| ||
|
Любого человека, которому довелось бы видеть хотя бы полдюжины произведений Ю.П. Анненкова, поразили бы следующие особенности, свойственные, может быть, в разной мере, но всем его вещам. Это необыкновенная жизненность, динамика, сильно развитое поэтическое воображение, частое обилие подробностей, разнообразие, почти неустойчивость приемов, конечно, при постоянном сохранении индивидуальности, этим самым еще более заостренной. Ю.П. Анненков — художник живой, и искусство его — живое. Может быть, в минуты досуга он любит развивать теоретические взгляды на искусство и отдавать предпочтение той или другой идеологии современных художественных течений, но перед картоном или полотном он делается только артистом, подвижным и ревнивым, готовым взять именно тот прием, который в данную минуту, в данном исключительном случае может ему помочь с наибольшею остротою и жизненностью выразить необходимые ему колебания жизни. Как существуют фанатики доктрины, так мне кажется Ю.П. Анненков фанатиком (хотя слово и громоздко) артистического подхода и "казуальности", т.е. того, что нужно для каждой данной художественной минуты. В это понятие, разумеется, входит и пользованье, когда ему нужно, новейшими техническими приемами, овладеть которыми такому гибкому художнику большого труда не составляет и от которых, когда надобность в них минула, он не задумается отказаться как человек живой, не педантичный и отнюдь не заматерелый в какой-либо школе. С точки зрения узких школ такие люди, конечно, могут представляться неустойчивыми и ненадежными. Подобное свойство может беспокоить и даже раздражать любителей этикеток и подотделов. Но Анненкову, по-видимому, дороже всего искусство и сумма выразительности независимо от классификации. Эта подвижность, текучесть и динамика темперамента и побуждает художника обращаться к области наиболее подвижной, изменяющейся, летучей, к колебаниям и движению жизни. Помимо передачи внешних движений, в задачах более или менее статических Анненков охотнее всего передает элементы движущиеся, ту колеблющуюся атмосферу, жизненный ток, который исходит от неподвижной (одушевленной или воодушевленной) его натуры. В этом заключается главный секрет его портретов. Не будучи натуралистическими, они в высшей степени реальны, в большинстве случаев похожи, всегда необыкновенно живы. Это касается как солидных портретных работ, так и беглых набросков. Конечно, Анненков передает и характерное строение своеобразных голов, и прелесть нежной женской кожи, но главным образом — воздух вокруг данного человека, колеблемый его жизненными токами, теософическую ауру, для каждого свою. Для передачи этой характерности иногда приходится художнику преувеличенно подчеркивать ту или другую часть лица, сдвигать планы, разлагать кое-что на элементы для высшего психологического, почти метафизического сходства. Если Сомов в своих портретах мучительно доискивается человеческого бессмертия, то Анненков из своих моделей как-то высасывает их солнечную жизненность. Частицы жизни позировавших наглядно присутствуют на каждом из анненковских портретов. Вспоминаются легенды о заклятых портретах, о "Монне Лизе", о египетских заупокойных изображениях, где душа после смерти тела продолжает вести странное существование в изображенном двойнике. Отсутствие животного натурализма и формальной тождественности единственно предохраняют портретные работы Ю.П. Анненкова от демонического налета. Если из дыханий живущих людей делается атмосфера современности, то Анненкову, может быть более, чем кому бы то ни было, дана способность передать дух наших дней, и, помимо художественной ценности, серия его портретов будет всегда служить лучшим отражением тех противоречивых, враждебных друг другу веяний, жестокостей и героизма, высоких парений и неискоренимой простой домашней жизни, которыми назрела к своему концу первая четверть двадцатого века. И все это — в области духовной реальности, более реальной, нежели реальность природная. На многих портретах Ю.П. Анненкова обращают на себя внимание мелкие подробности, имеющие, по-видимому, лишь отдаленное отношение к центральному замыслу вещи. Но это только "по-видимому", так как они всегда являются усилением или внутренней характеристики и выразительности, или аналогией с внешними формами. Легко может случиться, что рядом с головою, напоминающей фасоном тыкву, художник поместит и самое тыкву, если же допустить, что мысли и мечты могут экстериоризироваться, конкретизироваться, то все эти паровозы, аэропланы, цветы и животные, окружающие нередко персонажей Анненкова, есть дополнение, художественное толкование к характеристикам, так неуловимо, едко и убедительно созидаемым этим художником. В крайнем случае они представляют из себя сознательные намеки на биографии изображаемых лиц и опять-таки помогают характеристикам, поскольку в биографии человека позволено искать данных для таковой. Никогда эти окружающие подробности не опускаются до аллегорий или не отвечающей за себя фантазии, фантазии "баронской". Для первого художник слишком далек и чужд всяческой предвзятости, для второго — слишком богато одарен поэтическим воображением. Поэтическое воображение влечет художника к фабуле, анекдоту с одной стороны, с другой — к иллюстрациям. Анекдотизм роднит Анненкова с Хогартом и Федотовым, и при остром чувстве неустойчивости, почти иллюзорности реального мира только сознание теплой действенной жизненности удерживает художника от бесповоротной сатиры, хотя юмор и насмешливость, гротескные преувеличения весьма свойственны его таланту. Иллюстратор он едкий и внимательный, особенно в соединении с писателями, близкими ему но духу. В этой области наиболее характерными являются не иллюстрации к "Двенадцати" А. Блока и юношеские работы к книгам Н. Евреинова, а гримы к Достоевскому для театра Комиссаржевского и иллюстрации к "Дурной компании" Юр. Юркуна. В этой повести, вышедшей в 1918 году, заключаются элементы, как раз совпадающие с характером творчества Ю.П. Анненкова. На данном примере удобнее всего заметить и двоякое использование им подробностей. Кроме уже вышеуказанных мною предположительных мотивов для неожиданного введения в свои произведения не необходимых и как бы случайных деталей, при иллюстрировании повести Юр. Юркуна Анненков пользуется приемом оторванных, вдруг всплывающих на поверхность действия предметов для двух различных целей. Для запечатления провала реальности, ее исчезновения, с другой стороны — для ее утверждения, нового вызова ее из бездны. Первый случай похож на действие гашиша или идеологию кубизма. Распавшиеся, расчлененные части предметов приобретают новую, нереальную жизнь, преувеличенную и стирающую границы между явлениями аналогическими. В таком состоянии, как гофмановскому студенту Ансельму, шнурок от звонка, отдельно взятый, может представиться нам в виде гремучей змеи, почтенный советник — в виде совы (если только это не пасквильная аллегория), нос — отдельно от лица, утроенным, учетверенным и т.д. Через весь ресторан тянется огромный черный рукав с бутылкой. Все кружится, и мы проваливаемся в небытие. Второй случай — когда человек при ощущении улетающей действительности (вот-вот ничего не останется) сознательно цепляется за первую попавшуюся на глаза подробность (обыкновенно это бывает свой собственный нос) для утверждения себя в реальности. В минуту самого расшатанного восприятия полезно остановить свое внимание, хотя бы насильственно, на каком-нибудь предмете: ветке, жуке, стакане, бельевой метке, чтобы опомниться, чтобы все стало опять на ноги. Вот ветка, она-то реальна, она-то существует, следовательно, есть что-то осязаемое и не все еще потеряно. Так одним и тем же приемом уводит из трезвой реальности и снова в нее возвращает Анненков. Хотя выражение "трезвая реальность" менее всего подходит для такого сложного, вечно движущагося, беспокойного и всячески непоседливого артиста, как он. Он не любит неподвижных вещей, у него я не помню излюбленных теперь nature morte'oв, я думаю, что он не особенно верит в неподвижные каноны. Он весь — движение и живучесть, оттого его путь зигзагами. Под зигзагами я не разумею возвышения и падения, достижения и неудачи, я имею в виду перемену подходов и приемов. Органический, не спеленутый школами талант, он не имеет как-то органической линии направления. Как настоящий артист, он сам себе закон, но этот закон — свод законов, применяемых по мере надобности. И вместе с тем редкая жизненность, живучесть, разнообразие, легкость и меткость характеристик, живое воображение и быстрая воспламеняемость дают Ю.П. Анненкову индивидуальность, которую невозможно ни забыть, ни смешать с другими. Будь он устойчивей в партийной дисциплине, он не имел бы и четверти тех живых свойств, какими обладает в настоящее время, потому что стихия его — движение, переменчивость, еле уловимый жизненный ток, игра граненых поверхностей. При остром чувстве жизни, живописном и поэтическом, иногда даже литературном воображении (правда, не всегда достаточно дисциплинированном) Анненков менее всего может считаться представителем "беспредметного" исскуства. Отмечу еще странность: при всем понимании России, русского пейзажа, таких русских писателей, как Достоевский, в самом существе таланта Ю.П. Анненкова менее русского, чем во многих художниках, вовсе не специализировавшихся на изображении русской жизни. Я думаю, что это происходит оттого, что некоторые приемы футуризма приближают творчество Ю.П. Анненкова к границам отвлеченности, по самой природе своей враждебной русскому миропониманию и восприятию. Аналогии и сравнения, особенно в области другого искусства, конечно, не всегда убедительны, но для внимательного наблюдателя, я думаю, будут иметь некоторый смысл следующие сопоставления: Гольбейн, Хогард, Сера, Федотов — Анненков; Диккенс, Гоголь, Достоевский, может быть, Белый — Анненков. Трепетная жизнь неустойчивой и неискоренимой атмосферы, легкое веянье электрических токов, невидимая сеть проводов, на соединении которых с розоватым треском вспыхивают неожиданные изображения, поток подробностей, то уводящих, то снова приводящих нас в преувеличенную действительность, всегда мотивированных (иногда несколько литературно), не столько распыление и анализ, сколько боязнь что-нибудь пропустить, какую-нибудь малость, которая могла бы пополнить едкую характеристику, живое, беспокойное воображение и живучая готовность художественного темперамента в каждую данную минуту как можно полнее, не справляясь с идеологиями, использовать то, что в данную именно минуту может быть ему полезно, жизненность, движение и ток современности — вот стихия Ю.П. Анненкова. Опубликовано: Анненков Ю. Портреты / Текст Е. Замятина, М. Кузмина, М. Бабенчикова. Пг.: Петрополис, 1922. С. 43-56.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|