А.П. Лебедев
Новости иностранной церковно-исторической литературы
<Гарнак, Обэ Б., Бестман Г.И. и др.>

На главную

Произведения А.П. Лебедева



Гарнак А. «Учение двенадцати апостолов» с присоединением исследований относительно древнейшей истории церковного устройства и церковного права. Лейпциг, 1884. — Обэ Б. Церковь и государство во второй половине III в. Париж, 1885. — Бестман Г.И. История христианских нравов. Ч. II: Кафолические нравы древней Церкви. Нёрдлинген, 1885. — Фёрстер Т. Амвросий, епископ Медиоланский. Изображение его жизни и деятельности. Галле, 1884.

1) Harnack A. Lehre der zwolf Apostol nebst Untersuchungen zur altesten Geschichte der Kirchenveriassung und des Kirchenrechts (Texte und Untersuch. Zur Gesch. der altchristl. Literatur. Bd. II. Heft 1-2). Leipz., 1884.

Означенное сочинение Гарнака всесторонне исследует все наиболее важные вопросы, касающиеся вновь открытого замечательного памятника древнехристианской литературы, известного под названием «Учение двенадцати апостолов» («Διδαχή άπoστóλων»). Обнародованием этого памятника наука обязана греческому митрополиту Вриеннию в Никомидии. В 1875 г. Вриенний издал в полном виде послания св. Климента Римского, найденные им в одном кодексе в библиотеке Иерусалимского монастыря в Константинополе. При этом он подробно описал все содержание означенного кодекса; в нем между прочим оказался и замечательный памятник древнехристианской литературы «Учение двенадцати апостолов». Издавая послания Климента, Вриенний однако же не сообщил никаких сведений об «Учении», но объявил лишь, что он скоро намерен издать это сочинение. Уже самое известие о том, что открыто это сочинение, возбудило самые смелые надежды. А последовавшее в 1883 г. издание памятника вполне удовлетворило возбужденное любопытство. Вриенний прекрасно издал памятник, снабдил его примечаниями, свидетельствующими о его почтенной учености, и вообще во многих отношениях издание Вриенния можно признать образцовым.

Вот краткое изложение содержания памятника.

«Учение» может быть разделено на две части. Первая часть (гл. I-X) заключает в себе предписания относительно христианской нравственности и относительно важнейших христианских богослужебных действий. В частности, здесь говорится о «путях жизни и смерти». «Путем жизни» называется любовь к Богу и ближнему, причем указывается в подробности, как идти этим путем, чтобы достигнуть спасения. «Путь смерти» есть путь греховный, причем писатель обстоятельно перечисляет те виды грехов, какие должен избегать христианин. Из христианских богослужебных действий в «Учении» упоминаются крещение, Евхаристия, посты и ежедневная молитва, причем излагается содержание евхаристических молитв. Вторая часть памятника касается взаимных отношений членов христианской общины и вообще церковной жизни. Здесь говорится об отношениях к так называемым странствующим учителям слова Божия и странникам-братьям; заключаются предписания относительно странствующих апостолов (в позднейшем и обширнейшем смысле слова) и пророков, а также относительно таких пророков и учителей, кои вели оседлую жизнь, постоянно оставаясь в том или другом христианском обществе. В этой же второй части собраны различные предписания относительно внутренних порядков каждой отдельной христианской общины (гл. XI-XV). Заключительная часть памятника (гл. XVI) призывает христиан к нравственному бодрствованию в виду конца мира, пришествия антихриста, Страшного суда. — Гарнак в своем исследовании сполна перепечатал памятник, открытый Вриеннием; он по объему средних размеров (он занимает у Гарнака 64 страницы, причем больше половины этого числа страниц занято немецким переводом памятника и научными примечаниями к нему).

В подробном научном исследовании Гарнака, кроме других вопросов, возбуждаемых памятником, тщательно излагается «история» памятника в древней Церкви и сообщаются соображения автора о времени и месте его происхождения.

Что касается истории «Учения», то Гарнак о ней сообщает следующие сведения. В известной главе своей «Церковной истории», где Евсевий дает обстоятельное перечисление книг новозаветного канона (III, 25), между книгами, приписываемыми по своему происхождению апостолам, но в действительности не принадлежащими им, он упоминает «так называемые учения апостолов». Это — первое упоминание о нашем памятнике. Насколько известно, до Евсевия на Востоке никто из писателей не упоминал об этом произведении. Евсевий, как ни кратко говорит об «Учении апостолов», однако же дает знать о характере памятника и том уважении, каким он пользовался в Церкви. «Учение», очевидно, не заключало в себе ничего явно еретического; характер его изложения был близок к слогу и языку апостолов; Евсевий нашел упоминание о нем у какого-то древнейшего христианского писателя. Видно еще, что или во времена Евсевия, или несколько раньше «Учение» наряду со Св. Писанием было употребляемо при богослужении. Спустя 40 лет после Евсевия св. Афанасий в одном из своих пасхальных посланий (в 367 г.) помещает список канонических книг Нового Завета, а вслед за тем высказывает суждение и о таких книгах, которые справедливо или несправедливо пользовались почтением в христианских обществах, упоминая здесь и «Учение». Афанасий отвергает авторитет послания Варнавы, актов Павла и апокалипсиса Петра; что же касается «Учения», то наравне с «Пастырем» Ерма он считает его древнеотеческим и рекомендует для чтения оглашенным. Из писателей последующего времени на Востоке делают упоминание об «Учении» только двое: патриарх Константинопольский Никифор (+ 828) в так называемой «Стихометрии» (здесь оно указано наряду с посланиями Климента, Игнатия, Поликарпа; автор насчитывает в нем круглым числом 200 стихов, следовательно, представляет себе не обширным по объему; «Учение» отнесено к числу апокрифов древнехристианской литературы, но не еретического характера) и Анастасий, патриарх Антиохийский (у него «Учение» также отнесено к апокрифам). Вот и все те лица, которые знали и упоминали о исследуемом памятнике. На основании этих скудных данных в последние 200 лет в науке строились самые разнообразные гипотезы, что было за сочинение «Учение апостолов». Шаткому и неопределенному состоянию вопроса в науке положил конец Вриенний вышеуказанным изданием «Учения». Что изданное Вриеннием «Учение» тождественно с тем, о котором делают упоминание Евсевий и Афанасий, в этом сомнений быть не может, заявляет Гарнак. Быть может, в том или другом месте открытого памятника существуют слова, измененные сообразно с позднейшей орфографией, но нельзя в нем ни открыть каких-либо позднейших вставок, ни указать каких-либо пропусков в сравнении с первоначальным текстом. Открытие этого произведения прежде всего пролило новый свет на историю пользования им как источником со стороны древнехристианских писателей. Теперь ясно открылось, что начиная с конца II в. «Учением» втихомолку, т.е. без поименования, пользовались, правда редко, некоторые церковные писатели, — что то высокое уважение, с каким относились к «Учению» Евсевий и Афанасий, не составляет загадки, — что «Учение» в переработанном виде рано нашло себе доступ в сочинения канонического или церковно-правового характера и вообще пережило в полном смысле запутанную историю. Первым, кто очевидно воспользовался «Учением» как некоторого рода источником, был Климент Александрийский; это теперь можно утверждать с достаточной несомненностью. Климент был знаком с «Учением» и цитирует его, не называя по имени, наряду с Притчами Соломона, следовательно, относит его к разряду священных писаний. Свидетельства Евсевия и Афанасия относительно «Учения» приведены выше, и есть все основания предполагать, что Евсевий заимствовал свои сведения об этом произведении из египетских преданий, а Афанасий, несомненно, заимствовал те же сведения из того же источника. Вероятно, еще во времена Афанасия в Египте, — но едва ли в Александрии, — скомпилировано церковно-каноническое сочинение, изданное Биккелем с названием «Церковные правила, или Каноны». В этом сочинении почти буквально повторены первые главы «Учения». Компилятор, по-видимому, имел под руками «Учение» в том самом объеме, как оно дошло до нас. Почти одновременно с египетской переделкой, в середине IV в., «Учение» подверглось в Сирии новой обработке. Компилятор, составивший так называемые «Апостольские постановления», — а таким лицом был один полуарианский епископ, — переработал «Учение» и поместил его в своей компиляции в качестве седьмой книги «Постановлений». В дальнейшей церковной литературе следы «Учения» как-то затираются и исчезают.

Говоря о времени и месте происхождения памятника, Гарнак указывает как внешние, так и внутренние основания, приводящие к тому результату, к какому приходит исследователь. Внешние основания таковы: период времени, в какой написано произведение, пишет немецкий ученый, можно, с одной стороны, определить на основании свидетельства Климента, знавшего «Учение» и цитировавшего его, и с другой стороны, на основании того наблюдения, что «Учение» или автор его пользовался посланием Варнавы и «Пастырем» Ерма, как источником. Время происхождения этих последних сочинений, конечно, остается спорным. Тем не менее, послание Варнавы могло появиться еще в конце I в., а «Пастырь» Ерма некоторые ученые (Цан, Каспари, Бонвеч) тоже считают произошедшим около сотого года. Таким образом, для происхождения «Учения» получается период от 100 до 190 г. (т.е. до времени начала литературной деятельности Климента). Но, конечно, такое определение времени найдено будет не совсем достаточным. Поэтому можно сделать попытку сократить тот период времени, в какой могло появиться рассматриваемое сочинение. Нет твердых оснований отвергать свидетельство Мураториева фрагмента (хотя иные и делают это) о том, что «Пастырь» написан братом епископа Римского Пия, следовательно, появился во времена императора Адриана, т.е. около 135 г.; с другой стороны, Климент, цитируя «Учение», свидетельствует, что оно приобрело авторитет в Церкви, стало читаться наравне с книгами Св. Писания, следовательно, оно появилось на несколько лет раньше, прежде чем стал писать Климент, положим, лет на 20-30, или, что то же, не позже 165 г.; таким образом, временем происхождения «Учения» можно считать промежуток между 135 и 165 годами.

Приведя эти внешние основания относительно времени происхождения «Учения», Гарнак вслед за тем представляет такие же основания для разрешения вопроса о месте происхождения памятника. На основании внешних данных, говорит этот учений, местом происхождения «Учения» можно считать только Египет. В Египте это сочинение впервые появляется на свет, в Египте же только его и знали, и пользовались им. Правда, в IV в. один сирийский епископ был знаком с «Учением» и фальсифицировал его, сочинив на его основе VII книгу «Постановлений», но нужно помнить, что этот епископ нашел памятник в библиотеке Евсевия в Кесарии, а эта библиотека по своему составу была египетская, так как заключала в себе сочинения, появившиеся в этой провинции; а главное, в течение первого века существования «Учения» это произведение совсем не было известно на Востоке. Далее, тот литературный источник, которым главным образом пользуется автор «Учения», — послание Варнавы, — прежде всего появилось на свет в Египте, а впоследствии само «Учение» именно в этой же стране достигает авторитета и уважения. Таким образом, внешние основания заставляют признать, что Египет — родина «Учения», причем не может быть представлено ни одного доказательства против этого мнения.

С еще большей внимательностью Гарнак взвешивает внутренние основания, уясняющие время и место происхождения памятника. — Чтобы с большей вероятностью определить время происхождения «Учения» на основании внутренних признаков, Гарнак прежде всего старается уяснить, о чем важном и характерном не говорится в нем, чего не содержится в нем, ибо, по суждению исследователя, argumenta e silentio могут иметь в настоящем случае большое значение. А в памятнике нет следующего: нет никакого следа Символа веры или какой-либо regulae fidei, а также указания на существование disciplinae arcanae; нет никаких предписаний о богослужебных порядках (например, о чтении Св. Писания, о проповеди), даже хотя бы в том простейшем виде, как это видим у Иустина; правда, указаны некоторые евхаристические молитвы, но при этом замечено, что пророки могут от себя произносить благодарение, сколько они хотят; далее, нет указания на символические действия, сопровождающие крещение (молоко, мед, экзорцизм); не встречается запрещения вкушать кровь и удавленину; не встречается указания на пророчиц рядом с пророками (вообще на положение женщины в общине и ее участие в богослужении); нет следа существования монтанистического движения; отсутствует характеризование лжеучителей и лжеучений (упоминаются только иудеи в качестве лицемеров, с которыми не следует иметь общих дел; вместе с тем существование ложных пророков и ложных учителей лишь просто предполагается). Должно еще упомянуть, что сочинение не делает никаких взглядов на положение церковных общин среди языческого и вообще враждебного им мира.

Не всеми из числа указанных отрицательных признаков можно воспользоваться для решения вопроса о времени происхождения памятника, тем более, что хотя памятник и возник в Египте, но, быть может, в такой местности Египта, церковная история которой нам остается совершенно неизвестна. Во всяком случае, указанные признаки свидетельствуют, что памятник очень древен, явился тогда, когда церковная жизнь была несложна, ограничивалась простейшими формами. В особенности, если прочтем известия Климента Александрийского о церковной жизни его времени и обратим особенное внимание на те пункты в «Учении», какие указаны сейчас, то найдем, что между временами литературной деятельности Климента и временем появления «Учения» проходит довольно значительный промежуток. Климент изображает Церковь имевшей уже более сложные формы. Если отрицательные признаки приводят к мысли, что «Учение» — очень древнее сочинение, то спрашивается, не принадлежит ли оно к первохристианским временам? Содержание «Учения» или, по крайней мере, большая его часть носит такой характер, что самый памятник мог бы быть отнесен к эпохе от 80 до 120 года, т.е. к очень древним произведениям христианской письменности. Но с гораздо большим правом на основании внутренних признаков нужно относить «Учение» по его происхождению ко временам не ранее царствования императора Адриана. Вот эти признаки: 1) «Учение» показывает, что в класс пророков и апостолов проникла испорченность, которая заставила принимать меры защиты против этого явления; 2) уважение даже к истинным пророкам начало падать в обществе, и автор сочинения считает долгом увещевать членов общества относиться почтительно к пророкам и прибегает даже к угрозам; 3) чтобы побороть в обществе недоверие и неуважение к пророкам, автор ссылается на древних христианских пророков, следовательно, предполагает давнее существование института пророков; 4) в сочинении различается два рода христианской нравственности — высшей и низшей, и указывается на те притязания, какие выражали энкратические христиане; 5) при полном отклонении от иудеев и полном отрешении от их общества (как это видим и в послании Варнавы), однако же, автор перестает чуждаться предписаний иудаистического характера, например, он принимает законы о начатках, а это указывает на II в.; 6) эсхатология «Учения» чужда чувственных представлений, о царстве славы на земле совсем нет речи. Все эти признаки не позволяют принимать мысли, что «Учение» появилось ранее царствования Адриана. На основании внутренних признаков приходим к тому выводу, что «Учение» произошло не ранее 120 и не позднее 165 г. Сократить этот период времени на основании внутренних данных нельзя. Если же признаем основательным мнение некоторых (большинства) ученых о сравнительно позднем происхождении «Пастыря» (а этим сочинением пользуется автор «Учения»), то можно сузить период появления разбираемого памятника, приняв, что этот последний возник между 140 и 165 гг.

В заключение своих исследований о времени и месте происхождения «Учения» Гарнак анализирует: можно ли, опираясь на внутренние основания, приходить к тому же выводу о месте происхождения памятника, к какому пришел он, опираясь на внешние, т.е. что памятник имеет своей родиной Египет?

В пользу Египта склоняют нас два, как мне кажется, говорит исследователь, очень важных внутренних основания. Во-первых, свободные учители и, как кажется, также и апостолы дольше, чем где-либо, встречаются именно в Египте: учители здесь еще очень долго имели влияние на организацию церковных общин, в то время, когда в других местах о них уже забыли, как это можно видеть из сочинений Климента и Оригена и даже из одного письма Дионисия Александрийского. Что касается апостолов в широком смысле слова и в смысле «Учения», то Евсевий знал, что они еще встречались во II в., и именно указывает александрийца Пантена. Из того немногого, что мы знаем о Пантене, видно, что он сначала был дидаскалом, а потом апостолом в смысле «Учения», и в качестве апостола достиг большой славы. Во-вторых, «Учение» точно воспроизводит ту редакцию молитвы Господней, какую находим у св. Матфея, со славословием: «Ибо Твоя есть сила и слава вовеки». Здесь недостает по сравнению со св. Матфеем слова «царство», но это не простая случайность, так как и в других местах «Учения», а именно в шести случаях, в славословии тоже недостает того же слова. Это дает право утверждать, что в той Церкви, к какой принадлежит автор «Учения», славословие имело такой вид, какой оно имеет в разбираемом памятнике. Ти-шендорф не знает ни одного греческого славословия такого же рода, но зато ему известна сагидическая, т.е. верхнеегипетская версия славословия, тождественная с версией «Учения». Такое сходство «Учения» в славословии с древнейшим верхнеегипетским текстом славословия может служить одним из важных доказательств в пользу гипотезы о египетском происхождении «Учения». Можно даже на основании этого последнего аргумента сделать еще шаг далее: не следует ли отсюда, что «Учение» возникло не в самой Александрии, а в одной из египетских провинций? Во всяком случае несомненно, что в пользу египетского происхождения «Учения» существуют веские основания, а против этого мнения не говорит ничего.

О значении вновь открытого памятника Гарнак говорит в следующих словах: каждое новое открытие в области древнейшей истории христианства обыкновенно гораздо более дает новых загадок, чем разрешает прежние. Припомним, например, находку «Философуменов» и «Диатессарона» Татиана. Главная причина такого явления в том, что до нас дошло сравнительно мало древнехристианских сочинений, при помощи которых можно было бы ориентироваться в трудных вопросах. Приятное исключение представляет обнародование такого открытия, как «Учение двенадцати апостолов». Оно не представляет собой нового обломка древнехристианской литературы, стоящего разрозненно от других такого же рода обломков, но оно материальным и формальным образом примыкает к тем сведениям о состоянии древнейших христианских общин, какие мы черпаем из первого и второго посланий Климента, послания Варнавы, «Пастыря» и Иустина. К нашему удовольствию, «Учение» подкрепляет эти сведения, углубляет их, дает основания для дальнейших выводов, в некоторых пунктах оно проливает новый и окончательный свет. В этом отношении должно сказать: в таком-то сочинении, как «Учение», мы больше всего и прежде всего и нуждались до сих пор, ибо для нас гораздо важнее закруглить наши знания с тех или других сторон, чем через новые загадки приходить к новым гипотезам.

В каком же отношении «Учение» служит к закруглению наших сведений по части истории древнехристианских общин? На этот вопрос Гарнак в рассматриваемой книге отвечает длинными и обстоятельными исследованиями о происхождении иерархии и состоянии церковного устройства от времен апостольских до конца II в. К сожалению, познакомить читателя с воззрениями Гарнака на указанные вопросы не представляется возможности. Если не со всеми выводами и положениями Гарнака, доныне изложенными, можно соглашаться, то еще меньше или даже вовсе нельзя соглашаться с теми представлениями, какие он составляет себе о происхождении иерархии и первоначальном устройстве Церкви. Мысли и суждения его здесь большей частью очень оригинальны, но в то же время они носят на себе слишком очевидный крайний протестантский оттенок. Излагать их можно не иначе, как сопровождая более или менее обширными полемическими замечаниями, но в таком случае пришлось бы писать не библиографическую статью, а целую книгу. На этом основании излагать те результаты Гарнака, которые, по его выражению, служат к закруглению наших знаний по части древнейшей церковной истории, мы считаем более чем неудобным. Как далеко Гарнак заходит в своих выводах и полетах фантазии, к каким крайностям он приходит, об этом можно судить по следующим двум образцам, какие мы приведем из его сочинения для характеристики труда немецкого ученого. Исследуя вопрос об апостолах, пророках и учителях, о каких не раз упоминает «Учение», и о той роли, какую они играли в устройстве первохристианской общины, автор затем говорит: нужно точнее рассмотреть значение того факта, что апостолы, пророки и учители, как согласно показывают древнейшие свидетельства, назначались и принадлежали не одной какой-нибудь церковной общине, а вообще всей Церкви. В этом институте рассеянное по разным странам христианство находило для себя связь и союз единения, на что доныне не обращалось внимания. Эти апостолы, пророки и учители, которые странствовали с места на место, которые во всех общинах были принимаемы с высоким почетом, они объясняют нам, до некоторой степени, каким образом развитие общин, живших в различных провинциях и при разнообразных условиях, однако же, могло сохранять ту степень единообразия, какую оно (развитие) сохраняло. Нужно сознаться, что сейчас сделанное указание на апостолов, пророков и учителей, служащих всей Церкви, не разрешает еще вполне проблемы о церковном единстве уже по тому одному, что мы о действительных следствиях деятельности этих лиц очень мало знаем, — но здесь, во всяком случае, найден тот пункт, с которого проливается свет на удивительное развитие единства Церкви.

Если бы автор остановился на этих разъяснениях, с ним можно было бы спорить лишь отчасти, но он идет далее и приходит к следующим выводам. Что такое «соборные послания» Нового Завета, разъясняет автор, это до сих пор оставалось загадкой. Что они не принадлежат тем лицам, именами коих надписываются, это несомненно. Но как же они возникли? Теперь, после обнародования «Учения», это не может быть вопросом. Соборные послания написаны именно кем-либо из странствующих пророков и учителей, и так как они, эти лица, назначались и принадлежали всей Церкви, то они и назначали свои писания для всей Церкви, потому-то они и называются «соборными». В свое время эти писания не носили имен тех апостолов, каким приписываются они в настоящее время. Кто же и когда дал этим произведениям те надписания, какие они носят — Иаковлево, Петрово и пр.? Этот вопрос Гарнак решает очень легко. Это сделано тогда, когда институт пророков, апостолов и учителей клонился к упадку и когда возникавшей «кафолической Церкви» в борьбе с еретиками понадобилось приписать некоторым из христианских сочинений глубокую древность и апостольский авторитет, — именно с этого-то времени и начинается «классическое время фикций», по выражению Гарнака. — Сколько нужно поднять самых серьезных вопросов и решить их, чтобы рассеять сейчас указанные «фикции» Гарнака!

Другой образец. Просматривая оглавление сочинения Гарнака, мы встречаем в этом оглавлении, между прочим, такой любопытный тезис: по свидетельствам «Учения», должность епископа не отличалась от должности диакона. Любопытно, как же это так? Читаем соответствующее место в самой книге и находим такие рассуждения: в чем различие между епископами и диаконами, автор «Учения» не показывает; он требует одних и тех же качеств от тех и других (кротости, нестяжательности и пр.). Из свидетельств «Учения» несомненно также следует, что наставление народа словом не принадлежало первоначально к должности епископов и диаконов; это право первоначально принадлежало пророкам и учителям, но в то время, когда жил автор, обыкновенно уже указанное право стало связываться с должностью епископов и диаконов. Природа должности епископов и диаконов первоначально была существенно тождественна, различие между ними определялось лишь возрастом. Одна и та же должность являлась служебной должностью — диаконатом, если исполняющий ее был человеком молодым, но если ту же должность, на правах самостоятельного действования, исполнял человек почтенных лет, то возникал епископат; различие между ними остается лишь совершенно количественное (quantative). Люди постарше принимали на себя в управлении общины больше такие функции, которые свойственны их возрасту и требовали свободной и самостоятельной деятельности, а люди помоложе — обыкновенно принимали такие функции, исполняя которые, они были просто слугами. Это воззрение вполне подтверждает «Учение», заявляет Гарнак. Оно требует равных качества от них и равной чести для них; различие между епископами и диаконами основывалось преимущественно на внешних условиях — возрасте. Из приведенных двух образцов видно, к каким крайним выводам приходит автор, когда стремится «закруглить» наши знания по части древнейшей церковной истории. Вместо действительного закругления наших знаний получаются новые фикции, и таких фикций множество.

2) Aube. L'eglise et l'etat dans la seconde moitie du IIIе siecle (249-284). Paris, 1885.

Свое новое произведение по истории гонений на христиан в Римской империи лучше всего характеризует сам автор в предисловии к этому произведению. Вот что говорит автор: «Настоящий том излагает отношения Церкви и Империи во вторую половину III в., от смерти Филиппа Араба до восшествия на престол Диоклетиана. Это период — решительный в истории Церкви. В самом деле, для нее шел вопрос о жизни или смерти; в то же время и для государства предносился аналогичный вопрос: быть ли ему христианским или не быть». Затем автор бросает взгляд на прошедшую судьбу христианской Церкви, на те притеснения и преследования, каким подвергались члены новой религии. «Прошло лишь два века с небольшим с тех пор, как родилось христианство. Оно возрастало среди общественного недоверия и ненависти, но ни то, ни другая, ни даже самые насилия, которые там или здесь имели место, не могли остановить его распространения, препятствовать ему утвердиться. Пренебрежительная толерантность со стороны власти была режимом, под которым оно обыкновенно жило. Преследование было исключением и проявлялось более снизу, чем сверху. Имена императоров, которых традиция считает виновниками и движителями первых шести гонений, служат в действительности лишь к тому, чтобы установить дату таких гонений, которые не прямо произошли от этих императоров и которым чужда была всякая политическая идея (как известно, Обэ смотрит на гонения первых двух веков как на не имеющие государственного значения. — А.Л.). Был лишь один гонитель христиан в I и II в. — это анонимный народ. Народная масса то распоряжалась по-своему с христианами, то наталкивала и воспламеняла правительство к гонениям, она создавала общественное мнение, которое и становилось своего рода юриспруденцией. — Императорская власть во многих случаях пыталась даже противодействовать враждебным натискам толпы, — частью из сострадания, частью из уважения к законам и в видах охранения доброго порядка. В канцелярию вифинского легата в 112 г. стекалось много анонимных доносов; Траян, узнав об этом, предписал не брать враждебной инициативы (?) против христиан, и хотя принимал обвинения на них, но такие, которые приносились от определенного лица. После него Антонины издавали такого же рода инструкции, приказывая закрывать слух для воплей толпы и не делать закон слугой слепых страстей массы. В кровавом деле в Лионе, в 177 г., главным действующим лицом был не император, лишь позднее узнавший об этом, ни его легат, которого тогда не было в городе, а народ или то, что зовется этим именем. Когда легат вернулся в город, то жертвы уже были готовы и намечены. Императорский агент должен был утвердить то, чего требовала народная ярость. — Затем императорский престол занимали правители с жалкими идеями, чуждые римским традициям, игнорирующие прошлое Рима, мало заботящиеся об его учреждениях и его будущем; некоторые из них действовали под влиянием сентиментальных и романтических женщин. Сенат не имел воли, прежняя гражданская дисциплина повсюду ослабела. Между тем, Церковь распространялась и организовывалась; ей уже перестало грозить опасностью то, что она была новым явлением, число ее членов не было так мало, как прежде. В это же время, как следствие этого времени, народные массы нечувствительно начали склоняться на сторону христиан, начали относиться к последним в более мирном духе. Старинные клеветы стали забываться, число предрассудков уменьшилось. Крики ненависти стали редки или по крайней мере не находили отголосков. Время, возраставший индифферентизм к обрядам древнего культа, ослабление патриотизма, ежедневное сношение с лицами некогда подозрительными, и более здоровая и справедливая оценка их правил и их нравов, в значительной мере видоизменяли и умиротворяли сердца. Но в это же самое время, после почти сорокалетнего мира, после царствования, когда симпатии императора к христианам являлись столь ясными и открытыми, что древние церковные летописцы могли смотреть на него как на одного из своих, государственная власть пробуждается, объявляет войну на христиан и заявляет претензию уничтожить христианство в мире». После этих замечаний Обэ старается бросить взгляд на содержание и характер своего сочинения, о котором у нас речь. «Это предприятие, — пишет автор, — предначатое и с живостью совершенное Траяном Децием, продолженное спустя несколько лет Валерианом и решенное в мысли Аврелиана, но не исполнившееся вследствие его кончины, — это дело и расскажем мы, описав его и фазы, и различные эпизоды. В лице этих государей гонение государственное, гонение официальное получило свою санкцию. Об этом явлении суждения не сходятся. Это есть проявление вечной борьбы заблуждения с истиной, — говорят одни; другие заявляют: это есть столкновение силы с идеей. Императоры же, которые стремились к гонениям, консерваторы, люди политики и патриоты III в., когда их спрашивали об этом, без сомнения говорили, что гонение есть не что иное, как уничтожение беспорядков, возросших до чрезмерности вследствие беспечности и беззаботности предшествующих царствований, смотрели на свое дело как на применение к практике права законной защиты, принадлежащего государству, как на священное предприятие власти, выступающей на защиту против заговора, опасного и ниспровергающего единство Отечества, оберегающей наследие римского величия». Делая выбор между взглядами на гонения III в., до времен Диоклетиана, автор становится на стороне представителей последнего взгляда. «С точки зрения чисто политической, императорская власть справедливо смотрела, что христианство своим распространением направлялось к разрушению основных учреждений римского мира и стремилось к тому, чтобы завладеть Империей... В длинной номенклатуре императоров, правивших государством в течение 35-и лет и служащих предметом исследования в нашей книге, Траян Деций, Валериан и Аврелиан, конечно, принадлежат к лучшим и серьезнейшим государям. Нет никакого сомнения, что объявляя христианство лишенным покровительства законов и заставляя христиан или приносить жертву, или умереть, они думали, они хотели только служить делу общественного блага, устранить опасности государственного распада и поднять римское Отечество. В сущности они, однако же, не воспрепятствовали тому перевороту, из которого возник новый мир; они даже, пожалуй, содействовали этому перевороту, вместо того чтобы задержать его. — Но во всяком случае, по расчетам заурядной человеческой мудрости, их победа казалась легка и несомненна. В самом деле, какая неравная борьба! С одной стороны — Империя с громадными ресурсами, которыми она располагала, власть, сосредоточенная в одних руках: император, который отдавал приказания и воля которого была законом, толпа высших сановников, горящих желанием выслушивать предписания и покорно исполнять их; за ними следовала целая армия подчиненных агентов, полиция, солдаты, доносчики на жалованье и добровольные ищейки, палачи; присоединим еще сюда общественное мнение — более мягкое, чем прежде, но все же по самой своей природе расположенное преклоняться перед силой и проклинать тех, кого осудил цезарь. С другой стороны — меньшинство мирных людей, лишенное внешней силы, добровольно безоружное, несмотря на насилия, хотевшее противопоставить давлению одно: нравственную стойкость и энергию пассивного сопротивления. При оценке этого неравенства сил нужно помнить, однако же, что повстречалось в это время и нечто благоприятное интересам Церкви; так, для нее было полезно: вторжение варваров, которые делали набеги на все провинции и которые представляли собой опасность непосредственную и наиболее чувствительную, — крайняя неустойчивость власти, вследствие чего тормозилось исполнение широких планов, — частая узурпация самозванных царьков, мало наклонных подчиняться политике Рима, того самого Рима, который объявлял их врагами Отечества, и т.д. — Усилия Деция и Валериана наделе оказались бесплодными для той задачи, какую они преследовали, но не для Церкви, которая вышла из этих испытаний более твердой, более закаленной для новых битв, уверенной в самой себе и своем будущем. — В рассказе о преследованиях Деция и Валериана и их непосредственных последствиях мы посвятим много страниц некоторым вопросам, касающимся тех же фактов из истории гонений: во-первых, расскажем о падших, дело которых столь печалило Церковь, во-вторых, о споре относительно крещения, в-третьих, о том, что гражданская власть была призвана разрешить дело о Павле Самосатском». В заключение введения к книге Обэ говорит кратко об источниках, какими он пользовался, и еще короче высказывает свои pia desiderata [благочестивые намерения (лат.)] в качестве историка. «Источники, из которых мы почерпали материалы для составления этих этюдов, — говорит автор, — суть почти исключительно источники церковные. Замечательная вещь: для историков языческих, даже для тех из них, которые жили после той эпохи, о какой у нас речь, Церкви, казалось, не существовало. Без сомнения, молчание это — преднамеренное. Киприан есть наш лучший руководитель до того самого времени, когда он, показав столько доказательств своей мудрости и твердости, увенчался мученическим венцом, не убоявшись смерти, в чем, по-видимому, некоторые сомневались. Без писем Киприана было бы очень трудно написать наш том. Мы будем также цитировать мартирологии и агиографические рассказы Метафраста, Сурия, болландистов и Руинарта. Нужно с большой осторожностью пользоваться материалами, здесь заключающимися, не исключая тех, которые находятся у Руинарта. Я думаю, что Метафраст стоит выше той репутации, какой он пользуется, а Руинарт немного ниже той репутации, какая ему приписывается. Нет сказок у первого, и нет чистой истории у второго. Но, во всяком случае, эти источники часто смутны, документы переданы из вторых, даже третьих рук, приукрашены и нередко вложены в рамки проповеди. Слишком преувеличенно говорить об этих назидательных мемуарах и этих благочестивых чтениях, что будто это архивные документы, что это акты, записанные во время судебной процедуры. С уверенностью можно сказать, что здесь, в этих актах, находится много правдивых фактов, передаются действительные вопросы и ответы, произнесенные перед трибуналом, но все это весьма часто пересказано широковещательно, тонет в искусственных композициях. При этом нужно прибавить, что мы приняли на себя труд ознакомиться со стариннейшими "актами", находящимися в нашей (парижской) великой библиотеке, и наш труд не всегда пропадал даром. Об этом может судить сам любознательный читатель, если ознакомится с двумя неизданными доныне греческими рукописями, помещенными в приложении. — Нужно ли добавлять, — пишет, наконец, автор, — что этот том есть книга чисто историческая, а не полемическая, что она написана на основании документов, бывших у автора под руками и им старательно изученных. Обрабатывая эти трудные и полутемные материи, можно писать книгу, вдохновившись лишь одной заботой — дать прошедшему, насколько возможно, образ, сходный с тем, что было. Предрасполагать же себя наперед умиляться перед такой-то силой, или служить такой-то партии — есть дело жалкое и рабственное. Я употребил все усилия, чтобы предохранить себя от этого и сберечь свободную совесть историка».

Самую видную черту книги Обэ составляет критическое отношение к документам; в этом случае он является перед нами таким же, каким мы знаем его из других его сочинений по истории гонений. Для примера приведем строгий и обстоятельный разбор автором одного древнего сказания об Оригене, записанного у Епифания. У Епифания читаем: Ориген подвергся великой зависти за то, что превосходил других своей ученостью. Особенно это поразило имевших в то время (гонение Деция) правительственную власть. По дьявольскому ухищрению они придумали нанести срам этому мужу и определили ему, если он не хочет принести жертву, такое наказание — отдать его эфиопу на осквернение его тела. Ориген заявил, что из двух предложенных ему преступлений он скорее готов выбрать жертвоприношение. По суду исповедников он был лишен славы мученичества и извержен из Церкви. Случай этот был в Александрии; так как за это его осыпали насмешками и ругательствами, то он удалился отсюда и избрал своим местопребыванием Палестину. Спустя несколько времени Ориген познакомился с неким Амвросием и обратил его от ереси к Церкви. Этот Амвросий, как человек ученый, упросил Оригена заняться толкованием Св. Писания и составлять комментарии. Ориген жил в Тире еще 28 лет, сохраняя до конца жизни бодрость и деятельность духа. Передав этот рассказ, Обэ делает такие замечания на него. История эта меньше всего походит на истину. Нельзя утверждать, что Епифаний выдумал эту историю. Он, без сомнения, слышал что-либо подобное, но изложил слышанное так, что рассказ является совершенно невероятным. В самом деле, Епифаний говорит, что событие происходило в царствование Деция в Александрии прежде знакомства Оригена с Амвросием, и прибавляет, что после события Ориген жил еще 28 лет. Все это противоречит истории. Деций царствовал от 249 г. до конца ноября 251 г.; но Ориген в это время ни разу не был в Александрии и умер в 253 или 254 г. Значит, он пережил Деция на 2-3 года, а не на 28 лет. Если событие, рассказываемое Епифанием, было, как говорят, за 28 лет до смерти Оригена, то оно не имело никакого отношения к гонению Деция, да и вообще к какому-то ни было известному гонению, потому что предполагаемое событие падает на 224 или 225 г., т.е. на первые годы царствования Александра Севера, на такое время, когда, как это хорошо известно, совсем не было официально объявленного гонения на христиан.

С другой стороны, как могло случиться, что о таком важном событии никто не свидетельствует, кроме Епифания? Как понять, что ни один из врагов Оригена не упоминал об этом событии с целью очернить неприязненное лицо, и что ни один из апологетов Оригена не принял на себя труд оправдать последнего от обвинения? Не служит ли это доказательством того, что рассматриваемый факт не имеет и признака истины? — Наконец, мы понимаем, когда рассказывается, что гонители, чтобы заставить молодых христианских дев отречься от христианства, грозили им, в случае сопротивления, отдать их целомудрие на поругание, и, случалось, отдавали их на поругание палачам; но есть ли смысл в известии, что будто нечто подобное языческая власть хотела сделать с Оригеном, этим философом, которого все знали как человека в высшей степени ученого и добродетельного, этим старцем, которому тогда было 65 лет? Судебная процедура в отношении к христианам, нет сомнения, была иногда сурова и отличалась варварским характером, но едва ли когда была такой смехотворной, как выставляет ее рассказчик, заставляя представителей императорской власти отдавать ни с чем не сообразные и смешные распоряжения. Смешной рассказ Епифания скрывает под собой какую-либо ошибку или же смешение имен. Вообще, можно утверждать, что известие Епифания о том, что Ориген позволил себе принести языческую жертву, не имеет под собой никакой исторической основы. Вместе со всей христианской древностью мы верим, что александрийский учитель, будучи заключен в тюрьму, наказываем и угрожаем смертью, не выказал никакой слабости в христианском исповедании, но оставался твердым и достойным самого себя.

Несмотря на то, что сочинение Обэ отличается строго критическим направлением, оно нигде не впадает в гиперкритику. Критика его нигде не имеет в виду уронить достоинство предмета. Сравнивая это новое сочинение Обэ с двумя прежними его сочинениями, посвященными тоже эпохе гонений (I—III в.), мы находим, что рассматриваемое сочинение читается с гораздо меньшим интересом, чем прежние. Это зависит отчасти от того, что значительная доля сочинения написана на основании писем Киприана, а эти письма изучены в богословской литературе превосходно. Нового можно было сказать очень мало. Без сомнения, дальнейший том по истории гонений Обэ посвятит эпохе Диоклетиана. Ввиду того, что эта эпоха замечательна сама по себе и представляет множество трудностей при изучении, можно ожидать, что талантливый исследователь одарит ученый мир интереснейшей книгой.

3) Bestmann H. I. Geschichte der christlichen Sitte. II Theil: Die katholische Sitte der alten Kirche. Nordlingen, 1885.

Перед нами обширный том, вмещающий в себе свыше 700 больших страниц. К сожалению, нельзя сказать, чтобы достоинства сочинения соответствовали его объему. Труд автора не окупается...

В предисловии автор говорит: «Чем старательнее исследуется церковная древность, тем более исчезает тот идеальный образ, какой составился о первых веках христианства». Тем не менее, замечает автор, «этой Церкви со всеми ее несовершенствами принадлежит моя любовь».

За что любит автор древнюю Церковь, что в ней он находит хорошего, в чем заключается ее сила, величие и значение, — этого никак нельзя определить, если древняя Церковь действительно была такова, какой он ее изображает. А изображает ее он в красках, далеко не радужных. Церковь первых трех веков обыкновенно считается богато одаренной нравственными силами. Не то видим в изображении автора. Даже к этой заре христианской Церкви он относится холодно, скептично; чуть не на каждой странице своей книги он читает первохристианам наставления, предостережения, поучает их, как должно бы жить. Автор остается всем недоволен в нравах древней Церкви. Вину порчи церковной жизни он находит везде — в иерархии, во влиянии иудейства на христианство, во влиянии язычества на то же христианство. Тон иеремиады слышится во всех рассуждениях автора. Каким образом иерархия могла испортить первохристианскую жизнь, об этом автор говорит так: «Различны факторы христианской жизни. Жизнь общества первоначально (когда же? — А.Л.) была только плодом самой свободной и самой свежей связи всех отдельных членов. Но эта энергия, которая одушевляла каждого члена, была у них скоро отнята. Эту энергию общество потеряло, благодаря своим чиновникам (т.е. лицам иерархическим). Ибо осуществление нравственной жизни теперь перестало быть выражением непосредственной живой веры во Христа, а опиралось на правила, которые стали составлять в руководство общества учители, люди знания. Субъективный пафос исчез, индивидуальной энергии не стало; нравственность стала существенно символически-ритуальным действованием. Вообще, перевес общественного фактора над индивидуальным всегда сопровождается затемнением нравственного мировоззрения. В той мере, как скелет общественной жизни, органы его, чиновники и нормы выдвигались все более и более вперед, в той же мере в нравственной самодеятельности на первый план выступило, как вещь самая существенная, внешнее дело, а не внутреннее расположение. Религиозная деятельность лишилась нравственной цели, добрыми делами стали посты, молитвы (?), раздача милостыни» (S. 79). Как рано произошло такое изменение положения христианского общества к худшему, об этом мы узнаём из суждения автора о времени происхождения памятника «Учение 12-и апостолов». Этот памятник, по мнению автора, появился в Церкви еще до окончания I в., а так как в этом памятнике рекомендуется как дело доброе то, в чем автор видит искажение христианской жизни (посты и пр.), то значит и одного века христианское общество не прожило так, как было бы желательно немецкому ученому (S. 147). К такому извращению чистого характера христианства вело, по воззрению Бестманна, и иудейство в лице иудео-христиан (точнее, евионитов), вскоре после разрушения Иерусалима смешавшихся с христианами из язычников. Автор говорит: «Велико было влияние иудео-христиан на внутренний ход языческо-христианской Церкви. Достаточно было несколько десятилетий после разрушения Иерусалима, в течение которых иудео-христиане встали в близкие отношения с христианами из язычников, достаточно было, чтобы или прямо привить к христианскому обществу из язычников их практические идеалы и идеи, или же пособить укорениться в среде христиан из язычников другим идеалам, не менее неправильным, хотя и несходным с их собственными идеалами. Говорим о том, что христианам из иудеев с самого начала недоставало сознания о живом, личном (?) присутствии Христа в их обществе» (S. 100). Говоря о разрушении Иерусалима как дате, с которой началось вредное иудаизирование христианства, автор имеет в виду разрушение иудейской столицы Веспасианом (70 г.); следовательно, по представлению автора, христианство теряет свой настоящий возвышенный характер к концу I в.

Пагубное влияние язычества на христианство самых первых времен Бестманн усматривает во многом и, между прочим, — в чем бы вы думали? — в христианском мученичестве. Вот интересные суждения автора по этому вопросу: «Влияния античного мира на христианство нельзя не признавать. Так, язычники считали делом законным искать славы у людей. Эта же идея, т. е. что из всех земных благ, — обстоятельно поясняет автор, — слава есть самое высшее, приплетается и слышится почти во всех сказаниях о мучениках. Напрасно Климент и Ориген восставали против славолюбия, как суетности, ведь и сами они смотрели на славу мучеников с языческой точки зрения. И вот подвижники Христовы не только ожидали славы у людей, но и прославления, особых почестей у самого Бога. Они помышляли об ангелах как зрителях на их борьбу, и о демонах, как собственных врагах, с которыми они боролись. Небо и земля сходились в стадиуме (амфитеатре), в котором атлеты (мученики) поспешали к вечной цели. Выработалось особенное воззрение, опиравшееся на мнении, что нравственная стойкость свидетелей веры (мучеников) имеет религиозное значение. Говорили о крещении кровью, о прощении грехов, которого заслуживали не только сами мученики, но которое они могли уделять и другим» (S. 304).

Один параграф книги, в котором говорится о состоянии александрийских христиан II и III вв., носит такое заглавие: «Katholische Unsitten» — «Кафолическая безнравственность». Уже самое заглавие показывает, о чем пойдет у автора речь, а содержание параграфа ясно дает знать, что автор не скупится на черную краску для описания «любимой» им древней Церкви. «Неправильно поступают, — вещает автор, — когда нравственное состояние христианского общества первых веков рисуют лишь светлыми красками. Если представят себе тот низкий нравственный уровень, на котором находилась жизнь клонившегося к смерти древнего мира, то найдут это неестественным. Должно было пройти много времени, прежде чем общества привыкли к тяжкому (?) игу нового закона. Уже тем фактом, что к христианству обращалось много людей, руководили не всегда чистые и благородные побуждения. Мы слышим жалобы на то, что люди влеклись к христианству по чувству простого любопытства. Даже более низкие мотивы не составляли исключения. И если люди так или иначе делались членами Церкви, то и тогда у них находилось множество извинительных причин, чтобы не исполнять евангельских требований. "Мы не философы", — говорили они в свое оправдание. Священники высказывали жалобы на то, что христиане только тогда казались нравственными, когда находились в храме. А как только выходили из храма, потешались музыкой, предавались пьянству, вместе с толпой язычников спешили на зрелища, глаза их бесстыдно смотрели на худые дела, слух осквернялся слушанием бесстыдных слов. Да и в самих храмах они злоупотребляли братским поцелуем» и т. д. (S. 276).

Если так была непривлекательна Церковь первых веков (II и III), то, конечно, еще более печальный вид она представляла, по воззрению автора, в дальнейшие века. Если бы мы захотели сколько-нибудь подробно познакомить читателя с суждениями автора о положении Церкви IV-VI вв., то нам пришлось бы выписывать из книги немецкого ученого одну иеремиаду за другой — почти без конца. Не принимая на себя такого неблагодарного труда, сделаем лишь несколько заметок о характере труда Бестманна, поскольку он касается Церкви после III в. Никейский собор, провозглашение им известного догматического учения, наводит автора почему-то лишь на одни мрачные мысли. «Никейская догма» заставляет его говорить и о недостаточности догматического развития Церкви, придававшей слишком большое значение догматическим вероопределениям, и о разрыве между религиозным и нравственным настроением общества, и о нравственном одичании, и всякого рода извращении религиозности; корень для всех этих явлений он находит в одном: в том, что стали пренебрегать историческим образом Христа (Christusbild. S. 361-363). Еще меньшее значение придает автор Вселенским соборам V и VI вв.; в них он не видит ничего такого, что могло бы служить к поднятию нравственного и религиозного духа христианского общества. Параграф, где автор рассуждает по этому вопросу, имеет такое заглавие: «Ein Dogma ohne Leben» («Безжизненная догма»); одним этим заглавием автор сказал все, что он хотел сказать (S. 599). Кажется, единственное явление данных веков, о котором он судит мягко и отзывается с некоторым сочувствием, это монашество. Но и на монашество он смотрит благоприятным взором лишь потому, что он составляет о явлении собственное мнение, не оправдывающееся историей. Он относительно доволен монашеством потому, что находит в монашестве обнаружение свободного христианского духа, выступившего в противодействие слишком возмечтавшему о себе клиру. Да и в монашестве автор скоро разочаровывается. К концу IV в., по взгляду автора, оно стало сильно портиться, сделалось явлением несимпатичным — ein Monchthum ohne Sinn, бессмыслицей (S. 601). Вообще, по суждению Бестманна, древняя Церковь, в особенности Восточная, в VI и даже V в. впала в немощное состояние, потеряла жизненные силы и утратила действительное значение (S. 626). Христианский мир будто бы представлял самый безотрадный вид: «Церковь потеряла свободу (ohne Freiheit), догма стала безжизненной (ohne Leben), монашество сделалось бездушным (ohne Geist), благочестие превратилось в простую форму без содержания (ohne Gehalt)» (S. 610). Вот какова, по суждению автора, была древняя кафолическая Церковь, которой «принадлежит любовь» его. Разумеется, что такая картина получается в таком случае, когда историк одни стороны церковно-исторической жизни изображает с большей яркостью за счет других сторон — более печальные за счет более отрадных и светлых. Так и сделал автор. И вот у него вместо исторической картины получилась жалкая карикатура.

Для достижения своей цели, для того чтобы описать Церковь «со всеми ее несовершенствами», автор иногда прибегает к подтасовкам, извращает самым невероятным образом исторические документы. Представим один, но очень внушительный пример. На S. 466 автор пишет: «Понятно, что о Константине Великом христиане произносили неодинаковое суждение. Помня выспренную характеристику этого императора, сделанную Евсевием, не следует забывать свидетельство Илария, который, однажды обращаясь к Констанцию, сыну Константина, говорил (Adv. Const. Cap. 8): "Это ты у отца твоего, столь изобретательного на разного рода смертоубийства, научился убивать без меча, преследовать без зазрения совести, ненавидеть без подозрения, лгать в надежде, что это не будет открыто, исповедовать веру без веры"». Разумеется, этих слов Илария забывать не следует, так как историк не должен быть беспамятным. Но еще более не следует извращать свидетельств, как делает историк в настоящем случае. У Илария идет речь не о плотском отце Констанция — Константине, а об отце его духовном, отце всех нечестивых — дьяволе, отце всякой лжи. Что это у автора: забвение или умышленная ложь? — Книга написана языком, бьющим на эффект, а потому неприятным. Автор сыплет фразами вроде следующих: «Епископ сначала был комиссаром, а потом сделался господином пресвитеров» (S. 170); «Задача историка заключается в том, чтобы представить себе кафолическую Церковь, в особенности древности, как диагональ в параллелограмме античных и христианских духовных сил» (S. 132).

Нельзя отрицать, что в книге местами встречаются меткие объяснения, остроумные обобщения, но, к сожалению, они брошены как бы мимоходом и редко достаточным образом обоснованы. В целом книга представляет плод ума, потраченного на пустяки.

4) Forster Th. Ambrosius Bischop von Mailand. Eine Darstellung seines Leben und Wirkens. Halle, 1884.

Фёрстер справедливо говорит, что об Амвросии Медиоланском писали лишь ученые представители католической Церкви, и что протестанты в своей науке почти ничего не сделали для изучения замечательной личности названного епископа. Книга автора имеет целью заполнить пробел, замечаемый в протестантской науке. И нужно отдать честь автору, он выполняет свое дело с большим знанием и талантом.

Описывая внешнюю сторону деятельности Амвросия, автор с большим вниманием останавливается на известном факте покаяния императора Феодосия Великого по случаю избиения многих фессалоникийцев. Воззрение автора на это происшествие значительно отличается от общепринятого воззрения, а потому мы считаем небезынтересным познакомить читателя с мнением нашего автора. Фёрстер говорит: относительно заключительного акта конфликта между Амвросием и Феодосией древние писатели разногласят, так что нет возможности примирить сообщаемые ими известия. Рассказ Павлина, который повторяют Созомен, Феодорит, Сократ и который в качестве textus receptus [текст общепринятый (термин, принятый в библейской текстологии) (лат.)] вошел в церковно-исторические компендиумы, содержит известную драматическую сцену Амвросия в церкви, во время которой епископ грозил императору отлучить его от христианского общества, если последний не принесет публичного покаяния. По этому рассказу, Феодосии после совершенного им тяжелого греха хотел в сопровождении всей придворной свиты войти в базилику, но Амвросий, встретив его в притворе, заградил ему вход и потребовал от него покаяния, как некогда известный пророк потребовал раскаяния от Давида. Император, однако же, по тому же рассказу, не вдруг склонился на представления епископа; проходит 8 месяцев, в течение которых император перестал ходить в церковь и видеться с епископом. Наконец, такое положение императора сделалось для него несносным, и он при посредстве третьего лица хотел примириться с епископом, но не имел успеха. Тогда он подчинился требованию епископа и принес покаяние. Фёрстер находит, что в такой форме событие представляется невероятным. Главное основание для такого скептицизма автор находит в молчании самого Амвросия о тех перипетиях, о которых так подробно говорят указанные древние писатели. Как могло случиться, спрашивает Фёрстер, что Амвросий, который с такой дипломатической точностью описывает в письмах к близким ему лицам все сколько-нибудь важные события, однако же ничего не говорит о таком крупнейшем происшествии, которое покрывает новой славой мужественного епископа? Легко понять, как сложился тот рассказ, какой приведен выше. Некоторые места из письма епископа к Феодосию и его надгробной речи по случаю смерти этого императора могли быть истолкованы в том смысле, что Амвросий будто бы в самом деле произнес отлучение на Феодосия, а отсюда оставалось сделать лишь один шаг, чтобы прийти к утверждению, что когда император хотел войти в церковь для присутствования за богослужением, ему был прегражден вход. С большей вероятностью, замечает автор, можно принимать, как это открывается и из общественного положения обоих действующих лиц, что Феодосии, которого так легко было склонить к мягкости и уступчивости, сам, как скоро прошло первое страстное возбуждение, добровольно исповедал свой грех и подчинился условиям публичного церковного покаяния. Такое понимание факта можно хорошо выводить из следующих слов надгробной речи Амвросия по Феодосию: «Император, невзирая на блеск своей короны, публично оплакал свой грех в церкви, и со слезами и вздохами молил о христианском отпущении; он принес публичное покаяние, которого обыкновенно стыдятся люди частные». И при таком объяснении факта, замечает автор, авторитет епископа мало что теряет; напротив, даже в некоторых отношениях приобретает новый блеск: при этом толковании не может быть места для упрека Амвросию в высокомерной иерархической притязательности (S. 67-68).

Любопытны и совершенно новы те замечания, какие делает автор об отношении Амвросия как литературного деятеля к замечательнейшим представителям греко-восточной науки — Филону, Оригену, св. Василию Великому. Нужно употребить очень много самого усиленного труда, чтобы объяснить точным образом это отношение латинского писателя к греческим; автор и сделал это. О влиянии Филона на Амвросия Фёрстер говорит следующее: экзегетические труды Амвросия, а именно те, в которых он занимается толкованием Ветхого Завета, ясно показывают сильную зависимость Амвросия от Филона; не будет ошибкой сказать, что к аллегорическому толкованию исторических известий Ветхого Завета он был побужден знакомством с трудами указанного александрийского ученого. Правда, он редко называет по имени и цитирует Филона, однако же сходство между филоновскими аллегорическими толкованиями и собственными Амвросиевыми бросается в глаза даже при поверхностном сравнении их трудов. Места из Филона Амвросий иногда воспроизводит с такой точностью, что мы даже в состоянии исправлять текст Филоновых сочинений по Амвросию; или же наоборот — неясные места у Амвросия прояснять при помощи Филона, которым он пользовался. Нужно, однако же, сознаться, что Амвросий позволяет себе заимствования из Филона по преимуществу формального свойства: он усваивает аллегорические объяснения александрийца, но не придерживается круга его идей; можно указать немало таких случаев, когда Амвросий прямо опровергает александрийского ученого. Затем Фёрстер в двух колоннах приводит выдержки из латинских сочинений Амвросия и греческих — Филона, и сравнивает их, подтверждая вышеуказанную мысль о зависимости первого от второго в литературном отношении (S. 102-112).

Руководителем Амвросия в ученой деятельности, кроме Филона, был Ориген. Рассматривая этот вопрос, автор делает такие замечания. Зная, что Амвросий пользовался трудами Филона, не будет уже удивительным, что он пользовался также и трудами Оригена. Но указать зависимость Амвросия от Оригена труднее, потому что Амвросий читал Оригена в греческом тексте, тогда как этот последний дошел до нас большей частью в латинском тексте, и это нужно сказать в особенности о гомилиях Оригена на Шестоднев и книгу Бытия: этими сочинениями, без сомнения, больше всего пользовался Амвросий, и, однако же, они дошли до нас во фрагментарном виде, да притом же в латинском переводе. Слишком далеко зависимость Амвросия от Оригена не заходила. Хотя он не раз называл его по имени и цитировал, однако же, он хорошо знал об ошибочных мнениях своего руководителя и избегал их. Амвросий, как и Василий Великий, больше всего пользовался работами Оригена при составлении Шестоднева; из богатой сокровищницы Оригенова знания он заимствует сведения по физике и астрономии. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Амвросий совсем не усвоил никаких специально-оригеновских воззрений; он усвоил, по крайней мере, те, какие не встречали сильного противодействия со стороны тогдашней богословской науки. Имеем в виду эсхатологические мнения Оригена. Так, например, взгляды Амвросия на адские мучения, без сомнения, заимствованы у Оригена; как и этот последний, Амвросий учит: «Не плотских зубов будет там скрежет, и не вечный огонь чувственного пламени, и не плотский червь» и т.д. Затем Фёрстер в двух колоннах приводит сходный текст из сочинений латинского и греческого писателя (S. 112-117).

Сочинения Василия Великого также были внимательно изучаемы Амвросием и служили для него руководством. Амвросий, говорит автор, стараясь пополнить свое богословское образование, изучал наиболее авторитетных греческих писателей, и прежде всего Василия. Из «Шестоднева» Василия Амвросий черпал сведения широкой рукой и часто буквально повторял слова оригинала в своем «Шестодневе». Это положение автор тщательно доказывает соответствующими выписками (S. 117-121).

Книга полно и обстоятельно исследует как богословское учение Амвросия, так и его проповедническую деятельность. Она представляет собой ценный вклад в науку. Немецкая богословская критика отнеслась к сочинению автора с полнейшим уважением и признательностью (Theolog. Literaturzeit. 1884. № 19).


Впервые опубликовано: Прибавления к изданию Творений святых Отцев. 1885. Ч. 36. С. 596-634.

Лебедев Алексей Петрович (1845—1908) — известный историк церкви, профессор Московской духовной академии и Московского университета, составитель громадного курса истории Восточной церкви.


На главную

Произведения А.П. Лебедева

Монастыри и храмы Северо-запада