М.М. Ковалевский
Прогресс

Текущею осенью должен был собраться в Риме съезд Международного Института Социологии. Темой, поставленной на обсуждение предполагавшегося съезда, было понятие прогресса и его проявления в сфере научной мысли и художественного творчества, в экономическом и политическом укладе обществ. Съезд не мог собраться ввиду эпидемии. Начавшаяся война Италии с Турцией отсрочила его на неопределенное время; но подготовительный комитет съезда тем не менее озабочен тем, чтобы членами Института выработаны были доклады по отдельным вопросам, входящим в программу съезда. Один из таких вопросов поручен был и мне. Он гласит: в какой мере можно говорить о поступательном ходе в развитии политических учреждений?

Приступив к выполнению возложенной на меня задачи, я, разумеется, прежде всего остановился на мысли, выраженной еще Контом и внушенной ему его отдаленными и ближайшими предшественниками Тюрго, Кондорсе и Сен-Симоном, — мысли о тесной зависимости между прогрессом и переходом от теологического мышления к метафизическому и научному. Новейшей социологической критикой, как мне кажется, справедливо указано, что основатель положительной философии дал слишком широкое распространение так называемому закону трех стадий. Смена только что указанных способов мышления несомненно определила собою процесс развития положительного знания; но в какой мере экономический и политический строй испытали на себе его всеопределяющее влияние — это еще является вопросом. Рост знания, несомненно, сделался источником развития техники, которая в свою очередь не могла не отразиться на изменении экономических порядков; но для того, чтобы явилась необходимость в технических усовершенствованиях и раз сделанные открытия и изобретения нашли себе практическое применение, требуется еще целая сумма условий, независимых от все большего и большего проникновения в тайны природы и в законы человеческого общежития.

Техника вызывается желанием ускорить и потому усилить производство, а нужда в этом чувствуется только при сгущении населения. Таким образом возрастающая плотность его является необходимым фактором в развитии экономики, тесно связанной с ходом техники, т.е. приспособлением знаний к практическим потребностям людей.

Говорить, что те или другие открытия только тогда находят себе широкое применение, когда в них чувствуется потребность в обществе, — то же, что повторять давно установленные истины. Приложение движущей силы пара к водяным и сухопутным сообщениям, как и к ткацкому станку, вызвано было не одними открытиями законов теплоты, но и тем увеличением плотности населения на западе Европы, которое привело к необходимости усилить производство и расширить обмен. На наших глазах происходит не менее грандиозное применение электрической силы, а между тем столетие отделяет нас от эпохи открытия Вольтова столба. После сказанного мудрено будет считать баснословными известия о том, что ряд открытий и изобретений, которыми справедливо гордится европейская культура, имели своей первоначальной родиной страны, занятые желтой расой, народами древнего мира или арабского Востока. Укажу для примера, что кредитные сделки и банки известны были еще за 3000 лет до P. X., как явствует из самого текста законов знаменитого Вавилонского правителя Гамураби, современника Авраама, что система искусственного орошения полей практиковалась в древности столько же на берегах Тигра и Ефрата, сколько и на берегах Нила, что китайцы претендуют на открытие компаса, что землемерием одинаково занимались и в Греции, и в Риме. Всюду, где рост населения вызывал потребность в применении знаний к технике, следовали открытия и изобретения, отвечавшие современному им уровню науки. Изменялись условия, редело население под влиянием ли нашествий, эпидемий, изменения прежних торговых путей или других причин, — и исчезала подчас самая память о прежнем сравнительно высоком уровне техники.

В связи с сказанным, сомнительной кажется мне всякая попытка приурочить исключительно к новому времени появление тех или других экономических порядков и политических учреждений. Всюду, где сумма знаний и наличность известной скученности населения делали возможным усиление производства и обменов путем техники, там необходимо происходило и накопление капиталов, и образование кредита, т.е. являлись по крайней мере зародыши того менового хозяйства, среди которого мы живем. Знатоку древней Греции Э. Майеру удалось показать, что не только в Афинах, но и на Пелопонесе, сельское хозяйство не было сосредоточено исключительно в руках рабов, что здесь одно время существовал в древности класс мелких крестьян-собственников и возделывателей почвы. И в Риме порядки самодовлеющего хозяйства, выступающие в известном свидетельстве Варрона о бесполезности купли ввиду возможности производить все у себя на дому (omnia domi nascuntur), далеко не передают разнообразие экономических порядков в пределах Республики и Империи и их одно время явное тяготение к мировому хозяйству. Все то движение, какое связано с именами Гракхов и Лициния Столона, имело своей задачей наделение землею свободных по рождению плебеев. Точно так же денежному, а не "натуральному хозяйству", отвечает по своей природе широкий обмен товарами в границах Средиземного моря и прилегающих к нему стран южной Европы, Передней Азии и Северной Африки еще задолго до Рождества Христова. Страны, входившие в состав orbis romanas, не довольствовались в своей экономической жизни узкими рамками домашнего хозяйства, производимого рабами для удовлетворения исключительно потребностей самих хозяев.

И в Средние века при раннем падении крепостного права в городских республиках Италии, в самый разгар борьбы в них буржуазии с владельцами феодальных замков, свободный труд берет верх над несвободным, овладевает не одной промышленностью, но и сельским производством в форме половничества и мелкой крестьянской собственности, не исключающей совместного пользования сельскими угодьями. Мануфактурная деятельность одновременно направлена на удовлетворение потребностей отдаленных рынков и не обходится без закупки сырья за границей. Так, цех Калимала занимается во Флоренции обработкой шерсти, вывозимой из Испании и из Англии. В Генте и в Ипре со всей их округой десятки тысяч ткачей готовят далеко не из одной фландрской шерсти сукна, вывозимые Брюгге и его морским портом во все города и страны, которые обслуживаются торговым флотом Ганзейского союза. Этот союз имеет свои склады и фактории и в нашем Новгороде, и в Риге, и на норвежском берегу в Беркгене, и в самой английской столице, Лондоне. Прирейнские города входят в состав Ганзейского союза и участвуют в его мировых оборотах. На ярмарках в Шампани и Фландрии сходятся торговцы всего запада и кредитные операции, ранее появления чеков, производятся при помощи так называемых lettres de foire, удостоверяющих расплату товаром на одной ярмарке за товар, купленный на другой. Операции сиенских, римских и флорентийских банкиров, совпадая во времени с деятельностью сицилийских менял, получают такое широкое распространение, что должниками известных домов Перуцци и Барди во Флоренции в XIV веке являются и английские короли из династии Плантагенетов; в связи с этим стоит возникновение итальянских банкирских контор в столице английского государства. Одна из улиц лондонской сити доселе сохранила наименование улицы Ломбардцев, как намек о той отдаленной эпохе, когда кредитные операции руководимы были в Англии домами менял и банкиров северной и средней Италии.

Но если, таким образом, нельзя указать такой эпохи, когда бы в древности или в Средние века не существовало стран и народов с достаточной густотою населения и одновременно с техникой, позволяющими им ускорить производство и развить обмены, если нельзя сказать, что накопление капитала и развитие кредита стало известным только в Новое время, то отсюда невозможно еще делать того вывода, что достаточно появления в той или другой местности, у тех или других племен, торговых агентов, посылаемых заграничными фирмами, или открытия отделения того или другого иностранного банка, чтобы мы вправе были отнести эти страны и народы к числу перешедших от условий самодовлеющего хозяйства к меновому. Краснокожие племена Америки в противном случае должны были бы считаться участниками мирового обмена с того самого момента, когда испанцы и португальцы, голландцы и англичане вместе с завоеванием принесли к ним и все зачатки европейской гражданственности. Нельзя также говорить о местном населении Центральной Африки и даже о тех негритянских племенах, которые занимают Конго или Судан, как о вышедших из условий самодовлеющего хозяйства, только потому, что бельгийцам, французам и англичанам, временно пребывающим в их среде, удалось завязать с некоторыми из них торговые и кредитные операции. Утверждаемое настолько очевидно, что не было бы основания останавливаться на развитии этой мысли, если бы в нашей литературе недавно не высказана была довольно странная претензия. Г. Довнар-Запольский в своей "Истории русского народного хозяйства" утверждает, что выставленные до настоящего времени теории экономического развития не отличаются достаточной общностью потому только, что при их создании не приняты были во внимание экономические судьбы восточных славян, "Когда надо, — пишет автор "Истории русского народного хозяйства", — применить эти теории к народу, не входящему в состав романо-германского мира, то получается нечто напоминающее отношение схемы Гегеля к тем же народам: новый народ не находит в ней места" (с. 35). Оказывается, однако, что все эти заявления вызываются одним лишь тем обстоятельством, что арабские, нормандские, а впоследствии ганзейские купцы, т.е. в конце концов иностранцы, внесли в среду восточных славян зародыши как внешнего, так и внутреннего обмена. Но этот обмен, как показывает сам г. Довнар-Запольский, представлял собою так называемую немую торговлю. Арабские писатели сообщают, что болгарские купцы приезжали в определенное место или урочище, оставляли там товары, пометив их какими-либо знаками, и потом удалялись; в это время туземцы раскладывали рядом свои произведения, которые считали равноценными, и также удалялись. Если болгарские купцы по возвращении находили мену выгодной, то они брали туземные товары и оставляли свои; в противном случае они опять удалялись на время, и это значило, что они требовали прибавки. Жители прибавляли свои произведения до тех пор, пока не состоится торг. Продавцы и покупатели уезжали тогда восвояси с выманенными товарами, не видав друг друга в глаза; поэтому арабы и называли эту торговлю немою (см. с. 185). И в Приднепровской Руси торговля, как и на Волге, носила по преимуществу спорадический характер. Константин Багрянородный говорит: в Киев ранней весной сплавлялись соседними племенами ладьи для продажи их. Тогда же свозились к Киеву меха и другие товары, которые затем направляемы были в Византию. И в Новгороде ганзейское купечество выезжало на определенные, хотя и продолжительные сроки. Таким образом, торговля с самого начала носила ярмарочный характер. В малонаселенной Новгородской области мы встречаем погосты и рядки. Погосты были местами, куда сходились для продажи мехов, меду, воску; сюда же съезжались и торговцы со своими товарами. Многочисленные новгородские рядки, о которых упоминают писцовые книги конца XV века, являются такими же местами временного обмена. Из временных торжищ образовались со временем и города, как, например, Торжок и Новый Торжок. Рядом с ярмарочной торговлей мы встречаем и базарный торг. Оба различаются и по своим названиям: торг внутренний передается термином купли, торг, производимый прибывшими иноземными купцами, — гостьбы. Отсюда обособление понятий купца и гостя (с. 188). По описанию Рубруквиса, русские в Херсонесе еще расплачивались за соль бумажными тканями, но весьма распространен был платеж и деньгами (с. 189, 190). Господин Довнар-Запольский настаивает на том, что в древней Руси широкое применение находили и кредитные операции. В Новгороде, пишет он, существовали банкирские конторы. Банкирскими домами были монастыри и церкви. В Риге можно было найти торговые дома, ведшие по преимуществу кредитные операции с русскими купцами. Новгородский посадник Шило отдавал деньги в кредит исключительно для торговых операций. Но уже одна высота процента, о которой говорит Русская Правда, запрещая брать более 50% на отданный в рост капитал, дает основание думать, что эти кредитные сделки были весьма ограниченны в своем распространении. Правда, г. Довнар-Запольский старается доказать, что размер процента был не особенно велик, не больше 20 на сто. Но как нападки Феодосия Печерского, Серапиона и авторов других поучений на резоимцев, приравниваемых ими к разбойникам и блудникам, так и то обстоятельство, что в одном из текстов Русской Правды, как указано было мною еще в 1886 году, расчет процентов производился по аналогии с приростом скота, это приводит к тому заключению, что процент был значителен. "Русская Правда — сказал я в моем "Современном обычае и древнем законе", — не упоминает о том, какой процент идет кредитору за ссуженный им скот, а в ближайших статьях переходит к вычислению приплода, какой можно получить в 12 и 20 лет. Не доказывает ли это, что процентом за ссужаемый скот являлся его приплод? Весьма вероятно, что те высокие проценты, о каких упоминает Правда, объясняются переводом на деньги того их размера, какой был установлен ссудою скота и получением за него приплода. В других законодательствах, например, в индусском (свод Виаза), ссуда скота также оплачивается его приплодом. Тот же обычай держится у осетин, которые за двухгодовую ссуду требуют увеличения капитала, представляемого скотом, вдвое"*. Но независимо от высоты процента в древней Руси, существование ограниченных в своем районе кредитных сделок, производимых, как говорит г. Довнар-Запольский, главным образом для торговых операций, так же мало доказывает то положение, что господствующая масса населения продолжала жить условиями самодовлеющего хозяйства, как и упоминаемые источниками временные съезды иноземных купцов и местных производителей или существование торжищ, рядков и базаров в отдаленных подобиях современных городов. Скажу более: наличность в Новгороде в половине XII века особой купеческой компании для заморских поездок, как и компании Иванковского купечества (от имени прихода), еще не свидетельствует о том, что население Новгородской волости не продолжало, как общее правило, обходиться без потребления продуктов, получаемых путем обмена. Не опровергает этого и незначительное число сделок, какие по рижской долговой книге заключаемы были русскими у ганзейских купцов. В конце XIII века они повторяются чаще: 28, 33 и 43 в год. Но все эти займы редко когда превышали 20 марок серебра. Некоторые торговые дома: Брунова из Кельна и Гельспиция (с. 162), имели денежные дела почти исключительно с русскими купцами. Что касается до кредитных сделок, то по описанию, какое дают им русские историки Новгорода, в частности — Никитский, они более отвечали понятию тех lettres de foires, которые одновременно были в ходу на фламандских ярмарках, нежели чековым операциям. В них указывалось, что расчет будет произведен в другом городе товарами или деньгами. Если бы в Новгороде и в Пскове существовали не только товарищества купцов-складчиков, но подобие западно-европейских гильдий и даже современных синдикатов (?) (с. 212), то все же это не говорило бы о том, что масса русского населения вышла из того состояния, какое, как мы сказали, Варрон охарактеризовал словами: omnia domi nascuntur. Картина же, какую русскому сельскому производству дают древнейшие письменные свидетельства о быте славян, по признанию самого г. Довнар-Запольского, говорит об одном лишь зарождающемся земледелии на общем фоне охотничьего звероловного быта. "Такой тип земледелия, — прибавляет автор, — еще долго держался у нас. Для центральной Руси процесс перехода к земледельческому строю от первобытных промыслов завершился лишь в XVI веке; на севере России и Сибири — только к XIX-му. Господство подсечного хозяйства, хуторской характер древнерусских поселков, наличность в каждом из них разного рода угодий: звероловных, рыбных, часто разбросанных чрезполосно с другими владениями, характер подспорья, какой носят находящиеся под озимью или ярью поля, — не говорит ли все это за то, что сельское хозяйство поставлено было необыкновенно экстензивно, так как слабая густота населения и обилие земли не вызывали необходимости усиления производства". Основной вывод, к которому приходит автор "Истории русского народного хозяйства", состоит в том, что земледелие не играло первенствующей роли и что только к концу удельно-вечевого периода оно в южных областях и Суздали получает более самостоятельное значение; в других же местах преобладает занятие рыболовным и охотничьим промыслами. Внутри самих областей земледелие распространяется от центральных городов к менее значительным пунктам. Неужели такие порядки не входят в понятие самодовлеющего хозяйства? Но если так, то какое основание имеем мы думать, что ближайшее знакомство с экономикой древней Руси необходимо должно поколебать установившийся взгляд на эволюцию хозяйственных форм?

______________________

* См. "Современн. обычай и древний закон"

______________________

Сама эта эволюция рисуется мне в форме постепенного перехода от хозяйства, рассчитанного на непосредственное удовлетворение спроса, предъявляемого самими производителями, к меновому хозяйству, озабоченному накоплением запасов, орудующему капиталом и кредитом. Зародыши такого хозяйства можно найти еще в глубокой древности; но район его распространения на первых порах ограничен. Торговые и промышленные центры расположены по близости к морю, к большим, судоходным рекам или в центре водоразделов (как, например, Москва). Чем дальше от них, тем более и более выступают характерные черты самодовлеющего хозяйства. Проведение новых путей сообщения может вовлечь и эти глухие углы в мировой обмен, как это было не раз и в западноевропейской, и в русской истории.

Весь ход развития новгородских пригородов, Пскова, деятельность древних греков и финикийцев на Средиземноморском побережье, в отличие современного экономического строя от древнего и средневекового сводится к тому, что исключение сделалось общим правилом; промышленная, торговая и кредитная деятельность захватили и второстепенные городские центры, и самую деревню, так что о хозяйствах, озабоченных удовлетворением одних потребностей производителей редко, где заходит теперь речь, по крайней мере на протяжении Западной Европы, восточных штатов С. Америки и тех частей западных, которые пересекаются железнодорожным полотном. Сказанное о Соединенных Штатах разумеется, применимо и к Канадским владениям Англии, и к тем южноамериканским землям, которые лежат на протяжении таких больших рек, как Амазонка или Ла-Плата с их притоками. Если иметь в виду все материки, то еще вопрос, не имеет ли самодовлеющее хозяйство и в настоящее время наиболее широкий район распространения.

Мы не считаем нужным остановиться на этот раз более подробно на характеристике тех промежуточных стадий, какие лежат между первичными, наиболее отсталыми типами самодовлеющего хозяйства, и тем совершенным типом менового, каким надо считать хозяйство, работающее на мировой рынок. Мы коснулись этого вопроса годами ранее, в наших лекциях о развитии народного хозяйства в Западной Европе, читанных и частью отпечатанных на французском языке.

С точки зрения, нами защищаемой, легко понять, что и по отношению к политическим порядкам нельзя провести того различия между древностью, Средними веками и Новым временем, которое состояло бы в признании, что ранее известной эпохи совершенно немыслимо появление таких порядков, при которых народ является в большей или меньшей степени хозяином собственных судеб. Говорить, поэтому, об эволюции политических форм в смысле перехода от монархии к республике значило бы идти вразрез с историческими данными. Древность ставит нас лицом к лицу к аристократии и демократии, выросшими в границах торгового промышленного города, постепенно подчинившего себе близкую, а затем и отдаленную округу. Средиземноморские берега усеяны такими городами-республиками, начиная с эпохи финикийских и греческих колоний. Они нередко силою вовлекаются в необходимость разделить хотя бы временно свою судьбу с судьбами соседних деспотий; но при первой возможности они сбрасывают с себя это иноземное иго, пока всем им не суждено попасть под владычество такой же, как и они, городской по характеру республики — Вечному городу. Такова участь и Тира, и Сидона, и Карфагена, и Сиракуз. Средиземноморский мир — мир республик. Что лежит за его пределами, то управляется более или менее неограниченной властью, умеряемой разве религией и ее служителями, образующими в Египте, Передней Азии и Галлии, особые касты жрецов, магов и друидов.

Нельзя сказать, чтобы средневековая Европа также не знала городских республик. Мы находим их в полном расцвете в Италии в конце ХII-го и в следующем столетии. Республики входят также в состав Священной Римской империи. Их уполномоченные занимают в рейхстаге целых две скамьи — скамью рейнских и скамью швабских городов, из которых каждая имеет свой "коллективный голос". В ближайшие столетия к городским республикам присоединяются и сельские, попадающие в большую или меньшую зависимость от первых; таковы судьбы старой швейцарской Eidgenossenschaft и завоевавшей свою независимость от Испании республики Соединенных Нидерландов. Одновременно одному из городов-республик Италии, Венеции, суждено повторить до некоторой степени, разумеется, в уменьшенных размерах, историю республиканского Рима. Она распространяет свои владения на часть Ломбардии и восточный берег Адриатики; она рассеивает свои колонии по Средиземному, Черному и Азовскому морям, встречая соперника в своих завоеваниях и торговых оборотах в другой такой же городской республике — Генуе, владелице Корсики, Сардинии и той Кафы, которая известна нам ныне под более старинным прозвищем Феодосии. Еще вопрос, не является ли республика в Средние века более распространенным типом государственного устройства, чем в эпоху Возрождения, когда большое число городов Италии подпали под власть туземных "тиранов" или иноземных завоевателей, когда Венеция начинает падать в своем величии и кладутся только зародыши того торгового преобладания и владычества на морях, какое в XVII веке выпало в удел Голландии. Недаром современник Франциска I, Сейссель, в своем трактате "О великой монархии во Франции", предваряя то, что вслед за ним более подробно развито будет при Людовике XIV юристом Дома, говорит, что республиканские порядки встречаются только по исключению в городах и странах с ограниченной территорией, образовавшихся путем отпадения от более обширных королевств и империй. После неуспеха попыток создать республику в Англии и перехода Генуи под власть Гримальди, а Нидерландов — к монархическим порядкам под главенством бывших штатгальтеров Голландии, Европа, за немногими исключениями (Венеции, Речи Посполитой), становится сетью монархических держав, притом с тяготением к неограниченности власти или абсолютизму. Только со времени провозглашения американской независимости снова ставится на очередь вопрос о дальнейшей судьбе республиканского режима.

Когда на расстоянии нескольких недель после революции 10 августа 1792 года во Франции была установлена республика и под ее влиянием возникли, правда, более или менее эфемерные народоправства: Батавское, Транспаданское, или Циспаданское, Гельветское, можно было думать, что XVIII столетие закончится благоприятно для той формы политического уклада, на которой построена была культура Афин и Рима. Но раздел Польши между Австрией, Пруссией и Россией, а Венецианской республики — между Австрией и Ломбардией, как и скорая замена консульства империей во Франции, устранили мысль о том, что Европа последует примеру Америки и превратится в сеть самостоятельных, связанных одними федеральными узами республик.

XIX столетие представляет нам скорее рост и распространение в Европе конституционной монархии, чем торжество республиканского устройства. Необходимо стечение крайне неблагоприятных условий, чтобы заставить народ, привыкший жить под кровом исторической династии, свято сохраняющей свои конституционные обязанности по отношению к призвавшей его нации, произвести республиканский переворот. Если третья республика, не в пример двум первым, пустила, по-видимому, корни во Франции, то объясняется это тем, что все три династии, предъявлявшие право на престол, одинаково потеряли в ней свою популярность. Последний представитель Бурбонов, граф Шамбор, обнаружил решительное непонимание требований современной гражданственности. Вместо того чтобы порвать с ним открыто, Орлеанские принцы, скрепя сердце, высказали готовность признать его руководительство. Вторая Империя, начавшаяся декабрьскими убийствами, кончилась поражением под Седаном. Если на расстоянии десятков лет Португалия последовала примеру Франции, то потому, что Браганцская династия потеряла в ней всякий кредит, после попыток короля Карлоса повернуть ход истории и, в союзе с клерикалами, вернуться к порядкам фактически неограниченного самовластия. Нужен полный разрыв между правительственной политикой и народными запросами, нужна та давнишняя непопулярность, какой пользуется в Китайской монархии иноземная маньчжурская династия, чтобы вызвать в южных провинциях Небесной Империи успешное, по-видимому, движение в пользу установления республики. Такими же чрезвычайными причинами объясняется отпадение, приблизительно сто лет назад, от Испании и Португалии их владений на южном материке Америки. Бразилия, как имевшая возможность вручить руководительство своей автономией принцу из той же династии, какая продолжала править Португалией, обратилась в империю. Прочие страны Южно-Американского материка, за неимением ни туземных, ни иноземных династий, достаточно популярных, чтобы поставить им королей, провозгласили себя республиками. Неудачная попытка Наполеона III в союзе с Австрией навязать Мексике правителя из Габсбургской династии и пример, а может быть и прямое влияние соседних с нею Соединенных Штатов, имели последствием укрепление республиканских порядков и к северу от Панамского перешейка. Долгое время Бразилия оставалась единственной монархической страною в Южной Америке, но и она перешла к республиканским порядкам и к федеративному устройству, под влиянием примера могучего и свободного государства, построенного на началах союзного.

Но что республиканские порядки не составляют необходимого достояния нового материка, в этом убеждает нас испытанная преданность английской монархии, какую до последнего дня обнаруживает Канадская федерация, еще недавно отказавшаяся от тех существенных экономических выгод, какие могло обеспечить ей сепаратное торговое соглашение с Соединенными Штатами. С тех пор как наученная примером отпадения от нее тринадцати приатлантических колоний, Англия отказалась подчинять интересам собственных граждан экономические и политические судьбы своих же сынов, живущих по ту сторону океана, автономные государственные организации, нередко вступающие между собою в федеративную связь, объединили под своею сенью членов англо-саксонской расы не только в Северной Америке, но также и в Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки. Независимость этих колоний не идет, однако, до разрыва их политических судеб с метрополией. Они по-прежнему получают от нее своих губернаторов и по крайней мере часть членов, заседающих в их верхних палатах. В критические моменты, как те, какие были пережиты Англией во время ее последней войны с бурами, заокеанические владения не прочь были поспешить на помощь метрополии посылкой своих военных судов.

На основании всего сказанного трудно прийти к тому заключению, чтобы политическая эволюция сказалась в замене монархии республикою. Из дальнейшего изложения читатель может увидеть, что вопрос надо поставить более широко. Не все то, что носит наименование республики, отвечает понятию самоопределения народом его политических судеб. Американские республики с их подчинением военной диктатуре и часто повторяющимися переворотами или conps d'etat, известными под названием "пронунциаментов", в меньшей степени обеспечивают фактическое руководительство делами народным ставленникам, нежели английский парламентаризм с его монархическим главою. Широкое развитие системы местного самоуправления, за последнюю четверть века получившего вполне демократический характер, вместе с готовностью мириться с автономией заморских владений, раз они населены европейцами и английскими выходцами, объясняет нам причину, по которой Британская империя не в меньшей мере обеспечивает народу возможность заведовать чрез посредство избранных им представителей своей внутренней и внешней политикой, чем делает это республика Соединенных Северо-Американских Штатов, при строгом обособлении в ней и независимости исполнительной власти от законодательной. Общность парламентарной системы, при солидарной ответственности министерства перед палатами, сближает политический строй английской монархии с французскими республиканскими порядками в большей степени, чем делает эта наличность народоправства одинаково во Франции и Соединенных Штатах. Чем может быть китайская республика, нам пока сказать трудно; но едва ли она в скором времени уподобится по широте прав, признаваемых за гражданами, не только французской республики, но и английской монархии. То, что мы знаем о порядках Мексики, едва ли позволяет нам поставить свободу ее граждан на один уровень со свободою британских подданных.

А все это необходимо приводит нас к тому выводу, что не в наличности или отсутствии правящей династии надо видеть ближайшее различие политической организации народа, а в большей или меньшей автономии личности, с одной стороны, и большем или меньшем участии всего гражданства в руководительстве политической жизнью страны — с другой. Нам придется поэтому при решении вопроса о природе политического прогресса отрешиться от довольно распространенного предубеждения, что поступательный ход государства сводится к постепенному торжеству республиканских порядков над монархическими.

* * *

Но существует ли вообще политический прогресс? Можно ли отметить поступательное движение в отношении политических порядков? Некоторые социологи, в числе их покойный Лилиенфельд, полагают, что нет. Такое мнение можно поддерживать при произвольном, на мой взгляд, допущении, что психология рас и национальностей, как и психология церковных сообществ, есть нечто раз навсегда определившееся. Но история, в связи с этнографией, нимало не оправдывает такого предположения. Никакое государство немыслимо при отсутствии в подданных добровольного подчинения власти. Это сознавал еще Ла-Боесси, французский писатель XVI века, настолько близкий по мысли к Монтеню, что за последнее время возникло даже предположение, не прикрылся ли последний именем своего покойного друга. Соглашаясь с автором "Добровольного рабства", что основой всякого государственного общежития является психологический мотив — готовность подчинения, мы необходимо должны признать, что мотивы этой готовности изменялись параллельно с ростом знания и соответствующим упадком суеверий; а так как в тесной связи с ними, в такой же степени, как и с размножением населения, его усиливающейся густотой, стоит и переход от одних экономических порядков к другим, от самодовлеющего хозяйства к хозяйству меновому, то невольно зарождается мысль привести в причинную зависимость прогресс государственности с прогрессом знания и экономики.

Остановимся прежде всего на первой половине вопроса; поищем тех нитей, какие связывают накопление знаний с изменением государственных порядков. Готовность подчинения общей власти, как мы уже отметили, является необходимым условием существования государства; но эта готовность, в связи с научным развитием, вызывается далеко не одинаковыми причинами. Дикари Старого и Нового материка, как вполне установлено Фрезером, ставят над собою властителя потому, что признают за ним не только мужество и мудрость, но и способность вызывать обилие дождя, размножение той или другой породы животного и растительного царства. Германцы времен Тацита выбирали вождей за их воинскую доблесть; евреи эпохи судей и, независимо от их примера, целый ряд стран, начиная с древней Ирландии и оканчивая некоторыми частями нашего Закавказья, вверяли руководительство своими судьбами знаменитым своей мудростью посредникам или третейским разбирателям; восточные славяне, чтобы положить конец внутренним распрям, призывали князей из чужбины. Тем же мотивом руководствовались городские республики Италии, ставя над собой нанятого на срок иногородного "подэсту". Еще в XVII веке англичане ценили в своем монархе способность исцелять их от известных недугов наложением руки на их головы, а современники Людовика XIII и Людовика XIV признавали в монархе не только божественного ставленника, но и Бога земного. Людовик-Филипп, как ранее его Наполеон I, уже правил французами волею народной. Нужно ли говорить, что тот же светский и отрешенный от всякого ближайшего общения с той или другой религией мотив лежит в признании американцами власти губернаторов отдельных штатов и президентов всей федерации; что идея государственности является вполне секуляризированной в современной Франции, в Швейцарии, в Бельгии, Италии и, в меньшей степени, в Пруссии и Австрии. Представление о помазаннике на царство, правителе Божьей милостью, не составляет особенности одних христианских народов средневековья. Мы находим его и у древних евреев, и у инков Перу, владыка которых всегда почитался сыном Солнца. В тесном общении с религией и ее служителями стояли не одни индусские раджи или египетские фараоны, но и продолжавшие совершать публичные жертвоприношения от имени всего государства афинские архонты-базилевсы, преемники прежних царей. Арабские калифы, персидские шахи, турецкие султаны — все в равной степени признавали себя наследниками Пророка. Тесная связь, в какой светская власть стояла с папским двором во времена Григория VII и Иннокентия III, рисовалась воображению де-Местра заслуживающим подражания идеалом. В праве пап отрешать подданных от присяги их законному правителю он видел единственное средство найти необходимый эквивалент для оживленного революцией права сопротивления монарху, нарушающему не один Божеский закон, но и основы государственного порядка или конституции.

Секуляризацией политики называем мы этот отказ светской власти от тесного общения с духовной, — общения, доходящего до участия в ее осуществлении, как это и было в действительности не только в империи фараонов или инков, не только в арабских калифатах, но и всюду, где христианские правители сохранили за собою главенство в делах церкви, где существует так называемый цезарепапизм. И римский император считался верховным жрецом, pontifex maximus. Присяга в признании супрематства английского короля в делах церкви в течение веков являлась препятствием к уравнению диссидентов и католиков в гражданских и политических правах с англиканцами.

По мере того, как отступала на задний план связь политической власти с магией и религией, все более и более упрочивалась идея служения государя народу. Она высказывается еще королем-философом Фридрихом Великим в известной фразе: "Я первый служитель государства". Она находит себе теоретическое признание и в доктрине Руссо о верховных правителях, как о народных уполномоченных, и в основных законах демократических империй, республик и тех монархий, которые признают основанием для своей власти волю народную, что нередко выражается в самом титуле правителя (король французов, король бельгийцев).

Мы бегло указали на одну тенденцию к секуляризации власти, к разрыву всякой непосредственной связи с магией и религией, что очевидно связано с ростом положительного знания. Обратим в настоящее время наше внимание на то влияние, какое перемены в экономических порядках вызывают в общественном и тесно связанном с ним государственном строе.

Самодовлеющее хозяйство, ограничено ли оно пределами рода-племени, общиной или другим более широким земским союзом, каким бы именем он ни назывался, предполагает существование замкнутого в себе целого, враждующего с соседями и в мирное время, отказывающего им в доступе к своим рынкам и, следовательно, в снабжении их предметами необходимости. Отсюда многочисленные запреты вывоза не одного хлеба, но и питающего местное производство сырья; отсюда же сперва запретительные, а затем протекционные тарифы по отношению к продуктам чужих мануфактур. Изолированность, необходимо вытекающая из всех этих запретов, делает неизбежной строгую регламентацию производства, а следовательно, и занятий отдельных лиц и семей, с целью установить по возможности неизменный порядок хозяйственной жизни. Отсюда то разделение труда в связи с его наследственностью, наиболее разительный пример которого представляет нам кастовое устройство Индии, в более слабом виде выступающее и в древнем Египте и до некоторой степени в начальный период жизни народов классической древности. Крепостное право и цеховое устройство, в связи с теми средостениями, какие в Средние века связаны были с существованием резко обособленных сословий, — дворянства, духовенства и буржуазии, являются естественным продолжением, в умаляющейся прогрессии, той исключительно строгой регламентации всей гражданской жизни, какою было кастовое устройство. Между обоими порядками можно проводить только количественное, а не качественное различие. Средневековый город-республика, как и феодальная барония или графство, приурочивает владение недвижимой собственностью к факту принадлежности к определенному сословию. Будет ли им, как общее правило, служилое дворянство, или, как во Флоренции конца XIII века, городское гражданство, при полном исключении феодальной знати, — воинская служба одинаково возлагается на класс землевладельцев, тогда как промышленная и торговая деятельность всецело сосредоточивается в руках цехов и гильдий, а сельскохозяйственный труд составляет наследственное занятие крепостного, позднее оброчного крестьянства.

Исходящие от начальства приказы определяют порядок продажи на рынке съестных припасов и необходимого для промышленности сырья и цены на товары и труд. Вывоз и ввоз одинаково регулируются постановлениями, идущими от городских советов или собраний вассалов, созываемых феодальным сюзереном. Раз навсегда установившийся обычай обеспечивает членам служилого сословия и постоянство состава поступающих под их начальствование отрядов, и количество следующих им от поместного населения натуральных служб и платежей. Всякая закупка товаров с целью перепродажи их по высшей цене строго запрещена, наравне с отдачей денег в рост. Таким образом предусмотрена возможность удовлетворения изолированным государством всех потребностей тех различных социальных пластов, которые входят в состав его населения. Каждая из этих сословных групп призвана удовлетворять своей насущной нужде в неравной степени, применительно к тому положению, какое она занимает на общественной лестнице. Учение о справедливой цене, так называемом justum precium, в Средние века, как показывает пример Фомы Аквината, было все направлено к тому, чтобы дать каждому возможность жить безбедно, согласно его общественному состоянию. Такой порядок предполагает в начальствующих своего рода родительскую заботливость о подвластных. Не мудрено поэтому, что самодовлеющему или так называемому натуральному хозяйству отвечает патриархальная форма одинаково монархии и аристократии, при большем или меньшем участии в делах всего свободного люда, следовательно, всех, за исключением рабов и крепостных. Образцом таких политических порядков одинаково являются и Афины в эпоху владычества эвпатридов, и первые века римской республики, при господстве patres conseripti, и итальянские народоправства с их выбираемыми консулами, позднее подэстою, и тесными советами людей более родовитых и зажиточных, в свою очередь являющихся подобием римских patres conseripti. Венецианский Большой Совет в эпоху, предшествующую его "закрытию" для семей, удалившихся из Венецию по случаю моровой язвы 1297 года, также являлся своего рода представительством всех родов первых поселенцев. Разделяя власть с выборным дожем и окружающим его советом старейших, анциани, он в праве был считать себя тем собранием начальников над родами, каким в свое время были афинский ареопаг и римский сенат.

Если от городских республик мы перейдем к монархиям, то королевство первых Капетингов в том изображении, какое дают ему французские историки Флак и Функ Брентано, еще носит все черты единоличной власти, построенной по типу семейному. Рядом с монархом, живущим в тесном общении с начальниками родов, лишь постепенно переходящими в положение феодальных сеньоров и образующими при нем тесный совет, свободный люд, призванный к ношению оружия, продолжает собираться на вымирающее вече, на те мартовские и майские поля и placita generalia, прототип которых мы встречаем у древних германцев. О них упоминает Тацит: de minoribus principes consultant,- говорит он, — de maioribus omnes. А насколько эти вечевые порядки составляли общую черту одинаково древнейших княжеств и городов-республик, об этом можно судить и по наличности их как в гомерической Греции, так и в древних Афинах, в Риме, в форме центуриатных комиций, рядом с трибутными, в славянских землях в форме веч, в итальянских городах X, XI и XII столетий под различными наименованиями: парламентов, аринг или говорилен, общих советов или общих разбирательств, commune consilium и commune placitum.

Ближайшей ступенью в развитии государственных порядков была замена патриархального строя вотчинным. На всем западе распространяется феодализм, видоизменяющий прежний порядок монархии и городской республики. Последняя также подпадает под власть феодальных родов; на смену им являются со временем вышедшие из среды городского демоса новые властители, popolani grassi, своего рода олигархические семьи; в ряду их одной нередко удается сосредоточить в своих руках синьорию или политическое господство.

Что такое, с другой стороны, феодальная монархия, как не обширное поместье с зависящими от него более мелкими земельными комплексами? Во главе их стоят служилые люди — землевладельцы, с подчиненными им вассалами и подвассалами; каждый помещик держит в зависимости от себя свободных и крепостных людей, одинаково сидящих на земле и несущих определенные обычаем повинности и службы.

Если бы новейшими работами Павлова-Сильванского и не был установлен факт существования в России, как в удельно-вечевой, так и в московский период, по крайней мере в сфере экономических отношений, порядков весьма близких к феодальным, то все же пришлось бы повторить, вслед за большинством наших историков, что родовые отношения, политическое владычество Рюрикова дома над отдельными княжествами восточных славян и переход великого княжения к старейшему представителю династии с течением времени сменились порядками отношения князя ко всем сидящим на его земле свободным и крепостным людям, как вотчинника к своим подвластным. Вся история Московского княжества представляет собою не прекращающееся округление Иваном Калитой и его потомством скромного удела, доставшегося впервые Юрию Долгорукому. Служилое землевладение и крепостное право, составляющие материальную основу тех поместий, которыми туземные и пришлые князья и бояре, а также более мелкий люд, вплоть до дворян включительно, вознаграждались за службу, представляют собою разительное сходство с западно-европейскими бенефициями, со временем становящимися наследственными, подобно тому, как наши поместья переходят в вотчины.

Экономическая сторона феодальных порядков выступает и за пределами Европы всюду, где земля, как наиболее распространенная ценность, служит вознаграждением за воинскую службу. В империи Великого Могола, например, пожизненные земельные пожалования начальникам местных отрядов, известные под именем "икта", напоминают по своему характеру средневековый бенефиций и русское поместье в начальный период их истории. Эти "икта" со временем становятся наследственными. Свободное землевладение, известное на Западе под именем "алода", в России под именем "отчины" и "дедины", на всем мусульманском Востоке под именем "мульк", постепенно переходит в зависимое держание не только как следствие захвата сверху, но и в силу добровольной передачи себя снизу свободным человеком вместе с имуществом в зависимость и под покровительство людей сильных. Средневековая "коммендация" близка по характеру к нашему "закупничеству" и к распространенной в Империи Великого Могола "икбалдаве".

Прикрепление же сельского люда к земле, как показал в числе других итальянский экономист Лориа, потому уже распространено на протяжении всего мира, что, при слабой густоте населения и обилии свободных к занятию земель, оно может считаться лучшим средством обеспечить хозяйственную эксплуатацию почвы.

Не мудрено поэтому, если крепостное право известно было на первых порах и в среде городских республик Запада. Одно желание их ослабить власть пограничных с ними феодальных владельцев объясняет нам причину, по которой города в числе первых обратились к производству той выкупной операции, последствием которой явилось создание свободного крестьянства.

На общем экономическом фундаменте выросла, таким образом, и феодальная монархия, и городская республика XIII и XIV столетий, и Московское княжество и царство. Но договорный характер, какой носят отношения сюзерена к вассалам и подвассалам, дал определенные политические последствия, наложил свою печать на организацию государства далеко не всюду, где существовало феодальное поместье и земельная крепость крестьян. Порожденная им сословная монархия, с участием уполномоченных от дворянства, духовенства и буржуазии в вотировании налогов и в даче советов по вопросам государственного строительства или по реформе в администрации, далеко не может считаться общим явлением на протяжении всей Европы. Мы находим ее в англо-саксонском, романском и германском мире; но в славянских странах одни поляки, чехи и хорваты развели у себя сходные порядки, восточные же славяне перешли непосредственно от патриархальной монархии к "самовладству", как выражается Крижанич, современник Алексея Михайловича, т.е. к абсолютизму.

Замечательно, однако, что еще в XVII веке в титуле московского царя сохранилось прозвище от более ранней эпохи: он все еще слывет "отчичем". И это прозвище напоминает о временах патриархальной монархии, того семейно-родового порядка, какого придерживался дом Рюриковичей на протяжении всей России.

Много внешних причин объясняют нам отклонение от общего хода развития тех или других народов и государств: завоевание, как в Англии, борьба с маврами, как в Испании, или с татарами, как в России, необходимость усиления центральной власти, создание постоянной армии и постоянного налога на ее содержание там, где, как во Франции в XV веке, речь заходит об обеспечении национальной независимости от иностранцев-англичан, или там, где, как в Северной Италии, городской автономии постоянно грозят, рядом с нашествием французов и испанцев, интриги папского двора, притязания германских императоров на политическое владычество и захват власти со стороны успешных честолюбцев, становящихся во главе наемных дружин и принадлежащих по рождению то к феодальной знати, то к зажиточной буржуазии, то к поддерживаемым плебсом демагогам. Ни Ломбардия, ни Тоскана не знали при Сфорцах и Медичисах сословно-представительных порядков.

Франция, одно время имевшая их в лице генеральных штатов, с XV столетия обращается к созыву сословий лишь в редких случаях. Испания, со времени поражения городских ополчений в битве под Вильяларом во второй четверти XVI века, переходит к порядкам абсолютной монархии.

Религиозные усобицы и развитие протестантизма, освобождающего многих правителей Германии от контроля папской власти и создающего в некоторых государствах, например в Англии, цезаре-папизм, также немало содействуют росту королевской прерогативы в ущерб сословному представительству.

Все эти причины, вместе взятые, объясняют нам, почему в середине XVIII века Монтескье уже мог смотреть на сословную монархию, как на редкое исключение, и говорить о том, что "народы Европы устремляются в объятия абсолютизма столь же бесповоротно, как реки теряются в море".

Обозначая сословную монархию термином готической, он находил во Франции одни обломки ее, по преимуществу в праве верховных палат, как судебных, так и судебно-административных, отказывать в повиновении указам, несогласным с законами (право регистрации и право представлять протесты). В немногих только государствах, в том числе в не прямо названных им Венгрии и Швеции, да еще в упоминаемой им Англии, сословная монархия не только уцелела, но и подверглась дальнейшему развитию. Оно вызвано было тем постепенным упразднением прежних средостений между служилым сословием, буржуазией и крестьянством, которое было вызвано ростом денежного и кредитного хозяйства в ущерб натуральному или самодовлеющему. Мировая торговля сделала немыслимым дальнейшее сохранение не только цеховых порядков в сфере промышленности, но и того искусственного удержания земель в руках служилого люда и прикрепленных к почве крестьян, на которые опирался строй средневекового хозяйства.

Решающим мотивом явилось возможное увеличение доходов, получаемых столько же от обрабатывающей промышленности, сколько и от сельского хозяйства. А этот мотив подсказывал необходимость свободного обращения на рынке не только мануфактуратов и полумануфактуратов, но как самого сырья, так и производящих его земель.

При мировом хозяйстве сословное неравенство уступает место сложившимся на почве экономических отношений, без прямого вмешательства закона, классовым различиям. На смену крепостным и служилым людям пришли упоминаемые уже Тюрго свободные землевладельцы, промышленники и торговцы, съемщики и фермеры, сельские и городские рабочие-пролетарии. На этой почве могло возникнуть представительство населения и капитала, редко где с удержанием тех пережитков сословного строя, каким является, например, в Англии палата, составленная по преимуществу из глав исконных аристократических родов, — пэров королевства.

Перемены в хозяйственном строе дают себя знать в сфере государственных порядков в двояком отношении: в замене привилегий, какими пользовались члены отдельных общественных групп, вольностями всего гражданства. Сословная свобода сменяется публичными вольностями, осуществляемыми всеми подданными государства и даже принятыми под его сень иностранцами. С другой стороны, принцип сословности изгоняется из представительства. Оно основывается отныне на начале или равного участия всех граждан в политических правах (всеобщее голосование), или на идее преимущественного пользования этими правами лиц, имущественно обеспеченных и потому легче приобретающих то образование, с которым связывается сознательное пользование голосом на выборах и в народных советах (отсюда различные системы цензовых ограничений права выбирать и быть выбранным). На каком бы решении ни останавливалось законодательство отдельных государств, конституционных ли монархий или республик, представительство повсюду изменяет свой характер в двояком отношении: депутаты перестают быть уполномоченными отдельных корпораций — в Англии графств и городов, во Франции — департаментов, округов и муниципий; они становятся представителями всего населения государства, хотя и избираются местными мирами, сельскими и городскими. Прежде знали представительство от одной только недвижимой собственности и потому в сословных камерах допускались уполномоченные только от земли: служилое сословие, духовенство и горожане, как владельцы поместий и городских участков. Избирательный ценз также приурочен был всецело и исключительно к факту обладания одной недвижимой собственностью. Теперь представительство строится на обратном начале: установляется одинаковый или разный ценз для владельцев недвижимой и движимой собственности; представленными на выборах являются лица, наиболее обложенные; в основу избирательного права кладется не одно население, но и сумма платимых округом налогов. Соответственно этим двум началам, населению и обложению, распределяется число представителей между отдельными провинциями и городами. Сословные различия если где и уцелели, то не оказывают более никакого влияния на деление народного представительства на замкнутые палаты: дворянства, духовенства и среднего сословия. Самое большее, если при двухпалатной системе дворянство, и притом высшее, лично призывается к участию в законодательной деятельности в лице глав отдельных аристократических родов, предки которых также получали от королей "призывные письма".

Некоторое время аристократическая по своему составу камера продолжает играть первенствующую роль. Но по мере того, как среднее сословие, под влиянием роста промышленности и обмена, сосредоточивает в своих руках руководительство производительными силами страны, питаемыми его капиталом и кредитом, нижняя палата приобретает решительный перевес над верхней, и прежде всего — в сфере налогового обложения и финансового хозяйства. Отсюда возникшее впервые в Англии и принятое многими государствами, как старого, так и нового материка, правило о том, что так называемые денежные билли поступают на рассмотрение по частям в одну нижнюю палату; верхняя же только вправе принять их без всяких изменений, или отвергнуть целиком.

В ближайшем соответствии с эмансипацией крестьянского люда от крепостной неволи и с ростом общественного сознания городских и сельских тружеников, съемщики земли, будут ли ими половники или фермеры и городские рабочие, живущие собственным очагом, призываются к участию в политических выборах. Рост избирательного права в Англии представляет именно такое расширение круга лиц, допускаемых к урнам. Наследственные и срочные арендаторы (копигольдеры и фермеры) на разных условиях с 1832 года попадают в число избирателей от графства; городские рабочие, а за ними и сельские, голосуют на выборах начиная с 1867 года, но только тогда, если снимаемое ими жилище оплачивается ежегодно суммою не ниже 10 ф. стерлингов, т.е. приблизительно 100 руб.

На континенте Европы доступ к урнам в первой половине XIX столетия дает, как общее правило, платеж прямой подати в известном размере; но начиная с <18>48 года избирательное право все более и более приближается к началу равного участия всего взрослого мужского населения. Так называемое всеобщее голосование из Франции распространяется на Германскую Империю, на немецко-славянские земли Австрии, на Бельгию, Швейцарию и Италию, в которой оно ограничено еще требованием грамотности. В некоторых странах, например в Финляндии и в западных штатах Сев. Америки, к выборам допущены и женщины. Всеобщее голосование во второй половине XIX века завоевывает собою постепенно и американский материк. Законодательные палаты все более и более становятся представителями если не всего населения, то его большинства. Постановка же на очередь вопроса о пропорциональном представительстве и отдельные попытки успешного проведения его в жизнь дают основание надеяться, что состав народных палат отразит на себе в близком будущем наличность в том или другом государстве если не всех, то господствующих течений общественной мысли.

Параллельно с заменой сословного представительства классовым и народным, происходит и замена привилегий отдельных сословий общей гражданской правоспособностью. Она в большей или меньшей степени открывает собою в разных странах одни и те же возможности для отдельной личности проявлять свою автономию физическими действиями, а также словом, письмом и печатью. Свобода от задержания иначе, как по суду, и свобода выбора религии и культа должны считаться древнейшими проявлениями этой общегражданской правоспособности; к ним со временем присоединились другие виды свободы, как-то: свобода слова, письма и печати, свобода союзов и собраний, неразрывно связанная с свободой петиций. Совокупность всех этих свобод образует то, что немецкие публицисты называют субъективными правами, а французские — необходимыми вольностями.

Можно было бы думать, и такой вывод делаем был писателями так называемой либеральной школы, что последствием расширения личной автономии явится сокращение сферы вмешательства государства. Прогресс рисовался их воображению в форме ограничения функций правительственной власти одними заботами о безопасности и правосудии. Такая точка зрения была бы правильной, если бы ход развития гражданственности не обогатил государства переносом на него многих функций, ранее всецело осуществлявшихся семейными союзами, церковью и сословными организациями: забот об общественном призрении и воспитании. Борьба с нищенством и безработицей в такой же степени, как и с народной темнотой, перешла от семьи и церкви не к одним лишь свободным ассоциациям, устраиваемым с этой целью, но и к государству, все более и более проникающемуся той мыслью, что ему необходимо обеспечить своим гражданам как право на труд, так и возможность начинать борьбу за существование в одинаково благоприятных условиях, т.е. при ознакомлении, хотя бы элементарном, с тою суммою знаний, которая обнимается современной культурой. Англичане передают эту точку зрения словами "equal start". Общедоступная народная школа одна в состоянии удовлетворить этому требованию. Современное государство, таким образом, включает в число своих задач и заботы о благосостоянии, в смысле обеспечения каждому возможности зарабатывать жизнь трудом и приобретать общее образование.

Сказавши, что тип нового государства построен на начале представительства населения и автономии личности, мы оставили пока в стороне вопрос и о формах правления, и о том различии, какое представляют государства только конституционные и государства парламентарные, наконец те, которые восполняют порядки представительного устройства возможными в современных условиях формами прямого народоправства. В этом отношении последние два столетия более предшествовавших им во времени содействовали приближению государственных порядков к тому началу самоуправления или заведывания народом его собственными судьбами, какое мы находим в начальный период государственной жизни при существовании системы так называемого прямого народоправства. Начало самоуправления выходит из узкой сферы села, города и высшего административного подразделения, будет ли то графство или провинция под тем или иным наименованием. Оно распространяется на все государство. Средством к тому является передача в руки комитета от большинства палаты или палат, смотря по тому, имеется ли единое народное представительство, или оно разделено на две камеры, не только контроля за администрацией, но и самого руководительства, как внутренней, так и внешней политикой. Такой комитет объединен общей программой, совпадающей, в главных чертах, с направлением, которого придерживается большинство в палате или палатах. Отвечая каждый в отдельности за действия, совершенные его агентами в пределах вверенного ему ведомства, член кабинета — министр или главноуправляющий, часто также начальник административной коллегии, — связан круговою порукою с другими членами кабинета во всем, что касается ответственности за его общую политику. Не отказом в скрепе исходящих от кабинета приказов, а одним только выходом в отставку может министр в странах, придерживающихся парламентаризма, освободить себя от ответственности за действия, исходящие от всего кабинета. Политическая ответственность имеет своим последствием для всех его членов выход в отставку каждый раз, когда большинство палаты или палат выскажет свое неодобрительное отношение к нему непринятием исходящих от кабинета законодательных предложений или же специально принятым по отношению к нему вотумом недоверия. При наличности солидарного правительства, члены которого взяты из состава палат и связаны круговой ответственностью, самоуправление народа достигается одинаково как при республиканской, так и при монархической форме правления. Между парламентарной монархией Англии и парламентарной республикой Франции, как мы уже сказали, больше сходства, чем между тою же республикой и конституционными порядками Соединенных Северо-Американских Штатов, в которых министры являются ставленниками президента или, соответственно, губернатора и не связаны солидарной ответственностью ни перед палатами, ни перед президентом или губернатором, почему во всякое время могут лишиться своих должностей по воле назначившего их главы исполнительной власти. Тогда как парламентским режимом достигается передача в руки если не самого народа, то его представителей, политического руководительства страною, так называемым референдумом и прямым законодательным почином представительный строй приближается к вечевому. Ни один прошедший через палаты законопроект не становится общеобязательной нормой ранее принятия его большинством избирательных собратий по округам (референдум), и сами представительные собрания призываются к рассмотрению только тех проектов закона, желательность которых признана большинством тех же избирательных собраний по округам (прямой государственный почин). Различие монархии и республики сказывается лишь в слабой степени на вопросе о приближении представительного строя к прямому народоправству. Референдум не только существует в отдельных штатах Сев. Америки, кантонах всей Швейцарской федерации, но о введении его поднят был вопрос и в монархических Бельгии и Англии. В первой король Леопольд II высказался за желательность обращения к нему каждый раз, когда между законодательными палатами и главой исполнительной власти возникнет разномыслие насчет пользы вотированного камерами закона. Королевское вето, согласно мысли короля Леопольда, должно являться тормозом для палат, но только под условием, если избиратели, собранные по округам, выскажутся также в смысле, неблагоприятном закону. В Англии во время недавних препирательств между палатами, верхней палатой высказано было желание предоставить народному референдуму решение спора о том, в какой мере вето палаты лордов может препятствовать обращению в закон проекта, прошедшего через нижнюю палату и получившего королевскую санкцию. В отношении к одному лишь почину самих избирателей в выборе предметов законодательного творчества, монархии и по настоящий день резко расходятся с республиками; они отрицают за народом возможность такого почина, предоставляя его, как общее правило, правительству и палатам; в последнем случае инициатива исходит или от определенного законом числа депутатов, или от любого представителя, под условием, чтобы его предложение встретило поддержку по меньшей мере в одном его товарище.

Парламентаризм, референдум и прямой законодательный почин нашли осуществление лишь за последние два столетия; но тяготение к ним сказывается и в более раннюю эпоху. В XIII и XIV столетиях английский парламент и генеральные штаты иногда высказывались в пользу деятельного управления страною лицами, выбранными палатами. Созванный в Оксфорде парламент 1258 года получил название сумасшедшего ввиду своей готовности навязывать королю его ближайших советников. Генеральные штаты 1355 года в свою очередь озаботились мыслью о передаче в )уки избранных каждою из сословных палат главноуправляющих налогами не только финансового управления, но и общего руководительства внутренней политикой.

Что касается до референдума и прямого законодательного почина, то отдаленным приближением к ним является и французская конституция 1793 года, признававшая за избирательными собраниями округов право вето по отношению к вотированным представителями законам, и те апелляции к народу в форме плебисцита, начало которым было положено в эпоху первой Империи и которые снова ожили во Франции в царствование Наполеона III.

Рост государственных порядков наглядно выступает и в ускорившемся за последнее столетие развитии федераций или союзных государств. Этот порядок политического устройства, по верному замечанию одинаково Монтескье и Руссо, дает возможность примирить выгоды автономии с преимуществами, обеспечиваемыми обширностью территории и многочисленным населением, с которыми неразрывно связана оборонительная сила государства. В древности центральные силы сдерживаемы были ничем не ограниченной властью восточного деспота или сената главного города, будет ли то Карфаген или Рим. В меньшей степени то же единство скорее внешней, чем внутренней политики достигалось гегемонией, осуществляемой Афинами по отношению к городам Аттики и островам Архипелага, а Спартой — по отношению к Пелопоннесу. В позднейшее время той же цели служили союзы Ахейский и Этолийский. В Средние века Священная Римская империя также обнаруживала стремление к объединению всех западных народов в борьбе их с мусульманским Востоком и ту же задачу не раз принимало на себя соперничавшее с императорами папство, особенно в эпоху Григория VII и Иннокентия III. О более или менее продолжительных союзах между городскими республиками или отдельными княжествами заходит речь в XII и XIII столетиях, в самый разгар борьбы пап с императорами и первого проявления национальной обособленности Италии. Папы становятся во главе Ломбардской лиги, ведущей борьбу с Фридрихом Барбароссою, и принуждают его к заключению Констанцского мира, обеспечившего итальянским городским республикам возможность автономного развития их учреждений. Вторая лига, участие в которой принимают и города Тосканы, направлена против Фридриха II и также пользуется покровительством пап. В борьбе с империей возникает и тот союз лесных кантонов, вскоре попадающей в зависимость от городских республик Берна, Цюриха и Базеля, в котором надо видеть зародыш современной швейцарской федерации. Опять-таки в тесной связи с национальной и религиозной обособленностью протестантских земель Австрийского дома возникает, в борьбе с католической Испанией, и конфедерация свободных Нидерландов, этот прототип первого союзного устройства отпавших от Англии американских колоний. Не ранее 1787 года возникает в среде федеративных государств новый тип, каким долгое время остаются одни отделившиеся от Англии провозгласившие свою независимость Северо-Американские Штаты. Вместо того чтобы довольствоваться одним взаимным обязательством содействовать общей защите денежными взносами и военными контрибуциями, Штаты, не отказываясь от своей автономии, создают общее для них правительство в лице президента и двухпалатного конгресса. Последний является одновременно представительством населения (нижняя палата) и представительством правительств отдельных штатов (верхняя палата, или сенат). Созданием верховного федерального суда восполняется число властей, между которыми соглашением Штатов распределены функции общего для них правительства.

Американский политический строй в течение XIX века служит прототипом при организации английских колоний в более или менее автономные союзы — канадский, австралийский и южноафриканский. Идея федерации переносится и на Европейский континент. Она позволяет Германии и Австрии примирить унаследованную от Средних веков тенденцию к местной обособленности с пробудившимся в XIX веке стремлением к национальному единству. В какой мере федерации удастся побороть те препятствия, какие представляет различие рас и религий, покажет ближайшая судьба Балканского полуострова. Что федерация мыслима и при различии языков и христианских толков, это доказывается существованием швейцарского союза, в состав которого вошли как немецкие кантоны, так и французские и итальянские. Католицизм уживается в ней с кальвинизмом, цвинглианством и лютеранством. Возможно ли будет такое же мирное сожитие магометанства и христианства, тюркской, славянской, эллинской и румынской рас, под условием сохранения каждой ее национальной обособленности, мне лично представляется сомнительным, по крайней мере до тех пор, пока еще жива память о недавних усобицах и вековечной вражде. Если Китаю суждено также стать федерацией, то мы вправе будем сказать, что этой форме политического устройства предстоит сделаться посредствующей ступенью между изолированным суверенным государством и лишенным пока всякой санкции для своих решений международным союзом.

Идея этого международного союза, как не раз указываемо было писателями по международному праву, в том числе Лораном и Каченовским, стала складываться еще в Средние века, по крайней мере в пределах христианского католического мира. Она связана была с существованием папства и Священной Римской Империи. С Реформацией и сопровождавшим ее на расстоянии столетий падением Империи забота о поддержании международного согласия и мира пала на союзы великих держав. Первым из них по времени является Священный Союз, начало которому было положено на Венском конгрессе. Одно время он объединил собою восточную и среднюю Европу в стремлении препятствовать не только дальнейшим попыткам установления всемирной монархии, но также конституционным и национальным движениям отдельных народов и государств.

Торжеством этого двоякого течения был положен конец и самому существованию Священного Союза. Сорок восьмой год в этом отношении является инициатором новых политических комбинаций, в которых на двух разных концах оказались с одной стороны Россия, с другой — сгруппировавшиеся около Англии и Франции государства средней Европы. Успешный для союзников исход Крымской войны, сопровождавшейся объединением Италии при содействии Франции, пророчил большую или меньшую продолжительность французской гегемонии. Открывшаяся вскоре за тем борьба Пруссии и Австрии из-за раздела оторванных от Дании княжеств могла бы только служить интересам второй Французской империи, если бы главный руководитель прусской политики не удовольствовался одним устранением империи Габсбургов из состава Германского Союза. Это позволило Пруссии принять на себя всецело миссию национального объединения немецких народностей. Когда же препятствием на этом пути явилась политика французского двора, последовало столкновение 1870 года, вызвавшее к жизни новые союзы государств и народов. Тройственному союзу Германии, Австрии и Италии противопоставлено ныне тройственное соглашение России, Франции и Англии. Новая система противовесов послужила к обеспечению мира, но под тяжким условием напряжения всех финансовых сил государств для создания небывалых еще армий и флотов. Раздел Африканского материка и сфер влияния в Азии осложнил задачи обоих союзов великих держав и сделал их равновесие далеко неустойчивым; Италия обнаруживает несомненное тяготение к Франции и Англии, Россия не прочь приблизиться к Германии, а Франция, по-видимому, не желает углубить бездну, отделяющую ее от Пруссии.

Скоро ли существующей дуализм европейских держав сменится предсказываемым некоторыми писателями, в том числе Новиковым, европейской федерацией, — в настоящих обстоятельствах сказать трудно, но образование ее, разумеется, в смысле простого соглашения между самостоятельными государствами Европы, а не устройства ими какого-то общего центрального правительства, во всяком случае, не представляется более невероятным, чем последовавшее в недавнее время сближение таких вековых соперников, как Англия и Франция, с одной стороны, Англия и Россия — с другой. Надо прибавить, что европейский союз будет одновременно и мировым, так как своими колониями и протекторатами великие державы распространили сферу своего влияния и на Азию, и на Африку, и на Австралию. Обособленную от них политику вели одни Соединенные Северо-Американские Штаты. Принцип, впервые высказанный президентом Монро, заставлял их ограничивать свою заботливость одними судьбами нового континента, но так как Испания сохраняла на нем еще часть своих исконных владений и заодно с Португалией продолжала обнаруживать влияние на политику южноамериканских государств, то Соединенным Штатам волей-неволей пришлось войти в столкновение с этими державами, не выходя даже из рамок, поставленных для них политикой Монро. С каждым годом североамериканская федерация обнаруживает все более и более желание наложить руку не на одни судьбы Вест-Индии, всецело вошедшей в сферу их влияния со времени успешной войны с Испанией, но и на Бразилию, которая с момента провозглашения республики потеряла прежнюю династическую связь с Португалией. С открытием Панамского перешейка Соединенным Штатам необходимо будет расширить сферу своего влияния и на Центральную Америку. Этого мало: американскому флоту, и в настоящее время плавающему по Тихому океану, сообщение с ним сделается еще легче. Тогда в судьбах Японии, как и вновь возникающей южнокитайской республики, ему суждено будет играть, вероятно, не меньшую, а значительно большую роль, чем французскому или немецкому, по всей вероятности — равную роли английского флота.

И в настоящее время китайская революция происходит под влиянием Соединенных Штатов. Это влияние пока идейное и, вероятно, финансовое; но оно может сделаться и политическим. Тогда великим державам Европы придется в своей китайской политике считаться не с одной Японией, но и с Китаем и с Соединенными Штатами. Из всего этого, по-видимому, можно вывести только то заключение, что союзам отдельных государств Европы предстоит в будущем перейти в международный союз, так как только при его существовании мыслимо сохранение мира и упорядочение мировой промышленности и торговли. Поэтому, сколько бы ни нарушалось временными войнами и внутренними усобицами, вызываемыми центробежными стремлениями, то тяготение к замене международных столкновений посредничеством, проведению которого в жизнь должны содействовать трактаты, недавно заключенные Америкой с Францией и Англией, и вся деятельность как гаагской конференции, так и междупарламентских групп и обществ мира, мы все же, не впадая в оптимизм, вправе сказать, что политическая эволюция народов и государств сказывается не в одном только смягчении ужасов войны, но и во все более и более частой замене ее соглашением заинтересованных сторон, при прямом или косвенном участии всех, некоторых или одного какого-либо члена международного союза. Если в начале политической эволюции народов жизненным принципом является тот, который гласит adversns hostem eterna auctoritas, то в наши дни понятие врага не только сведено к одним фактическим участникам в военных действиях, но и в сознание народов проникла необходимость в мирное время распространять на иноземцев, проживающих в пределах государства, многие из тех прав, какими пользуются граждане, и в то же время жертвовать благами мира лишь в интересах сохранения своей самостоятельности, целости территориального и личного состава государства.

Если в сфере внутренней политики забота об обеспечении для народа свободы самоопределения является решающим мотивом, то в сфере внешней тот же принцип порождает желание обеспечить прежде всего свободу участия во всех тех выгодах, какие представляет обмен продуктами собственного производства с продуктами иноземными. Отсюда понятное стремление, предъявляемое государствами, не пользующимися протекторатом над тем или другим вассальным или полувассальным княжеством, обеспечить себе свободу рынка. Отсюда же неизбежное падение рано или поздно всякой протекционной политики, как несогласной с этим руководящим принципом и потому скрывающей в себе семя международных раздоров и войн. По мере того как народное хозяйство из замкнутого и самодовлеющего переходит в мировое, государства становятся все более и более заинтересованными в возможности свободного обмена, а потому одинаково враждебно настроены и к открытым нарушениям мира, и к той прикрытой войне, какую представляет собою искусственное удаление с рынков их товаров с помощью защитительного, а тем более запретительного тарифа. Судьбы мира таким образом тесно сплетены с судьбами торговли.

Если в наши дни войны вызываются погоней за новыми рынками, то немудрено, что конец им настанет только с момента, когда как завоевательная, так и колониальная политика государств не будет служить препятствием для принятия ими системы открытых дверей по отношению ко всякому иноземному товару.

Подводя итог всему сказанному, мы полагаем, что политически прогресс ведет в конечном исходе к созданию не объединяющего человечество игрового государства, а автономных политических тел, вступающих между собою в постоянные союзы или федерации и побуждаемых к сохранению мира хозяйственным расчетом, заботою о возможном развитии своего производства путем расширения обменов, — а это мыслимо только под условием свободы рынков. Международный союз опирается поэтому на существование автономных государств, объединяемых каждое в одно политическое целое своим историческим прошлым и общностью интересов в настоящем в большей степени, чем единством языка или единством веры. Каждое из этих автономных тел, будет ли им политически централизованное или федеративное государство, в равной мере построено на начале самоуправления народа и самоопределения личности, с чем неразрывно связаны парламентские порядки и признание властью публичных или, что то же, субъективных прав граждан. Стремление поставить в обоих отношениях всех жителей государства в равные условия сказывается как в заботливости государства о начальном даровом обучении и фактическом обеспечении каждому гражданину, попавшему в нужду, права на труд, так и в возможном расширении круга лиц, участвующих в политических выборах. Ко всем этим видам самоопределения присоединяется, в форме референдума или прямого законодательного почина, возможность личного воздействия на законодательную деятельность народных представителей, а в форме всякого рода ассоциаций и временных или постоянных союзов для достижения определенных целей — средство сделать возможным самоопределение не только для частных лиц или для всего народа, но и для посредствующих коллективных групп, профессиональных, образовательных, религиозных, благотворительных, научных, художественных и т.д. и т.д.

Будущее рисуется мне поэтому в форме прочной гармонии не только частных лиц и отдельных групп, входящих в состав единого национального и государственного целого, но и как постоянное согласие и взаимное содействие в мировом хозяйстве самостоятельных государств и их союзов. С точки зрения этой конечной солидарности всех участников международного общения, вся прошлая эволюция человечества рисуется мне постепенным расширением той тесной замиренной среды, которою на первых порах был род, основанный на материнстве и сменившем его со временем "отечестве". Родовая солидарность уступает в истории место племенной и народной; к последней же прибавляется и тот вид общения, какой существовал, положим, в Риме по отношению к латинским и италийским союзникам, а в древней Греции — по отношению к членам амфиктионий, к городам, островам и землям, признававшим гегемонию Афин и Спарты, позднее же всего к участникам Ахейского и Этолийского союзов.

Все эти виды общения народов и государств встречают подобие себе и в Средние века; но солидарность христианских народов сказывается в это время еще с большей силой в представлении о двух главах мира — папе и императоре. С распадением средневекового строя и церковного единства рост солидарности сказывается в создании политических тел из разрозненных княжеств и городских республик, объединяемых общностью языка и национальности, экономическими интересами и готовностью к общей политической жизни. Образование особых Французской, Испанской и Английской наций является первым по времени выражением успехов, достигнутых этим новым проявлением солидарности. Возникновение же федеральных союзов бок о бок с национальными может быть рассматриваемо как дальнейшая ее стадия. Объединение, наконец, всех этих национальных и федеральных союзов в единый международный будет завершением всего процесса развития и конечным упрочением идеи единства человеческого рода. Оно ограничено было пределами рода, нации и религиозного сообщества (церкви). Расширению круга солидарности не раз препятствовали те предубеждения, которые наглядно сказывались в запрете брачного и всякого другого общения. Такие запреты появляются еще ранее образования каст в экзогамии "тотемистических групп" и в тех "табу", которыми создаются всякого рода средостения между дикарями.

По мере того как касты сменяются менее замкнутыми сословиями, а последние уступают место изменчивым по своему составу классам, падает главное препятствие к росту солидарности в среде отдельных народов и одно только противопоставление бедности и богатства поддерживает рознь и является препятствием для гражданского общения.

Солидарность растет, таким образом, одновременно и в среде государств, и в их отношениях между собою. Все, что в состоянии будет ослабить рознь между имущими и неимущими, в такой же степени обеспечит торжество солидарности внутри государства, в какой упразднение монополий, созданных в среде международного обмена завоеванием, колониальной политикой, протекторатами и разграничением сфер влияния, доставить победу той же солидарности в международных отношениях.

Мы наметили только общие контуры той картины, какую представляет собою, в тесной связи с экономическим развитием и порождаемым им ростом солидарности, эволюция государства и международного союза. Начертанный нами план легко может быть проведен в подробностях, как при изложении истории отдельных народов, так и тогда, когда речь зайдет о росте всего человечества.

Детальная разработка вопроса очевидно не входит в нашу задачу. Социолог устанавливает одни верховые столбы, указывает общую тенденцию, приводя каждый раз свои выводы в соответствие с другими, столь же общими. Заканчивая эту статью, мы вправе будем сказать, что политическая эволюция стоит в тесной связи с экономической и, подобно ей, отражает на себе рост человеческой солидарности.

Опубликовано: Вестник Европы. СПб., 1912. № 2. Февраль. С. 225-260.

Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук.