| ||
|
—Я считаю, что у нас было только три последовательных декадента...—сказал как-то Сологуб в разговоре на литературные темы. Гиппиус, я и — — — он назвал еще одно имя, не сохранившееся теперь в моей памяти. В одну из последующих встреч, кажется у меня, когда Федор Кузьмич говорил, приблизительно, на такую же тему, я не удержался и дал в точный тон его словам реплику в том смысле, что он является последовательным декадентом. Рука Сологуба, медленно поднимавшаяся с папиросой ко рту,— дрогнув, остановилась на полпути, а выражение лица его, за секунду перед тем иронически-добродушное, стало вдруг холодно-надменным. —Из чего же вы это заключаете? — протяжно произнес он, кольнув меня из-за очков быстрым взглядом своих острых, слегка прищуренных глаз. (Кому из знавших покойного поэта не был знаком этот короткий и острый—почти ощущаемый физически— боковой взгляд!) Покалываемый время от времени такими взглядами, я повторил в общих чертах то, что слышал от него по этому поводу несколько дней тому назад. —Ну, так что же все-таки из этого следует? — экзаменаторски-холодным топом спросил Сологуб. —Да ведь вы и сами, Ф.К., говоря недавно с нами об этом, охарактеризовали себя именно так... Вы помните? —Сущность декадентства заключается в том...— медленно начал Сологуб, и затем,— запрокинув голову и вглядываясь расширенными глазами куда-то вверх, перед собой,— (жест, связанный обыкновенно с длительностью речи, а иногда обозначавший и недовольство собеседником),— он, бесстрастно и размеренно, изложил структуру этого литературного направления,— но уже без всякого на этот раз приложения ее к себе. За долгое время моего знакомства с Сологубом мне не раз приходилось быть свидетелем (а иногда и участником) случаев, подобных описанному выше. Поэт,— как мне по крайней мере казалось,— почти не допускал, чтобы в его присутствии кто-нибудь мог определительно высказываться о его творческом лике. Слова эти могли быть самыми хвалебными, могли быть цитатой из печатного о нем отзыва, могли быть—наконец — даже повторением его собственных слов... Безразлично: они все равно были бы оспорены, или облиты высокомерным холодом. Знать Сологуба, а также судить и высказываться о нем —мог только сам Сологуб! Впрочем, он и не скрывал того, что знал себе цену и что цену эту он считал — по заслугам — высокой. —А когда я захочу прочесть хорошие стихи,— сказал он однажды в Детском Селе с эстрады, открывая вступительным словом вечер писателей, в котором и сам—в качестве автора — участвовал,— я обыкновенно беру с полки одну из своих книг... так как я знаю, что встречу там именно хорошие стихи. И сказано было это самым обыкновенным «сологубовским» тоном: спокойно и слегка высокомерно. Он ничего не утверждал, не бросал никакого вызова, он просто доводил об этом до сведения аудитории... Между прочим: кому другому удалось бы произнести такую фразу «безнаказанно»? В самом благополучном случае она вызвала бы смех. Но в устах Сологуба подобное заявление казалось совершенно естественным: высказывание такого рода правды находилось в гармоническом и полном соответствии со всем обликом писателя. Что касается разговоров о методах и процессах своего творчества, то здесь, как известно, Сологуб был почти совсем замкнут. Приоткрывался он в этом отношении исключительно редко и в высшей степени сдержанно. В большинстве случаев — короткий и уклончивый ответ на вопрос, высокомерно выдержанная пауза и отвод беседы в другое русло... И тем удивительнее и ценнее было услышать от него то, что я услышал 29 июня 1925 г. За отсутствием оснований для каких-либо гордых провидений, а вместе с этим и не обладая требующейся выдержкой характера,—я не принадлежу к числу тех счастливцев, которые ведут так наз. «дневники»... Но в этом случае я почел себя обязанным записать свою с ним беседу. Вот моя запись, сделанная через несколько минут после того, как мы расстались, т.е. тогда, когда в памяти были еще ярки не только точное содержание слов Сологуба, но даже самые обороты и интонации его фраз. «29/VI. 25. Предвечерье. Детское Село. Сейчас вернулся от Сологуба и весь нахожусь под впечатлением услышанного от него. Началось довольно обычно: со стихов. Он зачитал мне все целиком превосходные свои «Басни», затем я прочел своего «Домового». Это полушуточное стихотворение собственно и послужило толчком. Сказав несколько чрезвычайно лестных для меня слов, Сологуб вдруг весело и лукаво блеснул в мою сторону глазами. —А вы не знаете, как я однажды «этим» напугал В(ячеслава) И(ванова)? — (он назвал одного из крупнейших поэтов-символистов). Я знал в общих чертах случай, который имел в виду Сологуб, но слышал об этом не от него, а потому и ответил отрицательно. —Это было в 1906 г. Я жил тогда на Васильевском острове, в Андреевском училище. Зашел ко мне раз В.И. перед тем, как отправиться куда-то в гости. Ну, вот поговорили мы с ним на такие темы, и ушел он от меня совсем расстроенным. Вдруг поздно вечером приходят ко мне: «Где В. И.? Куда вы его девали?» «Не знаю. Был и ушел». «Да ведь он к нам не приходил!»— Пожимаю плечами. «Посмотрите — говорю дома»...Что же оказалось? Вернулся В. И. отмени прямо домой, лег, зарылся с головой в одеяло — и никого не хотел видеть! Сологуб залился довольным смехом. «Залился», конечно, «по-сологубовски», т.е. —сощурив в щелочки глаза, полуоткрыв рот и приподняв плечи — стал медленно и беззвучно сотрясаться корпусом. От шуток разговор незаметно сдвинулся в плоскость серьезного. —Для меня лично бывает часто достаточно, чтобы температура крови повысилась на 2—3 градуса...— медленно, словно вспоминая, говорил Сологуб, постукивая тонкими, нервными пальцами по желтой коробке своей неизменной «Невы». —Вот, например, недавно... я чувствовал себя нездоровым. Температуры не мерял, но знал, что она высока. И вот мною в течение 36-ти часов владел какой-то епископ... Он был из светских, был широко образован... знал что и как говорят и в салонах, и в монастырях... он знал и новые языки, и древние... даже древнееврейский. Он являлся в частные дома и там завладевал всеобщим вниманием... Он говорил проповеди после церковных служб,— всегда приспособляясь к составу слушателей... Он читал и говорил какие-то длинные молитвы на древнееврейском языке... Это было трудно... —Почему же — епископ, и вдруг на древнееврейском? спросил я. —Не знаю. Да... это было трудно. Около него находился служка... Хотя в эти дни Сологуб и чувствовал себя относительно здоровым, но дыхание его все же было коротким и, в связи с этим, он говорил несколько конспективными, отрывочными фразами. —Для многого — надо просто сильно сосредоточиться... продолжал Федор Кузьмич после довольно продолжительной паузы.— Уйти из времени... Снова продолжительная пауза и тихое постукивание по папиросной коробке. —Такой уход из времени у меня бывает часто. Первый раз я ощутил его, будучи 8-милетним мальчиком... Я бежал куда-то через Николаевский мост... и вдруг почувствовал, что мысли у меня как-то слишком быстро несутся вперед... мысли и образы... один за другим... Меня это удивило и раздражило. Я стал стараться задерживать их и осознавать... Делать так, чтобы каждая такая мысль дала мне возможность в нее всмотреться. И вот тут впервые я как бы вышел из времени... Я.— А связывались ли такие ощущения с процессом творчества? С о л.— Здесь тоже... Вы чувствуете иногда, что вот, вдруг — в голове словно бы звякнул какой-то звоночек... И вот —вы отделились от настоящего, от времени... Вот тут —(он провел ребром руки поперек стола)—действительность, а тут — уже другое: то, что внутри вас... И вы рассказываете именно то, что внутри вас... и поэтому часто не можете сказать иначе, как говорите. Ведь это же только и именно то, что было... Что же тут можно сделать? В одном из моих рассказов говорится о том, как Христос превращал воду в вино... И я пишу, что две женщины смотрели на это, как курсистки на научный эксперимент... За это сравнение я принял много порицаний, даже брани... Но — ведь иначе сказать я не мог. Я.— Вы никогда не записывали чего-ниб. подобного тому, что сейчас мне рассказываете? Ведь это же имеет громадное значение для работы над вопросами вашего творчества! С о л.— Кое-что близкое к этой теме я высказывал, когда писал о «мечтах и действительности». Я.—Я имею в виду именно внутреннюю сторону творчества... С о л.— Нет. Я вообще боюсь углубляться в самоанализ. Этого не надо... Все равно, как я не люблю пристально всматриваться в людей, и никогда, или — точнее — почти никогда не выводил в моих вещах живых, существующих людей... Эти люди тоже там, внутри меня. А потом, вообще... первое впечатление, первый взгляд — вот человек! А дальше — нет!.. Это глупости, что с человеком надо пуд соли съесть, чтоб его узнать! Вот тут-то именно он тебя и обманет... Профиль Сологуба опять собрался в «гримасу веселого смеха» и беззвучно закачался на сине-зеленом фоне окна. — Тут-то он тебя и обманет! — повторил Сологуб, поворачивая ко мне лицо, на котором была теперь маска обыкновенного старческого добродушия с веселой хитрецой. —Да ведь это кому как дано — видеть и определять людей! Сологуб снова стал серьезен. —Это тоже началось у меня с детства. Было мне тогда лет 9. Мы с маленькой сестрой шли за какими-то покупками. И вот, на углу Садовой и Апраксина двора сидел старый еврей-торговец... Он предлагал нам свой товар, и сестре очень хотелось именно у него истратить наши гроши... Но я взглянул — и вдруг с несомненностью почувствовал, что — не надо... что он — обманщик! Постепенно разговор перешел к самому процессу творчества Сологуба. С о л.— Здесь сначала— как зерно... Вот из зерна вышла береза, цветок и т.п., но вначале именно было зерно, и из него, из зерна, выросло... Не взята глыба, из которой, отбивая куски, вытачивают вещь, а выращивается зерно... —А как же, Ф. К., в «Творимой легенде»...— не удержался я, намереваясь сказать известные строки о том, как поэт берет кусок жизни, и творит из нее легенду. Сологуб сразу насторожился и, повернувшись, кольнул меня глазами. Я поспешил погаснуть, пробормотав— «впрочем, конечно, это другое дело»... или что-то в этом роде: стало страшно, что неосторожный вопрос спугнет исключительное настроение поэта... Но, к счастью, Сологуб уже «разговорился» и моя «смелость» не имела последствий. —Да... И часто,— продолжал он опять спокойно, укладывая руки параллельно на ручки кресла и устремляя взгляд на карниз стены перед собой,— и часто самые, казалось бы, неподходящие вещи дают этому зерну нужные соки... Часто во время работы я читаю самые случайные книги... и вдруг — там, в какой-нибудь) астрономии, в чужом рассказе, в газетной статье —какая-то капля сока для моего зерна... Я.— Таким образом — вы должны мало вычеркивать? С о л.— Почти ничего. Больше прибавляю. Откуда же взяться тому, что можно сократить? Набросан скелет,— все на одной странице... И вот — слово разрастается в строку, строка — в страницу... Кости обрастают мускулами, кожей... вот, даже — волоски на коже... Разумеется, выбираешь, что писать, ведь всего не напишешь! Ну,— при этих условиях что же можно вычеркнуть? Отрезать кусок кожи? мяса? Прибавить —да: это иное дело... это бывает надо то в одном месте, то в другом... Он замолчал, словно бы не окончив фразы, причем по интонации его последних слов и по некоторым движениям мне стало ясно, что говорить больше на эти темы он не будет. —Скажите, Ф. К.,— рискнул я все-таки предложить заключительный вопрос:—вот такого рода «уход из времени» бывает у вас только при работе над прозаическими вещами, или и при стихотворчестве тоже? —Нет, отчего же только при прозе?..— проговорил Сологуб уже как бы с оттенком недовольства в голосе.— И в стихах... Только тут, разумеется, выбор труднее и техника труднее,— потому что больше законов ремесла...» ________________ ...а через несколько дней я снова записывал о встрече и беседе с Сологубом. Вот текст этой второй записи: «Ночь с 4—5 июля 1925 г. Детское Село. Когда я уходил последний раз от Сологуба, он взял с меня обещание читать на ближайшем открытом собрании Детской Секции Союза*. ______________________ * Лен. Отд. Всер. Союза Писателей. ______________________ Сегодня я читал. Сологуб, который на собрании председательствовал, был как-то очень в духе (если вообще данный обычный термин приложим к настроениям этого особенного человека)— и даже, т(ак) с(казать), «публично» шутил. Так. напр., когда я произнес в заглавии одной своей вещи имя Лала, он взял меня за руку и громко спросил: «А почему же вы не поясните слушателям —кто такая Лала?» «Мне кажется, это не имеет значения...» возразил я.— «Нет следует...» — настойчиво проговорил Сологуб, не отпуская моей руки. — «Дала,— обратился он к публике,— это очень маленькая девочка, дочь автора... Очень маленькая. Но нс смотря на свой возраст она уже... внучка Иннокентия Анненского!..»— и, сейчас же запрокинув голову и приподняв плечи, он беззвучно заколебался в своем «сологубовском» веселом смехе. Обратно возвращались вместе — встретились на вокзале. Сологуб был, по-прежнему, «в духе»,— хотя теперь уже несколько по-иному: он был важен и благосклонен. В полутемном вагоне последнего поезда почти никого не было, и казалось, что та последняя беседа о его творчестве еще не закончена... После короткого обмена впечатлениями о сегодняшнем собрании, разговор перешел к вопросам построения прозаических вещей. —Когда пишешь сложную вещь, — говорил Сологуб, необходимо совершенно ясно видеть план... местности, дома, всего! Вот, напр., когда я писал «Заклинательницу змей»... Там в разное время в дом светит луна... значит, надо точно определить, каков может быть свет луны в данные дни и часы именно в этих комнатах... т.е. — вот сегодня в таком-то часу луна освещает такую-то стену, а другая в тени, ну, и т. дал. А при большом романе нужен еще и свой календарь. Разумеется, в романе может и не быть указано, что это произошло 17-го мая, но вы-то, когда пишете, имеете в виду, что данное событие случилось именно в этот день. А в зависимости от этого определяются и последующие события... В дальнейшем, говоря о «Мелком бесе», Сологуб вновь указал, что ему было необходимо руководствоваться точным планом. —Да и вообще это нужно — чертить план. Необходимо уже для того, чтобы не ошибиться... —А то вдруг... заколебался он корпусом, нанимает кто-ниб. извозчика... а потом окажется, что это всего-то за два дома... а он еще платит полтинник! —Вот так и в «Мелком бесе»... продолжал Сологуб «отколебавшись».— Надо точно знать по какому-нибудь) источнику: какие цветы когда цветут, что может здесь расти под забором, что в клумбах... когда именно и чгб цветет на огороде... Я. —Не секрет какой именно город вы имели в виду в «Мелком бесе»? С о л.— Так, средний маленький городишка северной России... Я. —А фамилии ваших действующих лиц вы сами выдумываете? С о л.— Да. Передо нов конечно — переделанное Спиридонов. Хотя модель носила другую фамилию... Я.— Если можно, Ф. К., какую? С о л.— (после некоторой паузы и отвернувшись к окну) Страхов. Я. —А что модель могла прочесть ваш роман? С о л. —Он сумасшедший... Я. —Т. е. больше чем Переделов? С о л.— Да. За окном мелькнула первая станционная постройка. Сологуб сейчас же поднялся. —Ну, мы, кажется, приехали... Фраза прозвучала коротко и высокомерно. Он прекращал беседу: он и то сказал слишком много!..» VII. 1928 Детское Село. Опубликовано: Федор Сологуб. Творимая легенда. Т. 2. М. 1991.
Анненский-Кривич Валерий Иннокентьевич (1880—1936) — поэт, прозаик, мемуарист, сын Иннокентия Анненского. | ||
|