М.А. Кузмин
Творчество Д.И. Митрохина

На главную

Произведения М.А. Кузмина


"Нездешнее дитя поцеловало цветы, выглядывавшие из зелени; тогда они со сладким лепетом поднялись вверх и, радостно переплетаясь, образовали арки, среди которых дети прыгали в блаженном восторге. Нездешнее дитя захлопало в ладоши, и вот золотая крыша дворца — ее составили золотые жучки своими крылышками — с жужжанием разлетелась во все стороны, а колонны превратились в журчащий серебристый ручеек; на берегу его расположились пестрые цветы, и они с любопытством гляделись в волны, склоняя в разные стороны свои головки, и слушали его детское лепетанье".

Это чудо совершается не только в повести Гофмана, но во всякой душе, не утратившей чистоту воображенья. Его жаждут все, кто боится отвлеченности. Его должны любить художники и дети, для которых даже слово слишком отвлеченно. Сопровождать слово изображением — стремление или наивных, или усталых поколений. Детские книги без картинок бессмысленны и оскорбительны, издания утонченных лет без украшений непривлекательны. Эпохи активной деятельности, умственной работы, войн, политики, науки не испытывают этой потребности, но они могут обходиться вообще без искусства и впечатлений детства.

Приведя цитату из Гофмана, я, кроме общих соображений, имел в виду и персонально Д.И. Митрохина, потому что в нем соединяются обе любви к книжке с картинками и ему дано искусство стебельки и травы, жуков и бабочек оживлять в волшебные хороводы орнаментаций.

Любовь к книге как к украшенной вещи проходит волнами, то усиливаясь, то ослабевая, но всегда исходя из двух истоков: жажды детски конкретных впечатлений и избытка культурности, направленной на искусство. Причем предупреждаю, что мне хотелось бы разграничить иллюстрации к повествованию от книжных украшений. Первые не неразрывно связаны с материалом книги, имея возможность осуществления и в виде станковой живописи, отдельных гравюр, даже фресок и икон. Вторые же обязательно имеют в виду книгу как вещь.

Может быть, это разделение отчасти распространяется и на происхождение украшенных повестей, т.е. побуждения наивные стремятся к иллюстрациям, вкусы же эстетические направлены на книжную графику, но на подобном совпадении лучше не настаивать. Также нет надобности излагать с самого начала историю иллюстрированных изданий, ограничившись упоминанием, что расцвет этого искусства на Западе был во второй половине восемнадцатого века и его не могли затмить ни романтические рисовальщики Парижа сороковых годов, ни культура немецкой книги двадцатого века.

Русское искусство девятнадцатого века по отношению к книге ограничивалось почти исключительно иллюстрациями (Галактионов, Агин, Лебедев, Соколов) и лишь к началу следующего столетия обратило внимание на художественную внешность изданий. Группа художников "Мира искусства" сделала этот почин, и вскоре русские книги заняли одно из первых мест. Кажется, не было ни одного из художников, который бы не приложил своей любви и своего дарования к графике. Сомов, Бакст, Ал. Бенуа, Головин, Добужинский, Лансере, Нарбут, Чемберс, Чехонин, Шарлеман, Судейкин, Феофилактов — все оставили (а некоторые и очень значительный) свой след в искусстве книжного украшения. Но некоторые отдали все свое дарование, всю влюбленность, всю душу этой именно отрасли искусства. К таким художникам принадлежит и Д.И. Митрохин.

Выше я говорил, что у Митрохина соединяются обе любви к книге — и любовь простодушного ребенка, и потребность утонченного культурой человека. Это соединение и оживляет для него природные формы, как поцелуй нездешнего дитяти. Простодушно-волшебный, по-детски чистый взгляд на окружающий мир и сохранение культурных традиций любимого мастерства — отличительные черты Д.И. Митрохина, обусловливающие отчасти и круг его вдохновений.

Лирическое созерцание природы, иногда даже не природы, а природных линий как орнамента, не связанное, случается, даже с точной классификацией, и детская радость от этого волшебства — вот главное поэтическое содержание разнообразных и живых вариаций этого художника, его спокойный и благословляющий пафос. Потому излюбленный круг его наблюдений и любви касается главным образом царства растительного или ковровых комбинаций птиц, насекомых, животных и растений. Нередко повторность этих соединений образует неутомляющий узор полувосточных тканей. И все это не механическая игра калейдоскопа, а теплый и живой гимн детской природе. Этим самым отдалены от него элементы драматического быта и, пожалуй, даже фабулистического движения. Если фабула, то простейшая, без потрясений, спокойно согретая волшебными пейзажами, где бы индивидуальности не резко сталкивались в трагических конфликтах или бурно сливались в эротическом восторге, а сладостно растворялись в благословенном воздухе, еле-еле отделяясь от трав, звезд и бабочек. Царство "чудесного дитяти" — страна сказок. Слово произнесено. Митрохин — сказочник, и я знаю, что никто не производит такого впечатления на детское воображение, как именно он. Потому ему так удаются иллюстрации к сказкам, полувосточные дремотные повести и античные идиллии вроде "Дафниса и Хлои", где бессознательный эротизм еще почти не отделен от пантеистического веянья самой земли. Мне кажется, что художнику, так живо чувствующему глубокую связь человеческой жизни с существованием деревьев, ручьев и ветра, в высшей степени удались бы иллюстрации к "Превращениям" Овидия. Еще сильнее убеждает меня в моем предположении азбука (начальные буквы с фигурами), некогда сделанная Д. И. Митрохиным в стиле деревянных гравюр Возрожденья. Нужно иметь большую любовь и пиетет "не технический, а лирический" к вещам и предметам, чтобы так деликатно, простодушно и чисто развивать в поэтический орнамент листья, чашечки цветов, птиц, человеческие фигуры и самое начертание знакомых, не искаженных насильственным и сухим капризом букв. Естественность и грация без жеманства — дальнейшие свойства этого художника. Как бы отсутствие смелости и полная свобода. Он в мире с органической формой предметов, и ему не надобен никакой бунт, насилие, произвол для произведения ударных эффектов, к которым он и не стремится по самому существу своего таланта. Удерживает его от этого еще и художественная скромность и культурное уважение к традиции. Традиции вообще искусства и в частности избранного им художества. Его воображенье легко и радостно развивается в уже созданном и благословенном Божьем мире и если творит новый мир фантазии и сказки, то лишь таким образом, как нездешнее дитя, превращавшее стебли подсолнечника в золотые колонны и из крыльев майских жуков делавшее купола, преображая вселенную, а не искажая, не ломая ее.

В той же повести Гофмана рассказывается, насколько бессильными, безобразными, жалкими и нелепыми оказались механические игрушки в живом, настоящем лесу. Не явный ли это намек на бесплодность попыток заменить органическую жизненность и новизну формальной и технической модой и выдумками? Эта легкая приманка миновала Д.И. Митрохина, и, хотя его стиль сделался свободнее и смелее, изменения эти органические. Мода, модные приемы тут ни при чем. Существу художника они не необходимы, а обновляться исключительно ради обновления или для того, чтобы не отставать от века, ему не позволяет его культурная добросовестность.

Несмотря на то, что Д.И. Митрохин неоднократно занимался иллюстрациями и среди этих работ у него есть удачнейшие (сказки, изданные Кнебелем, интерпретации русских сказок для английского издания, упоминавшаяся уже мною "Дафнис и Хлоя"), но сила его, по-моему, не в них, а там, где графика вплотную, неразлучимо связана с самим материалом книги, — в концовках, заставках, форзацах, ex-libris'ax, где свободно и лирично колдует он, любовно сплетая в фантастические узоры излюбленные им элементы царства природы. Для чистых же иллюстраций он слишком лиричен, лишен драматизма и необходимой эпичности.

Сохраняя традиции, конечно, Д.И. Митрохин имеет свои пристрастия как в области материала, так и в выборе любимцев из предшествующих художников. И мне кажется, что он при своих теплых и лирических работах имеет в виду и наиболее теплый, живой и мягкий материал, а именно дерево. Деревянные немецкие гравюры XVII века и французские политипажи первой половины девятнадцатого наложили свою печать на его вполне современные произведения. Среди художников ему подходило бы любить Эйзена, Марийэ ("Басни" Дора) и Мейля. Конечно, я не берусь утверждать, что таков действительный вкус Д.И. Митрохина, но сознательно или бессознательно они все-таки до некоторой степени руководствовали им.

Технические достижения Д.И. Митрохина, будучи высоки и разнообразны, не составляли никогда исключительной его цели, и в этом отношении, может быть, покойный Нарбут или Чехонин превосходят его. Но свое, неискоренимое, невытравимое "чудесное дитя", с которым ни за что художник не расстанется, живет в нем. И это дороже всего и делает артиста незабываемым и незаменимым. От вдыхает жизнь и прелесть в своевольные и естественные сплетения живых природных форм. Поцелуй этого дитяти есть лучший залог поэтического чувствования и живой детской души скромного и высококультурного мастера.


Опубликовано: Кузмин М., Воинов Вс. Д.И. Митрохин: Монография / Сост., ред. С. Абрамович. М.: ГИЗ, 1922. С. 9-18.

Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.



На главную

Произведения М.А. Кузмина

Монастыри и храмы Северо-запада