М.М. Ковалевский
Кондорсе

На главную

Произведения М.М. Ковалевского


I

В столетнюю годовщину смерти Кондорсе, родоначальника теории "прогресса", Франция ставит ему памятник, которого до сих пор не имеет ни Мирабо, ни Верньё и Бриссо, ни вожаки монтаньяров, за исключением одного только Дантона. В чем лежит причина такого пристрастия; какую особую притягательную силу имеет в себе эта личность; что заставляет различные партии окружать ее одинаковым почетом? В Кондорсе воплощаются одновременно и дух великого века философии, дух энциклопедистов и физиократов, и политические стремления восторжествовавших уже только в наше время во Франции республиканцев. В нем -ученый математик, блестящий экономист и публицист сливаются с одним из первых провозвестников и основателей народовластия, с действительным виновником проведенной конвентом реформы публичного образования и провозглашенной тем же конвентом демократической конституции 1793 года; наконец, с творцом той новой науки, которая в гораздо большей степени, чем построения Вико, приближается к современной нам истории культуры и гражданственности. Он — ближе всех деятелей своего времени к задачам и стремлениям французской демократии. Как централист, как противник всякой попытки оживления провинциальной автономии, он выгодно выделяется в глазах современных французов из среды преследуемых заодно с ним жирондистов, с большим или меньшим основанием обвиняемых в федералистических тенденциях. Он не забрызган кровью сентябрьских жертв; его имя не встречается в списке ближайших виновников смерти Людовика XVI; но, с другой стороны, оно стоит во главе тех немногих, которые еще в эпоху учредительного собрания, вслед за бегством в Варенн, требовали установления демократического народоправства под главенством избираемого совета, — во главе тех, кого не испугало кровавое подавление республиканской агитации, связанное с памятью об избиении мирных петиционеров, собравшихся на Марсовом поле.

Современные французы чтут в Кондорсе редактора первой республиканской газеты. Они чтут в нем самого широкого провозвестника принципов 93 года, требующих, наряду со свободой и равенством всех пред законом, равенства всех пред школою и пред нуждою, другими словами, признающих обязанность государства доставить всем возможность образования и труда. Его социальные запросы не идут далее, и то же может быть сказано в равной мере о всех без исключения деятелях французской революции, как и большинстве современных вожаков республики. Он — сторонник частной собственности, противник всяких ограничений в свободе распоряжения ею, враг протекционизма, враг закона о максимуме, враг прогрессивного налога. Как последователь физиократов, он хочет, чтобы налог падал исключительно на чистую прибыль земельных собственников, на их ренту, и, подобно своим учителям, не видит, что проведение этой мысли до крайних ее пределов, до обложения всей ренты собственников, повело бы к экспроприации их государством, другими словами, к национализации земель. Еще одной стороной своих общественных и политических симпатий Кондорсе приближается к самым передовым агитаторам нашего времени: он требует для женщин гражданского и политического равноправия; он — предшественник Милля и первый, может быть, провозвестник идеи женской эмансипации. Нужно ли говорить также, что его имя золотыми буквами занесено в список пионеров аболиционизма, первых противников торга неграми. Принимая задолго до революции ревностное участие в деятельности подготовивших ее масонских лож, он в среде их впервые встретился с Бриссо и в тесном единении с ним основал "общество друзей черных". Отвечая таким образом на все запросы своего времени, он подготовил также те решения, какие даны были — нашим. Тем же посредником двух веков является он и в области социальной науки, впервые давая формулу человеческому прогрессу.

Прибавим ко всему сказанному необыкновенное величие характера, стойкость в убеждениях, неустрашимость в опасности и тот венец мученичества, который наложен на Кондорсе его преждевременным концом,- и легко будет понять, почему эта центральная, но не бьющая в глаза фигура республиканского деятеля и мыслителя, временно затемненная более громкою известностью таких великих ораторов, как Мирабо или Верньё, и таких народных трибунов, как Дантон, должна была найти рано или поздно заслуженную оценку в рядах французских республиканцев и современных социологов, которым он одинаково проложил дорогу своей деятельностью.

К этим именно рядам и принадлежит его недавний биограф. Сочинение доктора Робиннэ, сотрудника Лафита и одного из самых горячих последователей контизма, посвящено изображению жизни Кондорсе и оценке его сочинений. Так значится, по крайней мере, на заглавном листе. В действительности оно может быть названо скорее сборником выдержек из весьма ценных и не всем доступных источников, рисующих отношения Кондорсе к современникам и современников к Кондорсе, — нежели полной и окончательной характеристикой этой личности. Оно послужит только пособием при составлении его будущей биографии, пособием несравненно более ценным, чем та краткая заметка о его жизни, какая предпослана к изданию его сочинений г-жею Оконор и Франсуа Араго. По-видимому, мы далеко еще не владеем всеми материалами, необходимыми для полного выяснения его личности. Право думать это дает нам недавнее обнародование таких документов, как неизвестная переписка Кондорсе с Тюрго. Ничто не мешает предположению, чтобы подобные же издания, иллюстрирующие отношения историка прогресса к другим выдающимся современникам, не дали нам новых сведений о тех влияниях, под которыми сложился этот столь оригинальный и в то же время разнообразный характер. Сочинения Кондорсе, его письма и отрывок из личной апологии являются пока главными источниками его биографии.

Первый период его деятельности посвящен почти исключительно трудам математическим. Принадлежа по рождению к высшему дворянству (отец его был маркиз и служил капитаном в полку "Barbancon Cavalerie", Кондорсе получил, подобно Вольтеру, начальное воспитание у иезуитов. Семнадцати лет он поступает в коллегию Навары в Париже и сразу принимается здесь за изучение математики. Как большинству дворянских детей, ему открывалась возможность военной карьеры. Дядя епископ (в Лизьё), оплачивавши дотоле все издержки по его воспитанно, легко мог бы сделаться и для него том же Провидением, тем же поставщиком средств и протекций, каким высшие церковные сановники являлись для своей обедневшей аристократической родни. Но Кондорсе сам избрал научную карьеру, весьма ясно выделяя ее в то же время от всякой амальгамы с богословскими и церковными интересами. В письме к Тюрго, относящемся к 1762 году*, будущий историк человеческого прогресса, имея 19 лет от рода, уже говорит о необходимости отложить в сторону, при преследовании идей справедливости и добродетели, всякого рода теологические соображения**. Три года спустя он печатает первый свой научный труд — "Опыт интегрального исчисления". Д'Аламбер пишет об этом трактате: "Он свидетельствует о большом таланте", а Лагранж спешит ответом: "Ваши похвалы вполне заслужены". Когда в 1772 году сочинение это напечатано было в мемуарах академии наук, тот же Лагранж снабдил его своим введением; в нем мысли автора объявляются столь же широкими, сколько и плодотворными. Мы не будем следить за дальнейшими научными успехами Кондорсе и, отметив его занятия теорией вероятий, впоследствии примененной им и к решению некоторых проблем избирательная устройства; ограничимся заявлением, что в 1773 году приобретенная им известность доставила ему пост секретаря академии наук. В этом звании он в течение семнадцати лет (с 1773 по 1790 гг.) написал 61 характеристику разнообразнейших по своей специальности ученых, французских и иностранных, бывших членами академии или ее корреспондентами. Эти характеристики носили название похвальных слов, но они скорее являлись беспристрастными оценками, оправдывая общение автора воздать мертвым тем же, что дорого и живым, — истиной и справедливостью. Чтобы говорить с одинаковым знанием дела не только о математиках и астрономах, но и о физиках, зоологах, ботаниках, экономистах, Кондорсе пришлось вникнуть вглубь всех этих наук, приобресть в полном смысле слова энциклопедические знания. Биографии Лопиталя и Трюдена, в частности, потребовали от него знакомства с теми спорами физиократов с меркантилистами, начало которым положено было Баугильбером. Кондорсе заинтересовался, впрочем, теориями Кине и Турне еще в министерство их ученика и последователя — Тюрго. Следя с живым интересом за проводимыми им реформами, разделяя его пристрастия и вражды, он то в добавочных томах энциклопедии, то в отдельных брошюрах развивал идеи физиократов в их применении к поставленным временем вопросам. "Письма пикардского пахаря протекционисту", напечатанные в 1775 году, были ответом Неккеру на известную его защиту взглядов Галлиани о необходимости в интересах народного продовольствия ограничить свободу хлебной торговли. Та же борьба с этим новым оживлением меркантильных и протекцонистических идей заставила его в том же году напечатать свою известную статью о монополии и монополистах, полную полемического жара и заканчивающуюся словами: "К чему вешать их? — их единственной казнью должна быть отдача на посмешище публики". Тайная поддержка, оказанная Тюрго Бонсерфу, автору известного памфлета об упразднении феодальных прав, и свидетельствовавшая о готовности самого министра произвести эту мирную революцию, побуждает Кондорсе обнародовать в том же 1775 году "Рассуждения о барщине", в которых уже поставлено открыто требование выкупа всех вещных прав феодалов путем вольного соглашения с крестьянами и даровой отмены тех, источником которых является созданная некогда сами государством монополия или привилегия (Кондорсе называет их налогами на низшие классы общества в пользу военного). Это сочинение заслуживает тем большего внимания, что в нем впервые проведена мысль о выгоде, какую в отмене крепостных отношений и связанных с ними хозяйственных порядков найдут одинаково и землевладельцы и земледельцы — и сеньоры, и крестьяне. Когда в следующем году Тюрго ставит вопрос об упразднении барщины, Кондорсе, объявивший еще в 1774 году, в письме к министру, что их отмена была бы самым быстрым и самым ощутительным благодеянием для провинций***, защищает проект своего друга в новых рассуждениях и начинает их словами: "Благословим имя благодетельного министра, который не только освобождает нас от проклятия натуральной дорожной повинности, но и от чиновников, приставленных к ее вынуждению****. Никогда не тяготело над людьми свободными более ненавистного ига, как то, какое упразднила ныне милосердная рука правительства".

______________________

* В городке Рибемон в Пикардии.
** Robinnet, Vie de Condobcet, с. 3.
*** См. письмо от 23 сент. 1774 г. (т. I, Собр. сочинений (изд. Араго), с. 252).
**** Т. XI, с. 89.

______________________

В том же 1776 году Кондорсе издает и свой наиболее известный экономический трактат, снова направленный против Неккера, — "Рассуждение о хлебной торговле". На основании его всего легче познакомиться с теоретическими воззрениями автора, которые выступают на этот раз с особенною полнотою. Объявивши, вслед за физиократами, задачею экономической политики заботу о том, чтобы затраченные на землю издержки и труд возмещены были с лихвою, и чтобы эта прибыль не только не падала, но, наоборот, возростала с каждым годом, Кондорсе рассматривает затем причины, содействующие и препятствующие такому падению, и влияние, какое оно может оказать на материальное благосостояние собственников, арендаторов, сельских и городских рабочих. По его мнению, земледелец первый терпит от него, а собственник — последний. Все издержки покрываются из того фонда, какой представляет излишек выручки над затратами. Но из этого фонда собственник прежде всего берет все нужное для своего существования. Один остаток питает труд земледельцев и рабочих. Не будь этого остатка, собственнику предстояло бы самому сделаться возделывателем. За собственником земледелец получает из того же фонда необходимое ему для жизни, и только за этим настает очередь прочих потребителей, т. е. всей массы рабочего люда, всего класса лиц, живущих платою за труд. А все это вместе взятое не доказывает ли, что сокращение размеров "воспроизводств", т.е. возмещения с прибылью сельскохозяйственных затрат, прежде всего отразится невыгодно на судьбах рабочего класса, обусловливая собою недостаток средств к их пропитанию*.

______________________

* Ibid., с. 118.

______________________

Но, скажут, эти средства могут быть получены на стороне покупкою хлеба у иностранцев, и заработок, приобретенный занятием промышленностью, пойдет на эту покупку. Современная нам экономическая доктрина так и понимает дело, признавая возможность получения чистого дохода одинаково с земледелия и промышленности, и не видя причины, по которой необходимо было бы приурочивать народный труд преимущественно к хлебопашеству, а не к промышленности и торговле. Но не так думали физиократы и последователь их учения — Кондорсе. Не то чтобы его доктринерство доходило до признания, вместе с Кенэ, что труд ремесленника и фабричного рабочего бесплоден (sterile)*. Нет, он выдвигает в пользу физиократических пристрастий чисто политические соображения. "Страна, получающая продукты питания со стороны, — пишет он, — слишком зависима от иностранцев и содержит в себе поэтому зародыши слабости и внутренних беспорядков. К тому же землевладельцы и земледельцы более всех других заинтересованы в добрых законах и хорошем правительстве, так как они одни не могут покинуть отечества. Наконец, занятие земледелием формулирует более сильных граждан, удаляя их от городских соблазнов, рассеивая с большею равномерностью по селам и хуторам и устраняя возможность того развращающего влияния, какое производит скученность населения в промышленных центрах"**.

______________________

* Аббат Бодо объяснил, впрочем, в каком смысле следует понимать эту бесплодность: рабочий получает вознаграждение из чистого дохода, доставляемого земледелием; следовательно, промышленность не создает нового фонда для покрытия государственных и частных издержек, и только в этом смысле должна быть признана sterile. Толкование это, разумеется, падает вместе с вызвавшей его к жизни теорией produit net, и вместе с признанием, что всякий труд производительно ведет к созданию ценностей, — но это установлено вполне только Ад. Смитом.
** Ibid., с. 119.

______________________

Переходя к вопросу о средствах устранить невыгоды временной и местной нужды, Кондорсе указывает на торговлю на протяжении возможно широкого района, торговлю, издавна пользующуюся свободою в накоплении запасов, как на единственный фактор борьбы. Чем больше будет лиц, принимающих в ней участие, тем сильнее будет оказываемая ими друг другу конкуренция, а это поведет к падению той прибыли, какой они вознаграждают себя за свое посредничество, что в свою очередь отразится на понижении хлебных цен. Доказывая вслед за Тюрго, что заработок трудящегося люда никогда не падает ниже минимума средств существования, Кондорсе делает отсюда тот вывод, что он всегда соответствует, более или менее, цене припасов, возростает с ее возростанием и падает с ее падением,- другими словами, заработная плата определяется не средней ценою припасов, а той, какая существует в каждый данный момент*. А если так, то чрезмерное падение цен на хлеб, невыгодное для собственников и земледельцев, не может быть выгодным и для рабочих. Ведь получаемое ими вознаграждение покрывается тем же фондом, что и рента собственника, и труд земледельца. Интерес рабочих лежит, наоборот, в том, чтобы средняя цена хлеба стояла возможно близко к ходячим ценам, другими словами, чтобы колебание хлебных цен было возможно ничтожным**. Рабочий должен одинаково бояться и быстрого вздорожания, при котором его заработок временно может оказаться недостаточным, и низкой цены, при которой он может остаться без работы. Его интерес лежит в возможном уравновешении цен, но ничто в большей степени не содействует такому уравновешению, как свобода торговли, практикуемая в широком районе. Она делает возможным накопление запасов в дешевые годы, что удержит цены на хлеб на известной высоте, и продажу этих запасов в дорогие годы, что поведет к понижению цены***. Ею может быть привлечен необходимый для хлебной торговли капитал, ею вызывается сильнейшая конкуренция между покупателями, когда хлеб дешев, и между продавцами, когда он дорог****. Свобода внутренней торговли на возможно широком районе приближает цены на хлеб в стране к той, какая в данный момент существует в прочих странах (Кондорсе употребляет выражение — "к общей европейской цене"); наконец, она ведет к падению средней цены хлеба как в данном государстве, так и в целой Европе. Высказываясь таким образом в пользу неограниченной свободы хлебной торговли, Кондорсе допускает, однако, ограничение вывоза, говоря, что его свобода в меньшей мере отвечает требованиям справедливости и той государственной пользы, которая для правителей более обязательна, чем польза всего человечества*****. Тем, кто, подобно Неккеру, доказывает необходимость регламентами хлебной торговли и принятия мер против скупщиков, Кондорсе отвечает, что государство не создало естественных прав свободы и собственности, а только приняло на себя обязательство их охраны, и что нельзя считать это обязательство выполненным, раз собственность будет признаваться правительством лишь в той мере, в какой это покажется ему отвечающим общему благу******. Но что же делать правительству в случае наступления голодовок? Не сидеть же ему скрестя руки? "Разумеется, нет, — отвечает Кондорсе. — Его долг прийти на помощь нуждающимся и затратить с этой целю часть налога, взимаемого им со всех граждан. Оно может и должно обеспечить бедным труд и заработок"7*. Таким образом, вслед за Тюрго Кондорсе объявляет себя сторонником права на труд. Он останется верен этой мысли впоследствии, при составлении проекта конституции 1793 года. Отказывая государству в праве установлена максимума, признает в то же время обязанность государственной помощи в нужде и приискании работы8*.

______________________

* Ibid., с. 134.
** Ibid., с. 137.
*** Ibid., с. 148.
**** Ibid., с. 149.
***** Ibid., с. 223.
****** Ibid., с. 168.
7* Ibid., с. 198-199.
8* Сам Кондорсе не скрывает того, что мысли, им высказанные, являются только развитием чужих взглядов. "То, что можно открыть полезного и верного в моих рассуждениях,- пишет он в заключительной главе своего трактата о торговле хлебом,- принадлежит не мне" (Ibid., с. 248). Сходство его взглядов с теми, каких придерживался Тюрго, слишком очевидно, чтобы можно было сомневаться, что именно хочет он сказать этими словами.

______________________

Несамостоятельность Кондорсе в области экономических вопросов сказывается и в его взглядах на налог. И здесь он является учеником физиократов. В жизнеописании Тюрго, напечатанном им и появившемся в 1786 году, Кондорсе говорит: "Доказано, что в какой бы форме ни взимался налог, всем своим бременем падает на ту часть ежегодного воспроизводства, которая остается за вычетом всех издержек. Не менее доказано, что наиболее справедливым обложением надо считать подать, пропорциональную чистой выручке, produit net, отдельных земельных участков. Наконец, доказано, единственным практическим средством достигнуть этой с пропорциональности является прямой налог, взимаемый непосредственно с чистого продукта земель"*.

______________________

* Полное собр. соч., т V, с. 124.

______________________

Выступая защитником пропорциональности в обложении, Кондорсе отнюдь не может считаться сторонником прогрессивного налога. "Должен ли богатый человек, — спрашивает он себя, — платить больше того, что следует, имея в виду соответствие платимого им с размером его состояния? Не будем предаваться этим идеям преувеличенной морали; будем справедливы к народу, — мы еще далеки от этого; но воздержимся от всякой несправедливости даже в его пользу"*. По той же причине Кондорсе отвергает и всякий налог на роскошь. Он не верит, чтобы подобные налоги достигали преследуемой ими цели подавления роскоши. Они заставят только заменить один вид роскоши другим: прежде покупали лошадей, теперь будут покупать голоса избирателей и должности. К тому же роскошь доставляет заработок трудящемуся люду. Отмена того или другого вида ее сделает необеспеченным существование тех категорий рабочих, труды которых отвечали предъявленному ею запросу. "Предлагая налог на роскошь, — пишет Кондорсе, — предлагают несправедливость; думают сократить утехи богатых, и уничтожают источник дохода для бедных. Всякий раз, когда в политике люди станут руководствоваться другими принципами, помимо строгой справедливости, они не только не послужат общему благу, но, напротив, причинят ему вред, внося шарлатанство, взамен истины, и фарисейство, взамен правдивости"**. Разделяя взгляды физиократов на природу налогов, Кондорсе не мог не явиться противником косвенных сборов. "Всякий подобный налог, — пишет он, — оплачивается в конце концов чистым доходом земель; но нельзя при установлении его соблюсти пропорции с этим доходом; к тому же все косвенные сборы влекут за собою большие издержки взимания, чем прямые; наконец, они могут обогатить казну только под условием нарушений прав граждан всякого рода запретами и притеснениями. Необходимо поэтому отменить их, ставя на их место единый прямой налог; только при нем можно соблюсти строгое соответствие между размером обложения и нуждами государства, между имуществом и долею плательщика. Один этот налог не задевает естественных прав человека и гражданина"***.

______________________

* См. Essai sur la constitution et la fonctio des Assamblees provinciates 1788 г., т. VIII, Сочинения, с. 337.
** Ibid., с. 391 и 392.
*** Ibid., с. 339 и 340.

______________________

Кондорсе высказывается также против всякого рода личных налогов. "Их неудобства, — пишет он в особом трактате, посвященном этому предмету, — лежат в их произвольности и в той инквизиции, какой они подчиняют частные имущества. Из всех форм личного налога один квартирный кажется ему соединяющим в меньшей степени только что указанные недостатки, да и то под условием изъятия тех квартир, которые по своей скромности отвечают минимуму требований, предъявленных от жилищ, и должны быть включены поэтому в издержки существования, покрываемые трудом и свободные от обложения"*. Нечего и говорить, что все производительные монополии, отправляемые самим государством, будет ли предметом их соль, табак и т.д., встречали в Кондорсе решительного противника. Из всех видов налога на продукты потребления самым отяготительным, и для кошелька граждан, и для их личной свободы, кажется Кондорсе тот, какой представляют собою монополии; он не находит достаточно красок в изображении всех тех бедствий, к каким повлекла во Франции соляная монополия, так называемая gabelle**.

______________________

* Sur l'impot personnel, 1790 г., т. XI, с. 474.
** Т. VIII, с. 375-387.

______________________

Мы не сказали пока ни слова об его отношении к таможенным пошлинам. Оно стоит в связи с его воззрениями на задачи промышленной и торговой политики. Разделяя взгляды Гурнэ и Тюрго на преимущества полной экономической свободы, Кондорсе является одним из первых французских фритредеров. В похвальном слове, посвященном им канцлеру Лопиталю, можно найти критику меркантильной системы. "Простим ему, — пишет он, — регламентацию ремесел и промышленности, простим ему незнание той истины, что подобная регламентация посягает на самый священный вид собственности — на труд человека. Он хотел поощрить промышленность, а на самом деле только подверг ее лишнему налогу. Думая оказать помощь торговле, Лопиталь обложил иностранные товары пошлинами, но такие пошлины вредны, так как, подавляя конкуренцию, они устраняют единственное справедливое и практическое средство вызвать соревнование в обрабатывающей промышленности. Такие пошлины по природе своей несправедливы, так как увеличивают ценность товаров и издержки потребителей. Они имеют то еще неудобство, что поощряют одни виды сельского производства и мануфактур в ущерб другим. Но какое ручательство имеем мы тому, что министр не ошибся в выборе и не дал предпочтения менее доходной статье над более доходной? Администраторы, предоставьте этот выбор частному интересу и природе вещей, которые никогда не ошибаются"*.

______________________

* Т. III, с. 552 и 555.

______________________

В похвальном слове Трюдену, сотруднику Тюрго, исполнявшему при нем обязанности интенданта финансов, Кондорсе развивает те же взгляды, прославляя министра за то, что он был сторонником свободы торговли; все ее ограничения казались ему налогами на торговцев, налогами, перелагаемыми на потребителей. Он думал, пишет Кондорсе, что самые мудрые законы не могут произвесть большего блага, чем то, какое доставит одна свобода. В администрацию промышленности Трюден, говорит его биограф, внес те же принципы свободы, считая нужным однако восполнить ее благотворное влияние поощрением новых производств и новых приемов. Но, стараясь узнать секрет тех, которых держались за границей, он не скрывал от иностранцев наших собственных. Те меркантильные воззрения, которые заставляют смотреть на чужеземную промышленность как на естественного врага и противополагать частный интерес нации интересу всего человечества, были ему чужды. Он разделял убеждение, что люди всех стран имеют один и тот же интерес. Этот интерес состоит в том, чтобы все земли производили возможно больше и все виды промышленности находились на высшей ступени совершенства. Ведь истинный интерес безразлично для всех людей лежит в том, чтобы в возможно большем обилии иметь возможно лучшие сырые продукты и мануфактураты*.

______________________

* Т. II, с. 217 и 222.

______________________

Кондорсе самый авторитетный представитель физиократии в эпоху конвента*. Правда, Дюпон и Морелле еще писали в это время, но обстоятельства уже устранили их от дел, а враждебность их к новым порядкам лишила их голос всякого авторитета. Ошибочно, впрочем, было бы ставить всех трех писателей на одну доску. Дюпон оставался наиболее верным доктрине первого основателя новой экономической школы, и Тюрго не раз приходилось отстаивать независимость своей мысли против попыток сурового редактора "Эфемерид" — подогнать их под ходячую доктрину. Морелле и Кондорсе гораздо менее исключительны; оба они цитируют уже Адама Смита и не считают его тем блудным сыном физиократии, каким являлся он в глазах Дюпона. Но тогда как Морелле в позднейший период своей деятельности, совпадающей с эпохой французской революции, занимается более политическими вопросами, расходясь, между прочим, открыто с основателями физиократии в суждении об английской конституции, — Кондорсе продолжает при всяком удобном случае проводить экономические теории физиократов, уклоняясь от них лишь в тех вопросах, в которых Тюрго предложены были новые решения, — так, например, в вопросе о ренте, которая для него, как и для его ближайшего учителя, является уже неоплаченным даром природы, а не исключительным результатом приложения труда при начальной обработке, какою она остается в глазах Дюпона. Заодно с Тюрго, Кондорсе отдаляется также от сурового применения формулы laissez faire, laissez passer, провозглашая обязанность государства доставлять неимущим работу. Во всем этом он стоит гораздо ближе к нашему времени, нежели первые основатели физиократии и ее последние эпигоны.

______________________

* Мерсье де Ларивьер умер, правда, в 1793 или 1794 г., но с начала революции он не издавал более ничего, помимо политических памфлетов, отстаивая в них свой идеал просвещенной деспотии. Аббат Бодо скончался в 1792 г., но задолго до смерти он лишился рассудка и должен был прекратить всякую литературную деятельность. Что же касается до Летрона, автора трактата об общественном интересе, то он скончался еще в 1780 г.

______________________

II

Кондорсе ничего не напечатал по вопросам чистой метафизики. Кто хочет узнать его мнение о научной постановке в XVIII веке этой области человеческого знания, тот найдет это в переписке Кондорсе с Вольтером. Говоря о "Системе природы" Гольбаха и возражениях на него царя философов, Кондорсэ пишет: "Метафизика останется темной областью еще на долгие времена, может быть навсегда"*.

______________________

* Собр. соч., т. I, с. 86.

______________________

Сочинения современников, так или иначе затрагивающие метафизические темы, интересуют Кондорсе лишь настолько, насколько в них встречается протест против гасителей знания и преследователей свободы мысли. И для него, как для Вольтера, ценность новой философии сводится к пробуждению умов, к привитию людям привычки думать. Он готов подписаться под словами фернейского философа: "Чем больше люди будут думать, тем менее они сделаются несчастными"*. Если он расходится с Тюрго и Вольтером** в оценке книги Гельвеция, если он отказывается видеть в ней одно извращение всеми признанных нравственных понятий и одну холодную декламацию, то только потому, что эта книга резко нападает на врагов знания. Он далек от мысли ставить Гельвеция в уровень с Локком или Монтескье***. Если, вопреки Тюрго, "Книга о разуме" кажется Кондорсе хорошею книгою, то прежде всего потому, что она "заключает в себе энергические нападки на нетерпимость"****. Но он далек от мысли видеть в личном интересе единственный источник всех наших стремлений к справедливости и добродетели. "Я вошел в такую же ярость, как и вы, — пишет он Тюрго, — прочитав у Гельвеция, что дети ненавидят родителей и что мы любим только тех, кого презираем"*****. Для Кондорсе источник справедливости и добродетели лежит в том горе, какое нашей чувствительности причиняют страдания ближних******. Таким образом, он оправдывает данное ему мадемуазель Леспинас прозвище "доброго", прозвище, оставленное за ним потомством. Кондорсе откровенно сознается в своих письмах в не-расположении к католическому духовенству, называя его членов "mangeurs d'homme" (людоедами) и ставя на вид то обстоятельство, что никогда оно не "посылало в рай" короля, который не был бы гонителем и не позорил бы трона добродетелями капуцина7*. Если для Кондорсе Вольтер не только знаменитый, но и дорогой учитель, то потому, что, по собственному сознанию, он связан с ним неразрывно любовью к истине и к человечеству, а также и в ненависти к их врагам8*. "Если добродетель состоит в том, чтобы делать добро и любить человечество со страстью, то кто больше Вольтера заслуживает названия добродетельного? — говорит Кондорсе в одном из своих писем к Тюрго. — Желание добра и любовь к славе — единственные страсти, никогда его не покидавшие"9*. Кондорсе не слеп к его недостаткам. Он готов согласиться, что ему иногда не хватает глубины, готов написать самому Вольтеру, что его отзывы о Монтескье несправедливы и пристрастны, что автора "Духа законов" нельзя ставить рядом с каким-нибудь Шастелю (автором сочинения об общественном благополучии), и советует своему корреспонденту воздержаться от обнародования письма к Лагарпу, в котором имеется неуважительный отзыв о Монтескье. "Я знаю, что он был неправ по отношению к вам, но ваше достоинство требует, чтобы вы забыли об этом или, по крайней мере, делали вид, что забыли"10*. "Вольтера, — пишет он, шутя, к Тюрго, — можно было бы признать бессмертным, если бы некоторая несправедливость его к Руссо не доказывала, что он человек"11*. В "Биографии Вольтера" Кондорсе с особенной любовью останавливается на тех сторонах его деятельности, в которых он является апостолом человечности и врагом всякого угнетения и неправды. Поэмы "Естественный закон" и "Разрушение Лиссабона" дороги ему тем, что доказывают существование морали, независимой от верований, — морали, открываемой разумом всем людям, и санкция которой лежит в их сердце, сказываясь в угрызениях совести. Ему дорог также протест против холодного резонерства оптимистов, и он готов поэтому провозгласить "Кандида" самым замечательным из современных ему романов12*. Но всего более хвалит Кондорсе Вольтера за такие его сочинения, как "Трактат о веротерпимости", повод к которому дан казнью Каласса, или "Вопиющая кровь невинного", вызванное приговором парижского парламента над де-ла-Барром. "Общий интерес человечества, — пишет он, — эта главная забота всех добродетельных сердец, — требует свободы мнений, свободы совести, свободы культа прежде всего, потому что эта свобода одна может установить братство людей. Раз невозможно соединить их в общих верованиях, надо по крайней мере приучить их к тому, чтобы они смотрели на людей разных с ними мнений как на братьев. Одна свобода способна дать человеческому разуму всю необходимую ему энергию для познания истины. Но кто решится утверждать, что истина не составляет высшего блага человечества! Кондорсе доказывает также, что терпимость необходима для устойчивости правительства; она одна устраняет возможность внутренних беспорядков, отнимая у них всякий повод"13*.

______________________

* Письмо Вольтера к Кондорсе, от 10 октября 1770 (Ibid., с. 2).
** См. письмо Тюрго к Кондорсе, писанное в начале декабря 1773 года. Corresp. inedite, с. 142-147; см. также письмо Вольтера к Кондорсе, от 1 февр. 1772 г. (Oeuvres de Condorcet, т. I, с. 4).
*** Письмо к Тюрго, от 1 октября 1772 года. См. Correspondance inedited de Condorcet et Turgot, с. 99.
**** Ibid., письмо 4 декабря 1773 г., с. 141.
***** Ibid., письмо 13 дек. 1773 г., с. 149.
****** Ibid.,с. 148.
7* Письмо к Вольтеру, от 10 апр. 1772 года и 16 мая 1773 г., т. I, с. 5 и 14.
8* Ibid., с. 16.
9* Corresp. inedite, с. 189, письмо начала августа 1774 г.
10* Письмо, от 20 июня 1777 г. Соч. т. I, с. 151-154.
11* Corresp. inedite, с. 20.
12* Oeuvres, т. IV; Vie de Voltaire, 1789, с. 89 и 91.
13* Ibid., с. 287 и 258.

______________________

Забота о веротерпимости заставляет Кондорсе посвятить в 1781 году целый трактат анализу законов, регулировавших тогда во Франции гражданское положение протестантов. Людовик XVI решился смягчить их участь. Изложив действующее законодательство, Кондорсе прибавляет от себя: "Нужно ли доказывать его противоречие с справедливостью и гуманностью? Отвечает ли оно, по крайней мере, интересам религии и здравой политики? Интерес религии, очевидно, не лежит в том, чтобы все люди внешним образом исповедовали католицизм, но чтобы они разделяли его верования и применяли на практике его нравственное учение. Но что встречаем мы в действительности? Чем больше преследуют за веру, тем больше является людей без веры. Опыт вполне установил этот факт. Страны, где господствует инквизиция, полны атеистов. Наоборот, там, где существует терпимость, встречаешь только христиан. Говорят, протестанты — враги существующего политического порядка, так как они республиканцы, и республиканизм у них — последствие их религиозного учения. Придворные интриганы всегда готовы на такие наветы; ведь стоиков заподазривали в заговоре с Брутом и Кассием, потому только, что они заодно с ними верили в бессмертие души и связывали счастье с добродетелью. Не обвиняли ли также иезуиты янсенистов во вражде ко всякой власти на том лишь основании, что они вооружились против притязаний римского двора. Трудно, опираясь на факты, доказать республиканизм протестантов. Как найти его в Бранденбурге, Саксонии, Ганновере и Дании? — а ведь жители всех этих стран протестанты"*. Интересы свободы так дороги Кондорсе, что его отношения к людям и учреждениям определяются главным образом их приверженностью или враждебностью к ней. Он приветствует назначение Тюрго министром, потому что считает его способным принести себя в жертву свободе, истине и общему благу, соединяющим в себе смелость, самоотверженность, любовь к истине и ревность к ее распространению**. Даже в Руссо, который, по его мнению, всего меньше высказал новых истин, Кондорсе готов чествовать освободителя. "Если дети, — пишет он, — не носят больше корсетов, если их разум не напичкан разными прописями, если их молодые годы избегают рабства и тисков, то кому обязаны мы этим, как не Руссо?"*** Кондорсе ненавидит католическое духовенство и парламенты только потому, что считает их врагами свободы. Никто из энциклопедистов не позволил себе такого резкого и откровенного тона с противниками просветительной философии, как автор "Писем богослова к редактору биографического лексикона трех последних столетий". При одной мысли, что эта анонимная брошюра может быть приписана ему, Вольтер приходит в ужас. Он ждет преследований для всех философов и, не зная настоящего автора, порицает его за ту неосмотрительность, с какою он готов навлечь беду на своих единомышленников. "К чему давать против себя оружие? — пишет он. — К чему самому поставлять те камни, которыми побиты будут философы?"**** Только удостоверившись в авторстве своего корреспондента, Вольтер пишет ему: "Вы так же человечны, смелы, мудры, как и сам Тюрго"*****. Защищая свой памфлет от упреков в несвоевременности, Кондорсе пишет Тюрго: "Я не могу согласиться, чтобы этих каналий (под ними разумеются клеветники на энциклопедию) можно оставлять долее без нападок. Они рассчитывают на поддержку, становятся наглее с каждым днем, интригуют в пользу возвращения иезуитов, оскорбляют публично в своих речах Вольтера. Пора осадить их, пора принизить их высокомерие, хотя бы для того, чтобы стало известно, что они далеко не пользуются тем кредитом, каким готовы хвастаться"******. В другом письме Кондорсе объясняет свое поведение, говоря: "Если нельзя открыто охотиться за дикими зверями, то нужно, по крайней мере, нашуметь настолько, чтобы помешать им броситься на стадо"7*.

______________________

* См. Requeil de pieces sur l'etat des protestatits en France, 1781 г. Собр. сочинений, т. V, с. 436, 442 и 443.
** Письмо к Вольтеру, от 22 июля 1774 г. Oeuvres. т. I, с. 36.
*** Lettres d'un theologien a l'auteur du dictionnaire des trois siecles. 1774, т. 5, с. 306.
**** Письмо Вольтера к Кондорсе, от 20 авг. 1774 г. Oeuvres de Condorcet, т. I, с. 40-42.
***** Ibid., письмо от 23 ноября 1774 г.
****** Письмо, от ноября 1774 г., Corresp. inedite, с. 204.
7* Письмо от конца июля 1774 г., с. 183 (Corresp. inedite).

______________________

Кондорсе вооружается на аббата Сабатье, автора инкриминированного им лексикона, отстаивая от него таких людей, как д'Аламбер, Вольтер, Руссо. "Будьте уверены, — пишет он, обращаясь к своему противнику, — что пока земной шар, ворочаясь вокруг своей оси, будет очерчивать круг по небу, всем будет известно имя д'Аламбера, впервые определившего проходимый им путь"*. Вольтеру никогда не забудут его мужественной и энергичной защиты Калассов и Сирвенов, его предстательства за крепостных, угнетаемых монахами Сен-Клода**. Если женщины дерзают в наши дни вскармливать сами своих младенцев, если они высказывают желание быть матерями и подчас даже женами своих мужей, честь этого принадлежит Руссо. Он пробудил в нашей молодежи энтузиазм к добродетели, столь необходимый, как противовес страстям. В этом лежит его право на человеческую признательность..."***

______________________

* Сочинения, т. V, с. 310.
** Ibid., с. 310.
*** Ibid., с. 307.

______________________

"В чем состоят преступления, приписываемые современным философам, на которых вы призываете месть королей и ненависть народов? Они разрушают, утверждаете вы, нравственность; — да, они нападают на ту, какой вы держитесь, ту, которая считает преступлением самое дорогое из всех благ жизни — любовь, — которая наказывает слабости сердца на ряду с самыми ужасными преступлениями, которая позволяет католическим священникам зарезывать противников их веры и запрещает им иметь законных супруг, которая вводит в рай убийц еретических королей, а в ад — читателей философского словаря Бэйля. Но нравственность, которая научает быть справедливым и человечным, которая приказывает сильному и могущественному видеть в слабом брата, а не простое орудие своего честолюбия; нравственность, основанная на естественном благорасположении к ближним, на прирожденном равенстве людей, никогда не встречала противников в рядах философов. Вы пишете на них донос государю уж не за то ли, что философы имели решимость сказать, что правители держат свою власть от подданных и не должны ею пользоваться иначе, как к благу народа? Уж не потому ли, что они осмелились напомнить о естественных правах, которых не может лишить людей никакой общественный договор? Неужели те, кто ставит королям в обязанность быть справедливыми, могут считаться их врагами? Нет, истинные враги их те, кто действует против них обманом, подчиняет их игу предрассудков, внушает им кровожадные законы, кто не только не призывает их к исправлению причиненных ими зол, но еще приказывает им загладить свои грехи избиением врагов веры. Одинаково страшные как послушным, так сопротивляющимся королям, они то вызывают восстания граждан своими насилиями, то вооружают один народ на другой, то нанимают тайных убийц для изведения тех монархов, которым они обещали гнев небесный (намек на теории иезуита Марианы и на убийство Генриха IV Равальяком). Истинные враги королей — не философы, а патеры*. Не ждите больше пощады! — так заканчивает Кондорсе свою филиппику. — Страшный голос поднялся против вас, он раздается во всех концах Европы; она видит в вас только злых и заслуживающих посмеяния людей. Ваши негодующие крики не трогают никого. К ним относятся, как к реву тигра, у которого отнята его жертва"**.

______________________

* Ibid., с. 333-335.
** Ibid., с. 337.

______________________

Одинаковое нерасположение высказывает Кондорсе и к парламентам той эпохи. "Признаюсь, — пишет он Тюрго, от 29 июля 1770 года, — что в моих глазах их преследование так же страшно, как и деспотизм министров. Последний опасен для людей с положением и властью, тогда как первое грозит в особенности частным лицам. Я не думаю, чтобы министр, не побуждаемый к тому личной ненавистью, решился произнесть приговор над Ла-Барром*. Порядок, каким правосудие отправляется в провинции, убеждает меня, что притязания парламентов, их предрассудки и предубеждения, весь образ их действий и те законы, которым они следуют, являются главной причиной бедствий Франции. Они — бич для наших сел, самый прочный оплот фанатизму и главное препятствие ко всякому добру, какое можно было бы сделать"**. Почти все письма к Тюрго и многие к Вольтеру содержат в себе нападки на парламент. "Пока парламент будет иметь в своих руках полицию книгопечатания и цензуру, он останется опасен. Отнимите их у него — сила останется за ним только в тех случаях, когда правда и разум будут на его стороне. Это заставило бы его или разделить мнение людей просвещенных, или хранить молчание. Необходимо искоренить в нем дух фанатизма и политического ханжества"***. Пусть дадут народу хлеба и даровых судей — и можно будет терпеливо ждать неминуемой гибели предрассудков и всего, что находит в них свою защиту, — читаем мы в другом, почти одновременном письме****.

______________________

* Ла-Барр присужден был парижским парламентом к потере правой руки, к проколу языка и т.д. за открытое чтение молитвы к Приапу и другие акты, признанные кощунством. Вольтер выступил в его защиту; но мысль потребовать пересмотра его процесса впервые внушена была Вольтеру Кондорсэ. См. письмо Вольтера к Кондорсе, от 23 ноября 1774 г. Oeuvres, т. I, стр. 43-47; в частности примечание к последним.
** Письмо из Рибемон 29 дана 1770 г. Corresp. inedite, с. 16.
*** Письмо от конца августа 1770 г. Corresp. inedite, с. 17 и 18.
**** От 23 дек. 1770. Ibid., с. 29.

______________________

Месяц спустя, Кондорсе спешит поделиться с Тюрго радостным слухом, что уголовная юстиция будет реформирована во Франции по английскому образцу*. Кондорсе не разделяет мнения тех, которые думают, что призванные заменить парламенты судьи (дело шло о введении подобия окружных судов, так называемых presidiaux) будут более подкупны, так как члены их менее зажиточны. Он считает такие опасения нелепыми и высказывает надежду, что новые суды не проникнутся тем духом нетерпимости, невежества, педантизма и варварства, которым отличался парижский парламент**. Он открыто высказывает свои симпатии суду присяжных, получая в ответ от Тюрго следующее признание: "Я предпочитаю их всем другим, но думаю, что они еще долгое время останутся для нас предметом одних теоретических рассуждений". Письмо написано в 1772 году, менее чем за 20 лет до учреждения во Франции суда присяжных***. Когда два года спустя восстановленные во власти парламенты снова высказывают свою вражду к энциклопедистам, приказывая сжечь трактат "О разуме" Гельвеция и сочинение барона Гольбаха "О здравом смысле", Кондорсе сравнивает их поведение с поведением императора Тиберия****. Он шлет своему другу целый обвинительный акт против верховных судов. "Никакая законодательная реформа, — пишет он, — немыслима при их существовании, так как действующее законодательство им благоприятно и тягостно только для подсудимых. Чем свирепее будут кары и чем процесс будет окружен большей тайной, тем сильнее будет могущество парламентов. Как ждать также реформ в финансах и как могут эти реформы не сделаться разорительными для нации, когда придется жертвовать большими суммами, чтобы добиться, если не согласия на них парламентов, то одного их молчания?"*****

______________________

* Письмо от 22 января 1771 г. Ibid., с. 89.
** Ibid., письмо от 17 февр. 1771 г., с. 42.
*** Ibid., с. 80 и 81.
**** Письмо от 16 янв. 1774 г. Ibid., с. 162.
***** Октябрь и ноябрь 1774 г. Ibid., с. 201.

______________________

Кондорсе не видит необходимости в восстановлении парламентов, не подвергнув их власть некоторым ограничениям, не защитив граждан от их угнетения и не исправив предварительно гражданских и уголовных кодексов, по которым они судят. Он не может простить парламентам их неуважения к общественному мнению, их защиту всех тиранических мер, связанных с протекционной системой; они остаются для него по-прежнему защитниками нетерпимости. "Ла-Барра они зарезали за неуважительную песенку, Морисо — за дурной отзыв о них самих, священника Лингэ — под предлогом, что он объявил Дамиена ансенистом, Лали — чтобы унизить в его лице военное дворянство. И все эти юридические убийства совершены были за каких-нибудь двадцать лет, и за все это время ни разу не явилось упрека совести, и они ни в чем не отступили от прежней наглости. По своим убеждениям они не пошли далее того, что думали неучи XIV столетия. Все, что не стоит в их старинных реестрах — "olim", они считают несуществующим. Они презирают науку и философию, они противники всяких знаний, будут всегда преследовать их и сделают все от них зависящее, чтобы погрузить нас в прежнее варварство, которое в их протестах (remontrances) носит название простоты древних нравов"*. "Вы ничего не сделаете великого, — пишет Кондорсе Тюрго, — пока не отымете у парламентов всякую полицию"**, — пророческие слова, которым суждено было сбыться вскоре. Он не поддается тому увлечению, с каким некоторые общественные слои относятся к красноречию фрондирующих правительство парламентских ораторов. Знаменитый впоследствии д'Эпремениль для него не более как маленький американец, который, "не щадя негров своим хлыстом, постепенно накопил достаточно сахару и индиго, чтобы купить должность советника в парламенте и приобресть возможность жечь книги"***.

______________________

* Ibid., с. 282.
** Письмо от 1776 г. Ibid., с. 272.
*** Письмо к Вольтеру от декабря 1775 г. Oeuvres, т. I, с. 88.

______________________

В 1775 году опасность быть сожженным представилась и для Кондорсе. Д'Эпремениль обратил внимание своих товарищей на появление брошюры "Об отмене барщины". Парламент решил запретить ее, "и послышались голоса, — пишет Кондорсе, — которые требовали предания ее пламени". Год спустя та же участь постигла сочинение Бонсерфа: "О неудобстве феодальных прав", — "Сочинение самое мудрое и самое патриотическое из всех когда-либо мною читанных", — замечает Вольтер, в письме от 6 марта 1776 года. Фернейский философ счел нужным написать к Бонсерфу сочувственное письмо, которое долгое время ходило по рукам и произвело в свое время не мало шуму*. Он справедливо видел в его преследовании косвенный удар Тюрго; "они желают его погибели", — пишет он Кондорсе 6 марта 1776 года, и его опасения сбываются не далее, как месяц спустя. В ответ на представленные Тюрго эдикты парижский парламент отвечает демонстрациями в пользу натуральной дорожной повинности, сохранения цехов. "Тех самых цехов, — замечает Кондорсе, — против которых он сам вооружался в 1581 году". Этот факт дает повод корреспонденту Вольтера к сопоставлению современной ему французской магистратуры с прежней. Сопоставление это отнюдь не клонится к чести живущих. В XVI веке Моптэнь, Ла-Боэси, Губерт, Лангэ, Бодэн были членами парламента. В XVII — магистратура считала еще в своих рядах историка Де Ту, Френикля, Ферма и Ла-Мот-Ле-Вайё; в XVIII — одного Монтескье, да и тот покинул его, едва открыл в себе талант. Прежде лучшие умы составляли магистратуру, в настоящее время — самые подонки интеллигенция (la lie des esprits)**.

______________________

* См. письмо Кондорсе, от 3 апр. 1776 г.
** Ibid., с. 112.

______________________

11 мая 1776 года Тюрго получает отставку. Кондорсе видит в этой победе парламентов общественное бедствие. "Она отымает у всех честных людей надежду и бодрость. Наглость парламентских деятелей дошла до того, — прибавляет автор письма, — что они домогаются запрещения писать против них; они надеются закрыть нам уста: наши жалобы нарушают их спокойствие. Вот до чего мы пали, дорогой и великий учитель, и с какой высоты!"*

______________________

* Письмо к Вольтеру от 1776 г. Ibid., с. 114.

______________________

Надо иметь в виду это отношение Кондорсе к парламентам, чтобы понять первоначальный характер его публицистической деятельности. Во время столкновения верховных судов с Бриенном и Калонном он стоит на стороне министерства, ставя ему в заслугу создание провинциальных собраний, освобождение государственных крестьян, смягчение участи протестантов.

III

В первых политических памфлетах Кондорсе ничто не предвещает одного из творцов конституции 1793 года. Будущей сторонник всеобщего права голосования, подчиняя свои суждения авторитету физиократов, высказывается еще за ограничение права голоса на выборах. Им должны располагать только лица, собственность которых достигла известного минимума. Те, кто владеет земельными участками, ценность которых не достигает законного уровня, пользуются совместно столькими голосами, сколько раз общая ценность их имущества превышает легальный минимум. "Скажут, что передача выборов в руки одних собственников, — пишет Кондорсе, — противоречит общему праву людей и естественному равенству. Мне кажется возможным защищать ее следующими соображениями. Она на самом деле не создает никаких изъятий, так как человеку, не впавшему в крайнюю бедность, легко приобресть небольшое имущество и тем получить доступ к выборам. Дайте равный голос всем гражданам, бедным и богатым, и вы усилите тем влияние богатых, тогда как в собрании менее численном и составленном из одних собственников владельцы небольших участков в состоянии оказать противовес богачам". Наряду с этими мотивами, Кондорсе приводит один, целиком заимствованный им у физиократов: "Heсобственники заинтересс ваны в законодательстве наравне с собственниками. Но интерес последних больше, когда дело идет о гражданских законах (охраняющих их имущество) и о законах налоговых (непосредственно затрагивающих их доход); нет поэтому никакой опасности вверить им интересы всего (?) общества". По природе вещей не-собственники только потому и сидят на землях, что собственникам, сдающим им землю в аренду, угодно было допустить их к этому*. Если они располагают другими правами, помимо права на жизнь и на свободу, то только по наделению от собственников. Собственники могут поэтому, не нарушая справедливости, считать себя единственными гражданами государства. Кондорсе еще так далек от мысли, что политическое равенство непримиримо с цензом, что вслед за сказанным заявляет: "Я могу помириться только с конституцией, основанной на признании естественных прав человека и в том числе на равенстве"**. Это равенство требует, по его мнению, того, чтобы женщины пользовались теми же правами, что и мужчины. Он уже в 1789 году высказывает те мысли, которые более подробно развиты им впоследствии в трактате о допущении женщин к отправлению прав граждан. Так как в этом последнем его взгляды изложены более систематично, то мы и остановимся на нем по преимуществу.

______________________

* Lettres d'un bourgeois de New-Haven a un citoyen de Virginie. 1787 r. Oeuvres, т. IX, с. 11-13.
** Ibid, с. 14.

______________________

Трудно доказать, думает Кондорсе, что женщины неспособны к пользованию политическими правами. Почему беременность может помешать им больше в этом отношения, чем мужчинам подагра или подверженность простуде? Если допустить даже, что умственные преимущества мужчин не зависят исключительно от большого образования,- а это далеко не доказано,- то все же необходимо признать, что эти преимущества проявляются только в двояком направлении. Женщины не заявили себя пока серьезными открытии в науках, не обнаружили гения в искусствах и литературе. Но кто же решится утверждать, что политические права должны принадлежать только людям гениальным! Говорят также, что женщины не имеют тех сведений и той силы рассудка, какой пользуются некоторые мужчины. Но если отнять этих немногих, то как не сказать, что между остальными мужчинами и женщинами незаметно в этом отношении большой разницы. Можно ли утверждать, что женский ум и женское сердце представляют известные особенности, которые стоят на пути к пользованию политическими правами? Но разве Елизавета английская, Мария-Терезия, Екатерина I и Екатерина II не доказали, что сила духа и неустрашимость ума вполне свойственны женщинам? Нашлись люди, решившиеся доказывать, что разум никогда не руководит поступками женщины. В этом заявлении справедливо только одно: женщины следуют велениям не мужского, а своего собственного разума. Так как законы, которым они подчиняются, отличны от тех, каким следуют мужчины, то многое, что для нас имеет особую цену, не имеет ее для них. Их интересы отличны от наших; а если так, то, не нарушая требований разума, они могут руководиться в своих поступках другими принципами и преследовать отличные от нас цели. Сказано было еще о женщинах, что им чуждо понятие справедливости, что они следуют скорее указаниям чувства, нежели совести. Это наблюдение более верно, но и оно ничего не доказывает. Указанное различие создано не природой, а воспитанием и теми общественными условиями, в какие поставлены женщины. Ни школа, ни среда, не научили женщин тому, что надо считать справедливым, а только тому, что надо считать приличным. Но, скажут нам, допущение женщин к пользованию политическими правами имеет то неудобство, что чрезмерно усилит их политическое влияние на мужчин. Мы ответим, что это влияние, как и всякое другое, более опасно, когда проявляется в тиши. Не доказывает ли также опыт прошлого, что чем ниже падало положение женщин благодаря законам, тем сильнее становилась опасность их влияния на мужчин. Не более веско и следующее возражение: общая польза пострадает от наделения женщин гюлитическими правами, так как устранит их от тех занятий, для которых они созданы природой. Какова бы ни была конституция в существующих условиях гражданственности, только весьма небольшое число людей может посвятить себя государственным заботам; а если так, то почему думать, что уравнение женщин с мужчинами отымет женщин в большем числе от домашнего хозяйства, чем земледельцев от плуга и ремесленников от мастерской? Кондорсе обращает внимание на то противоречие, в какое законодатель впадает сам с собою, допуская женщин к престолу и устраняя от занятия всякой другой публичной должности. Он просит, чтобы на его доводы не отвечали одними шутками и декламацией; он готов сдаться только тогда, когда ему будет доказано, что между мужчинами и женщинами существует природное различие, на котором можно основать невыгодное для них изъятие*.

______________________

* Sur l'admissiou des femmes au droit de cite. Oeuvres. Т. X, c. 121-130.

______________________

Наряду с защитой политического равноправия женщин с мужчинами, мы находим в политических памфлетах Кондорсе едва ли не первую попытку примирить идею народной автократии с системою представительства. Известно, что Руссо отвергал возможность такого примирения и потому являлся противником парламентаризма. Политическая свобода в его глазах могла мириться только с прямым народоправством. Оно возможно в государствах с ограниченной территорией и немыслимо в больших. Только федерация дозволяет соединить преимущества чистой демократии и политического единства на большом протяжении. Руссо собирался посвятить развитию этой мысли целый трактат. Первые наброски его сохранились в бумагах известного д'Антрега, сперва депутата в Генеральных штатах и учредительном собрании, затем эмигранта и дипломатического агента Людовика XVIII. Рукопись, по собственному сознанию д'Антрега, была уничтожена им из опасения тех ложных толкований, каким мысли Руссо могли подвергнуться среди всеобщего возбуждения и революционной ярости. Для нас осталась, таким образом, неизвестной последняя мысль автора "Общественного договора" по вопросу о примирении свободы древних демократий с требованиями национального единства, предъявленными государством нового времени. Ученик Руссо, Мабли, не последовал за ним в отрицании пользы представительства. Он, напротив того, объявляет себя его сторонником, и то же в равной степени может быть сказано о Сиэйсе, Мирабо, Черутти и Рабо-Сент-Этьенне. Ни один из только что названных писателей не поднимал, однако, вопроса о возможности примирить выгоды представительства с прямым участием народа в законодательстве. Кондорсе впервые задается этой мыслью. В "Письмах ньюгэвенского буржуа к гражданину Виргинии" он предлагает сложную систему вмешательства избирательных собраний в законодательную деятельность. Трети голосов в трети избирательных собраний достаточно для того, чтобы добиться внесения тех или других добавочных статей в тот основной закон, в ту декларацию прав, которая, по мысли автора, должна включить в себя порядок составления законодательного корпуса и границы предоставленной ему власти. Изменение во всех прочих законах требует уже согласия большинства избирательных дистриктов. Законы приводились бы в действие тотчас по их издании; но их можно было бы изменить с помощью такого народного referendum'a. Этот термин еще не встречается у Кондорсе, но все, что он говорит о порядке народного контроля за законами, вызывает в уме представление именно о таком referendum'e. Избирательным собранием ставится вопрос, желают ли они утвердить своим согласием ту или другую статью нового закона. Они не вправе потребовать изменений в нем и должны ограничиться одним утверждением или отрицанием. Только при их согласии декреты собрания получали бы силу закона*. То же желание предохранить и на будущее время свободу народного самоопределения заставляет Кондорсе высказаться против неизменности конституционных законов и требовать их пересмотра специально созванным для того представительством. Он боится деспотизма собрания в такой же мере, как и деспотизма министров, и не желает, чтобы оно могло связать свободу грядущих поколений, свободу устроиться так, как они вздумают. Его не пугает то обстоятельство, что задуманные им реформы не освящены опытом и не находят себе примера в Англии. Он разделяет мнение тех, которые думают, что только отсутствие цензуры и право ассоциации, habeas corpus, суд присяжных, гласность и публичность — одни содействовали сохранению свободы англичан, вопреки недостаткам их конституции, в числе которых одним из главных можно считать косность**.

______________________

* Lettres d'un bourgeois de New-Haven, с. 30 и 31, 41 и 42.
** Ibid., с. 75 и 76.

______________________

Как мало понимал Кондорсе механизм английского парламентаризма, видно из того, что он говорит о вреде политических партий. Периодическая смена вигов и ториев в управлении страною кажется ему опасной для свободы и благоприятной развитию политических софизмов и политического подкупа. Он не хочет понять того, что одно распадение представительства на две партии, одинаково готовые взять в свои руки заведыванье судьбами нации, делает возможным мирное течение политической жизни. С перемещением голосов в парламенте соответственно изменениям в общественном мнении, изменяется в Англии и правительство. Это происходит без потрясений, без заговоров и революций. Голос нации или, вернее, ее большинства играет при этом решающую роль, и народная автократия является таким образом не пустым звуком, а действительностью. Взгляды Кондорсе и в данном вопросе составились под влиянием физиократических учений. Его, как и физиократов, пугал прежде всего корпоративный дух. С большим или меньшим основанием он видел в вигах и ториях наследственных защитников неизменных политических программ. Этого было достаточно, чтобы осудить их, признать их противниками свободы, такими же противниками, какими в глазах физиократов благодаря своему корпоративному духу, являлись католическое духовенство и магистратура. Эта враждебность к корпорациям, подсказанная Кондорсе ненавистью к нетерпимости и консерватизму верховных судов, сказалась наглядно, в 1787 году, при столкновение короля и министров с парламентами. Общественное мнение, видимо, клонилось в пользу последних. Парламенты настаивали на свободе своих регистрации и протестов, отказывали в повиновении законам, не внесенным ими в реестры, и, ввиду отсутствия Генеральных штатов, провозглашали себя единственными тормозами самовластия. Кондорсе отнесся враждебно к таким притязаниям. Под псевдонимом "Американского гражданина", он в открытом письме к французам представляет целый обвинительный акт против парламентов. Для него ясно, что парламенты грозят установить во Франции аристократическую тиранию. С этою целью они желали бы присоединить к неограниченной судебной власти и veto в законодательных вопросах. Такое соединение властей прямо грозит свободе, тем более что парламенты не считают себя строго связанными буквой закона и не желают признать ни за кем права кассации своих решений. "Прибавьте к этому захват ими верховной полиции королевства (и в частности, книжной цензуры), прибавьте пополнение их личного состава не в силу королевского назначения или народного выбора, а путем своего рода кооптации, принимающей форму покупки должности и делающей возможным переход ее от отца к сыну, — и вы поймете, что нашей главной задачей должна быть борьба с парламентской аристократией. — Я ненавижу деспотизм, — пишет Кондорсе, — но я еще более ненавижу аристократию, т. е. деспотизм не одного, а нескольких. Моя ненависть возрастает по мере того, как деспотизм этот становится анархическим; а таким только и может быть союз духовенства дворянства и тридцати верховных судов, рассеянных по провинциям"*.

______________________

* Lettres d'un citoyen des Etats-Unis a un fraucais sur lea affaires presentes. Oeuvres. Т. IX, c. 98.

______________________

Кондорсе посвящает целый трактат выяснению той мысли, что деспотизм не связан необходимо с единовластием. Он может быть, по его мнению, двоякого рода — прямым и косвенным. Прямой существует там, где представители нации не пользуются правом veto и не могут поэтому повлиять на изменение законов, не согласных с разумом и справедливостью; косвенный — всюду, где, вопреки воли закона, имеется подчинение какому-нибудь авторитету, что бывает всего легче, когда представительство распределено неравномерно. Примером последнего Кондорсе приводит Англию, в которой, говорит он, палата общин, благодаря только что указанной причине, не является действительным представителем нации, а аристократическим телом, решения которого диктуются сорока или пятью-десятью лицами — министрами, пэрами и некоторыми влиятельными членами палаты общин.

Это утверждение далеко не в такой мере противоречит истине, как может показаться с первого взгляда. Кондорсе имеет перед глазами не английский парламент, реформированный тремя последовательными избирательными законами 1832, 1863 и 1884 годов, а английский парламент, каким он вышел из рук Вальполя, практиковавшего в широкой степени фаворитизм и систему официальных кандидатур. Он помнит обвинения Болингброка, помнит, как, благодаря правительственному давлению и наделению избирательным правом "гнилых местечек", небольшая кучка аристократов и людей на жалованье замещала скамьи парламента своими креатурами, тщательно устраняя возможность всякого независимого мнения, всякого неподдельного выражения народных нужд и желаний. Английские друзья — Прайс, Пристлэ, Стенгоп, не могли не познакомить его со всеми несовершенствами избирательных законов, над реформою которых задумывался в конце века не один Фокс и его политические союзники, но и тории с Питтом (младшим) во главе.

Больше физиократического доктринерства заключают в себе нападки Кондорсе на английскую систему разделения властей. Для него она равносильна анархии и инерции.

Вечная вражда и бессилие одинаково в добре и зле — ее необходимые последствия. Кондорсе предлагает меры для борьбы с обоими видами деспотизма. Прямой деспотизм сделается невозможным тогда, когда ни один закон не будет издаваться без согласия народных представителей, и ни один налог не будет установлен без того же согласия. Но что это, спросим мы, как не исконные английские вольности? Кондорсе указывает причины, порождающие косвенный деспотизм правительства, законодательных и судебных палат. Когда представительство распределено неравномерно, деспотизм собрания становится неизбежным. Только реформой в избирательном законе можно положить конец такому деспотизму, а чтобы открыть путь к подобным реформам, необходимо допустить периодический пересмотр конституции. Лучшим средством избежать деспотизма правительства являются меры, обеспечивающие свободу представителей вотировать налог, собираться и расходиться по собственному выбору. Чтобы положить конец деспотизму сословий, необходимо устранить всякие различия, всякие привилегии, налоговые, служебные, законодательные. Необходимо установить свободу культа и свободу печати. Деспотизм судебных палат — самый ненавистный из всех видов деспотизма, так как он пользуется законом, как орудием. Всюду, где судьи являются постоянными и не подлежат народному выбору, где гражданская юстиция не отделена от уголовной, нет настоящей свободы. Соглашение судов с главою армий (королем) достаточно для установления деспотизма. Последний еще более неизбежен в том случае, когда суды имеют участие в законодательстве и образуют из себя корпорацию, так как в этом случае они достаточно сильны, чтобы внушить главе армии (королю) готовность ладить с ними. Кондорсе как нельзя лучше выражает предубеждение своих современников против независимой магистратуры и построенный ими идеал избираемых на срок судей, лишенных права распространительного толкования законов. Ему совершенно недоступно понимание той истины, что борьба интересов и торжество той или другой партии на выборах может придать народной магистратуре тот пристрастный характер, какого не имеют пожизненные органы правосудия, не запугиваемые возможностью будущей забаллотировки. Заодно с современниками он видит только противоположение корпоративного духа общему духу нации. Для него, как и для Сиэйса, виновником всех зол является l'interet particulier des corps. В заслугу Кондорсе надо поставить то предвидение, с каким, в самый год созыва Генеральных штатов, он предсказал возможность и новой формы деспотизма, — деспотизма толпы. Деспотизм этот, по его словам, особенно опасен в государстве с многолюдной столицей и большими торговыми центрами. Предупредить его можно, противясь искусственному скоплению черни в городах, благодаря приуроченью к ним одним права занятия ремеслами. Свобода промышленности и торговли может оказать эту услугу.

Кондорсе настаивает на необходимости отличать деспотизм от тирании. Последняя состоит в нарушении прав человека положительным законом. Чтобы предупредить ее, необходимо издать декларации прав, тех прав человека, против которых законодательная власть ничего не может предпринять. Таким образом, Кондорсе в числе первых подает голос в пользу ограничения самой верховной власти нации и ее выразителя — народного представительства. Английская теория всемогущества парламента не удовлетворяет его. Он предпочитает ей американскую практику. В тесном общении с Джефферсоном, исполнявшим в это время должность посланника от Соединенных Штатов, он проникся американскими идеями политической свободы. И для него, как и для составителя виргинской декларации прав (Джефферсона), над положительными законами стоят естественные права. Они существовали до них и не могут быть отменены ими. Эти права — свобода личности и ее безопасность; свобода собственности и ее безопасность; наконец, равенство, не в смысле одинаковости материальных условий, а в смысле отмены всяких различий пред законом. Самое это уравнение не требует отмены избирательного ценза. В полном соответствии со сказанным им прежде, Кондорсе еще в 1789 году решается утверждать, что равенство не нарушено в том случае, когда собственники одни пользуются политическими правами, так как они одни владеют территорией*.

______________________

* Idee sur le despotisme, с. 167. (Oeuvres, т. IX).

______________________

В то время как большинство его современников ждет для Франции обновления от созванных по инициативе парижского парламента Генеральных штатов, Кондорсе относится к ним с некоторым опасением. Правильное представительство нации могло возникнуть естественным путем из объединения тех провинциальных собраний, план которых задуман еще Тюрго. В этих собраниях основой представительства должна была служить уже не сословность, а землевладение. К чему же оживлять снова устаревшие привилегии, прибегать к созыву сословных камер! Не лучше ли было бы поручить провинциальным собраниям назначение депутатов в национальное. Парламент потребовал Генеральных штатов потому, что надеется с их помощью отстоять налоговые изъятия дворянства. Он боялся также того, чтобы поистине национальное собрание не приняло мер против дальнейшего существования постоянных верховных палат*. Но раз Генеральные штаты созваны, необходимо, по крайней мере, направить их деятельность в желательную сторону, изложивши в особой декларации права, обязательные для них самих. Вернейшим средством достигнут наилучшей редакции Кондорсе считает частную инициативу. Сам он дает пример другим, издавая в форме брошюры мотивированный текст такой декларации. В массе статей, изложенных в его проекте, некоторые заслуживают быть отмеченными, по той связи, в какой они стоят с физиократическими доктринами. Законодательная власть не вправе установить налога, который бы не был пропорционален чистому доходу; или еще — граждане вправе устраивать ассоциации, но под условием признания их законодательной властью**. Это недоверие к ассоциациям и к проводимому ими частному интересу, всегда якобы враждебному общему, составляет столь же характерную черту физиократической доктрины, как и предлагаемый ею единый земельный налог. Но оно оказало еще большее влияние на законодательство конституанты, упразднившее цехи и запретившее рабочие сообщества.

______________________

* Sentiments d'un republicain sur les assemblees provinciales et les etats generaux. Oeuvres, т. IX, c. 127-131.
** Cm. Declaration des droits. 1789. Oeuvres, т. IX, с. 199 и 208.

______________________

IV

Мы видели пока в Кондорсе экономиста и политического писателя. Нам необходимо познакомиться с ним, как с человеком, узнать различные стороны этого характера, понять причины, побуждавшие ученого математика выйти из сферы своей специальности и с жаром посвятить себя обсуждению текущих вопросов. Две женщины, одинаково близко знавшие Кондорсе, оставили нечто вроде его нравственного портрета: жена его друга академика Сюара и знаменитая девица Леспинас, та самая, которую госпожа Дюдефан прозвала музой энциклопедии — так тесна была ее близость к выдающимся философам века. Обе свидетельницы сходятся в признании, что господствующей чертою характера Кондорсе была доброта. "Те, кто встречал его мельком, скорее скажут о нем: — вот добряк! — нежели вот это умный человек! — пишет мадемуазель Леспинас — И говоря это, они сказали бы большую глупость. Кондорсе добр, добр по преимуществу, но далеко не так, как бывают добры добряки. Добряк обыкновенно человек слабый и умственно ограниченный. Его доброта состоит только в том, чтобы не делать зла. Но характер Кондорсе далеко не заключает в себе таких пассивных качеств. Он получил от природы великий ум, великий талант, великую душу. Один талант сделал бы его известным, но его прекрасная душа завоевала ему личных друзей во всех тех, кто знал его близко..."* "Прелесть, какую я находила в его обществе, — пишет в свою очередь госпожа Сюар, — обусловливалась не изумительным разнообразием его идей, обнимавших одновременно и физические, и нравственные законы, все, что волнует разум и воображение... Нет, прелесть эта лежала прежде всего в его доброте, в доброте постоянной и неиссякаемой... Всегда забывая о себе для других, он, по-видимому, даже не замечает приносимых им жертв; его снисходительность ободряет каждого; охотно сознаешься ему в своих слабостях, и он жалеет вас, словно готов разделить их. Его простота обращения удаляет всякую мысль о том, что вы находитесь в обществе одного из самых широких умов века. Не покидая никогда той высоты, на которой сам он находится, Кондорсе готов снизойти до интересов, волнующих заурядные умы. Спокойствие, с каким он обсуждает все, что его касается лично, стоит в поразительном контрасте с тою живостью, с какою он относится к несчастиям своих друзей, и готовностью поспешить им на помощь. Он хладнокровно переносит несправедливость, раз она касается его самого. Наоборот, малейшая обида его близким вызывает в нем энергический отпор"**. Сам ядовитый Гримм, которому Руссо так охотно приписывал разрыв свой с энциклопедистами и чьи сарказмы преследовали его до могилы, не находит для Кондорсе ничего, кроме похвал. "Это сильный ум, — пишет он, — склонный к философии; доброта блещет в его глазах, и вся наружность говорит о прекраснейших и самых мирных душевных качествах. Все друзья в одно слово величают его "добрым Кондорсе""***.

______________________

* Oeuvres, т. I, с. 626 и след.
** Robinnet, с. 56.
*** Correspondence litteraire, etc. Т. X, с. 197.

______________________

Эта высокая человечность, эта сердечная сострадательность к чужим бедствиям и готовность прийти им на помощь в связи с верою в человеческий прогресс и в то ускоряющее влияние, какое окажет по отношению к нему революция, достаточно объясняют причину, помешавшую Кондорсе удовольствоваться одной карьерой ученого математика и постоянного секретаря академии. Еще в 1772 году он чувствует призыв к практической деятельности. "Вы счастливый человек, — пишет он Тюрго, — так как имеете возможность удовлетворить вашей страсти к общему благу. Такое удовлетворение я ставлю выше того, какое доставляют одни научные занятия"*. Тюрго приходится разуверять его, говоря: "Я уверен, что одним служением науке можно принести людям больше пользы, чем занимая те второстепенные посты, на которых мы тщетно стараемся сделать добро и всего чаще становимся, нехотя, орудием несравненно большего зла"**. Но Кондорсе не хочет согласиться с этим, и во всей его переписке с знаменитым интендантом Лиможа и будущим великим министром вопросы экономической и политической реформы занимают такое же место, как и вопросы чисто научные и философские. Если подчас Кондорсе пускается в длинные рассуждения о Гельвецие, если в другой раз он рекомендует Тюрго, уже сделавшемуся в это время министром морским, перевод сочинений Эйлера "О канализации", если в переписке друзей часто встречаются математические выкладки, то еще чаще в них идет речь о реформе обложения, об отмене суровых законов против протестантов, об отнятии книжной цензуры у парламентов, об упразднении барщины, о закрытии цехов, о свободе внутренней торговли и т.п. Сознавая вполне ту истину, что политические программы, в противоположность научным убеждениям, расширяются вместе с обстоятельствами, что одно самодовольное доктринерство позволяет человеку застыть в однажды установленных им рамках, — Кондорсе постепенно вводит в свое profession de foi, в свою, выражаясь по-американски, "политическую платформу", все новые и новые вопросы. В середине восьмидесятых годов он думает только о том, чтобы "сделать невозможным на будущее время фанатизм, установить равновесие между наказаниями и преступлениями, отменить пытки и варварские кары, оскорбляющие нравственное чувство, наконец, создать трибунал, в котором возможно было бы обжаловать действия не только чиновников, но и судей"***. Вскоре экономические реформы Тюрго и защита его сокровенных взглядов об отмене крепостного права поглощают все внимание Кондорсе. Тюрго падает, унося с собою неосуществившиеся надежды философа-реформатора. Кондорсе думает, и не без основания, что надо сломить прежде всего те преграды, которые помешали осуществлению реформ Тюрго. Он ведет борьбу с парламентами, и когда министерство Неккера, а затем Кагонна и Бриенна, снова ставит на очередь вопрос о провинциальных собраниях и реформе налогов, он, несмотря на личные антипатии, становится на сторону министерства, так как видит в его программе, правда, неполное и несколько искаженное воспроизведение реформ своего великого друга и учителя.

______________________

* Ibid., с. 222.
** Письмо к Тюрго от 14 июня 1772 г. Oeuvres, т. I, с. 201.
*** См. письмо к Тюрго, от 20 июля 1774 г. Corresp. inedite, с. 184.

______________________

В 1787 и 1788 годах, в эпоху издания им обширного мемуара о провинциальных штатах и разобранных нами выше статей и памфлетов, Кондорсе является монархистом; он разделяет общую, впрочем, уверенность современников, что Людовик XVI серьезно желает блага родине и готов сделать нужные для того пожертвования. Что бы ни говорили о республиканизме Кондорсе в это время, его личных заявлений достаточно, чтобы допустить противное. Он выступает монархистом во всех своих памфлетах, даже в том, который носит название: "Мысли республиканца о провинциальных и генеральных штатах"; именно здесь встречаем мы следующие похвалы по адресу короля и министров: "мудрости правительства, его желанию положиться на голос провинциальных собраний и прекратить протесты парламентов в пользу престарелых обычаев, обязана будет нация восстановлением своих вольностей"*. Много лет спустя, вспоминая о своем прошлом в той личной апологии, какая написана была им почти на краю могилы, сам Кондорсе говорит: "Пока измена Людовика XVI не сделалась осязательной, я не считал возможным установление республики"**.

______________________

* Oeuvres, т. IX., с. 137.
** См. Fragment, найденный госпожою Берне и составляющий часть личной апологии; в отличие от других частей это написано в 1794 г.

______________________

С момента созыва Генеральных штатов политическая программа Кондорсе быстро расширяется. Джефферсон, видевший его часто в это время, сообщает в своей переписке с американскими друзьями, что обнародование особой декларации, в которой выражены были бы неотъемлемые права личности, составляет для близкого к нему кружка, — а в нем Кондорсе играл выдающуюся роль, — первую задачу собрания*. В позднейшие годы, говоря об этом периоде своей деятельности, Кондорсе следующим образом определял свою политическую программу. "Я думал, что конституция, согласно которой законы, изданные небольшим числом представителей, поступали бы затем на утверждение граждан, и исполнительная власть имела бы возможно ограниченные функции, по преимуществу экономического характера, была высшей целью, к которой должны быть направлены все политические реформы. Но это было только высшею целью. Я думал в то же время, что надежнейшее и скорейшее средство к ее достижению не обгонять общественного мнения на большое расстояние, не задевать его открыто, не делать ему ненавистными те учреждения, пользу которых оно само узнало бы со временем по мере своего роста. В начале революции абсолютное равенство граждан, единство законодательного органа, передача конституции на утверждение первичным собраниям и периодический пересмотр ее особым для этой цели собираемым конвентом, наконец возможность требовать его созыва раньше положенного срока — казались мне теми основами, на которых должно опираться новое устройство общества"**. Мы видели, что в это время Кондорсе еще стоял за ограничение политических прав одними собственниками и решительно высказывался против всякой идеи прогрессивного налога. В 1790 году он уже восстает против ценза для кандидатов на депутатство, но ничего не имеет против "небольшой и легкой таксы" на всех тех, кто пожелает отправлять обязанности активного гражданства. В этом смысле составлен им адрес от имени парижской коммуны, от 20 апреля 1790 года, адрес, напечатанный впоследствии в журнале клуба 1789 года***. Таким образом в агитации, повод к которой подал декрет собрания "о марке серебром" прямого обложения, платимой лицами, из среды которых могут быть выбраны депутаты, он стоит в одном ряду с Робеспьером. Год спустя Кондорсе счел возможным еще более расширить основы представительства, и при обсуждении закона 10 августа 1791 года, разрывая открыто с идеями физиократии, он уже настаивает на предоставлении избирательного права всем тем, кто имеет постоянную оседлость, все равно, будут ли ими собственники или съемщики****. В представленном им в 1793 году проекте конституции признается уже всеобщее право голосования.

______________________

* См. переписку Джефферсона с Гаррисоном, Мэдисоном, Пэном, Вашингтоном и другими за 1789 г., во II т. полного собрания его сочинений.
** Fragment de justification (juillet 1793). Oeuvres, т. I, с. 675.
*** Oeuvres, т. X, с. 79 и след.
**** Fragment de justification. Oeuvres, т. I, с. 576.

______________________

Но если Кондорсе считал возможным дать в республике более широкое участие народу в выборах, то с другой стороны — он не допускал компромисса по такому коренному для физиократии пункту, как возможность или невозможность подвергнуть имущества граждан прогрессивному налогу. В 1793 году он высказывает на этот счет мысли, однохарактерные с теми, каких он держался в первые годы своей публицистической деятельности. Установление прогрессивного налога в его глазах имело бы последствием укрывательство капиталов, что в свою очередь повело бы к сокращению производства и заработков. "Предоставим, — пишет он, — полную свободу для богатых расточать свои сокровища и проявлять свою роскошь; иначе мы отнимем у бедняка единственное его сокровище — труд в привычном ему производстве"*. Это сопоставление, с одной стороны, изменчивости, с другой — неизменчивости Кондорсе по основным государственным вопросам, доказывает и отсутствие в нем всякого доктринерства, и нежелание приспособляться к обстоятельствам. Кондорсе остался верен своему прошлому, поддерживая и в эпоху своего близкого общения с Жирондою идею политической централизации и естественное главенство, какое столь численный город, как Париж, являющейся в то же время умственной столицею мира, должен иметь в делах Франции**. Независимость его от духа партий и личных пристрастий как нельзя лучше сказалась в его отношениях к Лафайету и в тех отзывах, которые он дает о Дантоне в своей "личной апологии". "Я не мог, — пишет он о первом, — не идти заодно с человеком, который задолго до революции озабочен был свободою и выбором средств для ее упрочения во Франции. Мне вверял он свои проекты, я знал, какой славы он добивается и в чем лежит его честолюбие. Мне невозможно было поэтому жертвовать близостью к нему людям, которые, в то время как он стремился к свободе, довольствовались одним вымаливаньем мест у правительства" (намек на Мирабо)***. Но дружба к одному из ближайших виновников революции не помешала Кондорсе разорвать с ним всякие сношения с того момента, когда Лафайет, по его словам, сделался игрушкою в руках интриганов. Этим моментом была кровавая расправа его с петиционерами Марсова поля, желавшими низложения задержанного на пути в Варенн Людовика XVI. По этому случаю Кондорсе обратился к Лафайету со следующим письмом: "Двенадцать лет вас все считали защитником свободы; если вы не перемените своего поведения, вас вскоре признают одним из ее гонителей". Всякие сношения прекратились с этого момента между бывшими друзьями****. Столь же характерно для Кондорсе его отношение к Дантону. "Меня, — пишет он в 1793 году в своей личной апологии, — обвиняли в том, что я содействовал назначению Дантона министром юстиции. Вот что побудило меня к этому: в министерстве необходим был человек, который располагал бы народным доверием, и по своему превосходству мог бы сдержать те презренные орудия, каких не могла избежать революция 10 августа; надо было выбрать для этого человека, который бы, благодаря своему ораторскому дарованию, своему уму, своему характеру, не унизил бы ни министерства, ни собрания. Дантон один имел все эти качества: я выбрал его и не жалею об этом. Быть может, он слишком утрировал принципы народной конституции; быть может, он слишком подчинялся народным воззрениям и чересчур руководствовался в своих мероприятиях поведением толпы, но только действуя заодно с народом и через посредство народа, направляя его в то же время, можно в эпоху революции сохранить повиновение законам. Всякие политические партии, которые отделятся от народа, неизбежно приготовят погибель, и не только себе, но подчас и ему. Дантон имеет еще одно ценное качество, свойственное только людям необыкновенным: он не питает ненависти и страха к знаниям, талантам и добродетелям"*****.

______________________

* Sur l'impot progressif (1 juin 1793) (Journal d'Instruction sociale).
** См. его статью о мнимом противоречии интересов Парижа с интересами департаментов.
*** Письмо к неизвестному от 1790 г. Oeuvres, т. I, с. 329.
**** Fragment de justification. Oeuvres, т. I, с. 584.
***** Ibid., с. 603.

______________________

Беспристрастие, с каким Кондорсе относится к людям и событиям, в значительной степени находит объяснение себе в том, что лично он не преследовал никаких честолюбивых замыслов. Когда в 1774 году Тюрго вздумал было назначить его инспектором чекана и присвоить ему значительный оклад, он поспешил отказаться от того и другого в пользу Форбоннэ, человека, экономические теории которого отнюдь не встречали его сочувствия*. Даром исполнял он заодно с д'Аламбером обязанности ученого консультанта при морском министерстве, пока во главе его оставался Тюрго. С переходом же последнего на пост министра финансов, он удовольствовался скромной должностью председателя комитета по уравнению мер и весов. Результатом его работ была принятая учредительным собранием десятичная система, которую сам Кондорсе старался пропагандировать затем в других государствах Европы, обращаясь с этой целью письменно, между прочим, к польскому королю Станиславу-Августу**. Во все время продолжения учредительного собрания Кондорсе довольствуется постом сперва члена муниципального совета столицы, а затем, по выходе Неккера в отставку, одним из назначаемых собранием казначеев. Выбранный депутатом в законодательный корпус, Кондорсе тотчас же слагает с себя прежние полномочия, и с этого времени обязанности депутата до самой смерти остаются единственным предметом его честолюбия. Как оратор, он не имел, однако, большого успеха: ему недоставало голоса, дикции, жестов. Это обстоятельство заставило его довольно редко всходить на трибуну***, ограничиться ролью газетчика и политического памфлетиста. Для этого он имел все нужные качества. Еще Вольтер хвалил необыкновенную ясность его слова, ставя его в этом отношении рядом с д'Аламбером****. Не разделяя предрассудка людей науки против популяризации, Кондорсе охотно принимал название памфлетиста, замечая, что памфлетистом, очевидно, можно считать только человека, которому пришлось не раз задумываться над законами своей родины и знакомить затем своих сограждан с результатами собственных размышлений. Цицерон, Локк, Юм, Монтескье были такими памфлетистами. Термин этот только входил в употребление и впервые применен был в уничижительном смысле некоторыми роялистами в 1790 году*****.

______________________

* Corresp. inedite. Письмо к Тюрго от 1774 г., с. 199.
** Письмо от 17 апр. 1791 г. Oeuvres, т. I, с. 330.
*** В том портрете, какой Кондорсе пишет с самого себя, прикрываясь именем Филодема, друга народа, изображен человек, который, редко всходя на трибуну, говорит только то, что сам считает правдою, пренебрегая всяким внешним успехом (Le veritable et le faux ami du peuple. Oeuvres, т. I, c. 529).
**** См. письмо Вольтера к Кондорсе, от 1 сент. 1772 г. и 5 декабря 1773 г. Oeuvres, т. I, с. 9 и 21.
***** См. Sur le mot pamphletaire (1790). Oeuvres, т. I, с. 527.

______________________

Как журналиста, Кондорсе сотрудничает сперва в "Journal de Paris", а затем в основанной им самим "Библиотеке публичного деятеля". Здесь он печатает ряд компиляций из Аристотеля, Макиавелли, Бодэна, Бэкона, Юма, Локка, Адама Смита, снабжая трактат последнего "О богатстве народов" своими примечаниями. Здесь же появляется его комментарий на XXIX книгу "Духа Законов" и четыре мемуара о народном образовании, которые вместе с картиною человеческого прогресса дают Кондорсе особое право на признательность потомства. По временам он печатает также мемуары в журнале клуба 1789 года, в бюллетенях основанного аббатом Фоше общественного союза, выходивших под заглавием: "Железный рот" (Bouche de fer). Вслед за бегством в Варенн он приступает к редакции, в сообществе с Томасом Пэном, первой во Франции республиканской газеты: "Республиканец или защитник представительного правительства". Эта газета, издаваемая, как значится на ее заглавном листе, обществом республиканцев, выходила весьма недолго. Вслед за неудачной манифестацией 17 марта "Республиканец" хиреет и наконец вовсе прекращается. В октябре 1791 года Кондорсе снова пишет в "Journal de Paris". Но его сотрудничество продолжается не более двух недель; издатели вскоре были запуганы его республиканизмом, а он не согласился на поправки и оставил редакцию. 17 ноября 1791 года Кондорсе вступает в число постоянных сотрудников "Парижской хроники" и остается им до 17 марта 1793 года, т.е. до погрома и истребления шрифта той типографии, в которой печатался этот журнал*. Влияя на общественное мнение своими брошюрами и статьями, Кондорсе не отказывается также собирать у себя своих политических единомышленников, а ими долгое время были почти все выдающиеся деятели революции, не принадлежавшие к королевской партии, или к ограниченному численно кружку французских англоманов. Брак на девице Груши, счастливо прервавший неудачную страсть, едва не поведшую к самоубийству, скоро сделал из дома Кондорсе один из прекраснейших и наиболее посещаемых салонов Парижа. Его жена с большой красотою соединяла выдающийся ум и сердечность. Она известна в литературе переводом книги Адама Смита: "Теория нравственных чувствований", и самостоятельным мемуаром о симпатии. Оклеветанная в лагерях, враждебных ее мужу, изображаемая монархистами мстительным честолюбцем, а Маратом — неверной супругой, она сохранила глубокую привязанность мужа до последних минут его жизни. Ей посвящает он свое едва ли не единственное стихотворение. Оно написано Кондорсе за несколько месяцев до смерти, в то время, когда он скрывался в гостеприимном доме госпожи Вернэ. Вспоминая о семигодичном супружестве, Кондорсе заявляет, что был счастлив все это время и счастлив любовью жены. Все его горе сводится теперь к необходимости жить далеко от нее и ребенка-дочери, улыбка которой ободряла его в минуты усталости и горя**. Мысли о жене и дочери посвящает Кондорсе и последние минуты своей жизни. В своем духовном завещании он просит свою великодушную укрывательницу, госпожу Вернэ, часто говорить Элизе (имя его ребенка) о глубокой привязанности, какою постоянно окружала его ее мать***. В советах дочери, написанных им в то же время, он говорит и о нежности своей жены, и о ее большой умственной силе****.

______________________

* Все эти сведения заимствованы нами из сочинения Робиннэ, с. 98,102,105.
** Epitre d'un polonais exile en Siberie (Condorcet) a sa femme (дек. 1793). Oeuvres, т. I.
*** См.: Testament. Oeuvres, т. I, c. 625.
**** Ibid., c. 613.

______________________

В салоне госпожи Кондорсе эпигоны энциклопедии сходились с выдвинутыми революцией новыми деятелями и мыслителями; здесь же появлялись посещавшие Париж иностранцы. Доктор Робиннэ приводит длинный список лиц, принадлежавших к числу ближайших друзей дома. В нем мы встречаем имена: Гримма, Вилькса, Стерна, Юма, Робертсона, Адама Смита, Гиббона, Галлиани, Беккарии, Альфьери, Томаса Пэна, Макинтоша, женевца Дюмона, немца Анахарзиса Клотца. Трудно перечислить всех выдающихся французов, бывавших обычными посетителями этого салона. Лафайет встречался в нем с Мирабо, а когда умер последний, его личный друг доктор Кабанис занял его место. Все современники сходятся в восторженной оценке красоты, грации и ума госпожи Кондорсе. Изамбер называет ее дом центром всей просвещенной Европы. Гара говорит, что в него перекочевали все те, кто посещал салон девицы Леспинас, не исключая короля датского и послов Швеции, Англии и Америки. В этом салоне политические вопросы не замедлили занять выдающееся место, и многое из того, что впоследствии напечатано Кондорсе в форме брошюр и журнальных статей, изложено было сперва перед друзьями и подвергнуто их всестороннему обсуждению*.

______________________

* См. сочинение доктора Робиннэ, с. 78-84.

______________________

V

Одним из средств прямого воздействия на общество было для Кондорсе произнесение академических речей и чтение курсов в основанном в начале 90-х годов прошлого столетия свободном университете, так называемом лицее. Этот "лицей", просуществовавший во Франции до 1848 года, имел честь сделаться поистине колыбелью социологии, так как в нем не только были прочитаны лекции Кондорсе об истории развития математических наук и астрономии, но и преподаны Огюстом Контом его первые курсы. В академических речах Кондорсе и в его чтениях в "лицее" уже можно отметить зарождение тех идей, которые получат более полное развитие в "Картине прогресса человеческого разума" и в опыте построения науки, имеющей предметом приложение математики к обществоведению. Академические речи и лекции занимают Кондорсе в период времени от 1782 по 1787 год. Быстрый ход политических событий вскоре отвратил его внимание от чисто научных вопросов, заставляя предпочесть публицистическую деятельность. Но и в своих памфлетах и журнальных статьях Кондорсе не отказывается иногда от применения той теории вероятностей, которой он придавал такое значение в деле научной постановки обществоведения. Так, например, он прибегает к ней с целью доказать, что установление двухкамерной системы представительства не увеличит вероятности зрелых решений. Он придавал этой теории такое значение, что основывал на ней по преимуществу свое право на политическую деятельность и на выборы в депутаты. Отвечая тем, которые считали странным видеть его в рядах кандидатов, Кондорсе объявлял, что в течение двадцати лет ему не приходилось проводить дня без обсуждения тех или других политических вопросов и что, в частности, им впервые внесена в них научная точность, благодаря применению теории вероятностей.

Не вдаваясь в подробности его профессорской деятельности, отметим в академических речах и публичных лекциях будущего теоретика прогресса те стороны, которые доказывают, что задолго до начертания им этой первой по времени попытки построить историю цивилизации или, употребляя термин Конта, социальную динамику, вполне созрели в его уме ее основные положения. Иначе трудно было бы объяснить, как при почти совершенном отсутствии книжных пособий в течение немногих месяцев могла быть написана книга, требующая поистине энциклопедических званий, и в частности обширных сведений по истории наук.

Одним из основных положений Кондорсе, принятых затем Контом и всеми современными историками культуры и гражданственности, и можно считать соответствие и взаимодействие, существующее между успехами знаний, искусств, нравственности, общественных и политических форм. Эта мысль намечена Кондорсе уже 21 февраля 1782 года в речи, произнесенной по случаю приема во французскую академию. "Всякое открытие в науках, — читаем мы в ней, — есть благодеяние человечеству; ни одно не остается бесплодным". Доказывая громадные успехи, сделанные человеческим знанием в XVIII веке, он на первый план выдвигает тот факт, что и общественные науки приобретают с каждым днем точность наук физических. Опираясь, подобно им, на наблюдении фактов, они должны следовать тому же методу и приобресть ту же точность и определенность терминологии и ту же несомненность, что и науки физические*.

______________________

* Oeuvres, т. I, с. 332.

______________________

Одного этого отрывка достаточно, чтобы признать в Кондорсе предвозвестника научных стремлений нашего времени. Но на этом не ограничивается сходство заявлений, сделанных Кондорсе еще в 1782 году, с теми, к каким приучили нас современные социологи. Кондорсе верно указывает и причину, по которой рост общественных наук должен быть медленнее того, какому следовали науки физические. Хотя они и имеют в основе наблюдения, но эти наблюдения производятся лицами, пристрастно относящимися к их результатам. Не будь этого, имей мы возможность относиться к общественным фактам с тем же объективизмом, с каким мы изучаем жизнь бобров или пчел, мы бы могли рассчитывать на ту же несомненность выводов, какая присуща наукам физическим. Вот, разумеется, самое серьезное возражение против того метода самонаблюдения, в котором метафизика и долгое время психология искали единственный путь к построениям. Позитивисты XIX века не могли бы сказать на этот счет ничего сильнее. Завершение прогресса физических наук зарождением новых наук общественных, которые для Кондорсе имеют ближайшей целью человеческое благополучие (dont le but direct est le bonheur de l'homme), позволяет ему говорить о неизбежном воздействии, какое прогресс наук оказывает на прогресс нравственности и добродетели. Протестуя против обратного мнения Руссо, Кондорсе указывает и на большую редкость войны, и на смягчение допускаемых ею жестокостей, и на прекращение тех религиозных преследований, которыми омрачены были предшествовавшие столетия. Все это — наглядные доказательства тому, что и в области нравственности совершился значительный прогресс. "Сравните, — говорит он, — наше столетие с прошлыми, смотря на него глазами историка. Вы найдете, что в тех столетиях, которые кажутся вам столь добродетельными, более грубый разврат соединялся с более необузданной жестокостью и с низкой алчностью. Пороки, почти неизвестные нашему времени, составляли отличительные черты народного характера, а преступления считались обыденными фактами. Посмотрите теперь, что делается в наши дни. С одного конца Европы до другого люди просвещенные напрягают все свои усилия к человеческому благополучию. Варварский обычай пытки почти отменен, и общественное мнение, всемогущее, когда им руководит гуманность, требует новых и новых реформ. Американцы разрывом собственных цепей указали на необходимость разорвать цепи своих рабов (негров). Первые они призвали всех граждан своего государства к равным правам и равной свободе. Решение португальской королевы, что в ее владениях не будет более рождаться рабов, также является счастливым залогом, что свобода черных — ненавистный остаток варварской политики XVI века — перестанет вскоре бесчестить наше время"*. Кондорсе указывает также, как на доказательство прогресса нравов, на то обстоятельство, что сумасшедших перестали заковывать в цепи, что общественная благотворительность, и в частности призрение недужных, встретили в правительствах Европы небывалую дотоле поддержку; наконец, что преграды, мешавшие мирному развитию народов, и в частности торговые запреты — падают с каждым днем, и монархи Европы все более и более проникаются той мыслью, что истинный интерес их наций неразлучен с интересами человечества.

______________________

* Прекращению торга неграми и их освобождению Кондорсе посвятил особый трактат в 1781 году, появившийся снова в 1788 г. В нем разобраны все возражения противников аболиционизма и доказывается возможность замены насильственного труда черных свободным трудом белого населения. В числе мотивов к уничтожению торга неграми приводятся, между прочим, правильно понятые интересы самих плантаторов, страдающих от непроизводительности несвободного труда и дурного качества обработки. Кондорсе желает, чтобы освобождение негров совершилось безвозмездно. См. т. VII, Reflexions sur l'esclavage de Negres. Neuchatel, 178, c. 63-140.

______________________

Имея в виду мнение тех писателей, которые думают, что прогресс знаний невыгодно отразится на прогрессе искусств, Кондорсе особенно настаивает на той мысли, что руководящие ими принципы также являются плодом наблюдения и опыта; а если так, то, очевидно, искусства должны совершенствоваться по мере того, как наблюдения становятся более методичными, точными и тонкими. Язык, который он также относит к области искусства, обогащается и совершенствуется, теряя в то же время в своей образности. Изящная литература выигрывает от распространения знаний, и в доказательство Кондорсе приводит пример Вольтера, талант которого возрос и расширился под влиянием накопленных им сведений. Искусства не только не падают с успехами знаний, но они остановились бы в своем росте, если бы науки не прогрессировали. Ведь искусство состоит в подражании, а следовательно, новые и более обстоятельные наблюдения могут доставить художнику те новые точки зрения и те новые комбинации, которые внесут оригинальность в его творчество*.

______________________

* Discours prononce clans l'academie francaise (le jeudi 21 fevrier 1782). Oeuvres, т. I, c. 393-404.

______________________

Одним из положений контовской философии является единство человеческого знания и связь отдельных наук между собою. Эта истина сознается Кондорсе еще в 1784 году. В похвальном слове, посвященном памяти д'Аламбера, мы встречаем, между прочим, следующее заявление: "Науки связаны неразрывной цепью между собою, и в тех своих частях, в которых они стоят всего ближе друг к другу, они оказывают взаимные услуги"*. Правда, Кондорсе далек еще от мысли поставить эту помощь в зависимость от того иерархического порядка, в каком следуют одна за другой эти науки. Самая иерархия их поначалу умаляющейся абстрактности ему неизвестна, и он допускает возможность непосредственной помощи математики при решении задач обществоведения.

______________________

* Discours de М. de Condorcet en reponse a celui de M. de comte de Choiseul-Gouffier (le jeudi 26 fevrier 1784). Oeuvres, т. I, c. 439.

______________________

Огюст Конт строго осудил попытки, сделанные им в этом направлении, и его последователи, как доказывает пример доктора Робиннэ, по справедливости настаивают на той мысли, что общественные явления слишком сложны, чтобы допустить применение к ним математического метода, имеющего дело только с такими наипростейшими явлениями, как количества и измерения. Нельзя, однако, отрицать того, что приложение простой арифметики к вычислению смертностей и рождений дало возможность Кетлэ построить целую науку, и что применение математического метода к политической экономии, не обогатив ее новыми истинами, позволило формулировать их точнее. Но все, что сделано в наше время в том или другом направлении, уже предвидится Кондорсе, который сперва в лекциях, читанных в лицее, затем в особом трактате, посвященном обоснованию того, что он называет социальной математикой, доказывает возможность и пользу применения арифметики, геометрии, алгебраического анализа и теории вероятностей к решению таких, например, вопросов, как определение причин, увеличивающих или уменьшающих смертность, причин, обусловливающих собою колебание цен и тому подобное. Кондорсе не имеет в виду упразднения политической экономии и замены ее придуманною им новою наукою. Наука, созданная Тюрго и Адамом Смитом, имеет свой особый метод — наблюдение и дедукцию; но в ней чувствуется на каждом шагу потребность в вычислениях, и этой-то потребности и должна удовлетворить заимствующая у нее посылки социальная математика*. Ни Кетле, ни Джевонс ничего не имеют против такого понимания пользы, какую общественные науки могут извлечь из применения к ним математики.

______________________

* См.: Discours sur l'astronomie et le calcul des probalites In an lycee 1787 (Oeuvres, т. I, c. 500-503), а также: Tableau general de la science qui a pour objet l'application du calcul aux sciences politiques et morales (Ibid., c. 539 и след. до 573).

______________________

Мы изучили в Кондорсе экономиста, метафизика, политика, мы представили его борцом за торжество принципов энциклопедии, физиократии, школы естественного права и народного самовластия, наконец, теории прогресса, впервые формулированной Тюрго. Нам остается представить его в новом свете, как одного из ближайших творцов республики и организатора ее системы публичного образования, наконец, как основателя социологии или точнее — социальной динамики.


Опубликовано: Вестник Европы. СПб., 1894. Т. II. С. 99-144.

Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук.



На главную

Произведения М.М. Ковалевского

Монастыри и храмы Северо-запада