| ||
|
I Историку, озабоченному раскрытием генезиса современных идей и порядков, не покажется преувеличением, если мы скажем, что в Италии эпохи Возрождения скрывается зародыш всего того, что составляет природу европейской гражданственности. Принципы свободы, равенства и народного суверенитета, возводимые обыкновенно к эпохе Французской революции, имеют свои глубокие корни в той муниципальной автономии, какой добились городские общины Италии со времен обоих Фридрихов. Критика теократического миросозерцания, начатая Арнольдом из Бресчии и продолженная Джиордано Бруно, расчищает почву для первых провозвестников новой научной философии, которая торжествует в Италии победу над схоластикой в лице Телезия, Леонардо да Винчи и Галилея десятки лет ранее появления Бэкона Веруламского. Идеал светского государства, ставящего себе целью не подготовление христианских душ к вечной обители, а земное благосостояние народных масс, впервые возникает и складывается также в Италии, и в ней же на все лады обсуждаются те частные вопросы, решение которых открывает путь торжеству народных интересов. В то время, как в остальной Европе государство отожествляется еще с монархом и правящим классом феодальных сеньеров, а чернь является синонимом массы тяглых людей, в Италии ставится на очередь волновавший древних философов вопрос о преимуществах монархии, аристократии и демократии, а постепенно охватывающая умы идея равенства подсказывает такие решения, как эмансипацию крестьянского люда, свободу ассоциаций и стачек, подоходный прогрессивный налог и т.п. Неудивительно поэтому, если нигде в другом месте, а именно в Италии, должно было последовать и первое столкновение тех двух доселе борющихся принципов, какими надо признать идею государственной необходимости и идею общественной правды. Италия тем более должна была сделаться колыбелью этих двух учений, что ее гражданственность явилась прямым продолжением античной, что нигде римская традиция и политические идеалы древности не приобрели так рано владычества над умами и не обусловили собою в большей степени миросозерцания и поведения государственных людей и мыслителей. Данте с его идеалом обновленной романо-германской империи, Петрарка и Кола ди Риенци с их мечтаниями о восстановлении римской республики и трибуната явились прямыми провозвестниками того возрождения античных идей государственной необходимости и общественной правды, которые нашли себе классическое выражение — первая в сочинениях римских анналистов, законоведов и ораторов, вторая — в философских трактатах Платона. Популяризация их в XV веке в форме переводов, изложений и комментариев подготовила почву самостоятельным попыткам положить в основу вполне секуляризированного государства учение, что salus populi — suprema lex, — теорию, по которой само государство признается только средством к обеспечению равномерного развития и благосостояния всех граждан. Классическими выразителями первого течения политико-философской мысли надо признать не одного Ботеро, но и того писателя, с которым он, по-видимому, стоит в постоянном противоречии. Я разумею автора "Князя", Николо Макиавелли. Крупнейшим же представителем второго направления является доминиканец Кампанелла с его Civitas solis. Самосознание, господствующая черта в характере современных итальянцев, подсказало им как нельзя более верную мысль — воскресить в памяти текущих поколений величественные образы этих родоначальников новой гражданственности. Виллари, Джиода, Амабиле и целый ряд других историков и бытописателей посвятили себя самому тщательному расследованию биографических данных, сличению рукописей, изданию не обнародованных еще фрагментов и переписки важнейших деятелей итальянского Возрождения. Благодаря им, мы в состоянии, наконец, поставить изучаемых нами писателей в ту социальную и политическую среду, в которой протекала их жизнь, — среду, окрасившую собой их произведения и потому дающую ключ к их пониманию. Нам не трудно теперь выделить в массе пущенных ими в оборот мыслей отголоски прошлого, уступки духу времени и обстоятельствам личной жизни. Вместо того чтобы сводить в искусственную систему их нередко противоречивые взгляды, мы отделяем зерно от плевел, внося только первое в сокровищницу человеческого прогресса; но сами плевелы от этого не потеряли для нас всякого значения, значения, впрочем, чисто исторического. Не затемняя более того света, какой проливают сочинения изучаемых нами мыслителей, эти случайно налетевшие облака говорят нам только об опасностях и препятствиях, какие истина встречает на своем пути и которые не раз заграждали и заграждают ей дорогу. Из политических писателей Италии XVI столетия едва ли кто может поспорить в известности с Джиованни Богеро. Статистики обыкновенно возводят к нему начало своей науки, но это справедливо лишь под условием сохранения за нею чисто описательного характера, от которого она сумела уже отделаться в большей или меньшей степени; к тому же затрагиваемые "Универсальными реляциями" вопросы покрывают несравненно более широкую площадь, чем та, какую статистики считают своим достоянием, — в них есть и география, и история, как светская, так и духовная, и все это в той мере, какая необходима для понимания действительных экономических и политических задач отдельных государств и правителей. По современной классификации общественных знаний главный труд Ботеро всего скорее может быть отнесен к описательной социологии. Для своего времени это сочинение может считаться явлением совершенно исключительным, так как исчерпывает почти всю массу обращавшихся в обществе социологических данных. Возьмем для примера хотя бы Африку; одно присутствие при реляции географической карты с правильным очертанием общего контура этой части света, с обозначением главных рек и озер, заливов и проливов, с указанием двух больших рукавов Нила и истока одного из них из внутреннего моря-озера, свидетельствует как нельзя лучше о внимании, с каким автор отнесся к географическим открытиям Васко де Гамы и следовавших за ним путешественников и к свидетельствам древних. Но заглянем глубже в то, что сообщается им о разных странах черного материка, и мы увидим, что климаты, распределение минеральных и растительных богатств, удобство географического положения, населенность, характер производства и распределения, семейный, общественный быт и образ правления, религиозные верования и уровень положительных знаний разных народностей — интересуют нашего писателя в равной мере с любым из современных социологов. Сведения его, разумеется, крайне ограничены, но они только отражают на себе уровень современного ему знания и вполне исчерпывают все, что можно найти в сочинениях и сборниках папы Пия II Пиколомини, Рамузия и в доступных Ботеро рукописных реляциях венецианских и других италийских послов. Мало этого, — когда речь заходит не об Эфиопии, Нубии и Абиссинии, а о не раз посещенных Ботеро Испании, Франции и Италии, автор к сведениям, заимствованным у других писателей, присоединяет результаты собственных наблюдений и собственных поисков в первоисточниках; а насколько обширны могли быть почерпнутые этим путем данные, говорят нам годы, проведенные им сперва в близком общении с миланским архиепископом Карло Борромео, мощи которого покоятся там в кафедральном соборе, а затем при французском, туринском и испанском дворах в роли воспитателя молодых принцев крови, сыновей Эммануила Филиберта, и еще позднее — при римской курии и в долгих странствованиях по всем решительно дворам Италии, не исключая и Венецианской республики*. ______________________ * La vita е 1е ореге di Giovani Botero di Carlo Gioda, 1895, т. I, ч. I. ______________________ Отчет о последней, послуживший последним дополнением к Универсальным реляциям, вводит нас как нельзя лучше в круг тех вопросов, какими задавался наш писатель при изучении быта отдельных народов и государства. Даже в том искалеченном виде, в каком дошел до нас этот трактат, благодаря цензуре Совета Десяти, он рисует нам Ботеро не простым бытописателем, а мыслителем, дорожащим установлением некоторых общих выводов. От анализа автор постоянно переходит к синтезу, и хотя его любознательность особенно привлекают условия материального благосостояния Венеции, но в то же время он подымается до таких широких выводов, как, например, следующие: Венеция — не тип смешанного государства с простым преобладанием аристократии, а совершеннейший образец последней*, что не мешает ей быть преемницей некогда существовавшей здесь демократии; она не допускает сравнения ни с какой другой, кроме римской, и превосходит последнюю благодаря тому, что более приспособлена не к завоеванию, а к сохранению уже приобретенного; она выше ее умеренностью в осуществлении власти, — идея, которая будет со временем усвоена и обобщена Монтескье в известном учении об умеренности, как жизненном принципе аристократии. Насколько Ботеро удается сохранить свою самостоятельность и индивидуальность в высказывании этих положений, можно судить по тому, что все предшествовавшие писатели о Венеции, в числе их Джаноти, Паруте и Контарини, объявляли республику святого Марка смешанным правительством и добровольно закрывали глаза на решающее влияние, каким пользовалось в ней дворянство. Ту же, не скажу только самостоятельность, но и независимость взглядов обнаруживает Ботеро и при оценке положения, какое занято республикой по отношению к прочим государствам Италии. В своей внешней политике, думает он, Венеция всегда придерживалась системы политических противовесов: она не давала ни одному государству расшириться настолько, чтобы сделаться опасным для других, создавала с этою целью врагов самому Риму и противопоставляла город городу и государство государству. Если автору не дано было развить в большей степени эту мысль, то в этом, по верной догадке Джиода, нельзя не усмотреть влияния цензорских ножниц. Нельзя также не признать широким обобщением то замечание, что общественная свобода, какой венецианцы пользуются в своих сношениях друг с другом без различия сословий, препятствует проявлению недовольства, какое иначе вызвало бы в них сосредоточение всей политической власти в руках дворянства. ______________________ * Relatione delta republica Venetiana. 1605, c. 28. ______________________ Я не считаю нужным продолжать анализ этого популярнейшего из трактатов пьемонтского публициста, так как сказанного вполне достаточно для характеристики его общих приемов. Моя задача не состоит в том, чтобы дать полную картину его писательской деятельности; меня интересует только порядок зарождения в Италии тех идей, которые повели к обоснованию на новом материале, поставленном историей итальянской и общеевропейской гражданственности, старинного учения о государственной необходимости. Из сказанного уже видно, что автор воздерживается от всяких априорных положений, что ему чуждо также то добровольное ограничение поля наблюдений, в котором нельзя не упрекнуть автора "Князя", что он руководствуется одновременно в своих выводах опытом и республик, и монархий, придерживаясь того метода, который в наши дни известен под именем сравнительно-исторического. Хотя трактат о государственной необходимости и появился некоторыми годами раньше Универсальных реляций, но нет основания думать, чтобы большая часть сообщаемых последними данных не была уже в распоряжении автора в эпоху редакции его общего политического рассуждения. Как бы значительны ни были позднейшие дополнения, несомненно, что Ботеро уже имел перед глазами опыт Ломбардии, Франции и папских владений и в состоянии был осмыслить наблюдения, сделанные в этих трех странах прежде, чем были написаны первые строки сочинения, призванного увековечить его память в рядах европейских публицистов. Его биограф вполне устанавливает тот факт, что теория, проводимая "Ragion di Stato" сложилась в уме автора далеко не сразу, а постепенно, что основы ее положены были еще в 1583 году в Милане, когда в свободное от занятий время автор в беседах с местными патрициями подвергал критике различные воззрения Макиавелли — этого первого провозвестника теории государственной необходимости в среде народов Новой Европы. Семь лет спустя, находясь в Риме и вспоминая о слышанном им при разных дворах, автор Ragion di Stato открывает нам ближайший источник своих воззрений, заявляя, что ежедневно ему приходилось встречать то ссылки на Макиавелли, то выдержки из Тацита, характеризующие приемы, какими Тиберию удалось добиться власти и упрочить ее за собою. "С изумлением, — пишет он, — видел я, каким авторитетом пользуется безбожнейший и безнравственнейший из всех писателей и какое значение придается гнусному поведению тирана". Негодование вызывали в нем рассуждения, что "многое не позволенное совестью допустимо ради государственной необходимости". Под влиянием этого чувства он и решился на протест против заразы, какая внесена в правительство проповедью Макиавелли и примером Тиберия. Но "так как никакая критика не мыслима без изложения положительных основ правительства", то Ботеро счел нужным, в бытность свою в Риме при кардинале Фридрихе Борромео, т.е. уже после миссии во Францию, редактировать первую часть своего трактата, всецело посвященную общим рассуждениям о правительстве и потому встретившую еще в 1591 году замечание, что "о государственной необходимости автор заводит речь только в заголовке". Существенные добавки к своему трактату Ботеро сделал в 1598 году во время пребывания в Риме, уже после сближения с туринским двором. В том окончательном виде, какой получило его сочинение, для нас интересны не столько наполовину заимствованные у Бодена общие рассуждения о том, "что важнее, сохранить или расширить государство, и какое из них более устойчиво: большое, среднее или малое, централизованное или децентрализованное", сколько отступления от того самого правила о необходимости подчинить политику велениям совести, которое автор ставит краеугольным камнем возводимого им здания. Рассуждая об опасностях, какие могут грозить прочности государства и правительства, а также о средствах избежать их, автор замечает, что на первом плане надо поставить вред, причиняемый лицами, ничего не имеющими и потому не рискующими что-либо потерять при переменах и потрясениях. Ботеро советует или удалить их из государства, основывая с этою целью военные колонии, или отправить их в отдаленные предприятия, или, наконец, выгнать их по примеру того, что сделано было Фердинандом Католическим по отношению к цыганам. Всего этого можно избежать только в том случае, если бедным обеспечен будет заработок наделением их небольшими участками земли или приурочением к известному мастерству; но так как, рассуждает наш писатель, не все могут владеть собственностью или обладать техническими знаниями, то на государя падает обязанность доставлять заработок нуждающимся в форме заказов, делаемых им лично или, по его настоянию, знатнейшими. Таков зародыш учения о праве на труд, восторжествовавшего в Англии с реформацией и законодательством Елизаветы об общественном призрении, — учения, которое в XVIII веке найдет сторонников в Монтескье и Тюрго, а ими завещано будет современным социальным реформаторам. Отметим, однако, что в теоретических построениях Ботеро, оно призвано играть роль только одного из средств оградить государство от общественных потрясений и что таким же средством он считает и самое бесчеловечное изгнание нуждающихся. Еще в большем противоречии с принципом "совестливого" правительства стоит совет приложить к кальвинистам, которые для иезуита Ботеро хуже самих магометан, следующую практику: унизить их души, ослабить их силы, отнять у них возможность всякого совокупного действия. Для достижения первой цели, учит Ботеро, необходимо лишить их всего, что содействует развитию смелости и бодрости. Надо запретить им отправление всякой публичной должности и даже ношение другой одежды, кроме нищенской и презренной. Не мешает также обложить их непосильным трудом, подобным труду фараонову, некогда отправляемому иудеями. Правитель должен лишить их всякой власти, отнять у них оружие, запретить им пребывание в укрепленных местностях и воспрепятствовать накоплению средств путем высокого обложения как обыкновенными, так и чрезвычайными сборами. Чтобы сделать невозможным с их стороны всякую коллективную оппозицию, он советует сеять между ними несогласия и поддерживать взаимные подозрения; а для этого лучшим средством является содержание шпионов. Той же цели содействует запрещение брачных союзов между выдающимися семьями кальвинистов и распространение слухов, пагубных для репутаций тех, кто считается стоящим во главе их. Ботеро не останавливается даже перед насильственным выселением: "Если мавры, — говорит он, — не считали возможным допустить пребывания испанских католиков в своей среде, то что же помешает нам поступить таким же образом с теми, кого мы отчаялись обратить в правовое?" Таким образом, обличитель Макиавелли и его "безнравственной политики" незаметно сам вступает на путь поощрения коварства и человеконенавистничества, как только интерес государства, "который для него то же, что государственная необходимость"*, он подчиняет интересам зажиточных классов и господствующей церкви. ______________________ * In conclusione ragion di stato e poco altro che ragion d'interesse (Aggiunte alia Ragion di stato, стр. 28. Venezia 1659). ______________________ В ту же беду впадает и другой не менее ревностный противник Макиавелли, имя которого неразрывно связано, как мы увидим ниже, с первой попыткой положить в основу государства торжество справедливости и материального равенства. Я разумею доминиканца Кампанеллу. В тюрьме после жестокой пытки, вырвавшей у него признание в заговоре против испанского владычества и в намерении создать республику в Абруццах, Кампанелла задумывает и приводит в исполнение трактат "об испанской монархии", долженствующей, как он надеется, послужить к его оправданию и открыть ему выход из неволи. Он выдает свое сочинение за результат более ранней работы и настолько дорожит им, что даже впоследствии при дворе Людовика XIII и Ришелье, этих заклятых врагов Испании, издание следует за изданием, по инициативе самого автора. В те же годы насильственного отлучения от всего живого, заподозренный в еретичестве монах пишет свои обличения против атеистов и проповедует всемирное владычество папы под покровом и при содействии всемирной же монархии испанцев. Заглянем в эти трактаты, и мы найдем в них то же подчинение совести государственной необходимости, какое поражает нас в сочинениях Ботеро. Как не удивляться противоречию, в каком стоит обличение Макиавелли, "основавшего государственную необходимость на отсутствии совестливости"*, с такими, например, советами: для осуществления всемирной монархии и сохранения завоеванных провинций, особенно, когда последние заняты еретиками, необходимо насильственное выселение, сопровождаемое обращением в неволю, принудительным крещением и отправкой в Новый Свет для основания колоний**. Близость Кампанеллы к Ботеро в данном вопросе настолько бросается в глаза, что невольно приходит на мысль, не воспользовался ли он последним и не развил ли только его взглядов. — Но вот другой совет, который далеко оставляет за собою даже все сказанное пьемонтским иезуитом... ______________________ * Campanella Opere. Издание D'Ancona, том II, стр. 226.
______________________ Из всех европейских государств ни одно не оказалось более враждебным всемирному владычеству испанцев, чем еретическая Англия. Чтобы сломить ее дальнейшую оппозицию, надо обещать сыну казненной Марии Стюарт, Иакову, помощь католического короля в деле обращения Англии в правоверие; в то же время необходимо также тайно поднять вожаков парламентской оппозиции против Иакова, пугая их перспективой восстановления католицизма и мести за убийство матери. Нужно также породить в английских епископах подозрение, что Иаков насильственно хочет ввести кальвинизм. Все это породит смуту на острове и поведет в конце концов к тому, что монархический порядок будет восстановлен с помощью и при главенстве Испании, или же в стране водворится раздираемая несогласиями католиков и протестантов республика, легко способная поэтому подпасть иноземному владычеству*. ______________________ * Ibid., с. 185 и 186. ______________________ В этой комбинации обхватывающих целый мир интриг призвана играть выдающуюся роль и Россия; ее надо натолкнуть на турок приманкою Константинополя*. Таким образом, не в уме великого реформатора нашей отчизны, а в голове доминиканского монаха зародилась впервые мысль о соединении Византии с Московией, — мысль, по всей вероятности, навеянная на него хорошо известным ему, благодаря Посевину, фактом бракосочетания Ивана III с Софиею Палеолог. ______________________ * Ibid., с. 188. ______________________ Мне нет цели настаивать на безнравственном характере других советов, преподаваемых испанскому монарху его мятежным подданным, как, например, совета разрешить солдатам похищать женщин из еретической Англии и иноверной Африки с целью улучшения породы или выкрадывать детей не-католических родителей и подвергать их крещению. Достаточно сказанного для подкрепления того взгляда, что стоит писателям XVI века отрешиться от мысли, что государство не должно служить иным целям, кроме тех, которые лежат в нем самом, и так называемая — впрочем, совершенно ошибочно — государственная необходимость становится символом ничем не сдерживаемого произвола и коварства. Иностранцы, знавшие об Италии только то, чему учили трактаты Макиавелли, Ботеро и их подражателей, устами английских и французских публицистов протестовали против безнравственности итальянской политики и считали проникавшие к ним с полуострова идеи причиной порчи и заражения своей родины. Нападки Лиги на Екатерину Медичи и окружавших ее итальянцев-придворных оживают полстолетия спустя в препирательствах парижской фронды с итальянцем Мазарини. Параллельно с этим в конце XVI столетия возникает в Англии систематическое гонение на так называемых "italionates", т.е. лиц, подражавших итальянцам не только в манерах, но и в общественной и политической нравственности, готовых вслед за Мельвилем и англизированным итальянцем Альберико Джентилес признать ничем не сдерживаемую власть деспота совершеннейшею формой правления. II Странным образом это гонение совпало с зарождением в самой Италии учения, призванного революционировать в будущем весь строй социальной и политической нравственности и выдвинуть вперед новый идеал — совершенного равенства материальных благ и господства общественной правды. Родоначальником этого учения явился тот же еретический монах-заговорщик, который не для одного своего спасения, но и для торжества католицизма готов был оживить человеконенавистнические советы Ботеро. Томмазо Кампанелла сделался известным задолго до того момента, когда вовремя раскрытый заговор сделал его жертвой наполовину испанской, наполовину римской инквизиции и на десятки лет похоронил его в гнилой яме замка Сант Эльмо вблизи Неаполя. Но ничто не предвещало в нем социального и политического реформатора, если не говорить о пристрастии к Платону и его грандиозной общественной утопии. Мы встречаем Кампанеллу в числе горячих приверженцев новой философии, проповедуемой Телезием и потому противником Аристотеля и питавшейся его идеями схоластики. Томисты, другими словами — последователи ортодоксальных учений Фомы Аквината, не замедлили открыть против него систематическое преследование, конфисковывали его рукописи, препятствовали занятию им кафедры в Падуе и Флоренции и упрочили за этим доминиканским монахом репутацию богохульного еретика, которая не мало содействовала тому тяжкому исходу, к какому повел дальнейший донос о руководимом им заговоре. От этой первой эпохи в жизни Кампанеллы сохранились некоторые письма, тщательно собранные его биографами — Бальдакини, Берти и Амабиле; они рисуют его нам увлекающимся юношей, восторженно относящимся к представителям нового философского течения, начиная с Телезия и оканчивая Галилеем, но в то же время уже способного на компромиссы, высказывающего, например, готовность излагать Аристотелеву философию с кафедры — можно догадаться, в каком духе. В одном из своих трактатов, самое заглавие которого говорит о целом перевороте в философии (Philosophia sensibns demonstrate), Кампанелла рассказывает о том, как впервые он познакомился с учениями Телезия и какое впечатление произвели они на его ум, еще искавший своей дороги. "По воле монастырского начальства мне пришлось,- пишет он, — поселиться в обители, расположенной на Альто-Монте; только здесь я занялся как следует изучением философии Телезия; но еще раньше, 18 лет от роду, я имел уже возможность получить одну из его книг от его ревностного ученика и последователя. Пробежавши первую главу, я сразу понял все, что должны были заключать в себе остальные, — так последовательно вытекают у Телезия из главных посылок все дальнейшие — не то что у Аристотеля, у которого на каждом шагу встречаешь противоречия. В то время, когда я проездом был в Козенце, пришла весть о кончине Телезия; так и не суждено мне было услышать из его уст изложение великих истин; не пришлось даже увидеть его живым; я только проводил тело его в церковь и здесь, поднявши покров, имел возможность насладиться созерцанием его замечательного черепа. Много стихов написал я в это время в его честь; позднее в Альто-Монте, изучивши его сочинения, я убедился, что не он заслуживал название вероотступника, а те, кто нападали на него. Я увидел, что этого человека надо поставить выше всех, так как он выводит истину из того, что воспринято нашими чувствами, а не кладет в основание ее химеры; он изучает предметы сами по себе, а не то, что сказано о них людьми"*. ______________________ * См.: Amabile. Fra Tommaso Campanella, la sua congiura, i suoi processi e la sua pazzia. Napoli 1882, v. I.e. 11 и 13. ______________________ Наряду с Телезием, надо поставить в числе наиболее авторитетных для Кампанеллы писателей и Платона; недаром в письме к герцогу тосканскому Фердинанду III, из фамилии Медичи, он ставит в особую заслугу его семье, что она более всех содействовала распространению "в Италии Платоновых учений, неизвестных нашим предкам и позволившим нам сбросить иго Аристотелевой философии"*. ______________________ * Письмо из Парижа от 6 июля 1638 г. Смотри приложения к сочинению Baldacchini Vita di Tommaso Campanella. Napoli, 1847 г., стр. 195 и 196. ______________________ Я особенно настаиваю на этом факте, так как он раскрывает нам ближайший источник тех коммунистических воззрений, какие развиты Кампанеллой в его Civitas soils; на этом едва ли нужно было бы останавливаться, если б не недавняя попытка бельгийского социолога Де Грефа связать учение Кампанеллы с порядками древних Инков, сделавшихся известными в Европе после завоевания Пизарро и будто бы привлекших к себе внимание нашего автора, благодаря распространенным в Италии описаниям Нового Света. Ничто не говорит нам в пользу такой догадки, кроме самого названия, данного Кампанеллою его трактату, но упоминания в нем о солнце, поклонниками которого были Инки, едва ли достаточно для того, чтобы признать их пример руководящим для человека, всецело посвященного в вопросы философии и, по-видимому, совершенно чуждого интересам этнографии. Ни единым словом Кампанелла не наводит на мысль о заимствовании им порядков древнего Перу. Правда, передаваемая беседа великого магистра госпиталийского ордена с генуэзским адмиралом вертится вокруг того, что происходит на острове Тапробана; но этот вымышленный край не прикрывает собою ни одной из стран Нового материка; он целиком заимствован автором у Ботеро, который этим именем обозначает Цейлон*, полемизируя с теми, кто признает им Суматру**. Из этого видно, что автор Civitas solis помещал свой воображаемый остров далеко от тех стран, порядки которых представляют отдаленное подобие с им превозносимыми. Откажемся поэтому от мысли искать реальную подкладку для сочинения, отпечатлевшего на себе личное миросозерцание автора, в значительной мере сложившееся под влиянием Платоновой философии и той реабилитации страстей, к какой стремилось учение Телезия. ______________________ * Discorso sopra il name dell'isola Taprobana, в Relationi universali di Giovanni Botero. Венеция, 1612 г., стр. 65.
______________________ Насколько высказанные в Civitas solis коммунистические теории отвечали личным пристрастиям автора, в этом можно убедиться из самого содержания тех доносов, какие возведены были на него, как на виновника политического заговора, направленного против владычества Испании и в пользу создания в Абруццах независимой республики. Доносчики не всегда были людьми образованными и понимали сказанное им по-своему; но и в их неумелой передаче рационализм Кампанеллы, широкая проповедь им религиозной свободы и терпимости, признание невозможности коверкать человеческую природу и подавлять естественные наклонности и страсти, — черта общая ему с Карлом Фурье, — выступают с очевидностью, точно так же, как и основное учение об устранении источника общественных несогласий — частной собственности и индивидуальной семьи, путем общения имуществ и жен. Амабиле напечатал в подлиннике протоколы процесса о еретичестве и измене и тем самым дал возможность проследить за развитием той религиозно-нравственной и общественно-политической проповеди, последним выражением которой явился трактат о "Солнечном граде". Пользуясь этим незаменимым источником, мы сопоставим взгляды, приписываемые организатору восстания в Абруццах, с теми, какие нашли выражение в его позднейших по времени сочинениях, письмах, сонетах и прежде всего в трактате о солнечном граде и "вопросе о лучшем образе правления". Приведем сначала свидетельство его товарищей по ордену. Джованни Батиста ди Плаканика показывал, что Кампанелла выражался о свободных отношениях между полами, как о чем-то безгрешном, замечая, что всякий орган предназначен для известных функций, отправление которых и не может представить поэтому ничего преступного*. Как не признать в этом неполного, конечно, развития той самой мысли, которая побудила автора "Солнечного града" допускать сожитие всех совершеннолетних с возрастными девушками и женщинами по обоюдному согласию, раз лица, на которых пал выбор, не заняты отправлением той общественной в его глазах функции, какой является произведение потомства, или же удовлетворили ей и находятся в состоянии беременности, или признаются негодными к оплодотворению**. Биографов монаха-философа неприятно поражает тот факт, что в его сонетах нередко заходит речь о любви, не имеющей в себе ничего платонического, как будто человеку, провозгласившему свободу страстей даром самой природы, возможно держаться практики монастырского аскетизма. ______________________ * См.: Amabile, т. III, документ за № 348, стр. 325 и т. I, стр. 165.
______________________ Перейдем к другому обвинению. Тот же свидетель показывает, что в своих беседах Кампанелла высказывал сомнение в существовании ада и в пользе, доставляемой душам усопших загробными молитвами, раз приносящий их находится в смертном грехе; свидетель прибавлял, что обвиняемый в ереси монах не раз высказывался отрицательно о духовных орденах, называя их тенетами, назначение которых — держать народ в повиновении. Сопоставляя законы турок с христианскими, Кампанелла будто бы не прочь был признать положительные стороны за некоторыми обрядами магометан. Маурицио де Ринальдис, светский вождь заговорщиков, перед казнью озабоченный, как он говорит, спасением своей души, счел нужным обвинить своего товарища в целом ряде еретических мыслей. В числе их мы находим как упомянутую уже свободу сожития, причем точнее формулируется взгляд, что произведение потомства должно быть возложено на лучших представителей человеческого рода, "людей добрых, мужественных и крепких"*, так и восхваление турок за многие особенности их религиозного и общественного быта. Но ко всему этому прибавляется еще более тяжкое отступление от догматов не одной католической, но христианской веры, — признание Христа человеком и отрицание таинства Евхаристии, другими словами, присутствия тела и крови Христовой при причастии. Все это вместе взятое рисует нам Кампанеллу рационалистом, готовым видеть в Спасителе такого же основателя новой веры, каким был Магомет, и сравнивать обе религии независимо от их божественного источника. Если прибавить к этому, что, по утверждению другого свидетеля, Джеронимо ди Франческо, Кампанелла не только смеялся над теми, кто верил в существование дьяволов и ада, на что, как мы видели, указывают и другие показания, отобранные во время процесса, но и обещал сам издать законы "лучше христианских" то, нам трудно будет не признать его еретиком-рационалистом**. ______________________ * См.: Амабиле. т. I, стр. 172 и т. III, документ 244 и 307.
______________________ Сходство той проповеди, в какой обвиняли Кампанеллу соучастники в заговоре, с воззрениями, изложенными в "Солнечном граде", сказывается и в таких основных вопросах, как вопрос о полном общении имуществ, и в таких деталях, как, например, покрой платья, обязательный для граждан новой республики. В показаниях свидетелей и сообщников значится, что все впредь должно было быть общим, что Кампанелла считался тем "новым мессией, который должен вернуть мир к свободе и равенству, что отныне каждому предстояло быть господином, так как имущества должны были поступить в нераздельное обладание всех. Собственники — не более как узурпаторы и тираны, ибо Бог создал земные блага на пользу всех"*. ______________________ * Amabile, т. I, с. 324. ______________________ Ко всему этому один из ближайших товарищей Кампанеллы, Чезаре Пизано, прибавлял, что глава заговорщиков предписал им ношение особого костюма, составными частями которого была белая чалма и белый камзол до колен с широкими рукавами*. Обращаясь к тексту "Солнечного града", мы находим в нем многочисленные подробности о том, какое платье должны носить граждане этой образцовой республики. Дорогой доминиканцам белый цвет и общность костюма для мужчин и женщин характеризуют затеваемую в этом отношении реформу. ______________________ * См.: Амабиле, т. III, стр. 139. ______________________ Из показаний свидетелей выступает также та любопытная черта, что Кампанелла считал революцию предсказанной звездами и ждал общего переворота в мире, своего рода вторичного пришествия Христа: голод, наводнения, землетрясения казались ему предвестниками этого наступающего конца мира, которому в его представлениях должен был предшествовать довольно продолжительный период человеческого благополучия в согласии и равенстве. Сам он в своем признании настаивает на этой именно стороне затеваемой революции; он как бы хотел оправдаться тем, что действовал как слепое орудие рока; ввиду множества фактов, указывавших на неминуемость революции, он только готовился дать ей благоприятное направление*. Нам приходится поверить этому уже потому, что иначе трудно бы объяснить ту опрометчивость, с какою, располагая небольшою кучкою союзников и не вполне уверенный в помощи турецкого паши Чикаго, итальянца родом, доминиканский монах собрался поднять руку против могущественнейшего из правителей Европы, зная при этом, что против него восстанут и папа, и светские князья Италии. Биографы великого доминиканца раскрывают нам источник его увлечения астрологией, говоря о сближении еще в ранней молодости с неким евреем Авраамом, посвятившим его во все тайны арабской науки и, как думали современники, черной магии**. Эта вера в незыблемость открываемых звездами истин не покидает Кампанеллу в течение его двадцатишестилетнего заточения. Он убежден в счастливом исходе затеянного, в том, что его час еще придет; эта вера заставляет его бороться всеми средствами из-за продления своей мученической жизни, напустить на себя сумасшествие, не изменить себе даже в пытках, направить все усилия к тому, чтобы не только выйти из тюрьмы, но и приблизиться к папе и испанским правителям; она — причина того, что на склоне лет он мечтает еще о кардинальской шапке и борется с первыми проявлениями смертельного недуга энергическими средствами, также открытыми ему его мнимым знанием и, по мнению современников, немало ускорившими его кончину. Во всех своих сочинениях Кампанелла выступает астрологом, и если он высказывает несогласие с учениями Галилея и Гассенди, то не потому только, что считает их материалистами, а и потому, что их философия допускает игру случая там, где астролог доминиканец видит осуществление раскрытых ему звездами пророчеств***. ______________________ * Amabile, т. II, стр. 78.
______________________ Но как бы значительно ни было влияние этих научно-философских предубеждений на решимость Кампанеллы вступить в заговор против испанского владычества, ему нельзя отказать также и в чисто патриотических мотивах. Сам он в своих показаниях говорит, что одной из причин, заставивших его верить в близкое наступление переворота, было недовольство народа правителями. Всюду, значится в его признании, народ дурно отзывался о тех, кто поставлен во главе его. В числе причин недовольства не последнюю роль играло установление нового поголовного сбора, о котором Кампанелла, по словам Мауриция де Ринальдис, выражался, говоря: "Души людей считаются — что рогатый скот, точь-в-точь, как было во времена царя Давида, вздумавшего произвести перепись и тем оскорбившего Бога, который, однако, покарал за это не правителя, а народ, подчинившийся такому обложению"*. Этот пример показался самому Маурицию настолько убедительным, что он сразу согласился пойти заодно с Кампанеллой**. В первом доносе, поведшем к раскрытию всего заговора, говорилось также, что мятежники стараются убедить народ, что поставленные во главе его сановники "продают кровь человеческую и правосудие с публичного торга", что они не щадят в поте лица трудящихся бедных и производят над ними страшные вымогательства налогов и сборов, что они не умеют предотвратить убийств и кровомщений, наконец, что заодно с испанским королем они присвоили себе то, что по праву принадлежит церкви, так что восставшие, провозглашая прежнюю свободу и устанавливая республику, нисколько не отвергают законного господства папы его прежним леном (разумеется, Неаполитанское королевство, и в частности Апулия) и готовы платить ему небольшую подать***. Биографы Кампанеллы дают нам возможность открыть источник ближайшего его знакомства с административными и судебными порядками родины, передавая ту роль посредника, какую ему пришлось играть в примирении двух враждующих родов, — примирении, которое так и не состоялось, отчасти по вине местного начальства. ______________________ * Amabile, т. II, с. 36.
______________________ Что же касается до претензии вернуть папскому престолу незаконно отнятый у него лен и поставить вновь создаваемую республику в непосредственную зависимость от римского двора, то она вполне согласна со старинными притязаниями пап и с практикой римской курии, допускавшей почти полную автономию городских республик в пределах Папской области. Нигде патриотические мотивы восстания не выступают с большею наглядностью, чем в сонетах Кампанеллы, рассчитанных на распространение в среде ближайших товарищей и потому проникнутых несравненно большей искренностью и задушевностью. Эта черта заставила впервые обнародовавшего их Орелли считать эти стихотворения, значительно уступающие по форме Петрарковым сонетам, единственными в своем роде, и действительно, написанные в тюрьме в ожидании пытки и жестокой казни с целью поднять упавший дух товарищей, покарать изменников и найти оправдательные мотивы собственному поведению, эти произведения раскрывают нам внутренний облик человека, поставленного обстоятельствами в необходимость хитрить и притворяться. Нигде более, как здесь, надо искать заветную мысль организатора абруцкого восстания и автора "Солнечного града". Попробуем поэтому дать о них некоторое представление переводом тех строф, которые характеризуют отношение автора к политическим вопросам его времени. Вот, например, сонет, посвященный Италии: "Жена великая, представшая Цезарю на Рубиконе в страхе, чтобы приведенные им полчища чужеземцев не вызвали ее гибели, стоит ныне растерзанная и окровавленная... с косами, вплетенными в рабскую повязку. Ни Симеон, ни Левит (другими словами: ни глава светской, ни глава духовной власти) не возмущаются более ее бесчестием..."* В другом сонете говорится, что судьба Италии зависит от того, какой исход будет иметь восстание, к которому Карл (король Испании) принудил калабрезцев**, т.е. Кампанеллу и его единомышленников. В стихотворении, посвященном себе самому, автор выступает союзником угнетенных и говорит, что на челе его можно прочесть любовь к ближним и надежду прибыть в близком будущем в мир, который способен понять его и без слов***. Говоря о мученичестве своих сотоварищей, он изображает их настолько преданными свободе и разуму, что физическая боль кажется им сладкой, а богатства бедствием****. Изображая горестное положение заключенных, у которых отнято слово, общение с ближними и самое право защиты, он напоминает им, что одна доблестная смерть делает людей равными богам. В смерти избранные души находят сладостную свободу, без которой даже рай является презренным*****. Кампанелла считает своими врагами врагов Италии, говоря в обращении к папе Клименту, что его задачей было вернуть ее к прежней доблести; он отрицает всякий заговор против Бога и короля, утверждая, согласно данным им прежде показаниям, что нельзя считать изменником того, кто обличает негодяев-правителей и предсказывает их грустную участь******. Рисуя картину современных нестроений в государстве и церкви, он жалуется на продажность правосудия и на то, что божественное слово, прикрываемое баснями и ересями, расточается за деньги, так что богатый присваивает себе награду, заслуженную добродетельным. "О Искупитель мира, — восклицает он, — приди сосчитать свое стадо!" В этом же сонете следует отметить уверенность автора, что вечный разум поведет к слиянию всех царств воедино, мысль, воспроизведенная им и в стихотворении в честь испанцев, и в трактатах об испанской монархии, и в обращении к князьям Италии. Уже одно постоянное повторение одной и той же мысли не позволяет нам видеть в ней один маневр, рассчитанный на то, чтобы расположить к себе преследователей и породить в их умах сомнение в действительности измены. Не проще ли допустить, что единство человеческого рода, представлявшееся Данту осуществленными в форме восстановления империи, внушило Кампанелле желание положить конец международным усобицам подчинением самостоятельных местных республик и княжеств главенству самого католического из всех королей мира, готового подчиниться руководству папы, — обстоятельство, которое в конце концов должно было обеспечить Италии решительное преобладание на земле. ______________________ * Amabile, т. III, с. 549, № 436.
______________________ Всемирная монархия, как понимал ее Кампанелла и, прибавим мы, как понимала ее курия в эпоху Генриха VII и Иннокентия III, не препятствовала ни самостоятельности, и верховному руководительству духовной власти, ни автономии городских республик и принципатов. Но то, что было возможностью в XII и XIII веках, когда еще живо было средневековое миросозерцание и мыслимо главенство "двух мечей" и "двух небесных светильников", становилось утопией в начале XVII, в применении к государствам, уже успевшим положить в основу своей гражданственности национальное единство и историческое право. Утопистом надо признать поэтому Кампанеллу не за одно допущение общности жен и имуществ, но и за надежду восстановить средневековое единство католического мира в форме подчиненной папе империи. III Из всего сказанного выступает та новая точка зрения, с какой следует смотреть на "Солнечный град". Это не фантазия, ставящая себе целью аллегорическое изображение царства разума, и не образец идеального, неосуществимого в мире государства, а мотивированная конституция, написанная будущим правителем небольшой республики горцев, в которой слабое развитие мануфактур и торговли и преобладание земледельческих интересов воспрепятствовали росту капитализма, где нет поэтому серьезных социальных контрастов, бедности и богатства, и внутренний мир нарушается чаще родовыми усобицами и фискальным гнетом, чем столкновениями труда и капитала. Государство это не имеет корней в прошлом; как бы далеко мы ни заглядывали назад, мы не можем найти ни республики, ни монархии, центром которой была бы родина Кампанеллы — городок Стило; все приходится начинать сызнова. Кампанелле нетрудно поэтому представить себя в том самом положении, какое занимали законодатели древности, создавая целиком нравы, порядки и учреждения. Его можно понять только под условием сопоставления с каким-нибудь Миносом, Ликургом, Солоном или Харондом. Две задачи особенно близки его сердцу: господство разума и общественного согласия. Истина одна, она не может быть результатом уступок и компромиссов, делаемых народными представителями. Вот почему республика в Стило, как и вселенская церковь, не допускают другого образа правления, кроме единоличного. Роджер Бэкон, развивая мысль арабского философа Авицены, хотел поставить во главе мира мудрейшего и добродетельнейшего. То же делает и Кампанелла по отношению к задуманной им республике. Ее главою является абсолютный правитель "гог", или "метафизик", которому принадлежит одинаково и светская, и духовная власть и который является решителем всех несогласий. Ему подчинены три второстепенных администратора, отвечающие трем высшим способностям души: мощи, мудрости и любви. Во главе отдельных видов производства стоят, — наподобие того, что имело место в ремесленных цехах, — наиболее опытные и искусные мастера, которые и заведуют их администрацией. Совершеннолетние созываются в собрание, напоминающее собою "арингу" или "парламентум", — другими словами, вече итальянских городов; они высказывают на них свои желания относительно законов и правителей, но решающий голос принадлежит верховному сановнику, которого Кампанелла называет метафизиком и место которого он, по-видимому, предназначал для самого себя. Все власти подлежат замене, за исключением четырех высших, от которых зависит и назначение на все должности, не исключая судебных. Приговоры хотя и считаются окончательными, но могут подвергнуться смягчению и отмене по воле метафизика, в силу принадлежащего ему права помилования. Правосудие обставлено серьезными гарантиями, но далеко не теми, к каким приучило нас существование суда присяжных, Кампанелла настаивает на необходимости значительного числа свидетелей, не меньше пяти, для постановки обвинительного приговора. Что касается до системы кар, то он далек от современных воззрений и является открытым сторонником возмездия, осуществляемого государством; допускает смертную казнь и призывает к ее осуществлению весь народ, в форме предписываемого Библией побиения камнями. В конституции "Солнечного града" нет места для того, что мы разумеем под представительством интересов. Да в этом не чувствуется и нужды, так как все меры приняты к тому, чтобы не было и противоречия интересов. Чем, в самом деле, порождаются столкновения людей между собою? Неправильно направленным половым инстинктом, побуждающим к индивидуальному присвоению той или другой женщины и столь же ложно понимаемым инстинктом самосохранения, выражающимся в индивидуализации орудий производства. Необходимо дать другое направление человеческим страстям; не об ограничениях и стеснениях должна идти речь, а о расширении свободы. Но это может быть достигнуто только под двумя условиями: общения имуществ и жен, общения возможно полного, допускающего, например, сожитие с беременной женщиной и с женщиной бесплодной по обоюдному согласию,- общности не одного производства, но и потребления. С исчезновением частных интересов у людей останутся одни только общие: поддержания и усовершенствования породы. Произведение потомства становится общественной функцией и такой же функцией сделается и воспитание. Все, что противно общественному интересу поддержания и усовершенствования породы, подлежит строгой репрессии; возмездие за противоестественные пороки доходит поэтому до смертной казни; целомудрие юношей и девушек до возраста половой зрелости вознаграждается публичным почетом, как и плодородие женщин. Сожитие с целью деторождения регулируется властями, старающимися соединить разнообразие физических типов и характеров. Кампанелла не может понять безумия своих современников, озабоченных улучшением породы лошадей и собак и ничего не делающих для улучшения человеческой породы; его серьезно занимает мысль о том "сверхчеловеке", к созданию которого стремится Ницше. Воспитание направлено к той же цели и имеет в виду не одностороннее подведение всех под один шаблон, а развитие индивидуальных особенностей каждого. Кампанеллу нельзя зачислить в поборники женского вопроса, но только в том смысле, что он признает различие в физической и умственной силе обоих полов. Женщинам предоставляются поэтому более легкие занятия, мужчинам более тяжелые, но слабый пол не устранен даже от воинской повинности, но только в интересах обороны, а не нападения. В то же время Кампанелла не желает вверить ему ни забот о воспитании, ни участия в упражнении*. Он не отрицает, однако, возможности в будущем такого же умственного развития женщин, как и мужчин, и этим объясняется, почему подростки обоих полов не обособляются им друг от друга, почему их уроки, игры и физические упражнения происходят совместно в одних и тех же зданиях; это, думает автор, имеет, между прочим, и то удобство, что позволяет приставленным к детям знакомиться с их не только умственными, но и физическими качествами и устраивать затем сожития между взаимно восполняющими друг друга индивидами. В трактате, посвященном вопросу о лучшей форме правления и представляющем апологию той, какая предложена в "Солнечном граде", Кампанелла как нельзя лучше проводит тот взгляд, что предложенное им общение жен и имуществ необходимо вызовет целый переворот и в нравах, и в физическом сложении граждан. "При таком образе жизни исчезают пороки: сановники не имеют основания добиваться занимаемого ими поста, и честолюбие становится немыслимым, как немыслимы также все те злоупотребления, какие порождаются наследованием, выбором или занятием должностей по жребию. Нет также повода для восстания подданных, вызываемого надменностью чиновников или их произволом, бедностью, чрезмерным уничижением и угнетением подданных. Платон и Соломон справедливо считают источником всех бедствий государства противоположность бедности и богатства: ею обусловливаются скупость, низкопоклонство, обман, воровство, грабеж, надменность, наглость, рисовка, праздность и т.д.; все это немыслимо при общении имуществ — точно так же как при общении жен нет места для пороков, пораждаемых злоупотреблением половым инстинктом, как-то: прелюбодеянию, блуду, содомии, производству искусственных выкидышей, ревности, семейным несогласиям и т.п. Исчезают также в республике, построенной на началах коммунизма, те бедствия, какие происходят от чрезмерной привязанности к детям или супругов друг к другу. Отсутствие собственности открывает простор милосердию и устраняет возможность взаимной ненависти и зависти; возрастает привязанность к ближним и обществу и исчезают поводы к процессам, мошенничеству, лжесвидетельству и т.д. Все болезни души и тела, порождаемые излишком труда или праздности, невозможны там, где труд распределен равномерно. Праздность женщин и порождаемые ею бедствия, влияющие на физическое и нравственное здоровье потомства, немыслимы там, где женщинам дана возможность предаваться тем занятиям и обнаруживать те добродетели, которые им всего более свойственны. И то зло, которое порождается невежеством, останется нам неизвестным, так как все получат возможность легкого приобретения необходимых знаний, а все это вместе взятое обеспечит незыблемость законов и избавит государство от всех тех недостатков, которых не избежали ни Минос, ни Ликург, ни Солон, ни Харонд, ни Аристотель, ни Платон"**. ______________________ * Sostango la comunanza nelle funzicmi, non perd nei govemo politico; poiche la donna non puo esscre magistrato ue insegnare agli nomine ma solotra It donne e nei ministero ddla generazioue (Questioni sull'ottinu republics. Opere, томе II, стр. 302).
______________________ Кампанелла предвидит те возражения, какие могут быть сделаны против его республики, тем более что большая часть их уже формулированы были Аристотелем по отношению к Платону, также стоявшему за общение жен и имуществ. К тем аргументам, какие приведены были еще в древности сторонниками коммунизма доминиканский монах приводит новые, заимствованные частью из Евангелия и апостольской практики, частью из монастырского быта, частью, наконец, из примера животных, которые, подобно пчелам, не знают ни собственности, ни индивидуальной семьи и живут по правилам естественного закона, — того закона, которому, по выражению римского юриста, сама природа обучила все живущее. Кампанелле не трудно также привесть в пользу общности имуществ, если не жен, авторитет отцов церкви — Климента Александрийского и Иоанна Златоуста. Так как он желает собрать все, что ратует за это положение, то не удивительно, что к этим признанным католическою церковью учителям он присоединяет и схизматиков: Иоанна Гуса и лейденских анабаптистов. Защищая общение жен, он пользуется и данными этнографии, и авторитетом Платона, и практикой гностиков-николаитов. Неудобства, которых не умели избежать ни автор Федона, поручавший жребию образование отдельных пар, ни гностики, не принявшие никаких мер к обеспечению здорового умственно и физически потомства, устранены, как думает автор, его системой, в которой на сановников возложена забота об устройстве временных браков, в интересах поддержания породы, и деторождение возведено на степень общественной функции. Мы не имеем возможности исчерпать всего разнообразия вопросов, затрагиваемым автором "Солнечного града", который попеременно выступает перед нами богословом и философом, моралистом и астрологом, педагогом и экономистом, политиком, стратегом, медиком. Мы отметим только мимоходом то значение, какое он придает наглядному обучению, рекомендуя с этою целью начертание на стенах храма основных научных истин, правил поведения и имен высших типов человечества, в том числе и Магомета. Мы не станем также говорить о значении, какое он придает астрологии, как науке, призванной не только открывать будущее, но и давать указания для обыденной жизни, например, указывать время наиболее удобное для производства хозяйственных работ и т.п. Не станем мы также подвергать подробному анализу экономических воззрений нашего автора, который в числе своих единомышленников по заговору и товарищей по заточению мог назвать Антонио Сера, родоначальника экономической науки в Италии. Отметим, однако, то обстоятельство, что предубеждение Кампанеллы против собственности и экономической свободы было вызвано близким знакомством с фактами действительности и что этот утопист находил возможным привесть в оправдание своих взглядов такие, например, данный: Неаполь имеет 70.000 жителей, из которых всего 10 или 15.000 трудятся в поте лица и обыкновенно в течение немногих лет гибнут от непомерной работы, тогда как остальное население проводит жизнь в праздности, обжорстве, разврате, скряжничестве, ростовщичестве и болезнях, порождаемых всякими излишествами. Поля плохо возделаны, промышленность в застое, массы заражены низкопоклонством, холопством и завистью*. Всему этому может быть положен конец общением имуществ, при котором все призваны будут трудиться и никому не придется работать более четырех часов, посвящая остальное время приобретению знаний, литературе, науке, беседе, прогулке, — одним словом, всем упражнениям, полезным телу и разуму**. ______________________ * Ореге, т. II, с. 256.
______________________ Прежде чем завершить этот очерк основных взглядов первого провозвестника коммунистических теорий в Италии, остановимся еще на вопросе о его религиозных воззрениях. Кампанелла — автор трактата, озаглавленного "Atheismus triumphatus" (другими словами, "Побежденный атеизм"), и в то же время на него возведено соучастниками в заговоре следующее обвинение: он говорил, что природа есть то, что мы называем Богом, и что Бог не что иное, как природа; он отрицал Троицу и таинство Эвхаристии, чудеса Христовы, рай, ад и чистилище и обещал дать людям законы выше христианских*. Чему верить: тому ли, что доминиканский монах, озабоченный, торжеством католической церкви, готов был подчинить весь мир самому ревностному из служителей западного христианства и папы, призывая его с этою целью к истреблению схизматиков — лютеран, или тому, что этот видимый ревнитель католического единоверия был на самом деле не более, как рационалистом. В "Солнечном граде", как и в других произведениях обвиненного в ереси доминиканца можно найти, как нам кажется, данные для решения этого вопроса. ______________________ * Amabile, т. I, с. 345 и 347. ______________________ Нигде Кампанелла не высказывается с такой искренностью, как в частной корреспонденции; здесь, как мне кажется, и следует искать прежде всего ответа на поставленный вопрос. В числе писем, отпечатанных Бальдакини, особенного внимания заслуживают, на мой взгляд, те, которые обращены им в позднейшие годы его жизни к личному другу Cassiano del Pozzo и к известному ученому Pietro Gassendi. В одном из них подвергаются критике учения Лютера, в другом — воспринятая Гассенди теория эпикурейцев. Из первого (от 27 июля 1638 г.) мы узнаем, что главная причина враждебности Кампанеллы к реформации лежала в провозглашенном Лютером спасении одною только верой; он возмущается мыслью, что добрые дела бесплодны, и думает, что лютеранство впадает в фатализм, обрекая большинство на погибель и проповедуя, что мы pascimur judicati ex decreto (divino) et non judicandi ex operibus. Такой догмат, говорит он, делает правителей тиранами, а народы — всегда готовыми к восстанию. Таким образом, лютеранство осуждается им, главным образом, с точки зрения тех нравственных последствий, какие вытекают из его учения*. ______________________ * Baldacchini Vita di Tommaso Campanella. Неаполь. 1847, с. 172. ______________________ С другой стороны, Кампанелла — решительный противник эпикурейского воззрения, что "мир управляется случаем, что им не руководит начальный разум или, что тоже, Бог"*. Он возвращается к тому же вопросу и в другом своем послании, говоря, что не может допустить случайного появления чего-либо в мире, без веления его Творца (nullo jubente anctore universitatis); он не допускает, чтобы кометы могли возникнуть сами по себе (ex se, Deo nnllo auctore) и вспоминает слова апостола Павла: одно невежество создает случай (ignorantia facit casum)**. ______________________ * Ergo non casu regitur mundus; ergo поп sine prima sapientia; ergo non si ne Deo (письмо от 7 мая 1632 г.) Ibid., с. 201.
______________________ В "Солнечном граде" автор, желая сохранить за собою полную свободу выражения религиозных мнений, нарочно допускает принадлежность жителей воображаемой республики к числу язычников, не просвещенных христианским откровением. Это обстоятельство позволяет ему говорить о натуральной религии, которая вся сводится к признанию единого Бога, творца солнца и, чрез его посредство, — всего живущего. "Одному Богу обязаны мы благодарностью, как отцу, и он один должен быть признаваем творцом и источником всего существующего. Люди созданы по его сознательной воле и предназначены к великой цели; души бессмертны, но только в том смысле, что после нашей кончины, сообразно нашему поведению в этой жизни, они соединяются с добрыми или злыми духами. Не существует мира вне нашего, в котором бы нас ожидали награды и наказания"*. ______________________ * Differente della nostra e la loro opinione interno ai luoghi delle pene e, dei premi. Dubitano se esistano altri mondi fuori del nostra. Opere, т. II, 276. ______________________ Эти выдержки рисуют нам Кампанеллу чистейшим деистом и опровергают мнения тех, кто, подобно Конрингу, говорят о его трактате против атеистов, что он скорее должен быть назван atheismus triumphans, нежели triumphatus*. Напротив того, они вполне согласны с показаниями одного из участников затеянной Кампанеллой революции, утверждавшего, что, отрицая Христа и Троицу, Кампанелла допускал "существование единого Бога или духа всем управляющего и приводящего небеса в движение"**. ______________________ * См.: Andrea Calenda. Fra Tommaso Campanella. Nocere. 1895, c. 268. Amabile, т. I, с. 345.
______________________ Мы покончили наш очерк общественно-политической теории Кампанеллы, насколько она выразилась в самом знаменитом из его трактатов, о котором за год до своей кончины он говорил в письме к тосканскому герцогу, как о "дающем понятие об образцовом государстве и непобедимом граде, одно созерцание которого дает возможность внешнего восприятия всех знаний"*. ______________________ * Ci aggiunsi la Citta del Sole, idea d'ottima republica, e di ottima citti inespugnabile e tanto reguardevole che mirandola solamente s'imparanto tutte ie scienze istoricamente (cioe esteriormente). Письмо от 6 июля 1638 г. ______________________ Мы хотели бы в заключении показать, в какой мере автор "Солнечного града" остался верен высказанным в нем воззрениям, несмотря на то, что личные обстоятельства всячески заставляли его скрывать свои мысли и проповедовать приятные гонителям учения. Излагая основы своего идеального государства, автор прибавлял, что они не могут быть сразу восприняты целым миром. Даже ближайшие к Солнечному граду деревни только постепенно перейдут к тем коммунистическим порядкам, на которых опирается жизнь горожан, и, по всей вероятности, долгое время останутся без общения женщин. Применяя ту же практику "постепеновцев" к такому обширному политическому телу, как Неаполитанское королевство, автор в особом "рассуждении об увеличении доходов государственной казны" рекомендует начать реформу существующего экономического строя с того, что мы в настоящее время назвали бы термином государственного социализма. Ни в чем народ не заинтересован в такой степени, как в обеспечении ему дешевого продовольствия. Сознание этой истины побудило еще средневековые муниципии Италии рекомендовать устройство общественных магазинов и преследовать скупщиков, поведение которых уподоблялось поведению осужденных каноническим правом ростовщиков. Отправляясь от этого средневекового законодательства о так называемой "аппопа", Кампанелла доказывает необходимость закупок всего нужного для пропитания хлеба правительством, которое затем с небольшой выгодой для себя перепродает его общинам, для хранения в общественных магазинах. Хлеб, как необходимейший продукт для жизни, исключается из числа предметов, подлежащих свободному торгу, но лишь настолько, насколько этого требует продовольствие населения. Раз это продовольствие обеспечено, ничто не мешает торговцам заняться как торговлей им внутри государства, так и его отпуском за границу. Кампанелла намекает на возможность распространить ту же систему правительственных закупок и на другие продукты, именно те, которые представляют собою господствующую статью производства в той или другой местности. Так, в Калабрии, например, правительство могло бы заняться монопольной торговлей шелком*. ______________________ * Arbitrio о discorso primo sopra l'aumento delle entrate del regno di Napoli. Opere, т. II, стр. 325-338. ______________________ То же неуважение к существующим общественным устоям сказывается и в трактате Кампанеллы об испанской монархии. Не советует ли он, например, королю предписать своим подданным помещение всех своих сбережений в правительственные банки, что открыло бы возможность пользования частными средствами в случае нужды для государственных целей, и не считает ли он вполне дозволенным похищение женщин солдатами исключительно с целью улучшения породы? Таким образом, Кампанелла первый подает пример возможного приближения к тем коммунистическим порядкам, какие изложены им в Солнечном граде. В отличие от Фурье, восстававшего против частичного применения своих идей, он в трактате о наилучшей форме правления сам рекомендует постепенность в применении его принципов и возлагает большие надежды на влияние доброго, хотя бы и частичного примера, чем на решимость перевернуть все сразу вверх дном. В этом отношении утопист обнаруживает достойный подражания политический смысл и, конечно, выдерживает сравнение с тем Томасом Морусом, который первый обратился к подражанию Платону и его идеальной республике и послужил Кампанелле одним из образцов при составлении его "Солнечного града"*. ______________________ * О Томасе Mopyce и его Утопии можно найти упоминания в трактате Кампанеллы о лучшей форме правления. Кампанелла сознается, что идеальная республика Моруса послужила для него образцом (Sul cui esempio noi abbiamo trovate le istituzione della nostra (republica). Opere, т. II, с. 288. ______________________ Хотя Феррари, несмотря на восторженное отношение к автору "Солнечного града", и ставит его произведение ниже Морусовой Утопии, но этот приговор мне кажется несправедливым. Нет сомнения, что цель, преследуемая доминиканским монахом, цель общая ему с канцлером Генриха VIII и состоящая в том, чтобы устранить источник всяких несогласий между людьми, не может быть достигнута при одном общении имуществ. Коллективизм не устраняет ни супружеской ревности, ни родительских пристрастий, а того и другого вполне достаточно, чтобы породить рознь и помешать осуществлению "вечного мира". Позволено даже сомневаться, чтобы при существовании индивидуальной семьи долгое время могло держаться само имущественное общение, — так естественно стремление обеспечить потомству внешние преимущества над посторонними. При таких условиях мудрено сохранить то равенство в пользовании и служении, которое лежит в основе всякого коммунизма. Но независимо даже от более широкого решения Кампанеллой его основной задачи, как не отдать справедливости разнообразию и оригинальности высказываемых им частных положений, как не признать универсальности затеянной им реформы, обнимающей собою и богословие, и метафизику, и этику, и экономику, и политику, и педагогию?! С другой стороны, не поражает ли каждого удачное сочетание в его схеме, по-видимому, исключающих друг друга начал — авторитета знания и народного контроля, государственного вмешательства и личной свободы, общности обязанностей и неравенства способностей, равноправия полов и различия в их служении государству. Пусть говорят после этого, что нивелирование общества неизбежно ведет к деспотизму, а государственное вмешательство к потере свободы, что неравенство способностей делает немыслимым равенство прав и обязанностей. Опираясь на авторитет Кампанеллы, мы можем подвергнуть сомнению все эти мнимые труизмы. Он также первый научил нас не бояться наших страстей, а только того ложного направления, какое дает им несовершенство нашей общественной организации. Протест, высказанный им против лицемерия нашей семейной морали, был здоровым протестом и не потерял значения и в наши дни. Никто также лучше его не сумел показать, в какой тесной зависимости от современного хозяйственного строя стоят наши душевные пороки и физические недуги. Всего этого более чем достаточно для того, чтобы ввести его в цикл тех великих служителей человечества, имена которых должны, как он думал, жить вечно в благодарной памяти потомства. Опубликовано: Вопросы философии и психологии. 1896. Кн 1 (31) С. 131-167.
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук. | ||
|