| ||
|
<Рец. на кн.: Ремизов А. Сочинения. Т. 1,2. СПб.: Шиповник, 1911. Ц. по 1 р. 25 коп.; Толстой А. Н., гр. Сочинения. Кн. 1. СПб.: Шиповник, 1911. Ц. 1 р. 25 коп.; Сергеев-Ценский С. Рассказы. Т. 5. СПб.: Шиповник, 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Каменский А. Сочинения. Т. 3. СПб.: Т-во А. Ф. Маркс, 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Каменский В. Землянка. СПб., 1911. Ц. 1 р.> Бывают явления, которые радуют и печалят в одно и то же время, по разным, конечно, причинам, а случается, что для огорчения и удовольствия дается один и тот же повод, могущий рассматриваться с различных точек зрения. К таким двойным явлениям принадлежит издание "Шиповником" произведений Ал. Ремизова, графа Ал. Н. Толстого, Сергеева-Ценского, Г. Чулкова, Л. Андреева, Ф. Сологуба, Б. Зайцева, Муйжеля, Криницкого, Кожевникова, Городецкого и др. На первый взгляд, что же дурного? Имена разной величины, но интересны, а разнокалиберный подбор доказывает только разносторонность издателя; но именно эта разносторонность и заставляет нас призадуматься. К живущим писателям мы не можем относиться с историческою объективностью, которая мирит Тургенева с Достоевским, Лескова с Толстым, ибо подобная объективность по отношению к современникам доказывала бы или старческий маразм, или откровенно спекулятивную точку зрения, когда нет никакого дела не только до направления или школы писателя, но даже до самих авторов. Конечно, поскольку это касается издателей, это мало интересно — Бог с ними! — но это затрагивает также и издаваемых романистов, и, еще более, не повинных ни в чем читателей — и тут-то можно предаться довольно неутешительным медитациям над единообразными (даже вплоть до цены) книгами несоединимых авторов. Можно, помещая произведения в различных изданиях, считать одно из них наиболее близким, наиболее дорогим, наиболее "своим". И эта традиция дошла до нашего времени, так что, говоря: "Знание", "Русское богатство", "Весы", "Скорпион", "Мусагет" (последний — наиболее строгий в этом отношении), мы знаем, с кем мы имеем дело, так же как прежде — "Русский вестник", "Современник", "Наблюдатель" и т.п. Публика может ошибиться только в сравнительной оценке, подумав, что Скиталец немного хуже Горького, а Кондратьев равен Сологубу, но в сущности, в корню — не обманута и не сбита с толку. Да и одна ли публика? Не подвергаются ли отчасти и поэты той же опасности? Не подумает ли Ремизов, что он — о том же, о чем Осип Дымов, и не вообразит ли гр. А. Толстой, что он — про то же, про что Л. Андреев, а Муйжель в ногу идет с Сологубом? Что могут сказать близкие "Шиповнику"? "Нас распространяют; кто рядом с нами, мы не знаем; общего, кроме цены и обложки, ничего нет и не надо". Но если "европейский" взгляд на книгоиздательство как на фабрику моторов или американских шкапов допустим в издателях, то едва ли желателен в писателях. И из такого "соединения" может получиться только жесточайшее раздробление и разброд. Все выпущены в открытое море широкой публики, но отвечает каждый только за себя. Ну что ж, в час добрый! Нужно только заметить, что явление это новое, рискованное и опасное как в смысле чистоты вкусов, так и в смысле самоопределения авторов. Мы недостаточно посвящены в тайны издательской техники и не понимаем, насколько выгодно выпускать наскоро составленный том рассказов, когда едва поспел прочитать те же рассказы в журнале или газете, так что обозреватель не находит, что сказать, а читатель, если он не совсем беспамятен, не найдет ничего нового. Можно, разумеется, перечитывать современников, как классиков, но почему-то нам кажется, что таких любителей покуда немного. Что же тогда? Переплести и поставить на полку, пока не позабудешь до того, что можно приниматься читать опять сначала? Притом именно "Шиповник" издает свою библиотеку с таким странным распределением по томам, что общей картины никакой не получается. Те же disjecta membra, что и в журналах, только собранные в одну кучу. Конечно, может быть, читатель праздно любопытствует и напрасно ищет хронологических дат: где это было прежде напечатано, почему стихи и рассказы распределены так, а не иначе. На все эти вопросы "Шиповник" глубоко молчит. В таком слепом неведении и недоумении обретаются читатели сочинений Сологуба; издания Ремизова более упорядочены, рассказы Сергееева-Ценского и гр. Ал. Н. Толстого — просто собрание накопившихся за три недели произведений, выходящее почти одновременно с появлением тех же произведений в повременных изданиях. А радуемся мы главным образом, что пусть в беспорядке, в ложном освещении, но изданы сполна сочинения такого до сей поры недостаточно оцененного, если же и признанного, то как курьезное и чисто книжное явление мастера, каким нам представляется А. Ремизов. Нам кажется, что упреки в "книжности" Ремизову несправедливы, потому что, раз обратившись к апокрифам, разумеется, он мог брать их только из книг, но книги вроде "Сказок" Афанасьева, "Словаря" Даля, сборников пословиц, духовных стихов и т.п. мы никак не можем отнести к разряду писанных книг, а склонны их рассматривать как запечатленную только "живую речь". Почему берем на себя смелость утверждать, что "книжности" и "литературности" у А. Ремизова менее, чем у кого бы то ни было, что речь его жива и подлинна, а когда и расцвечивается древнерусскими и народными оборотами, делается это с безукоризненным и смелым вкусом и необычайным тактом. Может быть, издания "Шиповника" помогут публике отнестись к А. Ремизову не как к интересному книжному курьезнику, а как к большому, редкому и самобытному русскому художнику. А может быть, это же издание заставит смешать его с Муйжелем, только несколько чудаковатым. Бодро и самоуверненно, на всех парусах понесся юный граф Толстой, пущенный той же равнодушной рукою "Шиповника". Повести его все известны и приблизительно одинакового достоинства, энергия и плодовитость не грозят истощением, но никому не ведомо, куда он правит свою крепкую барку. Покуда что дай Бог ему здоровья. Но вот от бессознательного чутья, оберегающего от безвкусных промахов гр. А. Толстого, от изысканного и сознательного вкуса А. Ремизова мы падаем в сознательное безвкусие Сергеева-Ценского. Для образчика нужно бы целиком выписать "Береговое" и "Поляна". Притом, кроме "Движения", это все рассказы настроений, злоупотребление худшими сторонами Б. Зайцева и разными сторонами Л. Андреева. Все рассказы читались не так давно, а "Движения" и совсем недавно. Это последнее произведение, может быть, лучшее у автора. Самые заглавия показывают на некоторую склонность писателя к символико-отвлеченным, обобщающим настроениям: "Улыбки", "Движения", "Береговое" и т.д. Но иногда поэзия так переливается через край (как, напр., в "Береговом"), что волосы становятся дыбом. "И от гор, и от моря, и от неба над ними пахло Богом творящим". Оказывается, что не особенно приятно пахло.
Поэзия убивает и "Землянку" Вас. Каменского, 172 стр. стихов и в прозе, и в строчках утомляют тем более, что источники ее ясно видны: это более размашистый Городецкий и дурно понятый Ремизов. Своего очень трудно искать, так как зараз более 10 стр. трудно читаемой прозы, написанной с надоедливым и фальшивым пафосом, — одолеть невозможно.
Но вот как к месту, как прилично, как определенно другой Каменский, Анатолий, издается Марксом. Соч. Потапенки, Гнедича, Баранцевича, Альбова и т.д. — и соч. А. Каменского! Как скромно и как кстати это место. И в кругу обывательских книг для чтения рассказы Каменского займут свое место — фривольных книг. И они невинны, эти несколько глуповатые и весьма пошловатые повести, — невинны, потому что, самое большее, железнодорожный чиновник переоденется в дамское платье, а барышня по балкону пройдется в костюме Евы — вот и все. Мы вовсе не считаем рассказы Каменского неталантливыми, мы всегда их предпочтем произведениям Арцыбашева, у них есть наивность и детскость, но пошловатость и бесповоротная обывательская окраска переводит их в очень специальный разряд. Впервые опубликовано: Русская Художественная Летопись. 1911. № 2. Январь. С. 30-32.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|