| ||
|
Мережковский Д.С. Собрание стихов: 1893-1910. СПб.: Просвещение, 1910. Ц. 1 р.; Толстой А. Н, гр. За синими реками: Стихи. М.: Гриф, 1911. Ц. 75 коп.; Бурнакин А. Разлука: Песенник. М., 1911. Ц. 50 коп. Новое издание избранных (им самим) стихотворений Мережковского обнаруживает, для нас же лишь подтверждает, что не в поэзии сила автора. Нам кажется, что это утверждение никого не удивит, и менее всего самого автора, настолько не на поэзию направлено его устремление. Эстетическое вначале, затем религиозно-философское, наконец религиозно-общественное содержание стихотворений Мережковского не имеет возможности развиться и достигнуть полноты, желательной для логического и рационального восприятия, и вместе с тем, как-то насильственно вложенное в размеры, не дает и поэтическому дару развиться до возможного совершенства. Притом поэзия Мережковского несколько старит этого нашего современника, принадлежа всецело по корням и даже приемам к поэзии Полонского, Фофанова и более всего Надсона: тот же гладкий неприятной гладкостью, бледный и недостаточно выразительный стих, скучные и довольно примитивные экскурсии в историю (очень далекие от парнассизма), всегда моральные или общественные то размышления, то рассуждения. Эти недостатки особенно заметны в "Протопопе Аввакуме", где становится прямо обидно за острое, полное подлинной поэзии, восторга, простоты и умиленности "Житие протопопа Аввакума", изложенное гладенькими, банальными строчками, причем вся поэзия от прикосновения благонамеренного поэта исчезла, как бес от ладана. И странно, что автор исторических романов как бы лишается совершенно чувства исторической атмосферы в стихах: до того в своей бледности похожи друг на друга и Аввакум, и Франческа, и св. Франциск, одинаково облитые журчащими, вялыми строчками. Можно было бы объяснить бледность автора сознательным стремлением к анемичным краскам, но дело в том, что его бледность достигает прелести и остроты в очень немногих лирических стихотворениях, овеянных, будто подсказанных Зинаидой Гиппиус ("Дети ночи", "Темный ангел" и др.). Прозаизм, разговорность и некоторая естественная вялость совершенно не вредят "Старинным октавам", несколько напоминающим "Портрет" гр. А. Толстого.
Не самая сильная сторона поэзия и в творчестве гр. А. Толстого, хотя составляет такой отдел в его произведениях, которым никак нельзя пренебрегать. Занимаясь в своих повестях и рассказах преимущественно описаниями провинциального и помещичьего современного быта, местами доводя это бытописание до шаржа, а портреты до карикатур, в стихах граф А. Толстой чаще всего живописует мифическую и историческую Русь, причем преувеличенность и здесь не покидает автора, действующего как бы вопреки греческому правилу "ничего очень", а именно — "всего очень". Как это ни странно, но поэт нам представляется иностранцем с пылкой и необузданной фантазией, мечтающим о древней Руси по абрамцевским изданиям, потому что непонятно, чтобы русскому русское, хотя бы и отдаленное, представилось столь слепительно экзотичным, столь декоративно пышным, как мы это видим у гр. А. Толстого. Его Россия напоминает Испанию В. Гюго, а хотелось бы более простого, более домашнего подхода к родине, нежели душно чувственные, варварски экзотические, с грубой позолотой картины гр. Толстого. Кстати сказать, сознательно или нет, но представление о России как стране бесповоротно варварской преследует и прозу, и стихи А. Толстого одинаково; в первой он настаивает на нелепости, одичалости и вырождении русской жизни (и особенно дворянской среды, что, кажется, уже разглядели "левые" критики, похваливающие молодого автора совсем не потому и не за то, за что следовало бы), во вторых же выдвигает варварский экзотизм, жестоко чувственный и более внешний (чуть-чуть не бутафорский), русской старины. Но в этой области, несмотря на некоторое влияние А. Ремизова и большее (в манере трактовки) М. Волошина, поэт сумел найти и свои слова, и яркие краски, хотя из желания мелодраматизировать ситуации автор впадает в почти комические преувеличения: И пил, мутя волну с песком,
Стихотворения античные и чисто лирические менее удались автору. Что касается г. Бурнакина, то, прочтя Городецкого и зная несколько частушек, он счел возможным написать "песенник", каждая страничка которого размерами неизменно напоминает Городецкого, а содержанием так же неизменно обнаруживает всю фальшь этой книжки. Кого, хоть приблизительно имеющего чутье к народной песне, хотя бы и фабричной, не покоробит от таких выражений: Бравый, кучерявый,
Не знаем, тот ли это А. Бурнакин, что некогда в "Белом камне" разносил все старшее поколение поэтов-модернистов, чем-то его обидевших. Прием довольно обычный: хвалить неопасных стариков, чтобы не показаться нигилистом, и ласкать не более опасную молодежь; отличить только непосредственно старших. Городецкого, кажется, тогда А. Бурнакин помиловал, и что же? Себе на вред, ибо Городецкий оказался настолько небезопасным, что, сделав сколок с его ритмов и отчасти настроений, автор наглядно сумел доказать негодность всяких буквальных подделок. А если это тот же Бурнакин, который за ненависть к Брюсову, Сологубу, Блоку и др. был приглашен "Новым временем" в дублеры Буренину, причем исполняет свою роль бесконечно менее умно и зло, чем его устаревший предшественник, то любопытно было бы знать, что он думает о "Песеннике" А. Бурнакина, — ведь отношения к Городецкому "Нового времени", как и ко всякому модернисту, весьма известны?.. Впервые опубликовано: Аполлон. 1911. № 2. С. 58 -60.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|