А.П. Лебедев
Историк Евсевий под пером французского писателя

На главную

Произведения А.П. Лебедева


Читатели предлежащего журнала в начале прошлого, 1880 г., познакомились с интересным исследованием о церковном историке Евсевии, принадлежащем г-ну Н. Розанову, под заглавием "Евсевий Памфил, епископ Кесарии Палестинской". Общее суждение автора об Евсевии как историке нельзя не находить очень строгим и жестким. Автор основывает свое суждение на фактах, заимствуемых из "Церковной истории" Евсевия. Но на основании тех же фактов можно составлять и другое мнение о первом церковном историке, не только более снисходительное и мягкое, но и положительно выгодное для чести Евсевия. Образчиком подобного суждения служит французское сочинение аббата Виктора Эли, о котором мы и намерены дать отчет перед читателями. Это сочинение носит такое заглавие: "Евсевий Кесарийский, первый историк Церкви" (Eusebe de Cesaree premier historien de l'eglise, par. Victor Hely. Paris, 1877). Исследование г-на Розанова и сочинение Эли не имеют ничего между собой общего в воззрениях на Евсевия. Г-н Розанов судит об Евсевии так, как будто бы он находится в отношениях далеко не дружественных к епископу Кесарийскому, напротив, Эли говорит с таким пафосом о том же епископе, что представляется, как будто бы он находится в самых приятельских отношениях с Евсевием. Трудно разделять воззрения этих двух авторов на Евсевия. Возможно не следовать ни тому, ни другому из них, а иметь свое суждение, далекое от крайностей, в какие впадают эти авторы в своих трудах об Евсевии. Остается, однако же, в высшей степени поучительным то явление, что об одном и том же предмете, на основании одних и тех же документов возможно произносить научные суждения не только различные, но и прямо противоположные, — тем более поучительным, что ни тот, ни другой не преследует никаких узких целей (например, послужить какой-нибудь излюбленной теории), не искажают фактов, на которых они основываются, и оба достигают своих результатов путем критического анализа "Церковной истории" Евсевия. Главная разница между ними в степени требовательности в отношении к Евсевию: русский исследователь требует очень многого, а французский писатель ограничивается в своих требованиях от Евсевия очень немногим, хотя сам и не замечает оного.

В предисловии к своему сочинению Эли старается между прочим указать место, какое по праву должен занимать Евсевий в особенности в числе писателей IV в. Эли говорит: после священных писателей Нового Завета Евсевий Кесарийский есть древнейший историк Церкви. Писатели вроде Егезиппа, из сочинений которых сохранились только отрывки, не заслуживают имени историков. Предшественники Евсевия сделали лишь то, что приготовили для него некоторые материалы. Вот почему потомство сохранило за ним имя отца церковной истории. Епископ, богослов, полемист, историк, Евсевий является не без славы между личностями IV в., который насчитывал столько великих мужей. Если его нельзя помещать в первом ранге между Афанасием и Златоустом, то по крайней мере ему нужно отвести место непосредственно за ними. Евсевий — автор бесчисленных сочинений, но "Церковная история" есть такой труд, который приносит больше всего чести его имени. В конце своего предисловия автор, Эли, задает себе следующие вопросы: имел ли Евсевий характер, искренность, знание, философский дух, талант, столь необходимые для историка? Его книга, "История", составляет ли такое произведение, на которое можно смотреть как на авторитет и которым может Церковь похваляться (Р. 1 -2, 7)? Ответ на эти последние вопросы и дает сочинение автора.

О характере Евсевия Эли составляет себе очень высокое понятие. Желая быть беспристрастным и критичным, он сначала указывает мнения, высказанные различными учеными и служащие к невыгоде Евсевия, а затем излагает свое мнение, отличное от суждений этих ученых. Бароний, замечает он, считает Евсевия человеком амбициозным, низким ласкателем, жестоким; в глазах Тильмона Евсевий есть человек мстительный, амбициозный и суетный; Мембург (автор сочинения об арианстве) в глубине сердца Евсевия открывает лукавство, слабости и самолюбие; герцог Броли держится подобных же суждений об Евсевий. Но автор не соглашается с ними и отдает предпочтение мнению об Евсевий других писателей, как Дюпень, Флери и Штейн, которые, по воззрению Эли, судят об Евсевий более правильно. Они, правда, считают его человеком непостоянным, угодливым и политиком, но зато они считают его не преследующим своих интересов, очень чистым по своим нравам, большим другом истины и мира. "Любовь к миру религиозному и политическому — вот, думаю я, что составляет основную черту его характера", — замечает Эли. Говорят, рассуждает Эли, что Евсевий человек самолюбивый, и однако же этот эгоист постоянно сидит согбенный, предаваясь безмерному труду, и на предложения императора, чем он, император, может быть полезен ему, Евсевий просит одного — книг (здесь в последних словах Эли заключается указание на один документ, который, однако же, считается подложным, о чем скажем ниже). Если, пишет далее Эли, любить императора, чувствовать к нему безграничную преданность, выражать ему свою признательность за те благодеяния, какие он оказал Церкви после эпохи гонений, значит быть ласкателем, то Евсевий был ласкатель. Что нужно понимать под именем епископа с придворными нравами — епископа, который всегда преклоняется перед волей императора для того, чтобы удержать его благосклонность к себе, который, так сказать, поставляет царя на место Бога, который готов по малейшему мановению повелителя даже на отступничество? Но Евсевий Кесарийский был совсем другой природы. Он умел внушить императору уважение к своему епископскому достоинству, умел заставить ценить свой талант, и его длинные проповеди император выслушивал в стоячем положении. Основу духа Евсевия составляли кротость, смирение и любовь к миру. Нельзя спорить с автором относительно характера Евсевия: Евсевий действительно не был так дурен в нравственном отношении, как выставляют его недруги, но, с другой стороны, должно заметить, что личные суждения Эли не отличаются доказательностью: вместо фактов он прибегает к громким фразам. Мудреный вопрос об отношениях Евсевия к Афанасию Великому, которые были более или менее враждебны, Эли разрешает одним взмахом своего смелого пера. Эли замечает, что Евсевий потому принимал участие во враждебных мерах, какие предпринимались другими епископами против Афанасия, что Евсевий считал епископа Александрийского единственным препятствием на пути к достижению того церковного мира, какого желали и император, и сам Евсевий. Эли, впрочем, вполне соглашается с тем, что в истории догматических споров IV в. Евсевий показал себя человеком неустойчивым. Афанасий, говорит он, был в собственном смысле богословом первой половины IV в., Евсевий же не был учителем, достаточно твердым в вопросах догмы, но этот и другие недостатки, спешит оговориться автор, ничего не отнимают у Евсевия из тех прекрасных качеств, которые принадлежат ему как историку (Р. 73-76).

Затем Эли переходит к общим замечаниям о "Церковной истории" Евсевия. До Евсевия, говорит он, Папий, Иустин, Климент Александрийский, Дионисий Александрийский, Ориген сообщали в кратких чертах, по различным случаям, некоторые исторические сведения, но они не составляли труда специального и полного. Юлий Африкан составил "Хронографию", но без достаточных подробностей; Егезипп написал пять книг "Достопамятностей", но без всякого плана. Евсевий первый придал порядок и гармонию разбросанным документам. Он первый дал возможность созерцать, как в верном зеркале, всю жизнь Церкви, ее страдания, ее борения, ее успехи, ее триумф. Он может с позволительной гордостью авторов оригинальных и начинателей говорить, что он составляет историю, идя по непроложенной дороге. По сравнению с другими произведениями Евсевия (например, "Евангельское приготовление"), "Церковная история" его замечательна тем, что она не носит ни малейшего полемического характера. Нигде в ней он не нападает на противную сторону. О еретиках он говорит в таком роде, что побуждает читателя изучить их мнения. Говорят, что Евсевий в иных случаях любит отделываться молчанием. Но его молчание имеет, по суждению Эли, мудрую цель. Если он совсем не упоминает об арианском споре, столь важном, то он делает это потому, что не хотел возбуждать ненависти и озлобления. Хорошо рассказывать о каких-нибудь спорах, когда противники уже умерли; такой рассказ не может тревожить глубокого мира, царствующего над их гробницами. Но когда противники живы, было бы делом неблагоразумным выступать с подобным рассказом. Сверх того, может быть, к такой скромности побуждал историка сам император. Известно, как вседушевно желал Константин прекращения религиозных несогласий. В Никее он сжег те грамоты, в которых епископы жаловались друг на друга императору. Нужно заметить еще, что Евсевий, пиша "Историю", предположил себе цель более высокую, чем повествование о спорах. Он хотел рекомендовать христианство язычникам и возбудить христиан к добродетели примерами. Язычникам он показывает, что учение христианское не есть новое. Он резюмирует здесь некоторые наставления из своего сочинения "Евангельское приготовление"; он представляет извлечения из апологий. Из своей роли историка он делает апостольство. Не для одних христиан он говорит о вечном рождении Слова и подтверждает свидетельствами Иосифа Флавия евангельские рассказы. Светская история — плохая школа нравственности. Поэтому церковная история должна преподать уроки добродетели. Он хочет рассказывать только факты весьма полезные и поучительные для современников и потомства (Р. 77-79).

Во всех этих рассуждениях автора нельзя усматривать большой основательности. Так, нельзя соглашаться с его мыслью, будто Евсевий излагает ереси в таком роде, что побуждает изучить мнения еретиков. Евсевий, напротив, стремится вселить в душу читателя ненависть и вражду к ересям, представляет их явлением мимолетным и случайным, но такой взгляд способен ли возбудить желание изучать ереси? Нисколько. Не совсем верно указывается и причина, почему Евсевий молчит об арианской ереси в своей истории. Евсевий сам был приверженцем арианства, а почему и счел неудобным говорить об этом, чтобы не выставить своих симпатий и антипатий, тем более, что неизвестно было, как пойдут дела по этому вопросу в дальнейшее время Церкви: можно было со своими симпатиями, ясно высказанными, чувствовать себя после очень неладно. Представляется, наконец, недоказанным предположение, что Евсевий писал свою "Историю", имея в виду не одних христиан, но и язычников; да и доказать это на основании "Истории" Евсевия нельзя.

В той же главе (Гл. 1, ч. II), где Эли делает общие замечания об "Истории" Евсевия, он старается доказать, что труд Евсевия начат по внушению и желанию и по крайней мере при содействии и с одобрения императора Константина. В подтверждение такого мнения он несколько раз ссылается на известие, что будто бы однажды, когда император спросил Евсевия, что он, Константин, мог бы сделать на пользу Евсевия, последний будто бы отвечал, что деньги ему не нужны, так как Церковь его богата доходами, но что он желает, чтобы император приказал сделать изыскания во всех правительственных архивах относительно мучеников и судебных процессов над ними. Но известие это заимствуется из письма Иеронима, которое учеными считается подложным, во-первых, потому, что слог этого письма Иеронима отличен от слога подлинных писем этого христианского ученого, во-вторых, потому, что ничего подобного ни в своей "Церковной истории", ни в сочинении "Жизнь Константина" не говорит сам Евсевий (см. подробнее: архим. Сергий. Восточная агиология. Т. I. С. 44-46) (Hely. P. 79-82).

После этого Эли обращается к оценке качества "Церковной истории" Евсевия. Он считает своим долгом разрешить следующие вопросы: осуществляет ли Евсевий идеал историка? Был ли он достаточно учен? Достаточно ли он советовался с документами? Изучил ли их с истинно критическим духом, имел ли он умение проверять, испытывать и обсуждать свидетельства? Какое употребление он делал из своих открытий? Показывает ли себя правдивым и беспристрастным? В каком смысле решает эти вопросы Эли, об этом можно догадываться по следующей заметке, какую он делает тотчас после вышеуказанных вопросов: если о религиозных убеждениях Евсевия судят так и иначе, то все судьи, друзья и недруги его сходятся в похвалах его труду ("Истории"), труду удивительному и почти сверхчеловеческому, его безмерной эрудиции и его таланту (Р. 85).

Об источниках, какими пользовался Евсевий, Эли говорит следующим образом: в интересах своего труда этот историк всюду делал изыскания и всюду делал открытия. Уже краткий перечень источников, из которых он черпал сведения, свидетельствует об его эрудиции; их важность и их значение доказывают критическое благоразумие, которое руководило его выбором. Не должно думать, что он пользуется своими авторами без дальних рассуждений. В предисловии к седьмой книге Евсевий объявляет, что при изложении этой книги он будет следовать только Дионисию Александрийскому; но Дионисий прекрасный руководитель, потому что он был свидетелем тех фактов, о каких он повествует. Его письма имеют такую же важность, какую имеет для ознакомления с эпохой корреспонденция великих людей. Кроме того, вместо того чтобы заимствовать из вторых рук письмо, какое он находит в "Апологии" Иустина, он обращается к оригиналу. Другим источником сведений после различных сочинений древних авторов и других письменных документов было устное предание и собственная наблюдательность Евсевия. Эли пишет: лишь только Евсевий начинает рассказ о фактах, ему современных, он перестает точно указывать авторов, которым бы он следовал. Большая часть рассказов из книги восьмой и девятой до него дошла путем устного предания. Иногда же путешественники знакомили его с фактом. Эти предания и эти известия не представляют высокой степени исторической достоверности. Здесь мы имеем дело с источником второстепенным. В этих замечаниях Эли есть небольшая ошибка, свидетельствующая, что Эли не совсем внимательно читал "Историю" Евсевия. Указывая на то, что иное он, Евсевий, узнавал от путешественников, Эли делает ссылку на ту главу "Церковной истории", где говорится о кровоточивой статуе в честь Спасителя, воздвигнутой в Панеаде (Церковная история. VII, 18). Но Евсевий прямо пишет (в этой же главе), что статую он сам видел: "Она сохранилась до нашего времени, и мы собственными глазами видели ее в бытность нашу в этом городе". Без сомнения, Евсевий тут же на месте собрал и предания о чудодейственной силе этой статуи, о чем он говорит в том же месте своей "Истории". Весьма часто, продолжает говорить Эли об источниках, какими пользовался Евсевий, — он был свидетелем, очевидцем. Наказания, каким христиан подвергали во время гонения в Тире и Антиохии, он видел своими глазами; видел он и то, что происходило с мучениками египетскими, о чем и дает отчет. Вообще, Эли высокого мнения об источниках исторических знаний, какими пользовался Евсевий в своей "Истории". Из всех источников, замечает Эли, как христианских, так и нехристианских, открытых и употребленных в дело в столь большом числе Евсевием, большая часть имеет самое высокое историческое значение (Р. 88, 92, 95).

Нельзя не соглашаться с воззрениями автора на значение тех источников, какими Евсевий пользовался при составлении своей "Истории", но можно, кажется, требовать от первого церковного историка еще большего круга знакомства с источниками, чем какое обнаруживает он. Например, не будет притязательным требовать от него, чтобы он излагал учение еретиков не на основе сочинений полемистов, а на основании сведений, почерпнутых из самих сочинений еретиков, каковых сочинений еретики писали много и каковые достать в то время, без сомнения, не представляло особенной трудности, чего, однако, Евсевий не делает. Затем, теперь всем, изучавшим "Церковную историю" Евсевия, хорошо известно, что он не умел пользоваться своими личными наблюдениями, почему Диоклетианово гонение, изложенное им по собственным наблюдениям, считается составленным без всякой системы и порядка, крайне запутано, так что только при помощи других документов хоть сколько-нибудь удается установить хронологическую последовательность событий, описанных им в истории царствования Диоклетиана. Но об этом Эли ничего не говорит.

После общего взгляда на источники Евсевия Эли обращается к оценке качеств, какие показывает этот историк в пользовании своими источниками. Эли говорит: должно хвалить труд Евсевия по части приготовления материалов для истории и изумляться его счастью в этом отношении. Он имел под руками источники обильные и украшенные великими именами. Но как оценивал Евсевий эти различные источники? Был ли он близок или далек от тех правил, какие предписывает историку новейшая наука? И прежде всего, как он относился к чудесному элементу, встречаемому в источниках? Евсевий, замечает Эли, показывает крайнюю неосторожность, когда дело шло о чудесах. Правда, он рассказывает некоторые из них, но немногие, именно об этом бесстрастии мучеников среди самого огня или перед зверями цирка. И мог ли он не рассказать о том, что он видел своими глазами на арене в Тире, когда предавались казням мученики из Египта? Не должно ли было для него оставаться фактом то невероятное бесстрастие св. Поликарпа среди огня на костре, о чем засвидетельствовала вся Церковь? Эли в особенности хвалит Евсевия за то, что он пользовался первоисточниками, избегая второстепенных пособий. Евсевий очень редко пользовался, говорит автор, документами, имеющими второстепенное значение или взятыми из вторых рук. Быть может, в Кесарийской библиотеке находились сборники исторического содержания, но неизвестно никакого примера, из которого бы было видно, что Евсевий употреблял их в дело. Но еще больше значения имеет то, что Евсевий прежде чем употребить в дело источник, старался дать себе отчет: какого достоинства этот источник? Весьма легко утверждать, замечает Эли, с какой заботливостью, иногда преувеличенной, старался он увериться в подлинности своих документов, в их неповрежденности, в их истинности или достоверности, словом, во всех тех качествах, какие только и могут гарантировать историческое значение документов. — Изыскания относительно подлинности известного сочинения, по правилам новейшей критики, должны состоять в разрешении вопроса: принадлежит ли сочинение тому времени, месту и лицу, к какому его обыкновенно относят? Евсевий так именно и поступает. Так, относительно "Апологии" Кодрата, представленной императору Адриану, Евсевий утверждает, что речь эта, списки с которой распространены были между христианами, должна быть признана древней, потому что она заключает в себе такое выражение: "Те, кои исцелены или воскрешены Спасителем, не все еще умерли". Вот, по Евсевию, доказательство, что писатель жил при Адриане, как показывает надписание апологии. Евсевий хвалит Климента Александрийского за то, что он дал ему полезные указания для "Истории", и говорит о нем, что он был ближайшим преемником лиц, которые, в свою очередь, были преемниками апостолов. Он устанавливает дату послания Дионисия Александрийского, по тексту послания, где читаются такие слова: "Император Галлиен уже царствует девятый год". По одному месту из Егезиппа, в котором этот путешественник говорит, что он видел храмы, воздвигнутые в честь Антиноя, Евсевий заключает, что сказатель прибыл в Рим не прежде царствования Адриана, при котором произошло прославление Антиноя. Упоминание об Антиное как явлении недавнем в "Апологии" Иустина дает Евсевию право указать время происхождения этой апологии. Для того чтобы увериться, с какой замечательной заботливостью Евсевий относится к вопросу о времени происхождения данного сочинения и какую цену он придает подобному исследованию, для этого достаточно прочесть 27-ю главу V-й его книги. Здесь он упоминает несколько сочинений и при этом не делает никаких извлечений из них. Почему? Единственно потому, что он не знает времени их происхождения и никакой признак не мог ему разъяснить этого вопроса. Для того чтобы определить, кто был автором того или другого сочинения, он то изучает внутренние признаки сочинения, то внешние свидетельства о нем. Так, он доказывает, что так называемые Евангелия Петра, Фомы, Иоанна (другое сочинение, помимо Евангелия канонического) и Андрея не произошли от этих апостолов, на основании троякого рода причин: во-первых, ни один преемник апостолов не делает упоминания о них, во-вторых, стиль их далек от простоты стиля апостольского; в-третьих, в них встречается ложное учение, что указывает, что они произошли от еретической руки. Напротив, подлинность Послания Климента Римского к Коринфянам Евсевий доказывает как на основании внутренних признаков, поскольку они извлекаются из свойств стиля послания, так и на основании двух внешних свидетельств, а именно, что это послание читалось во всех Церквах, и что известное восстание, о котором делает упоминание Климент, рассказано Егезиппом. Для того чтобы доказать подлинность книг Св. Писания, он обращается за основаниями для этого к истории. Он сравнивает свидетельства Иосифа Флавия, Оригена, Мелитона. Относительно Нового Завета он старательно собирает и подвергает оценке мнения всех древних. В духе беспристрастия он приводит рассуждение Дионисия Александрийского против подлинности Апокалипсиса. Он относит к разряду спорных книг: Послание апостола Иакова, Послание апостола Иуды, второе Петрово, второе и третье Иоанново. Он называет подложными (...): Деяния Павла, книгу "Пастырь", Откровение Петра, Послание Варнавы, Апостольские постановления, Апокалипсис, Евангелие от Евреев. Он отвергает второе Послание Климента Римского, потому что из древних никто не делает о нем упоминания. Такая строгость, которая, пожалуй, может показаться излишней, не внушает ли, спрашивает Эли, полнейшего доверия к суждениям Евсевия? Могут, впрочем, сказать, что Евсевий считал за подлинные такие сочинения, которые отвергаются в наше время, например, он считает подлинными послания Игнатия Богоносца, но Эли просто разрешает этот вопрос — но подозревающие подлинность этих посланий ведь протестанты. Как искусный и благоразумный ювелир, замечает Эли, Евсевий прибегает к пробному камню: в качестве истинного историка он относительно каждого сочинения допытывается, кем именно оно написано (Р. 96, 99-104).

Недостаточно знать: подлинное ли сочинение; нужно еще определить: дошло ли оно до нас неповрежденным, продолжает рассуждать Эли. Евсевий очень хорошо знает, что сочинители не могли быть гарантированы со стороны последующих списателей их сочинений. Он приводит укоризны Дионисия Коринфского против "апостолов диавола", которые дерзнули искажать его сочинение и нападали даже на самое Св. Писание. Он цитирует также слова неизвестного писателя против таких злоумышленников, которые считали себя более мудрыми, чем Дух Святый, извращали Св. Писание, и эти извращенные списки во множестве пускали в публику. Он приводит свидетельство Иосифа о неповрежденности двадцати двух книг Ветхого Завета. Наконец, он упоминает о том внимании, с каким Ириней хотел предотвратить порчу своих сочинений, прибавляя к ним следующую торжественную формулу: "Заклинаю тебя, именем Господа нашего Иисуса Христа и Его славного пришествия, когда перепишешь эту книгу, то сверь эту копию с оригиналом и старательно исправь ошибки. Я хочу даже, чтобы ты это заклинание переписал в свой список". Это почти те же слова, какими кончается Апокалипсис, замечает Эли. Эти слова научают нас, с какой заботливостью древние относились к сочинениям. Евсевий, цитируя слова, похваляя и удивляясь им, тем самым дает видеть, что он также опасался фальсификаторов и принимал против них меры предосторожности (Р. 105).

Третье существенное качество, которое мы требуем от исторических документов, говорит Эли, это достоверность. Критика должна оценивать нравственный авторитет писателя и степень доверия, какого он заслуживает. Имел ли данный автор возможность проверить то, что он рассказывает? Не противоречит ли он другим свидетельствам? Не выдает ли он себя как свидетеля недостоверного через какую-либо материальную ошибку? Евсевий, по мнению Эли, не выпускает из внимания и эти вопросы. Если Евсевий, рассуждает автор, верит св. Луке, то не потому только, что он писатель священный, евангелист и человек боговдохновенный, но потому, что он передает факты, тщательно проверив их, черпает из источников правдивых или же свидетелем фактов был он сам. Недостаточно быть человеком верующим и православным, чтобы Евсевий считал писателя с такими качествами свидетелем достоверным. Правда,'он верит Иринею, потому что Ириней был православным писателем. Но он верит и иудею Филону, потому что этот писатель заявил, что он будет говорить истину. Впрочем, подобное доверие не заходит у Евсевия за пределы благоразумия. Древние, например, с доверием относились к Папию, по причине древности эпохи, в какую он жил. Но Евсевий не одобряет его. Евсевий отвергал "Акты Пилатовы", но не только потому, что они заключали хулу против Спасителя, но потому, что они исполнены были хронологических ошибок. Притом же он узнал, что эти акты были искажены врагами христиан в гонение Максимина. Вообще, Эли самого высокого мнения об отношениях Евсевия к своим источникам. Жажда изучать историю непременно по источникам, по суждению Эли, составляет характерную черту Евсевия. Он так говорит об этом: христианский историк стремится давать себе отчет, хочет знать, откуда возникает этот слух, этот рассказ, это предание; он хочет видеть, как истина вытекает из своего источника. Как елень Псалмопевца, он томим жаждой источников. Он говорит и о том, откуда черпает сведения сам он, и откуда писатели, каким он следует (Р. 106-107).

По нашему мнению, рассуждения Эли относительно изысканий Евсевия о подлинности, неповрежденности и достоверности источников представляют собой лучшую часть книги этого автора. Напрасно Эли не сделал одного важного замечания, без которого его рассуждения по указанному вопросу кажутся несколько преувеличенными. Ему нужно было сказать, что Евсевий не всегда и не строго применяет свои научные требования в отношении к источникам. Евсевий не поставляет себе правилом всегда допрашивать себя о подлинности, неповрежденности и достоверности источников: иногда он это делает, а иногда, и большей частью, не делает. Вопросы о подлинности и пр. являются у него совершенно случайно. Если эти вопросы легко разрешить при помощи источников, он о них говорит, а если нелегко, он оставляет их в стороне. Вообще, критика источников у Евсевия не более как еще в зародыше. Замечания Эли, что Евсевий будто бы ко всякому источнику и всегда относится критично, что он никогда не принимает на веру ни одного рассказа, ни одного предания, далеки от истины.

Целых две главы Эли посвящает вопросу об ошибках, какие приписываются Евсевию как историку. Рассмотрение этого вопроса, за некоторыми неважными исключениями, приводит автора к тому, что винить Евсевия в таких ошибках нельзя, мало этого, автор самое рассмотрение ошибок Евсевия обращает в похвалу этому историку. Эли рассуждает: есть два рода ошибок: один формальный (?), а другой чисто материальный (?). Первый выражается во лжи, составляющей прямую вину, а второй — только в невинной ошибке. За первый осуждают как за порок, а для второго всегда готовы всякие извинения, так как известно, что человек слаб и немощен. Затем автор рассматривает: можно ли находить у Евсевия эти два рода ошибок.

Рассуждая о первом роде ошибок, как он называет его, формальном, Эли говорит: я не знаю, чтобы Евсевия можно было уличить во лжи и искажении текста источников. Что бы не говорили его враги о его поведении на Никейском соборе, в истории он правдив и искренен. Лучшим доказательством этой правдивости служит заботливость, с какой он цитирует свой источник. Если бы в его намерение входило обманывать, он не стал бы сам же и помогать уличать себя во лжи. Евсевий точно цитирует писателей, какими он пользовался, как об этом может засвидетельствовать сравнение его текста с текстами этих писателей, если они дошли до нас, а это приводит к мысли, что он точен и в тех случаях, когда мы не имеем возможности проверить его за потерей сочинений, какие были известны в его время и не сохранились до нас. Должно, однако же, сознаться, заявляет Эли, что Евсевий не всегда говорит истину, он прибегает к умолчанию об истине. Это его главный недостаток. Он по произволу в "Истории" рассказывает не те факты, которые ближе всего относятся к предмету повествования, а которые служат цели назидания. Даже из смутной истории жизни Константина он хочет извлечь мораль. В своей "Церковной истории" Евсевий намеренно умалчивает о тех раздорах и несогласиях, какие имели место в среде епископов, о смутах, производимых ересями, об отступниках во время гонений; он прямо не раз сознается, что об этом говорить он не станет. Эли, однако же, старается оправдать Евсевия в этом случае тем, что Евсевий не хотел шокировать современников и что, если долг историка и налагал на него обязанность рассказывать о делах беспристрастно, то это еще не значит, чтобы историк рассказывал обо всем, — и о неприличном, и бесполезном, и вредном, не скрывая ничего от глаз читателя. Затем Эли предлагает себе вопрос: не писал ли Евсевий свою "Историю" под влиянием пристрастия к своей религии и своим единоверцам? Здесь Эли разбирает несколько фактов, в которых усматривают излишнее пристрастие к той религии, какую он исповедует, и тому обществу, к какому он принадлежал. Так, ему ставят в упрек, что он исказил свидетельство Иосифа о Христе (Кн. 1, гл. II), где он изображает этого писателя верующим в Божественное достоинство Иисуса. Эли находит, что Евсевий был прав, но доказательства его слабы. Евсевию ставят в вину, что он слишком хвалит христиан, без сомнения, потому, что он был пристрастен к своим единоверцам. Эту вину Эли снимает с Евсевия, замечая, что если бы Евсевий действительно был пристрастен в указанном отношении, то он не стал бы делать местами указаний в своей "Истории" о худых нравах христиан, о зависти между ними, лицемерии, спорах и раздорах между епископами. В укор Евсевию ставят то, что он восхвалил Константина паче надлежащего в сочинении "Жизнь Константина". С этим Эли не может не соглашаться. Он прямо замечает, если где, то в особенности в этом сочинении Евсевий является писателем пристрастным. Эли рисует перед читателем два портрета Константина: один по известиям Евсевия, другой по известиям языческого писателя Зосимы. Между этими портретами нет ни малейшего сходства. По Евсевию, Константин — человек святой по жизни, великий по своим делам, боговидец, а по Зосиме — человек лицемерный, суеверный, сластолюбивый, жестокий. Спрашивается: кому же верить, Евсевию или Зосиме? Этот вопрос предлагает себе и Эли, и в ответ на него замечает: следовало бы верить тому, что худого рассказывает о Константине его панегирист Евсевий, и тому, что хорошего рассказывает о нем его порицатель Зосима. Это был бы, по мнению Эли, верный путь к дознанию истины, но, сознается он, такой путь неудобен в настоящем случае, потому что история этого императора вышла бы чересчур коротка, и он не получил бы тех похвал и порицаний, каких он заслуживает. По суждению Эли, правильный взгляд на Константина состоит в том, что хотя Константин и был человеком теплого сердца, но суетным (a l'esprit vaste), и хотя он и получил надлежащее воспитание при дворе Диоклетиана, но остался полуварваром. Вообще, по его мнению, Константин очень походит на французского короля Кловиса, который был мужествен и религиозен, но только до той поры, когда дикие страсти не брали в нем верха. Мнение Эли о Константине не заслуживает опровержения, потому что неизвестно, на что оно опирается. Для Эли, во всяком случае, остается несомненным, что Евсевий слишком польстил Константину, но и здесь он приискивает различные оправдания для историка (Р. 114-123).

Речи Эли о материальных ошибках Евсевия передадим возможно кратко. К подобным ошибкам он относит те случаи, когда Евсевий опускает что-либо при передаче текста, когда прибавляет что-либо или когда изменяет. Это ошибки случайные, а не намеренные. Сам Эли указывает несколько примеров ошибок подобного рода у Евсевия, и еще больше заставляет указывать писателей: Кузена, Кестнера, Штейна, Мансо, Скалигера, Барония. Приводя ошибки, указанные этими последними писателями, Эли, однако же, ничего не говорит: разделяет ли он сам воззрения этих писателей на Евсевия в данном случае или нет. Из всех этих ошибок Эли почему-то останавливается на двух. Евсевию многие ставят в упрек, что он по некритичности принял мнимую переписку Христа с Авгарем за подлинную, и еще некоторые немногие западные писатели (католики) считают неверным сказание Евсевия о крещении Константина в Никомидии перед смертью, утверждая, что он еще прежде Никейского собора был крещен в Риме папой. От первого упрека Эли хочет защитить Евсевия, а по поводу крещения Константина говорит нерешительно. Что касается защиты Евсевия по поводу переписки Христа с Авгарем, то Эли очень искусно опровергает те возражения, какие делаются в науке против подлинности этой переписки, хотя нужно сказать, что он далеко не исчерпывает всех возражений, какие известны в науке по этому поводу. Да и вообще защищать подлинность этой переписки труд чуть ли не напрасный. О крещении Константина Эли говорит довольно обстоятельно; он собирает аргументы и в пользу крещения Константина в Риме, и в пользу крещения его в Никомидии, приводит даже мнение, что император мог быть крещен дважды: раз в Риме, а другой раз в Никомидии, по козням ариан. Но все эти рассуждения представляются излишними, так как доказательств крещения Константина в Риме, доказательств солидных, взятых из современных сочинений, — решительно нет. Есть только доказательства сомнительные (Р. 127-141).

В заключительной главе своего сочинения Эли проводит любопытную параллель между первым светским историком Геродотом и первым церковным историком Евсевием. Эли без всякого затруднения отдает пальму первенства Евсевию перед Геродотом во многих отношениях. Он говорит: незадолго до Геродота появились писатели, которых Фукидид называет логографами. Они начали писать сочинения, представляющие середину между эпической поэзией и истинной историей. От этих логографов значительно отличается Геродот, потому что его взгляд был шире, история его обнимала не один, а несколько народов, имела более определенности в плане и цели. Но все-таки, замечает Эли, между логографами и Геродотом меньше различия, чем между Геродотом и Евсевием. Геродот не имел другого средства изучить историю, как обращаясь за рассказами к тем самым народам, историю которых он изучал. Вследствие этого он вносит в свой труд много преданий, рассказов о чудесном, довольно легкомысленных. Ничего такого нет у Евсевия. Он строг и критичен в своих рассказах, и если говорит о чудесах, то предоставляет это суждению читателя. Далее, Геродот и Евсевий рассказывают историю великой борьбы. Геродот рассказывает борьбу Европы против Азии, Греции против Персии, греческих республик против их тиранов; Евсевий же — борьбу Церкви против язычества и еретиков. Между причинами войны Геродот указывает похищения царевен европейских и азиатских, несправедливость, свойственную сердцу человеческому, а также высшую волю, которая наказывает преступление и порок, которая, по его мнению, унижает и возвышает царства. Не отрицая присутствие философского духа в этих объяснениях Геродота, Эли, однако же, находит "Историю" Евсевия много превосходнее "Истории" Геродота. По Евсевию, Провидение всегда зрит с выси небес на язычников и христиан; оно наказывает тиранов и укрепляет Константина; вообще сюжет Геродота не столь возвышен, как у Евсевия: у первого он не имеет ни такого интереса, ни такого разнообразия. Сочинение Евсевия притом же развивается как драма с известными перипетиями и катастрофами, как драма со счастливой развязкой. Очевидно, автор (Евсевий) имел в виду гармоническое единство труда. В одном Эли отдает предпочтение Геродоту перед Евсевием — в стиле (Р. 245-249).

Нам думается, что на подобную попытку сравнивать Геродота и Евсевия нужно смотреть как на простой курьез. Можно ли серьезно их сравнивать между собой, когда и миросозерцание их различно, и предметы повествования не имеют ничего общего?

На последних страницах книги Эли хочет определить, какое значение должен иметь в настоящее время Евсевий. Слова Эли постараемся привести буквально. "Не буду сравнивать Евсевия, — говорит он, — с его непосредственными продолжателями — Сократом, Созоменом и Феодоритом, для которых он проложил дорогу, ни с Никифором, который всецело воспроизводит Евсевия, ни с Баронием, который нападает на него, ни с новейшими историками. В настоящее время история сделала успехи относительно знания, критики, искусства, философии. Но что такое знание? Это само время, которое всегда обогащает знание. Критика, со своей стороны, накопляя противоположные аргументы, умножила сомнения и выставила неразрешимые проблемы. Философия (истории) совсем не поднялась над той высотой, на какую ее поставил Евсевий. И искусство с его переменчивыми капризами также не достигло высокого совершенства. Вот историк, у которого прекрасный язык, но он разделает факты на категории с различными ярлыками, как товары неодинакового рода. Здесь у него сражения, там изящные искусства, но дальше анекдоты. Вот еще историк, он любит цитировать документы и источники, он учен, но он неглижирует о стиле. Один, желая составить сочинение оригинальное, опускает документы, как архитектор уничтожает подмостки. Он удивляет своим талантом, но зато заставляет сызнова работать читателя, желающего знать источники. Другой — точный компилятор, но совсем лишен вкуса. Вот школа описательная, а вот и школа материалистическая... Словом, сравнение никогда не будет к невыгоде для Евсевия; и даже больше, новейший историк, что касается точности и философии, может еще брать уроки у «отца церковной истории»" (Р. 252-253).

Если принимать эти слова в их истинном смысле без всяких ограничений, то в них можно находить самый беспощадный приговор над современной церковно-исторической наукой, решительное отрицание ее.


Впервые опубликовано: Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения. 1881. Январь-февраль. С. 18-35.

Лебедев Алексей Петрович (1845-1908) — известный историк церкви, профессор Московской духовной академии и Московского университета, составитель громадного курса истории Восточной церкви.



На главную

Произведения А.П. Лебедева

Монастыри и храмы Северо-запада