| ||
|
Во время последнего своего приезда в Петербург Бальмонт жил на Большом проспекте Васильевского острова, у самой почти гавани. Из окон верхнего этажа видна была Нева с лебедками и полоска плоского линючего взморья. Бальмонт, подойдя к окну, сказал: "Я люблю, отсюда виден океан" (причем "н" произносил в нос, на французский манер). Конечно, ни Брюсов, ни Сологуб, ни Вяч. Иванов, ни Блок не назвали бы "Маркизовой лужи" океаном, а Бальмонт назвал, и эта, если хотите, аффектация была в нем естественна, выражала характернейшую черту поэта — артистичность. Артистичность — соединение театральности, увлечения, позы, естественного отчасти, отчасти искусственно поддерживаемого подъема — свойство далеко не всех художников, не всех поэтов, но придает какую-то особенную привлекательность данной личности. Такой человек может быть "кумиром". И Бальмонт несомненно принадлежит к категории кумиров и довольно долгое время и был им. Конечно, прекрасные достоинства поэта проверяются не тем, был ли он кумиром или не был. Кумирами, и несомненными, был и Игорь Северянин, и почти сделался Маяковский — и нельзя себе представить в виде кумира Хлебникова. Просто совсем другой темперамент, другое тесто художника. И, я думаю, ни о ком не сохранится столько анекдотов, как о Бальмонте, доказывающих его артистичность и его поэтическую "причуду". Опять-таки это не какая-нибудь заслуга, но показательное свойство артистичности — может быть, на чей-нибудь взгляд и аффектированной и несносной. Есть высокие и прекрасные художники, у которых артистичность так скрыта, что про них при усилии и желании не сочинишь никакого "богемного" анекдота. Какой анекдот расскажешь про Сомова, в то же время как про Судейкина можно вспомнить сотни. Достоинства художников эта черта не пре-доказывает, но известный характер его творчества и личности определяет. Нежный, капризный, требовательный, артистичный, пламенный, может быть, несносный, Бальмонт — поэт, поэт и поэт. Трижды поэт и исключительно поэт. Спешу прибавить — и поэт прекрасный, "напевный", как он сам выражался. Но эта самая напевность некоторых может и отталкивать. Больше всего Бальмонт осуществляет так поэта: поющего, как птица, как соловей, менее поэтично — как тетерев на току, влюбленно, закрыв глаза, ничего не видя и не слыша. И напевные строчки льются, льются, звучат, звенят, затопляя и смысл, и слушателя, и закрывшего глаза поэта. В этом есть физический гипнотизм и магия. Поэзия Бальмонта первым делом действует чувствительно, звуково, через слух. Но, как и при всякой магии, <с> неисчерпаемыми преимуществами ее сопряжены и свои опасности. Магические формулы, имея власть волшебного действия, без веры и силы заклинающего и присутствующего обращаются в набор почти бессмысленных слов. Бальмонт, к счастью, остается всегда поэтом, даже когда магия его менее чувствуется. Эту силу поэзии, может быть, больше, чем кто-либо, он сознает и сам, утверждая поэзию как волшебство. Это свойство роднит произведения Бальмонта скорее всего с народным творчеством младенческих народов, и, говоря о соответствии его таланта с теми вещами, которые он переводит, конечно, нужно признать наиболее удачными переводы и подражания знаменательных песен разных стран и народов, а не индивидуальные достижения Шелли, Кальдерона, Уитмена (особенно), Эдгара По и др. Знание языков и легкость стиха не делают Бальмонта безупречным переводчиком таких отдаленных по духу и складу от него поэтов, как Шелли и Уитмен. Причем Бальмонт, обреченный поэт, соловей, влюбленный в свое искусство, отчасти в себя самого, не может и не хочет видеть другой личности, других людей, внешних предметов; все для него — в его чувстве, даже не в чувстве, а в неопределенных волшебных волнах магических звуков поэзии. Потому Бальмонт не мог бы никогда быть романистом и зорким критиком. Его удел — прекрасными, настойчивыми, колдовскими повторами, напевностью, почти стихийною (и вместе с тем такою личною, капризною, влюбленною, неповторяемою) силою призывать небо на землю. Во всех его сборниках, не ослабевая (я настаиваю на этом), звучит эта особенность, отмечая его от других символистов и "декадентов". Мне кажется, что перемены в приемах и свойствах творчества за пятнадцать лет очень мало коснулись поэзии Бальмонта. Одинаковый процент удач, одинаковое горенье, пламенность, нежность остаются неприкосновенными до последних годов. Перед нами все тот же капризный, юный, влюбленный, дерзающий поэт, не переживший еще затянувшегося периода "бури и натиска". У всякой поэтической школы есть свои "буря и натиск". Кажется, только "акмеизм" благополучно явился и сел безо всякой бури, хотя, может быть, и с известным натиском. Теперь даже "бури" футуризма от нас отошли, и конечно уж далеки "бледные ноги" Брюсова. Бальмонт принадлежит к самому дерзкому, юному периоду символизма, периоду еще до "Весов", до "Скорпиона". У всякого поэта бывает свой возраст "бури и натиска", и Бальмонт каким-то чудом сумел его продлить, пронести больше четверти века. Он знает не только магию поэзии, но и секрет молодости, оставаясь по-прежнему свежим в последних своих произведениях. Одно время принято было считать сборники "Горящие здания" и "Будем как солнце" высшею точкой расцвета бальмонтовского таланта, по-моему же, все его сборники (не считая первых, нехарактерных для него) приблизительно одного достоинства, с тою только разницею, что чем они позднее, тем более удивляешься свежести и, так сказать, неприкосновенности его поэзии. Прошло тридцать лет, и имя Бальмонта, внушавшее обожание одним, другим ужас, непомерное увлечение и непонятие, затем наслаждение (такова участь всяческих кумиров), теперь сделалось твердым, чистым, любимым. Поэзия русская без него немыслима, как драгоценный убор без алого рубина, как оркестр без флейты-заклинательницы, как сад без розы. Времена меняются, проходят и временные пристрастия: может быть, не остановит на Кузнецком мосту Бальмонта незнаконая барышня и не поцелует ему всенародно руки, может быть, не осыпят его "эстетики" орхидеями, но все, кому дорога наша поэзия, кто что-нибудь видит в ней, будут тем горячей, чем спокойнее благодарны прекрасному, всегда молодому и пламенному поэту за его волшебства, за его напевность, его капризы. Впервые опубликовано: Жизнь Искусства. 1920. № 399. 16 марта. С. 1-2.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|