| ||
|
Вот обещанная в первом письме статья "Гражданина" (26 и 29 мая, 90 г. №№ 144 и 147). Ошибка г. Астафьева Редко в жизни моей приходилось мне удивляться так, как удивился я недавно, когда в статье г. Астафьева "Национальное самосознание" ("Русское обозрение", март) прочел, будто бы я нападаю на национальный идеал в моей брошюре "Национальность, как орудие всемирной революции". Прежде всего замечу, что мне как-то особенно не посчастливилось с заглавием этой брошюры. Правда, оно само по себе уж тем нехорошо, что слишком длинно. Это моя вина. Но я утешал себя тем, что смысл этого длинного заглавия, по крайней мере, очень ясен. Но и в этом я, кажется, ошибся. Люди, вполне надежные, говоря об этой — в недобрый, видно, час изданной — брошюре, изменяют по-своему ее заглавие и придают ему этим совсем иное значение. В прошлогодней июньской книжке "Русск. вестн.", в отделе библиографии, был об ней довольно благосклонный отзыв; но озаглавлена она не просто "Национальная политика", как у меня, а "Национальная русская политика, как орудие революции". Именно о русской-то политике у меня там говорено очень мало — два слова в конце. Г. Астафьев также нашел, что слова "национальная политика" и "национальность" — одно и то же, и, цитируя мое заглавие, заменил первое название вторым. Можно было бы и промолчать об этом. Из-за такого неважного недосмотра смешно вламываться в какую-то авторскую амбицию. Но само содержание краткой заметки г. Астафьева до того удивительно, что приходится и нехотя возражать. Кроме этой непостижимой напраслины, которую взвел на меня г. Астафьев, и кроме небольшой статьи "Русск. вестн.", брошюра моя удостоилась еще и внимания А.А. Киреева, который возражал мне целой солидной книжкой "Народная политика, как основа порядка". И с г. Киреевым, и с "Русским вестником" столковаться можно... Библиографическая заметка "Русского вестника" кончается следующими словами: "Нельзя не согласиться с автором, что наш демократический век слишком сер, что в нем царит посредственность, что стремление к "ассимиляции" губит чувство изящного, опошливает жизнь. Мещанская шаблонность наложила печать на все высшие проявления, человеческого духа, на его "творчество", всегда оригинальное. Великим государственным умам не дают развернуться тесные рамки законности, да и спроса на них нет, хотя в самых "передовых" странах все громче и громче слышатся презрительные отзывы о тех свободных учреждениях, которые приобретались ценою крови. Демократия повела человечество не вперед, а назад, обезличила духовного человека, превратила его в дельца, в труженика для достижения материальных благ. Целые нации стали походить одна на другую. По мнению автора брошюры нет ничего невероятного в том, что если народы не образумятся, то современный политический национализм роковым образом приведет их к образованию всеевропейского, а затем и вселенского демократического государства. Находятся и сторонники такой утопии — клерикалы и социалисты, но их песенка спета в России". Что могу я возразить на эти слова? Разве то, что неизвестно еще, так ли окончательно и безвозвратно спета в России песня социалистов и клерикалов, и что ввиду подобных опасностей мнительность и для государства, и для национальной культуры — гораздо полезнее, чем самоуверенность и беспечность. И только. Ибо несомненно, что критик очень хорошо понял, чего я желаю и чего я боюсь. Он понял, что я желаю утверждения в России национальных особенностей, что я люблю национальный идеал наш и боюсь, как бы неосторожное и преждевременное сближение (а потом и слияние) наше с либеральными и католическими славянами не повредило бы этому национальному идеалу — не погубило бы наших национальных особенностей, не утопило бы их в страшном море европейского демократизма. Понял, чего я хочу и чего я боюсь в России, и г. Киреев. Главный смысл его возражений следующий: относительно Западной Европы он, подобно "Русск. вестн.", согласен со мной, что многое в ней стало хуже прежнего; но прибавляет, что нельзя же жертвовать свободой и другими удобствами жизни для сохранения всего того, что могло быть в прежней жизни величаво, живописно, симпатично и т.д. Относительно положения дел на православном Востоке г. Киреев старается прежде всего оправдать славянофилов, которых я обвиняю в "либерализме". Он говорит: "Не славянофилы виноваты в том, что Болгарии навязали учреждения в западном духе — не славянофилы, а западники в среде нашей дипломатии и т.д." Кончает свою брошюру г. Киреев так: "Нет, почтенный автор не остается верным избранному им эпиграфу; его артистическая натура, его весьма законное отвращение от "эгалитарной" пошлости довело его до самых несправедливых обвинений, и не к нам, славянофилам, а напротив, к нашим противникам должны быть направлены его укоры! Простое восстановление старого порядка, простое к нему возвращение, ежели бы и было возможно, не могло бы уже помочь делу, не могло бы уже остановить западные государства на пути к падению; не в этом следует им искать спасения от угрожающей опасности. Что же касается до национальной политики, то она не только не представляет опасности, а совершенно наоборот, ведет к облагораживанию политических идеалов и к установлению того порядка, к тому переустройству Европы, которое одно способно гарантировать ей мирную будущность и спокойное развитие ее нравственных и даже материальных сил". Таково общее против меня заключение г. Киреева. Положим, что человеку, подобно мне, претендующему давать советы практической политики, не особенно лестно слышать, что его честят "артистом"... Положим еще, что можно бы напомнить г. Кирееву взгляд Данилевского на прекрасное, выраженный им в следующей краткой заметке: "Красота есть единственная духовная сторона материи; следовательно, красота есть единственная связь этих двух основных начал мира". И еще его же мысль: "Бог пожелал создать красоту и для этого создал материю". И, напомнив эти строки моему почтенному оппоненту, я могу спросить его: "Неужели нельзя приложить этого взгляда и к человеческим обществам? Жизнь человеческих обществ (состоящую из жизни плоти и жизни духа) можно тоже рассматривать и одновременно, и попеременно (не впадая в непримиримые противоречия), и с религиозной, и с эстетической стороны. Ибо, несмотря на то, что развитие прекрасного в жизни сопряжено со многими скорбями, пороками и даже ужасами, — эта эстетика жизни гораздо менее губительна для религиозных начал, чем простая утилитарная мораль. Диоклетианы и даже Борджиа были гораздо менее вредны для Христианства, чем многие очень скромные и честные бюргеры нашего времени. Ослабеют все проявления героического, живописного, трагического, демонического в жизни обществ, — иссякнут мало-помалу в ней и все религиозные, и даже все государственно-практические силы, разве за исключением одной индустрии, одного утилитаризма (весьма вдобавок обманчивого). Сверх этого я мог бы доказать г. Кирееву, что я вовсе не считаю славянофилов виноватыми в современном положении дел на православном Востоке; и в брошюре моей я этого именно нигде не говорил. Да кстати сказать, я вовсе и не нахожу положения этих восточных дел столь ужасным для нас. Если не слишком опоздаем присоединить Царьград, то все тотчас же исправится; а без счастливой войны, разумеется, нельзя ничего сделать, и я, веруя в будущность России, верю и в близость этой счастливой войны. Конечно, не славянофилы, а их противники виноваты в том, что болгарам дали европейскую конституцию. Это верно; но когда я говорю "эгалитарный либерализм" или просто "либерализм", я подразумеваю не одну только "конституцию", но и многое другое: и гражданскую равноправность или бессословность (которых славянофилы были всегда защитниками), и какой-то немножко протестантский дух, которым веет от их богословских трудов, и неканонические их сочувствия болгарским рационалистам в церковной распре с Патриархом и т.д. и т.д. Но я никогда и нигде не говорил, что славянофилы "хотят отступиться от Церкви". Избави меня, Боже, от такой клеветы! Я моту только опасаться, что, сочувствуя слишком безусловно племени, можно повредить Церкви и нечаянно. О простом восстановлении "старого порядка" на Западе, разумеется, нечего думать; на самом Западе даже, по всем слухам и признакам, никто об этом не думает. Да и признаюсь с полной откровенностью, что мне никакого дела нет ни до "мирной будущности" современной демократической Европы, ни до "спокойного развития ее нравственных и материальных сил". Я полагаю, что русскому человеку, живущему в конце XIX века, все это должно быть важно только с одной точки зрения: с той, чтобы слишком большое развитие этих нравственных (??) и материальных сил — демократических и механических — не помешало бы нашему самобытному развитию. Сама же по себе Европа не заслуживает более серьезного внимания; она пример для неподражания и больше ничего. В моей брошюре я говорил много о политической патологии Запада; но ни о каких "лечениях" и восстановлениях не только не думал, но не раз и прямо указывал, что они невозможны. Мой медицинский эпиграф "qui bene distinguit bene medetur" назначен был только для русских. Он значит вот что: "Панславизм (хотя бы и самый постепенный) неизбежен; но он опасен, как видно из примеров других племен, потому-то и потому-то... Дело не в славянстве, дело в самобытном славизме... и т.д. Надо различать культурно-национальный идеал наш от грубого и простого политического идеала, от идеала "какого ни на есть" общеплеменного объединения"... В книге г. Киреева затронуто много интересных вопросов, и я очень жалею, что по разным причинам не могу вступить теперь с ним в основательное, долгое и дружественное прение. Спор о подробностях между нами возможен уже потому, что мы понимаем друг друга и в самом существенном вполне согласны. Вот что говорит г. Киреев на стр. 21 своей книги: "Г. Леонтьев совершенно прав, утверждая, что славянофильство должно вести к славяноособию, к духовной, умственной и бытовой самобытности; что оно должно идти рука об руку с Церковью и сторониться политиканства и опрометчивого либерализма, разрушающего без толку все существующее! Это совершенно верно, но кто же из нас, славянофилов, говорит противное?" Сверх того в начале своего труда (на стр. 4 и 5) критик мой приводит выдержки из моей брошюры и делает это в высшей степени добросовестно; эти цитаты очень точны и существенны для разъяснения моего взгляда. При таких условиях серьезный спор не только возможен, но и для читателей, и для обоих авторов полезен. За некоторые поучительные возражения я г. Кирееву даже весьма признателен. Они могут мне вперед пригодиться. Но с г. Астафьевым по поводу его обо мне заметки в статье "Национальное самосознание" я спорить не буду. Это решительно невозможно!.. Я говорю одно, а он говорит совсем о другом. Он меня понял до того уже превратно, что читаешь и глазам не веришь... И я, с моей стороны (признаюсь в моем бессилии), его "отвлечений" решительно на этот раз не понимаю. Быть может, мы оба виноваты. Но если так, то спор тем более невозможен. Для меня, г. Астафьев говорит не о моей брошюре, а о какой-то другой, не моей. Я воображаю, что являюсь в моей книжке пламенным защитником русского национального культурного идеала. Г. Астафьев говорит, что я на этот идеал нападаю. Тут уже невозможен никакой диспут! Я от него заранее отказываюсь. Я желаю только протестовать против подобного не заслуженного мною обвинения. Я бы не стал и протестовать, если б г. Астафьев сказал так: "Леонтьев хочет защищать культурный русский идеал от излишеств национализма племенного; он всегда стоял за самобытность нашу; но эту брошюру он написал так дурно, что можно при невнимательном чтении, пожалуй, подумать, что он на этот идеал нападает". Это был бы укор моей неумелости, моему стилю, моей непоследовательности, одним словом — укор литературный... или философский, пожалуй. Это еще не большая беда. Но укор г. Астафьева — укор почти гражданский. Он говорит, что я нападаю именно на то, чему я готов и теперь всеми последними силами моими служить... На такое обвинение, на такое непостижимое недоразумение не могу отвечать молчанием. О том, как я пишу, — пусть судят другие. О том, что я пишу и для чего, с какой целью — я сам наилучший судья. Я не судья исполнений; я судья лишь намерений моих. Разбирать окончательно заметку г. Астафьева не буду. Я в ней не вижу ясных отношений к моей основной мысли (о вреде племенных объединений в XIX веке). Как же я могу возражать основательно на то, что для меня совсем непонятно? Поэтому я предпочитаю выписать сначала из моей брошюры такой отрывок, в котором сосредоточены и самые основные взгляды, и самые последние практические выводы мои относительно России и славянства, а потом приведу небольшую заметку г. Астафьева всю сполна. Пусть читатели судят сами. Вот отрывок. "Псевдонациональное или племенное начало привело шаг за шагом Европу к низвержению всех тех устоев, на которых утвердилась и процвела западная цивилизация. Итак, ясно, что политика племенная, обыкновенно называемая национальною, есть не что иное, как слепое орудие все той же всесветной революции, которой и мы, русские, к несчастию, стали служить с 1861 года. В частности, поэтому и для нас политика чисто славянская (искренним православным мистицизмом не исправленная, глубоким отвращением к прозаическим формам современной Европы не ожесточенная) — есть политика революционная, космополитическая. И если в самом деле у нас есть в истории какое-нибудь особое, истинно национальное, мало-мальски своеобразное, другими словами — культурное, а не чисто политическое призвание, то мы впредь должны смотреть на панславизм как на дело весьма опасное, если не совсем губительное. Истинное (то есть культурное, обособляющее нас в быте, духе, учреждениях) славянофильство (или, точнее, культурофильство) должно отныне стать жестоким противником опрометчивого, чисто политического панславизма. Если славянофилы-культуролюбцы не желают повторять одни только ошибки Хомякова и Данилевского, если они не хотят удовлетвориться одними только эмансипационными заблуждениями своих знаменитых учителей, а намерены служить их главному, высшему идеалу, то есть национализму настоящему, обособляющему и утверждающему наш дух и бытовые формы наши, то они должны впредь остерегаться слишком быстрого разрешения всеславянского вопроса. Идея православно-культурного руссизма действительно оригинальна, высока, строга и государственна. Панславизм же во что бы то ни стало — это подражание и больше ничего. Это идеал современно-европейский, унитарно-либеральный, это — стремление быть как все. Это все та же общеевропейская революция. Нужно теперь не славянолюбие, не славянопотворство, не славяноволие, — нужно славяномыслие, славянотворчество, славяноособие — вот что нужно теперь!.. Пора образумиться! Русским в наше время надо, ввиду всего перечисленного мною прежде, стремиться со страстью к самобытности духовной, умственной и бытовой... И тогда и остальные славяне пойдут со временем по нашим стопам. Эту мысль, простую и ясную до грубости, но почему-то у нас столь немногим доступную, я бы желал подробнее развить в особом ряде писем об опасностях панславизма и о средствах предотвратить эти опасности. Не знаю, успею ли. Я полагаю, что одним из главных этих средств должно быть по возможности долгое, очень долгое сохранение Австрии, предварительно, конечно, жестоко проученной. Воевать с Австрией желательно; изгнать ее из Боснии, Герцеговины и вообще из пределов Балканского полуострова необходимо; но разрушать ее — избави нас, Боже. Она до поры до времени (до православно-культурного возрождения самой России и восточных единоверцев ее) — драгоценный нам карантин от чехов и других уже слишком европейских славян". (См. "Национальная политика как орудие всемирной революции", стр. 44-45.) Кажется — ясно. А вот заметка г. Астафьева о моем "нападении" на "национальность", на "национальное начало", на "национальные идеалы" и т.д. "Не страшны для национального идеала и такие нападения, как сделанное на него не так давно К.Н. Леонтьевым в брошюре "Национальность, как орудие всемирной революции", брошюре, замечательно талантливой по художественной яркости нарисованной картины нашего века, но или ничего не доказывающей против начала национальности, или доказывающей гораздо больше, чем автору нужно. Ведь если прожитый нами век революций был вместе с тем и веком пробудившегося сознания и торжества национального начала, то был он также веком и весьма многого другого, например, торжества рационалистической философии, а затем — материализма, скептицизма и позитивизма, веком небывалых успехов техники и промышленности, экономического развития, роста и торжества космополитической буржуазии, парламентаризма и т.д. и т.д.! Внутренняя связь всего этого "другого" с революцией, не более и не менее связи ее с национальным началом, доказывается простым фактом одновременности всех этих явлений, которая вообще нигде и ничего сама по себе не доказывает (как намек только на приложение самого несовершенного из индуктивных приемов — метода "согласия"). То же обстоятельство, что национальным началом было возможно воспользоваться, как орудием революции, против этого начала решительно ничего не говорит или же говорит против всех начал и сил жизни вообще, ибо все они могут быть и бывали орудиями и революции, и эволюции. Орудиями революции становились, как мы знаем, порой и наука, и искусство, имена же Марсилия Падуанского, Ла Боэси, Мильтона, Суареса, Марианы и других напоминают нам, что даже в религии не раз пытались искать освящения для теорий народовластия, цареубийства и революции, а "мудрый" Локк даже специально изобрел (в своих two treatises) для революции благочестивую кличку "appeal to heaven" (апелляция к Небу). Что же все это может доказывать?!. Конечно уж, не враждебность революции и консервативность начала космополитического"... (См. "Русское обозрение", март, "Национальное самосознание", стр. 277-278.) Прошу кого угодно решить, прав ли я или нет, говоря, что здесь спор невозможен, а приличен только самый простой протест, самое краткое оправдание? Я не хотел нападать на тот русский (или даже всеславянский) национальный идеал, который в духе Данилевского должен воплощаться в самобытной культуре, самобытной жизни, самобытном государственном строе и т.д. Я нападал только на идеал чисто политического всеславянства. Да и то условно. Я нападаю на идеал всеславянского объединения когда бы то ни было и во что бы то ни стало; я считаю этот последний идеал (чисто политический) для первого (для идеала самобытности духовно-культурной) весьма опасным уже по одному тому, что большинство образованных не русских славян слишком привыкло к европейским формам свободы и равенства или слишком предано им, не говоря уже об иноверии славян австрийских. И мне кажется, что ни из отрывка, приведенного здесь мною в мое оправдание, ни из целой брошюры невозможно было никак вывести, что я против этого второго (культурного) идеала. Я бы не позволил себе сказать, что г. Астафьев не понимает меня, если бы он возражал мне так, как возражали г. Киреев и критик "Русского вестника". Они оба, признавая меня ревностным защитником и служителем национально-культурного идеала вообще, возражали, — один, указывая на излишние мои за этот идеал опасения, другой — защищая славянофилов от обвинения в либерализме и укоряя меня (слегка) за неразумную любовь мою ко всему величавому и живописному в жизни и за равнодушие ко всем бедам и скорбям, которые эта "эстетика" причиняет. Ни о том, ни о другом из этих двух критиков моих я не имею ни малейшего права сказать, что они не поняли моей брошюры; я могу только сказать, что они не во всем согласны со мной. Не позволил бы я себе также обвинить г. Астафьева в непонимании, если бы он (как я уже раз это говорил) признал меня защитником и служителем национально-культурного идеала, но до того (на этот, по крайней мере, раз) неумелым и бестолковым, что, судя по брошюре моей, можно принять меня, при некотором невнимании, за противника этого идеала, за нападающего на него. Если бы г. Астафьев вот так бы про меня сказал, то я бы охотно промолчал, ибо ненавижу и презираю всякую полемику не за общую идею, а за себя, как литератора. Тогда мне пришлось бы или признать этот строгий литературный суд заслуженным, или утешаться надеждою, что вкусы бывают разные. Ему не понравилось; другим, может быть, понравится мое изложение, моя манера писать. Но тут дело идет не о манере, не об изложении, но о том, что зовется гражданскими или политическими убеждениями человека. Я не желаю, чтобы меня считали противником культурного национализма, - и потому молчать мне нельзя. Пусть считают меня самым плохим, самым слабым, самым взбалмошным и бесполезным поклонником и защитником этого идеала, но все-таки искренним защитником и пламенным поклонником его. Доказать, что я сознательный противник культурного национализма, никто не может; могут доказать только, что я не умею хорошо писать и рассуждаю до того непоследовательно и неубежденно, что даже и ученый ум г. Астафьева затмился под влиянием моей неспособности. Это быть может... Хотя и тут выходит что-то загадочное... Даже и при готовности смириться, все-таки еще раз невольно спрашиваешь себя: "Отчего же не затмились умы г. Киреева и того человека, который составил библиографическую заметку в июньской книжке "Рус. вестн."? Они, видимо, находят, что у меня все понятно, хотя далеко не все, по их мнению, основательно. Это совсем другое дело, и против этого я спорить тоже не буду, но — по другой причине... Я уверен, что основательность моих взглядов оправдывается самой историей. Другие люди немного позднее или сами собой дойдут до этих взглядов, или просто-напросто (т.е. тщательно обо мне умалчивая) воспользуются моими мыслями и будут распространять их гораздо удачнее моего; так уже случилось по болгарским делам; и еще недавно я имел утешение прочесть в прошлогоднем "Новом времени" следующие строки: "Быть может, в те времена болгары не успели еще проявиться во всей полноте своих хищнических инстинктов, но для тех, кто хотел видеть, не могло быть сомнения и тогда, в чем заключались действительные цели передовой Болгарии. Еще в 1873 году в "Русск. вестн." К.Н. Леонтьев, долгое время служивший консулом в болгарских землях, метко очертил болгарское движение в статье, озаглавленной "Панславизм и греки". Да болгары и не скрывали своих планов; не Фанар и не Порта озабочивали их предусмотрительность, а Россия, грядущая на Востоке, которая, опираясь на общность веры и племени, встретила бы сочувствие в болгарском простом народе. Рационалистический поход болгарской интеллигенции против Фанара был еще в большей степени направлен против России. События, в настоящую минуту совершающиеся в Болгарии, не более как продолжение того, что четверть века тому назад устно и на столбцах газет проповедовали болгарские народные "дейцы": Христо Ботев, Любен Каравелов и Раковский". Я подчеркнул в тексте "Нов. времен." слово "рационалистический поход", ибо нахожу, что рационализм югославянской интеллигенции гораздо опаснее для России при тесной дружбе с этой интеллигенцией, чем при вражде ее. Статью "Панславизм и греки", о которой упоминает "Нов. вр.", я напечатал в 1873 году; но позднее, лет через десять (82 — 83), в еженедельном "Гражданине" я говорил так: "Одним из обстоятельств, наиболее выгодных для нас и для всего славяно-восточного мира, я считаю: неустройства в Болгарии и Сербии, грубые промахи короля Милана и неблагодарность либеральных болгар и сербов". (См. мой сборник "Восток, Россия и Славянство", т. I, стр. 296 и т.д.) Через два-три года все то, чего я ждал и на что я надеялся (для нашего вразумления), обозначилось с полнейшей ясностью. "Грубые промахи" короля Милана привели Сербию к современной в ней религиозной и политической реакции в пользу Православия и России". И Болгарии, так или иначе, волей или неволей, не избегнуть подобного поворота. Все это нам урок, чтобы мы надеялись не на самые племена, а на религиозные основы их, общие с нашими. Писал я также в 1880 году о неотчуждаемости дворянских земель; писал в такое время, когда сами дворяне смеялись над этой мыслью. (См. т. II моего сборника, передовая статья "Варш. дневн.") Теперь над этой мыслью не только никто не смеется, но и весьма влиятельные люди сильно озабочены ею. То же, вероятно, случится с моим противоположением идеала чисто племенных объединений идеалу культурному и творческому, с моей боязнью за второй идеал при виде плачевных результатов племенной политики на Западе. Примут мое мнение и другие позднее; поймут мои чувства. Придет время, когда и г. Астафьев увидит ясно свою непонятную ему теперь ошибку и сознается в ней. И как же не ошибка! Национальный русский идеал понимается всеми более или менее так. Православие и его усиление; Самодержавие и его незыблемость; быть может (если это удастся), сообразный с настоятельными потребностями жизни (и по этому самому своеобразный) сословный строй; сохранение неотчуждаемости крестьянских земель (и, если возможно, то и закрепление дворянских); сохранение в быте нашем, по мере сил и возможности, как можно больше русского; а если посчастливится, то и создание новых форм быта; независимость в области мышления и художественного творчества. (И Данилевский все это имел в виду, за исключением только одного — прочного сословного переустройства, до которого он случайно как-то не додумался.) Этому самому национальному идеалу человек в течение двадцати с лишком лет служит, как умеет, пером своим. За этот национальный идеал он боится, чтобы, при грозящих теперь ежеминутно политических переворотах, не случилось почти внезапного сближения и даже какого-нибудь смешения с западными, слишком европейскими славянами. Человек от избытка любви к этому русскому национальному идеалу трепещет за него, быть может, и до неразумения. А другой человек, вдобавок весьма умный и ученый, называет его противником этого идеала, уверяет и себя, и других, что эта боязнь, эта защита, этот патриотический трепет — называются нападением. Непостижимо! Впрочем, и я не совсем прав. Я не так озаглавил мою брошюру. Нужно было озаглавить ее так: "Культурный идеал и племенные объединения". Это было бы точнее и яснее. Что касается до названия "национальная политика", то это одно из самых сбивчивых выражений нашего времени. Под этими словами "национальная политика" подразумеваются действия весьма различные и даже нередко противоположные. Употребляя его по привычке, люди, даже и согласные во всем главном, могут легко сбиться и в частностях не понять друг друга. Что-нибудь подобное случилось, вероятно, и у нас с г. Астафьевым. Я, например, не только не "противник" ему, но, напротив того, искренно сочувствую почти всем его мыслям, выраженным в статье "Национальное самосознание". Да едва ли он находит, что для удовольствия заключить поскорее в наши братские объятия всех возможных чехов, словинцов и хорватов стоит жертвовать и Православием, и Самодержавием, и всеми теми глубокими особенностями русского духа, которыми он так дорожит? Едва ли! А если так, то в чем же наше разногласие? И как это я нежданно-негаданно из союзников попал в противники? Удивительно! * * * На этот-то невинный вопль моего изумления и моей непонятливости г. Астафьев ответил известной Вам уничтожающей меня статьей ("Моск. вед.", июнь, № 177, 90 г.). После этого второго его на меня нападения, вокруг меня все стало еще темнее... До статьи "Моск. вед." я не понимал только его; после нее — я перестал и сам себя понимать... Все многочисленные и ясные представления мои омрачились; все понятия мои спутались... Г. Астафьев, как сказочный волшебник, окутал и себя, и меня облаками философского тумана, в котором я ослеп; не узнаю сам себя и не знаю уж — куда я принадлежу. Я даже спрашиваю себя наконец: "А что — если и в самом деле в этом тумане скрыта какая-нибудь недоступная мне, подавляющая меня истина, которой я только по недостаточности моих метафизических сил понять не могу и видеть не умею? Чем же он виноват, если мой ум такой поверхностный, легкий, эмпирический и даже беллетристический, что я за всеми изгибами его философских "обоснований" проследить не в силах!" А если нет?.. Если я не так уж слаб умом и не так уж виноват, как с испуга это мне показалось?.. Как это решить?.. Как же мне быть?.. Куда я принадлежу? Из националистов меня г. Астафьев выбросил; в космополиты я никак не гожусь... Ибо, если бы даже, при виде слишком глубокого проникновения русской жизни западными началами, человек и перестал бы верить в возможность того культурного обособления России, о котором мечтал Данилевский* и которому этот человек сам прежде пламенно сочувствовал, — то и от подобного разочарования до настоящего космополитизма еще очень далеко. Иное дело верить в идеал и надеяться на его осуществление; и иное дело — любить этот самый идеал. Можно любить и безнадежно больную мать; можно, даже и весьма страстно желая культурного выздоровления России. — утратить, наконец, веру в это выздоровление. ______________________ * В подробностях, впрочем, не совсем прозорливо, а местами и вовсе ложно. ______________________ Вот на основании подобных-то чувств и наклонностей и я в космополиты не гожусь. Если бы я, под какими-нибудь подавляющими влияниями. — утратил бы окончательно веру в глубокие и разнородные особенности русского национального призвания. то уж радоваться моему неверию — я решительно был бы не в силах. Я был бы в таком случае похож на христианина времен мусульманского торжества на Востоке. Очевидность мешала ему в то время надеяться, что Христианство — и духовно, и вещественно — отразит натиск исламизма в Сирии, Персии, Египте; но ведь полюбить ислам и верить в него лично, как во благо — он не мог. Так и я. Я могу поверить, наконец, в торжество рационалистического космополитизма; но никогда не сочту благом это торжество. В космополиты я поэтому не гожусь; настоящим же националистом меня не хотят признать, только потому, что я не могу ввиду известных соображений ставить культурно-государственную будущность России в зависимость от объединения славян. И вот в таком-то странном положении я решился обратиться к Вашему суду. Впервые опубликовано: Леонтьев К.Н. Собрание сочинений. Т. 1-9. М., 1912-1914. Т. 6, глава 2.
Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) — российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил. | ||
|