К.Н. Леонтьев
Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьеву

Письмо 1-e

На главную

Произведения К.Н. Леонтьева


Владимир Сергеевич!

Грядущие судьбы России и сущность революционного движения в XIX веке; Православие и Всеславянский вопрос; "мир всего Mipa" перед концом его и т.п...

Вот те важные предметы и великие вопросы, Владимир Сергеевич, о которых я намереваюсь писать Вам по поводу не только малого и неважного, но даже и вовсе неуместного столкновения нашего с г. Астафьевым нынешним летом*.

______________________

* "Русское обозрение", март; "Гражданин", май, № 144 и 147 и "Моск, ведомости", июнь, № 177. (Всё — 90-го года.)

______________________

По этому случаю, весьма для меня прискорбному, я решаюсь на поступок, кажется, небывалый в нашей литературе; быть может, даже и ни в какой. Сам я, по крайней мере, о подобном деле не слыхивал.

Я ставлю Вас судьей над самим собою и над другим писателем, не справляясь даже с тем, признает ли он Вас с своей стороны пригодным судьей или нет.

Я хочу, чтобы Вы рассудили меня с г. Астафьевым, обвинившим меня в нападении на национальный идеал вообще, только потому, что я опасаюсь либерального все-славянства.

Я взялся за это дело (за дело суда) несколько поздно. Это правда. Но правда и то, что национальный вопрос в России в наше время до такой степени важен, что говорить о нем (даже и по ничтожному поводу нашего с г. Астафьевым недоразумения) никогда не поздно и всегда полезно.

Слишком поздно будет только тогда, когда, присоединивши Царьград к Русской Короне и сделав на новой и родственной нам почве православного Юго-Востока несколько неудачных шагов по пути религиозного и культурно-государственного обособления от Запада, мы увидим с горестью, что всё это одни лишь мечтания и что нам предстоят только две дороги — обе бесповоротно европейские. Или путь подчинения папству, и потом, в союзе с ним, борьба на жизнь и смерть с антихристом демократии; или же путь этой самой демократии ко всеобщему безверию и убийственному равенству.

Но пока мы всё еще стоим на нашей старой русской почве, и будущее России, даже и ближайшее, по-прежнему остается загадкой.

И ввиду этой загадочности г. Астафьев вполне прав, говоря, что нам необходимо вникнуть как можно сознательнее в наши национальные задачи и разъяснить их друг другу.

Гневаться только при этих разъяснениях не надо друг на друга уж так сильно, как прогневался он на меня в № 177 "Москов. ведом.", 90-го года.

Можно ли, например, рассудите по справедливости, укорять меня даже и за то, что мои два фельетона, напечатанные в "Гражданине" в ответ на его краткую и почти пренебрежительную заметку в статье "Национальное сознание", были слишком "обширны"!

Ведь эта "обширность", "обширность", "обширность", которой он меня как бы дразнит, доказывает, что я очень дорожу его мнением — и больше ничего.

Разве — это обидно?

Нельзя мне и не дорожить его мнением.

Человек казался весьма близким ко мне по идеалам своим и недавно еще трудами моими не только не брезгал, но и весьма публично их одобрял.

Сам по себе это сверх того писатель в высшей степени серьезный, умный, сведущий. Правда, многие укоряют его за то, что, задумывая свои статьи всегда очень глубоко, он пишет не всегда ясно и легко. Но и с этой стороны он с каждым годом исправляется всё больше и больше. К тому же, относительно этой "темноты" я должен прибавить, что сам я давно уже стал свыкаться с ней и, несмотря на весь дилетантизм и слабость моего метафизического образования, выучился скоро понимать по симпатии его чувства даже и тогда, когда плохо понимал его слова и мысли.

Потому-то, между прочим, что я всегда почти умел видеть родственный мне свет сквозь дымку его изложения, я и был так неприятно изумлен его заметкой в "Русском обозрении".

Я прежде, хотя и не без напряжения, но все-таки понимал его; теперь решительно не понимаю, о чем он говорит! Значит, на этот раз или он ошибся, или я в каком-то затмении.

Вот что я подумал.

Но одна невыгодная для меня ошибка другого писателя (если и предположить, что я действительно правее его) еще не дает мне права пренебрегать его мнениями, если я, до этой неправильной оценки, эти мнения ценил. Ошибся; что ж за беда? Кто ж не ошибается?

Пусть г. Астафьев говорит, что у "национального начала" есть и противники, и защитники "посерьезнее" и "поизвестнее" меня. (Иными словами, что мои взгляды не очень-то важны.) Это его дело.

Пусть он считает меня несерьезным писателем; я буду считать его серьезным.

Пусть он почти радуется тому, что у "национального начала" есть и противники, и защитники "поизвестнее" меня.

Я, напротив того, радуюсь тому, что его известность в последнее время возрастает, и желаю ему еще больше успехов, потому что его идеалы мне симпатичны, потому что его деятельность в глазах моих полезна; потому, наконец, что я не теряю надежды на еще большее улучшение его манеры писать.

Пусть и теперь, читая случайно эти мои к Вам письма, уже несравненно более "обширные", чем фельетоны мои в "Гражданине", пусть он, как бы с удовольствием победителя, назовет их уже не обширными только, а прямо "нескончаемыми", — я все-таки не позволю себе ни пренебрегать его мнением, ни издеваться над ним, ни дразнить его...

Не позволю я себе этого прежде всего потому, что это было бы неискренно с моей стороны — я его уважаю. Во-вторых, потому, что не могу без отвращения видеть, когда какой-нибудь "сотрудник" с пеной у рта лезет на стену из-за своего литературного самолюбия, как будто и в самом деле без его "взглядов" и вода не освятится! Не желаю напоминать ни другим, ни даже самому себе такого сотрудника. Ибо иное дело доходить даже до бешенства за идею; и другое дело за свою какую-нибудь заметку, статью или книгу источать яд. Противно!

И, наконец, я себе не позволю ничего подобного по многим другим побочным побуждениям. Эти побочные побуждения весьма важны; правда, они такого, большею частию личного характера, что перед читающими не годится их обнаруживать; но сам пишущий должен им втайне подчиняться, если он не отвергает, что в литературные отношения не мешает вносить нравственные и сердечные мотивы.

Итак, я сам предвижу, что письма мои будут весьма "обширны"; сам знаю, что буду многословен и буду часто отвлекаться в сторону...

Простите же и Вы, Владимир Сергеевич, мне эту немощь мою.

Предмет спора так значителен; чувства мои до сих пор еще по временам так горячи; и к тому же мне до того хочется понять моего загадочного (на этот раз) обвинителя, что я это понимание готов с радостию купить даже и ценой признания моей собственной неправоты.

Обратимся же к самому делу.

Ход нашей с г. Астафьевым "истории" Вам, кажется, знаком; но я его все-таки здесь для порядка напомню; тем более, что я надеюсь: авось либо не вы же одни во всей России будете эти мои письма читать.

Я издал брошюру под заглавием "Национальная политика как орудие всемирной революции".

Заглавие было неудачно, неточно. Нужно было сказать: "Политика национальностей (la politique des nationalites). Или, пожалуй: "Племенная политика — орудие революции".

Г. Астафьев, возражая на Ваши взгляды, в своей статье "Национальное сознание" ("Русское обозрение", март, 1890 г.) — посвятил мимоходом и мне одну страничку, которую начал так: "Не страшны для национального идеала и такие нападения и т.д.".

Я же, как Вы знаете, считаю себя защитником и служителем этого "национального идеала".

Изумленный донельзя таким пониманием моей мысли, я напечатал в "Гражданине" два фельетона под заглавием "Ошибка г. Астафьева".

Надеюсь, что всякий, кто прочтет в спокойном состоянии ума это возражение, найдет, что оно написано добродушно и уважительно.

Мне кажется, в нем гораздо больше заметно огорчение, чем гнев; удивление тому, как из единомышленников я вдруг попал в противники, чем намерение оскорбить г. Астафьева.

Вы помните, как он ответил мне на это в "Моск. ведомостях".

Я, после этого, прямо ему возражать не буду.

Ему самому у меня ответ один — из Книги Бытия: "Не согрешил ли ecu; умолкни" (гл. IV5).

Для меня дороже всего в этом споре его умственная, теоретическая сторона.

Я ищу не победить, не переспорить: я желаю только понять.

Я хочу, чтобы Вы, Владимир Сергеевич, растолковали мне — кто из нас двух теоретически правее.

Разница в нашем с г. Астафьевым понимании одного и того же дела до того уже велика, что тут, мне кажется, нет возможности примириться на чем-нибудь среднем без посторонней помощи. Кто-нибудь один из нас должен быть признан вовсе не понимающим другого.

Я, впрочем, уж и прежде пытался взять значительную часть вины на себя; я согласен признаться, что я не в силах понять, о чем говорит г. Астафьев. Я не в силах изломать все мои привычные представления и понятия до такой степени, чтобы и на этот раз попасть в течение его мысли. Г-н же Астафьев думает, что понял меня.

Он, видимо, уверен в себе; я в себе сомневаюсь; он признает себя вполне компетентным в том культурно-политическом вопросе, которым я давно занимаюсь. Я в метафизических изворотах легко теряюсь и вовсе не считаю себя в них сильным. Я только изумляюсь; я только спрашиваю себя: возможно ли понимать то, что я говорю, так, как понимает его г. Астафьев? Г. Астафьев, напротив того, думает, будто бы чем-то пробил "значительную брешь" в тех основаниях, которым, по его же словам, я так давно и так "страстно" служу... И будто сознание моей теоретической неправоты возбуждает во мне затаенный гнев.

Искренно и положа руку на сердце, говорю, что мне и в голову ничего подобного не приходило, когда я читал его статью в "Русском обозрении". Рассудите, прошу Вас, чем он мог "пробить" эту "брешь"? Я, напротив того, думал, что он, заботясь по-своему о национально-духовном обособлении России, вторит мне, рассматривая дело с своей, особой точки зрения. Другим путем идет к тому же.

Я сам себе представлялся анатомом и физиологом национального вопроса; он казался мне химиком или физиком, долженствующим подтвердить мои выводы и наблюдения.

Он заботится об особом, так сказать, "стиле" русского национального сознания; об особом психическом строе русских людей. Я в моей брошюре ("Национальная политика") и во стольких других сочинениях моих указываю на то, что строй психический и религиозно-политические идеалы славян, не только австрийских, но и восточных, — гораздо ближе к буржуазно-европейскому строю и к либерально-утилитарным идеалам, чем к тем, которые преобладают в нашем народе. И, указывая на эту глубокую разницу, я постоянно твержу, что панславизм может стать безопасен для нас лишь в том случае, если современное нам, новое движение русских умов к "мистическому" и "государственному" (движение, в котором и г. Астафьев участвует) — окажется не эфемерной реакцией, а плодом действительно глубокого разочарования в европеизме XIX века. (Именно только XIX и конца XVIII; европеизм же старый может служить хорошим примером во многом.)

Возражая Вам на Вашу религиозно-космополитическую проповедь, г. Астафьев уж скорее должен был бы цитировать меня, — а никак не возражать мне. А если он не находит нужным цитировать меня даже и мимоходом (я ведь этого не требую), то должен был бы совершенно умолчать обо мне. Его краткая заметка обо мне в статье, написанной противу Вас, — точно ненужная заплата на цельной одежде другого цвета и другой материи.

Положим, что мне очень приятно быть в Вашей компании, — но не до такой степени, чтобы радоваться, когда меня обвиняют в том, в чем я не виновен: в нападении на "национальное начало" или на "национальный русский идеал".

Впрочем, чтобы уж не слишком повторяться, я лучше попрошу редакцию "Русского обозрения" перепечатать здесь из "Гражданина" мою статью "Ошибка г. Астафьева".

Она невелика и тем удобна, что в ней помещены, как страничка г. Астафьева, направленная против меня, вся сполна, так и отрывок из моей брошюры, дающий, кажется, довольно ясное понятие о моих главных и конечных выводах противу чисто политического панславизма. И для читателей, таким образом, главный предмет спора будет яснее, и Вам будет легче по-готовому рассудить нас.


Впервые опубликовано: Леонтьев К.Н. Собрание сочинений. Т. 1-9. М., 1912-1914. Т. 6, глава 1.

Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) — российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил.



На главную

Произведения К.Н. Леонтьева

Монастыри и храмы Северо-запада