| ||
|
Если бы забыть о Елизавете, Екатерине, Александре и Николае Первом и взглянуть на план и внешний вид Петербурга, мучительная мысль возникает: кто строитель? какой утопист? Может быть, Фурье? Ни один город (кроме Турина, застывшего римского лагеря) не имеет такого плана; все старые столицы, обжитые города — Москва, Рим, Вена, Париж — развиваются случайно, паутинного сетью узких улиц, тупиков, особнячков, закоулков. Он один почти разом возник одной волей (на прошлые, на будущие времена) — с прямыми широкими перспективами, плацпарадами, многоквартальными дворцами, казармами, больницами, приютами, институтами, министерствами, театрами и частными домами, похожими на общественные, церквами, похожими на Пантеон, и колоннами. Говорили: казенный, казарменный, однообразный, холодный, но ведь все эти здания — фаланстеры, т.е. государственный, ничей и всеобщий, равный для всех. Конечно, без уюта; нет ни тепла, ни перин, ни клопов, ни угодников. Пока не до них. Пока это все тяжести, а руки должны быть развязаны, голова свежа и чиста, одежда свободна и не до спанья. От этого запечного уюта Петр бежал из Москвы, чтобы строить свой свободный, нерусский, вневременный город. И вдруг теперь, как кто рукой указал, — вот он для чего выстроен. Думали — для парадов, оказалось — для революций; строили дворцы и казармы — выстроили фаланстеры, дворцы труда и искусства. И воздух строительства не выдохся; все бы стучали молотки да визжали пилы. Строй, строй, строй! Отдых после, перины после. И люди здесь всегда торопились, были озабочены и деловиты — не потому что чиновники, а потому что воздух такой. Мне кажется, до последнего года было не совсем ясно, для чего выстроен и распланирован такой Петербург. И улицы для массовых движений, дворцы и казармы для общежитий, и пантеоны, и близость моря, и Кронштадт — все вдруг нашло себе место. Конечно, за несколько сот лет и в Петербурге люди место обсидели и развели кое-каких клопиков, но как живо все это слетело. Уют — прелестная вещь, кто же не любит уюта? Но если его нет, если он не подходит, его не найдешь, как бы его ни любил. Я люблю и уют, и русские церкви, и русское богослужение, но мне было бы странно, если бы в Казанском соборе покоились мощи. Думаешь об "Etre supreme", об отвлеченном божестве, о великих людях, а не о запечных молитвах, не об келейных угодниках. В Петербурге нет и не было "пазухи", потому что он весь — арена. Арена для массовых, государственных, коммунальных движений. Вот его стиль. Я знаю, что его стиль — ампир, но все кажется, что это слабая связь с эпохой, второстепенность, как промежуток, а настоящий он — Петр и теперь. Стройка и всеобщность. Украшения ему нужны, не связанные с временем, лапидарные, несколько однообразные. Я вовсе не намекаю на футуристов, хотя некоторые элементы для этого в них есть. Музыка Петербурга — не московские звоны, не парижские карнавальные свистульки, а фабричные гудки, да пароходные сирены, да свист ветра, да стук топоров. И к его небу, столь близкому к северным сияниям, как шла игра прожекторов, когда эти тревожные сигналы, воздушные ищейки, мирно загорались то одиноким лучом, то раздвояясь, как синеющие рога древнего строителя Моисея. Опубликовано: Жизнь искусства. 1918. № 11. 12 ноября. С. 4.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|