| ||
|
"Остров пингвинов", может быть, более, чем всякая другая книга Анатоля Франса, связан со всеми самыми различными сторонами его таланта и даже его письма. Мы узнаем и лукавого под наивной внешностью летописца, роль которого так охотно берет на себя Франс, не вполне отказываясь от нее даже в исследовании о Жанне д'Арк, и любовника Древнего мира, представляющего нам его в загробном томном сиянии Елисейских полей, и насмешливого бенедиктинца, трудолюбиво собирающего легенды, которым сам не верит; мы узнаем блестящего историка, отвергающего исторические методы, развенчивающего традиционный героизм и придающего героическую окраску незаметным поступкам обыкновенных людей, живущих во время исторических потрясений (как в "Боги жаждут"), сатирика современности (как в "Современной истории"), с небывалым импрессионизмом передающего в то же время ее острую прелесть, общественного мыслителя и литературного критика, социального утописта, утопии которого на наших глазах исполняются, и мы уже предчувствуем небывалые чудеса "Восстания ангелов". Мало книг более всемирных и не было книги — может быть, после Рабле — более французской. Едва ли кто, кроме Франса, мог вызвать этого левиафана, усмиренного латинской ясностью. И другому, меньшему гению, если бы и пришла в голову такая грандиозная затея, понадобилось бы, вероятно, не меньше двадцати томов вместо нескольких сотен воздушных страниц, где допотопные крылатые ящерицы встречаются с летучими существами будущего (восставшими ангелами или марсианами). Менее, чем у кого угодно, у Анатоля Франса следует искать, чтобы его произведения поражали оторванностью своею от исторической и литературной последовательности. Сатирико-героические, социально-политические, пророчески-скептические, теолого-аллегорические утопии и памфлеты привлекали и Аристофана, и Рабле, и англичанина Свифта. Почти в духе "Острова пингвинов" начата Пушкиным "Летопись села Горюхина". Я беру самое известное. Но где есть общее, там виднее и разница. Пушкина, конечно, привлекло несоответствие важного тона повествователя с ничтожностью и скудостью содержания. Ленивое отсутствие фактов делает это произведение особенно едким для русской действительности. Рабле запустил своей глыбой в полемизирующих с ним монахов и сорбоннистов, и только его гений донес до нас этот пудовый памфлет. Свифт мстил английскому обществу своими пронзительными, экстравагантными "Путешествиями Гулливера". И все-таки местами слышен журналист, поднявшийся до поэзии. Кому мстил, с кем полемизировал, кого пародировал Франс в "Острове пингвинов"? Никого, ни с кем, никому. Он писал историю, историю Франции. Пожалуй, она могла бы походить на известную "Русскую историю" А. Толстого, если бы Франс похож был хоть сколько-нибудь на А. Толстого. Конечно, в "Острове пингвинов" заключается сатирическое изображение французского республиканского общества; разумеется, лукавый бенедиктинец придает комический и ограниченный характер собранным им же легендам, но собирал он их с почтительностью, хотя и насмешливой, любовно и трудолюбиво. Но сущность "Острова пингвинов" отнюдь не в этом. Это не только история происхождения и развития французской буржуазной республики, но схема всех демократических эволюции; это не только история, но осмеяние исторического метода, которым пользуется сам автор. Центр тяжести охотно был бы перенесен в атмосферу отвлеченных аллегорий вроде философских романов Вольтера, но реальный и конкретный художник не допустил этого и придал, может быть, и отвлеченным схемам конкретный характер данной именно эпохи. Оттого некоторая несогласованность стилей. Особенно разителен переход от Средневековья к новым временам. Вообще, это — наименее единая по стилю книга А. Франса. Кроме только что приведенного соображения, я себе объясняю это еще и рядом годов, на протяжении которых создавалось это произведение. Я знаю, что многие причисляют "Остров пингвинов" к разряду романов "с ключом", но мне кажется, что, хотя в "Новых временах" ясно изображено дело Дрейфуса и очевидны портреты Золя и других участников знаменитой эпопеи, увлекаться раскрытием заключающихся там намеков и явных указаний бесполезно, так как это занятие потеряло уже эфемерное удовольствие удовлетворенного любопытства к скандалу и не помогло бы нисколько понять роман, если бы он был непонятен без комментариев. Отступя на шаг от дела Дрейфуса, всякие догадки делаются еще более праздными и почти неуместными. Нельзя сказать даже, одна и та же ли святая дева Орбероза и Жанна д'Арк, житие которых не имеют ничего общего, но положение "защитницы Франции" и вспыхнувший вдруг культ национальной святой очень похожи. Человеку, пожелавшему шаг за шагом, страница за страницей сличать французскую историю с повествованием Франса, встретились бы немалые затруднения и пришлось бы прибегнуть к совершенно не оправдывающим себя натяжкам. Притом мне кажется, что подобные догадки, будучи бесспорной ценности с биографической и историко-литературной точки зрения, едва ли что могут прибавить или убавить к непосредственному впечатлению от произведения искусства. Не портрет Верлена интересует нас в "Красной лилии", не дело Дрейфуса в "Острове пингвинов" и "Современной истории", а великие произведения искусства, имеющие другую жизнь, более продолжительную, чем самый громкий политический процесс и самый видный современный деятель. Действенность "Божественной комедии" не утратилась от того, что мы забыли гвельфов и гибеллинов и далеки от раздираемой усобицами Италии. Конечно, и Аристофан, и Рабле полны таких намеков, что прибавляло в глазах современников особую эфемерную остроту их творениям, но настоящее их значение и величина выяснились, может быть, именно тогда, когда отпала, как чешуя, их злободневность. Она уже отпадает от вещей Анатоля Франса, и было бы, пожалуй, медвежьей услугой поддерживать ее. Мы уже видим не зависящие от времени, крепкие и стройные очертания "Острова пингвинов", слышим божественный смех, замечаем Франсовы схемы социальных эволюций, причем художник становится под конец утопистом и пророком. После изображения социальной революции, свидетелями которой мы были, в самом конце Франс вдруг пользуется фигурой умолчания, очень для него характерной. После наступления анархии он предсказывает одичание, запустение и снова тот же путь постепенного, сначала ощупью, как впотьмах, прогресса. Выходит вроде сказки про белого бычка. С точки зрения эстетического скептицизма, конечно, такой финал придает неожиданную и полную стройность всему роману, но, мне кажется, Анатоль Франс давно уже сам опровергнул поверхностное понятие о нем как о скептическом эстете и одушевлен более человечными, гуманитарными, горячими и прозрачными чувствами. В конце "Острова пингвинов" он слукавил и скрыл то, что знал и предчувствовал, вдруг предпочтя литературную закругленность и парадокс. Дописать предсказания "Острова пингвинов" и проверить их, конечно, может одно лишь время. Опубликовано: Франс А. Избр. соч / Под ред. М Кузмина. Т. 6. Остров пингвинов / Пер. З. А. Венгеровой; С предисл. М. Кузмина. Пг.: Всемирная литература, 1919. С. 7-10.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872 — 1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|