| ||
|
<Рец. на кн.: Вознесенский А. Хохот: Пьеса в 4-х действиях. СПб.: Шиповник, 1910. Ц. 75 коп.; Струве А. Над морем: Драма в 4-х действиях. М.: Фрам, 1910; Гордин В. Одинокие люди. СПб.: Т-во художественной печати, 1910. Ц. 1 р.; Милицына Е. Рассказы. Т. 1-2. СПб.: Знание, 1910. По 1 р.; Журавлев Б. Хозяева. СПб., 1910. Ц. 1 р. 60 коп.; Сборник т-ва "Знание". Вып. XXVII и XXVIII. СПб., 1910. По 1 р.; Немирович-Данченко Вас. Ранние огни. М.: Т-во И. Д. Сытина, 1910. Ц. 1 р.; Звуки жизни: Альманах современных писателей. СПб., 1910. Ц. 1 р. 25 коп.; Библиотека "Гонг". № 1-21. Киев: Гонг. Ц. 10-20 коп.> Книгоиздательство "Шиповник" дает широкий доступ драматическим произведениям как на страницы своих альманахов, так и в отдельные книги. Почти весь театр Л. Андреева, весь театр Блока, пьесы Зайцева и др. появились именно здесь. Что данное издательство интересуется вопросами драматического искусства, видно уже из того, что оно же выпустило в свет целый сборник, посвященный театру. Тем страннее появление книги г-на Вознесенского, к тому же отдельным изданием, а не в альманахе, где оно прошло бы на буксире популярных "имен". Может быть, большое сходство с Л. Андреевым привлекло "Шиповник"? Потому что, несомненно, г. Вознесенский живет в одном доме с Л. Андреевым; но если последний занимает бельэтаж, то разбираемый автор не спускался еще ниже пятого этажа. Смесь из дурно переваренного д'Аннунцио, Пшибышевского, Л. Андреева делает его пьесу фальшивой, претенциозной и крайне скучной. В четырех актах разыгрывается довольно банальная любовная история между четырьмя персонажами, причем герои декламируют в высшей степени возвышенно, философично и мелодраматично, вроде: "Смеются неподвижные камни, скаля свои вековые расщелины на вашу чахоточную грудь. В неистовой улыбке обнажились зубы мертвецов, управляющих вами из могил. Хохочет великое неведение над вашим надменным "я знаю". Беззвучно заливается где-то здесь, где-то близко, где-то во всем скрытая истина над судорогами великого разума ваших поколений и тысячелетий" (стр. 72). Помилуй Бог, как страшно! Мы берем наугад страницу. Ге рои все время говорят в таком "высоко символическом" стиле, причем, будучи "русскими иностранцами" (Ренц, Ира Добич, Браз), мало заботятся о чистоте языка. Остаток поэтического пафоса, не уместившийся в тирады действующих лиц, автор использовал в ремарках, который сплошь — перлы поэзии и глубокомыслия. Напр.: "Но еще не успел дрогнуть звук на губах ее, как в сознании вспыхнула всеосветившая искра, и правда была уже ведома ей. Так дика и жестока была правда, что каждый миг ее протекал как долгий час, и в ту минуту, когда барон обращается к Ире с вопросом, взгляд ее кажется уже спокойно прикованным к давнему, мучительно привычному видению, и чуждо, лишенные ужаса, звучат чуть слышные ее слова". Пьеса очень кстати называется "Хохот", жалко, что не "гомерический", — настолько все это смехотворно.
Драма Алекс. Струве несколько скромнее, но в таком же роде, как и только что разобранная. Здесь, кроме д'Аннунцио, Пшибышевского и Андреева, влияли еще Ибсен ("Сольнес") и А. Блок ("Король на площади"). Но у семи нянек дитя без глаза, и творчество г-на Струве от его пристрастия к данным писателям не много выиграло. Отсутствие простоты, бессильная вычурность, внешнее, ничем не оправданное стремление к символизации, неоригинальность и ненужность — суть главные недостатки этих пьес.
Все эти недостатки особенно любовно выявлены Влад. Гординым. Тут все должно приводить читателя в трепетные настроения то ужаса, то жалости, то поэзии, то глубокомыслия, но достигается совершенно неожиданный результат. Можно навеки возненавидеть всяческие настроения, любой импрессионизм, прочитав этот ряд рассказов, где захватанные сюжеты трактуются несноснейшей манерой. "Многозвучный город тяжело дышал. Он кричал и пел. Во всю длину улиц ложился трубный рев... Вечер был унизан высокими белыми колышащимися огнями. Сверху шел тихий звон черного колокола. Последние слова печатали ясные оттиски в пространстве стеклянного домика. Голос развернул траурную ленту и грозно, неумолимо напоминал, о чем каждый сам должен был думать. На горизонте загорелось небо. Кричало железо". И так без конца. Недурно напомнить давно известную истину, что только гениям дается право не всегда иметь хороший вкус. Но дурной тон, думается, запрещен и гениям.
Мы не весьма были утешены и рассказами г-жи Милицыной; даже явная противоположность этой книги с вышеразобранными не делает ее более интересною. Все сюжеты из серенькой деревенской жизни, давно известной нам по произведениям натуралистов, не совсем верно называемых "эпигонами Чехова", написаны не хорошо, не плохо — просто никак не написаны. Мы не знаем, кто посоветовал писательнице не печататься в журнале, а прямо выступить книжкою, но на этот раз советчик оказался плохим пророком, так как, выступив даже зараз двумя томами, г-жа Милицына не сделала более ярким своего облика, который оказался весьма серым, почти "никаким".
Так же мало помогли советы А.М. Пешкова г-ну Журавлеву при написании повести "Хозяева", о чем предупредительно заявляет вначале автор, — так скучно, ненужно, местами с безвкусной претензией она написана.
Мы, как публика, по природе забывчивы, неблагодарны и легкомысленны. Давно ли с трепетным восторгом ожидалась каждая новая строчка Горького — и что же? Даже не брань, не негодование, а мертвое равнодушие, иногда пожимание плечами уже много лет встречают его произведения. И если прекрасная "Исповедь" не пробудила вновь интереса после провала "Матери", то, конечно, ни "Лето", ни "Городок Окуров" его не возбудят. А между тем во втором есть много настоящего, трогательного, утешительного и эпически прекрасного. Все это как будто слышано, как будто перепев, местами романтично и фальшиво; оптимизм не совсем убедителен, но вспоминается тот сочный и яркий бытовик, какого мы знали в "Фоме Гордееве" и в начале повести "Трое". Совсем другое впечатление оставляет "Лето"; хотя автор и говорит, что "хотел бы рассказать просто и славно", но пишет далеко не просто и уж отнюдь не славно. Оттого ли, что, живя на Капри, он получал сведения о современной русской деревне из третьих рук, оттого ли, что, будучи человеком партии, он не мог взглянуть объективно, оттого ли, что он просто устал, — но повесть не удалась. Повести, собственно говоря, никакой и нет, несмотря на обыски, убийства и самоубийства, а есть только ряд скучнейших разговоров на общественные темы, прерываемых описаниями природы, сделанными в довольно-таки дурном вкусе: "День жаркий, поляна до краев солнцем налита, в густой траве дремлют пахучие цветы, и все вокруг - как светлый сон"; "Опускается за рекой могучее светило дня, жарко горят перекрытые новой соломой крыши изб, расцветилась, разыгралась земля всеми красками осеннего наряда, и ласково синее над нею бархатное небо" и т.д. Персонажи тоже объясняются языком очень выспренным и каким, может быть, говорят на острове Капри, но никак не в русской деревне: "Дело наше, как известно, запретное, хотя все оно в том, что вот учимся мы понимать окружившее нас кольцо тяжких наших бед и нищеты нашей и злой да трусливой глупости. И понимаем, что ты почуял верную дорогу к жизни иной, справедливой..." и т.д. Так говорила в старину Миликтриса Кирбитьевна, а теперь блестящие герои русских фельетонных романов. И совершенно непонятно, почему бесконечный ряд этих скучных, бесполезных и неумных рацей, мелодраматических ужасов и роскошных пейзажей заключается восклицанием: "С праздником, великий русский народ". Чему читатель должен радоваться? Тому ли, что кончил читать скучную канитель? Право, больше нечему. После повестей Горького наибольший, хотя и небольшой интерес представляет рассказ Ив. Бунина "Беден бес". На буксире тащатся гг. Крюков и Касаткин. Шолом Аш дал слащавую еврейскую сценку с настроением, набившим всем оскомину. Повести Кнута Гамсуна "Странник играет под сурдинку", как переводной, мы касаться не будем.
В книге "Ранние огни" (заголовок несколько загадочный, принимая во внимание почтенный возраст автора) всего поучительнее последние страницы, представляющие перечень сочинений Вас. Немировича-Данченко. Кому известен этот мир, это государство, этот Мюр-Мерилиз? Всех книг до 400: романы и повести, и дневники, и путешествия, и детские книги, и народные, иллюстрации итальянских, испанских, японских художников, 6-ые, 7-ые издания, распроданные, готовящиеся к печати, сгоревшие в типографии И. Д. Сытина — словом, всяких сортов. Нам кажется, что самое естественное место этим произведениям на железнодорожных станциях. И, наверно, люди, находившие удовольствие в первой книге Немировича-Данченко, найдут (если они, милостию Божиею, живы и здоровы) такое же и в двухсотой, потому что подобный вкус (или отсутствие его) менее всего подвержен изменениям. В книге есть и стихи.
Вкус к "альманахам" тоже будто не прошел еще, хотя и ослабевает. Средний читатель, конечно, купит и "Звуки жизни", где фигурируют любезные его сердцу Куприн, Каменский, Скиталец и др. Беда только в том, что это почти исключительно перепечатки (Куприн: "Лавры" — из альманаха 17-и; Каменский: "Гимназистка" — из газеты, издававшейся П. Пильским; Грин: "Они" — из "Нов. ж. для всех"; Лазаревский: "Соня" — оттуда же и т.д.). Если это предприятие "художественное", то разве только в том смысле, какой придают в некоторых слоях общества словам "художник", "артист". Исключительно в видах охранения интересов читателя, да и писателей, мы отмечаем этот "альманах".
Библиотека "Гонг" в хвастливом и не особенно грамотном предисловии, напоминающем заборные афиши, обещает нам давать "шедевры, из лучшего наилучшее" почти даром. Чего же, в самом деле, лучше? Конечно, мы охотно обошлись бы без издательских разглагольствований о современном и будущем (даже) положении литературы; мы несколько удивлены, что "современные властители человеческих дум" представлены Гауптманом, Шентаном, Зудерманом, М. Прево и Ратгаузом, но благодарны за пьесу гр. Ростопчиной. Издано для своей цены не так уж плохо.
В декабрьской книжке "Вестника Европы" останавливает на себе внимание рассказ Антона Любимова "Дом общественных квартир", не без тонкости и вкуса написанный. В соответствующей книжке "Современного мира" нелестное внимание привлекает рассказ М. Арцыбашева "Старая история", сделанный без всякой тонкости и вкуса. Впервые опубликовано: Аполлон. 1910. № 4. 2-я паг. С. 64-67.
Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. | ||
|