| ||
|
Revue critique de quelques questions historiques se rapportant a saint Gregoire de Nazianzeet a son siecle. Par-1'abbe Louis Montaut. Paris, 1878. Достаточно прочесть заглавие сочинения аббата Монто "Критический обзор некоторых исторических вопросов относительно св. Григория Назианзина и его века", чтобы понять, что сочинение имеет в виду задачи научные и серьезные. Всякое критическое исследование берет на себя обыкновенно труд пересмотреть те или другие научные решения вопросов, снова обследовать их, дать им лучшую постановку и освещение. Это именно и хочет сделать г-н Монто в своем исследовании о Григории Богослове. Нет нужды доказывать, как важна в церковно-историческом отношении такая личность, как Григорий Богослов. Всем известно, что он занимает самое почетное место в ряду христианских деятелей IV и начала V в., в ряду Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского и Иоанна Златоуста. Его богословствование было так высоко, что оно навсегда останется образцовым. По этим отношениям диссертация Монто должна привлекать к себе внимание каждого серьезного историка Церкви. Труд этот представляется тем ценнее, что о Григории Богослове иностранная литература очень скудна. Несмотря на историческую важность Григория, изучению его личности и сочинений посвящено лишь одно замечательное сочинение немецкого богослова Ульманна, да и это сочинение появилось уже довольно давно. Протестанты вообще мало интересуются церковной историей IV и дальнейших веков Восточной церкви. Это зависит, главным образом, от того, что этот период истории Церкви они считают временем упадка и замирания христианско-церковной жизни. Церковь, по их воззрению, жила полной, могучей, привлекательной жизнью только в эпоху первых трех веков. От этого-то они с таким изумительным усердием и энергией разрабатывают церковную историю первых веков и так скупы на труды по истории дальнейших веков. Католики также немного посвящают своих работ истории Восточной церкви IV в. Это происходит частью от того, что вообще богословские науки в их среде далеко не процветают; притом же для них более живого и близкого интереса представляет история Латинской, Западной церкви, история же Восточной церкви имеет для них значение второстепенное. Монто — католик и потому представляет собой приятное исключение из ряда своих ученых собратьев. Книга его, как показывает самое заглавие, не имеет претензии вполне и всесторонне изучить личность Григория, его сочинения и эпоху; она берет только несколько вопросов, сюда относящихся. Мы должны наперед сказать, что вопросы, которые подвергает научному расследованию г-н Монто, вполне заслуживают этого. Он берет такие стороны в изучаемом им предмете, которые действительно наводили и наводят на размышление церковного историка. Мы сделаем краткий анализ почти всех тех вопросов, какими занимается Монто в своей книге, изложим главные результаты, к каким приходит автор, и постараемся дать оценку этих результатов. Мы осмелимся в некоторых случаях не соглашаться с автором, указать недостатки в сочинении и высказать наши собственные pia desideria при виде тех вопросов, которым отдает свое внимание Монто, и тех путей, какими он идет к решению вопросов. Первую главу сочинения мы оставляем без рассмотрения, потому что она, по нашему мнению, касается не очень важного и интересного вопроса о том, когда родился Григорий: до посвящения его отца, тоже Григория, в епископа или после посвящения его в этот сан. Заметим одно, что автор на основании совершенно достаточных данных утверждает, что Григорий Богослов родился за девять лет до посвящения его отца в епископа. Вторая глава сочинения обстоятельно разбирает вопрос о воспитании и образовании Григория Богослова. Здесь есть страницы, заслуживающие особенного внимания со стороны людей, интересующихся личностью Григория. О Григории известно, что он был некоторое время в Александрии в видах пополнения своего образования, но что именно вынес он из Александрии, об этом сохранилось очень мало указаний. Между тем нужно полагать, что пребывание его здесь не оставалось без влияния на его умственный склад, ибо Григорий известен в истории как представитель Ново-Александрийской школы. Такой характер его богословствования больше всего можно объяснять его более или менее продолжительным пребыванием в Александрии в уже зрелом возрасте. Монто не открыл никаких новых фактов, которые бы проливали новый свет на этот вопрос, но зато он сделал несколько удачных предположений, не лишенных большой вероятности. Вот что говорит он о пребывании Григория в названном городе: "Григорий прибыл в Александрию. Этот город не имел уже в науке того блеска, каким он блистал во времена Птоломеев. Тем не менее он оставался ярким очагом, где находили свое убежище все системы религиозные и философские, все литературы, все отрасли естественных наук. Уроки Дидима, преемника Пантенов, Климентов и Оригенов, представляли собой богословскую школу. Афанасий, столп Православия, был здесь архиепископом. Здесь Григорий приобрел достаточно сведений в естественных науках, чтобы не быть профаном в этой области знания. Его научный язык, когда он касается вопросов естествознания, как и язык Василия Великого, полон, впрочем, ошибок, в которых виновато то время, чуждое эксперимента. Можно думать, что здесь именно он воспитал симпатии к Оригену. Здесь же, кажется, он положил основания для той благочестивой, святой, православной деятельности, которая так отличает его впоследствии. Все взоры устремлены были на здешнего архиепископа Афанасия, который вел нечеловеческую борьбу с могущественной ересью, арианством; с этим-то Афанасием, конечно, познакомился Григорий. В христианском квартале Григорий мог часто встречать знаменитого Антония, этого полуобнаженного подвижника с волосами, которых не касался гребень, и с длинной бородой, когда он шел к архиепископу, своему другу, или Дидиму Слепцу. Антоний и его аскетизм, Афанасий и его религиозная борьба могли побудить Григория положить в душе его обет посвятить себя на служение Богу, подобно Антонию, и вести неустанную борьбу с ересью, подобно Афанасию" (Р. 26-27). Затем в той же главе Монто говорит о пребывании Григория в знаменитых Афинах. Что касается описания самого этого пребывания, то автор не дает ничего особенного (Р. 33-34). Все, что говорит Монто об этом, весьма известно. Более заслуживает внимания рассмотрение автором вопроса, с какой главнейшей целью Григорий предпринял научное путешествие. Монто вступает в спор с учеными (какие это ученые, он однако же не говорит; правда, под строкой он приводит цитату из известного сочинения Броля, но, кажется, Броль не может быть относим к ученым, с которыми борется автор), которые позволяют себе думать, не отдавая, однако же, себе отчета относительно оснований, что Григорий изучал в Афинах красноречие ради самого красноречия, не имея в виду тех целей, для которых он позднее воспользовался этим родом знания. Вопрос этот, по нашему мнению, вовсе не такой важности, чтобы стоило им заниматься. Как его ни решать, кажется, все равно. Монто, однако же, употребляет усилия на то, чтобы доказать, что красноречие само по себе никогда не увлекало Григория, и он занимался им исключительно с целью сделать его средством к славе христианства и к торжеству православной веры. Григорий, рассуждает Монто, никогда не увлекался красноречием самим по себе. Это он не раз доказал, потому что он с силой и энергией удерживает других от увлечения красноречием, рассматривая такое увлечение как дело, недостойное христианина. Для доказательства своих воззрений Монто цитирует письмо Григория к Григорию Нисскому, брату Василия Великого, в котором говорилось: "Ты лучше хочешь считаться ритором, чем христианином. Это уже падение, хотя и с небольшим шумом. Не говори мне этих витиеватых слов: "Разве нельзя быть христианином, преподавая риторику?" Нет, это не совсем справедливо, хотя часть из этого и можем уступить тебе. Разве маловажно то, что теперешней привязанностью к риторике ты соблазняешь других и даешь им повод говорить и думать о тебе дурно? Увлекаясь риторикой, ты будешь изображать из себя комедианта. Одумайся, наконец, приди в себя, оправдайся перед верными, оправдайся перед Богом, перед алтарями, перед таинствами, от которых удалился". Отсюда видно, замечает Монто, что Григорий знал меру в своей любви к красноречию (Р. 30-33). Монто, однако же, не отрицает, что риторика, искусство красноречия, которым Григорий с таким прилежанием учился, положили на него свою неизгладимую печать. Не следует удивляться тому, говорит он, что на всех его сочинениях видно влияние "этой школьной гимнастики". Он не страшился употреблять в дело эту устарелую вещь. Так, например, этой вещью он пользуется с особенной заботой против императора Юлиана. Некоторые еретические епископы упрекали его за то, что он своим искусственным красноречием в проповедях затемняет простоту евангельской проповеди. Автор извиняет Григория в настоящем случае тем, что в то время диалектика была в большом кредите и была совершенно необходима в интересе того дела, которому он посвящает свое красноречие (Р. 35). — В той же второй главе автор дает разъяснения, в чем состояло в то время почти общее стремление к мистическому соединению с Богом, которое называлось θέωσις, в каких формах оно выражалось и какого характера было оно у Григория Богослова. Это стремление к соединению с Богом, θέωσις, по рассуждению автора, составляет принадлежность уже первых трех веков. Встречается оно не только в христианстве, но и в язычестве, именно в неоплатонической школе. В основе философских систем неоплатоников Плотина, Порфирия, Ямвлиха, лежит стремление достигать единения с верховным началом. Прокл, дальнейший неоплатонический философ, уже не довольствуется теми ресурсами, какие давала философия; он призывает на помощь тому же делу все языческие культы и сам делается иерофантом. Император Юлиан (тоже неоплатоник) был теургом во всех смыслах. В особенности ту же тенденцию можно усматривать у различных эклектиков, носящих на себе христианскую окраску: у всех гностиков, начиная с Симона Волхва и кончая Манесом; сюда же стремились различные каббалисты, опираясь на свои мистические системы, на тайные искусства. "Сколько смешных контрастов! — восклицает наш автор. — Одни хотят достигнуть этого единения с Божеством на основании платонической философии, другие, руководясь универсальным знанием или гнозисом; этот верит в магию, тот в каббалистические бредни, а иные хотят достигнуть совершенства, погружаясь в бездну пороков. Людей, тщеславящихся своим мнимым единением с Богом, встречаем в толпах народа, между лицами образованными, в среде философов, при царском дворе. Но все эти попытки достигнуть возвышеннейшей из всех целей были совершенно напрасны. Это были изуродованные копии с тех образцов духовного совершенства, какие были в христианстве. Все искатели единения с Божеством не умели понимать той тесной связи, в какой должны находиться научная спекуляция и практическая добродетельная жизнь. Они хотели достигнуть цели исключительно теоретическим путем, и потому ровно ничего не достигали. В древности Платон назывался Божественным, т.е. достигшим соединения с Богом, ради его знания, или гнозиса. Но его теория добродетели, как и теория Аристотеля, являлась совершенно бессильной. Гностики показали себя еще менее способными указать действительные связи между спекулятивными теориями и практикой добродетели. Христиане с самых первых пор появления христианства пошли прямой дорогой к той цели, к какой стремились, но тщетно, язычники. Они никогда не оставались при одной теории о том, как достигать высшего совершенства, но всегда переносили свою теорию в практику. В этом случае они безмерно превосходили язычников. Стремящиеся к высшему совершенству назывались в христианском обществе различными до бесчисленности именами: посвященные, терапевты, философы, истинные гностики, совершенные гностики, аскеты; но под всеми этими именами скрывались не простые теоретики, а люди жизни добродетельной и святой. Практическая тенденция была так сильна в христианском обществе, что, случалось, приводила к крайностям даже самих христианских учителей. Так, Тертуллиан потерял свою славу, потому что он впал в чуждый христианству ригоризм (известно, что он сделался адептом аскетического монтанизма). Ориген, ходивший с босыми ногами, не имевший другого платья, кроме того, которое у него было на плечах, тративший на себя лишь по четыре обола (мелкая монета) в день, этот самый Ориген, как известно, так неблагоразумно искалечил свою человеческую природу (имеется в виду его скопчество). Что же находим у Григория Назианзина? Он проникнут был мыслью о наилучшем, вернейшем способе достигнуть единения с Богом; таким средством он считал не одно знание, но и добродетель. Он иногда в своих сочинениях доходит до крайних пределов мистического теоретика, но он всегда при этом спешит прибавить: "Одно теоретическое знание, гнозис, не может приводить к единению с Богом". Любовь к христианскому знанию и склонность к благочестивому самоотречению всегда встречались вместе в его душе" (Р. 37-45). Следующая, третья, глава носит в книге автора такое заглавие: "Григорий и уединение" (la solitude). Здесь автор, помимо изображения аскетического подвижничества Григория, старается определить происхождение и характер той глубокой душевной скорби, которая просвечивает во всех сочинениях и в самой его жизни. Автор старается, с одной стороны, отличить душевную скорбь Григория от того отчаяния, в каком выражается нравственный характер даже лучших из язычников, и, с другой стороны, отстранить неверные толкования некоторых писателей о причинах указанного явления во внутренней жизни св. отца. Монто так описывает аскетические подвиги Григория: по обычаю пустынников, он питается весьма часто овощами, пьет только одну воду, спит на жестком ложе, день употребляет на ручную работу и науку, большую часть ночи проводит в молитве и размышлениях. Он идет даже дальше в своем телесном самоумерщвлении, он подолгу ест только один хлеб и ходит разутый. В своих письмах он указывает, как он проводил время с другом своим Василием Великим; он питался черным хлебом настолько черствым, что о него ломались зубы; при этом Григорий прибавляет, что оба они не раз близки были к смерти вследствие голода, которому они добровольно отдавали себя по религиозному чувству. Григорий, однако же, никогда не утверждал, что сущность спасения заключается в одном только плотском самоумерщвлении; он, как и Василий, признавал, что плоть нужно укрощать мало-помалу, как укрощают диких зверей, но при этом необходимо, чтобы и душа в то же время отвлекалась постепенно от всего, что может обольщать ее. Что побуждало, спрашивает себя Монто, Григория предаваться такому крайнему аскетизму? Не было ли это выражением того состояния духа, которое обыкновенно называется меланхолией? Наш автор прежде всего хочет указать, как много было в IV в. людей разочарованных, душевнобольных, исполненных отчаяния. Души меланхолические, говорит он, встречались часто в это время. Этот род людей назывался людьми, потерявшими мужество, άθυμοι, — слово, которое, по автору, вполне выражало настроение их духа. Римская империя, продолжает автор, испытала все крайности — знак, что ничто более не могло доставлять ей удовольствие. Ни конские бега, ни ионические танцы, ни грандиозная охота, ни сальные милетские рассказы, ни всякие дебоши не могли быть врачевством для той меланхолии, которая отравляла существование человека того времени. Для того чтобы спастись от того гнетущего состояния, которое делало жизнь тягостной, множество людей бросились в пустыню... Душевная скорбь Григория была ли подобна сейчас описанному настроению эпохи? Была ли она меланхолией? Нет. Свою скорбь Григорий называет, подобно Павлу, "печалью по Бозе" и различает ее от печали века сего, которая соделывает смерть и которой он отвращался. Монто, однако же, сознается, что в сочинениях Григория иногда слышится то, что называется еврипидомания, — название, произошедшее от имени известного Еврипида. Эта еврипидомания состояла вообще в том, что для выражения своей скорби и печали берутся слишком густые краски, которые чересчур ярко выражают тот предмет, который описывают. Монто, по-видимому, готов допустить, что в сочинениях Григория подчас слышится этот еврипидоманический тон. Для доказательства этого он приводит один отрывок из стихотворения Григория, написанного, впрочем, не от лица самого Григория, а от сыновей некоего Виталиана: "Всего же более огорчило меня одно. Я, искусный певец, желал воспеть брак и брачное ложе родной сестры, и своими брачными песнями утолить гнев отца; но, всегубительный демон! и это не было мне дозволено, как человеку, ни к чему не годному. Другой воспевал мою красу, эту черную ночь, из-под золотистых кудрей восходящую на серебряных ланитах, другой славил мою вечернюю звезду, другой величал мою зарницу. А я лежал безмолвный, презренный, покрытый облаком сетования, не мог быть и эхом, которое последние слоги разносит по высоким утесам. Оплачу кончину моих песнопений, и не буду больше петь. Прощайте, многозвучные книги! Прощайте, музы! Что за радость, если песнь моя не коснется родительского слуха, если и Орфеево какое-нибудь песнопение не привлекает к себе издали ни камней, ни зверей, ни птиц. Воспользуйся и этим от меня, злобная зависть; пусть прекратятся мои песни". Приведя эти слова Григория, Монто спрашивает: не слышатся ли, не чувствуются ли здесь те тоны греческой поэзии, которая вошла в моду со времени Еврипида? Не отрицая в скорби Григория, в его жалобах, присутствия не столько жизненного, сколько поэтического элемента, — по крайней мере в некоторых случаях, — в общем он признает грустные тоны Григория неподдельными и, чтобы понять всю глубину скорбного чувства, проникающего всю жизнь и сочинения Григория, он советует подняться до той мистической высоты, на которой стоял этот св. отец и с которой его печаль не представляет ничего странного, как она может представляться для обыкновенного взора. Григорий так желал погрузиться в лоно Божественного, что возбуждало в нем искреннюю скорбь все то, что отвлекало его от этой цели. — При исследовании вопроса о характере душевной скорби Григория Монто старается опровергнуть мнения Вильмена, который полагает, что скорбь Григория происходила от некоторых колебаний и сомнений в вере. Наш автор в подобном объяснении не видит и тени вероятности. Все сочинения Григория доказывают, как тверд и постоянен был он в вопросах веры: недаром древность дала ему имя Богослова, недаром за твердость веры восхваляет его Руфин. Это был человек стальной, говорит наш автор. Сами еретики, его противники, называли его "наковальней" за несокрушимость его верований (Р. 60-66). В четвертой главе книги речь идет о посвящении Григория в епископа Сасимского. Но в этой же главе, кстати, исследуются и некоторые другие вопросы, касающиеся жизни Григория, например, как смотреть на то, что Григорий отказался ехать в Кесарию Каппадокийскую в то время, когда здесь происходил выбор Василия Великого в епископы этого города и когда Василий нарочитым письмом приглашал сюда Григория, ожидая для себя поддержки от него. Но этот и подобные вопросы менее важны в сравнении с вопросом о посвящении Григория в епископа Сасимов. В епископа Сасимского Григорий, как известно, был посвящен своим другом Василием, но не принял этого епископства, ни разу не был в том городе, куда он был назначен в архипастыри, и между двумя друзьями даже возникает переписка в резком тоне, наполненная взаимными укоризнами и порицаниями. Все это дело возбуждает множество интересных вопросов, которые обязан разрешить историк, имеющий притязания на серьезность и научность. Почему Василий решился посвятить Григория, ученейшего Григория, в такой ничтожный городишко, как Сасимы, где было довольно быть какому-нибудь хорепископу? Отчего Григорий не противился такому посвящению? Почему не хотел и заглянуть в свой епископский город после того, как допустил посвятить себя в епископы этого города? На каком основании Григорий мог укорять своего друга за это свое посвящение, когда сам позволил посвятить себя: ведь не насильно же это было? Нельзя сказать, чтобы Монто все эти и подобные вопросы разрешил с должной строгостью. Некоторые из этих вопросов и по прочтении его книги остаются по-прежнему вопросами. Побуждением со стороны Василия посвятить своего друга в епископы Сасимов наш автор выставляет то, что когда, по разделении одной Каппадокии на две в гражданском отношении, возникли здесь два митрополичьих престола — в Кесарии и Тиане, то между двумя митрополитами возникли недоразумения, неприятности и даже вражда, вследствие чего каждый из них старался усилить свое иерархическое значение увеличением числа подвластных им епископов. В этом намерении действует и Василий, когда назначает своего брата Григория епископом в Ниссу, и друга своего Григория в Сасимы. Такое объяснение не заключает в себе ничего невероятного и подтверждается письмом Григория Богослова. Затем следовало бы разрешить автору вопрос: при каких обстоятельствах произошло самое посвящение Григория. Вопрос этот Монто рассматривает очень кратко и склоняется к мысли, что посвящение Григория есть акт принуждения над ним: "Ему приказывают, над ним совершают насилие; Григорий кончает тем, что склоняет свою голову с глубокой печалью, но не без достоинства", — говорит Монто. Для нас всегда остается непонятным, как можно кого-либо поставить в епископы насильно. Без сомнения, были какие-либо мотивы, которые побуждали Григория принять на себя новый сан, эти-то мотивы и следовало бы выяснить. Затем, дальнейший вопрос: почему Григорий не хотел вступить в права епископа Сасимского, не хотел даже заглянуть в свою Сасимскую церковь? В объяснении этого дела Монто указывает несколько причин. Прежде всего, вскоре открылось, что митрополит Тианский, считая Сасимы принадлежащими к своей митрополии, объявил посвящение Григория незаконным, тем более что Григорий поставлен в епископа без согласия жителей города, куда он назначался. Достаточна ли эта причина? Едва ли. Каким образом Василий мог посвятить Григория на кафедру, которая не принадлежала его митрополичьей юрисдикции? Положим, что Сасимы был городом спорным в отношении принадлежности его к митрополии Кесарийской или Тианской, т.е. митрополиты спорили между собой: кому из них принадлежат Сасимы; но если это было так, то почему Василий посвящает своего друга в такой город, который мог причинять последнему одни неприятности? Также нельзя думать, чтобы Василий скрывал от Григория то, прочны ли права его, Василия, на Сасимскую кафедру. Такое предположение не соответствует достоинству такого святителя, как Василий. Нельзя ли думать, что права свои на Сасимы заявил митрополит Тианский после того, как посвящен был Григорий, и именно для того, чтобы наделать неприятностей Василию? Кажется, нет. Потому что непонятна была бы та настойчивость и те укоризны, с какими обращался Василий к Григорию, побуждая его занять Сасимскую кафедру. Другую причину отказа Григория занять кафедру Сасимскую Монто указывает в том, что Сасимы были таким плохим городком, что в нем не было возможности жить спокойно и удобно. В этом случае Монто ссылается на описание этого города, какое находится в одном из сочинений Григория. "На большой дороге, пролегающей через Каппадокию, — говорит Григорий, — есть место обычной стоянки проезжих, с которого одна дорога делится на три, — место безводное, не произращающее и былинки, лишенное всех удобств, селение ужасно скучное и тесное. Там всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, сборщики налогов, орудия пытки, цепи и жители-чужеземцы и бродяги. Такова моя Церковь в Сасимах. Здесь не было бы у меня хлеба, чтобы разломить его с пришельцем, здесь я, нищий, принял бы в управление народ также нищенствующий, не видя никакого средства оказать ему услугу. Здесь я должен был обирать одни тернии, а не розы с терний, пожинать одни бедствия, не прикрытые никакими выгодами". Достаточна ли и эта причина для объяснения факта? Сомневаемся. Без сомнения, Григорий и раньше своего посвящения знал, что за место Сасимы. Ведь Сасимы находились вблизи Назианза, его родины и его дальнейшего местопребывания, в каких-нибудь 24 милях. Если город не представлял никаких удобств для жизни, к чему было принимать на себя сан епископа этого города? Вообще вопрос о посвящении Григория в Сасимы остается неясным в истории жизни Василия Великого и Григория Богослова. Над ним не мешало бы поработать церковно-исторической науке (Р. 71-95). "Св. Григорий и Максим Киник" — таково заглавие пятой главы книги Монто. Какое значение имеет Максим Киник в жизни Григория, это всем известно. Посмотрим, в каких чертах изображает наш автор Максима, это лицо, о котором обыкновенно в церковных историях упоминается мимоходом, и познакомимся с объяснениями его, автора, причин, по которым Максиму удалось устроить то дело, каким Максим известен в истории Константинопольской церкви. В это удивительное время все системы, начиная от философии чистого разума и кончая странным мистицизмом, находили себе, говорит Монто, жрецов и приверженцев. Уже по одежде можно было судить, какую кто принял на себя роль. Мы видим, что Тертуллиан, чтобы достигнуть торжества своих мнений, меняет тогу на короткий плащ, рискуя быть смешным. Иероним ходит едва-едва прикрытый платьем. Юлиан ставит себя в решительное противоречие с укоренившейся роскошью, царствующей при дворе. После этого нет ничего удивительного в том, что мы встречаем Максима, который назывался также и Ироном, на улицах Коринфа в белом плаще, с большой палкой в руках, с длинной шевелюрой. Чтобы иметь влияние, в особенности на женщин, ему нужно было принять внешний вид нищеты, добровольного самоотречения. Киническая философия позволяла ему говорить все, что пришло на ум, и поправлять свои промахи, осмеивая самого себя, есть, что пришлось и где пришлось, спать, где случилось, под благорастворенным небом. Его речь была смела и безбоязненна, потому что ему нечего было терять. Делом его было "говорить правду перед князьями, останавливать волнующуюся чернь, власть раздраженных господ, заносчивость ученых, превозношение богатого, прекращать беспорядки юноши, малодушие старости" и пр. (слова Григория Богослова). Из Коринфа, где Максим был сначала, он попадает в Александрию. Здесь в правление Церковью Лукия, арианского епископа, он вместе с другими монахами терпит ссылку, которая доставляет ему славу исповедника веры. Затем Максим появляется в Константинополе и домогается сделаться здешним архиепископом. Как случилось, что Максим приходит к такой слишком смелой мысли? Монто, разъясняя это дело, говорит: а почему бы Максиму и не попробовать счастья взойти на архиепископский трон? Правда, он не был красноречив, но зато он был умелый болтун. Его христианская философия имела резкие оригинальности. Он был писателем. Обстоятельства, по-видимому, благоприятствовали его начинанию. Партия православных была не сильна в Константинополе: она вся могла вмещаться в маленьком храме св. Анастасии, где проповедовал Григорий; кругом происходило странное движение; ариане всех оттенков спорили между собой и с православными. Это была какая-то мутная вода, в которой можно было ловить рыбу. Собственно говоря, в Константинополе в это время не было архиепископа, трон был вакантным, потому что хотя Григорий и исполнял обязанности епископа в столице, но он не имел титула архиепископа Константинопольского. Правда, при всем этом, прямо с улицы прыгнуть на трон, как это хочет сделать Максим, дело слишком необыкновенное, но мало ли странного встречает историк в это время? К тому же: что мог потерять от этого Максим, когда ему терять было нечего? Чтобы прикрыть свои козни, он вошел в близкие отношения к Григорию, втерся в его дом, хвалил его деятельность и выражал сочувствие его воззрениям. Но всего этого, конечно, было бы недостаточно, чтобы достигнуть столичного престола. Максим нашел себе поддержку в Александрийском архиепископе. Архиепископы Александрийские всегда стремились к вмешательству в дела Константинопольской церкви. Несколько епископов из Александрийского церковного округа вошли в планы Максима и посвятили его в епископы столицы, оправдывая себя, быть может, тем, что сам Григорий, не считая себя настоящим архипастырем столицы, говорит: "Наш престол не был нашим". Известен конец истории Максима. Он тотчас же по посвящении с позором был изгнан из Константинополя (Р. 97-107). Теперь, можно ли исследование Монто о Максиме находить вполне удовлетворительным в научном отношении? Нам кажется, очень много недостает в этом исследовании для признания его вполне совершенным. Что такое был Максим по своим богословским убеждениям? На чем основывалась близость Григория к Максиму? В каких отношениях стоял Максим к Афанасию Великому, какое это могло иметь значение? Как объяснить такую непроницательность со стороны Григория, что он позволяет сделаться его другом такому дурному человеку, как Максим? И пр., и пр. Все это вопросы, которые ускользают от внимания нашего историка. Его трактат о Максиме — не столько научное исследование, сколько прелестный, но легковесный эскиз. Глава о Максиме заканчивается у автора рассуждениями о сочинении Григория "Похвала Ирону", т.е. Максиму, в котором Григорий говорит о Максиме в самых сочувственных словах (небольшой отрывок из этого сочинения мы привели выше). Как смотреть на это сочинение? Заключает ли оно в себе истину или ложь? Как судить вообще о встречающихся в ряду отеческих сочинений так называемых панегириках? Рассуждения Монто в настоящем случае довольно любопытны. Монто думает, что похвальная речь Григория о Ироне произнесена в то время и по тому поводу, когда этот философ, разумеется ложно, объявил, что он намерен предпринять путешествие с целью распространения своей философии. Чтобы определить характер "Похвалы Ирону", наш автор в нескольких словах описывает сначала, в чем в то время заключалась сущность риторического искусства вообще, при составлении похвальных речей. По его мнению, в этом деле никто не обращал внимания на то, действительно ли похваляется предмет, достойный хвалы, но на манеру: как будут хвалить его. Целью была не истина, а просто вероятность. Хорошее старались находить лучшим, чем каким оно есть; в плохом старались отыскать по крайней мере вид хорошего, а если и этого нельзя было сделать, то прибегали к выдумкам, но при этом старались не возбуждать сомнения. Затем Монто дает отчет в том, можно ли "Похвалу Ирону" признавать сочинением, написанным по образцу тогдашних похвальных речей. По его мнению, Григорий, не будучи лжецом и обманщиком в указанной речи, однако же, составляет ее, как и другие панегиристы. В общем она не чужда преувеличений, он позволяет себе пользоваться изображением неожиданных контрастов и таких же сближений. Он представляет в Максиме чуть не идеал! Там, где его изображение граничит с положительной фальшью, он ударяется в общие места. Когда исчисляет добродетели своего героя, он прибегает к таким терминам, которые употребляют обыкновенно, если собственно ничего не хотят сказать определенного. Монто находит некоторые места "Похвалы" имеющими достоинства классического красноречия. Но в то же время, по нему, ораторство Григория небезупречно. Такие обороты, как: "моя речь не может высказать...", "ухо еще никогда не слыхало" и пр., показывают, что Григорий здесь стоит на той же почве, на какой и другие риторы того времени (Р. 107-111). Дальнейшая, шестая глава сочинения посвящена истории II Вселенского собора и деятельности на нем Григория. Автор начинает свое исследование изображением нравственного состояния епископов того времени, пользуясь для этого стихотворениями Григория. Картина выходит весьма непривлекательная. Невольно возбуждается вопрос: верна ли эта картина? Прав ли Григорий, описывая епископов своего времени в таких мрачных красках? Автор вполне верит Григорию; он задает себе вопрос: не преувеличил ли Григорий, изображая то зло, какое он находит в среде епископов? И отвечает: я не думаю этого. И потом замечает: "Благородная искренность скорби Григория гарантирует истинность его сарказмов" (Р. 140-142). Но пусть лица, подобные г-ну Монто, объяснят вот какое обстоятельство: Григорий выставляет людьми плохих нравственных правил не только вообще епископов, но и самих отцев II Вселенского собора, и однако же об этих мы несомненно знаем, что это были лица, достойные всякой хвалы. Что можно худого сказать, например, о Диодоре Тарсийском, этом преданном ученике Василия Великого? Об Амфилохии Иконийском, который воплотил в себе мудрость того же Василия? О Григории Нисском, доблестнейшем из пастырей Церкви? О Кирилле Иерусалимском, учение которого заподозревать могут разве одни немцы? О Флавиане Антиохийском, ученике всеми уважаемого Мелетия? О Нектарии Константинопольском, которого хвалит сам Григорий? А ведь это все были члены собора. Григорий покинул Константинополь и II Вселенский собор после того, как некоторые его проекты не были приняты собором: не имело ли это влияние на характер его отзывов о епископах в его стихотворениях, написанных после этого случая? — История II Вселенского собора, изображенная нашим автором, не заслуживает внимания. Это простой пересказ того, что говорится об этом в сочинении Григория под заглавием "О своей жизни". Не видно никакого критицизма. Он вполне разделяет недовольство Григория на отцев собора за то, что они не согласились по смерти Мелетия Антиохийского утвердить епископом этого города Павлина, соперника Мелетия, римскую креатуру. Разумеется, как католик, Монто иначе поступить и не мог. Автор ни одним словом не касается очень важного вопроса — догматической деятельности собора, и не берет на себя труда выяснить отношение к этому делу Григория. Это было бы совершенно необходимо, но, быть может, трудно, почему Монто и оставил этот вопрос в стороне. Спешим окончить нашу речь. В седьмой главе автор говорит о поэзии Григория Богослова (Р. 169-217), но для историка эта глава представляет немного интереса. Заслуживают внимания его изыскания о том, по какому поводу Григорий принялся за стихотворную деятельность, и с какой целью он стал публиковать свои поэмы. По его сознанию, этот вопрос оставляли в пренебрежении историки. Монто приводит в своей книге заключительные слова первого послания Григория против аполлинаристов: "Если же обширные книги, новые псалтири, противоречащие Давиду, и приятные стихи почитаются третьим Заветом, то и мы станем псалмопевствовать, писать много и слагать стихи, если только это благодать Божия, а не человеческое нововведение", и выводит отсюда заключение, что Григорий начал стихотворствовать для поражения ереси аполлинаристов, которые также прибегали к поэзии для распространения своих мнений (Р. 185-186). Григорий начал писать стихотворения в конце своей жизни. Монто, без сомнения, своей книгой старался разогнать ту тьму, которая окружает личность и сочинения Григория. К сожалению, это удалось автору, по нашему мнению, в самой незначительной степени. Еще много нужно поработать науке, чтобы изучить жизнь и деятельность Григория. Поэтому и после появления сочинения Монто с полным правом можно желать новых и новых сочинений о св. Григории Богослове. Впервые опубликовано: Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения. 1880. Январь-апрель. С. 1-16.
Лебедев Алексей Петрович (1845-1908) — известный историк церкви, профессор Московской духовной академии и Московского университета, составитель громадного курса истории Восточной церкви. | ||
|