| ||
|
1 Многие из тех новых объяснений и оттенков, которые внесли в православное богословие Хомяков и Самарин, остаются еще и не отвергнутыми, и не принятыми Церковью нашею. Не вдаваясь здесь в специальные и серьезные рассуждения по этому вопросу, я скажу только кратко мое личное мнение об этих двух мирских или светских богословах наших. При всей моей готовности подчиняться в делах религиозных мнениям православного духовенства, я не могу никак согласиться с теми из духовных пастырей наших, которые хотят у верующих мирян отнять право богословствовать. Некоторые из них прямо говорят, что о высших духовных вопросах не должны рассуждать люди, не имеющие духовного сана. Такого мнения был, между прочим, и покойный отец Климент Зедергольм (которого биографию, как известно, я издал). У меня есть написанная его рукою заметка в этом духе по поводу сочинений А.С. Хомякова. Мнение же Зедергольма важно в этом случае не столько потому, что он был сперва магистр-филолог Московского университета, а потом чрезвычайно начитанный в св. отеческих книгах монах, сколько потому, что личный склад его ума и характера склонял его к крайней богобоязненности в делах веры и он не позволял себе ни на волос отклоняться от того, что слышал от оптинских старцев. Не знаю, читали ли Хомякова ныне в Бозе почившие великие оптинские учители: Макарий, Моисей и Антоний. Богословские сочинения в то время изданы не были, но эти старцы могли, быть может, иметь довольно ясное понятие о духе и взглядах Хомякова, через посредство Ивана Васильевича Киреевского, который жил в своем имении недалеко от Оптиной и был очень близок со всеми этими духовными деятелями. Очень может быть, и даже всего вероятнее, что Климент слышал от них подобное мнение, отрицающее право мирян на богословствование. Я говорю, всего вероятнее, потому, что едва ли бы благоговевший так безусловно перед духовниками оптинскими Климент решился бы сам от себя так решительно говорить об этом. Благоговею и я перед памятью и перед мнениями этих великих духовных отцов, но все-таки не так безусловно, как благоговел Климент (быть может, потому, что я не монах и клятвы отречения, подобно ему, не давал). Но во всяком случае я позволяю себе разделять мысленно нравственно-аскетический авторитет их от отвлеченно-богословского и от церковно-исторического. Когда коснется до последних двух отраслей Боговедения, я считаю себя вправе принимать в расчет взгляды и таких современных образованных священников, как, например, от. Иванцов-Платонов, и таких мирян, как покойные Хомяков и Самарин или как ныне здравствующие гг. Филиппов и Влад. Соловьев. И если мой ум и сердце чем-нибудь отдельным больше удовлетворяются или в статьях от. Иванцова-Платонова и «Православного обозрения» (позднейших годов), или во взглядах Хомякова, Самарина, Т.И. Филиппова и Вл. С. Соловьева; если они (т.е. ум и сердце мое) удовлетворяются этим более, чем взглядами оптинских отцов на этот самый предмет, то я, даже и при полнейшей готовности подчинить мою личную жизнь воле избранного духовного старца, ум мой оставлю свободным и свободно мыслящим в пределах известного и мне, и другим общеправославного догмата и предания. Я понимаю это дело так: человек, признавши над своим личным поведением власть духовника или старца, должен и не писать, и не читать даже о том, что этот старец нашел для него лично не полезным или душевредительным; но сами по себе эти, ему запрещенные взгляды, мнения, книги и т.д. могут сохранять в глазах его свое общее достоинство, удовлетворяющее его уму. «Не теперь, так позднее это будет принято Церковью», — может думать про себя и этот независимый мыслью человек, свободно подчинивший свою волю личной святости другого человека, которого он счел этого достойным. Вот в этом-то смысле, если бы сами отцы Леонид и Макарий, родоначальники оптинского старчества, или лишь им близкий и недавно только скончавшийся истинно великий духовник и подвижник афонский Иероним, если бы они все сказали мне то, что говорил Климент, то есть, что миряне, люди, не имеющие духовного сана, не должны писать о высшем богословии, вообще о важнейших церковных вопросах, то я ответил бы им: Извольте, я сам не буду писать об этом, да я к тому же и не богослов и вообще не очень учен. Потери от моего молчания никому большой не будет. Не подчиняя вам своей грешной мирской воли, я побоюсь приложить к старым грехам моим еще новый грех никому не нужной моей умственной гордости; но относительно других мирян скажу вот что: чем же я виноват, что г. Филиппов, например (мирянин), один во всей России 70-х годов возвысил свой голос печатно против болгарских неканонических притязаний и осмелился один стать на сторону греческого духовенства? Теперь все более или менее с ним согласны. Или еще: никакое послушание личной подчиненной воли не может мой ум убедить в том, что г. Соловьев не прав, когда говорит, что и Православная Церковь «развивалась» в эпоху Вселенских соборов, и что она может и должна даже (если у нее это уже не отнято свыше) снова развиваться и, следовательно, жить. Единственную внешнюю уступку, которую я могу сделать, — это называть «развитие» «раскрытием», как выражаются по этому случаю более или менее «официальные» противники г. Соловьева. Выражение это менее верно, точно и ясно, чем «развитие», но будем так говорить, ибо сущность дела от этого не изменится. И цветок «развивающегося» растения раскрывается. И младенец, скрытый в утробе, развившись, обнаруживается, «разверзает ложесна», выходит на Божий свет. Ограничивать всю жизнь Церкви одним охранением того, что уже известно, понятно, общепринято и ясно, — было бы или равнодушием, или упорством не по разуму; это значило бы обрекать Церковь пожалуй что и на полное бессилие. Положим, что нам сказано: «под конец» останется мало «избранных», но так как нам сказано тоже, что верного срока этому концу мы знать не будем до самой последней минуты, то зачем же нам прежде времени опускать руки и лишать свою Церковь всех тех обновляющих реформ, которыми она обладала в ее лучшие времена от сошествия Св. Духа до великой победы иконопочитания над иконоборчеством и т.д. и т.д. Миряне (прибавил бы я, все возражая почтительно великим и удаленным от мира охранителям), миряне, напротив того, могут и должны мыслить и писать о новых вопросах, и потому, что они обязанностями сана не связаны и потому еще, что слово их не имеет той более обязательной силы, которую для верующих читателей всегда будут иметь слова Патриарха, Епископа или духовного старца, уважаемого подвижника. Мыслить и писать о новом мирянину надо, не надо только ему считать свой образ мысли непогрешительным. Надо уметь (публично даже, если нужно) отказаться от него, если признанные церковные власти открыто и властно его отвергают. Позволительно даже, пожалуй, утешаться внутренно или тем, что час принятия этих мыслей, по смотрению Божию, еще не пришел; или хоть тем, на что я выше указывал мне самому, тоже по Высшей Воле, душеспасительней теперь замолчать и покориться. Такие временные приостановки не исключают ни движения, ни даже позднейшего какого-нибудь приблизительного торжества. Вот в этом-то смысле я полагаю, что и труды Хомякова и Самарина принесут частию отрицательные, частию же и положительные плоды. Давно ли они, эти замечательные сочинения, стали занимательны для русских умов? Им предстоит еще распространение; они одни еще могут пробудить некоторую борьбу «на почве не только национально-русской», но и на восточно-культурном, греко-российском и общеславянском поприще. Перешли ли, например, ученые чехи целыми сотнями в Православие? А если они начнут переходить, хотя бы сначала движимые лишь племенными увлечениями? Разве оттуда (или от хорватов) нельзя уже вовсе ждать замечательных трудов по части того, что г. Соловьев зовет «национальной мистикой». Неужели и все эти великие в жизни психической толчки произойдут в бездарном безмолвии? 2 Игнат Лойола и Джон Нокс или сам Лютер, Петр Пустынник или Иоанн Гус, папа Лев X и даже Александр Борджиа, испанский гранд или итальянский нищий и т.д. будут, как живые образы, как люди жизни, беспристрастно рассматриваемые, всегда интереснее (т.е. прекраснее, т.е. культурнее), чем все члены нынешних представительных собраний и чем все кабинетные труженики вместе взятые. Если эти последние буржуазные типы и получают иногда какую-нибудь отраженную от других, более, так сказать, живописных типов, интересность, то это, как я сказал, упоминая о Шлоссере, лишь через то, что они еще, слава Богу, не одни на свете и что они, вопреки усилиям прогресса, встречают еще около себя и дикого, и генерала, и солдата, и факира индийского, и прелата в шелку и парче, и монаха афонского, и государей, венчанных на царство, и кой-каких еще бретонцев, тирольцев, калабрийцев и басков. 3 Господство средних людей, несомненно оживляя на короткое время устаревшие общества, приводит, однако, очень скоро эти общества к гибели государственной и культурной. Это господство, усиливая кратковременно социальную динамику, нарушает очень скоро все условия, благоприятные социальной статике. 4 Прудон — искусство. «Du principe de l’art». Он проповедует отвержение идеала в искусстве и господство идеи, т.е. реализм. Пусть так: но когда жизнь идеальна, тогда и реализм прекрасен. Например, битва Айвенго с Bois Gilber’oм у В. Скотта и ссора Ивана Ивановича с Ив. Никифоровичем у Гоголя. И то и другое реально в искусстве, но разница в жизни огромная. Впервые опубликовано: Богословский вестник. Сергиев Посад. 1913. № 1.
Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) - российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил. | ||
|