| ||
|
Помню такую сцену. Около телефонной трубки робко и застенчиво толпятся передо мной маленькие ребятки — Богдановичи. Скарлатина заставила их перекочевать из своей квартиры на сторону, а дедушка скучает в разлуке, и вот раз в день приходится им заходить в квартиру малознакомых людей и по телефону обменяться с дедушкой несколькими словами. Дедушка этот — Николай Федорович Анненский... Мы просим номер 144-66, и вот начинается беседа... До меня долетают лишь отрывки, но я уже догадываюсь, когда мои маленькие гости говорят именно с дедушкой, а не с кем-либо другим из семьи. Тогда начинается особое оживление и веселье, слышатся взрывы смеха, изумленные восклицания, нетерпеливая толкотня около трубки и счеты из-за очереди. Это с несомненностью указывает, что у телефона — дедушка и по обыкновению рассказывает что-то ужасно интересное и веселое. — Что?., кошка?., родила?!. Сколько котенят?.. По многообразным восклицаниям, любопытствующим вопросам и озабоченным просьбам моих гостей даже я, человек посторонний, составляю себе отчетливую характеристику каждого котенка, остроумно изображенную дедушкой, и заражаюсь общим весельем. С котят неутомимый и неистощимый дедушка, всегда, казалось бы, так заваленный серьезной работой, переходит на другие предметы, и все у него трепещет жизнью, весельем, все полно захватывающего интереса. В заключение — какие-то стихи на бабушку, производящие необычайную сенсацию... Я как теперь слышу это радостное детское оживление, ясный смех, легкое междоусобие из-за трубки телефона и думаю о том, что не только дети, но и все взрослые, молодые, пожилые люди, которых мне пришлось видеть и знать,— все в беседе с Николаем Федоровичем как-то невольно, неприметно для себя, светлели, оживлялись и смеялись тем же ясным смехом, как его маленькие внучата. Всем и всегда он был интересен, всех легко, без всяких усилий с своей стороны брал в плен, очаровывал своим блестящим остроумием, согревал неизменным радушием, заражал и выпрямлял унылых и пасмурных своим веселым, бодрый, мило-шутливым настроением. В непогожий, холодный и ветреный день поздней осени иногда глянет солнце сквозь разорванные облака, на минутку осветит ласковым светом унылую землю,— и прояснеют вдруг знакомые дали, заблестит зеркальными осколками вода в колеях дороги, среди побуревшего жнивья зелеными пучками весело ощетинится молодая травка,— улыбнется и просветлеет добрым и радостным светом лик природы. Таким милым светом вечерним был и Н.Ф. в последние годы невеселой русской жизни... Силу обаяния Николая Федоровича мне приходилось наблюдать на людях, по политическим симпатиям очень далеких от тех взглядов, каких держался сам Н.Ф. Помню, на юбилейное заседание, посвященное 50-летию Литературного фонда, я затащил своего приятеля профессора, человека беззаботного касательно политики и литературы, но для порядка поругивавшего не только «товарищей», но даже и кадетов. На заседании в числе других ораторов выступал и Н.Ф. Анненский. Речь его была посвящена памяти Н.К. Михайловского. Это было выступление чисто академическое, не боевое, где обыкновенно с особым блеском развертывался Н.Ф.,— но и эта, на мой взгляд, спокойная н ровная речь изумила и зажгла моего правого приятеля огнем своей искренней веры в торжество великой борьбы за свободу и благо народа, пленила своим юношеским энтузиазмом. — Ведь вот... старик... Много ли и жить-то ему осталось? Все равно ничего не увидит осуществленным из того, о чем волнуется. А горит, как юноша. Обаяние же его в обыденной жизни — на людей, имевших счастье близко соприкасаться с ним, было положительно безгранично. Его искрометное остроумие, никогда не покидавшая его бодрость, озаренная ясность, удивительная чуткость сочетались с особой душевной деликатностью, участливостью и умением подойти к человеку. Даже в объяснениях с полицией, столь часто выпадавших на долю Н.Ф., он способен был сохранить благодушную мягкость, и эта его выдержка, благородная, спокойная, отменно любезная манера беседы, прикрытая флером легкой, почти незаметной, невольной иронии, очаровывала даже гг. приставов и полицеймейстеров... Мне, провинциалу, не пришлось быть свидетелем наиболее видных общественных выступлений Н.Ф. — ча, которые совпали с годами освободительного движения. Я познакомился и получил возможность часто видеться с ним уже позже, в годы общественной депрессии, в пору «успокоения», и видел его большею частью в тесном кружке единомышленников — на партийных собраниях и на четвергах в «Русском богатстве». Был он нашим неизменным и несравненным председателем. В заседания наши он вносил всегда особенное оживление своим искрометным остроумием, богатством и разнообразием своих жизненных воспоминаний и блеском суждений. Его частые эпизодические уклонения в сторону от обсуждаемого вопроса прямо зачаровывали слушателей. И к прерванному обсуждению возвращало их лишь шутливое напоминание его самого, председателя: — Ну-с, государи мои, вернемся к нашим баранам... Столь же обаятельным и многообразным был он и в роли хозяина на четверговых собраниях в редакции «Русского богатства». Много раз возникала у меня мысль — и не у меня одного — записывать за Н.Ф. его богатые воспоминания, рассказы о прошлом, которые он передавал с изумительным мастерством, его блестящие mots [Словечки (фр.)], реплики, изящные анекдоты... Сам он писал мало. В последние годы уже не мог писать — ни времени, ни здоровья не было. И я очень жалею теперь, что не занес хоть части щедро расточаемого им богатства памяти и остроумия на бумагу. Так и унес он его с собой в вечность... Мы, его слушатели, были как дети на морском берегу, полном нарядных раковин и многоцветных камешков: кругом — красота, блеск, диковинная игра цветов и красок... И так много, так щедро рассыпано все, что не знаешь, что взять на память, и стоишь очарованный и растерянный... Я должен признаться откровенно и покаяться в собственном невежестве: из писаний Н.Ф. мне знакомо немногое. Знаю, что и статистические, и экономические его исследования считаются ценными работами в своей области, но тем большим человеком, тою значительной, центральной фигурой в русской общественной жизни, каким я видел и чувствовал его, сделали его, конечно, нелитературные его труды и заслуги. Рядом с ним приходилось видеть людей с очень громкими политическими, учеными, литературными именами, но их соседство никогда не затмевало Н.Ф. своим блеском, не умаляло его роста,— на всяком месте, при всяких условиях в нем чувствовался особенный человек, к которому невольно тянулся взор, за которого цеплялась мысль как за лучшего и надежнейшего общественного представителя, судью, защитника, авторитетнейшего руководителя и вождя. Человек он был — в самом возвышенном и благородном смысле этого широкого слова. Редкостно и счастливо сочетались в нем острота ума и чуткость совести, мужественное сердце и гуманная отзывчивость, доблесть стойкого гражданина и мудрая терпимость отважного борца, много пережившего, передумавшего, перечувствовавшего... Живой и труднодостижимый образец того, какими надо быть всем нам... И каждый раз думалось, глядя на него: вот человек, которому я без тени сомнения вверю свой путь, и он не обманет моей веры... за ним пойду всюду, куда он поведет, куда укажет, и я знаю, что благородное слово его ни на йоту не разойдется с делом, что бесстрашно умрет он под завещанным ему знаменем, и легко, и радостно, и славно умереть под этим знаменем за ним и рядом с ним... Впервые опубликовано: Русское богатство. 1912. Сентябрь.
Крюков, Фёдор Дмитриевич (1870-1920) - русский писатель, казак, участник Белого движения. | ||
|