А.И. Куприн
Петр и Пушкин

Вздернув Россию на дыбы,
Петр загадал ей великую загадку.
И Россия через 100 лет ответила ему Пушкиным.

Герцен

Но и Пушкин был, есть и будет единственным писателем, который мог своим божественным вдохновением проникнуть в гигантскую душу Петра и понять, почувствовать ее сверхъестественные размеры.

История весьма мало и невнятно говорит нам о Петре, а если говорит, то больше со слов иностранцев, повторяя то низменное, грязное, жестокое, порочное и скандальное, до чего всегда особенно лакомо человеческое любопытство и точно совсем забывая исторические перспективы.

Ничего нам не дали и исторические наши романы о Петре. Давно всем знакомо едкое словечко Ключевского о русских исторических романистах. «Все они,— говаривал Василий Осипович,— очень плохо знают историю, за исключением Салиаса, который ее вовсе не знает».

Однажды взялся было за Петра Лев Толстой. После его смерти уже здесь, за рубежом, мы читали первые черновые главы задуманного им романа, где центром должен был быть Петр. Судя по этим страницам, полным свежести, красоты и внутреннего великолепия, от великого Льва можно было ожидать эпопею не менее, а может быть, и более прекрасную, чем «Война и мир», но трудно сказать, что: предстоящий ли огромный труд или старческая слабонервная жалостливая брезгливость отвратили Толстого от давно облюбованной им темы.

О Пушкине давно-предавно сказано, что у него была душа эллина. Но в ней уживалось и римское начало: любовь к родине и гордость ею; восторг перед войною и отсутствие страха перед смертью и кровью. Вяземский правильно уловил в поэме «Кавказский пленник» хвалебный гимн героям войны.

Не ропот побежденного в нем звучит, а голос победителя, уверенность русского певца, который радуется силе русского оружия. В Пушкине, хотя он также был либерал, всегда бродила беспокойная тяга к бранному делу. Его всегда манил роковой огонь сражений, тревоги стана, звук мечей <...>.

Впрочем, ведь и Толстой в свое время написал «Войну и мир» — эту книгу великой и даже отчасти ревнивой любви к России, русскому народу, русской армии п русской государственности. Но в ту пору кровь его была горяча, красна и бегуча... А что выше: дерзкая отвага молодости или тихая мудрость старости?

Нет, Пушкин не был ослеплен или опьянен прекрасным и ужасным обликом Петра. Словами холодного ума говорит он о деяниях преобразователя России:

«Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые — нередко жестокие — своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или, по крайней мере, для будущего; вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика. (Это внести в историю Петра, обдумав.— А. П.)» Вот как правдив и осторожен Пушкин, и как зорки его глаза. Оттого-то с особым вниманием читаешь другие его строки:

«Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо он доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». Гений его вырывался за пределы его века.

(Однако надо сказать, что приказ Петра перед Полтавским боем более говорит о любви к родине, чем о презрении к человечеству.)

Чаще всех других мыслей возвращается Пушкин к мыслям о Петре. Он следует за ним и на корабельные верфи, на самую гротмачту, и на ассамблею, и в шатер, разбитый на полтавском поле, и к токарному станку, и на его пирушки, и в сенат, и в Академию, и на берега Прибалтики. И повсюду орлиный взор Пушкина улавливает те краткие, быстрые, как молния, черты, из которых создается истинная характеристика Северного Великана.

Странно думать о том, как на расстоянии века идут параллельно судьбы обоих великих людей. Петр застает Русь уже сбросившей татарское иго, уже переболевшей Смутное время, но дикой, лохматой, грязной, неграмотной и почти беспомощной, отставшей от Европы на пять веков. Он один несет на своих плечах все тяжкое бремя российское. Он лично, не брезгуя сословиями, подбирает себе помощников, правда, талантливых,— все лучшее, что он мог найти,— но никто из его питомцев не достигал ему в духовном росте выше щиколотки. Пушкин застал русскую литературу в младенческом и корявом виде: пышные, выдуманные лжеславянские речения, подражания французской лжетрагедии и рыцарским романам, карамзинская «Бедная Лиза» почитается за дерзкое новаторство, дурацкие оды на рождение сына у вельможи, беззубые эпиграммы в пятьдесят строк александрийского стиха, побитый палкою Тредьяковский и остатки силлабического стихосложения... Пушкин один наново вспахивает и обсеменяет ниву изящного слова. Один, без помощников. Все будущие плоды вырастут от его трудов.

Оба они никогда не перестают учиться. Для Петра переводят иностранные книги, он, самоучка, овладевает иностранными языками. Он ездит за границу, он должен во всем убедиться лично, все испробовать, все ощупать собственными руками, чтобы своим опытом прорубить окно в Европу.

Пушкин зорко приглядывается к людям и явлениям, прислушивается к сплетням, воспоминаниям, анекдотам, преданиям, особенно прислушивается к чистому, легкому, народному русскому языку, языку московских просвирен, своей няни и псковских крестьян. Он ревностно собирает народные песни, поговорки, былины и сказания. Библиотека его представляет собою избранный экстракт европейской литературы. Он интересуется Парни и забывает его, он увлекается Байроном, но скоро стряхивает с себя его недолгое влияние и отворачивается от него, чтобы — и это навсегда — влюбиться в Шекспира.

Через два-три года — если бы не катастрофа — он отвернулся бы и от Вальтера Скотта...

И во всю свою жизнь они работают неустанно, работают не как наемники, а как ревностные, лютые на работу хозяева, которые отчет о своем поле отдадут лишь одному высшему хозяину. Они работают и во время своего творческого труда, и в минуты отдыха, и в течение краткого сна. Привычная мысль никогда не оставляет их в покое.

Странно: оба перемежают свое творчество дерзким, безоглядным, порою скандальным весельем. Или это для них тот внешний плащ, за которым кроются великие мысли?

И у обоих можно проследить упорность и прилежность их работы по их замечательным письмам.

Оба умерли мучительной смертью, но не теряя сознания. Петр был несчастнее: у него не было наследника. По размаху его жизни ему надлежало бы прожить еще сто лет. Вместе с ним сошел в могилу последний в мире абсолютный монарх, ибо абсолютным монархом может быть только властелин, во-первых, гениальный, а во-вторых, любящий свое государство больше жизни и всех земных утех. Аминь.

Пушкин оставил в наследство всю русскую литературу.

И в одном еще сходятся судьбы обоих великих людей, увы, уже после смерти. Память обоих загрязнена непроверенной клеветой. Участь героев.

1929

Александр Иванович Куприн (1870-1938) - русский писатель.