М.А. Кузмин
Воспоминания о Н.Н. Сапунове

На главную

Произведения М.А. Кузмина


Трудно собрать воспоминания о человеке, так еще недавно живом, полном силы, таланта и жизненности, казалось бы, не допускавшей никакой мысли о близком конце. Потом, со временем, когда эти ближайшие четыре-пять лет отойдут в памяти, отстоятся и кристаллизируются, тогда, конечно, легче все будет обозреть взором, найти логическую связь между теми и теми событиями, все ненужное потемнеет, все нужное явится в надлежащем освещении, и получится возможность если не оценки (какие же мы оценщики?), то плавного, систематического рассказа о прошлом. А теперь, хотя "иных уж нет, а те далече", но разве эти пять лет наше прошлое? А о настоящем как вспоминать? Видишь какие-нибудь пустяки, как человек ест блины, а проглядываешь самое настоящее, о чем не говорят, потому что это и без слов известно и еще потому, что самое настоящее — это для себя и для будущего, где все будет известно, а если бы мы при жизни систематически и сознательно углубляли и делали целесообразным наше житье, то, пожалуй, никакой жизни не оказалось бы и будущему нечего было бы о нас сказать или оно вывело бы выводы совершенно неожиданные и очень не похожие на те, к которым мы стремились.

Все, что я буду говорить, это будет касаться почти настоящего, очень прошлого, может быть, для чувства, но для сознания — подлинного, настоящего. Потому я легко могу пропустить то, чего пропускать не следовало бы, и возможно, что буду говорить о том, что многим покажется неважным. Это похоже на то, как в минуты крайней опасности в несколько коротких минут в памяти проходит вся жизнь, но совсем не так, как изобразил бы ее биограф. Но, значит, чем-то нужны, для чего-то важны эти обрывки конкретных картин, что именно они всплывают в нашей памяти. Потому я и решаюсь говорить. Если все знавшие Н.Н. Сапунова поделятся своими обрывками (у всех разными, конечно), то может составиться образ покойного, может быть не совсем полный, несколько противоречивый, но зато такой жизненности, которая иногда пленяет больше, чем жизнеописания, сделанные по строгому плану.

Первые мои воспоминания о Сапунове тесно связаны с Театром В.Ф. Комиссаржевской, сумевшей осенью того года стать соединяющим центром для художников, писателей и артистов.

Пусть это потом все расстроилось: и театр остыл, и художники и поэты разбрелись кто куда, — но тогда это был действительный центр, в чем, полагаю, не усомнится никто из помнящих начало того сезона. Ко всему боевому характеру атмосферы театра на Офицерской как нельзя больше подходила фигура Сапунова. Мне он казался олицетворением или, вернее, самым характерным образчиком молодых московских художников, группа которых была только что выдвинута С.П. Дягилевым. И громкий московский говор, и особливые словечки, и манера при ходьбе стучать каблуками, татарские скулы и глаза, закрученные кверху усы, эпатанные галстухи, цветные жилеты и жакеты, известное рапэнство и непримиримость в мнениях и суждениях — все было так непохоже на тех представителей "Мира искусства", которых я знавал в Петрограде, что мне невольно показалось, что вот пришли новые люди. Тогда, впрочем, московская группа производила впечатление больше скопом: и как-то в одну кучу валили и Сапунова, и Судейкина. и Кузнецова, и Феофилактова. и даже Милиоти. Конечно, потом, и очень вскоре, личные симпатии к ним как к художникам и как к людям отлично распределились сообразно желанию каждого, а может быть, и по указанию судьбы, но первое впечатление было очень гуртовое. И мне кажется, что к новому театру очень подходила эта новизна московских людей, во всяком случае никто не будет спорить, что начало этого театра, вплоть до "Сестры Беатрисы", поставленной Судейкиным, и "Балаганчика", поставленного Сапуновым, — самое его начало было и его расцветом. Это был одушевленный и одухотворенный натиск, затем пошли сомнения, шатания, окисления и омертвения. Если я не ошибаюсь, декорация "Гедды Габлер" была первая серьезная декоративная работа Н.Н. Сапунова, доступная обозрению публики. И в ней же впервые мы встречаем соединение синего тона с оранжевым, столь характерное для художника до конца его дней. И как Малявин взял некогда монополию на красный цвет, так едва ли кто превзошел Сапунова в его синеве. Декорация же к "Балаганчику" Блока — одна из характернейших, и отголоски ее мы встречаем даже в "Шарфе Коломбины". Декорация "Гедды Габлер" была очень нова по тому времени, как, впрочем, и вся постановка, потому вполне понятно, что Сапунов очень волновался, даже до того, что Судейкин просил меня, чтобы я похвалил Сапунову его декорацию, как будто моя похвала что-нибудь значила. Впрочем, тогда было время взаимного увлечения новых поэтов новыми художниками и наоборот. Особенно это было заметно при постановке "Балаганчика", к которому декорация и костюмы Сапуновым сделаны были даже бесплатно. Этот последний поступок был вовсе не характерен для Сапунова, который, не будучи корыстолюбив, отнюдь не был идеалистом и всегда помнил, что дело есть дело. Он был очень строг в суждениях о людях, особенно о людях, не имеющих непосредственного отношения к искусству, но от которых это последнее материально зависело, т.е. антрепренерам, директорам театров, редакторам художественных журналов, устроителям выставок и тому подобных. Но лишь стоило ему узнать, почувствовать, что при помощи этих людей, которых он только поносил всячески, он может участвовать в деле с своею работою, он тотчас охотно соглашался, нисколько не поступаясь своими замыслами, но и не меняя своего мнения о данных личностях. Так что нужно только удивляться, как мало у него было столкновений с его, так сказать, заказчиками, которых отнюдь не щадили его насмешливость и презрительность. На работу он бьш очень жаден и даже ревнив, почти независимо от того, вполне ли она была ему по душе. Он был вполне театральный человек, то есть тип настоящего художника, актера — скорее уличного или площадного, который, с детства практически овладев своим искусством, относится уже безразлично к тому, где его применять: в цирке так в цирке, в церкви так в церкви, на площади, в маленькой комнате, где угодно. Актер, сделанный из настоящей актерской материи, должен уметь все и быть готовым на все: быть клоуном в цирке, королем Ли-ром, Чацким, кем угодно, — быть трансформатором, певцом, танцором, трагиком и гимнастом. Таков настоящий актер, подлинная плоть и кровь театра, как бы последний ни изменялся; может быть, таковым должен быть и всякий художник — "веселый ремесленник", "жонглер Богородицы", а театральный художник во всяком случае должен быть таковым. Сапунов был именно таким художником.

Я думаю, доведись ему ставить Чехова или "Шарф Коломбины", делать плакаты для модных журналов или расписывать церкви, нарисовать игральные карты или костюм для светской дамы, — все бы он стал делать с одинаковым одушевлением, весело и беззаботно, потому что, значит, именно это требуется публикою от его Божьего дара, который дан для того, чтобы умилять, радовать, смягчать, заставлять мечтать и давать знаменитую "изюминку" жизни, которая была бы слишком скучной и пресной, ничтожной и мертвой без радостного искусства и милой любви. Это последнее свойство покойного Николая Николаевича я узнал впоследствии, первое же время познакомился и подружился с ним просто как с талантливым, жизненным и простым человеком. Я тогда жил в семействе сестры, и Сапунов находил удовольствие бывать в семейных недрах, хотя беспокойный дух богемы и влек его чаще к жизни уличной, ресторанной и театральной. Он работал всегда запоем и нерегулярно, проводя день и ночь в мастерской, — другое же время так любил болтаться, что, раз выйдя из дому, он не любил возвращаться раньше следующего дня. Ходить с ним по улицам или бывать где-либо с ним было истинным удовольствием, так как все: и дома, и витрины магазинов, и проходящие люди, — все останавливало на себе его глаз художника и вызывало неистощимые замечания прирожденного юмориста. Особенно я подружился и часто виделся с Николаем Николаевичем в последние два года его жизни, когда он окончательно переехал в Петроград. Особенно нас сблизила совместная работа по Дому интермедий, постановка в Малом театре моей оперетки "Возвращение Одиссея" и мой портрет, который так и остался неоконченным. Конечно, эти внешние обстоятельства не сами по себе были причиной сближения, но заставляли видеться почти ежедневно. Жил Николай Николаевич все это время на далекой линии Васильевского острова в одном и том же доме, переменив только мастерскую. Хотя нельзя сказать, чтобы он получал мало за постановки и за картины, но как-то так странно распоряжался деньгами, что очень часто нуждался и вел жизнь "артистической богемы", чем, впрочем, не особенно тяготился. Жил он крайне одиноко, прислуживал ему приходящий человек, так что, когда однажды ему случилось заболеть внезапно, он только на третий день едва мог встать, чтобы отворить на звонки пришедших друзей. Я редко видел такой беспорядок, как в мастерской Николая Николаевича, и в Москве, где он жил вместе с Араповым в доме Перцова, обстановка была приблизительно такая же. Несмотря на то что Сапунов покупал разные старинные вещи и даже мебель, они не меняли впечатления запущенности и неуютности, которая, конечно, не располагала хозяина проводить вечера дома, оттого если он не был занят всю ночь в декоративной мастерской или в каком-нибудь из театров, то или уезжал в ресторан, или ложился спать чуть не с восьми часов вечера. Николай Николаевич редко ходил в Петрограде по знакомым домам, и я совсем не знаю, был ли у него какой-нибудь определенный роман или романы. Встречи — да! Но определенного, длительного или хотя кратковременного романа — нет. Это последнее обстоятельство давало ему большую свободу, независимость, но и большее одиночество и какую-то строгость. Много говорили про начало каких-то сердечных увлечений в последние недели его жизни, произносили даже слово "невеста", но это все говорилось после его смерти, крайне не проверено и относится, по-моему, скорее к области легенд — во всяком случае его ближайшим друзьям ничего не было известно, а если что действительно и было, все порвалось неожиданно и трагично териокской катастрофой. Нужно заметить, что покойный — из суеверия ли или по скрытности характера не любил делиться своими практическими планами раньше их выполнения. Это доходило даже до мелочей: он никогда не говорил определенно, куда он идет, где пропадает (иногда по нескольку дней), обычные ответы были: "Иду по одному делу", "Был в одном месте". Когда же случайно кто-нибудь узнавал об его намерениях, он просил не говорить никому до поры до времени, чтобы "не было толков". Тут была и несообщительность замкнутого характера, и приметы игрока (каким в душе был Н. Сапунов), и осторожность дельца, боящегося, чтобы другие не напортили ему, не перебили, не перехватили, не наговорили. Я не знаю, играл ли Николай Николаевич в клубах, но я был свидетелем, что целую ночь напролет он мог проводить за азартной игрой с двумя-тремя приятелями, детски волнуясь и ажитируясь.

Я думаю, что все знававшие покойного помнят его веру в приметы, серых лошадей, счастливые дни и числа и т.п., так же как и его влечение ко всякого рода гаданиям и предсказаниям. Ему неоднократно было предсказываемо, что он потонет, и он до такой степени верил этому, что даже остерегался переезжать через Неву на пароходике, так что нужно только удивляться действительно какому-то роковому минутному затмению, которое побудило его добровольно, по собственному почину, забыв все страхи, отправиться в ту морскую прогулку, так печально и непоправимо оправдавшую предсказания гадалок. Перед выставками он также волновался не только естественным волнением художника, выставляющего свои произведения, но и внося сюда опять суеверные приметы насчет того, будет ли иметь успех, купится ли в музей, продастся ли вообще то или то. Энергачно и сознательно развивая свою индивидуальность, он сердился, когда его путали с кем-нибудь из товарищей или даже вообще причисляли к какой-либо группе, и это была не столько профессиональная ревность, сколько желание сохранить за собой право на свое особое мнение, которое действительно было всегда почти особым, по крайней мере в смысле художественных оценок. Колорист по природе, Сапунов не любил петроградского графико-литературного искусства, но вместе с тем не доверял и молодежи из "Ослиных хвостов" и "Бубновых валетов". В прошлом его любимцами были Тинторетто и Бронзино. Именно о портретах последнего мечтал Николай Николаевич последнее время, когда в портретной живописи добивался возможной строгости при полной декоративности и сдержанной живости письма. Мнение его доходило до таких "особенностей", что в последний год, значит, когда уже вполне установилась мода на отрицательное отношение к живописи Репина, Сапунов не боялся восхищаться как раз пострадавшим местом на картине "Иоанн Грозный убивает своего сына". Соединение розовой одежды с помертвевшим лицом царевича и темною струящеюся кровью необычайно пленяло покойного. Последние годы, относясь все более строго к другим, художник в соответствующей мере увеличивал строгость своего отношения и к себе самому и если делал уступки во внешних художественных или практических сношениях, то нимало не поступался перед самим собою, перед судом своего вкуса. Таким образом, будучи в деловой, внешней, доступной обозрению жизни человеком жизненным, неровным, увлекающимся, жадным к работе, несколько склонным к разного рода сварам, он в душе неугасимо оставался художником отзывчивым и неподкупным, лишенным и тени шарлатанства (независимо от того, какие внешние шаги он мог делать для достижения успеха), строгим и беззаботным, стремящимся к новому и любящим старое, руководящимся в своих вкусах единственно своими вкусами, а не школой, не группой, не посторонними влияньями, художником с радостною легкостью кисти и веселым трудом.


Опубликовано: Н. Сапунов: Стихи, воспоминания, характеристики Валерия Брюсова, М. Кузмина, П. Потемкина, С. Карамурза, Ф. Комиссаржевского, Я. Тугендхольда и А. Эфроса / Рисунки А. Арапова, Н. Крымова, Павла Кузнецова, Николая Милиоти и Н. Феофилактова. Фронтиспис К. Сомова. Обложка Сергея Судейкина. М.: Н.Н. Карышев, 1916.

Кузмин Михаил Алексеевич (1872-1936) русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор.



На главную

Произведения М.А. Кузмина

Монастыри и храмы Северо-запада