| ||
|
Экономические и политические воззрения Монтескье во многом сложились под влиянием тех впечатлений, какие он вынес из своих путешествий по Италии, Германии, Голландии и Англии. Обещаемое издание каталога его библиотеки в замке Бред едва ли прольет больше света на зарождение в нем тех или других идей в области народного хозяйства и права, чем изданный недавно дневник его перегринаций. Монтескье предпринял их в период уже полного расцвета своей литературной деятельности после издания "Персидских писем" и в момент составления первых десяти книг "Духа законов". Как член французской академии, как человек, еще недавно занимавший выдающийся пост одного из президентов парламента в Бордо, наконец, как дворянин, принадлежащий по рождению к той судебной аристократии (noblesse de robe), которая в общественном признании, под влиянием нивелирующего духа времени, постепенно заняла место равное феодальной, — Монтескье мог рассчитывать найти и действительно нашел предупредительный прием в высших слоях европейского общества, у папы, императора, королей, герцогов, послов, светской и духовной знати. Перед ним раскрывались все двери, с ним искали знакомства все выдающиеся люди времени. Если прибавить к этому, что самое путешествие предпринято было в обществе племянника маршала Бервика, графа Вальдгрева, которого в Италии вскоре заменил лорд Честерфильд, то не мудрено будет понять, как легко мог Монтескье воспользоваться поездкой по Европе для расширения своего политического кругозора. Этому немало содействовала та способность ассимилироваться с окружающей его изменчивой средою, которая позволила автору "Духа законов" сказать впоследствии о себе: "Когда я путешествовал за границей, я привязывался к посещаемым мною странам, как к собственной родине. Я интересовался их судьбою и желал им большого благосостояния, чем то, каким они пользуются"**. ______________________ * Начало обширной главы о подготовительных работах Монтескье к "Духу законов", вновь написанной автором для второго издания его "Происхождения современной демократии".
______________________ Редкий путешественник был лучше подготовлен к осмысленному восприятию тех разнообразных сведений, какие сообщали ему государственные деятели и ученые, с которыми он имел случай встретиться во время своей поездки. Уже с ранней молодости, как свидетельствуют дошедшие до нас письма одного из его воспитателей, брата Андриэ из ордена ораторианцев, державших близ Мо в Жюльи своего рода дворянский пансион, Монтескье обнаруживал такое трудолюбие, что его надо было скорее воздерживать, нежели поощрять к чтению*. Солидное классическое образование, полученное в школе, восполнено было, по настоянию отца, продолжительным и упорным занятием каноническим и обычным правом. "По выходе из пансиона, — пишет Монтескье, — в 1749 году мне дали в руки книги о праве; это заставило меня задуматься, о «Духе законов»"**. Насколько можно судить по первым мемуарам, читанным Монтескье в местной академии Бордо, точные науки также весьма рано приковали к себе внимание писателя, который в большей степени, чем кто-либо из французских мыслителей XVIII века, сумел отрешиться при занятии политикой от всякой метафизики***. Этим знакомством с областями знания, недавно обновленными гением Ньютона, объясняется также пристрастие автора "Духа законов" к дефинициям, не имеющим ничего общего с теми, к каким приучили нас юристы и доктора естественного права. Один из критиков Монтескье, Склопис, справедливо замечает, что его пристрастие к математическим уподоблениям и естественно-научным дефинициям выступает уже в знаменитом афоризме: "Законы в самом широком значении этого слова — необходимые отношения, вытекающие из самой природы вещей", — а также в том частном применении, какое этот афоризм нашел у него в области права: "До издания положительных норм между людьми существуют отношения справедливости, точь-в-точь как и до проведения круга все радиусы его равны между собою"****. Политическими и экономическими вопросами Монтескье должен был заинтересоваться еще в эпоху своей научной деятельности в Бордо, частью под влиянием тесных сношений с одним из членов местной академии, Мелоном, автором известного "Опыта о торговле", влияние которого отразится во многом на понимании "Духом законов" характера и задач народного хозяйства, частью под влиянием брака с кальвинисткой, заставившего его задуматься над вопросом о религиозной терпимости и высказать на этот счет несколько смелых мыслей уже в своих "Персидских письмах", частью, наконец, под влиянием непосредственного занятия основными вопросами экономии и государственного устройства, о чем свидетельствуют затерянный ныне мемуар "О богатствах Испании", отдельные главы которого вошли впоследствии в рассуждение о всемирной монархии в Европе, а также дошедший до нас "Опыт о религиозной политике римлян". ______________________ * Ibid.
______________________ Дневник путешествия не предназначался к изданию; в нем можно поэтому искать выражения сокровенных мыслей автора. Несмотря на свою отрывочность, на отсутствие литературной формы, на пестроту и несистематичность, какую представляет всякая записная книжка, наконец на преобладание чисто внешних подробностей о характере архитектурных построек, о лучших памятниках живописи и зодчества, о расположении портов, распределении комнат в дворцах, рассадке деревьев в парках и садах, о некоторых технических производствах, еще мало распространенных во Франции, и с которыми Монтескье пришлось встретиться впервые в его путешествиях, как, например, о выделке бархата, — дневник будущего автора "Рассуждения о причинах величия и упадка Рима" и "Духа законов" содержит в себе ряд пометок, свидетельствующих, что его внимание приковывали в равной мере и малейшие подробности античной жизни, и политический, финансовый и экономический строй посещенных им стран. Его мысль уже в это время занята была раскрытием той связи, в какой законы и учреждения стоят не только к физическим условиям почвы и к климату, но и к нравственным особенностям отдельных наций. Его любознательность привлекают не одни посещенные им государства; он пользуется еще всякой возможностью разузнать у путешественников, миссионеров и дипломатов подробности о странах Востока, в особенности же о Персии и Турции, призванных со временем служить для него образцами деспотии, этого отрешенного от подчинения законам и не знающего другой удержи, кроме религии и обычая, единовластия. Не раз также его мысль переходит от всего виденного и слышанного им обратно к родине, так что изучение особенностей чужеземцев позволяет ему только сознательнее отнестись к духу учреждений и национальному характеру французов. Когда же случай сталкивает его за границей с людьми, или недавно игравшими выдающуюся роль в судьбах его отечества, например с Джоном Ло, или продолжающими еще руководить его внешними сношениями и участвовать в его умственной жизни, как, например, с французским послом при римском дворе и автором "Анти-Лукреция" Полиньяком, — Монтескье спешит расспросить их о недавнем прошлом или разузнать их сокровенные мысли о современной политике. Религиозные вопросы интересуют его в равной мере с политическими. В том, что он говорит о папском правительстве, нельзя не видеть решительного осуждения теократии; наоборот, посещение Аугсбурга, Мангейма, Франкфурта, Оснабрюка, где католики живут на равных правах с протестантами, пробуждает в нем временно заглохшее пристрастие к вере его отцов, и он серьезно заводит с иезуитами речь о том, какими мирами можно обеспечить окончательное торжество единоверия. То немногое, что ему пришлось разузнать о Пруссии, поставленной в это время под железную руку отца Фридриха Великого, позволит ему восполнить картину восточного произвола некоторыми чертами из жизни Запада. Невозможность открыть во всей Европе других республиканских правительств, кроме аристократических, сделается причиной того, что свою характеристику демократии он составит исключительно по классическим образцам. Магистраты свободных городов Германии, в том числе Гамбурга, голландская плутократия с заметным тяготением к единовластию еще избираемого, но вскоре наследственного "пенсионария", как и венецианский патрициат, поставленный под грозный контроль инквизиторов и совета десяти, — только укрепят в нем уверенность в неминуемом вырождении аристократии и преимуществе наследственных правительств над избирательными. Наконец, Англия, посещением которой завершится ряд его перегринаций, раскроет пред ним картину вполне уравновешенной монархии, которую он затем поставит в образец своим соотечественникам, призывая их, однако, не к рабскому подражанию, не к целостному перенесению на родину чужих учреждений, что сам он признает немыслимым, а к дальнейшему упрочению и сохранению тех противовесов, какими во Франции по отношению к наследственной монархии являлись независимые от королевского выбора верховные палаты и временно пришедшие в забвение или упадок генеральные и провинциальные штаты. Путешествие доставит также Монтескье возможность расширить круг тех мыслителей, на изучении которых разовьется и созреет его собственное миросозерцание. В дневнике о пребывании в Венеции мы встречаем пометку насчет необходимости приобресть в Неаполе рекомендованное ему сочинение Вико. Речь идет о "Новой науке", в которой автор "Духа законов" найдет выражение той самой мысли о неизбежном вымирании народов и учреждений и неоднократном возобновлении уже раз пройденного процесса политической эволюции, которая в "Духе законов" займет место теории безосгановочного прогресса, — теории, впервые провозглашенной Тюрго и Кондорсе. В той же Венеции Монтескье придется слышать не раз повторение взглядов Контарини, Джаноти и Ботеро о природе ее учреждений и об умеренности в пользовании властью, как о высшей добродетели, содействовавшей стойкости ее аристократического правительства. Эта умеренность, по учению названных публицистов, сказывалась между прочим в факте допущения и недворян к отправлению известных должностей, отчасти в главном городе, отчасти в зависимых от него муниципиях и провинциях. В другой аристократии, в Генуе, Монтескье констатирует существование такого же клапана для честолюбия и предприимчивости буржуазии, благодаря сосредоточению всего заведывания народным кредитом в частном акционерном банке Святого Георгия. Банк этот постепенно приобрел в Генуе то же государственное значение, каким пользуются ныне также два частных товарищества английского и французского банка, Монтескье увидит в этом обстоятельстве новое подтверждение той мысли, что устойчивость аристократии покупается ценою ограничения их собственной сферы деятельности и влияния к выгоде остальных классов общества. Так как в римской истории он найдет беспрепятственный рост плутократии на ряду с сохранением старинных привилегий патрициата, то вполне естественным явится обобщение всех этих частных фактов одним основным положением об умеренности в пользовании своими прирожденными преимуществами, как о необходимом условии для прочного существования аристократии или, выражаясь его языком, об умеренности, как о ее жизненном принципе. Находя еще у древних политических писателей, и между прочим у Платона, рассуждение о гражданской добродетели, т.е. о способности подчинять личную волю общей и частный интерес благу родины, как о неизбежном условии существования народовластия, Монтескье возведет добродетель на степень такого же жизненного принципа демократий, каким является умеренность в аристократиях. Страсть к антитезам, в связи с наблюдением тех психологических мотивов, какими определяются поступки военной и придворной знати в его собственном отечестве, побудят его признать сословную честь жизненным принципом монархии, после чего вполне естественным покажется ему приписать уравненным в бесправии подданным деспотического государства один руководящий мотив поведения — страх. Таким образом возникнет учение о жизненных принципах отдельных форм правления, как о чем-то отличном от их природы и в то же время обусловленном ею. Известно, какое значение не один Монтескье, но и все писатели XVIII века придают влиянию нравов на учреждения. Можно сказать, что насколько социальные вопросы рассматриваются в настоящее время с точки зрения возможно большего обеспечения народных масс, настолько же в прошлом столетии они интересовали мыслителей с точки зрения чисто этической. Писатели задавались главным образом мыслью о привитии правящим классам тех нравственных качеств, при которых только и возможно было, в их глазах, прочное существование закономерных правительств. Не мудрено поэтому, если в записной книжке Монтескье большее или меньшее пристрастие тех или других наций к роскоши или к простоте жизни и самая сфера проявления этой роскоши в публичном или частном обиходе отмечаются так же тщательно, как и корысть или нестяжательность, подкупность или неподкупность отдельных сословий и народных масс. Так, например, о флорентинцах он говорит с похвалою, как о живущих относительно скромно*. Подобные в этом венецианцам прошлого века и современным нам англичанам, жители Тосканы воздерживаются от открытого сорения деньгами. Их загородные дворцы одни обставлены роскошно, и если в городе они позволяют себе подчас пышность и блеск, то только по поводу каких-либо домашних торжеств, как, например, браков и рождений, когда надо поддержать честь рода внешним великолепием**. По той же причине венецианцы очень бережливы в своей обыденной жизни и тратят только на женщин, стараясь при этом всячески скрыться от глаз и не пуская поэтому даже иностранцев в свои казино, в которых оргии сменяются игрою и все так шито и крыто, что у народа не имеется верного представления о том, как тратит свои деньги нередко задолженное купцам дворянство***. Что касается до генуэзцев, то их недостаток — расточительность объясняется, по мнению Монтескье, гнусной скаредностью и желанием вложить все свои сбережения в торговлю****. В Голландии стяжательность является общею чертою: "Все, что говорили мне, — пишет Монтескье, — о скупости, плутовстве и мошенничестве голландцев, нимало не преувеличено; все это чистая правда. Я полагаю, что со времени Иуды Искариота никогда не существовало жида, более жида, чем голландцы"*****. Монтескье ставит и на этот раз, как и всегда, отмеченную им особенность, национального характера в связь с преобладающей формой народного производства и с политикой правительства. Голландцы корыстны, по его мнению, потому, что в странах, живущих почти исключительно торговлею, "сердце людское извращено"; никто не оказывает ближнему даровых услуг; все ждут, что эти услуги будут куплены******. Чрезмерность обложения — другая причина, по которой голландцы желают содрать с каждого возможно больше. Так как, пишет Монтескье, они терпят под бременем податей, то каждый старается добыть денег, не разбирая путей и средств. Самых верных у них два: скупость и грабительство. ______________________ * Il n'y a pas de ville, ou les hommes vivents aveo moins de luxe qu'a Florence; avec une lanterne sourde pour la nuit, et une ombrelle pour la pluie, on a un equipage complet. II est vrai que les femmes font un peu plus de depense; car elles ont un vieux carrosse. On dit qu'ils font plus de depense a la oampagne, comnie aussi aux solennites des baptemes et des manages. (Montesquieu. "Voyages", v. I, c. 170).
______________________ Невмешательство властей — третья причина, по которой стяжательству дан в Голландии полный простор. Так как все предоставлено свободному соглашению, то никакие жалобы не принимаются в расчет, и на всякие заявления о чрезмерности требований слышится ответ: "Почему не уговорились раньше"*. Сделанные в Голландии наблюдения позволят Монтескье в двадцатой книге "Духа законов" цитировать пример ее жителей в доказательство того, что, порождая связь между нациями, торговля в то же время вносит рознь между частными лицами. В странах, пишет он, в которых, как в Голландии, преобладает торговое настроение, все человеческие действия, все нравственные качества служат предметом торга. Малейшая услуга, вызываемая в других местах простым человеколюбием, здесь покупается за деньги**. Монтескье совершенно чуждо представление, что правительство бессильно бороться с унаследованными недостатками и пороками. Одна из книг "Духа законов" прямо задается вопросом, в какой мере законы могут содействовать образованию нравов, привычек и характера нации***, и каковы естественные пути к изменению**** последних. ______________________ * Кн. XX, гл. II.
______________________ Нигде это изменение нравов под влиянием учреждений не бросилось ему так резко в глаза, как в Вечном городе. Народы папских владений, пишет Монтескье в своем дневнике, весьма бедны, и еще более плутоваты; они только и думают о том, как бы получить милостыню или обмануть вас*. Величие римского народа, о котором так много говорит Тит Ливии, замечает он в другой части своего дневника, исчезло бесследно. В этом народе вы найдете теперь только два класса: проституток и лакеев. Люди высшего состояния, за исключением полусотни баронов и князей, не имеющих, впрочем, никакого значения, — здесь временные гости. Каждый старается проделать свою карьеру и попасть в управление, сделаться одной из главных пружин в администрации всемирной церкви. Каждый живет здесь как в гостинице. Но что, спрашивается, развратило в такой мере жителей Вечного города? Ответ на это дает отчасти сам дневник, говоря о бедности народа, о принижении некогда могущественного дворянства папами, внесшими разъединение в его среду самым фактом создания придворной титулованной знати; о неограниченном господстве симонии, позволяющей самым презренным людям попадать на высшие должности, особенно с тех пор, как Иннокентием XII отменена была возможность открытой покупки их лучшими семьями Италии**; о дурном влиянии на нравственность, какую оказывает обязательное безбрачие численно преобладающего здесь духовенства, — духовенства, еще более распущенного, чем во Франции***; наконец, о безнаказанности, какой нередко пользуются преступники, благодаря дарованному церквам праву убежища****. Иные учреждения создали и иные нравы в тосканском герцогстве и в Пиемонте. Правитель первого, пишет Монтескье, делает все возможное, чтобы избавиться от назойливых притязаний священства и монашества (pretraille et moinerie) на свободу от налогов он уменьшил бремя податей, произвел конверсию прежних займов, понижая процент, платимый государством, с шести на 3 1/2. Он и его предшественники украсили Флоренцию великолепными сооружениями, построили порт Ливорно и вообще обогатили государство внесением строгой экономии в издержки двора. Высокие поборы с наследств и приданых в размере 7 3/4% и установленный предшественником теперешнего правителя подоходный налог в размере 1/2% с объявленной выручки содействовали не только обогащению казны, но и уравнению состояний. Праздность сделалась неизвестной, и даже дворянские семьи ищут какой-либо должности в государстве, как бы ничтожно ни было связанное с ней жалованье, и под предлогом, что то же делалось во времена республики*****. Наряду с праздностью исчезла и роскошь, так же как последствие большого уравнения состояний; это, впрочем, не мешает тому, что некоторые семьи еще слывут получающими ежегодный доход во сто и двести тысяч ливров, хотя на деле имеют самое большее половину******. В Пиемонте королем сделано все нужное к ограничению власти, влияния и богатства высших сословий. Соглашением с папою достигнуто обложение церковных земель, раз последние приобретены были не далее ста лет назад, а также частных владений лиц, принимающих священнический сан, — обстоятельство, уменьшившее, как замечает Монтескье, число кандидатов7*. Воссоединением с доменами некогда отчужденных от них земель король нанес существенный удар экономическому благосостоянию дворянских семей, которые в Пиемонте, пишет Монтескье, весьма бедны и едва затрачивают десять или двенадцать тысяч ливров в год8*; он не пользуется также никакою властью в своих землях, так как крепостное право отменено. Что касается до крестьянства, то его материальное положение относительно весьма благоприятно; каждый владеет участком земли, вообще плодородной; многие из крестьян так же богаты, как и дворяне9*. Все это вместе взятое объясняет и большее равенство в общественных отношениях (крестьяне, например, перестали ломать шапку10* перед дворянами) и такой экономный образ жизни, что приглашение на обед в Турине является чем-то необычным11*. ______________________ * Ibid., с. 202, 204, 209, 221, 224.
______________________ Совсем иная картина раскрывается перед глазами Монтескье в пределах австрийских владений, будет ли ими Ломбардия, где, по его словам, дворянство очень богато землею, а крестьяне весьма бедны ею, или Богемия, где, как он пишет, дворянство всем владеет, крестьяне продаются в неволю, и малейший сеньер играет в своем поместье роль императора*. Дневник Монтескье позволяет нам не только следить за тем, с каким вниманием будущий автор "Духа законов" отмечал связь между учреждениями и нравами; он дает нам еще возможность присутствовать при самом зарождении в его уме того учения о связи, в какой нравы стоят с формою правления. Роскошь, учит он, более или менее велика, согласно степени неравенства; она немыслима в деспотиях и нежелательна в демократиях, где должно господствовать равенство в правах в такой же мере, в какой в деспотиях равенство в бесправии; она нежелательна также в аристократиях, так как противоречит духу умеренности, — обстоятельство, ввиду которого законы Венеции принуждают дворян к весьма скромному образу жизни**; но в монархиях роскошь и неравенство равно необходимы. Богатства одних, пишет Монтескье, высказывая мысли, близкие к тем, какие обычны социалистам, возросли только потому, что у части граждан отнято было необходимое для жизни; надо вернуть им отнятое, а для этого, думает Монтескье, следовало бы, чтобы богатые тратили пропорционально неравенству состояний, иначе бедные умрут с голоду***. Эти мысли в зародыше уже встречаются в дневнике. Если дворянство в Пиемонте обеднело и пришло в упадок, то рядом с этим королевская власть постепенно приняла деспотический характер. Ни за что в мире, восклицает Монтескье, не хотел бы я быть подданным этих маленьких князьков; они знают все, что вы делаете; они вечно следят за вами. Ваши доходы для них не тайна, и они сумеют найти средство к тому, чтобы заставить вас издержать их излишек****. В Турине можно встретить шпионов во всех домах; здесь слышат сами стены*****. Король позволяет себе посылать комиссаров к собственникам, с целью принудить их обратить виноградники в сенокосы, и облагает, в целях поощрения местного шелководства и других туземных промыслов, иноземные товары такими высокими пошлинами, что купцы находят расчет обходить его владения, невзирая на то, что провоз товара гораздо легче через Монсени, чем через Симплон. Итак, в Пиемонте дворянство только потому не отличается существенно от прочих граждан богатством и роскошью, что сама монархия постепенно вырождается в деспотию. Что касается до мелких республик Италии, то водворившееся в них неравенство состояний вполне отвечает факту вырождения их в аристократии, озабоченные одной мыслью — продлить свое, как выражается Монтескье, жалкое существование, пользуясь состраданием, какое оказывают им соседние князья. В этих республиках, прибавляет он, дворянство, потеряв заботу о величии и славе, сосредоточивает свое честолюбие на том, чтобы удержать свои сословные преимущества и возможность жить в праздности******. Тиранический характер приобретают также городские республики Германии. Народ обложен в них чрезмерно: так в Аугсбурге треть, а иногда и половина дохода уходит на содержание города и магистрата. Сам этот магистрат составлен на три четверти из дворян. При пяти тысячах граждан, власть сосредоточивается в руках каких-нибудь 40; они пользуются большим произволом, одинаково в Ульме, во Франкфурте и в Нюренберге. В Аугсбурге, где, не в пример прочим городам, в состав магистрата входят, наравне с католиками, и протестанты, существует по крайней мере практическая возможность прибегать в случае несправедливости с жалобой к вечно враждующим между собою разноверцам и добиться отмены или исправления уже принятой меры. Благодаря этому, и сама республика пользуется лучшей администрацией, так как каждый из правителей считает себя состоящим под надзором у товарищей. Но в других городах, где магистрат составлен из одних протестантов, члены его живут, как князья, и являются по отношению к подданным мелкими тиранами7*. Такими же вырождающимися аристократиями надо считать и городские республики Нидерландов, в которых чрезмерная страсть к наживе и происходящее отсюда неравенство и роскошь внесли в управление общественными делами продажность и корысть. Даже в Амстердаме, аристократию которого Монтескье объявляет разумной, так как в ней немногие управляют толпою в силу избрания, продажность так велика, что сановники входят в сделку с откупщиками налогов и берут с них взятки8*. Настоящей монархии, в которой бы власть умерялась богатым и привилегированным дворянством, склонным поэтому к неравенству и роскоши, Монтескье не встречает более на континенте, как не находит он на нем и проникнутых духом равенства демократий. Молодому герцогу Мекленбургскому его наставник, лютеранский пастор, внушает мысль, что он властитель над жизнью и имуществом подданных, и, что все, чем владеют его дворяне,- продукт узурпации9*. Прусский король, озабоченный только мыслью создать себе большое войско, не останавливается ни пред каким насилием; его подданные, пишет Монтескье, страдают от его ужасающей тирании; он не хочет, чтобы отцы отдавали детей в обучение; последствием будет водворение в его землях крайнего варварства; в судах Пруссии сидят какие-то ничтожества, получающие 200 флоринов в год и поставленные в необходимость торговать правосудием. Едва мальчик достигнет десятилетнего возраста, как его уже вербуют в солдаты; он не остается более под властью отца, хотя и продолжает жить под его кровом. Не удивительно, если он позволяет себе по отношению к родителю всякого рода дерзости. Многие отцы изувечили своих детей из желания удержать их при себе. Чтобы откупиться от службы, семьям, имеющим только одного наследника, приходится затрачивать на поставку наемщика до тысячи экю, да еще снаряжать его на свои средства. Купцы не дерзают более проникать во владения прусского короля: их грабят здесь, оскорбляют, силою берут в рекруты. Все, кто занимается промышленностью, бегут из владений прусского правителя. Когда собрано было войско под Магдебургом, прибавляет Монтескье, королю пришлось окружить некоторые полки крестьянами из опасения дезертирства. В Пруссии не встречается больше серебряных флоринов; все они в руках короля; так как его фермеры обязаны платить ему ренту звонкой монетой, то им приходится приобретать ее в Ганновере с потерей 10% в обмене на мелочь, да вскоре у них не будет и этой мелочи10*. И в Швеции Монтескье констатирует тот же рост единовластия и тот же упадок дворянства и сословного представительства. Приводимый им в "Духе законов" пример посылки Карлом XII своего сапога недовольному его отсутствием сейму представляет только одно из проявлений нескрываемого более стремления короля к единовластию. В этом шведские правители нашли прямую поддержку в недовольных дворянским режимом крестьянах. Монтескье отмечает тот факт, что, когда штаты потребовали отмены абсолютного образа правления и бывший канцлер Горн, избранный в президенты дворянской камеры, принудил короля к соглашению, далекарлийцы послали депутатов на сейм с заявлением, что они предпочитают иметь одного верховного начальника взамен многих, короля на место угнетающих их дворян. На этот раз дело кончилось задержанием депутатов вопреки конституции, позволяющей каждому предлагать, что ему угодно; но Монтескье предвидит, что при правителе более твердом и предприимчивом шведские государственные порядки подвергнутся радикальной перемене11*. Не меньшая опасность грозит дворянским привилегиям завоеванной русскими Ливонии. Царь обещал, правда, сохранить наималейшие преимущества дворян, но их отмена настанет несомненно в недальнем будущем. Стремление создать сильную армию и подражать великолепию версальского двора, — таковы причины, побуждающие правителей Германии накоплять деньги, и, ввиду невозможности делать это с согласия сословий, всячески стремиться к захвату власти в свои руки. Монтескье тщательно отмечает в своем дневнике, сколько солдат может поставить в поле каждый из мелких правителей Германии, как велика их задолженность, откуда достают они средства для покрытия своих издержек. Мы узнаем таким образом, что из всех князей империи ни один не понес больших утрат, как баварский курфирст. Его земли расположены таким образом, пишет Монтескье, что император во всякое время может наложить на них руку. Пруссия, Саксония, Ганновер, Гессен поправили свои дела, Кельнский курфирст владеет многими епископиями и могущественнее баварского. Несмотря, однако, на ничтожность своей территории, несмотря на то, что его предшественник оставил ему тридцать миллионов флоринов долгу, и что его доход, происходящий от соляной и табачной регалии, да еще от монополии пивоварения, не превышает семи миллионов пятисот тысяч флоринов в год, баварский курфирст ежечасно может поставить в поле пять тысяч солдат, не считая офицеров12*. ______________________ * Ibid., кн. VII, гл. III. См. также кн. V, гл. VIII.
______________________ Насколько баварский курфирст разоряется на войско, настолько вюртембергский ничего не жалеет на постройки Людовик XIV, замечает шутя Монтескье, вероятно, не предполагал разорить немецких принцев и упрочить преобладание Франции, воздвигая свои дворцы в Версале*. Каждый хочет подражать ему и иметь свою столь же роскошную резиденцию. Баварский курфирст довольствуется еще сравнительно скромным загородным дворцом в Нимфенбурге, но герцог вюртембергский, несмотря на незначительность своих владений, разоряется на сооружение Луисбурга, в котором, говорит Монтескье, под внешним видом величия не удается скрыть "1е petit et le mesquin"**. ______________________ * Ibid., с. 159 и 160.
______________________ В рейнском палатинате, состоявшем в это время в личной унии с королевством Богемией, заботы о войске берут верх над всеми прочими; в нем насчитывается в мирное время до 10 000 солдат, хотя доход с палатината и связанных с ним герцогств Юлих и Берг, а также Нейбург, не превышает четырех миллионов флоринов в год. Курфирст кельнский при еще меньшем доходе, всего в 400 000 немецких экю, содержит армию в 7000 человек*. ______________________ * Ibid., с. 192. ______________________ Неудивительно, если при таких условиях мелкие правители Германии вызывают ропот в народе чрезмерностью своих денежных требований. Жители герцогств Юлих, Берг, а также Клеве, пишет Монтескье, всего более стонут под гнетом податей, что заставляет их эмигрировать в большом числе; чрезмерные требования вызывают столкновения между штатами и рейнским курфирстом палатином. Он желает получать 800 000 экю в год, а штаты соглашаются дать ему только 600 000; подобные же столкновения существуют и в Баварии, где дворянским привилегиям, пишет Монтескье, наносится постоянный ущерб. Тщетны все обращения в Вену. Вена молчит, а курфирст баварский, поддерживая свои притязания военными экзекуциями, отрицает за Веною даже право сказать свое слово*. В одном только Ганновере, связанном личной унией с Англией, доходы превышают расходы и из 700 000 фунтов стерлингов, получаемых королем ежегодно с его ганноверских владений, всего 300 000 затрачиваются на армию**. ______________________ * Ibid., т. II, с. 193.
______________________ Все эти наблюдения необходимо должны были сложиться в голове Монтескье в одно общее представление о вырождении современных ему форм политического устройства, одинаково аристократий и монархий в общую обеим деспотию или тиранию. Уже у Аристотеля он мог встретиться с учением о правильных и неправильных формах государственного устройства и о переходе одних в другие. В применении к новым народам та же мысль была развита Вико в той "Новой науке", о выходе которой в свет за три года до его путешествия (в 1725 г.) Монтескье узнает впервые в Венеции. Но особенность учения автора "Духа законов" касательно вырождения правительств лежит в том, что он сводит его всецело к двум явлениям: к анархии и деспотизму. Первая наступает тогда, когда народ теряет уважение к властям и понимает политическое равенство в смысле отсутствия подчинения. Она возможно в одних народоправствах, — но образца их не представляла более современная Монтескье Европа, в которой, не исключая и швейцарских кантонов, права верховенства осуществлялись, самое большее, двумя или тремястами граждан*. Только в древних демократиях, насколько они известны были ему по сочинениям Платона, Аристотеля, Ксенофонта, Цицерона и римских анналистов, Монтескье мог найти элементы своего учения о вырождении народоправств в анархию, эту "охлократию" древних писателей. Но переживаемая в его время всей Европой, за исключением Англии, борьба тесных городских советов и магистратов с полноправным некогда гражданством и королевской власти с сословным представительством, в частности с дворянством, — борьба, конечный исход которой уже обрисовывался в близком будущем в форме установления единовластия на развалинах гражданских вольностей, привилегии дворянства и верховных палат, заставила автора "Духа законов" выделить в отличную от монархии группу, не знающую никаких средостений, деспотии. Совершенные образцы ее он, разумеется, нашел на Востоке в описаниях Шарденом Персии, Рико Турции и католическими миссионерами Китая и Японии. Но посещенные им государства европейского континента, заодно с Францией последних годов царствования Людовика XIV и сменившего его регентства герцога Орлеанского, вызвали в нем справедливое опасение, что восточный деспотизм грозит завоевать себе и единственную часть света, еще избежавшую полного подавления прирожденной человеку свободы. Подобно тому, как реки устремляются к морю, пишет он в XVII главе VIII книги своего великого сочинения, монархии теряются в деспотии. ______________________ * Ibid., письмо 108. ______________________ Некоторые критики, в том числе Франк, ставят Монтескье в вину отступление от той старинной классификации государственных форм, основы которой положены были еще Аристотелем; автор "Духа законов" восполнил ее деспотией, признав ее таким образом не вырождением, а самостоятельным типом правительства. Упрек, о котором идет речь, сделан был еще Вольтером, заявлявшим, что монархия и деспотия похожи друг на друга, как два родных брата. Но эволюция, пережитая Европой, начиная с религиозных войн, и состоявшая в постепенном торжестве единовластия над политическими правами сословий, как нельзя лучше доказывает глубокую проницательность Монтескье и тонкое понимание им действительных условий времени. Его дневник указывает нам на ту фактическую основу, на которой опирается эта наиболее оригинальная сторона его историко-философских воззрений. Он находит себе в этом отношении существенное дополнение в тех отрывках из незаконченных им или только необнародованных мемуаров, с какими познакомило нас недавно издание, предпринятое обществом библиофилов в Гвиене. В одном из них, озаглавленном "письма Ксенократа к Фересу", не трудно открыть замаскированную критику французских порядков в эпоху регентства герцога Орлеанского. Некоторые особенности этого режима, ознаменовавшегося знаменитым банкротством, вызванным кредитными операциями Джона Ло, мастерски очерчены будущим автором "Духа законов". Оставляя людей в мире, но тревожа их состояния, он разоряет их опытами обогащения, как другие правители разоряют своих подданных собственными капризами. Желая постоянно совершенствовать, он исправляет там, где нужно было бы обнаружить широкую терпимость, не понимая того, что народ, всегда думающий медленно, не может внезапно признать злоупотреблением то, что в течение стольких лет пример и разум заставляли его считать законами. Монтескье намекает на денежную горячку Ло, рассказывая, как однажды ночью изображаемому им правителю Алкамену показалось во сне, что он владеет всеми сокровищами мира. Этот сон сделался источником народных бедствий. Тщетно Фемида предупреждала тех, кто воздвигал храмы Плутону; ее изгнали из собственного ее храма, заставили замолчать и не произносить более оракулов; но в одну ночь все алтари Плутона были низвергнуты, его жрецы обратились в бегство, а все те, кто следовал его культу, отданы были в жертву Титану*. ______________________ * Письмо XXXVII. ______________________ В "Персидских письмах" Монтескье таким же образом расточает по адресу Людовика XIV и сменившего его правительства стрелы своей сатиры, говоря о том влиянии, какое при покойном короле имели женщины на дела страны. "Когда я прибыл во Францию, пишет одно из действующих лиц его вымышленной переписки, я нашел покойного короля всецело во власти женщин, а между тем его возраст ставил его в условия, при которых они всего менее необходимы; да и помимо короля не было человека при его дворе, в Париже или провинциях, у которого бы не было женщины, через чьи руки проходили бы все милости, а иногда и все несправедливости, какие он в состоянии был причинить. Все эти женщины состоят между собою в постоянных сношениях, образуя своего рода республику, члены которой весьма деятельны, помогают и пользуются услугами друг друга. Это точно государство в государстве. Кто видит при дворе, в Париже или провинциях, одних министров, судей или прелатов и не знает женщин, ими управляющих, подобен человеку, видящему машину, но не знающему ее тайных пружин"*. Монтескье весьма наглядно изображает также ничтожество придворного дворянства, заступившего место феодального. Штат лакеев, пишет он, пользуется во Франции большим уважением, чем где бы то ни было; это рассадник, из которого выходят сановники государства. Им наполняется то пустое пространство, которое создано исчезновением высших сословий. Лица, принадлежащие к штату лакеев, занимают места великих страдальцев, разоренных членов магистратуры, дворян, убитых на войне; так как их не всегда хватает для этого, то они поднимают блеск древних родов с помощью своих дочерей, которые в этом отношении подобны навозу, удобряющему бесплодные гористые земли. Государство, сведенное к правительству женщин и штату придворных лакеев, настолько приблизилось к типу восточных деспотий, управляемых сералями и евнухами, что уподобление Франции с Персией невольно напрашивается на каждом шагу. Людовик XIV изображен у Монтескье чертами человека, обладающего редкой способностью добиваться от всех повиновения. Он с равным гением управляет и семьей, и двором, и государством, держась высокого мнения о восточных порядках и не раз высказывая свое пристрастие к турецкому и персидскому правительству, как наилучшим в мире. Хотя он и привязан к своей вере, но он не может терпеть тех, кто настаивает на строгом соблюдении ее правил. Любя трофеи и победы, он в то же время так же боится поставить способного генерала во главе своих войск, как если бы дело шло о враждебной ему армии. Наделенный несметными сокровищами, он в то же время терпит нищету, какой не в состоянии было бы перенести частное лицо. Он любит расточать свои милости за действительные услуги государству и еще более награждать ими праздность и лесть своих придворных. Часто он отдает предпочтение человеку, раздевающему его перед сном или подающему ему салфетку, над героем, взявшим город или выигравшим сражение. Он обнаруживает свое великолепие в постройках и населил свои версальские сады большим числом статуй, чем имеется жителей в городе**. Таков не особенно лестный портрет человека, которого еще недавно величали титулом Короля-солнца. Картина французских порядков восполнена еще следующими чертами. Едва старый король закрыл глаза, значится в одном из писем проживающего в Париже перса, как решились установить новую администрацию; все чувствовали, что дела идут неладно, но не знали, как взяться за улучшение. Так как неограниченная власть прежних министров признавалась виновницей зла, то решились разделить ее; создали с этою целью шесть или семь советов (намек на реформу, произведенную герцогом Филиппом Орлеанским); и это правительство, быть может — то, которое управляло Францией наиболее разумно. Но существование его было столь же краткосрочно, как и причиненное им благо. Франция в момент смерти короля страдала всевозможными болезнями. Герцог Ноаль взял в руки железо, отсек лишнее мясо и применил несколько радикальных мер лечения, но внутренняя болезнь оставалась по-прежнему в теле. Иностранец (намек на шотландца Джона Ло) сделал попытку исцелить больного; он прибег к сильным лекарствам; больному, по его мнению, возвращено было прежнее дородство, но в действительности в нем произвели только вздутие; кто шесть месяцев назад был богат — теперь беден, а кто не имел хлеба — теперь утопает в роскоши. Последствием этого было то, что лакеи, сделавшие карьеру при прежнем царствовании, прославляют теперь собственное рождение и обнаруживают презрение к тем, кто ввиду разорения должен снять ливрею. "Дворянство в нищете, восклицают они, какой беспорядок в государстве, какое смешение состояний!"... Все же это произошло от того, что, по примеру Востока, правители Запада стали распоряжаться народной казной, как своей собственной, прибегая только к более сложным приемам и не допуская протеста со стороны установленных властей. Вздумал было парижский парламент воспротивиться мероприятиям Ло, и его отправили в Понтуаз. Королевский совет, пишет Монтескье, требовал от парламента внесения в свои протоколы позорящей его декларации; он сделал это так, что весь позор пал на совет. Парламент сослали, и та же судьба грозит и другим верховным палатам королевства; они ненавистны, так как короли слышат от них только горькие истины. В то время как толпа придворных восхваляет благоденствие народа под мудрым правительством монарха, палаты, протестуя против этой лести, приносят к подножью престола выражение стонов и слез подданных. ______________________ * Ibid., письмо 140.
______________________ Парламенты ныне не более как почтенные развалины, которые топчут ногами, но которые внушаемым ими народу культом вызывают в уме представление о великолепном некогда храме. В настоящее время эти верховные палаты вмешиваются только в отправление правосудия; их власть кажется вымирающей, и только непредвиденное стечение обстоятельств может вернуть им прежнюю силу и жизнь; их постигла общая судьба всех человеческих созданий; они подчинились влиянию всеразрушающего времени, порче нравов, от которой все слабеет, и захватам верховной власти, которая все рушит. Монтескье не скрывает своего сочувствия попыткам регента восстановить уважение к парламентам, этому, как он выражается, зерцалу публичной свободы; Филипп Орлеанский хочет, чтобы в них видели опору монархии и основу всякой законной власти. Опубликовано: Дело. Сборник литературно-научный изданный московским отделением общества для усиления средств СПБ женского мединститута. М., 1899. С. 124-145.
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук. | ||
|