М.А. Кузмин
<Рецензия на книгу: Альманах для всех. Кн. 1; Дымов О. Рассказы; Нилус П. Рассказы; Зноско-Боровский Е. Крейсер "Алмаз" (Цусима)>

На главную

Произведения М.А. Кузмина


<Рец. на кн.: Альманах для всех. Кн. 1. СПб.: Новый журнал для всех, 1910. Ц. 60 коп.; Огни: Литературный альманах памяти В. Башкина. СПб.: Новый журнал для всех, 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Сборник т-ва "Знание". Вып. XXIX. СПб., 1910. Ц. 1 р.; Дымов О. Рассказы. Кн. 1. СПб.: Шиповник, 1910. Ц. 1 р 25 коп.; Нилус П. Рассказы. М.: И. Д. Сытин, 1910. Ц. 1 р.; Зноско-Боровский Е. Крейсер "Алмаз" (Цусима): Сцены из войны. СПб., 1910. Ц. 50 коп.>

В последнее время ясно замечается возобновленный интерес общества и писателей к произведениям длительности большей, чем рассказ или новелла. Намечаются пути к воссозданию формы романа, который дал бы нам отражение современное, и не в распыленных осколках, как то было в чеховское и послечеховское безвременье, а в цельных, хотя бы и небольших зеркалах. Нужно сознаться, что русские зеркала часто бывают "кривыми" и дают отражения пристрастные, со сгущенными тенями, — но эта кривизна, сама по себе характерно русская, заимствованная Ф. Сологубом, А. Ремизовым, гр. А. Толстым и А. Белым от Гоголя, Салтыкова и Лескова, — происхождения хорошего и не мешает нам видеть в "кривом зеркале" некривую действительность. А потребность ее увидеть не с тенденциозно партийной точки зрения с.-д., но бытописательно и во всей широте — весьма настоятельна. Если бы мы не побоялись быть пророками, то сказали бы, что находимся на пороге нового бытового символико-реалистического романа. В этом нас убеждают не только достижения и попытки вышеперечисленных авторов, но и новая повесть С. Ауслендера "У фабрики" и "Влас" О. Дымова. Мы не говорим, что все попытки одинаково удачны, но общность устремления — знаменательна.

А. Ремизов после "Пруда" и "Часов" делает новые опыты романа в "Половецком стане" ("Р. мысль", январь) и в "Неуемном бубне" ("Альм, для всех"). Последнее произведение, может быть, наиболее яркое и едкое из всего, что дал нам А. Ремизов. Хочется только верить, что это как бы безжалостное изображение нелепой гадости русской жизни — есть отражение несколько кривое. Конечно, повести эта кривизна нисколько не вредит, но типы Стратилатова с Агапевной так преувеличенно продолжены, что становятся кошмарно-мифическими и лишают повесть должной убедительности. По форме это скорее всего хроника, которая может быть прервана когда угодно, а также и продолжаться сколько угодно с большим или меньшим интересом. Это особенно чувствуется в середине, где перегружение деталями и эпизодами и повторение некоторых излюбленных автором приемов (сны, примеры рассказов дурочки) придают повествованию известную вялость. Мы не можем достаточно похвалить изобразительную яркость языка и отсутствие той внешней хаотичности, которая испортила "Пруд", долженствовавший быть великолепным произведением.

В том же альманахе, совсем рядом с Ремизовым и нисколько не теряя от этого соседства, помещен очень примечательный рассказ гр. Ал. Толстого. Приходится только удивляться, до какой степени у этого автора все, вплоть до нелепостей, — свое собственное.

Отличные стихи Ф. Сологуба, пьеса Чулкова, еще раз подтвердившая прежде сказанные нами слова об этом авторе, неплохой рассказ О. Дымова и не без интереса читаемый рассказ Архипова — делают этот альманах превосходным сборником, каких мы уже давно не имели. Даже с излишней экономичностью издания миришься, принимая во внимание его небольшую цену.

Сборник "Огни", выпущенный тем же издательством, гораздо слабее, пестрее и незначительнее. Единственное, на чем можно остановить внимание, это повесть С. Ауслендера, стихотворение Потемкина (очень простое, неожиданное своею нежностью) и Саши Черного. Повесть С. Ауслендера тем знаменательнее, что автор, насколько мы помним, впервые берется за изображение современной жизни, да к тому же еще у фабрики. Нужно ему отдать справедливость: из испытания он вышел с честью и очень "по-своему". Кроме обычных пленительных сцен, мы имеем интересную фабулу и, наконец, изображение русской действительности. Изображено чуть-чуть по-иностранному, но действительность — подлинная, русская, и внимательный читатель прочтет многое между строк такого, что, может быть, неожиданно даже для самого автора и придает его повести характер отчасти... общественный. Другие авторы "Огней" так похожи друг на друга, что почти нет возможности сказать о них что-нибудь, кроме общих мест порицания. Слабее всего Яблочков и Чапыгин; лучше и острее других, может быть, г. Крачковский; да и то гадательно. Сказка А. Ремизова — забавный выпад против идеализма.

Подаривший было нас некоторою надеждою "Городок Окуров" во второй своей части не только ее не оправдал, но, напротив, погрузился в обычную "знаньевскую" серость. Сборники эти могут снова с правом сказать: "Я сплю, мне сладко усыпленье". Неизвестно, для какой бессонной публики предназначаются эти снотворные книги? В 29-м сборнике можно было надеяться на г. Разумовского, давшего в своей пьесе "Светлое заточение" несколько живых и свежих сцен, но печать некоторой сонливости легла и на это произведение. Притом мы сомневаемся, чтобы баронесс титуловали "Ваше сиятельство", как это делается па протяжении всей пьесы у г. Разумовского.

Разбирая балласт в сборниках "Знания" и в вытеснивших их "альманахах Шиповника", можно заметить, что в первых он состоит из писателей скучных, а во вторых — из несносных писателей. Вообще, если к этим двум понятиям прибавить еще понятие "развязный" и комбинировать их между собою, то можно установить довольно точную таблицу для большого количества появляющихся книг. Помимо повести Горького и пьесы Разумовского, содержание 29 сборника "Знания" — откровенно и убежденно скучно.

Достаточно скучны (не без примеси несносности) и рассказы г. Нилуса, тем более что в большинстве случаев не знаешь, куда и зачем ведет нас автор в своих повествованиях; но горе в том, что и по прочтении повести мы этого не узнаем. Если бы не был предупредительно приложен к книге портрет автора в виде бравого господина, мы бы подумали, что за именем г. Нилуса скрывается какая-нибудь пожилая дама, не мудрствуя лукаво предавшая тиснению все, чему свидетельницей ей довелось быть. Впрочем, рассказ "Г-жа Милованова", растянутый и опять никуда не ведущий, написан не без теплоты и тонкости.

Совсем особенную тонкость проявил Осип Дымов в своем сборнике. В наиболее значительной повести "Влас", известной читателям "Аполлона", автор пожелал дать нечто вроде романа. Попытка довольно неудачная, так как все осколочки рассыпаются и не держатся друг за друга, но масса интересных мелочей и тонких наблюдений заставляют читать этот роман с интересом. Мы бы посоветовали только г. Дымову обратить больше внимания на русский язык, потому что таких мест, как, напр.: "в кухне уже убрана посуда, вычищены кусочками поблескивающие тарелки — теперь благородные, которые гадят люди...", "очень тяжелая ступка, пахнувшая горьким миндалем и — отдаленно — матерью, праздником", — достаточно много, чтобы производить досадное впечатление.

Первые мысли, что приходят в голову по прочтении небольшой пьесы "Алмаз", первое впечатление есть чувство большой искренности и волнующей подлинности, причем это чувство так охватывает, что в первую минуту не знаешь, вызвано ли это волнение изображаемым или возбуждено искусством автора. Ведь и письма очевидцев (частные, не для печати, к матери, братьям) могут взволновать сильнее, чем Метерлинк или д'Аннунцио, но это волнение будет совсем другого порядка и едва ли может быть учтено при оценке художественного произведения. К последним мы безусловно причисляем и лежащую перед нами пьесу, и впечатление от нее есть не только правый, кровный и святой трепет каждого русского при воспоминаниях о прожитой войне, но и сознательный художественный эффект со стороны автора.

Г. Зноско-Боровский, может быть сам того не зная, в этих как бы бытовых сценах из военного времени дал нам редкий опыт высокой и строгой трагедии, где герой — вся Россия, страстно, безумно желанная победа всей России. При таком замысле вполне естественно, что характеристики действующих лиц даны несколько эскизно, потому что не в судьбе отдельных личностей (кстати сказать, доведенной автором до конца фактически или в проекции) центр тяжести. Эта пьеса сильно окрашена символизмом, мы бы сказали — символическим психологизмом масс; даже приемы определенно символические. Соответствия между рассказами о взятии Севастополя, снами сумасшедшей матери, обличениями доктора — и тем, что в это же время совершается на море, все усиливаясь и обостряясь, держат нас в непрерывном и трагическом напряжении и, наконец, заканчиваются так неожиданно оправдывающим все предчувствия криком "Победа!", для нас-то, знающих зрителей, таким чудовищно обманным. Принцип второго акта держится на несоответствии того, что происходит на сцене, с тою печальною действительностью, которую мы знаем; беда только в том, что мы ее знаем не из пьесы, а как русские, как следившая за событиями публика, а если сделать невозможное предположение, что театральный зритель — человек совершенно неосведомленный, то такого трагического впечатления до самого конца сторон акт не производил бы. Это лежит как-то вне пьесы.

Язык "Алмаза", простой и трезвый, иногда недостаточно крепок и впадает то в чеховский тон, то в слишком разговорный, но никогда не оскорбит ухо фальшивой напыщенностью или безвкусием.

По-видимому, автор сам близко стоял к описываемым волнующим событиям, имеет изобразительное слово и достаточно зоркий глаз. Вероятно, он мог бы представить нам большую, беспристрастную картину минувшей войны, дать правдивое и захватывающее изображение ее, и по-другому, чем мы имели до сих пор.


Впервые опубликовано: Аполлон. 1910. № 7. 2-я паг. С. 43-46.

Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.



На главную

Произведения М.А. Кузмина

Монастыри и храмы Северо-запада