| ||
|
Я бы и рад был иногда в удалении моем стать равнодушным ко всем волнующим ум вопросам дня... Перед окном моим бесконечные осенние поля. Я счастлив, что из кабинета моего такой дальний и покоющий вид. Laudatur domus longuos quae prospicit agros. Я не знаю, какому древнему поэту принадлежит этот стих; но мне он понравился, и я выписал его из одной чужой статьи... Прекрасен тот дом, из которого вид на широкие поля... И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!.. Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частию того великого и до сих пор еще не разгаданного целого, — которое зовется «Россия»... Передо мной, на столе моем три «отражения» этой русской жизни... Новый «Гражданин» целой грудой разом за две недели; второе, дополненное издание блестящей французской брошюры кн. Ник. Ник. Голицына «Письмо к редактору «Фигаро» и тот номер «Московских ведомостей», в котором, по поводу кончины Н.П. Гилярова-Платонова, преемники покойного Михаила Никифоровича восклицают так: «С его (Гилярова) смертию поборникам великих национальных интересов России приходится еще теснее сомкнуть свои ряды и удвоить свою энергию, дабы пополнить новую понесенную ими убыль в лице редактора «Современных известий». Вот это правда! И дай Бог, чтобы впредь мы, т.е. все те, которых зовут обыкновенно (хотя и не совсем правильно) «консерваторами», — стали бы внимательнее прежнего друг к другу и не дожидались бы смерти того или другого из них, чтобы воздать справедливость... Я готов верить в искренность этого возгласа г-на Петровского; но ведь искренности и добрых намерений мало... Надо исполнять намерения... Надо уметь видеть немедленно то, что стоит поддержки. Похвально, хотя иногда и рискованно, в одном случае очень легко, а в другом очень трудно — идти по тропе, протоптанной великой и славной стопою, и не раз замечено было, что продолжать как следует великое дело учителя умеют лучше те ученики, поклонники и преемники, которые сами умом смелее и самобытнее, которые, подражая высшим качествам учителя, умеют видеть и недостатки его, стараясь их избегать. Г. Петровский — человек твердый и надежный; но мы не знаем, насколько он будет беспристрастен и справедлив. В отношении же внимания и справедливости к другим «поборникам национальных интересов России» покойный Михаил Никифорович не может служить хорошим примером. Он был и несправедлив, и невнимателен к ним... Если писатель или целый орган печати разнился от него всего бы только на одну четверть в совокупности общих мнений, — он игнорировал его и отказывал ему даже и в той обусловленной и ограниченной печатной похвале и поддержке, которая требуется от всякой беспристрастной критики. Покойный Маркевич, например, рассказывал мне, что однажды он написал целый большой и похвальный отчет об одной новой и мало известной газете, которая почти поклонялась Каткову, но была в 2—3 пунктах еще охранительнее, еще реакционнее его, «plus autoritaire» — во всяком случае. Труд Маркевича пропал даром; Катков его не напечатал и сказал: «Я не могу хвалить то, с чем я не вполне согласен!» За истину анекдота не мое дело ручаться; это дело совести Маркевича; но кто же не согласится (тоже по совести, а не «по тенденции»), что это похоже? Славянофилов Катков тоже не поддерживал даже и в той части их мыслей и деятельности, в которой они были его более прозорливыми, хотя и менее практическими предтечами. Он большею частью молчал и отзывался о них с уважением только на свежих могилах. Аксаков был лучше его в этом отношении: он хотя и с оговорками, но печатал глубокомысленные и восхитительные (по форме) статьи Влад. С. Соловьева, несмотря на все отвращение свое к папству. Сказать, что наши охранители пожирали друг друга, было бы клеветой; но они до сих пор не поддерживали друг друга как следует, и нельзя не одобрить г. Петровского за это своевременное восклицание. Но именно потому, что оно своевременно, мне хочется напомнить начинающему и почтенному редактору «Московских ведомостей» известный стих Мольера, — когда подражаешь великим людям... «Не надо кашлять и плевать, как они!» Со стороны замалчивания людей и мыслей, хоть наполовину да согласных с нами, не следует впредь подражать Каткову, а надо поддерживать их отзывами своевременными, справедливыми, но, разумеется, не лишенными строгости, там, где их мнения нам претят. Отчего, например, до сих пор в «Московских ведомостях» не сказано было ни слова о замечательной французской книжке кн. Голицына «Письмо к редактору «Фигаро», — о которой я выше упомянул? Первое издание ее вышло в августе. Ее бы следовало отрывками даже и перевести, хотя бы с некоторыми, так и быть, вежливыми оговорками во имя «венков», привезенных Деруледом и другими французами. Какое же будет это «сомкнутие рядов», если мы все так будем делать? Вот и я, отшельник, теперь в положении трудном по самому этому поводу... По поводу взаимной поддержки. Не брошюра кн. Голицына затрудняет меня; ее хвалить мне очень легко; затрудняет меня не она, но иные мнения того самого «Гражданина», для которого я это пишу и считаю писать удовольствием. Во всем я с «Гражданином» согласен, в одном только не совсем: во взгляде на внешнюю политику нашу за предыдущие 30 лет. «Гражданин» не одобряет ее по всем пунктам; я же нахожу ее, напротив того, в высшей степени удачной и счастливой, за исключением одного пункта — нашего потворства болгарским национал-либералам в их революционных действиях против Вселенского Патриарха. По этому пункту, как и по многим другим, мы были всегда единомысленны с редактором «Гражданина», и он еще в еженедельном издании всегда охотно печатал многие из тех статей моих, за которые я от разных известных лиц получил столько лестных прозвищ: «мистик на хищной подкладке» (от г. Стасюлевича); «самоуверенный невеглас» (от г. Лескова); «фанатик-фанариот» (от И.С. Аксакова); «Ив. Як. Корейша» (кажется, от г. Родзевича в «Московском» недолговечном «телеграфе») и т.д. Как же быть теперь, когда я, желая всевозможных успехов новому «Гражданину», согласен только отчасти с передовой статьей № 8, которая озаглавлена «Наши слабости»?! Что же мне делать, если я, находя совершенно правильною ту основную мысль этой статьи, что «наш путь был так прост и ясен» (во всех делах наших исходить из учения Церкви), — вместе с тем не могу понять, каким образом это может относиться к возвышению Германии, например? Как мне быть, если я хочу доказать другим то, что для меня было ясно с 71-го года, — именно то, что возвышение Германии для нас в высшей степени выгодно потому, что расстроило раз навсегда прежние условия европейского равновесия? Чтобы лучше видеть и объяснить другим, что выгодно и невыгодно для России, надо прежде всего дать себе ясный отчет в том идеале, который имеешь в виду для своей отчизны. Благоденствие? Равенство? Свобода? Богатство, слава? Сохранение церковной святыни до скончания века? Наконец нечто совсем особое, например, создание и развитие своей культуры на всех, по возможности, поприщах независимой от европейской, на нее непохожей, отличной от нее настолько, например, насколько Персия Камбиза и Ксеркса была не похожа на современные ей греческие республики, или настолько, насколько Рим был не похож на подчиненные ему впоследствии восточные царства, или, наконец, настолько, насколько романо-германский мир отличался и от предшествовавшего ему языческого Рима, и от современной ему вначале Византии. Не знаю, как другим, а мне стало шаг за шагом все ясно и в нашей истории, и в западной, раз я проникся этим идеалом, слегка и туманно очерченным славянофилами и отчасти Герценом, а потом нашедшим себе почти научно-точное выражение в монументальной книге Данилевского «Россия и Европа». Я думаю, что все частные, так сказать, все вышеперечисленные идеалы, сохранение святыни Православия и даже дальнейшее правильное развитие его, богатство, слава, всемогущество в делах международных, новые пути в науке и философии, новые формы и искусства — все это (за исключением ненужных равенства и свободы) в совокупности заключено в одном этом общем и всеобъемлющем идеале: новой, независимой, оригинальной культуры. Но вместе с тем я полагаю, что на старой, почти 1000-летней великорусской почве, в старых пределах и особливо при старых столицах, при слишком въевшихся в нашу кровь петровских преданиях, на 3/4 европейских, нельзя осуществить эту реальную, вполне возможную (по прежним историческим примерам) мечту. Для этой высшей цели необходимо, чтобы то движение русских умов, которое зовут обыкновенно «реакцией», своевременно совпало бы с передвижением русской жизни на юго-восток, на берега Босфора. На почве новой и гораздо более нам сродной, чем жалкая почва балтийских берегов, русскому уму откроется новый простор, новые кругозоры... Тусклое «окно в Европу», которое, к сожалению, так хорошо воспел Пушкин (потому, что ему самому смолоду жилось хорошо и весело у этого окна), тогда потемнеет и обратится в простой, торговый «васисдас», — когда мы, так или иначе, завладеем тем, что бедные турки зовут до сих пор «Вратами блаженства» или «Вратами счастья» (не знаю, что точнее передает их мысль). И все, что хотя бы косвенно, но ведет нас к этой цели, я считаю выгодным и желательным, даже и при возможности частных утрат и обид. В этом смысле и возвышение Германии, в ущерб прежнему величию Франции и Англии, я считал и считаю для нас выгодным, несмотря на опасности, и нам со стороны сильного соседа грозящие. Едва ли в основании своих мыслей и чувств кн. Мещерский расходится со мною... Но он, видимо, расходится в оттенках, во взглядах на частности, — и вот тут и является вопрос: готов ли он, несмотря на эти второстепенные различия, напечатать эту статью мою? Готов ли он, «смыкая теснее ряды», оказать мне ту самую «поддержку», о которой справедливо заботится г. Петровский? Я уверен, что кн. Мещерский готов мне ее оказать, несмотря на частное разногласие; я уверен, что у него совсем нет потребности «кашлять и плевать» именно так, как «кашлял и плевал» в подобных случаях Катков. Что делать! И солнце не без пятен, и Катков был небеспорочен; и я имею основание находить, имею дерзость сказать во всеуслышание, что кн. Мещерский в подобных случаях всегда был искреннее, справедливее и прямее гениального московского самодура... (Спешу заметить, что я талантливое самодурство очень люблю, и в моих устах это слово — не брань, а только полубрань, смотря по случаю.) Прошу же кн. Мещерского во имя общего дела позволить мне развить подробнее мой тезис в его газете; с возражениями, если нужно («бей, только выслушай!»), или без них, как угодно, только чтобы труд моего одиночества не пропал бы даром... Будем вливать вино новое в мехи новые!.. Не будем жить только «злобой завтрашнего дня», а позволим иногда развернуть свое знамя пошире и пошире поборнику тех же начал, которым и мы служим, брату по оружию, устаревшему в долгой и неравной борьбе с неправдой представителей нашей печати... Иначе ему придется молчать и сказать только: «И ты тоже, Брут!» Вот что написал я, глядя из окон моих на широкие и тихие поля... Впервые опубликовано: Гражданин. 1887. № 33.
Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) - российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил. | ||
|