М.М. Ковалевский
Руссо — гражданин Женевы

В знаменитой "Исповеди" Руссо высказывает, между прочим, свое удивление по поводу того, что книга, изданная в Голландии, могла сделаться предметом преследований во Франции и навлечь на ее автора громы парижской юстиции. Этой книгой был знаменитый "Эмиль", а причиной, по которой эта книга была признана преступной, являются те главы его, в которых затрагиваются вопросы свободы совести и народного суверенитета. Исповедь Савойского викария и передача вкратце главных положений "Общественного договора" — таковы инкриминируемые в книге места. Руссо недоумевает, что преступного в изложении начал естественной религии, подкрепляющей истину христианства, и какое дело парижскому парламенту до его мыслей о разумных основах демократических порядков Женевской республики. Еще раньше выхода в свет "Эмиля" Руссо посвятил свой трактат "Об источнике неравенства между людьми" властям Женевской республики. В позднейшем сочинении, написанном в защиту "Общественного договора", он открыто говорит о том, что это сочинение написано не для монархий, а в рассуждениях по вопросу о наилучшем устройстве Польши и, позднее, Корсики — он дает несомненные доказательства тому, что принципы, изложенные в его философско-историческом трактате о природе и источнике государственного суверенитета, должны найти себе применение в конституциях отдельных стран только в той мере, в какой они могут быть согласованы и с историческим прошлым народов, и с той физической обстановкой, в которой протекает их жизнь.

Из всего сказанного, по-видимому, легко сделать тот вывод, что Руссо взялся за составление "Общественного договора", имея в виду поучать не французов, а прежде всего, своих собственных сограждан, что его интересовала судьба не монархий, а республик. В "Исповеди" имеется одно место, более точно определяющее, когда именно Руссо впервые стал интересоваться теми вопросами, которые сделались предметом обсуждения в его трактате "Общественный договор". Он жил в Венеции секретарем французского посла, вероятно, в большей степени, чем французского посольства. И, пользуясь досугом, заинтересовался судьбами республики Св. Марка. В этих судьбах он нашел много общего с теми, какие переживала в это время его собственная родина Женева, но только в одном отношении — в смысле перехода державных прав всего народа в руки тесных олигархических советов и Коллегии сановников. Желая объяснить, прежде всего, самому себе природу и источник государственной власти, а затем причины сосредоточения ее во все меньших и меньших руках — Руссо стал читать книги о политике и заниматься историей, как собственной родины, так и Венеции, древнего Рима и Афин. В числе его неизданных и недоконченных работ найден очерк истории Женевы; в числе упоминаемых им авторов имеются и Алтузий и Спиноза: они оба раньше его подымали вопрос о происхождении суверенитета или верховной власти и, подобно ему, считали его принадлежащим первоначально всему народу.

Переписка Руссо с друзьями укрепляет в нас уверенность, что он писал свою книгу, имея в виду отозваться на события, происходившие в Женеве. В его дни нарушено было старинное согласие ее граждан, а это грозило возобновлением той внутренней распри, свидетелем которой он был в юности во время одного из тех странствий, какие предпринимались им из Савои, из Шамбери и имений г. Де Варенс, а затем и в первые годы его поселения в Париже. Тогда уже Руссо, пробыв короткое время в Женеве, проникся гордостью гражданской. Он в стихах называет себя membre du Souverain, т.е. членом самодержавного народа не в силу одного факта рождения в Женеве, а потому что его семья принадлежала к меньшинству тех, которые пользуются правами citoyens, а не принадлежат к жителям предместий bourgeois или к позднейшим поселенцам (advenaires, domicilies); их не призывали к участию в большом Совете, сосредоточивавшем в себе осуществление Верховной законодательной власти.

Когда Руссо поставлен был в необходимость покинуть Францию ввиду висящего над ним приговора Парижского парламента,- он сразу решил ехать в Женеву и поселиться в ней. Он, видимо, рассчитывал принять участие в ее политической жизни, по крайней мере, в смысле руководительства кружком единомышленников, озабоченных сохранением державных прав народа и одновременно внутреннего мира в государстве. Еще ранее в одну из своих поездок он сошелся с De Luc'a, предпринял в его обществе поездку по Леманскому озеру и, очевидно, ознакомился, благодаря этому, с тем отношением, какое к господствующей в республике олигархии заняли сторонники демократических течений. В Женеве спор шел о том, не захватили ли синдики, т.е. коллегия высших сановников, республики, и тесный совет, составленный из олигархов, те полномочия, которые по праву должны принадлежать всей совокупности "граждан" (citoyens), собирающимся на Большой Совет (grand Conseil). Де Люк и его партия поддерживали это последнее мнение и стремились к восстановлению державных прав гражданства, хотя бы и ценой революции. Руссо, деятельность которого, как политического писателя, началась с изложения взглядов аббата Сен-Пьера на условия упрочения вечного мира среди людей, проникся подобно ему желанием избегать войн столько же внешних, сколько и внутренних. Он, очевидно, не мог примкнуть всецело к революционному движению De Luc'a.

Убедившись в то же время, благодаря изучению истории, главным образом истории республик, начиная от Рима и Афин, переходя к Флоренции и Венеции и заканчивая Женевой, что на первых порах верховенство принадлежало всему народу и что власть перешла к тесным советам и коллегиям сановников не без захвата с их стороны, Руссо поставлен был в невозможность поддерживать и противоположную сторону — сторону предержащих властей г. Женевы. Он счел нужным поэтому разобраться в претензиях обеих сторон и дать теоретическое обоснование взгляду, который он считал и наиболее отвечающим требованиям справедливости, и политической свободе, и всецело отражающим в себе исконные исторические порядки.

В уцелевшем наброске его истории Женевы мы нашли место, в котором он говорит об епископе Адемаре Фабри и о дарованной им гражданам Женевы грамоте. В этой грамоте значится, что они никогда не могут потерять предоставленных им прав, даже в том случае, если бы эти права временно не нашли применения. В числе же этих прав имеется право сходиться на собрания, на своего рода "вече", выбирать в нем властей республики и решать законодательные вопросы. Так как эта грамота известна было Руссо, то одному из женевских комментаторов "Общественного договора" Yuy пришла мысль следующего рода: не заимствовал ли Руссо своего учения о неотчуждаемом народном суверенитете из самого текста грамоты, дарованной в середине XIV века гражданам города — его державным владельцем — епископам. Такая точка зрения могла показаться правдоподобной, т.е. в синтетической передаче грамоты епископ Фабри действительно говорит о такой неотчуждаемости народного суверенитета. Сомнение возбуждало и возбуждает, однако то обстоятельство, что в глазах кальвинистов, какими были женевцы времен Руссо, едва ли большой авторитет могла иметь грамота католического епископа, некогда бывшего феодальным владельцем их города. Новейшие писатели Женевы, в числе их Гаспар Валлет в своей недавней книге о Руссо, считают излишним восходить до XIV века при толковании того источника, из которого Руссо мог извлечь свои данные о значении, какое большой Совет Женевы имел для осуществления народного суверенитета. Валлет полагает, что государственный строй, заведенный в Женеве, ее реформатором Кальвином, отправлялся от признания державных прав общего собрания граждан. Руссо мог поэтому, не греша против истины и не восходя в глубь веков, поддерживать ту точку зрения, что в Женеве, как и во Флоренции, как и в Риме, и в Афинах, верховная законодательная власть, а равно и выбор сановников, — принадлежат по праву не кому иному, как собранию всех граждан, под каким бы именем оно ни выступало: под именем ли веча, или aringa, как в городских республиках Италии, под именем ли народных комиций, как в древнем Риме, или экклезии древних Афин, или под именем Большого Совета, как в Венеции и Женеве.

На вопрос о том, каковы были в середине XVIII века политические учреждения Женевы, Валлет говорит:

"Эдиктами 1543 года, подвергшимися пересмотру в 1568 году, признан был принцип народного суверенитета и в то же время установлен аристократический образ правления в двояком отношении: во-первых, в том смысле, что за тесным советом признано было право почина законодательных предложений, поступавших к Большому Совету; во-вторых, в том, что малые советы получили олигархическое устройство. Что касается до времен самого Руссо, то в сочинениях его противника Антуана Тронше, озаглавленном "Современное положение правительства г. Женевы", написанном в 1721 году, значится: конституция Женевской республики следующая — суверенитет принадлежит общему совету граждан и жителей пригородов (citoyens et bourgeois); дважды в год этот совет собирается для выбора "синдиков" и некоторых других высших сановников. Он созывается еще для того, чтобы дать свою санкцию новым законам, а также в тех случаях, когда малый совет считает это нужным. В 1738 году Франция, в союзе с Берном и Цюрихом, вмешивается во внутренние распри г. Женевы и 8 мая издают свой "эдикт посредничества". Эдикт этот признает за Большим Советом право принимать или отклонять предлагаемые ему законопроекты, право выбирать ежегодно важнейших сановников; утверждать или отклонять проекты новых налогов и договоры о союзах. Тот же эдикт 8 мая 1738 года освящает право граждан делать представления (representations) совету; рядом с этим Малый Совет и Совет двухсот призваны пополнять друг друга путем кооптации. Им вверено исключительное право вносить в Большой Совет законопроекты. Никакой практической санкции не дано праву граждан делать представления Совету двухсот и Малому. Все это благоприятно, с одной стороны, признанию суверенитета народа, а с другой, — аристократического образа правления: никакой гарантии не дано индивидуальным правам граждан. Государственная церковь, церковь кальвинистская, продолжает управляться неизменными церковными правилами ее учредителя".

Сопоставим с этим основные учения Руссо. Они изложены им трижды: во-первых, в 5-й книге "Эмиля", где резюмированы мысли "Общественного договора", во-вторых, в более полном виде — в самом "Общественном договоре" и, в-третьих, в той защите, какую доктрина "Общественного договора" нашла в 6-м из писем, написанных с "Горы"... В 5-й книге "Эмиля" Руссо объявляет, что "Общественный договор", — т.е., скажем мы, не насилие, а соглашение, — кладет основу гражданскому сообществу. Соглашение касается передачи совокупности всех граждан имущества, личности, жизни всех участников соглашения. Отныне руководительство переходит к общей воле граждан, и каждый становится составною и нераздельною частью общего целого. Суверен, которым является совокупность всех граждан, не может высказывать ничего, кроме общей воли; его веления должны касаться общих всем вопросов; их выражением служат законы, т.е. общие нормы. Народ, как суверен, не вправе постановлять по частному вопросу. Что касается до правительства, то это посредствующее тело, установленное между подданными, с одной стороны, и сувереном — с другой. Оно приводит их в сношение между собою. Ему поручается исполнение законов и охрана, как гражданской, так и политической свободы. Нельзя без опасности разрушить государство — упразднить ни одного из этих трех составных его частей: суверена, т.е. народ, князя, т.е. правительство, и подданных, т.е. население государства.

Раз суверен вздумает править, а князь издавать законы, раз подданные откажутся от повиновения, то наступит анархия и государство будет разрушено.

Та точка зрения, согласно которой Руссо имел в виду изданием своего "Общественного договора" достигнуть практической цели — реформы Женевского государственного строя, — находит себе подтверждение и от противного. Ссылаясь на его собственные слова, столько на изданные им сочинения, сколько и на письма, очевидно, не рассчитанные на распространение в широких кругах, мы имеем возможность доказать: во-первых, что Руссо не имел в виду колебать общественные или государственные порядки Франции и вообще любого народа, имеющего исторически сложившийся строй, во-вторых, что принципиально он был врагом революции и, в-третьих, что эта вражда вызывалась тем обстоятельством, что в принципе он отрицал существование так называемой "лучшей формы правления", полагая, что учреждения создаются под непосредственным влиянием как физических, так и исторических причин, что государственные порядки каждого народа должны иметь, ввиду сказанного, свои особенности, и что эти характерные черты всякого народного уклада не могут подвергнуться произвольным изменениям без вреда для народного благополучия. В этом отношении, как и во многих своих мыслях, Руссо вовсе не был противником Монтескье, каким выставляли и выставляют его весьма часто. И у Монтескье государственный порядок народов признается далеко не случайным, а обусловлен протяжением страны, климатом и историческим прошлым. Под климатом разумеется вся совокупность физических условий, даже столь трудно подводимых под понятие климата, как длина береговой линии и плотность населения. На Монтескье, как и на Руссо, в сущности, отразилась точка зрения древних писателей, которые рассматривали государственный порядок, как нечто придуманное мудрецом-законодателем, взвесившим все обстоятельства данного случая и наделившим свой народ только соответствующими ему учреждениями.

Такими законодателями были Минос, Ликург, Солон. Их примеру не прочь был последовать и автор "Общественного договора", серьезно взявшийся за предложенную ему поляком Вьельгорским работу — начертать проект конституции для Речи Посполитой. И позднее, после отпадения Корсики от Генуэзской республики, Руссо, по просьбе Буттадюко, задался мыслью об устройстве общественных и политических порядков острова.

Отрывок из этого неоконченного сочинения дошел до нас и отпечатан среди других уцелевших фрагментов. На работе, произведенной Руссо, как для Польши, так и для Корсики, весьма наглядно выступает присущая ему основная идея, что государственные учреждения обусловливаются рядом причин. Он ставит государственные порядки в непосредственную зависимость от объема государства: демократии возможны только в пределах ограниченной территории, монархии свойственны обширным политическим телам, государства средние по размерам получают аристократические учреждения. Недостаток всех этих построений лежит, разумеется, в том, что они не считаются с той истиной, которая гласит, что учреждения растут, что государственные порядки изменяются с поступательным ходом истории, по мере развития все большей и большей сознательности в массах и пробуждающемуся в них стремлению к самодеятельности и самоуправлению. Иначе нельзя было бы объяснить перехода европейских народов от неограниченной монархии и олигархического образа правления, свойственного немногим уцелевшим еще в XVIII веке республикам, к демократическим, конституционным или парламентарным порядкам с наследственным или избирательным главою. Но Руссо, разумеется, так же неосновательно было бы винить за недопущение им идеи прогресса общественных и политических порядков, как и несправедливо противополагать ему Монтескье. Современная им Европа представляла скорее картину политического регресса, нежели развития. Монтескье указывал на то, что народы устремляются в объятия абсолютизма с тою же неудержимостью, с какой реки текут в море. Он отметил в своем дневнике, что в Голландии и в Швейцарии, в которых удержались еще республиканские порядки, произошел сдвиг в сторону олигархии и плутократии. То же, разумеется, должен был отметить и Руссо при изучении как венецианских порядков, так и женевских. Идея прогресса, чуждая писателям середины XVIII века, по крайней мере, во всем, что касается общественного и политического уклада, зарождается вместе с той ликвидацией "старого порядка", начало которого было положено переворотом 1789 года. Недаром же Кондорсе, разрывая с теорией круговращательного движения гражданственности и политических порядков, с теорией прохождения одним и тем же народом целого цикла, составленного из следующих друг за другом государственных форм, перешел к идее безостановочного развития или прогресса. Первая точка зрения, как известно, нашла выразителя себе в современнике Монтескье — Вико, вторая неразрывно связана с Кондорсэ, участником и жертвой революционного движения. Для Руссо, как и для Монтескье, политические порядки не совершенствуются, а вырождаются. Монтескье отметил черты этого вырождения во Франции. Они обнаружились в том, что сословно-представительная и уравновешенная монархия Средних веков, называемая им "готической", уступила место единовластию, вместе с падением генеральных штатов и политической роли судебных парламентов. Власть монарха потеряла всякую удержь. Нет более границ произволу. Руссо также указал на вырождение и в республиках и в монархиях. С этим надо привести в соответствие его пророчество грядущей революции; оно относится к последним годам его жизни и должно быть признано далеко не первым по времени. Маркиз д'Аржансон десятками лет ранее предсказывал ее в своих "Considerations sur la France". Подтвердим несколькими цитатами из собственных сочинений Руссо выставленные нами положения.

Вот, кажется, место, не оставляющее сомнения в том, что в лице Руссо мы не имеем дело с сторонником государственных переворотов. Еще задолго до появления в свет первых рассуждений "о вреде наук и искусств" и "о причинах неравенства" Руссо в послании к Паризо, заключающем в себе более трехсот стихов, признается, что пребывание в Париже и вообще во Франции заставило его отказаться от тех крайних принципов, которые привиты были ему воспитанием и превратностями судьбы в юношеском возрасте. "Я навсегда отказался, — пишет он, — от этих жестоких принципов горьких и незрелых плодов родного мне края; они подобно дрожжам, подымающим "опару", порождают в юных сердцах республиканскую гордость. Я научился уважать дворянство, славное своими подвигами, умеющее самой добродетели придавать особый блеск; нежелательно, чтобы в обществе существовало меньшее неравенство рангов". Это стихотворение написано между 1741 и 1742 годами, за 20 лет до обнародования "Общественного договора". В своей "Исповеди" Руссо сознается, что, когда несколько лет спустя, он в том же Париже выступал в роли противника деспотизма и гордого республиканца, он чувствовал в то же время некоторое пристрастие (une predilection) к той самой французской нации, которую он объявлял рабской, и к тому самому правительству, против которого он фрондировал. "Забавно то, — пишет он, — что, стыдясь такого влечения, столь противного моим принципам, я не решался даже признаться в этом".

Известно, что Руссо объяснял впоследствии резкий тон своих первых рассуждений влиянием, оказанным на него Дидро. В "Исповеди" прямо сказано, что резкость, сатирический тон и желание изображать все в мрачном свете — черты, которые развились в нем в общении с тогдашним его другом, редактором великой "Энциклопедии". Но и в этих уже рассуждениях Руссо признается, что он не желал бы жить в республике новой формации, созданной недавним переворотом.

"Народы, — пишет он, — раз привыкшие иметь властителей, лишены возможности обходиться без них. Попробуют они низвергнуть существующий порядок, и они удалятся еще в большей степени от свободы: ведь так легко принять за нее необузданный разгул, который, на самом деле является ее противоположностью. Революционные перевороты выдают (народы) с головою "соблазнителям" (seducteurs) — мы теперь сказали бы льстецам-демагогам, а эти, в конце концов, сделают только более тягостными их цепи".

Кто любит открывать в довольно неопределенных выражениях определенное пророчество грядущих событий, мог бы привести это место для обоснования того взгляда, что Руссо предвидел и Наполеоновскую диктатуру и декабрьский переворот 1851 года. Революции, по мнению Руссо, надо избегать, даже в том случае, когда она вызвана справедливыми мотивами. "Может показаться, — пишет он, — что человек имеет право отказаться от зависимости. Но ужасные раздоры, бесконечные нарушения порядка, которые вызвало бы пользование этим правом, вполне доказывают, насколько правительство нуждается в более прочном базисе, чем тот, который представляет разум и как было необходимо для общественного порядка, чтобы власть верховная приобрела от божественной воли характер чего-то священного и ненарушимого, что отняло у подчиненных ей право уклоняться от повиновения. Если бы религия не оказала людям другого блага, кроме этого, то и одного его было бы достаточно, чтобы дорожить ею и следовать ей, несмотря на все ее злоупотребления".

В известном письме к Даламберу Руссо весьма определенно обнаруживает свою консервативную тенденцию. "Между народами, — говорит он, — необходимо отметить большое различие в нравах, в темпераменте, в характере. Разумеется, человеческая природа всюду одна и та же, но она подвергалась изменению под влиянием различных между собою религий, государственных порядков, законов, обычаев, предрассудков, климатов или физических условий". Думаешь, что Руссо как бы предугадывает то направление современной социологической мысли, которая полагает, что не одни физические, но и общественные условия определяют собою и массовую и индивидуальную психологию людей. Из того положения, что люди крайне разнятся между собою под влиянием среды, Руссо делает тот вывод, что необходимо не довольствоваться шаблонными, общими для всех порядками, а искать то, что может быть полезным в данное время и в данной стране. "Необходимо привесть в такое соответствие свод законов с тем народом, для которого он написан, чтобы самое исполнение его вызывалось этим соответствием" (Письмо к Даламберу, часть II).

В анализе проекта "Вечного мира", написанного аббатом Сен-Пьером, Руссо пишет, между прочим: "Система европейских государств имеет ту степень устойчивости, которая, сохраняя их в постоянном брожении, устраняет в то же время мысль о возможности низвергнуть установившийся порядок. Нашим бедствиям не предвидится конца, так как всякая серьезная революция отныне является невозможной". В другом своем сочинении, которое также вызвано критикой аббата Сен-Пьера и предлагаемой им системы множественности советов, Руссо пишет: "Подумайте только об опасности взволновать массы, из которых слагается французская монархия. Кто в состоянии будет воздержать начавшееся напряжение или предвидеть те последствия, какие оно может иметь? Если бы даже бесспорными были все преимущества нового порядка, то какой человек с здравым смыслом решился бы отменять древние обычаи, изменять исконные принципы и придавать государству другую форму, чем та, к которой оно было приведено 1300-летним существованием? Все равно — будет ли правительство тем же, каким оно было искони, или подвергшимся изменениям в течение столетий -одинаково неосторожным было бы вызывать в нем перемены. Если оно сохранилось неизменным — надо относиться к нему с уважением; если оно выродилось, то под влиянием времени и истории человеческая мудрость бессильна изменить все это". Очевидно, что с таким утверждением не стоит в противоречии известная фраза "Общественного договора": "Народы, стремившиеся к владычеству и завоеванию и создавшие благодаря этому обширные политические дела, должны надолго отказаться от свободы".

Чем же, спрашивается, обязаны Руссо не монархии, а народоправства? В чем состоит его доктрина народного суверенитета, с одной стороны, и его учение об отношениях государства и церкви — с другой? Какие практические применения нашли обе доктрины, в какой степени существующие в мире республики устроили по его образцу свои гражданские и духовные власти?

Руссо вверяет законодательство всему народу и считает закон выражением общей воли. Отсюда то последствие, что общеобязательная норма не может быть издана народной представительной камерой, что последняя в сущности только устанавливает проекты новых законов и что народу в его избирательных округах предоставлено принять или отвергнуть эти законы. Руссо является поэтому не только отцом движения, приведшего к установлению начала всеобщего голосования на выборах, но еще в большей степени тех различных приемов, которыми обеспечено народу первое и последнее слово в законодательстве. Плебисцит, референдум, прямой законодательный почин одинаково могут быть возводимы к нему, как к первоисточнику. Это, разумеется, не значит, чтобы и в практике народоправств XVIII века, с которой Руссо легко мог быть знаком, не заключалось зародышей референдума. И в Бернской республике, и одно время в зависимом от нее Валлисе от местных союзов зависело окончательное принятие решений, выработанных на представительном собрании государств, а к принятию или к отправлению прошедших через народные камеры законопроектов призываемо было все взрослое мужское население. Под влиянием идей Руссо составители конституции первой республики — республики 1793 года — предложили подвергнуть ее народному плебисциту, и этот плебисцит, как известно, не раз повторялся во Франции в эпоху обеих империй. Плебисцитарный характер носит и та конституция Гельветской республики 1802 года, которую, согласно прямо выраженному в ней требованию, подвергли затем голосованию по избирательным округам, причем поставлен был вопрос исключительно об ее принятии или отвержении. В 1874 году референдуму подверглась и ныне действующая с немногими изменениями конституция Швейцарии. Гораздо раньше те же порядки утвердились в кантоне Цюрихе — столько же по отношению к конституции, сколько и по отношению к простым законам. А с того времени практика референдума усвоена была и всеми другими кантонами. Она принята также и по ту сторону Атлантики во многих штатах, иногда, с характером факультативным, т.е. от самой палаты зависит обратиться к референдуму или обойтись без него. Так было, например, с народным представительством штата Мэн, впервые задавшимся вопросом о борьбе с алкоголизмом путем запрещения самой продажи спиртных напитков. Законы, устанавливающие новые виды налогового обложения, или увеличивающие самый размер налогового обложения, или создающие те или иные сообщества для эксплуатации железных дорог, трамваев, омнибусов и т.д., обыкновенно также поступают под контроль народа в форме референдума.

От политической доктрины Руссо перейдем к нормированию им отношений государства и церкви.

Высказываясь в смысле терпимости, если не религиозной свободы, Руссо требовал признания гражданами некоторых "основных истин", столько же религиозного, сколько и гражданского характера. В письме к своему другу в Женеве Мульту от 17 февраля 1763 года он заявляет: "Я в отношении к религии терпим по принципу, как христианин, Я отношусь терпимо ко всему за исключением нетерпимости". В своих "письмах с Горы" он высказывает то же начало, говоря: "Сановники и короли не могут иметь власти над душами, если только люди повинуются законам государства. Не дело сановников и монархов вмешиваться в то, что будет в загробном мире, над которым они не имеют наблюдения". Все это не мешает тому, что в "Общественном договоре" тот же Руссо различает в религии двоякого рода догматы: одни, устанавливая принципы наших обязанностей, служат основой морали, а другие носят спекулятивный характер. Первые, однако, "подлежат ведению правительства". "В письмах с Горы", защищая ту же мысль, Руссо поясняет, что, поступая так, правительство изгоняет вредные мнения, направленные к тому, чтобы разрубить социальную связь, соединяющую граждан одного государства. Не отрицает также Руссо за государством и права регулирования культа граждан. В своей "Исповеди Савойского викария" он говорит: один суверен имеет право устанавливать этот культ. Во всем этом он мало расходится с Бейлем, и оба одинаково примыкают к тем порядкам отношений между государством и церковью, какие установлены были в Женеве Кальвином. "Я желал бы, — пишет Руссо в X книге "Общественного договора", — чтобы в каждом государстве имелся свод морали или некоторое гражданское вероисповедание, которое в своей положительной части содержало бы социальные принципы, обязательные для каждого человека". Догматы этой гражданской религии должны быть, по мнению Руссо, простыми и малочисленными. Существование божества могущественного, разумного, благодетельного, всевидящего и пекущегося о людях, загробная жизнь — блаженство для праведных, наказание злых, святость общественного договора и законов — таковы положительные догматы. Отрицательные же догматы, т.е. догматы, не-допускаемые в государстве, все сводятся к одному — к нетерпимости. Религии, ее придерживающиеся, должны быть изгнаны из пределов государства. Таким образом Руссо, подобно Кальвину, видит основание к исключению католиков из пределов кальвинистской гражданственности, — но только потому, что католики не желают допускать терпимости по отношению к другим церквам. В то же время он не отрицает за властью права удаления из государства каждого, кто не придерживается перечисленных им догматов. Изгнать его следует не как нечестивца, а как человека антиобщественного, неспособного, говорит Руссо, уважать законы, справедливость и жертвовать жизнью ради долга. Если кто-нибудь, признав публично эти догматы, поступает так, как будто он не верит в них, — да будет он наказан смертью. Он совершил величайшее из преступлений — он солгал перед лицом народа.

И эта сторона учения Руссо, в значительной степени обусловленная религиозно-политическим укладом кальвинистской Женевы, в свою очередь, к сожалению, оказала влияние на те первые опыты регулирования отношений государства к церкви, какие представила собою революционная Франция. Так называемая constitution civile du clerge", предложенная аббатом Грегуаром, как и вынуждаемая страхом наказания религия "верховного существа", установленная во Франции Робеспьером, имеют своим прототипом тот "гражданский катехизис", соблюдение которого вынуждается государством и властями идеальной республики, задуманной Руссо. Куда шире его смотрит на отношение церкви и государства Л.Н. Толстой, которого так часто и не вполне верно сравнивают с Руссо. Толстому чужды всякая мысль ограничения свободы личности и ее духовного самоопределения.

Поступательное развитие учреждений заставило и демократию во многом отойти от ригоризма Руссо. Представительная система, которой он не допускал, нашла применение себе в республиках с обширной территорией. Горячему приверженцу Руссо аббату Сийэсу пришлось в этом отношении разойтись со своим учителем. И с этого времени нет республик, за исключением шести мелких кантонов Швейцарии (Ури, обоих Унтервальденов, обоих Аппенцелей и Гларуса), которые бы считали возможным обходиться без представительства.

Отношения церкви к государству в передовых демократических странах, и прежде всего в Америке, сложились по иному образцу, чем тот, который рекомендуем был Руссо. Они сложились по началу отделения церкви от государства, устраняющего всякую мысль о возможности для какой бы то ни было государственной власти настаивать на исповедании религиозного или гражданского катехизиса.

Но доктрина Руссо продолжает жить в народоправствах, во-первых, в том смысле, что всякая власть в них признается исходящей от народа, как первоисточника, и что исполнительные органы — сановники — считаются не более как прямоуполномоченными того же народа, который ежечасно может отнять у них власть в случае несоблюдения данного им повелительного мандата.

Сказанным не исчерпывается еще жизненное влияние политической философии Руссо. Вслед за Монтескье он провозгласил пользу установления между государствами федеративной связи и посвятил развитию этой мысли особый трактат, только потому не дошедший до нас, что он был уничтожен виконтом Дантрегом из страха создать благоприятное течение в пользу жирондистов. Но и по тому немногому, что нам известно из рассуждения Руссо о польской конституции и из некоторых глав "Общественного договора", федеративный образ правления казался ему обеспечивающим возможность прямого народоправства, с одной стороны, и оборонительной силы государства — с другой.

Мысль Руссо была использована не одними деятелями Американской революции и сотрудниками журнала "Федералист" — она нашла применение себе одинаково и в Старом и в Новом Свете, и в Швейцарии, в состав которой по Венскому конгрессу вошла его родина — Женева, и в том ряде союзных государств, из которых последним является зарождающаяся на наших глазах Балканская федерация.

Опубликовано: Голос минувшего: Журнал истории и истории литературы. 1913. № 1. Январь. С. 7-19.

Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — русский учёный, историк, юрист, социолог эволюционистского направления и общественный деятель, член I Государственной думы и Государственного совета. Академик Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук.