| ||
|
<Рец. на кн.: Чулков Г. Рассказы: Книга вторая. СПб.: Шиповник, 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Любовь: Альманах. СПб.: Новый журнал для всех, 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Муринов Вл, В сумерках жизни: Рассказы и очерки. СПб.: Жизнь для всех, 1910. Ц. 1 р.> Если имя Георгия Чулкова было окружено некоторой шумихой, газетного и журнального бранью и насмешками, то все это касалось исключительно провозглашенной когда-то им теории "мистического анархизма", а отнюдь не его художественных произведений. Как беллетрист г. Чулков пользуется известностью незаслуженно скромною, что можно гадательно объяснить нежною сероватостью его красок, сдержанностью изображаемых им чувств и суховатою простотою изложения. Эти драгоценные, но обоюдоострые свойства своего дарования г. Чулков, очевидно, сознает и утверждает, так как во второй его книге значительно меньше, чем в первой, лиризма в стиле Б. Зайцева, преувеличенной образности в описаниях природы и искусственно вымышленной фабулы. Автор не вполне избежал досадных промахов в таком же роде, но они так немногочисленны, что не могут отнять у книги общего характера сдержанного благородства, которое мы особенно ценим, ясно видя — через бледные краски, суховатые слова и не всегда удачно выдуманную фабулу — какой-то восторженный трепет, тревожный и волнующий, как передутренний свет или сияние белой ночи.
Эти же достоинства делают рассказ Чулкова "Фамарь", вместе с "анекдотами" гр. А. Толстого, лучшими в сборнике "Любовь". Вообще этот сборник несравненно лучше сборника "Смерть", и если издатели имели тайное намерение соперничать с альманахами "Шиповника", то они значительно успели в этом, так как лежащая перед нами книга не только не хуже, но гораздо значительнее многих сборников "Шиповника"... несмотря на непременное участие в этих последних Л. Андреева. Но самая мысль собирать художественные произведения под рубрику "Любовь" нам кажется более чем странной. Можно подобрать рассказы о рабочих, о духовенстве, о студентах, о сановниках, о сектантах, — что я знаю? — наконец, ненависть, скупость, гордость, все семь смертных грехов могут служить таким объединяющим мотивом, но любовь — кто же не пишет о любви? не все ли написано ею и о ней? Почему же восемь рассказов, драма, стихотворение и статья — исчерпывают тему? Тема так широка и обща, что под ее флагом можно было бы пустить почти все выходящие в свет книги. После суховато-благородного рассказа Чулкова, интересных, совсем по-своему стилизованных анекдотов Ал. Толстого наибольший интерес представляют несколько туманные, но острые и подлинные терцины А. Блока и, пожалуй, пьеса О. Дымова. В последнем произведении, содержащем много ценных мелких черт, автор задался целью представить очень тонкую психологию четырех людей, отношения которых между собою до того спутаны, осложненные еще рождением ребенка, неизвестно кому принадлежащего, — что сцепления их на протяжении пяти действий кажутся читателю совершенно произвольными. Остальные авторы распадаются на две группы: "чеховской" школы (Б. Лазаревский, Н. Архипов) и писателей с претензией на модернизм (П. Кожевников, В. Гофман). Как ни скучна "Лиза" Лазаревского, но все-таки читать ее менее тягостно, нежели современничающие домыслы авторов второй группы, к которой, увы, мы должны причесть и С. Городецкого. Невероятная фабула с оттенком дешевого гражданства, рассказанного импрессионическим способом довольно сомнительного вкуса, — тем более удручающе действует, что это написано человеком, обладающим несомненным дарованием. Но что можно сказать, прочитав такое отступление: "Молчаливая ты девушка! Ты сомкнула тесно алокровные уста и будто ничего не имеешь сказать. Обманщица ты или скромница, но ведь на весь город, на все города и на все пустыни могла бы ты сейчас, раскинув, как белая пичуга острые крылья, свои руки и поднимая в небо голову, прекрасную сверкучими очами и невинным лбом, прокликнуть свое светлое, стремглавное свое и огневейное люблю". Что скажешь и о последней сцене, где Нонна Николаевна, "вздрогнув, твердо подходит, как мстящая справедливость, и берет спиртовку. Синий хочет уйти. Она бросается ему навстречу и сверху, властно, четким движением льет ему на голову сверкающую золото-алую струю". Сказать об этом нечего... само за себя говорит.
Как-то недавно была анкета, кажется, в "Задушевном слове" относительно детского чтения — и совершенно неожиданно любимицей малолетних читателей оказалась г-жа Чарская. Что же дало этому автору возможность сделаться "властительницею дум"? Нам кажется, что фальшиво приторный тон повестей из жизни институток, пепиньерок, просто светских и несветских девочек, идиллизация буржуазных семей и слащавая гуманность — суть главные приманки г-жи Чарской... Но мы вовсе не собираемся писать о г-же Чарской, хотя на эту тему стоило бы поговорить всем, кому интересно развитие детского вкуса. Мы пишем о г. Муринове. Мы не удивимся, если, сделав анкету среди сельских и воскресных учительниц, фельдшеров и "сознательных" швеек, мы услышим о г. Муринове как об избраннике. Слащавое изображение того, чем должно бы стать описываемое им общество, держание высоко знамени либерализма и суконный язык — все дает право на распространение этой глубоко нехудожественной книге. Впервые опубликовано: Аполлон. 1910. № 6. 2-я паг. С. 43-44.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|