, спрашивается, заставляло и заставляет людей приносить свои выгоды в жертву интересам человеческой породы, ограничивать свои себялюбивые стремления и заботиться о благополучии всего общества? Кидд отвечает: религия и всегда подчиненная и зависимая от нее нравственность. Все успехи гражданственности на пути освобождения низших классов Кидд приписывает запасу альтруистических чувств, накопленных под влиянием христианской проповеди, сперва в эпоху образования и торжества средневековой теократии, а затем со времени реформации. Кидд поэтому решительно высказывается против тех, кто думает, что общество прогрессирует по мере того, как, под влиянием накопления положительных знаний, постепенно сокращается сфера вмешательства верований. Религии, по его мнению, были решительным фактором прогресса, их роль не умаляется со временем, но растет. ______________________ * См.: Уорд Л. Психические факторы цивилизации / Пер. Давыдовой. СПб., 1897, с. 142-145. ______________________ Насколько Кидд ставит свое учение в зависимость от того или иного решения спора между Вейсманом и Дарвином, показывает следующая выписка: если, пишет он в конце 7-й главы своего сочинения "О социальной эволюции", завязавшееся между биологами препирательство о передаче или непередаче ребенку приобретенных его родителями качеств, решено будет в последнем смысле, вся область социальной и политической философии будет перевернута вверх дном; если прежняя теория, т.е. теория Дарвина, справедлива, если нажитые привычки и приобретенные воспитанием свойства могут быть переданными по наследству, тогда и только тогда окажутся осуществимыми мечты и утопии господствующей ныне общественной науки. В самом деле, раз будет признано, что приобретения, сделанные предшествующими поколениями благодаря полученному ими умственному и нравственному воспитанию, нами наследуются, мы вправе будем рассчитывать, что общество вечно будет прогрессировать, даже при устранении борьбы за существование, но при том предположении, однако, что численность населения будет искусственно приводиться в соответствие со средствами, необходимыми для жизни. В противном же случае, если правда окажется на стороне Вейсмана, то необходимо будет признать прогрессирование человеческой породы под влиянием дальнейшей борьбы за существование и естественного подбора, а рядом с этим развитие общественности под влиянием все расширяющейся роли религии и той сверхумственной санкции, какая дается ею такому поведению, при котором интересы индивида приносятся в жертву интересам общества ради обеспечения поступательного хода человеческой породы*. ______________________ * Ср. мою книгу "Совр. социологи", с. 210-213. ______________________ Карла Маркса нельзя назвать в строгом смысле слова социологом; но им оживлена была доктрина, зародыши которой, как я старался показать в моем сочинении о "Современных социологах", можно найти еще у Аристотеля, Маккиавели, Гарингтона, а тем более у первых провозвестников учения современного социализма и их истолкователя Лоренца Штейна, — я разумею теорию исторического материализма, согласно которой поступательный ход развития человечества обусловлен прежде всего изменениями, происходящими в области техники производства и обмена, и экономическое развитие, ими обусловленное, определяет собою все другие. В числе недавних истолкователей этой доктрины и тех разнообразных влияний, под которыми она возникла, Вольтман* заслуживает быть отмеченным, как писатель, лучше других показавший связь ее не только с учениями Канта, Гегеля и Фейербаха, но и с биологической теорией Дарвина. С Дарвином Маркса сближает, по мнению Вольтмана, признание той роли, какую элемент борьбы и соперничества играет в выработке более сложных типов. Классовая борьба, значение которой для установления более справедливых общественных порядков так подчеркнуто Марксом, — не иное что, как проявление той самой борьбы за существование, последствием которой, согласно Дарвину, является образование более сложных и совершенных видов. Но, в отличие от Дарвина, Маркс предвидит конец борьбы и соперничества с исчезновением классов в недопускающем их существовании уравненном коммунистическом обществе. В этом отношении так называемый научный социализм возобновляет традицию утопий, из которых республика Платона является не только древнейшим, но, быть может, и совершеннейшим образцом. Указывая на то, что Маркс, вслед за Франклином, признает особенностью человека от животных его способность создавать орудия для овладения природой, Вольтман между прочим с одобрением говорит о не доведенной до конца попытке ближайшего последователя Маркса, Энгельса — доказать, что и эта особенность продукт вековых усилий, векового приспособления к окружающим условиям**. Общее положение, что функция создает свой орган, объясняет нам причину, по которой продолжительное применение труда повело, в конце концов, думает Энгельс, и к большей изощренности человеческого разума сравнительно с инстинктом животных, и к большей гибкости человеческой руки, позволяющей ей пользоваться внешними орудиями с такою же свободой, с какой животное — связанными с его телом органами. ______________________ * См.: Wultman. Der historische Materialismus. Dusseldorf, 1900 г., ч. 1 и 2, в особен, с. 139-251 ч. II.
______________________ § 5 Подводя итог всему сказанному, мы не ошибемся, утверждая, что ни один из крупных представителей социологической мысли нашего времени не избежал влияния Дарвина, его предшественников и последователей, начиная с известного Спенсеру Ламарка и оканчивая полемизирующим с Дарвином Вейсманом. Теории борьбы за существование и роли приспособления к физической среде в естественном подборе суждено было отодвинуть на второй план учение о трех стадиях — теологической, метафизической и научной — в поступательном развитии человеческих обществ. Эта доктрина, складывающаяся, как я показал это в I томе моей "Социологии", еще со времен Тюрго и получившая окончательное выражение в "Курсе положительной философии" Конта, уступает место новой формуле прогресса, отождествляемого то с процессом дифференциации и интеграции общественных функций, то со все большим и большим разделением труда, то с борьбою рас и классов, благодаря перенесению в сферу общественных отношений биологических законов, установленных Дарвином. Со времени выхода в свет первых социологических трудов Спенсера и до новейшего времени, когда представители по преимуществу французской школы социологов стали все более и более выдвигать роль не столько борьбы, сколько соглашения, роста общественной солидарности, социология являлась прямым придатком к биологии, а социологические законы — одним видоизменением тех, которыми Дарвин объяснял развитие видов животного и растительного царства. Из новейших писателей князю П. Кропоткину принадлежит честь проведения того взгляда, что в биологии борьба за существование не устраняет одновременного с нею проявления противного ей начала солидарности или, как он выражается, взаимной помощи; тот же принцип присущ и начальным стадиям общественной жизни: материнским родам и родам агнатическим. Круговая порука в отстаивании интересов группы против всех и каждого, кто стоит вне ее, ведет к тому, что борьба за существование не сказывается во внутренних отношениях родов, определяя собою в то же время характер междуродового уклада. Каждый род есть замиренная среда; кровомщение немыслимо между его членами: самое большее, если обидчика заставляют обособиться, выйти из повседневного общения с прочими членами группы. Древнегерманские "варги", как и кавказские "абреки", — лица, извергнутые из среды рода; они не всегда выселяются к чужеродцам, но живут изолированно, не поддерживая дальнейшего общения с теми, кто ранее слыл их кровными или фиктивными родственниками. Совместное пользование родом продуктами общего труда, будет ли им охота на крупного зверя или рыбный улов или, наконец, утилизация почвы для сельскохозяйственной деятельности, порождает между его членами экономическую солидарность, не менее тесную, чем та, какую создает представление о единстве происхождения. Первобытный коммунизм — явление хорошо известное сравнительным этнографам. Наличность его устраняет важнейший повод к внутренним несогласиям в той замиренной среде, какой является род. Другим обстоятельством, также направленным к поддержанию внутреннего спокойствия, надо считать запрет брать жен иначе, как на стороне; это то, что известно сравнительным этнографам под названием экзогамии. Господство этого правила поддерживало бы междуродовые распри, если б не обычай обмена невест и отработка их у старших членов материнской родни, заступающих место отца и деда. Если материнский тотем, или агнатический род, признать первой по времени общественной ячейкой, то весь последующий процесс развития более обширных территориально-политических союзов представится нам, с одной стороны, постепенным расширением замиренной среды, а с другой — столь же постепенным ограничением арены ничем не сдерживаемой борьбы за существование. Род и развивающиеся из него союзы — не только замиренная среда, но и сфера широкой кооперации входящих в состав их членов; эта кооперация сказывается раньше всего, как между прочим указывает Дюркгейм, в производстве всеми лицами, входящими в состав группы, однохарактерных работ, направленных к обеспечению возможности физического поддержания жизни. Первобытные общества или вовсе не знают разделения труда, или только то, какое обусловлено различием полов. Домашние заботы, уход за подрастающим поколением, доставка воды и топлива для домашнего очага, снабжение его употребляемыми в пищу кореньями и червями, падают всем своим бременем на женскую половину общества; набеги же на соседей или, наоборот, отражение тех, какие направляются из соседства, охота, улов рыбы и доместикация животных, сопровождающаяся уходом за стадами, составляют достояние мужской половины. Когда, в восполнение первобытных промыслов, появляются первые зародыши земледелия, долгое время носящего бродячий характер, к нему приурочивается труд и мужчин, и женщин, причем весы склоняются обыкновенно в пользу последних. С того момента, когда междуродовые, а за ними и междуплеменные распри начинают сопровождаться установлением рабства, на несвободных людей падает производство наиболее тяжких трудов, в частности сельскохозяйственного; отсюда упоминаемое Тацитом приурочение рабов к земледелию у древних германцев и оставление за свободными преимущественного занятия войной и охотой. С появлением рабства начинается и разделение труда. Создание собственности на рабочий скот, а затем уже на землю, содействует дальнейшему росту той же специализации занятий. Она во многих обществах приобретает характер наследственный. Так как рабство вносит в общество чужеродный элемент, то немудрено, что кастовая организация труда отличается разнообразием этнографического состава, гетерогенностью. Победители и побежденные призываются отныне к вынуждаемой силою кооперации в производстве, причем далеко не все несут одинаковый труд, и работа каждого определяется не одной только специализацией занятий, но и принадлежностью к господствующим или покоренным национальностям и расам. С этого момента борьба за существование, с самого начала определявшая отношения междуродовые и междуплеменные, проникает до некоторой степени и в пределы той замиренной среды, какой является каждая, как мы видели, обособившаяся общественная группа с ее зародышем: тотимистическим или родовым союзом. Но эта борьба сдерживается внутренней организацией группы в известных границах, благодаря принципу наследственности занятий. Наступает, однако, время, когда эта наследственность более или менее исчезает, и труд каждого определяется таким фактом, как принадлежность его к числу лиц и семейств, владеющих или не владеющих стадами и недвижимой собственностью. Вместе с большей свободой выбора занятий появляется и большая конкуренция, все еще сдерживаемая в известных пределах сословной организацией общества, не допускающей свободного обращенья земель на рынке, а потому и владения земельной собственностью кем-либо, помимо служилого сословия и духовенства. Та же сословность закрывает доступ к ремесленной и торговой деятельности всем, помимо лиц, организованных сперва в свободные, а затем во все более и более замкнутые корпорации (гильдии, цехи). Завершительным моментом в этой эволюции является замена принципа наследственности занятий свободным их выбором; она равнозначительна и совпадает во времени с отменой всяких производительных монополий и в частности монополий владения и занятия. Свободная конкуренция выступает с характером более открытой борьбы за существование, и междуплеменная распря, перешедшая по мере замены племен народами в междугосударственную, восполняется отныне борьбою экономических классов в пределах сменивших племенные союзы народов и государств. Следует ли из сказанного, что процесс развития равнозначителен с устранением всяких сдерживающих центров по отношению к враждующим между собою народам и классам? История дает на этот счет следующее решение. Междуродовая, племенная и народная распря из постоянной и обыденной становится временной и случайной, благодаря постепенному расширению начала свободного соглашения между родами, племенами и народами. Эти соглашения двоякого характера. Одни ведут к постепенному слитию воедино прежде враждовавших между собою групп, другие к установлению определенного обмена услугами между группами, сохраняющими свою самостоятельность, но одинаково заинтересованными в расширении сферы обменов столько же материальными, сколько и духовными продуктами гражданственности. Если первый процесс ведет к сокращению числа участников международного соперничества и борьбы, то второй равнозначителен росту так называемого международного права, ставящего себе задачей упорядочить отношения самостоятельных политических тел путем договорных соглашений. Если рост солидарности, сказывающийся в постепенном ослаблении начал милитаризма, проявляется и в отношениях народов между собою, то нет основания допускать невозможность его в том случае, когда соперничающими сторонами являются экономические классы одного и того же народа. И здесь соглашение, свободный договор, имеет своей задачей смягчить борьбу сталкивающихся в своих интересах групп одного и того же народа. Путем соглашений проводятся в жизнь такие начала, как обеспечение каждому возможности продолжать свое существование трудом; эта цель достигнута уже английским законодательством времен Елизаветы и синтезирующим его основы принципом права на труд. Острота междуклассовых столкновений опять-таки путем соглашения сдерживается в известных рамках защитой женского и детского труда, введением начала ответственности предпринимателей за нерадение или отсутствие необходимой предосторожности, наконец, обязательным страхованием рабочих от несчастных случаев и т.д. и т.д. Из этих отдельных мер, возникающих разновременно, складывается затем социальное законодательство, в котором далеко не последнюю роль играет коллективный контракт, т.е. заключаемый предпринимателями не с каждым тружеником в отдельности, а со всей их совокупностью. В этом договоре определяются неизменные в течение всего выговоренного срока условия найма; надзор за их соблюдением вверяется где правительственным чиновникам, а где третейским посредникам, выбранным сторонами. Борьба за существование, переходящая нередко в борьбу за простое преобладание, разумеется, может быть введена в известные границы с большим трудом, когда речь идет о самостоятельных политических телах, т.е. государствах, но и для них имеются признаваемые всем международным союзом третейские суды, приговоры которых нередко приводятся в исполнение нейтральными державами. Несомненно сильнейшую санкцию получают те нормы и те соглашения, которые направлены к упорядочению отношений борющихся между собою классов; вот почему есть полное основание надеяться, что так называемое социальное законодательство в недалеком будущем введет экономическую конкуренцию в те пределы, при которых свобода соглашений и охраняемая ею автономия личности не будет препятствовать проявлению взаимной заботливости экономических классов о сохранении и упрочении начала общественной солидарности. Опубликовано: Дарвинизм в социологии. М., 1910.
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук. | ||
|