| ||
|
Из закавказских впечатлений Расставаясь со своими товарищами по 3-му лазарету Государственной думы, я не без грусти думал, что со многими из них, может быть, никогда уже не встречусь в жизни: судьба разбросает нас по разным углам и закоулкам обширного отечества, и постепенно сотрется в памяти, потускнеет, что было светлого, душевно-трогательного в нашей совместной походной жизни,— тесная близость и братская простота обихода в условиях неведомых раньше лишений и исключительного рабочего напряжения. Одно я знал: что не потускнеет самое ценное, самое дорогое, вынесенное из этой кратковременной близости с русской молодежью,— радостно укрепленная вера в русскую интеллигенцию, в русскую душу, неугасимо горящую огнем подвига и самопожертвования... Но никак бы я не мог тогда допустить мысли, что многих моих юных друзей, тепло и ласково меня провожавших, таких веселых, остроумных, жизнерадостных, я не увижу потому, что через какой-нибудь месяц оборвется их молодая жизнь в разгаре самоотверженной работы, что покинут они этот лучший из миров, исполняя завет величайшей любви — «положить душу за други»... Вышло же так. Был такой период в ходе военных действий на Кавказском фронте после декабрьского разгрома турецкой армии, когда огромная часть черной медицинской работы и заботы лежала исключительно на думском отряде. В приказе по Кавказской действующей армии от 5 февраля 1915 г. за № 47-м об этом рассказано подробно и обстоятельно. Теперь нельзя и не время касаться некоторых деталей войны. Между прочим и того, до каких пределов может притупиться в обстановке массовых смертей и потоков крови чувство сострадания к человеку, как чудовищно вырастет равнодушие даже там, где ему никак не должно быть места, и как много надо горения в сердце, чтобы не поддаться стихийному одеревенению, не дать «замерзнуть» совести. Заслуга думского отряда — в том, что среди непередаваемых человеческих страданий он отверг практически успокоительное «ничего не поделаешь» и ринулся на борьбу со страданием, не задаваясь вопросом, хватит ли у него сил и средств. Самоотверженные борцы сделали огромное дело, но не одна жизнь сгорела в этой исключительной по трудности борьбе. А работа была во всех смыслах черная,— и по обстановке, и по тягости даже физической, и главным образом по состоянию той массы, которая явилась объектом попечения думского отряда. Это — наш воистину темный и несчастный враг, голодный, оборванный, обмороженный, невообразимо грязный, обовшивевший, с зацущенными ранами и язвами. Неудержимым потоком он сдавался в плен, и едва ли были более потрясающие картины, как пришедшие в стан победителей турки у котла горячей пищи. Толпа бросалась к солдату, державшему чашку, сваливала более слабых, топтала, тянулась руками, умоляла, толкала, бранилась, а из-под ног слышались раздирающие стоны. Рассказывала мне сестра: когда одного такого истоптанного, кричавшего, облитого похлебкой она попыталась было оттащить как-нибудь в сторону,— а он лежал у самого котла,— турок замотал головой и глазами умолял не трогать его, оставить возле котла, надеялся, что тут вернее получить глоток горячего... В лазаретах, брошенных бежавшими турецкими войсками, напоминающих грязью и вонью что угодно, только не лазареты, вперемежку с живыми, еле слышно от истощения стонавшими людьми лежали уже разложившиеся трупы, которых некому было убирать. «Су!» (пить) — единственное слово выговаривали запекшиеся уста умирающих в тифозном огне... Не все, на ком лежал долг, могли и не все, может быть, хотели победить чувство брезгливости и страха перед заражением, найти в себе достаточно мужества, чтобы не забыть, что это — люди, несчастные и неповинно страдающие, подойти к ним и омыть их раны... Пришел думский отряд. Хрупкие с виду студенты-санитары, юные сестры-студентки без колебаний принялись перетаскивать на своих плечах этих несчастных, остро пахнущих, кишащих насекомыми людей, обмыли, перевязали, накормили. «Эффенди-доктор!» — со слезами благодарности, умиленно бормотали турки и украдкой ловили руку санитара или сестры и прижимались к ней воспаленными губами. А эффенди-доктора по вечерам усердно занимались охотой на насекомых, которые перекочевывали на них с пациентов. И как ни наметался глаз, как ни научился отличать вошь турецкую,— гигантских размеров и необыкновенной плодовитости вошь,— от русской, а турецкая сделала свое дело: после двух недель работы некоторые нашли безвременную могилу рядом с братскими могилами героев, живот свой на поле брани положивших... Первой сошла в могилу сестра Софья Ольшвангер. За время вынужденного безделья в Карсе, где я присоединился к думскому отряду, в среде веселой, шумной, остроумной молодежи Софья Ольшвангер, немолодая, некрасивая, тихая девушка, ничем не вызывала к себе внимания: в меру общительная, не всегда сдержанная в атмосфере тех товарищески фамильярных отношений, которые вошли в обиход в тесноте и скуке бивуачной праздности, она держалась как-то в стороне, в тени. Но когда наступила страдная пора,— бессонные ночи, дни безотрывной работы в тесноте, холоде и грязи курдских саклей, когда начались переходы по горам в метели, по пояс в снегу, ночевки под открытым небом в 30-градусные морозы,— тут тихая девушка со скорбной складкой между бровями выделилась своей исключительной энергией, неутомимостью и безотказностью в работе, как прекрасный голос большого артиста выделяется в хоре менее сильных голосов. Отдать последний свой кусок голодному, взять на себя вне очереди добровольно самую черную, самую тяжелую работу,— прежде сестры Сони этого никто не мог сделать. Помню, на одной ночевке, когда мне досталось лечь в дверях, в самом коротком соседстве с наружным холодом, сестра Олынвангер подошла ко мне и стала уговаривать взять ее шубу, чтобы укрыться от холода. «Право же, у меня шаль теплая, мне шуба совсем ни к чему...» Было это смешно и трогательно. Неизменно верна себе была сестра Соня везде и всюду: вся мысль — о других, менее всего заботы — о себе... Чтобы принести жизнь свою в жертву родине в годину тяжких испытаний, Софье Олынвангер пришлось пройти через ряд рогаток и препятствий, которыми так обилен тернистый путь сынов и дочерей ее племени. Еврейка. Общины, носящие Красный Крест, не зачисляют в свои кадры евреев. А не зачислившись в такую общину, нельзя получить доступ к работе милосердия. Только настойчивое ходатайство покойного кн. Варлама Геловани помогло Софье Олынвангер, опытной земской фельдшерице, войти сестрой милосердия в комплект 3-го лазарета Государственной думы. Единственное, может быть, счастье, которым подарила ее родина, скупая на ласку и привет к ней, дочери обделенного правами народа! И зато она, родина, должна была принять чистую жертву бедной падчерицы своей — ее прекрасную жизнь: и маленький холмик каменистой земли среди величавых гор, за Мерденеком,— в Ольтинском направлении,— будет в ряду славных русских могил — скромная могила сестры Софьи Ольшвангер... Рядом с ней выросло потом еще шесть товарищеских могил. Впервые опубликовано: лит. сб. «Щит». М. 1915.
Крюков, Фёдор Дмитриевич (1870-1920) - русский писатель, казак, участник Белого движения. | ||
|