| ||
|
Памяти о. Филиппа Петровича Горбачевского В веренице ежедневных длинных списков, несущих вести о жертвах войны, проскользнул недавно один до странности короткий. В нем собраны были исключительно имена священнослужителей — убитых, раненых и пропавших без вести. Обычно торопливо пробегаешь глазами длинный ряд фамилий с темной тревогой предчувствия и ожидания, что вот-вот непременно наткнешься на знакомое имя — бывшего ученика, или товарища, или родственника,— за десять месяцев войны газетный лист приучил к горьким этим встречам. Но к списку военных священников приступил я без этого тревожного чувства,— ни друзей, пи родства в этой среде как будто не имелось. Однако уже во второй строке нашел имя, дорогое мне по воспоминаниям, имя человека, в широких кругах неизвестного, но замечательного и редкостного, любимого всюду, где его знали,— о. Филиппа Горбаневского. Может быть, нигде так остро не чувствуется, не режет так глаз противоречие между идеей и ее практическим воплощением, между высотой задачи и долга — и житейской приверженностью к мамоне, как в сапе иерейском, и нигде в то же время жажда подвига любви и самопожертвования не натыкается на более колючие преграды... Почему-нибудь редок пастырь добрый, душу свою за овцы полагающий... Встречается пастырь смиренный, пастырь благодушный, пастырь робкий и уничиженный, но пастырь беспокойный, ищущий, непрестанно влекомый от обыденного церковного требоисправления к делу подлинного служения пастырского,— как малый огонек в сыром осеннем поле, редок и одинок... Воистину пастырем добрым был о. Филипп. Я помню первые шаги его на поприще священнослужительства,— в мою родную Глазуновскую станицу он приехал с не отросшими еще волосами, молодым семинаристом могучего сложения и неистребимой жизнерадостности. Это было в самом начале девяностых годов. Станица переживала тяжелый неурожайный год. У молодого иерея, кроме свежих долгов, ничего не было, из наследственного — лишь старуха мать, вдовая дьячиха, да малые братья на попечении. Приход — правда, не бедный — в переживаемый год не сулил достаточного материального обеспечения: большая часть прихожан сама ходатайствовала у Войска о хлебной ссуде. Старый причт имел старые — и нескудные — запасцы, а перед новым иереем стояла перспектива неминуемого спартанского самоограничения. О. Филипп нимало не приуныв. Знакомство свое с приходом он начал не с тех сильных прихожан, которые уважают особливое внимание к себе и, сообразуясь с мерою оного, воздают собственной мерой усердия к духовенству, жертвуя барана или ярку или мешок-другой пшеницы,— он пошел к бедноте и мелкоте, труднее всего переживавшей надвинувшуюся нужду. Знакомился, расспрашивал, беседовал, утешал, кое-где умудрялся даже помогать из личных грошей. И сразу прослыл «простым» батюшкой. Даже старообрядцы, всегда косо взиравшие на иереев господствующей церкви, потянулись к нему — сперва с проверяющим любопытством, а потом с самым душевным расположением,— в беседах и словопрениях с ними ни разу не прозвучало у него ни одной ноты, похожей на обычный тон миссионерских состязаний с бесплодными пререканиями и — порой — перебранкой. Но особенно «простота» нового священника сказалась в необычайном дотоле отношении к плате за требы: никакой торговли,— что дадут, то и благо. Конечно, прихожане — правду сказать, и ранее не обремененные чрезмерностью таксы за требоисправление — широко использовали новое обстоятельство в ущерб клиру, а так как церковь была двухштатная, то разница отношений в плате не могла не породить некоторой смуты в умах паствы и прискорбных трений внутри клира... Это была очень неприятная сторона духовного быта. Больших усилий стоило о. Филиппу не замечать ее и идти своей намеченной тропой. Он продолжал суетиться, лечить, помогать и взывать о помощи там, где она особенно настоятельно требовалась. Был полон планов, пытался устроить «что-нибудь просветительное». Для общественной деятельности в глухих уголках и теперь невелик простор, а тогда даже мысль о самых благонамеренных чтениях с волшебным фонарем или о библиотечке для народа казалась покушением на потрясение основ. Препоны ставились почти непреодолимые. Помню, участковый заседатель (становой) на первых же шагах нашей общественной станичной библиотеки подсек нам крылья, изъяв из обращения книжку «О разведении тмина» — на том основании, что опа не значилась в каталоге разрешенных книг... Ко мне о. Филипп захаживал частенько — почитать «Русские ведомости» и что-нибудь «от Толстого». В те времена лишь в литографированных списках ходили религиозные и философские творения великого писателя земли русской. У меня, только что оставившего студенческую скамью, они имелись и для местной нашей интеллигенции составляли предмет некоторого притяжения. Сам я в то время стоял на распутье. Хотелось чем-нибудь послужить родному краю, пойти в народ, и именно в свой народ, среди которого протекло детство. Но с филологическим дипломом не за что было уцепиться, подступов к этому народу ни с какой стороны не открывалось. Была даже кратковременная полоса, когда я подумывал, нельзя ли будет надеть иерейскую рясу и этим способом стать поближе к народу. Сделал шаги в этом направлении, пошел к донскому архиепископу Макарию. Покойный старичок, в скромном монашеском подряснике, благодушный и словоохотливый, выслушал мою спутанную просьбу, немножко подивился, окинул критическим оком мое безусое лицо и студенческую тужурку, в которой я явился, и, очевидно, ничего не нашел во мне соответствующего просимому сану. — Нет, брат, не годишься,— сказал ласково владыка,— и что это тебе вздумалось? Бывший при этом законоучитель Новочеркасской гимназии о. Кириллов — теперь, если не ошибаюсь, полтавский архиепископ Назарий — прибавил: — Что за охота вам, в самом деле,— поповская стезя зело терниста... — Да, брат, верно! — подхватил владыка,— я сам был попом, собирал халтуру, и все такое... горе! Иди лучше своей дорогой. Не хочешь в учителя, подавайся в артиллерию: парень крепкий, плечи у тебя здоровые, орудия ворочать можешь,— казаку самое подходящее дело... Каюсь: ушел я от архиерея теми же легкомысленно-веселыми ногами, какими и пришел, не огорчившись отказом. Неудачная эта попытка моя надолго послужила предметом юмористических упражнений надо мной моих друзей и приятелей. Немало потешался и о. Филипп — в нем была сильная юмористическая жилка... Но вскоре и ему самому пришлось предстать перед тем же благодушным архиереем и беседа с ним закончилась не столь безобидно, как со мной. Владыка держал в руках рукописное сочинение автора, оставшегося для нас неизвестным, и стал задавать вопросы, касавшиеся и просветительной суеты о. Филиппа, и смуты приходских умов, и по поводу неодинакового отношения к таксе за требоисправление, и почитывания сочинений Толстого. — И яички вкушал в Петров пост? — под конец в упор задал вопрос архиерей. О. Филипп, не раз участвовавший в рыболовных походах на речку Медведицу и разделявший с молодой компанией греховные трапезы, не стал запираться. — Грешен, вкушал. — То-то вот... начитался Толстого-то!.. Вернулся из этой поездки к архиерею о. Филипп лишь затем, чтобы забрать семью и распрощаться с станицей. Архиерей за вольнодумство и в видах охлаждения его просветительного пыла перевел его в бедный хохлацкий приход слободы Степановки. Проводили его прихожане и старообрядцы со слезами. И доныне глазуновцы, вспоминая о нем, говорят, что такого славного, «простого» батюшки никогда у них не было и не будет... В Степановке епархиальное начальство круто пресекло всякие попытки общественных начинаний о. Филиппа. Тут же вскоре умерла его жена Анна Ивановна. Остался один о. Филипп, и тяжкое время настало для него. Рясу снимать не хотелось — был слишком сердцем привязан к церкви, верил в возможность — и дорожил ею — служить с пользой народу в сане духовно-пастырском. Но стезя, подлинно, была зело терниста... После долгих размышлений и колебаний решил поискать укрепления сил в науке, поехал в Московскую духовную академию. Но наука открыла ему лишь дебри догматики, апологетики, гомилетики, патристики и духовного алкания не утолила. Пришлось, учась в академии, искать знаний путями окольными. «Тоскует душа в этой каменной пустыне,— писал он мне в то время,— Хотелось бы назад, к своим хохликам и казакам,— легче дышать там. Понимаю теперь апостола Павла, который, где бы ни был, все своих родных жид-ков в сердце держал...» После академии он остался, однако, в Москве — законоучителем Елизаветинской гимназии. Педагог вышел из него хороший,— мне приходилось от учениц его слышать восторженные о нем отзывы. Но, судя по его письмам, педагогическая деятельность все-таки не давала ему надлежащего удовлетворения,— хотелось найти «настоящее» дело. Уже потом, в московских газетах 1905 года, я встретил имя о. Филиппа. Встретились мы весною 1906 года. Розовыми упованиями были преисполнены оба, говорили о возрождении России. О. Филипп с восторгом распространялся о тогдашнем движении в среде духовенства и о близком очищении церкви от мусора и нечистот... Вспомнили, молодые наши годы со всей их теснотой, и даже не верилось, что до такого чудесного времени дожили... Было нам по 35 лет. Однако черная борода о. Филиппа уже заметно была переплетена серебряными нитями... Не знаю, сколько серебра прибавилось в ней после, когда прахом рассыпались неумеренные наши упования... За последние десять лет не пришлось нам встречаться, лишь изредка переписывались... И вот встретил я его в списке убитых в бою... С трогательной простотой описал последние часы его жизни церковник N-ского полка Захар Селиванов: «Начался бой, батюшка пошли в рядах солдат, с крестом в руках, присутствуя с криком ура в атаке, в передних рядах...» Перед глазами моими встал этот славный человек, всегда горевший огнем самопожертвования, болевший болью родной страны, скромный, простой, чуждавшийся эффекта. Законоучитель женской гимназии, он в наши трудные дни оказался в рядах бойцов, умирающих за честь родины. Мягкий, исключительно сердечный, чуждый вражды и крови, пастырь духовный, он, воодушевляя на бой, умер смертью героя рядом с безвестными героями, добровольно приняв на себя часть великого скорбного бремени, несомого родной землей... Впервые опубликовано: Русские записки. 1915. Июнь.
Крюков, Фёдор Дмитриевич (1870-1920) - русский писатель, казак, участник Белого движения. | ||
|