| ||
|
I Прежде всего имеем в виду сочинение г-на Мартынова под заглавием "Учение св. Григория, епископа Нисского, о природе человека. (Опыт исследования в области христианской философии IV в.)". М., 1886. Сочинение это состоит из большого введения, заключающего в себе две главы, и трех отделов, заключающих в себе по несколько объемистых глав. В первой главе введения речь идет преимущественно о тех факторах, как выражается автор, из которых каждый оказывал такое или другое влияние на дух св. Григория и имел свою долю участия в его философии. Такими факторами, по суждению автора, были — общецерковное догматическое учение, христианская философия в форме оригенизма и языческая философия преимущественно в форме платонизма (С. 17). А во второй главе того же введения говорится о значении антропологии (учение о природе человека) в ряду других философских изысканий св. Григория, вкратце указывается, что сделано по части антропологии в христианской науке до св. Григория и делается попытка уяснить влияние Оригена на св. Григория. Затем, в первом отделе сочинения, который можно назвать богословско-философским, подробно раскрываются мысли св. Григория о душе и теле человека первосозданного или идеального, как выражается г-н Мартынов, и их свойствах и качествах. — Второй отдел, который, наоборот, можно назвать философско-богословским, сообщает воззрения св. отца на душу и отчасти тело человека, по падении последнего, или, как выражается автор, в эмпирическом состоянии человека. — В третьем отделе излагаются мнения св. отца о будущем загробном состоянии человека, причем особенное внимание обращено у автора на любопытное учение св. Григория об апокатастасисе (восстановление падшей твари в первоначальное блаженное состояние). Этот третий и последний отдел книги должен быть назван, как и первый, богословско-философским. Тот составил бы себе неправильное представление о книге г-на Мартынова, кто на основании сейчас сказанного стал бы думать, что сочинение заключает в себе голое изложение антропологического учения св. Григория. Автор не ограничивается выбором только наиболее ясных, характеристических и полнее развитых мыслей св. Григория, но всегда сопоставляет их с другими мнениями того же древнего писателя, определяет их взаимное отношение, связь, различие, а иногда объясняет, отчего происходят кажущиеся или действительно представляющиеся испытующему уму противоречия во мнениях церковного писателя; мало этого: автор старается указывать генетическое происхождение отдельных воззрений св. отца или из оригенизма, или неоплатонизма. Вообще не изложение только, но и анализ учения св. отца составляет задачу книги г-на Мартынова. План сочинения, как основанный большей частью на собственных объяснениях св. Григория, можно назвать заслуживающим похвалу, но было бы, кажется, еще лучше, если бы за первым отделом книги непосредственно следовал третий; ибо, во-первых, отделы I и III оба носят богословско-философский характер, а во-вторых, по признанию самого автора, в них св. Григорий "характеризует два момента: начало человеческой истории (отдел I) и конец человеческой истории (отдел III) одинаковыми чертами" (С. 283. А если так, заметим мы, то будучи поставлены рядом, отделы I и III прекрасно уясняли бы друг друга и избавили бы автора от многочисленных ссылок в конце сочинения на первый отдел). Конечно, с перемещением третьего отдела, второй отдел занял бы последнее место в книге, и едва ли бы от этого потеряло что сочинение; ибо сам автор справедливо замечает, что во втором отделе он изображает "такие стороны учения св. Григория, в которых религиозно-догматические интересы перестали быть определяющим началом" (С. 156). Место этому отделу в патрологическом сочинении, каково и есть сочинение г-на Мартынова, на последнем плане; и притом никакой потери для богословской науки не было бы, если бы указанный отдел был бы изложен втрое короче*. ______________________ * Автор во всем своем сочинении самостоятелен, независим от чужих сочинений. Исключение представляет второй отдел книги. Здесь автор находится под сильным влиянием французской книжки Bouedron'a "Doctrines psychologiques de saint Gregoire de Nisse" (Nantes, 1861), и даже местами копирует ее. Но так как мы не придаем особенного значения второму отделу книги автора, то и не считаем нужным ставить в большую вину автору зависимость его от указанного французского писателя. Нехорошо, однако, то, что г-н Мартынов на пространстве всего своего сочинения ни разу не упомянул о книжке Буэдрона как пособии для него. ______________________ Не все сочинение г-на Мартынова обладает одинаковыми совершенствами. Лучше всего последние две главы первого отдела и весь третий отдел. С меньшим совершенством выполнены две первые главы сочинения, или введение: в первой из этих глав можно было бы изобразить замечательную личность св. Григория более характеристическими и живыми чертами, чем как это сделано автором. А во второй главе введения очень мало, по нашему убеждению, дано места характеристике воззрений Оригена и уяснению влияния Оригена на св. отца: быть может, в случае, если бы автор поступил так, как желалось бы в интересе науки, то речь об Оригене была бы длинна и заняла бы много места в сочинении и не совсем соответствовала бы заглавию сочинения, но о заглавии мы не будем много говорить, как о предмете слишком неважном, а от более подробного разъяснения мнений Оригена по вопросам антропологии книга автора не только ничего не потеряла бы, но много выиграла бы в достоинствах: она стала бы в значительной степени научнее и приобрела бы почетное место в богословской русской литературе. Говоря о том, что разные отделы сочинения и разные главы в нем являются великолепными не с одинаковым совершенством, мы, однако же, считаем делом справедливости заметить, что в сочинении нельзя найти ни одного отдела, ни одной главы в каком-либо отделе, которые можно было бы назвать неудовлетворительными или только не совсем удовлетворительными (не исключая и тех глав, в которых автор является несамостоятельным). На большую часть сочинения положено много серьезного труда, и этот труд ни в каком случае не пропадает даром. После этого общего определения достоинства и недостатков сочинения мы намерены указать на некоторые частнейшие как недостатки сочинения, так и его достоинства. О недостатках скажем наперед, потому что недостатки нужно отыскивать и доказывать, а достоинства книги так очевидны, что бросаются сами собой в глаза и присутствуют в значительном количестве во многих главах книги. Недостатки сочинения можно разделить на пять классов: на недостатки 1) в постановке всего сочинения; 2) в раскрытии отдельных предметов и вопросов; 3) на недостатки, зависящие от такого или другого отношения автора к источникам; 4) на недостатки в цитировании, и 5) в языке. Указанные нами недостатки в постановке сочинения состоят в том, что автор в слишком большой мере изолировал свой труд от многого, с чем он стоит в тесной связи. Изолирование это проведено так далеко, что, читая книгу г-на Мартынова, нам кажется, будто бы мы читаем разрозненный большой том какого-то обширного сочинения, ни начало, ни конец которого нам не известны. Автор, сосредоточившись на св. Григории Нисском, почти знать ничего не хочет ни о чем другом! А в результате выходит вот что: автор в качестве очень характеристического приписывает св. отцу много такого, что занято этим церковным писателем не только из Оригена, но из Климента Александрийского и из Василия Великого, под влиянием которого в значительной мере находился епископ Нисский. Это изолирование автора со своим трудом или предметом труда ведет, далее, к тому, что автор без конца апеллирует в своих суждениях "к церковным нормам" IV в. (С. 153), к "общецерковным убеждениям" (С. 367), "церковному Преданию" (С. 373), "точным церковным определениям" (С. 375), "строго церковному учению" (С. 15), "церковному учению ясно выраженному"* все того же IV в., но мы, читая бесчисленные ссылки автора на все эти инстанции, не в состоянии понять, о чем собственно идет здесь речь у автора. Если бы наш ученый патролог сказал нам и разъяснил, какие понятия он соединяет с вышевыписанными его выражениями, наука была бы ему в высшей степени благодарна. А главное, автор понял бы, что не так легко распутывать многие вопросы, как он это теперь делает, ссылаясь на "церковные нормы" и тому подобные авторитеты, существо которых ни для кого не ясно, когда речь идет о четвертом веке христианства. Без сомнения, автор со всеми вышеуказанными терминами соединяет представление о церковном Предании. Но в чем заключалось христианское учение IV в. о Предании? Тождественно ли оно с учением об этом предмете, какое установилось к концу периода Вселенских соборов? Самое ясное свидетельство о церковном Предании из писателей IV в. находим у Василия Великого. Имеем в виду классическое место из сочинений св. Василия: "Из догматов и повелений, соблюденных в Церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшие до нас от апостольского Предания, прияли мы в тайне. Но те и другие имеют одинаковую силу для благочестия. И никто не оспаривает последних, если хотя несколько сведущ он в церковных постановлениях. Ибо если бы вздумали мы отвергать не изложенные в Писании обычаи, как не имеющие большой силы, то неприметным для себя образом исказили бы самое главное в Евангелии, лучше же сказать, обратили бы проповедь в пустое имя". Но если кто прочтет до конца эту тираду св. Василия, тот ясно увидит, что церковный писатель говорит лишь о Предании в отношении к литургической или вообще о богослужебной практике. Здесь, очевидно, нет речи о Предании в том широком смысле, в каком берет г-н Мартынов это понятие. Еще затруднительнее было бы положение автора, если бы он обратил внимание на то, что в эпоху IV в. еще не было определено, кого из прежних церковных писателей считать носителями и выразителями церковного Предания как нормы церковного учения. Например, св. Афанасий Великий, увидев, что ариане слишком большое значение в раскрытии их лжеучения придают авторитету Ерма, автора "Пастыря", доказывал им, что в раскрытии вероучения нужно ссылаться не на писания прежних церковных учителей, а исключительно на свидетельства Св. Писания. В IV в. нередко случалось, что одно и то же лицо высокого церковного значения, жившее прежде и оставившее после себя богословские произведения, одними считалось лицом достопочтенным и свидетелем истины, а другими объявлялось в качестве насадителя лжеучения. Так относились в IV в. к Дионисию Великому, епископу Александрийскому. Св. Афанасий защищал память и честь этого важного церковного писателя от притязаний ариан, которые объявляли Дионисия приверженцем своих еретических доктрин. А Василий Великий считал Дионисия чуть не действительным родоначальником арианства; вот подлинные слова епископа Кесарие-Каппадокийского: "Не все хвалю у Дионисия. Иное же и вовсе отметаю, потому что, сколько мне известно, он почти первый снабдил людей семенами этого нечестия, которое столько наделало ныне шуму; говорю об учении аномеев". Охотнее всего из прежних церковных писателей считали в IV в. носителем и выразителем церковного Предания Оригена; но, без сомнения, г-н Мартынов, неопределенно ссылаясь на церковные нормы IV в., имеет в виду не Оригена, а что-либо другое, нам не известное. Впрочем, виноваты, мы взяли вопрос, затронутый автором, слишком широко. ______________________ * См. с. 38. ______________________ Сузим наш кругозор и посмотрим: не уясняет ли автор рассматриваемого нами вопроса, когда он говорит, в частности, о св. Григории и его отношении к церковным нормам, выражаясь языком г-на Мартынова. К сожалению, и здесь автор не выпутывается из затруднений, и даже напротив — самым обязательным образом доказывает, что он, автор, говоря о нормах церковных, ничего определенного под ними не имеет в виду, и употребляет в дело термин в особенности тогда, когда ему полегче хочется отделаться от какой-либо более серьезной научной задачи. Автору пожелалось поставить в похвалу св. Григорию, что он в своем учении о происхождении души держался "общецерковного учения", и в доказательство этого автор указывает на то, что св. Григорий не разделяет мнения о предсуществовании душ, так как Церковь отвергла открыто такое оригенистическое мнение (С. 215). Но спрашивается, когда же это Церковь открыто отвергла оригенистическое мнение о происхождении душ, так что Григорию являлось необходимо сообразоваться с ясным голосом Церкви? Ничего такого не известно. А, напротив, известен очень важный исторический факт, из которого видно, что и в V в. Церковь благоснисходительно смотрела на лиц, державшихся этой теории. Перед самым посвящением в митрополиты известный Синезий Птолемаидский заявил, что он примет на себя священный сан под условием, если его не будут заставлять отказаться от мнения о предсуществовании душ; и его без затруднения посвятили. Значит, Церковь даже в начале V в. еще не подвергла ясному осуждению учение о предсуществовании душ. Разве стал бы посвящать Феофил Александрийский Синезия, если бы учение о предсуществовании считалось в это время еретическим? В данном случае г-н Мартынов прибегает под эгиду "норм церковных" единственно потому, что он никак не мог понять, почему Григорий, держась оригенистических теорий в других случаях, однако же в вопросе о происхождении души отвергает мнение Оригена, несмотря на то, что это мнение было наименее соблазнительным в системе "Александрийского учителя". Из другого примера, находимого в книге г-на Мартынова, еще яснее можно видеть, что "нормы церковные" для автора не более, как лазейка, куда он скрывается, когда ему заблагорассудится и, по-видимому, с успехом. Эти "нормы" существуют с полной определенностью, когда ему нужно, чтобы они существовали, и перестают существовать, когда они своим существованием затрудняют для автора благополучное разрешение вопроса. Г-ну Мартынову нужно было выставить перед читателем: как много ему предстоит серьезной работы с рассмотрением учения Григория Нисского об апокатастасисе, так как это учение "шло в прямой разрез с общецерковными убеждениями" в вечности мучений (С. 367). Но если читатель поверил автору, что действительно указанный вопрос, при данных условиях, представляет нелегкую задачу, то он слишком поспешил. Через несколько страниц оказывается, что хоть "общецерковные убеждения" в вечности мучений и были в обществе христианском IV в., но они не были возведены в норму. Автор, объясняя, как могло случиться, что Григорий держался учения о невечности мучений, говорит со вполне спокойной совестью: "Дело в том, что учение о последнем (?) конце мира не было еще в то время (IV в.) обследовано со всей полнотой и, что особенно важно, — не получило еще точного церковного определения". "На этом учении пока не лежало печати непререкаемой (вот еще новый термин для определения норм церковных! — А.Л.), целой Церковью утвержденной истины" (С. 375). Замечательно: автор заставляет и Григория Нисского признавать все те нормы, о которых он любит говорить сам, но с каким правом г-н Мартынов заставляет делать это церковного писателя — сейчас увидим. Автор говорит: "Мы можем установить следующие главные положения, определяющие общую формальную точку зрения Григориевой системы: Божественное Откровение, заключенное в Св. Писании и раскрытое в Св. Предании, есть сокровищница всякой истины" (С. 34). Желаете видеть доказательство этой последней мысли, можете найти его на той же странице. Г-н Мартынов говорит, что в тех случаях, когда разум превышает свои права, Григорий советует держаться исключительно Св. Писания. Затем автор приводит собственные слова св. Григория следующего содержания: "Как правилом и законом, мы во всяком догмате пользуемся Священным Писанием. Мы должны всегда иметь его перед глазами и не принимать ничего, что стоит в противоречии с его свидетельством". Где здесь отыскивает г-н Мартынов указание на "церковные нормы", на Предание, мы положительно не понимаем. — Вообще мы видим, что в сочинении автора "церковные нормы" суть только красивые слова, к которым он прибегает по личному произволу и ничего определенного с этими словами он не соединяет. Ничего такого не было бы, если бы автор, пиша о Григории Нисском, хоть сколько-нибудь представлял себе, что такое четвертый век христианства. Изолировавшись с предметами своего труда, автор не знает и знать не хочет о тех церковно-исторических условиях, среди которых жил и писал св. Григорий. Изолирование автора с темой его труда поставляет его в ложное положение к самому св. Григорию. Утомительно читать страницы сочинения автора, на которых он то стремится оправдывать св. Григория, то защищать, то подвергать критике его мнения. И все это совсем не нужно, все это не составляет научной необходимости. Если бы автор поступил так, как требовала того наука, то ему не пришлось бы быть не только судьей, но и апологетом св. Григория. Стоило только автору поставить себе задачей определить, что нового сделал Григорий в сфере антропологии, чем он воспользовался из прежде сделанного, какие пути наметил для христианской науки ближайшего будущего — и вся его цепкая критика и остроумный апологетизм сделались бы совсем не нужны. Из недостатков, замечаемых при раскрытии отдельных предметов у автора, укажем на разнообразие и несовместимость тех описаний, какие он делает, желая сообщить сведения о том, что такое была душа первозданного, невинного (идеального) человека, по учению св. Григория. На одной странице душу первозданного, невинного человека автор называет "точным воплощением божественной идеи о ней" (С. 98); на другой — различает в этой душе "два отдельных момента: черты чистейшего божественного образа — и свойства чувственно-животного характера" (С. 115); на третьей странице говорится, что св. Григорий в первозданном Адаме не видит воплощения чистой божественной идеи (С. 121); на новой странице заявляет, что, по учению Григория: "пока человечество не впало во грех, в нем не было элементов из жизни бессловесных" (С. 151); наконец, еще на новой странице утверждается, что и тотчас по создании человек не имел идеального состояния, и по вине (предполагаемого) грехопадения человека, затемнение его идеальности произошло еще в неосуществившемся божественном плане (С. 283-284). Такое и подобное раскрытие отдельных предметов нельзя называть удачным. Теперь сделаем замечания о недостатках, зависящих от известного рода отношений автора к источникам и пособиям. Нет сомнения, что антропология св. Григория стала бы в книге автора действительным отображением развития воззрений этого св. отца, если бы наш автор установил хронологию сочинений Григория Нисского, но от этого автор решительно отказывается, как отдела совершенно невозможного ("За недостатком положительных данных строгое хронологическое распределение сочинений Григория решительно невозможно", — заявляет г-н Мартынов на с. 372). Действительно ли это есть дело невозможное — не беремся решать. Но считаем нужным указать на то, что Фесслер, автор патрологии на латинском языке "Institutiones patrologiae", появившейся в самом начале 50-х гг., но, по нашему мнению, и доныне сохраняющей полное научное значение (даже предпочтительно перед самоновейшими патристиками), указывает более или менее определенные хронологические данные для следующих творений св. Григория: "О жизни Макрины", сестры Григория (Р. 619); "О душе и воскресении" (Р. 600); "Об устроении человека" (Р. 604); "О жизни Моисея-пророка" (Р. 605); "На Шестоднев" (Р. 603); относительно некоторых ораторских произведений (Р. 618). К этому архимандрит Порфирий (Попов), бывший профессор патристики в Московской Духовной академии, прибавляет еще хронологические даты для следующих сочинений Григория: "Против Аполлинария" (см.: Прибавления к Творениям св. Отцев. Т. 20. С. 38), "О девстве" (Там же. С. 10). А может быть, занявшись вопросом еще серьезнее, удалось бы отыскать даты и для прочих творений епископа Нисского. — Еще менее основательности в заявлении г-на Мартынова, что будто сочинение под заглавием "De eo, quid sit, ab imaginem Dei..." нужно считать подлинным сочинением св. Григория (С. 44), чего не принимают ни Фесслер, ни архим. Порфирий. Правда, эти последние говорят о неподлинности названного сочинения вскользь, не останавливаясь много на вопросе; но отнюдь не следовало бы поступать подобным образом и г-ну Мартынову, когда он хочет принимать подлинность этого спорного сочинения Григория. В труде нашего автора указанное сочинение имеет такое важное значение (автор довольно пользуется им), что никак нельзя было уклоняться от серьезного вопроса о подлинности "De eo, quid sit, ab imaginem Dei..." и отделываться замечанием, какое находим в книге автора. А именно, г-н Мартынов пишет: "Мало оснований отрицать происхождение от епископа Нисского небольшого антропологического сочинения, представляющего толкование 26 стиха I гл. книги Бытия и озаглавливающегося "De eo...". Если внешние свидетельства, — замечает исследователь, — не освобождают подлинность этого сочинения от сомнений, то внутреннее его содержание не заключает ни одной мысли, которая стояла бы в противоречии или не находила бы для себя аналогии в несомненно подлинных творениях св. Григория" (С. 44). Всякий скажет, что это общие фразы, а не научные доказательства. Так аподиктически можно говорить лишь о сочинении совершенно бесспорном. Впрочем, мы, пожалуй, поверили бы и на слово автору, если бы были уверены в полном бескорыстии автора, но этого-то и нет. Сомнительное сочинение Григория существенно надобно было для разных выводов автора, а потому он с такой легкостью и признал его подлинность. Мы уверены, что автор с такой же легкостью отверг бы подлинность разбираемого сочинения, если бы оно ему было совсем не нужно. Сам автор, не примечая того, дает основания сомневаться в принадлежности того же сочинения св. Григорию, когда указывает в этом самом сочинении много недостатков, исключающих возможность, чтобы сочинителем его был такой искусный писатель, как Григорий (см. С. 108). Весьма важно и то, что знаменитый русский ученый, протоиерей А.В. Горский, под ближайшим наблюдением которого издан русский перевод св. Григория, исключил данное сочинение из числа заслуживающих перевода, без сомнения, как не принадлежащее св. отцу. Об отношении нашего автора к научным пособиям мы должны заметить, что встречаем у него, хотя и редко, странное явление. У него пособия занимают место источников. Так, например, он приводит мысли св. Григория и даже слова его с присоединением подлинных греческих выражений св. отца и однако ссылается на пособия: сочинения Риттера (С. 22), Дэни (С. 132), Штиглера (С. 164, 176). Полагаем, что пособия автор употребляет в указанных случаях вместо самих сочинений Григория потому, что он не мог отыскать у самого Григория тех мест, какие указаны иностранными писателями; но если так, то какую цену имеют эти пособия, когда помеченное в них и выдаваемое за мысли и выражения Григория не может быть отыскано в подлиннике даже лицом, специально работавшим над сочинениями св. Григория, каким лицом и был наш автор? Цитирование автора, вообще очень точное, имеет неисправности лишь в немногих случаях. Так, мы не видим никаких оснований, почему автор, приводя известия, заключающиеся в письмах Григория Богослова, цитирует не греческий подлинник и не русский перевод, а книгу Гейнса (С. 12). Еще непонятнее, почему, заимствуя выражения св. Григория из русского перевода его сочинений, автор цитирует греческий текст этого отца (С. 21, прим. 3 и др.). Язык сочинения, ясный и простой, тоже не свободен от некоторых погрешностей. Автор позволяет себе употреблять слова вульгарные ("улетучилось", С. 159), местами объясняется языком канцелярским (например, он говорит о "действующем ныне способе распространения рода человеческого". С. 186); безо всякой нужды прибегает к иностранным выражениям или затемняющим смысл, или же неуместным, например, он выражается: "автономия в предметах, самых высочайших" (С. 10), или пишет: "апостол Павел говорит о нынешнем фрагментарном нашем познании" (С. 275) — здесь словом "фрагментарное" передано изречение апостола: "еже отчасти". Вообще заметно также, что малейшее напряжение автора выражаться покрасивее всегда дает в результате фразу, лишенную изящества. Обращаемся к перечислению и раскрытию особенных достоинств сочинения. Автор заслуживает уважения и как богослов, и как философ. Как богослов он отличается глубоким пониманием истин христианской науки; его язык в догматическом отношении точен, силен и выразителен, что в настоящее время встречается очень редко в богословских сочинениях, особенно в сочинениях молодых людей, к числу которых принадлежит автор, как это видно из того, что сочинение г-на Мартынова есть диссертация на степень магистра. Все сочинение проникнуто чувством христианской гуманности, которое, без преувеличения можно сказать, составляет привлекательную сторону сочинения. Притом лишь немногие богословы обладают в такой степени уменьем и быть вполне беспристрастным в суждениях в патристической сфере, и в то же время сохранять глубокое уважение к предмету исследования, уважение, к какому обязывает нас святоотеческий авторитет, — в такой степени, как находим это у нашего автора. Как богослов, наш автор поучителен в особенности для юношей, имеющих дело с патристическими и церковно-историческими вопросами христианской древности. Но, быть может, не ниже стоит автор и как философ. Автор с такой достоподражаемой явностью и наглядностью излагает философские идеи и воззрения и так серьезно обсуждает их, что мы должны отдать ему полную честь. Правда, автору не приходилось распутывать в своем сочинении слишком тонких философских вопросов, но если он не затемнил ни одного из несложных философских вопросов, — что часто случается со второстепенными философами, — то это служит ручательством, что и тонкий философский анализ ему по силам. По самым существенным вопросам, которые разработаны в сочинении г-на Мартынова, автор является представителем научного прогресса. К самым главным вопросам труда г-на Мартынова мы относим, во-первых, вопрос об отношении Григория Нисского к Оригену, во-вторых, — об апокатастасисе, т.е. решение проблемы: учил или не учил Григорий, что последует апокатастасис. В обоих этих случаях автор оставляет позади себя прежних русских исследователей, выражает широкий взгляд и становится на высшую научную точку зрения. Из прежних русских исследователей архимандрит Порфирий (Попов) в сочинении "Св. Григорий, епископ Нисский" ("Прибавления к Творениям св. Отцев". Т. 20), касаясь неизбежного вопроса о влиянии Оригена на Григория, отвечает на него отрицательно. О. Порфирий говорил: "Собственно говоря, о Григории Нисском нельзя сказать, что он наследовал от своего наставника (Оригена) какое-либо ложное учение, хотя Григорий был довольно знаком с сочинениями Оригена" (С. 86). Затем тот же писатель старается набрать как можно больше свидетелей, которые более или менее решительно и прямо защищали в древнее время мысль о независимости Нисского от Оригена. В заключение своих рассуждений в подобном роде о. Порфирий замечал: "Относить Григория к числу почитателей Оригена, не умевших отличать в нем погрешительное от истинного, — значит говорить о нем (Григории) вопиющую неправду" (С. 99). Но если назад тому 25 лет о. Порфирий так решительно отвергал влияние Оригена на Нисского, то теперь столь же решительно признается большая зависимость Григория от Александрийского учителя в воззрениях. Г-н Мартынов в нашей русской богословской литературе является крепким приверженцем последнего мнения. И нет сомнения, это мнение основано на очень твердых фактах и принадлежит к бесспорным научным положениям. Прежде всего г-н Мартынов дает понимать, что принадлежать в свое время к числу последователей и учеников Оригена значило становиться на сторону одного из блестящих умов христианской древности. Вот слова, какими г-н Мартынов характеризует систему Оригена: "За системой Оригена остается много таких достоинств, которые сильно подкупали в ее пользу. Это — общая философская концепция Оригенова учения, логическая связность и стройность, рациональное обоснование, широта и глубина его постановки — все такие качества, — по словам г-на Мартынова, — которые не могли не привлекать к нему умы христианских философов" (С. 56). Автор затем констатирует факт, что из числа учителей Церкви последователей у Оригена было много. О них г-н Мартынов замечает: "В связи с другими частями целой, обаятельной для ума догматической системы Александрийского учителя, и его учение о человеке (антропология) находило большое сочувствие у многих последующих богословов так называемого оригенистического направления. Ближайшие и более горячие последователи Оригена, при отсутствии твердых церковных воззрений по вопросам антропологии, не стеснялись разделять и такие его мнения, которые имели совсем нецерковный характер". Григорий Нисский, по признанию автора, принадлежал, во всяком случае, к таким почитателям Оригена, антропология которых обнаруживает большое тяготение к оригенизму (С. 57). Так, по суждению г-на Мартынова, общий строй учения Григория о природе души человеческой в ее невинном, идеальном состоянии, носит влияние оригеновских идей. В духе оригенизма, говорит в другом месте автор, св. Григорий твердо поддерживает мысль о различии идеального человека от первозданного Адама, в котором не видит воплощения чистой божественной идеи (С. 111, ср.: С. 121). Вообще автор не находит ничего предосудительного рассуждать о "увлечении Григория оригенизмом" (С. IV). После этих замечаний нетрудно видеть, какое большое различие между мнениями о. Порфирия и г-на Мартынова; и никто не станет отрицать того, что новейший русский ученый стоит на более прочной научной почве. Еще больше интереса представляет научное движение в русской литературе по вопросу об апокатастасисе. На долю ученых Московской Духовной академии выпал жребий всесторонне, в последнее двадцатипятилетие, разработать вопрос об апокатастасисе. Отсюда, из указанной Академии, вышли решения вопроса, неодинаковые до противоположности. Таких решений мы знаем три: одно принадлежит прежде упомянутому нами архимандриту Порфирию и появилось в 1861 г. в сочинении, которое мы уже цитировали раньше; другое принадлежит редактору перевода творений Григория Нисского на русский язык, появилось в 1865 г. (находится в конце седьмого тома перевода творений Григория) и принадлежит, несомненно, А.В. Горскому, бывшему в то время ректором Академии; третье решение вопроса сделано автором разбираемой книги, г-ном Мартыновым. Решение, предложенное г-ном Мартыновым, есть самое прямое и наиболее научное. — Архим. Порфирий рассуждал: "Что признавать подлинным учением св. Григория (т.е. учение о вечности мучений или апокатастасис)? Ответ не может быть сомнителен, если кроме других соображений обратить внимание на то уважение, какое питал он к брату своему, св. Василию Великому, и на самое учение Василия. Согласие с учением Василия св. Григорий признавал необходимым условием Православия и уверял, что не дерзнет ни в чем отступить от мыслей Василия. Но св. Василий, — замечает о. Порфирий, — на вопрос, в котором выражено было недоумение относительно вечности мучений, отвечал: ...если будет когда-нибудь конец вечному мучению, то и вечная жизнь, без сомнения, должна иметь конец; а если не смеем думать сего о жизни, то какое основание полагать конец вечному мучению?" (С. 81-82). В заключение своих изысканий по вопросу о том, признавал или нет Григорий апокатастасис, тот же автор писал: "Чистота убеждений Григория свидетельствуется учением, возглашаемым (от него) с кафедры церковной и сохранившимся даже в сомнительных писаниях (его). Во имя сих-то убеждений и надлежит отрицать, как чуждое ему, то, что представляется несогласным со здравым учением церковным" (С. 91). Очевидно, исследователь не находит оснований считать Григория приверженцем теории об апокатастасисе. — Автор заметки, находящейся в конце седьмого тома творений Григория в русском переводе, по нашему твердому убеждению — А.В. Горский, спустя четыре года после появления сочинения Порфирия не находит уже возможным всецело поддерживать воззрение этого последнего. Горский, если можно так выразиться, допускает умеренный апокатастасис у Григория Нисского. По суждению Горского, учение Григория таково: действительно будет апокатастасис, будет восстановление тварных существ в первоначальное блаженное состояние, но не всех. Автор рассматриваемой заметки писал: "Св. Григорий, предлагая утешения скорбящим об отошедших от сей жизни и указывая на превосходство жизни будущей перед настоящей, говорит только об усопших христианах, скончавшихся в уповании жизни вечной и чаянии ее благ, следовательно, о тех, кои уже здесь, на земле, соделались достойными сего чаяния. От них он отличает неверных, ограничивающих надежды жизни одним настоящим, а также нераскаянных грешников; тем и другим по учению Григория предлежит вечное мучение. Отсюда видно, что учение св. Григория о конечном изглаждении зла и восстановлении всего в первобытное совершенство относится только до части спасаемых, до верующих во Христа, из коих одни (как патриархи, апостолы, пророки) и на земле достигли возможного совершенства, а прочие, т.е. верующие же во Христа, хотя и положили в настоящей жизни начало нравственному преспеянию, но по немощи воли еще не совершенно очистили себя от греховности. Эти остатки греховности в будущей жизни "путем исправительного воспитания", как говорит Григорий, постепенно отпадут и исчезнут. "В сем смысле св. Григорий, — замечает А.В. Горский, — мог, не уклоняясь от чистоты православного учения, говорить о совершенном исчезновении зла не вообще из мира, но из царства Божия, где будет Бог всяческая во всех, и о восстановлении в Нем всего в состояние первобытного совершенства" (апокатастасис. См.: С. 535-536). Прошло еще двадцать лет с тех пор, как высказано это последнее мнение, допускающее у св. Григория, так сказать, умеренный апокатастасис, и вот мы видим, что из той же Московской Духовной академии появляется новое сочинение о Григории, в котором раскрывается мысль, что Григорий учил о всеобщем апокатастасисе, о восстановлении при конце времен всего мира в первоначальное совершенство и блаженство. Говорим о взгляде г-на Мартынова. Приведем собственные слова нашего автора, в которых он выражает указанный взгляд. Он пишет: "Большая часть древних христианских писателей высказывалась в пользу учения о вечном, разделении праведных от нечестивых, о нескончаемом блаженстве первых и непрестающих мучениях вторых. С другой стороны, целый ряд церковных писателей, выходивших из Александрийской школы, держался противоположного мнения, ставил последним концом мира всеобщий апокатастасис. При таком положении дела для писателя (вроде Григория Нисского), бравшегося за уяснение этого вопроса, представлялся до некоторой степени простор — делать выбор между двумя различными мнениями, соответственно тому, какое из них преставиться ему более согласным с характером целого христианского мировоззрения. Авторитетом Церкви он не был стеснен, и в решении вопроса он должен был руководиться Св. Писанием и соображениями здравого разума. Обращаясь к Св. Писанию, он мог не найти здесь строго определенного ответа на занимающий его вопрос. Есть много ясных мест в Писании, которые, если понимать их буквально, несомненно указывают на вечное осуждение нечестивых. Но есть, с другой стороны, и иного рода места, которые, будучи понимаемы в прямом и непосредственном их значении, способны дать достаточно твердую опору учению об апокатастасисе (Флп. 2, 10-11; Евр. 2, 6-9; 1 Кор. 15,27-28 и др.). Обращаясь затем к посредству здравого разума и внутреннего религиозного чувства, христианский богослов и здесь встречался с той же антиномией относительно последнего конца мира. Исходя из христианской идеи о Боге, он имел весьма сильные побуждения признать таким концом всеобщий апокатастасис. Ибо учение о вечном осуждении многих, быть может даже несравненно большей половины разумных существ, слишком трудно примирить с телеологией Божественной любви" (С. 375-377). По всему этому Григорий Нисский склонялся, по исследованию автора, к учению о всеобщем апокатастасисе. Г-н Мартынов, впрочем, утверждает, что Григорий не высказывал этого учения перед массами простого народа, например, в проповедях, ибо "настраивать на этот лад массу, — замечает автор, — неспособную отнестись к делу критически и принимавшую каждое слово на веру, было бы слишком самоуверенно и опасно ввиду того, что Церковь, быть может, выскажется решительно не в пользу этого учения". Раскрывая свои идеи, Григорий, по словам автора, имел ввиду более образованную публику и потому разъяснял эти идеи в трактатах. "Другое дело, — пишет г-н Мартынов, — высказывать свои симпатии к такому учению (об апокатастасисе) — как делал Григорий — перед людьми, способными понять их чисто философски, самостоятельно проверить их сравнительное достоинство и вовсе не разделять их, если они окажутся почему-либо не вполне удобными" (С. 381). Таким образом, мы видим, что Московская Духовная академия в последнее двадцатипятилетие всесторонне разработала в литературе вопрос об апокатастасисе Григория, можно сказать, исчерпала вопрос до конца. Начав отрицанием существования учения об апокатастасисе у Григория, Академия кончила тем, что признала присутствие этого учения у того же писателя. Интересно бы знать, какой путь в решении вопроса выберет последующая наша богословская наука? Во всяком случае, нам представляется, что после исследования г-на Мартынова возвращение к прежним взглядам едва ли возможно. Что в сочинениях Григория Нисского находится много мыслей, ясно указывающих, что этот писатель придерживался мнения об апокатастасисе, это не подлежит сомнению; и для авторов, вроде г-на Мартынова, нетрудно подтвердить точными словами самого Григория воззрение, что Григорий был приверженцем разбираемой теории. Но не таково положение тех современных писателей, которые стараются доказывать, что у Григория отнюдь нет взглядов, благоприятствующих апокатастасису. Отрицать присутствие в сочинениях Григория выражений, содержащих учение об апокатастасисе, не могут и эти писатели. Но что же они делают, чтобы провести свое воззрение на Григория, не противореча ясным фактам? Они стараются разъяснить, как случилось, что "в писаниях Григория между пшеницей чистого учения могли явиться плевелы лжеучения". Архимандрит Порфирий (вслед за Фесслером) говорит: "Так как Григорий Нисский при своем богословском образовании пользовался учеными трудами Александрийского учителя Оригена (а у него-то главным образом, заметим, и раскрыто учение об апокатастасисе), и так как сам он, наклонный к любомудрию, заимствовался более или менее здравыми умозрениями его любомудрия, то желавшие в знаменитом имени уважаемого Церковью учителя — Григория — найти опору своим заблуждениям, постарались* отыскать в писаниях его выражения, более или менее им благоприятствующие, и к ним прививать свои (интерполировать), явно противные слову Божию мудрования" (С. 91). Так же думали из древних писателей св. Герман (VIII в.) и патриарх Фотий (IX в.). Но есть ли основание предполагать злоумышленную интерполяцию в сочинениях Нисского? Этот вопрос, естественно, представлялся и уму г-на Мартынова, раз он взялся встать на новую точку зрения относительно Григориева апокатастасиса. Вот решение вопроса, какое находим у нашего автора. Пользуясь взглядами некоторых западных ученых, автор наш говорит: "Мнение Германа и Фотия о фальсификации сочинений Григория оригенистами повторялось не раз в богословской литературе. За отсутствием манускриптов, которые бы ясно доказывали стороннюю руку интерполятора, трудно, конечно, проверить фактически это мнение. Да и сам Герман, насколько это видно из свидетельства Фотия, не имел такой фактической опоры, а старался подтвердить свою мысль только связью речи и снесением других мест из сочинений св. Григория. А при таком положении дела есть весьма серьезные основания сомневаться в справедливости самого мнения о фальсификации. И прежде всего — что касается контекста речи, то здесь вовсе нельзя подметить никаких следов чьих-либо посторонних вставок. Трудно, — рассуждает далее автор, — допустить возможность вставок столь многочисленных, рассеянных по разным частям сочинений и даже по многим различным сочинениям, как это видим у св. Григория. Так поступать, кажется, не могло быть достаточных оснований у фальсификаторов, да и едва ли бы достало у них и искусства сделать вставки всегда так удачно, кстати, как это видим на самом деле. Далее, нужно заметить, что мнение об апокатастасисе не случайное отрывочное или мимоходом высказанное суждение в сочинениях епископа Нисского: оно глубоко коренится в других его воззрениях (например, на природу и сущность зла) и обставлено по возможности твердыми логическими аргументами. А это такие обстоятельства, которые делают мысль об интерполяции почти невероятной. Наконец, не видно причин, почему бы такая участь постигла одного Григория; почему оригенисты в тех же видах не сочли нужным испортить памятники других мужей, пользовавшихся большей славой в древней Церкви; ибо в древней Церкви было немало отцев и учителей знаменитых столько же, если не более, чем Григорий" (С. 368-370). ______________________ * Это так называемые оригенисты. ______________________ Укажем еще некоторые частные достоинства труда г-на Мартынова. Автор в своем исследовании, правда часто лишь инстинктивно, не давая себе отчета, доставляет драгоценные указания для церковного историка, наводя его на очень полезные соображения, объясняющие дальнейшее течение богословской мысли Греческой церкви (например, при разъяснении монофизитских споров полезно припомнить мысли Григория о человеческой природе: С. 65, 151-152, 164, 175, 279). Заслуга автора в этом случае в том, что он очень серьезно отнесся к делу и откапывает то, что доныне оставалось без внимания в науке. Как на замечательную черту, характеризующую автора с лучшей стороны, нужно указать на его необыкновенное ученое трудолюбие. Литература о Григории Нисском довольно обширна — существуют сочинения, близко относящиеся к делу автора, на языках французском, немецком, латинском и даже греческом — и автор одолел ее, несмотря на то, что в большинстве случаев это — такая сушь, от которой отшатнулся бы самый сухой ученый. Лишь необыкновенное ученое терпение заставило автора изучить и исчерпать литературу о Григории Нисском. Из всего вышесказанного открывается, что труд г-на Мартынова представляет очень солидный вклад в русскую патрологическую литературу. II О другом патрологическом сочинении, появившемся почти одновременно с трудом г-на Мартынова, скажем короче, так как оно не столь богато по содержанию, как сейчас рассмотренное, и исследует вопрос узкоспециальный. Имеем в виду сочинение священника Ст. Остроумова под заглавием "Разбор сведений Евсевия Кесарийского и блаженного Иеронима о греческих апологетах христианства II в." (М., 1886). Объясняя задачу и цель своего труда, о. Остроумов говорит: "Немецкая церковно-историческая наука обогатилась в последнее время многими капитальными трудами, посвященными изучению древнехристианской письменности. Эта область науки, несмотря на тот интерес, какой она имеет для историка, оставалась до сих пор мало разработанной. Но можно надеяться, что тьма, так долго царившая в этой области исторического ведения, скоро рассеется, благодаря усилиям ученых исследователей, и церковные писатели первых веков христианства — наши учители восстанут перед нами не как бледные тени, но как живые исторические типы". — Между трудами, посвященными изучению христианской письменности первых веков, — трудами Отто, Цана, Гильгенфельда, Энгельгардта, Дембовского и некоторых других — ближайшее отношение к нашему исследованию имеет труд немецкого теолога, профессора Гессенского университета Адольфа Гарнака, носящий заглавие "Die Ueberliferung der griechischen Apologeten des II Jahrhunderts", т.е. "Предание о греческих апологетах II в.". — О потребности и задаче этого исследования, говорит наш автор, Гарнак в предисловии к нему говорит следующим образом: "На этих страницах сделана попытка ответить на вопросы, решение которых должно предшествовать изучению древнейших христианских апологий. Здесь раскрывается и излагается история предания об апологетах. С XVII в. мы имеем немало самостоятельных исследований в этой области. Но всякому известно, что в этой области изыскания не настолько продвинулись, чтобы можно было теперь на основании выработанного составить для истории древнехристианской литературы главу под заглавием "Греческие апологеты"". "Мнения Гарнака, — замечает о. Остроумов, — по большей части блещут новизной и оригинальностью и идут часто вразрез с общепринятыми мнениями. На каждой странице исследования ученого критика щедрой рукой разбросаны замечания, догадки и гипотезы, обнаруживающие остроумие, проницательность и огромную эрудицию Гарнака. Труд Гарнака представляет богатый вклад даже и в такую, изобилующую историко-богословскими исследованиями литературу, какова литература немецкая. Разумеется, Гарнак не свободен от ошибок и увлечений, которые, по мере надобности, и будут указаны в нашем сочинении. Как ни учен, ни проницателен Гарнак, но errare humanum est, и никакая ученость не освобождает от этой печальной необходимости. Задачи нашего исследования, — заявляет о. Остроумов, — по своему объему гораздо уже задач исследования Гарнака. Немецкий ученый трактует о церковном Предании, о греческих апологетах во всем его объеме. Мы же ограничимся сведениями Евсевия и Иеронима. Причина, почему мы изо всего Предания о греческих апологетах II в. избираем для изучения только сведения двух историков IV в., заключается в том, что Евсевий и Иероним были, так сказать, родоначальниками Предания об апологетах. Позднейшее предание прибавило мало ценного к сведениям Евсевия и Иеронима. Оно почерпало почти все свои сведения от этих двух писателей, причем предание Восточной церкви более руководилось Евсевием, а Западной — Иеронимом". После краткого предисловия, с содержанием которого мы познакомили читателя в предыдущих строках, автор в самом сочинении рассматривает известия указанных писателей: о Кодрате, Аристиде, о диспуте Язона и Паписка (неизвестного писателя, если не Аристона Пелльского), о св. Иустине Мученике (и кстати, но вследствие научной необходимости об апологете Афинагоре, хотя о нем нет никаких сведений ни у Евсевия, ни у Иеронима), Мелитоне Сардийском, Татиане, Аполлинарии Иерапольском, Мильтиаде, Феофиле Антиохийском, наконец, Аполлонии Мученике. В заключение сочинения делается общая оценка известий Евсевия и Иеронима и указывается их научно-историческое значение. Критический элемент проникает все сочинение автора. От начала и до конца автору приходится разбирать, оценивать, взвешивать, делать выводы и заключения, опровергать одно и вместо опровергаемого утверждать другое. Дело — требующее значительной проницательности, зрелости суждения и основательного знания. Автор, нужно отдать ему честь, выходит в значительной мере победителем из тех трудностей, какие встречались на пути к достижению цели. Немало серьезных усилий потребовалось от автора при разборе воззрений вышеупомянутого ученого Гарнака. Так как Гарнак в своих выводах неблагоприятно относится ко многим утвердившимся в науке воззрениям и в особенности к церковному Преданию, то автор взял на себя труд отстоять (разумеется, по мере справедливости) то, что старается разрушить и попрать названный немецкий ученый. Автор ведет эту полемику с Гарнаком вообще удачно. Он составил свое сочинение в интересах православной науки, с достоинством для нее и иногда с немалой пользой для нее же. О некоторых вопросах автор пишет, кажется, в первый раз в русской литературе, например, о диспуте Язона и Паписка, об апологете Аполлонии. Особенно обстоятельно обследован вопрос о Татиане. Сочинение не блещет эрудицией — в особенности по сравнению с Гарнаком, — но все более нужное прочитано автором и усвоено. Тон сочинения ровный и спокойный, несмотря на значительную долю полемики в книге: почти совсем не ощущаешь того неприятного чувства, какое возбуждает всякая полемика в науке. — Но, разумеется, сочинение не найдет себе читателей из публики, оно имеет в виду лишь лиц, специально занимающихся церковно-исторической и патрологической наукой. Впервые опубликовано: Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения. 1887. Т. XXV. Ч. II-III. С. 1-22.
Лебедев Алексей Петрович (1845-1908) — известный историк церкви, профессор Московской духовной академии и Московского университета, составитель громадного курса истории Восточной церкви. | ||
|