| ||
|
1 1905, август — Почему вы так хорошо знаете военный быт, описанный вами в «Поединке»? — Как же мне не знать! Я сам прошел эту «школу», был армейским офицером, батальонным адъютантом. Если бы не цензурные условия, я бы не так еще хватил... — Вы сами вполне довольны вашим произведением? — Нет! Последние главы скомканы. Пришлось торопиться к выходу очередной книжки «Знания» и наскоро диктовать. — А вы знаете, что говорили, будто бы ваш «Поединок» — подражание «Истории одного маленького гарнизона» Бильзе? — Слышал! Ничего общего!.. Да к тому же я только уже теперь прочитал эту историю. — А как вы смотрите на задачи художественного творчества? — Я лично люблю правду голую, бьющую по головам и, как говорится, по сусалам. Потому нахожу, что писатель должен изучить жизнь, не отворачиваясь ни от чего... скверно ли пахнет, грязно ли — иди, наблюдай... Не пристанет, а живых документов зато не огребешь лопатой. 2 1907, ноябрь — Написали что-нибудь новое? — Написал рассказ «Изумруд», который я посвятил памяти толстовского «Холстомера». — Вы, кажется, принадлежите к числу восторженнейших почитателей Льва Николаевича? — Да разве может быть иначе? Ведь это же единственный величайший писатель, у которого все мы должны только учиться и учиться. — А кого из нынешних писателей вы больше всего цените? — Бориса Зайцева. Это еще молодой, но с огромной будущностью писатель. У него есть глаз, умение проникать в жизнь и человеческую подоплеку и богатство слов. Кстати, вы знаете, у какого писателя подсчитано наибольшее количество слов, которыми он пользовался? — Нет. — У Шекспира: одиннадцать тысяч двести слов. За ним идет Пушкин — шесть тысяч восемьсот слов. Толстой еще окончательно не подсчитан, но, как говорят, счет уже перевалил за седьмую тысячу. — Вы бывали, Александр Иванович, в театрах? — Вообще не бываю. Не люблю ни театра, ни актеров. Не любил их и Чехов, который очень нелестно о них отзывался, называя их «подлецами с овальными лицами». Из всех актеров, с которыми я встречался, я люблю только Кондр. Яковлева и И.И. Судьбинина. Это очень талантливые люди, а главное, не похожи на актеров. 3 1908, январь ...— Тянет меня... в небольшой уютный крымский городок — Балаклаву, эту красивую игрушку нашего Южного берега... Обстановка этого городка удивительно располагает к работе, ровной, спокойной, вдумчивой... Там я писал, между прочим, свой «Поединок»... Моей мечтой было навсегда поселиться в Балаклаве, и я приобрел там землю на склоне горы у открытого моря... Как поклонник цветов, я прежде всего занялся устройством сада, для домика уже свозился материал... но нелепая история конфликта с бывшим главнокомандующим флота Чухниным помешала мне привести в исполнение свое намерение... Меня выслали из Балаклавы, и до сего дня въезд туда мне запрещен, несмотря ни на какие хлопоты! О вторичном своем посещении Балаклавы А.И. Куприн сказал шуточным стихом: В Балаклаву — точно в щелку,
— Говорят, вы написали новую большую повесть?.. — Да, я заканчиваю повесть «Нищие», но предпочитаю пока не говорить об этом произведении... Вот на днях появится мой рассказ «Суламифь», который я с радостью выпускаю в свет. Я давно зачитывался, по-моему, одним из лучших произведений мировой литературы, библейским «Ширга-Ширим» — «Песнь Песней», где так трогательно и поэтично мудрый царь Соломон поет о своей любви к маленькой красивой Сулхмири... Эта любовь царя к девочке и послужила сюжетом для моего рассказа, который не сегодня-завтра выйдет в свет... — Затем, в Александринке идет ваша пьеса. — О нет... Это — переделка моего рассказа «На покое», талантливо сделанная А.И. Свирским. Мое участие в ней ограничилось исключительно редакционным просмотром. Сам я давно уже собирался написать пьесу, в голове у меня уже готов ее черновик, и, я надеюсь, скоро она появится в печати... В разговоре А.И. Куприн затронул вскользь литературу последних дней... — Я верю в великое будущее русской литературы... Ни реакция, ни декаденты, ни символисты новой формации, ни городовые — никто не может загубить ее, помешать ее цвету. Как ни будут крошить русский язык господа модернисты,— он никогда не утратит своей силы и красоты. Я не сомневаюсь, что настоящий «промежуток» в нашей литературе не долго будет длиться, и русский язык найдет людей, достойных писать на нем... Скоро они сметут его нынешних губителей, и снова явятся писатели, о которых станет говорить мир... Мы еще доживем до этого дня... 4 (1909, февраль) ...Первые главы его нового произведения появятся только в третьей книжке, предположительно выходящей в конце февраля или начале марта. — «Яма», а не «Злая яма», как сообщали газеты,— поправляет Куприн.— То — пьеса Фоломеева, а это — повесть Куприна. «Ямская сторона»,— то есть где жили извозчики, ямщики. Потом стали называть просто «Ямская». Потом еще укоротили — стало просто «Яма». У меня это — квартал города, где расположены веселые дома. Я слежу быт и нравы их обитательниц, и читатель увидит у меня судьбу четырнадцати падших женщин. Я уже ясно вижу все эти судьбы, и тут многое я прямо знаю как факт. Иногда я думаю: зачем описывать эти дома? Все в них бывали, все это знают. Но сейчас же думаю: «нет, не все». Не бывали, например, матери, а им это нужно знать. И продолжаю. В эту работу я влюблен. Это, однако, не значит, что работается очень легко. Работается трудно. Большая трудность для меня в том, что действие, например, первых десяти глав все должно улечься в один день. Компания попала в эти дома и засела тут. Пока у меня готово всего лишь шесть глав. Я в жизнь свою никогда не читал вслух своих произведений. Не знаю, как это можно. А по корректуре читать не стоит. Тут еще много неопрятно, и есть путаница в именах, названиях и т.д.... — Чем дальше живешь и больше пишешь, тем все больше растет требовательность к себе и, конечно, неудовлетворенность. Сейчас предложений столько, что только бы писать и писать. Но не хочется писать зря. Прошло то время, когда я обращался с беллетристикой слишком просто: «Был ясный морозный день... Графиня сидела в своем будуаре в глубокой задумчивости... Молодая девушка приложила свое воспаленное чело к холодному стеклу окна». Теперь уж так не могу. Теперь уж за все это стыдно. Недавно я пересматривал свои рассказы и вижу, что в старину я со спокойным сердцем пользовал хотя бы, например, слово «выглядел». В каждом рассказе чуть не по два раза! Но ведь теперь-то уж я знаю, что есть немецкое слово aussehen и нет русского слова «выглядеть». Не очаровываясь, смотрит Куприн на современную русскую литературу. — Скажите,— спрашивает он,— в чем секрет, что я могу перечитать иное иностранное произведение дважды и не мог бы сделать этого в отношении какой-либо русской книги, сейчас появляющейся? Из последних вещей мне понравились «Навьи чары» Сологуба. Свободный, конечно, вымысел, но ведь Сологуб так и говорит, что будет творить легенду и фантазировать. Для меня есть какой-то жуткий смысл в этих тяжелых призмах на столе, вобравших чью-то душу, в «тихих мальчиках». Я их, конечно, тоже не понимаю, как и все, но они запомнятся. Это хоть не банально... — Я хотел бы... тронуть в личности Пушкина ту сторону, которую, кажется, у нас еще никогда не трогали. В его переписке так мучительно трогательно и так чудесно раскрыта его семейная жизнь, его любовь к жене, что почти нельзя читать этого без умиления. Сколько пленительной ласки в его словах и прозвищах, с какими он обращается к жене! Сколько заботы о том, чтобы она не оступилась, беременная,— была здорова, счастлива! Мне хотелось бы когда-нибудь написать об этом и прочесть лекцию. Когда мне приходится слышать, что Пушкин был некрасив, что какие-то там светские дамы в своих мемуарах не называли его иначе, как уродом,— мне хочется громко протестовать. Разве в любви мужчины может играть хоть какую-нибудь роль его красота? Разве кто-нибудь из нас, сидящих здесь, красив? Ведь надо только представить себе, какая бездна красоты была в его чувстве, которым он мог согревать любимую женщину, как он, при своем мастерстве слова, мог быть нежен, ласков, обаятелен в шутке, трогателен в признаниях! Вот вы говорите, что найдены и, может быть, будут опубликованы какие-то новые письма Жуковского к Пушкину. Есть будто бы письмо, говорящее с несомненностью о том, что разговоры о легкомысленном поведении его жены не были безосновательны. Мне это жалко и больно. И это разрушает тот мой мотив, который бы я хотел провести в своей лекции. Я хотел бы представить женщину, которую любил Пушкин, во всей полноте счастья обладания таким человеком!.. — Надо брать таких, как Шекспир, чтобы искать параллель или аналогию Толстому. Недаром он берется валить именно Шекспира,— он знает, кто ему соперник в веках. Все другие сравнения к нему не идут. И что бы он сам ни говорил,— он знает, что он бессмертен. Может быть, держа в своем столе такие свои работы, как «Хаджи-Мурат», и не пуская их в свет, он держал мысль показать нам уже после своей смерти, какая у него была сила, и эти последние вещи его, какой-то там «Круг для чтения», какая-то маленькая мудрость на каждый день — покажутся совершенным пустяком, оттеняющим его настоящее величие в художественной вещи. Говорят, это совсем в жанре «Казаков». Как же это должно быть великолепно! И какую настоящую кровь даст он, изображая «замирание Кавказа»!.. — Я считал бы счастьем видеть Толстого. Но я бы оговорился,— видеть его настоящего, нараспашку, что называется, душа к душе. Не так, как он сидит со всеми и всегда, то есть немножко философствуя, поучая и морализуя. Хорошо бы, что называется, его раскачать, чтобы увидеть его совсем напрямки, не в привычном и почти заученном положении. Вот мне рассказывал N, как ему удалось научить Толстого игре в винт. Старик немножко увлекся. Ему понравилось. И вот он говорил, что надо было видеть старика, когда его туза противник бил козырной двойкой. Он готов был бросить карты и вскипал: «Помилуйте, как же это туза бить!..» И вот за то, чтобы посмотреть такого Толстого, я бы дал дорого!.. Та черта, которую знающие люди подмечали в Чехове, умевшем подходить к любому человеку разного звания и положения, от мелочного лавочника и босяка до учителя или отставного генерала, свойственна и Куприну. Он чувствует себя как дома у костра сторожевых мужиков, у котелка с картофелем выехавших на работу рыбаков и т.д. и обладает тем редким качеством, которое позволяет и этим, совсем чужим ему людям сразу чувствовать в нем «своего» человека. — Я только теперь начинаю «видеть» и наблюдать,— говорит он.— Раньше я просто только «смотрел». И хочется торопиться смотреть. Мои мечты сейчас складываются в таком, например, смысле: поехать, например, по России на велосипеде и писать очерки в такую газету, как «Русское слово»... 5 1909, февраль ...— Мне до сих пор не удается закончить две больших повести, обещанные московским издателям. Это — «Яма» и «Нищие». Кроме того, я связан словом с некоторыми журналами, ожидающими моих небольших рассказов, как-то: «Современный мир», «Огонек», «Биржевые ведомости» и др. Уезжаю я в Житомир... Моя давнишняя мечта иметь свою землю, заниматься садоводством и огородничеством. Я уже было осуществил это в Балаклаве, где приобрел имение и посеял виноград. Но меня лишили радости видеть плоды моих трудов. В Балаклаву, несмотря на все мои хлопоты, мне окончательно въезд запрещен. Объяснения тому я никак до сих пор не могу получить. Дело в том, что в бытность мою в Балаклаве я близко сошелся с черноморскими рыбаками, среди которых у меня было много друзей. Я присматривался к их жизни, принимая непосредственное участие в их занятии... Мы выезжали в море за рыбой, встречались в рыбацких кофейнях и «бодегах», плели вместе сети и чинили рыболовные снасти. Это было в знаменитые октябрьские дни. Вдруг какой-то шутник, а может быть, наивный враг распустил слух, что я задумал «отложиться с Балаклавой от России и провозгласить себя президентом демократической рыбацкой республики»... Всякий, кто знаком с моими политическими убеждениями, конечно, поймет нелепость даже самой мысли о подобном коварном заговоре с моей стороны. Но, представьте, вскоре после этого слуха меня выслали из Балаклавы, и до сих пор я не могу добиться права въезда в этот игрушечный красавец городок... Вы, конечно, можете отнести этот эпизод к курьезам русской действительности, но для меня — это тяжелое лишение... Чего бы я только не дал, если бы меня вернули к моей земле. Но, очевидно, здесь мне приходится поставить крест. И вот я избрал город Житомир, где и предамся своим любимым занятиям: разведу цветы, устрою фруктовый сад, засею огороды. Ради этой работы я готов даже отказаться от своей писательской деятельности. Сейчас, увы, она превратилась уже в профессию. Как тяжело сознавать это!.. Конечно, мне трудно теперь порвать окончательно связи с литературой. Но я бы с удовольствием ограничился писанием в год двух-трех рассказов для детей,— таких, чтоб и взрослым было занимательно прочитать их, и ребятам полезно. В этом направлении я бы, пожалуй, приблизился к характеру рассказов Киплинга, которого считаю одним из лучших современных писателей. Вот я вспомнил о Балаклаве... Жизнь там, среди рыбаков, дала мне неисчерпаемый источник сюжетов для моих произведений. Пока я затронул их лишь слегка в маленьких очерках об этом местечке. Но впоследствии собираюсь посвятить им целую повесть. Пишу последнее время мало еще и потому, что стал строго относиться к своим писаниям. Начнешь иной раз писать — и разорвешь. Все обличаешь в себе новые недостатки: то слог не понравится, то форма художественная покажется не столь совершенной, как хотелось бы. И только теперь сознаешь по-настоящему муки творчества... 6 (1909, июнь) Случай забросил меня в Житомир. Конечно, первой моей мыслью явилось решение навестить живущего теперь там Куприна... Александр Иванович, приветливо улыбаясь, перекладывал с одной руки на другую лейку, которой только что он поливал цветы. — Простите, господа, не подаю вам руки, она грязная, в земле. Плотный, сильный, в пестрой блузе с широким кожаным кушаком, он очень похож на того Куприна, которого мы знаем по его многочисленным портретам. — Вот видите,— сказал Куприн,— пребываю в самом первобытном состоянии, вожусь с огородами, пачкаюсь... А знаете, теперь я в истерзанном виде, но вы бы посмотрели, когда «скребницей чищу я коня»! — Какого? — Своего верхового. Вот на днях во время верховой езды слегка вывихнул себе ногу, как видите, хромаю; если хотите, пойдемте потом посмотреть мою лошадку... Прошли на веранду. — Скажите, Александр Иванович, как вы себя здесь чувствуете? — Прекрасно. За богато установленным всякими соленьями, печеньями и вареньями столом разговор лился очень непринужденно. Куприн очень охотно отвечал на наш почти перекрестный допрос. — Я сказал, что чувствую себя прекрасно, но, в общем, меня не слишком привлекает жизнь этого скучного, тусклого провинциального городка. Я люблю цветы, собак, огороды, верховую езду, солнце, море... Впрочем, прелести жизни на морском побережье я лишен. Как вам известно, должно быть, и из печати, рвение соответствующих администраторов изгнало меня из Моей милой Балаклавы, с которой у меня связано столько воспоминаний. Сколько прекрасных дней, сколько захватывающих моментов дала мне жизнь среди рыбаков в этом игрушечном городке! Мои последние рассказы из крымской жизни написаны именно под влиянием вечных впечатлений, навеянных на меня родной черноморской деревушкой. До сих пор, несмотря на все мои хлопоты, я не могу вновь поселиться в тех местах, откуда по чьим-то злостным и безосновательным наветам я был выслан в исторические дни... Впрочем, я нахожу себе утешение в природе. Мое единственное развлечение — мой милый сад, к которому я сильно привязался. — Правда ли, Александр Иванович,— спросил я,— что вам наскучила жизнь в Житомире и вы собираетесь отправиться за границу? — Нет, сейчас я по уши сижу во второй части «Ямы». Пока я не кончу, буду находиться здесь безвыездно. — В печати и обществе распространился слух о том, что «Яма» оказалась точной фотографией, точной иллюстрацией жизни города Киева. — Это, конечно, неверно. Наоборот, я даже имею корреспонденции из других городов, например, Петербурга, Москвы. В этих письмах мои друзья-корреспонденты уверяли меня, что я изобразил местный быт и типы. Конечно, все мои корреспонденты не правы. На самом деле я избегаю «портретности», стараюсь подмечать лишь характерные черты и психологию. «Яма» — это и Одесса, и Петербург, и Киев. Ведь «это» — как в известном анекдоте — на всех языках одинаково. — Скажите, Александр Иванович, каково будет содержание второй части «Ямы»? — Я вообще считаю плохой приметой рассказывать о своем произведении до его напечатания. Могу, впрочем, сказать, что во второй части будет преобладать элемент — если хотите — романтический. Закончить свою работу я думаю к июлю месяцу, тогда я сумею поехать за границу, скорее всего в Англию; с ней я знаком, главным образом, по произведениям английских писателей; вообще английская литература имела на меня всегда большое влияние. — Верно ли, что к вам обращались некоторые «драматические переделыватели» за разрешением перелицевать «Яму» для сцены? — Да, в этом сообщении есть доля истины. Я вообще считаю себя не вправе запрещать кому-либо «драматизировать» мою вещь. Ко мне обращались. Но своей личной санкции я никому не давал... Тем временем подали кипу корреспонденции. Быстро вскрыв один пакет за другим, А.И. Куприн с улыбкой протянул нам несколько: — Это все приглашения. От благотворительных вечеров нет отбоя. Всюду просят не отказать... Куприн никому не отказывает. 7 (1909, июнь) — Говорят, что отсюда вы собираетесь ехать к Толстому? — Нет, пока не хочу тревожить Льва Николаевича. Вчера получил ответную телеграмму от гр. Софии Андреевны. Она пишет, что рада будет меня видеть, но сообщает вместе с тем, что, возможно, к моему приезду Льва Николаевича не будет в Ясной Поляне. К тому же я немного боюсь видеть его теперь, до выхода в свет второй части «Ямы». Если он отзовется нелестно о первой части, то это может неблагоприятно отразиться на дальнейшей моей работе. Слова Л.Н. для меня имеют большой вес... Я заеду к нему на обратном пути из имения моего друга Ф.Д. Батюшкова, куда я теперь направляюсь. Там я и надеюсь закончить «Яму». Разговор наш, естественно, коснулся последнего произведения Александра Ивановича. — Я должен,— сказал Куприн,— еще раз заметить, что лица, выведенные мною в «Яме», не являются точной фотографией, снятой с живых людей. Эти образы и типы скорее выдуманы мною, чем сфотографированы. Я подметил, правда, здесь, в Киеве, много отдельных штрихов для психологии персонажей повести. Они помогли создать тот или иной образ, но это не копировка, которую я презираю. — Некоторые отмечают,— продолжал Александр Иванович,— еще то обстоятельство, что в «Яме» сохранены многие действительные фамилии и имена. Это правда, но что ж из этого? Воображение подсказывало мне дать некоторым из выведенных типов то или иное соответствующее имя. Ведь часто так бывает, что характерные черты человека гармонируют и с его именем... Затем я поинтересовался узнать мнение Александра Ивановича о «Суламифи» — произведении, о котором критика, как я напомнил Александру Ивановичу, отнеслась несколько строго. — Это я хорошо помню,— сказал Александр Иванович,— и тем не менее без хвастовства и излишней скромности считаю «Суламифь» одним из лучших своих произведений, его очень люблю, и я надеюсь в будущем снова переработать эту вещь более согласно с библейским текстом. — Долго ли вы работали над «Суламифью» и какими материалами пользовались? — Я прежде всего познакомился через переводчика-«гебраиста» с древнееврейским текстом «Песни Песен» Соломона, а затем много раз перечитывал синодский перевод и славянский текст. Огромную услугу оказал мне Батюшков, предоставивший в мое распоряжение некоторые английские источники по вопросу о толковании этого замечательного памятника. Я очень жалею, что не ознакомился с некоторыми апокрифическими толкованиями «Песни Песен», но, в общем, работал порядочно и порою испытывал радость от этого труда. Я поинтересовался узнать отношение Александра Ивановича к современным критикам. — Я несколько скептически отношусь к значению критики. Критика мало помогает и писателю и читателю. Порою она замолчит произведение, а, смотришь, оно имеет успех. Возьмите, например, хотя бы Бунина. Когда вышел первый том его рассказов и стихов, критика совершенно не отметила его, а сочинение имело колоссальный успех. Одними из наиболее серьезных и даровитых нынешних критиков я считаю Горнфельда и Измайлова. К сожалению, последний слишком завален газетной работой. Вспомнив о критико-литературных заметках самого Куприна о Кнуте Гамсуне, я спросил Александра Ивановича, не оказал ли Гамсун на него какого-либо влияния. — Я теперь уже переболел Гамсуном,— ответил Александр Иванович.— В Гамсуне меня всегда привлекал его необыкновенный дар изображать природу, и в этом отношении за последнее время ему нет равного в литературе. Зато его драм я не понимаю. — Как вы относитесь к символизму? — Откровенно скажу вам, что символизм чужд моей душе, и я его совершенно не понимаю. Вообще же о русской литературе могу сказать, что я ставлю ее на первом месте в мировой литературе... 8 (1910, январь) ...— Рвусь всем разумением и всеми помыслами сердца моего побывать у Толстого, у нашего дорогого старика. Но каждый раз волна неизъяснимого страха отбрасывает меня, и я опускаю руки и говорю себе: «не смею». Я боюсь его. Ну, что я скажу ему? О чем спрошу? Он все знает. Глянет — и уж насквозь видит тебя. Вот это-то и страшно! Предстанешь перед ним весь как есть... Нет, я еще не готов к этому! Помню, один только раз я его мельком видел, когда он всходил на палубу парохода, и этот образ, светлый лучистый, с тихой улыбкой мудреца, остался самым отрадным воспоминанием в моей жизни. И кажется, донесу эту отраду до могилы и не решусь предстать перед его глазами. Страшусь!.. Вы знаете, за что я ни возьмусь — бросать должен: уже старик сделал. У него все есть. О наших людях скучно писать: их жизнь надуманная, деланная и так же похожа на настоящую, как цветы из крашеной бумаги похожи на настоящие розы и лилии. Вот бы лошадей, собак, деревья. Это хорошо, это натурально! Но старик уже все здесь сделал. Весну, лес, горы, реки, лошадей, собак — он все описал, и так, что ни я, ни другой ничего уж не можем прибавить. Я пробовал было в пику его «Холстомеру» написать своего «Изумруда» и должен был устыдиться. Бледно, чахло в сравнении с его творением. Разве можно с ним состязаться! Чувствую, что, если бы я родился сто лет спустя,— пожалуй, тогда я начал бы писать, тогда и на мою долю было бы что-нибудь новое из живой жизни. А теперь старик все забрал. Он ограбил всех нас. На сто лет ограбил... Его язык! Он иногда неуклюжий, тяжелый и нещадно громоздит «что» на «что» и «который» на «который», но отойдите немного и гляньте на то, что вышло. Как циклопические постройки: красота их выступает только на расстоянии. В этом тайна великого! Но старик умеет говорить и нежно. Он находит такие дивные, мягкие, трогающие выражения, как самые нежные, чарующие мелодии скрипки... И что ни скажет, то припечатано: уж иначе не назовешь, не придумаешь. Он умеет и смешить, если хочет. И его смех — очищающий, радующий, как тонкий ветер распыляемых духов... Он все может. О нем говорить надо день, два, неделю подряд, и то всего не выскажешь. Благоговею! Целую следы ног его, где он ступает... Я изучаю теперь его «Власть тьмы». Боже! Разве есть что-нибудь лучше и совершеннее? Постройка гениальная. Так все пригнано одно к одному, так, что ничего не вставишь между. А глубина замысла? А сила языка? А живость лиц? Да что говорить! Мировая вещь! А как играют ее у нас? Вот актеры озлились на меня и говорят, что я обидел их отзывом. Но что я сказал? Я сказал, что у нас нет артистов, нет талантов, а все актеры. И эти актеры не работают над делом, фиглярничают на сцене и режут сюжеты и героев. «Власть тьмы» — этому лучшее доказательство. Разве у нас есть... Никита,— настоящий, живой, потрясающий? Никита, который должен душу перевернуть. И мне доводилось видеть, как выходит актер Никита и говорит свое страшное: «Не могу... Пишшит», то есть не может задавить ребенка. Но говорит это так, что в зале смеются некоторые. Ведь это ужас! Это кощунство, это убийство и Никиты, и пьесы, и идеи, вложенной в нее. Бывали такие случаи, когда актер, игравший Акима, говорил не таё, а тае, с ударением на «а». Но что говорить! Где мог наш актер учиться? Когда в промежутках между репетициями и спектаклями он едет обедать, по дороге разговаривает с извозчиком и слышит от него полупьяную, дикую, исковерканную городом речь: «ежели, именно, таперича...» и, усвоив себе эту глупую словесность с глупой дикцией, имитирует потом на сцене всю эту мудрость, думая, что дает народный тип, изображает душу русского народа. Отвратительно!.. Во мне все кипит негодованием! И после этого еще хвали их! Если на всю актерскую братию придется два-три артиста с огнем дарования, то это еще не искупает вины всех. А вина их велика! У нас сцены нет. Нет изображения жизни. Нет души, нет тела даже. Не ужас ли? В кои веки русский народ дождался величайшего творения великого сына своего, и вдруг некому изобразить пьесу и потрясать ею души людей! 9 (1912, сентябрь) ...— Мое путешествие за границу,— рассказывает Куприн,— я считаю, собственно, черновым. Это нужно было, чтобы определить мои возможности. Путешествовал я с женою и дочкой... Мне, таким образом, удалось нынче посмотреть Италию, которую я очень хочу видеть, только одним глазком. Я был в Генуе и в Венеции. Бо́льшую же часть времени провел я оседло в Ницце и Марсели. У меня было намерение проехать на Капри к Горькому, но забастовка сделала то, что все пути на Неаполь оказались для нас отрезанными. Оставалась возможность ехать только на Корсику, чем и пришлось довольствоваться. А жаль, и прежде всего потому, что для меня было бы большой радостью повидаться с Горьким. Он звал меня таким милым, дружеским письмом. Я писал ему, между прочим, что капитан в Марсели угощал меня совершенно невероятной ухой, изготовляемой из только что пойманной рыбы и лангуст, перца и чеснока. «Хлебнешь, и точно ракета разорвалась в желудке». Он соблазнял меня, что у него на Капри итальянцы это делают так, что уже не ракета, а прямо бомба разрывается в человеке. И вот не пришлось съездить. В другой раз! Очаровала ли меня заграница? Не скажу. В России тоже хорошо. В Ницце я был в то время, когда там оставался, так сказать, хвост съезжающегося туда общества. Это были какие-то сомнительные баронессы, венгерские графини, вообще дутый «свет», те «аристократки», которых какой-нибудь подъехавший на автомобиле американец просто вызывал из отеля через портье, сам не поднимаясь в их комнаты. И все это было полно впечатлениями недавней игры и проигрышей в Монте-Карло!.. Это было вообще одно из самых отталкивающих зрелищ, и, разумеется, всего менее меня тянуло в эту сторону. Вообще, у меня не было интересных встреч с русскими, да и не для этого я ехал за границу. Мне очень досадно, что в Италии я не застал на своей вилле моего друга Жакомино, циркового клоуна... В Ницце пришлось выступить на вечере памяти Герцена. Я собрал немного публики,— там вообще было уже не так много русских,— и сделал невеликий вклад в фонд устроителей. Читал я о Пушкине,— вернее, просто сказал те мои любимые мысли о Пушкине, какие мне давно хотелось изложить на бумаге. Но и на этот раз я этого не сделал, и, пожалуй, мне было бы теперь не совсем легко вспомнить даже нужные цитаты. Конечно, я не остался равнодушным ни к красотам чужеземной природы, ни к сокровищам искусства. Венеция поразила меня. Как сейчас, я вижу собор святого Марка и направо от входа великолепную гробницу какого-то кардинала, имя которого забыл. В жизни моей я не видел такого благородства человеческого лица, такой великолепной аристократической гордости в изгибе носа, во всем складе, в тонких изящных пальцах, какое я видел здесь, в этом мраморном образе князя церкви, лежащего несколько веков в митре и паллиуме. Мы были в Венеции недолго, но взяли от нее все, что можно взять в три-четыре дня,— от музеев и зданий до катанья на гондолах. В палаццо Дожей ко мне настойчиво приставал гид, заговаривавший со мной по-итальянски, и по-немецки, и по-французски: «Signor! Herr! Monsieur!» Он был мне не нужен, ибо, когда он называл картину, я указывал ему имя художника. Наконец он отстал, с безнадежностью показав в окно на три русских судна с андреевским флагом, стоявшие в море. Он понял, что я русский. Но он все-таки в конце концов получил свой искомый франк. У того места, где осталась знаменитая скважина, куда опускались доносы трибуналу, он ткнул пальцем по направлению щели и сказал: «Le донос!..» Прислушиваясь к русским, очевидно, он заучил это слово, столь употребительное в речах эмигрантов, и как же после этого было не поощрить его!.. Что было для меня самым интересным, это — соприкосновение с улицей. Она так содержательна и колоритна, эта иноземная улица, и так не похожа на нашу. Целые дни я проводил в порту Марселя на молах, среди всех этих носильщиков, продавцов, матросов, пролетариев всякого рода и их подруг. Нас предупреждали о некоторых улицах, что туда опасно заглядывать даже днем. Разумеется, я ходил туда ночью, и никто меня не обидел. Все это славный народ. В двенадцать часов ночи здесь собираются усталые кучера. Их жены приносят сюда их ужин и вино. Они страшно радушны и охотно предлагают вам долю участия. И их любезность превосходит всякие границы, когда вы, в свою очередь, пошлете им пару фиаско, ценой в несколько сантимов. А какие здесь типы! — и сомалийцы, и французы, и итальянцы! Иногда трудно было оторвать глаз от какого-нибудь совершенно голого гиганта с бронзовым телом, едва прикрытым какими-то живописными развевающимися лентами и кусками полотна! О, как они умеют жить!.. На ночь иногда я уезжал с рыбаками. Были чудные уловы. Конечно, мне приходилось нести свою долю труда по выволакиванию, например, сетей, ничуть не меньшую, чем всем остальным... Куприн страстно любит животных: — Если бы я мог, я завел бы и корову, и лошадь, и козла,— говорит он.— Это безнравственно — разводить живность русскому писателю, которому подобает умирать в мансарде от чахотки и без копейки в кармане. Но что поделать с природным влечением! И как их интересно наблюдать и изучать! У каждого свои повадки, своя психология, свой быт... За все лето Куприн написал только маленький рассказ «Черная молния». Скоро он садится за работу. Совершенно обдуман у него давно обещанный рассказ «Елань», почти закончена вторая часть «Ямы», только по некоторым обстоятельствам она появится с первых месяцев будущего года. Все написанное в этом году еще войдет в собрание его сочинений, издаваемых «Нивой». Я спрашиваю Александра Ивановича о том чувстве, с каким он смотрит на эти маленькие нивские книжечки — символ его известности, дошедшей теперь до самых далеких захолустных уголков родной провинции. — Единственное чувство, какое они рождают,— говорит Александр Иванович,— это чувство непомерной ответственности перед читателем, какая лежит на мне. Книжечки мне кажутся такими тощими, такими худенькими. И тем не менее три четверти из того, что там написано, надо было бы вычеркнуть. Такое ощущение — всегда при мне, даже тогда, когда я получаю письма от этих неизвестных читателей, которые должны бы были нести радость. Правда, преобладают среди этих писем предложения начинающих прочитать их вещи, сказать мнение, устроить ее в какой-нибудь журнал. Я делал не раз такие услуги, но, сказать по правде, почти никогда я ничего не видел отсюда, кроме огорчения, притязаний и неудовольствий. Возвращаясь к вопросу о критическом отношении к себе, я скажу, что оно с годами возрастает. Было время, когда я, не задумываясь, писал в неделю три рассказа в киевские газеты. Тогда у меня не было такого чутья к словам, такой требовательности, такой боязни всего банального. Теперь взвешиваешь не только каждую страницу, но каждое слово. Все мои старые рассказы выисканы. Необходимость выполнить известное число листов заставляет меня давать их, но я вижу, что некоторых я не должен был бы давать... Одним из больших планов Куприна — неотлучный от него — это план большого романа «Нищие». В некоторых газетах мелькнуло сообщение, что Куприна занимает тот низший слой человечества, те парии и нищие его, каких живописал Крестовский в «Петербургских трущобах». На самом деле «Нищие» Куприна не имеют ничего общего с этими нищими. Его книга будет о нищем человечестве, о людях, которые вместо гордого назначения властвовать, наслаждаться жизнью обокрали себя, сделали нищими, подчиняли себя тысяче всяческих запретов и живут век жалкими банкротами. Такие нищие могут быть среди миллионеров и кровных аристократов, и роман будет захватывать не один какой-либо общественный слой, а жизнь во всей ее широте. — Моя манера,— говорит Куприн,— вынашивать в себе вещь до последних деталей. И вот случилось так, что когда я начинаю думать о своих очередных и обещанных повестях и рассказах, я неизбежно соскользаю на обдумывание пьесы, которую мне страшно хочется написать. Я вижу в ней уже каждую сцену, почти каждую реплику. Ее только надо сесть и записать. Мои друзья уже знают о ней. Я даже рассказывал содержание ее, кажется, не совсем осторожно... 10 1913, февраль ...Куприн находится сейчас в полосе усиленной работы над окончанием повести, и 15 марта его рукопись во что бы то ни стало должна поступить в набор. В противном случае автор должен будет уплатить издательству неустойку в три тысячи рублей. — Я был уже близок к концу,— говорит Александр Иванович,— но случайное, крайне неприятное обстоятельство подорвало во мне желание работать. Я, конечно, разумею выходку так называемого графа Амори, выдавшего в свет окончание моей «Ямы». Я слышал, что на этой авантюре он не заработал, как на романе госпожи Вербицкой. Все порядочные издательства и агентства Сытина, Суворина и так далее отказались взять его книгу для продажи, и издание село. Но, представьте, это произвело на меня такое удручающее и противное впечатление, что мне нужно было уже принудить себя сесть за окончание повести. Я, конечно, не читал произведения господина Рапгофа и не буду его читать, но когда я просмотрел содержание его книжки, какое он оглашает в объявлениях, я увидел, что он целиком взял канву моей второй части, как она некогда,— теперь уже почти три года назад,— была рассказана в одной из газет с моих слов. И вот одна мысль о том, что таким образом мне придется совпасть с рассказом господина Рапгофа и что найдутся люди, которые еще меня же обвинят в краже его сюжета, заставляет мои руки опускаться. Я ловлю себя на желании изменить мой первоначальный замысел в некоторых положениях, и для меня является новая работа. Сейчас у меня почти закончен давно начатый рассказ «Елань». Он нуждается уже только в завершительной отделке, и этому мешает только то, что эти полмесяца я должен упорно сидеть над «Ямой». «Елань» — это географическое название, это загиб в лесу, в дикой провинциальной местности, отрезаемой от всего Божьего мира с начала осени вплоть до конца весны из-за бездорожья. Здесь совсем особый, свой мирок, не знающий начальства, не зависящий ни от чьей иной воли. Это — царство лесного зверя и людей, живущих здесь полной и здоровой жизнью, близкой к звериной. Преобладающий элемент здесь — мужики, белые, сильные, с могучей грудью, «емкие», как говорит про них стряпающая на них баба, наблюдающая их молодой, здоровый аппетит. Это — продольные пильщики, кормящиеся от своих рук и проводящие весь день, с утра до вечера, в лесу, у корня дерева и на его ветвях. Я только и хочу описать эту жизнь простых мужиков, слившуюся с жизнью природы, здоровую, ясную, по-своему красивую. Ничего более. Пройдет здесь и любовь молодой красивой девки к одному из здесь работающих. Но у них есть препятствие к браку, и эта любовь не реализуется, никнет, гаснет. Здесь не будет ничего грубого, ничего слишком откровенного. Наоборот, это — чистое, свежее, благоуханное чувство. В эту толпу простецов затесался и интеллигент. Он живет у лесника и, конечно, не может обойтись без того, чтобы не завести связи с его женой. Один он вносит нездоровое, лживое начало в эту простую и прямую жизнь. Лесник, разумеется, узнает о связи. Он ненавидит этого пришельца, наследившего в его доме. В последней главе лесник везет в лодке своего нежеланного гостя из загиба по Оке в город. Прямой человек, он открыто говорит ему, что его ненавидит. «Уходи и никогда не приезжай обратно!» Под его взглядом и словом ежится и не находит себе места этот дешевый герой. А лесник по-прежнему причитает и бранит всех бар вообще, портящих чужую мужицкую жизнь, как портит чистую воду навоз, попавший в колодец... В этом же году автор «Поединка» надеется напечатать рассказ «Огненный человек и четыре с половиной собаки». Огненный человек — это некто, удалившийся от городской суеты в лес. Он живет там один, свободный, спокойный, к нему никто не ходит в гости. С ним только четыре собаки; с ними он ходит на охоту. Пятая — больная, полуслепая, хилая — половина собаки, а не собака. — Меня,— говорит Александр Иванович,— интересуют здесь одинаково и человек и собаки. Я их знаю, любовно наблюдал за ними, кажется, сумею недурно описать. Это —живой, веселый народ. Я покажу их дружбу, любовь, простоту, искренность. Я уж знаю, как они будут дразнить огненного человека, играя в ловлю зайца, когда его охота окажется неудачной, как они будут беспокоиться и бегать на разведки, когда одна из них попадает в заячий капкан... Вы спрашиваете, буду ли я продолжать дальше «Яму». Со второю частью, собственно, мой замысел кончается. В веселом доме происходит убийство. Начинается дело, идет суд. В последних главах пройдет этот суд,— проститутки на скамье подсудимых, публика в местах для слушателей,— между прочим, из тех самых «порядочных» людей, которые еще не так давно искали себе радостей в «Яме». Кровавый случай полагает конец благоденствию, домов. Обитательницы заведения расходятся по белому свету, избирая отныне карьеру так называемых «одиночек». Это — точка под повестью «Яма». Но, как видите, она открывает возможность возвратиться к моим героиням, когда бы мне захотелось. 11 (1913, сентябрь) ...О литературных работах своих Александр Иванович сообщает, что закончил «Яму», которая сейчас окончательно просматривается им, за лето написал несколько рассказов. — Много времени отнимает у меня работа над рукописями; за последнее время у меня проявляется чрезмерная придирчивость к каждому слову своему, и чуть Ли не четыре раза правлю одну и ту же вещь. Пишу я со стенографом, очень дельным и обязательным студентом, отдавшим мне немало времени. Пьесе, которую я написал, я еще не дал заглавия. Содержание ее оглашалось. В ней, кроме участвующих, так сказать действующих, сорока человек, еще двести статистов, матросы, придворные, уличная толпа, дворцовая гвардия; в общем — до трехсот человек. Опытные режиссеры говорили мне неоднократно, что с точки зрения выгоды — лучше сочинять пьесы с шестью-семью действующими лицами, но я не могу так писать... Не могу выводить старого радикала и презренного консерватора, затем изобразить сцену непогоды, дождь, страшные удары грома и... готово... Меня влечет к героическим сюжетам. Нужно писать не о том, как люди обнищали духом и опошлели, а о торжестве человека, о силе и власти его. И я в своей пьесе подчеркиваю решительность человека и его презрение к смерти, обожание женщин при единой, вечной любви. Думаю, что пьесу мою сможет поставить не только столичный театр, но и большой провинциальный, как киевский, одесский. Сам я давно не был в театре. Это объясняется не только невозможностью всегда, когда мне хочется, иметь билет, но и другими причинами. На меня очень дурно действует толпа; я поддаюсь не массовому психозу ее, но всегда невольно заражаюсь ее настроениями. Может быть, это отчасти оттого, что я ее видел с подмостков сцены, когда был актером в 1898 году и находился в зависимости от ее настроений. Ведь я на сцене провел три четверти года; играл я в Сумах как актер на выходных ролях. Среда, в которой я тогда играл, была до невероятности некультурная, и все, вместе взятое, наложило, безусловно, свой отпечаток и на мое отношение к театру и к толпе... Из всех публичных представлений люблю больше всего цирки; там человек — каков он есть на самом деле. Сильный, смелый, подымает тяжести, прыгает, скачет на лошади, в каждом движении его пение и красота жизни... 12 (1914, январь) ...От театра разговор естественно перешел к музыке. — В музыке я ровно ничего не понимаю,— сказал Александр Иванович.— Обожаю Бетховена, но судить о том, в чем я не компетентен, не берусь. Не так давно один известный композитор судил с такой развязностью о мировой литературе, что я сделался пунцовым от стыда за него. Я даже не смел ему возразить... Подумал: «А что, если бы я заговорил с такой же наглостью о контрапункте, генерал-басе, разрешении септ-аккорда и так далее; или я пришел бы, ни с того ни с сего, к меднику и начал бы обучать его всем приемам лужения, не имея об этом никакого понятия, или сказал бы опытному садоводу, как нужно обращаться с розами, жасминами, сиренью и артишоками»... Впрочем, примеров так много, что их не перечислишь, но литература — слишком легка для человеческого суждения. Легка она потому, что чрезвычайно доступна. Кто из нас (кроме глухих, глухонемых и немых) не говорит и не читает по-русски, кто из нас не получал в оное время за сочинения то пять, то двенадцать баллов, кто из нас не писал рассказов и повестей!.. А что касается стихов, то апостол Павел «о сей мерзости советует даже не говорить!». И вот на этой-то почве разгильдяйства и безграмотности создалось то, что называется современной беллетристикой и критикой, точнее — русской литературой. Затем Александр Иванович высказал надежду, что современные господа футуристы со временем протрезвятся и, весьма возможно, они вернутся на тот правильный путь художественного творчества, который проложен был великим Пушкиным. — Футуристы — это веселые, задорные мальчишки, но они еще подрастут и одумаются... 13 (1914, апрель) — Я всегда работал тогда, когда надо мной нависала необходимость. Бывали случаи, когда те, кому был нужен мой рассказ, иногда на целый месяц поселялись у меня и, что называется, стояли над душой, пока я не вручал им рукописи. Так было, например, с «Гранатовым браслетом». Я всегда нуждаюсь во внешнем побудителе. Иногда мне нравилось осуществлять маленький рассказ тут же, не отпуская человека, за ним приехавшего, и всегда в несколько часов я набрасывал вещицу и вручал ее ему с обещанием отшлифовать в корректуре. Отсюда мой тяжелый обычай — обновлять, увеличивать, развивать рассказ в корректуре. Вообще для меня обычное явление, что не широко задуманная вещь вдруг разрастается сверх всяких ожиданий. Кажется, что рассказ уляжется в сотню строк, но оказывается, для него едва хватает и трехсот. Та же история и с «Ямой». Мне казалось, что для второй части будет достаточно девятнадцати глав. Но вот уже двенадцать написано, и, однако, я боюсь, что понадобится еще столько же. У Куприна, как и у Чехова, есть записная книжка, точнее, целый ящичек книжек. Часть их он даже растерял, кажется, не без помощи добрых друзей, бравших их «на память». Посторонний глаз если поймет в них, то немногое. Заговорив, кстати, о недавно вышедшей «Записной книжке Чехова», которую тот, как известно, переписал своею рукою, Куприн добродушно шлет упрек своему любимому учителю: — Хитрый старик! Говорил — «никакой записной книжки писателю не надо, на то есть память». Но раз при нем я сказал чье-то колоритное слово. Он засмеялся и говорит: «Это так хорошо, что надо записать»,— и вытащил из кармана книжку. И в старые годы, и теперь он иногда диктует. В счастливом настроении так нередко удавалось сразу закончить целый рассказ. Так, например, написалась «Река жизни». Вторую часть «Ямы» Куприн сплошь диктует,— до такой степени образы и сцены выношены в его воображении. — Я человек не сильной воли. Мне трудно иной раз себя принудить к работе. Но стенограф пришел,—волей-неволей надо идти работать. Начинаешь туго, но смотришь — разошелся, и работа идет не без известного удовлетворения. 14 (1915, май) ...Заговорили о современной литературе на военные темы. — Сейчас, по-моему, еще рановато касаться этих тем,— говорит Куприн.— Мы все еще слишком субъективны и разгорячены. Когда мне иногда попадаются в руки журналы, наполненные рассказами о войне,— неприятно делается. Те герои, о которых повествуют нам наши «навострившиеся» «военные» беллетристы, в действительности самые обыкновенные, бесхитростные люди, вовсе не думающие о своем геройстве и идущие на подвиг не во имя подвига, а во имя долга, обязательства защитить русскую землю, родину. И поэтому, когда солдатики, сидя в окопах, получают столичные газеты и журналы, они буквально за животы держатся при чтении. Смеются, точно читают не об ужасах войны, а юмористический рассказ из «Сатирикона». На войне можно ко всему привыкнуть: даже к смерти. И то, что, по уверению наших беллетристов, самое страшное на войне, именно — смерть,— в действительности делается обыденным, простым. Вообще раненько еще избирать темою для рассказов самую войну: слишком мы еще полны ею. Ведь Лев Толстой создал «Войну и мир» спустя полвека после события. Сейчас я только впитываю в себя самый дух войны, поражаюсь стойкостью наших солдатиков, но писать я думаю о войне не раньше ее окончания, когда будут подведены итоги. Вот у меня в лазарете солдатики, а я еще ни одного не решался спросить, как, когда, при каких обстоятельствах они были ранены. Не могу, нельзя у уставшего человека копаться в душе, точно в своем письменном ящике. Все они еще больны войною, и расспросы только бередят незажившие свежие душевные раны. Сейчас я нового пока ничего не пишу. Но ведь писатель — «обреченный», он не может жить, чтобы вечно и всюду не творить в душе. Так и со мною. Постоянно назревают образы, сюжеты. Но сам я редко сажусь за стол — пишу только в силу необходимости или обещания. Вообще пишу я редко. Но зато если начну, то сразу восстановляю пробел... 15 (1926, январь) — Писал здесь в Париже Тургенев. Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек; был у него здесь собственный дом и, главное, душевное спокойствие. Горький и Бунин на Капри писали прекрасные рассказы... Но ведь было у них тогда чувство, что где-то далеко есть у них свой дом, куда можно вернуться — припасть к родной земле... А ведь сейчас чувства этого нет и быть не может: скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая... Есть люди, которые по глупости либо от отчаяния утверждают, что и без родины можно. Но, простите меня, все это притворяшки перед самим собой. Чем талантливее человек, тем труднее ему без России. О чем же писать? Не настоящая здесь жизнь. Нельзя нам писать здесь. Писать о России? По зрительной памяти я не могу. Когда-то я жил тем, о чем писал. О балаклавских рабочих писал и жил их жизнью, с ними сроднился. Меня жизнь тянула к себе, интересовала, жил я с теми, о ком писал. В жизни я барахтался страстно, вбирая ее в себя... А теперь что? Все пропадает. Да и писать негде... 16 (1927, начало года) По утрам Александр Иванович работает. В кабинете стол, заваленный рукописями, книгами, газетами. На стенах портреты Л. Толстого и Пушкина. Гатчинские фотографии, память о Гатчине, где жил Александр Иванович в своем особнячке, разводил кур, сажал яблони, ухаживал за цветами... На камине всегда, зажмурив глаза, сидит и мурлычет его любимец — серый дымчатый сибирский кот Ю-ю... — Живу здесь уже пять лет. Писал фельетоны, изредка рассказы. Сейчас как-то работается. Издаю у Карбасникова книгу новых рассказов... — Наша эмиграция? Мне кажется, она резко разбита на верхи, которые политиканствуют и спекулируют, и на низы, то есть массы. Верхушка холодна, эгоистична и бездушна. Но масса, большинство, что работает за станком у Рено и Ситроена, шоферствует и так далее,— эта масса добра, отзывчива, заботлива друг к другу. О, как ценят эту нашу рабочую эмигрантскую массу французы и как ее понимают!.. — Наше искусство? Что говорить о нашем искусстве?! Это наша единственная большая радость и наше оправдание. Скажу по совести, что, может быть, благодаря русскому искусству при мне никто и никогда не отнесся к русским неделикатно и нелюбезно... — Опасность денационализации? Вы ее боитесь? Я не нахожу ее слишком серьезной. Я знаю, что почти все русские семьи берегут русский язык у детей, хранят его. Ведь дети так легко учатся и усваивают язык. Конечно, людям нашего возраста это страшней, но не будем говорить об этом. Русские люди очень емкие... Впервые опубликовано: Петербургская газета. 1905. 4 августа. № 203.
Александр Иванович Куприн (1870-1938) - русский писатель. | ||
|