К.Н. Леонтьев
Из воспоминаний консула

Князь Алексей Церетелев

Недавно (16 мая) умер в своем имении этот молодой человек, которого имя связано так тесно с нашими воспоминаниями о последней войне на Балканском полуострове. —

Ровно десять лет тому назад в Константинополе, когда еще никто не знал его, кроме самых близких людей и товарищей по службе, — я сказал ему так:

— Вы до того способны, князь, до того даровиты, что вам среднего в жизни ничего даже и не может предстоять. — Вы или будете знаменитым человеком... или...

Он угадал мою мысль и досказал ее:

— Или меня убьют?.. Не так ли?..

— Да, что-нибудь в этом роде, — продолжал я, — умрете рано или на поединке вас застрелят за некоторые ваши выходки...

Он поклонился мне с шутливой почтительностью и переменил разговор. —

Я тогда уже старел, болел постоянно; думал только о том, как предстать на суд Божий; — и еще о том, как мне, подобно состарившемуся зверю, свернуться где-нибудь в углу и умереть безболезненно и мирно; — а он был тогда так молод и так красив; так остроумен и весел, здоров и силен, хитер и ловок (ловок иногда и до цинизма!), любезен до неотразимости и по-печорински зол и язвителен. —

И вот теперь он умер — этот молодой герой и красавец; — он умер и его уже в землю зарыли; — а я живу, на майскую зелень любуюсь у окна подмосковной дачи, благодарю и славословлю Бога — ко мне столь милосердого, и вспоминаю с горестью и удовольствием об этом человеке, которого, быть может, никто именно так высоко не ценил и так беспощадно не понимал, как я. —

Я с самого начала нашего знакомства с ним видел в нем не просто умного и способного юношу, служившего при русском посольстве в Турции, а именно героя... Героя очень веселого, счастливого и в высшей степени практического... человека, редко (я думаю даже никогда) себя не забывавшего... героя, вовсе, вероятно, не идеального в смысле какой-нибудь внутренней и добросовестной задачи... О! Нет! Алексей Цертелев был не таков. — Не такое, по крайней мере, он на меня производил впечатление.

Он был герой и в самом тесном значении этого слова, т.е. в смысле военного мужества; он был, что называется, просто очень храбр; и вместе с тем он был героем и в другом, самом широком значении этого слова, т.е. человек очень сложный, изящный, занимательный, многосторонний, который бы годился в одно из главных действующих лиц прекрасного, большого и вовсе, разумеется, не отрицательного романа. —

В романе он вышел бы даже гораздо лучше и сходнее, чем в таком кратком очерке, который я теперь пишу. — В большом романе, особенно теперь, когда его уже нет на свете, можно было бы, изменяя только имена и некоторые второстепенные и внешние черты действительности, — остаться вернее этой самой действительности по внутреннему ее существу, — чем при так называемом правдивом и точном, простом биографическом воспоминании. —

Такие точные, soi-disant (так называемый (фр.)) правдивые воспоминания очень стеснительны. — Никого почти нельзя назвать; — одного назвать совестно; другого неприлично; третьего жалко; четвертого даже страшно и т.д.

А в большом романе Церетелев вышел бы больше самим собою; — и впечатление на читателя могло бы ближе подойти к тому, которое он производил в жизни на тех, кто хотел и умел судить его беспристрастно. — Прав ли я или нет, но я воображаю, что принадлежу к числу этих (очень немногих, впрочем) беспристрастных судей. —

От других я большею частию слыхал или почти безусловные похвалы, или резкие порицания. — Родные его очень любят и хвалят его сердце и родственные чувства. — Многие из товарищей его и почти все те люди, которым приходилось иметь с ним сношения по делам и в обществе, — напротив того, не любят и не хвалят его характера. — Это и понятно: Церетелев средних чувств возбуждать не мог... Его можно было, как Печорина, или сильно любить, или ненавидеть... Что касается до меня, то я признаюсь откровенно, что при начале знакомства нашего в Константинополе в сердце моем по отношению к нему происходило то именно, о чем Лермонтов так хорошо сказал:

...то сердце, где кипела кровь,
Где так всечасно, так напрасно
С враждой боролася любовь...

Да! При первых же встречах я почти влюбился в него; — его юношеская красота, мужественная и тонкая в одно и то же время, его веселость и неутомимая энергия, его отважный патриотизм, его оригинальные шутки и серьезно-образованный ум, равно способный и к теоретической мысли, и к самым быстрым и основательно-практическим соображениям; его настойчивость и даже злость его языка и некоторых его действий, — пленили меня... Я сказал уже, что я тогда все болел и ужасно тосковал и собирался все в тот же дальний и страшный путь, из которого нет более возврата; — при этом мне казалось, что я овладел некоторыми истинами, которых развитие и распространение было бы в высшей степени полезно. — Что успел, то написал и напечатал; что не успел — хотел передать другим; мне тогда было сорок с лишком лет; — Церетелеву едва ли было в то время двадцать пять. — Я считал себя "непризнанным", "непонятым", не успевшим высказать и сотой доли того, до чего додумался в полной независимости жизни и ума, и возмечтал сделать из него приверженца моих идей, моей системы, ученика моих взглядов на наши отношения к славянам, грекам и Востоку. — Я возмечтал быть чем-то вроде его предтечи и готов был счесть себя недостойным "развязать ремень его обуви"; я соглашался остаться "гласом вопиющего в пустыни" — с тем, чтобы он был тем по отношению ко мне, чем бывает прекрасный цвет и сочный плод к листам, отпадающим, как будто бы, бесследно...

Церетелев тотчас же понял эту мечту или эти мои претензии (хотя я прямо и не говорил ему ни разу: "будьте учеником моим") и начал делать мне всякого рода маленькие шиканы и неприятности; отчасти — по какому-то печоринскому капризу, отчасти по другим соображениям, с точки зрения лично-романтической, может быть, и весьма мелким, и вовсе не мелким, но очень важным с точки зрения практических требований жизни...

Знакомые и приятели наши говорили обо мне прямо:

— He браните при нем Церетелева... il a des entrailles de pere pour lui (Он недрах своего отца (фр.))...

Вероятно, этого одного или чего-нибудь подобного достаточно было для этого юноши, блестящего и гениального, но все-таки "хищного" (как говорил Аполлон Григорьев), чтобы он почувствовал непреодолимую жажду той небольшой тирании, которой подобного рода характеры любят подвергать расположенных к ним людей... Я тоже очень скоро понял это, не давал ему спуску, насколько умел, и, наконец, не перестав "объективно", так сказать, восхищаться им, переменил с ним обращение и отдалился от него. — Это печоринство. —

Но кроме этого демонизма (очень все-таки любимого мною в таких молодцах) было тут нечто и другое, более практическое, как я уже сказал выше. —

Я к тому времени стал и на словах, и в печати приверженцем не греков (это было бы глупо), а Патриарха Вселенского и вообще духовенства Восточного и защищал их противу либерального посягательства болгарских демагогов, захвативших тогда Церковные дела в свои хамовато-европейские руки.

Лица несравненно более меня влиятельные и сильные были иного взгляда, громили греков и не хотели осадить болгар. — Теперь главная опасность этого вопроса миновала; — разрыва у русской Церкви с греко-восточной Церковью не будет ... Тогда было другое время; время очень горячее и для всего Православия до того опасное, что до сих пор на понимающих эти события само воспоминание об них наводит ужас... и заставляет изумляться, с одной стороны, затмению человеческих умов, а с другой, милосердному "смотрению" Божию, пощадившему Православную паству свою и русское достояние свое и на этот раз!..

Это было в 1873 году. —

Я, проживши около года на Афоне, — обвеянный его святыней, его поражающими строгостями, впервые понял тогда сущность вопроса с настоящей духовной точки зрения; т.е. что это просто великий грех нарушать так сознательно, лукаво и преднамеренно Уставы Церкви, как нарушали их болгарские либеральные вожди по соглашению с турками, обманывая и свой простой народ, и нашу дурацкую интеллигенцию.

Я трепетал за единство Церкви, у которой есть только две могучие опоры: русский Государь и русский народ, с одной стороны, и греческое духовенство, с другой... Я верил заодно с Св. Царем Константином, что и с политической точки зрения чистота и строгость Православного учения важнее нескольких провинций...

Князю Церетелеву ни до чего этого дела не было; для России он, видимо, желал только немедленного успеха, силы и влияния; для себя?.. Для себя — тоже немедленного успеха, силы и влияния...

Я не мог ему этого доставить; иные из тех многих, которые были за болгар и которые были со мной не согласны, — могли...

На что же я ему годился? —

Ему нужны были движение, борьба, карьера... а не отеческая дружба человека вовсе не влиятельного и не властного...

Вот если бы я был облечен властью — тогда было бы, вероятно, иное!..

Итак, понявши очень скоро, с одной стороны, мои на него виды; с другой — мое невыгодное в то время положение относительно высокопоставленных лиц, — по болгарскому вопросу со мной не согласных, — Церетелев стал нарочно затевать со мною в обществе споры, чтобы раздражать и сердить меня и, вероятно, чтобы доставить этим некоторое удовольствие тем, кому было нужно. — Спорил он недобросовестно, не так, как спорят простодушные и вместе с тем искренние и смелые приверженцы какой-нибудь драгоценной им идеи; — он спорил не с целью убедить или убедиться, а лишь с желанием под видом веселого, полушуточного, полуобидного товарищеского глумления производить выгодное для себя впечатление...

Я тогда только что впервые "прозрел" в делах Церкви; я думал, что и все умные люди должны будут точно так же прозревать вослед за мною, когда я им скажу, что и я года два-три назад ошибался точно так, как ошибаются они теперь, полагая, что чисто племенной вопрос с эмансипационным оттенком во что бы то ни стало гораздо более важен, чем вопрос Церковной дисциплины, и даже есть такие сочетания, при которых либералы болгары и сербы могут для нас стать (именно близостью и политической дружбой своей) опаснее всяких польских шляхтичей и повстанцев. — Поляки, правда, спирт легко воспламеняемый; но мы знаем, что они спирт, и всегда более или менее готовы тушить его; а религиозный индифферентизм югославянской буржуазии — это мутная и загнивающая вода, вливаемая сначала понемногу и осторожно, а потом и крайне нагло и безбожно в старое, могучее и драгоценное вино греко-российского Православия... Что с нею делать, с этой зловонной водой демократического европеизма? —

Мне все кажется, что Церетелев очень хорошо и скорее всякого другого понимал все, что я тогда говорил; — но он понимал также, что ему, начинающему свою карьеру, не рука соглашаться с моими истинами...

Что я не ошибаюсь — на это есть доказательства... Особенно, припоминаю, например, по-видимому, неважных три случая. —

Во-первых, я замечу, он до того был даровит (и, быть может, даже гениален), что при всей огненной, можно сказать, практической находчивости своей овладевал почти мгновенно и теоретической основой вопроса и находил для выражения этой теоретической основы именно те слова, которые были нужны. —

Так, например, — однажды у меня с одним из весьма умных русских людей на Востоке был спор о супружеской верности. — Противник мой, считая себя вполне Православным, говорил и о чести. — Я возразил, что понятие о чести в этом деле не есть понятие Христианское; а скорее — европейское, и вообще условное... Церетелев вмешался в спор и стал на мою сторону. (Здесь он мог дать волю своему беспристрастию, ибо и противник мой, хотя и высокопоставл. по службе, в то время не был еще в таком властном положении, чтобы Церетелеву он был бы очень нужен, и самый вопрос текущей политики не касался.) — Противник наш был один из умнейших и образованнейших русских людей нашего времени; — и убедить или даже переспорить такого человека было нелегко. — Я, который целый год перед этим прожил с афонскими монахами и только и думал в то время о том, что "грех" и что "не грех" по учению Церкви (ибо для меня то время было каким-то возрождением сердечным и умственным, как бы вторым крещением...), — я сознаюсь, — нашел лучшим замолчать и предоставить Церетелеву защищать мою же тему. — Не отвергая ничуть понятия о чести и не чуждаясь его — он говорил только, что Православию до этой стороны вопроса нет и дела; что бесчестие даже может быть полезно для смирения и т.д. ... А дело в том, что "Dieu le veut", Бог дал заповедь верности — и кончено. — Я помню — он прибавил: "Я сам, положим, ни во что это не верю; — но когда рассуждаешь о Христианстве, — то надо же становиться на точку зрения Церкви и не забывать существенных принципов учения..."

Слов его на этот раз я с точностью не помню, и понимаю, что и я сам мог бы сказать то же самое; — но я зато помню очень хорошо мои побочные мысли во время этого спора. — Я молчал, слушая его, и думал про себя: "Как он способен — этот юноша! — Сколько ясности и твердости в уме его, сколько энергии в темпераменте!.. Настоящие Православные идеи у нас так забыты и засыпаны так давно всяким утилитарным, гуманическим и другим западным хламом!.. Мне в сорок лет нужно было снова уверовать, прожить год на Афоне, чтобы уметь говорить то, что этот двадцатипятилетний молодой человек говорит и без веры, и без помощи духовного чтения или духовнических бесед..."

В этом споре он случайно был на моей стороне; — но случился и другой еще спор, в котором он сначала не принимал участия и внезапно прекратил его, вмешавшись видимо противу меня, но вместе с тем так, что и противнику моему показал косвенно, как бы нужно было "ставить вопрос". — Речь шла о тогдашних распрях на Афоне между греческими и русскими монахами за права на Афонский Св. Пантелеймона монастырь, обыкновенно называемый Руссик. — Я — всем сердцем преданный духовникам Руссика О. Иерониму и Макарию, обязанный им донельзя, почти влюбленный в них духовно, как влюбляются женщины в своих "directeurs de conscience" (духовных наставников (фр.)), — не мог ни на минуту забыть, что и для пользы Церкви, и для будущего России — нам в Церковных делах на Востоке надо быть прежде всего в тесном союзе с греками и что греко-русский союз на почве (преимущественно, если не исключительно) Церковной есть самая несокрушимая в мире сила, ибо последствия такого Церковного единения неисчислимы, и ветви от этих вековых корней часто незаметной, но необъятной и несокрушимой сетью покрывают всю историческую жизнь Христианского Востока от Новой Земли и Камчатки до берегов Нила, Вислы и Дуная...

Я доказывал, что в случае крайности, во имя Церковного "домостроительства" и во имя политической дальновидности, надо пожертвовать даже и самыми справедливыми требованиями русских монахов и, вознаграждая их сторицей иначе, — уступить грекам, не как грекам, а как афонцам, ибо Афон в некоторой степени важнее для нас, чем самый Иерусалим. — В Иерусалиме, конечно, почти каждый камень — святыня, — но только камень; — а на Афоне мы и теперь, во времена Лессепсов и Нечаевых (не знаю, кто хуже, я думаю, Лессепс!), можем видеть жизнь почти такую же святую, какую видели современники Иоаннов Златоустов, Симеонов Столпников и Пахомиев Великих. —

Так я думал и тогда, но не ручаюсь, что я тогда так ясно говорил нашим дипломатам, как говорю теперь. — Я ручаюсь за одно, что мне возражали совсем не то, что нужно. — Мне говорили (и вовсе не шутя, хоть и всё с улыбкою), что греки "подлецы", что они "льстивы до сего дня", что даже и хорошие монахи-греки на Афоне теперь (в 1872 — 73 годах) так раздражены и сбиты с толку пугалами панславизма и болгарской схизмы, что они Бог знает, что делают; "удивляюсь, как это вы, такой друг духовников Руссика, хотите даже их принести в жертву..." и т.д. <...> Признаюсь, на такие соображения, которые прилично слышать лишь от молодой "дамы", — я не знал, что и сказать нашим дипломатам... Мне было стыдно за них...

Алексей Цертелев сразу повернул дело на настоящий путь. —

Он обратился ко мне и сказал:

— Надо прежде всего спросить себя — что мы, русские, должны предпочитать: отвлеченные ли принципы учения Православного, или вещь непосредственно-доступную — интересы русских подданных на Востоке? — Пантелеймоновские монахи на Афоне — прежде всего русские подданные и владеют русскими деньгами. — Если мы предпочитаем отвлеченные принципы, то можем потворствовать и грекам даже и в несправедливостях; а иначе — не следует. — Я, с моей стороны, того мнения, что этого не следует делать и что обязанность наша защищать русских подданных и нам ближе и яснее.

И я, и тот, который противоречил мне, — оба мы должны были сознаться, что дело объяснено сразу лучше нашего. — Мне осталось только согласиться с этим и прибавить: "Конечно, это так, но только если мы не будем всеми силами поддерживать то, что вы зовете отвлеченными принципами, а я живой силой, то Православных-то скоро и русских подданных ни единого не останется...

— Что же — не китайцы ли уничтожат нас? — спросил насмешливо князь...

— Хотя бы и китайцы, — отвечал я.

— Гоги и Магоги, — тотчас же нашелся князь, и все рассмеялись. —

Но я нахожу, что и в этой ничтожной полушутке о китайцах была бездна ума; она доказываю, что он, вероятно, и сам о такой возможности думал...

Думал он обо всем, быть может, но действовал и говорил лишь о том и в пользу того, чего требовала политическая "злоба дня" — и его личные интересы. —

Н.П. Игнатьев

Я всегда говорил про этого человека, что его легче описать, чем определить. В первый раз я услыхал его имя от полковника Писаревского, к-рый издавал в 1861 — 62 году газету "Современ. слово". — Я жил тогда в Петербурге и решительно не знал тогда наших государств. и политич. деятелей и вовсе об них не думал. — Не знаю почему, эти слова Писаревского, к-рые я выслушал без всякого участия и к-рые ни малейшего значения не могли для меня иметь, ни лично, ни в каком-ниб. отвлеченном смысле, — так сильно врезались мне в памяти...

Слова эти были очень просты: "Игнатьева назначили директором Азиатского Департамента". Я даже и о том, что такое Азиатский Департамент, ясного понятия не имел, и до Восточного вопроса мне тогда не было никакого дела. — Вообще я в то время и о внутрен., и о внеш. политике очень мало думал. — Женщины, любовь, поэзия, естественные науки и какая-то эстетическая философия — вот что меня занимало тогда. Я помню даже, что Писаревский в эту минуту стоял, и выражение лица его очень хорошо помню; не знаю, почему это я так помню, точно в этом была какая-то судьба.

Не надо, однако, думать, что я совсем не имел понятия о фактах нашей внешней политики; я, еще живя перед этим у бар. Розена, в Арзамасском уезде, с большим удовольствием и вниманием читал тогдашние политич. обозрения "Рус. вестника". — Они, как известно, были в своем роде превосходны, хотя и весьма либерального направления; очень может быть, что чтение этих обозрений и др. статей "Рус. вестника" меня подготовило к позднему пониманию государствен. и полит. вопросов, но не более того, как может подготовить человека к позднейшему религиозному пониманию Катехизис и Свящ. Ист. в училище; все-таки остается в памяти множество фактов, имен, какие-то общие "веяния", какие-то смутные, но неизгладимые впечатления, к-рые позднее, когда человек сам захочет все это припомнить, и без вторичного чтения приносят плоды. Вот так, должно быть, подействовали на меня и полит. статьи "Рус. вестника", хотя, когда я их читал, мне было уже под тридцать лет. — Впрочем, мож. б., я и клевещу на себя; м. б., я и тогда не хуже понимал их, чем всякий неглупый читатель; но мне кажется, что я все это не так понимал, как начал понимать, когда сам стал политическим деятелем. Верно только то, что если у меня и были какие-нибудь полит. мысли, то не было ни политич. убеждений, ни тех политических пристрастий, к-рые необходимы для этих убеждений. — Так, напр., из "Рус." же "вестника" я помнил, что этот же самый Игнатьев был послан в Китай и много там для нас выиграл во время англо-французской войны с Китаем; — но в памяти моей не осталось никаких размышлений по этому поводу и чувств. —

Судьбе угодно было, чтобы вскоре после этого я принужден бы был обратиться к этому самому человеку с просьбой принять меня на службу и после этого прослужить десять лет под его начальством.

Поступил я на консульскую службу тоже гораздо более по эстетическому, чем по политическому побуждению; не знаю — каяться ли мне в этом или гордиться? — Предпочитаю гордиться; потому что правильная и глубокая эстетика всегда, хотя бы незримо и бессознательно, содержит в себе государственное или политическое чувство. — Обстоятельства вынудили меня тогда жить совершенно несоответственно всем моим вкусам, идеалам и привычкам; я с юношеских лет, например, терпеть не мог столичный литературный и ученый круг, и из других отрывков моих воспоминаний можно видеть, что я общество донских казаков в степи под Керчью и компанию феодосийских греков-мещан предпочитал не только обществу моих товарищей-студентов московских, но даже и таким домам, в к-рых я мог встречать Кудрявцева и Грановского. — И вот обстоятельства сложились так, что мне около 2-х лет в Петербурге пришлось вращаться в обществе второстепенных редакторов, плохих и озлобленных фельетонистов, вовсе не знаменитых докторов и т.п.; к тому же, несмотря на то, что полит. убеждения мои тогда еще не выработались так ясно, как я сказал, они выработались позднее, — все эти люди принадлежали более или менее к тому демократическому направлению, к-рое я прежде, в юности, так любил и от к-рого именно тут, в Пет-бурге, стал все более и более отступаться, как скоро вдруг как-то понял, что идеал его не просто гражданское равенство, а полнейшее однообразие общественного положения, воспитания и характера; меня ужаснула эта серая скука далекого даже будущего, и я в течение 2-х зим до того переродился, что мне стало все то нравиться, что мне было прежде почти чуждо, и дорожить я стал многим из того, что прежде я готов был охотно пожертвовать, так сказать, отчасти для гуманности, отчасти для поэзии либерального движения. — Мне стали дороги: монархии, чины, привилегии, знатность, война и самый вид войск; пестрота различных положительных вероучений и т.д. — Личное положение мое тогда было невыносимо тяжело, но об этом я здесь распространяться не буду; газетным тружеником я быть ни за что не хотел; высшая литература мне не могла тогда дать средств к жизни. — Медициной заниматься опять, хотя и недавно оставленной, мне тоже не хотелось; она слишком много отнимала времени у литературы. — Я бы желал найти такого рода практическое занятие, к-рое было бы благоприятно и для того, что я считал своим призванием. Пока я был либералом, я считал позволительным служить нашему, тогда еще не либеральному государству или врачом, потому что это гуманно и необходимо при всяком строе общества, или военным во время войны, потому что это жестоко и опасно. Я помню, что я в 1858 или 1859 году очень стеснялся тем, что меня произвели в коллежские асессоры даже по Министерству внутрен. дел, и баронесса Розен очень над этим смеялась, и очень был доволен тем, что после двухлетней кампании в Крыму не имел никакого знака отличия; но (как подробно развивает Милн Эдвордс в своей "Сравнительной физиологии") животное высшее только временно переживает то, при чем животное низшее остается навеки; я был животное высшее и не мог остаться навсегда при либерализме, раз его понявши. Все, кто знает меня хорошо, поверят мне, если я скажу, что я не оттого переменил убеждения, что поступил на службу, а оттого готов был принять вечную гражданскую службу, что, встретившись с петербургским демократизмом, переменил убеждения. —

Итак, по настроению моему — я был подготовлен... Нужен был так называемый случай, или судьба; таких случаев было разом два — один за другим: неожиданная встреча с М.А. Хитрово, к-рый ехал консулом в Македонию, и так же мало ожиданный приезд Дмит. Григ. Розена из Нижегород. губ. в Петербург. — Первый дал мне именно такое понятие о должности консула в Турции, которое было нужно, чтобы меня привлечь; а бар. Розен познакомил меня с граф. Ник. Ник. Зубовым, к-рый рекомендовал меня Игнатьеву. —

Раз брат мой Влад. Ник., у к-рого я жил, вернувшись домой, сказал мне, что встретил на улице "Мишу Хитрово" (мы знали его с детства в Калуге) и что он очень желал бы меня видеть, но скоро уезжает. — Часов в 10-ть вечера, или еще позднее, я пошел в Hotel Napoleon на Исаакиевской площади, но Хитрово не застал. Слуга сказал мне, что он вернется непременно, но очень поздно ночью, и завтра уедет в Турцию. — Не знаю, почему именно я остался его ждать до 2-х часов ночи; до такой же степени мне его хотелось видеть, и общего у нас, кажется, в то время не было ничего, — но по какому-то капризу или фаталистическому движению я велел себе подать холодного жаркого, вина и прождал его долго; часа в 2 ночи он приехал, показал вид, что очень мне рад, и стал расспрашивать, чем я тут занимаюсь. — Это было в котором-то из зимних месяцев 1861-го года, перед Манифестом об освобождении крестьян или тотчас после него — не помню; но в то время я еще вовсе так расстроен не был, как на следующую зиму, и положение мое, как человека никому не знакомого в Петербурге, было еще тогда не дурно. — -Товарищество общественной пользы, в к-ром членами состояли Струговщиков, Водов, Пахитонов, Кавос и Писаревский, платили мне весьма недурные деньги за переводы статей по естествоведению из немецких журналов "Gegenwart" и "Wissenschaft" и из французских также, не помню из каких; и, сверх того, давали по 60 р. сер. в месяц только за группировку подобных переводных статей моих и чужих в книжке предполагаемого издания "Музей". — Я возлагал на это большие надежды; может б., я и ошибаюсь, но, мне кажется, я воображал тогда, что правильное понимание ботаники, зоологии, черепословия и даже социологии как естественной науки разовьет в обществе то эстетическое миросозерцание, к-рым я сам дышал, и заставит большинство стать умнее, великодушнее, энергичнее и даже красивее наружностью. — Здесь не хотелось бы мне отвлекаться и рассказывать о тех оригинальных статьях и книгах, к-рые я тогда уже задумывал именно в этом направлении, но к-рым не суждено было даже и видеть света Божьего, ибо одни из них не были написаны, а другие — сожжены. —

Итак, хотя я еще не спешил приступать в начале 1861-го года к тем воображаемым великим творениям моим, к-рые должны были произвести революцию сначала в России, а потом во всем человечестве, но все-таки "на всякое время и на всякий час" был преисполнен этого изящного пантеизма и готов был проповедовать его всякому, кого только считал способным что-нибудь понять. —

Поэтому на вопрос Хитрова, чем я теперь занимаюсь, — я и начал ему это проповедовать. — Выслушав меня, Хитров отвечал: "Конечно, естественные науки — это очень важно и хорошо, но есть и другая сторона, к-рая не менее важна; например, защищать в Болгарии Православие и бороться против Католицизма; болгары — славяне и единоверцы наши, и мы должны там поддерживать наше влияние. — Я назначен консулом в Битолию и завтра еду туда".

Сказавши это, он встал и показал мне очень красивый крест и небольшое Евангелие, переплетенное в пунцовый бархат и украшенное серебром и золотом, к-рые посылала через него Вел. Кн. Елена Павловна для какой-то македонской церкви. — До этой минуты мое знакомство с болгарами было довольно поверхностное; все оно ограничивалось двумя впечатлениями, или двумя воспоминаниями. — Одно из них было следующее. — Служа во время Восточной войны в Крыму военным врачом, я увидал раз где-то, что идет через какой-то сад какой-то человек в одежде вроде татарской, только потемнее, не так яркой, и спросил у кого-то — не помню: "Что это за человек?" — Мне сказали: "Это болгарин; тут есть болгарские села". — Другое же воспоминание о болгарах оставила еще с детства в уме моем картинка тогдашнего издания "Живописный Карамзин".

Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) — российский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления: философ, писатель, литературный критик, публицист и дипломат, поздний славянофил.