| ||
|
Довольно распространенное и не лишенное известного основания мнение, что фантастический элемент в искусстве не особенно свойствен латинским расам, кажется особенно применимым к Анатолю Франсу. Конечно, и французские писатели не раз пытались проявить себя в этой области; конечно, романтики, и французские официально, писали фантастические рассказы; конечно, у великого Бальзака, в котором соединялось если не все, то очень многое, есть и фантастически заостренные психологические, почти болезненные положения, напоминающие странности мрачного американца Эдгара По; конечно, одиночными звездами в конце XVIII века проблистали, подтверждая, как исключения, общее правило, чудесная новелла Казотта "Влюбленный дьявол" и "Сказочный театр" венецианца Гоцци; конечно, сам А. Франс любит пересказывать французские сказки, придавая им новую прелесть и новое лукавство, порою же насильственно хочет овладеть каким-нибудь мрачным, патологическим до фантастики сюжетом вроде "Иокасты", к которому он возвращается дважды, обработав его в виде рассказа и в виде довольно длинной повести почти с одинаковым полууспехом; конечно, в одном из лучших его романов "Харчевня королевы Пэдок" уже раскрываются пламенные, прозрачные, радужные крылья чудесной музы "небывалого" — но нужно сознаться что все это лишь незначительные экскурсы в область, родиной и царством которой была и есть Германия. Я думаю, что в некоторой связи с этим свойством находится почти полное отсутствие у романских народностей юмора. Французы понимают его исключительно как игру слов, остроумие или легкую непристойность. Итальянцы же вообще слишком увлекающийся, страстный народ, слишком всерьез принимают все события и явления жизни, относятся ко всему серьезно, придавая большое значение достоинству вещей, узаконенных привычкою или обычаем. Отчасти в них сохранился дух древних римлян, народа по преимуществу политического, гражданственного, отнюдь не шутливого и не склонного к фантастической мечтательности, народа трезвого, положительного, почти совершенно лишенного воображения. Может быть, это римское наследство, может быть, печальное политическое положение, в котором долгое время находилась Италия, наложили на сатирические произведения итальянских писателей, на их протесты и новшества, даже поэтические, явственно-политический, официально республиканский отпечаток. Я тем смелее упоминаю об этом, что, может быть, более всех романских писателей, при необыкновенно ясном и четком уме, своеобразным юмором и склонностью к фантастическим построениям обладает именно А. Франс, причем последнее привлекает его не только как возможность в широких утопических картинах охватывать небеса и землю, но и само по себе, как хотя бы в упоминаемом уже мною романе "Харчевня королевы Пэдок". Но и здесь нужно воздержаться от представления фантастического в духе Гофмана или немецких романтиков. Франс предпочитает иметь дело с явлениями мифологического характера, т.е. происхождение и характер которых уже определен и принадлежит к области верований. Фантастика Франса постольку фантастична, поскольку, скажем, ангел — существо фантастическое. Фантастика Франса почти всегда мифологического характера, и ее не больше, чем у древних классиков. Она всегда традиционна и не связана органически с житейским планом действующих лиц. Даже самый свободный, самый смелый, самого высокого полета его роман "Восстание ангелов" фантастичен в такой же только мере, как фантастична "Илиада", "Потерянный рай" или "Божественная комедия". Социальный, даже социалистический роман, романтически и фантастически задуманный, классически и мифологически выполненный, где применены все тайны слога и языка, от сладчайшей Франсовой размеренной речи до почти футуристического импрессионизма, написанный семидесятилетним стариком с юношеской свежестью и жаром, писателем, достигшим высот совершенства и вновь идущим на поиски и новые завоевания, конечно, это еще недостаточно оцененное чудо, к которому отнестись со всем восторгом, изумлением и вниманием не позволили только мировые события, как бы вызванные им. "Восстание ангелов", предсказывающее мировые перевороты, вышло в свет весною 1914 года, накануне войны, за которой последовало все то, чему свидетелями мы были и конец чего нам неизвестен, как и в большинстве социально-утопических произведений А. Франса. Почти тотчас по выходе, книга, разумеется, попала в "index librorum prohibitorum", т.е. объявлена была папой чтением отнюдь не назидательным. Запрещена она была и в России, разделив в этом отношении судьбу "Острова пингвинов", "Харчевни королевы Пэдок" и "Мнений Жерома Куаньяра", французский текст которых не подлежал ввозу и допускались только переводы с пропусками. Патриотическая часть французской прессы, недовольная Франсом уже с "Современной истории", где дело Дрейфуса освещалось с нежелательной для нее стороны, конечно, встретила новый роман неодобрительно. Но даже довольно свободный журнал "Mercure de France" ограничился только чисто технической статьей, где разбирал метрический характер некоторых страниц "Восстания ангелов". Выходило, что все речи Нектария написаны свободными стихами — теория "вольного стиха" так еще неустойчива, что, конечно, можно и прозу А. Франса разбить на ритмические строчки, хотя отсюда недалеко до утверждения одного известного русского поэта, ныне здравствующего, что из любой газетной статьи, разбив ее произвольно на короткие строчки, можно сделать свободный стих. Как произведение очевидно социальное и в высшей степени современное (во время своего написания даже предвосхитившее будущее), "Восстание ангелов" просится в ряды таких романов Франса, как "Современная история", "Остров пингвинов" и отчасти "На белом камне". Как всегда, сравнивая, скорее выясняют различие, нежели общность. В последнем романе А. Франса гораздо менее утопий, чем в только что перечисленных мною, которые могли бы иметь аналогию с "Восстанием ангелов". И опять едко и остро изобразив современность, предсказав даже мировую революцию, Франс — может быть, мимо воли — выходит, из временных рамок и рисует как бы историю всяких вообще восстаний. И тут он уже далек от "сказки про белого бычка", какою ему представляются исторические эволюции в "Острове пингвинов". В заключительных словах Сатаны, победившего Иалдабаофа и сделавшегося, как победитель, сам угнетателем и ненавидимым Богом, меж тем как Иалдабаоф стал сверженным Сатаною, — звучит уже хотя и неясный, но положительный совет и указанье, на которые так не щедр вообще А. Франс: — Мы были побеждены, потому что не поняли, что победа есть Дух и что в нас, только в нас самих следует уничтожать Иалдабаофа. Может быть, подобное заключение недостаточно определенно, даже недостаточно ново, но зато центрально важно, что открытому вопросу, скептической уловке или ласковой, разочарованной усмешке Франс предпочел такой простой, такой неновый, положительный совет. Я не знаю, как перевести такую точку зрения на язык политических партий, но для Франса большая новость такое "царство Божие внутри нас", хотя и высказанное — может быть, по старой привычке — от лица Сатаны. Оба мира: мир людей и мир павших ангелов — довольно резко разграничены, что подчеркнуто еще и переменой самого слога, по мере удаления от светского, парижского общества все более приближающегося к размеренной прозе, так что речи Нектария кажутся написанными даже свободным стихом. Кроме Аркадия, немногие из ангелов настолько очеловечились, чтобы их можно было серьезно принять за русских и других анархистов. Да и прелесть их не в этой двойственности, а в трогательности и какой-то беспомощности самого положения небесных изгнанников и божественных бунтарей. Как я уже указывал, житейский план романа изображен смело, почти с футуристическим импрессионизмом, составляя пленительный контраст с ангельскими мелодиями Нектария. А. Франс не побоялся дать моментам сношений людей с ангелами очень острый, почти фарсовый характер. Эти главы, эти страницы, может быть, самые неожиданные в книге. Отношения между хранимым Морисом и хранителем Аркадием, которые поменялись ролями, история Бушотты, роман Жильберты, все второстепенные персонажи и истории носят характер легкой фривольности, большей, чем в других произведениях Франса, посвященных современности. Тем поразительнее выделяется небесный мятеж на этом фривольном, зыбком фоне, причем моменты более близких соотношений парижских обывателей и райских изгнанников отмечены наиболее фарсовым характером. Все условия этого романа заставляли ожидать странного, неровного, экстравагантного и растрепанного произведения, соединяющего высокие полеты с циническими картинами, социалистические теории с воспоминаниями из жития святых, самую едкую современность с античною сладостью, — и вот хотя все это есть налицо, но флейта Нектария недаром звучала в плодовом саду, муза недаром целовала поэта: из всех этих противоречивых, несогласуемых элементов А. Франс воздвигает живое, трепетное, но стройное и гармоничное целое, которое он неожиданно увенчивает вместо красивого умолчания простым и положительным указанием. Он не побоялся, что эти слова уже звучали до него, в его устах они приобретают новую новизну, значительность и благость. И произведение старого мастера вместе с новыми и неожиданными художественными исканиями дарит нас еще новой лаской, почти застенчивой от непривычки, почти неловким словом настоящей любви. Опубликовано: Франс А. Избр. соч.: Повести и рассказы / Под ред. М. Кузмина. Т. 9. Восстание ангелов; Чудесные рассказы / Пер. П. Муратова; Предисл. М. Кузмина. Пг.: Всемирная литература, 1919. С. 7-11.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|