Н.С. Лесков
Иродова работа

"Глас в Рааме слышан бысть плача и рыдания и вопля: Рахиль плачущися чад своих и не хотяще утешитися, яко не суть"
(Иеремия, 31, 15)

Недавно скончался в Петербурге член Государственного совета, светлейший князь Александр Аркадьевич Суворов, стяжавший себе славу "самого доброго человека". Такого почетного отзыва в одно слово покойный удостоился почти от всей русской печати, но московская газета — "Современные известия" — сделала при этом очень вескую оговорку, которая заслуживает внимания. "Современные известия" тоже не отрицали доброты князя, но пополнили его характеристику указанием на недоброжелательство Суворова русским людям, интересами которых он в Остзейском крае постоянно жертвовал в пользу немцев.

Я имею причины думать, что заметка "Современных известий" еще слишком не полно и неясно представляет то, что в самом деле не только допускал, но сам учреждал над русскими князь Суворов, и у меня есть на то несомненные доказательства. Факты убеждают, что покойный князь Александр Аркадьевич был страшно жесток и суров к русским Остзейского края даже в тех случаях, где преследование русских не было в немецких интересах и где сами немцы обнаруживали "отвращение" к его гонениям и угнетаемых им русских пытались иногда защищать.

Это так невероятно, что многим, пожалуй, покажется удивительным и с моей стороны несправедливым, но я буду вести мой рассказ с ответственностью за каждое слово и со ссылками на документы, которыми достойный удивления рассказ мой может быть поверен.

Затем к делу, но прежде повторим характеристику князя, сделанную искреннею газетою г. Гилярова.

Там сказано о Суворове следующее:

"Будучи православным и не отрекаясь от православия, он в 14 лет самым ревностным образом поддерживал не православие, а лютеранство и кончил тем, что закрепостил православие, отлично сознавая, что эта дань не только унизительна для православных, но с бесстыдством и измышлена собственно для искоренения православия. Дань эта продолжается и поныне, причем православные крестьяне платят пасторам где деньгами, а где и натурою: отпускают им обязательно известное количество зернового хлеба, несколько десятков яиц, петуха и курицу. За священников дань платит казна.

Пользуясь полным доверием императора Николая Павловича и будучи усерднейшим верноподданным, князь, однако же, не стеснился уклониться от исполнения Высочайшей воли по введению в присутственных местах делопроизводства на русском языке, хотя отлично знал, что все отговорки служащих незнанием русского языка были одним бесстыдством и ложью.

Покойный знал, что в эстонщине не обойдется без открытого возмущения при введении крестьянского положения 1856 г., ибо был предупреждаем самими же благонамеренными дворянами, что положение это явно служит дворянскому своекорыстию; однако не послушал предупреждений, и когда возмущение действительно произошло, то лично поспешил из Италии укрощать его.

Он отлично понимал и знал, что учрежденная Головиным ревизионная комиссия, под председательством Ханыкова (впоследствии оренбургский губернатор), одна была в состоянии обнаружить все своеволие и беззаконие привилегированных сословий; отлично знал, что только эта комиссия может дать ему верные сведения об истинном положении дел в крае и тем самым просветить его насчет того, какие меры требуются от него в государственном интересе; и, однако, он поторопился закрыть эту комиссию и тем самым защитил и покрыл беззаконников и хищников".

Все это резко, но как факты — совершенно справедливо, и независимой газете г. Гилярова против фактов нельзя сделать ни одного возражения, но, к сожалению, нельзя того же самого сказать о ее выводах и заключениях. Здесь возражение становится не только возможным, но даже и нужным, ибо указанное вредное для России настроение свойственно отнюдь не одному князю Суворову, а и многим другим, "совоспитанным ему", которым "Современные известия" ставят этого всехваленного человека "в пример (конечно — не лестный) и в урок" (разумеется — назидательный).

Следовательно, причины, производящие подобное неблагоприятное настроение, для нас очень важны, и они должны быть объяснены по возможности без ошибок, которых, по моему мнению, не избежала московская газета. Я нахожу себя в возможности сделать попытку поправить то, что мне кажется ошибочным, и приступаю к этому с документами в руках.

I

"Современные известия" объясняют ничем не оправдываемые поступки князя против русских "заграничным немецким образованием, которое оторвало его от родного берега, затемнило ему русские глаза, чтобы ясно видеть, и залепило уши, чтобы слышать. Немецкое заграничное образование сделало из него то, что он преклонялся перед неметчиной и думал облагодетельствовать не только эстонцев и латышей, но даже русских, способствуя превращению трех прибалтийских губерний из эсто-латышского края в сплошную немецкую землю".

Газета в этом серьезно убеждена и желает, чтобы "пример покойного князя послужил уроком тем из русских, которые везут своих детей учиться в Германию".

Во всем этом, по моему мнению, верно только то, что чужеземное воспитание не способствует укоренению и развитию в русском человеке любви и расположения к русскому простолюдину. Наш крестьянин еще так недавно получил человеческое равноправие перед законом и до сих пор, по собственному своему определению, так "сер и потен", что сносить его недостатки и за ними уметь видеть и ценить его несомненные достоинства в чужих краях не научишься. Наш простолюдин сам говорит: "там люди чище". Это коротко, но этим много сказано. Чтобы понимать русского простолюдина — надо с ним близко сжиться, тогда только и станешь понимать простых людей в их, как они говорят, "серости"; но, я надеюсь, никто не станет оспаривать, что такая нехитрая наука до сих пор не дается на Руси очень многим людям, которые не получали заграничного образования и даже вовсе не бывали за границею, а выросли дома.

В архивных делах Остзейского края, из которых черпал свои драгоценные сведения покойный Юрий Федорович Самарин и к которым частию и я имел доступ при князе Ливене, — мною встречены такие сведения, по коим я решаюсь утверждать и надеюсь доказать, что князь Александр Аркадьевич Суворов, в бытность его остзейским генерал-губернатором, был для тамошних русских людей тяжелее всех правителей из коренных немцев, но он делал это не как немецкий гелертер, а как русский барчук.

Я прошу терпеливо отнестись к моему слову и тотчас же представлю самые убедительные доказательства, которые непременно приводят только к этому, а не к какому иному заключению.

II

В Остзейском крае, как известно, живет очень много староверов федосеевского и поморского, или, вернее сказать, смешанного федосеево-поморского толка. Они очень хорошие русские люди, и так именно аттестовали и аттестуют их немцы, по заверению которых наши староверы Остзейского края — трудолюбивы, трезвы и набожны, но крепко держатся отеческих преданий, — в чем немцы порока не видят. Притом здешние староверы несколько "пошлифованы", благодаря совместному сожительству со своими немецкими согражданами; но всего лучше у них то, что они долее всех своих серединных сотолковников могли уберечь сильное общинное управление и школу, которыми очень дорожили и сохраняли их "при всех правительствующих немцах, доколе не добрался до них русский князь Суворов и повел иродову работу".

Мы увидим ниже то, что они окрестили названием "иродовой работы", и убедимся, что название дано верно и метко.

Крепость и процветание рижской староверческой общины, имевшей свои больницы, заводы, мызы и школы, когда их и помину уже не было в Москве, удивляла всех и, между прочим, самое правительство, которое, наконец, пожелало узнать: как все это стоит и на чем держится? Разузнать этот секрет надо было Третьему Отделению Собственной Его Императорского Величества канцелярии, и вот рижский штаб-офицер корпуса жандармов, г. Андреянов, в одном из своих донесений в это упраздненное ныне учреждение прямо объяснил, что "в Лифляндии со стороны гражданского начальства не было заявлено особенно ревностного содействия духовенству к искоренению раскола, ибо представители власти повсюду неправославные, не питают никакого сочувствия к православию, напротив — сострадают по принципу веротерпимости лютеранской церкви раскольникам — людям промышленным, трудолюбивым и воздержным".

Из этого донесения жандармского штаб-офицера (ныне, кажется, уже генерала) Андреянова ясно видно, что русские староверы жили в Лифляндии, пользуясь свободою совести, которую немцы правители и немцы обыватели не стесняли "по принципу веротерпимости лютеранской церкви" и по уважению к добрым свойствам наших русских людей, заслуживших себе у немцев уважение.

Это, в самом деле, так и было, как доносил по своему начальству генерал Андреянов, — решительно ни на одного из генерал-губернаторов и губернаторов иноплеменного происхождения тамошние староверы не жалуются, а некоторых из них считают даже своими "благодетелями". В числе таковых следует упомянуть светлейшего Ливена, Егора фон Фелькерзама и особенно маркиза Паулучи, который как-то отечески любовался процветающею общиною русских староверов и, желая дать еще большую прочность, составил и для нее "правила". Правила эти, разумеется, никуда не годились, потому что раскольники лучше маркиза знали, как им распоряжаться своими делами, но тем не менее самое составление этих правил свидетельствует о большой внимательности Паулучи, которая составит резкий контраст с отношениями к тем же самым людям "доброго русского князя".

О светлейшем Суворове остзейские русские староверы вспоминают с ужасом, как о биче Божием, — "в мыслях которого, по их мнению, сам Господь не был властен".

Такой контраст во мнениях об одном и том же человеке удивителен, но тем не менее слова староверов верны, а рассказы их вполне согласны с деловыми записями рижского генерал-губернаторского архива, где я в 1863 году работал по поручению бывшего министра народного просвещения А.В. Головнина, интересовавшегося делами уничтоженных перед тем раскольничьих школ.

Вот выписки из моего доклада, который в том же 1863 году был отпечатан в самом малом числе в типографии Академии наук, но никому не известен, так как издание это, по отпечатании его, в свет не выпущено.*

______________________

* Мне, впрочем, привелось видеть мой доклад отпечатанным на немецком языке за границею. Он составляет значительную часть книги, изданной бывшим дерптским профессором Ф. Эккартом под заглавием "Burgerthum und Burokratie". Каким образом этот отчет сделался известен г. Эккарту — я не знаю, как не имею чести знать и самого профессора. Мой же exemplarus-rarus находится у меня, и я им теперь и пользуюсь.

______________________

"Школа, существовавшая при Гребенщиковском заведении, и частные школы закрыты, а вместе с тем и строго запрещено кому бы то ни было заниматься обучением раскольнических детей в отдельном помещении. Правительство было успокаиваемо, что тринадцать тысяч его русских подданных, поселенных между немцами, не имеют ни одной русской школы и коснеют в чудовищном невежестве, в срам и поношение русского имени. Во все время управления Остзейским краем Суворова в Риге не было ни одной русской школы, а в смешанные школы староверы не посылали своих детей" и учили их кое-как по два, по три.

Дети родителей достаточных учились в своих домах, а "бедность", которую в прежнее время, по местному выражению, "подбирали с улиц в Гребенщиковскую школу", — осталась на улицах русского предместия, рассыпалась по рвам, мостам, кабакам и публичным домам. Современно с закрытием школ в винкерах русского форштата двенадцатилетние и даже десятилетние русские девочки начинают заниматься проституциею; проезд по форштату затрудняется массою ворующих мальчишек; дети устраивают воровские артели; полиция под предводительством полицеймейстера Грина делает на них облавы; детей ловят и записывают их в кантонисты, а в канцелярии генерал-губернатора растет толстое дело по предположению об уничтожении в Риге праздношатательства малолетних детей, именуемых карманщиками (1857 г., по описи № 151). Наконец, голодные и бесприютные мальчики начинают заниматься неслыханной в русском народе формой разврата".

Но не было ли в терпимых немцами русских раскольничьих школах чего-нибудь столько вредного, что их надлежало уничтожить, несмотря на все ужасы, которые от того последовали?

Нимало!

III

Из представления рижского гражданского губернатора г. фон Фелькерзама генерал-губернатору, барону Палену, видно, что школы — существовали даже "с разрешения директора училищ" и что там учили только "чтению, письму да арифметике, и обученных этому мальчиков пристраивали в лавки к торговцам или в ученики к ремесленникам, а из голосистых формировали хор для молитвенного пения". Кажется, чего бы проще, чего позволительнее и чего полезнее? Однако же это не так: школы были закрыты.

По какому именно поводу вздумали закрыть раскольничьи школы, я не нашел точных сведений в делах рижского архива, но бывший попечитель общины Петр Андреевич Пименов говорил, что "общество стало просить о расширении программы школы и это было причиною к ее закрытию". Еще оригинальнее поступили с "правилами маркиза Паулучи", о которых говорено выше и которые были важны в том отношении, что давали легальность общественному самоуправлению.

"Правила маркиза Паулучи были вытребованы для дополнения и не возвращены, а вместо них даны новые правила, устранявшие прежнюю коллегиальность общинного правления и сосредоточившие все в руках одного (выборного) попечителя, имеющего у себя за плечами другого попечителя от правительства".

Последним бывал чиновник из русских или жандарм. Староверы, впрочем, говорили, что им бы "лучше дали кого-нибудь из благочестных немцев, так как русский русского всех злее донимает".

В 1849 году деморализация раскольничьей молодежи в Риге достигла апофеоза, и вот тут-то князь Суворов начал самый страшный акт своей "иродовой работы". Его светлость, увидав, к чему привела дезорганизация бывшей стройной и сильной общины, рассердился. Ему не понравилось — зачем от огня встает на стуже к небу дым коромыслом, и он измыслил нечто феноменальное: 11-го июля добрый князь просил бывшего министра внутренних дел Л.А. Перовского ходатайствовать о дозволении отдавать в батальоны военных кантонистов без изъятия всех бродяжничающих в городе (!) и нищенствующих малолетних раскольников. Ходатайство свое князь Суворов подкреплял тем, что число бездомных и бесприютных раскольников, известных под именем карманщиков, постоянно возрастает и становится тягостью для общества. "Городская полиция, писал князь, бессильна, чтобы следить за вредным классом карманщиков".

Ходатайство князя Суворова, шедшее через Льва Алексеевича Перовского (тоже человека будто бы очень доброго*), было уважено. Стон, плач и сетование огласили московское предместие Риги. "Это был плач в Рааме, — говорят староверы на своем торжественном языке. — Рахиль рыдала о детях своих и не хотела утешиться". Князь Суворов не ослабевал: Бог продолжал быть "невластен в его сердце", и "иродова работа" кипела.

______________________

* Хотя тоже этому есть противоречия. Приводит в содрогание рассказ о том, как Ф.М. Достоевский был телесно наказан, но мне удивительно, что ни в одном рассказе о судьбе покойного Тараса Шевченка не упомянуто о том, как он подвергся подобному же обращению от Льва Алексеевича Перовского. Между тем, я слыхал об этом от самого покойного Тараса и от мужа моей тетки, англичанина Шкота, управляющего имениями Перовского.

______________________

IV

Вызванные бездомными и ничему необученными детьми суровые меры шли одна за другою, одна другой круче, одна другой неожиданнее. Того же самого 11-го июля, когда князь Суворов, за № 807-м, просил Льва Алексеевича Перовского ходатайствовать об отдаче раскольничьих детей в кантонисты, он (не ожидая испрашиваемого разрешения) сряду же, за № 808-м, предписал рижскому полицеймейстеру немедленно, но с осторожностию, внезапно и совершенно негласно взять в распоряжение полиции круглых раскольничьих сирот, как мальчиков, так и девочек.

Зачем арестовывали и забирали "девочек" — из дел генерал-губернаторского архива невидно, но во всяком случае в батальоны военных кантонистов даже князь не мог надеяться поместить их, а приютов с этою целию он не устраивал.

В списке сирот, взятых по этому распоряжению князя Суворова, были дети обоего пола, включительно от двух с половиною до девятнадцати лет. Даже — не знаю, по каким соображениям, — в числе малолетних девочек была взята купеческая дочь Евдокия Лукьянова Волкова 21-го года... (за что эту "девочку" взяли и куда ее дели — из дел тоже не видно). Все это произвело ужасное впечатление на раскольников и врезалось в их памяти огненными чертами.

Гонение на раскольничьих сирот дошло до того, что должностные лица из немцев, исполнявших волю князя Суворова над русскими сиротами, стали рисовать в своих донесениях картины, помещение которых нельзя объяснить ничем иным, кроме скрытого желания учинить Бога "властным в сердце Суворова". Так, например, полицеймейстер Грин, которому выпала на долю самая черная часть в "иродовой работе", 5-го ноября 1849 г., № 2862, вставил в свой исполнительный рапорт, что дети русских раскольников, несмотря на позднюю суровую осень (ноябрь в 1849 году был особенно лют), "прятались в незапертых, холодных балаганах на конном рынке", где их и находили высланные ночные "ловцы человеков". Забираемые дети были часто без обуви и без платья, и иногда даже совершенно нагие... Так, например, ночью под 5-е ноября были взяты пять мальчиков, вся одежда которых заключалась в одном мешке, в который они влезли и из которого их вытащили... И это после того, когда в общине, при прежнем ее положении — с свободною кассою и школами, — "всю бедноту подбирали, обучали и определяли к делам"... Что должны были чувствовать люди, которые все это помнили и видели, до чего теперь довел дело невесть ради чего затеянный суворовский куркен-переверкен?..

Князь Суворов, очевидно, и сам чувствовал, что впечатление выходило уже чересчур сильно, и он поспешал весь свой улов как можно скорее спровадить подалее.

"Забранных детей с усиленными этапными предосторожностями препроводили в том же ноябре, по пересылке, в Псков и там сдали в батальон военных кантонистов"... И все это еще до получения разрешения на "ходатайство", которое должен был представить государю Лев Алексеевич Перовский. Не было ли это в таком случае самовластием, которое могло бы поставить князя в очень двусмысленное положение, если бы государь нашел его ходатайство недостойным удовлетворения.

Но дело обошлось благополучно: было разрешено более, чем князь "ходатайствовал". 26-го ноября граф Л.А. Перовский уведомил Суворова, что государь император высочайше повелеть соизволил распространить правило о сдаче в батальоны кантонистов "на всех бродяжничествующих, — даже и на православных".

Тут бы, казалось, мерам строгости надо еще усилиться... Кажется, так: сомневаться уже было не в чем и можно ловить "даже православных", но на деле происходит другое.

"2 января 1850 года были взяты одиннадцать карманщиков", которых, по смыслу приведенного Высочайшего повеления, теперь без всяких рассуждений следовало послать в баталионы кантонистов, но, Бог весть почему, повеление это не исполняется. Князь Суворов опять свернул куркен-переверкен и велел весь второй улов отослать к духовному начальству для присоединения к православию. Церковь повиновалась его светлости и торопливо раскрыла для наловленных карманщиков свои материнские объятия. Архиепископ Платон (нынешний митрополит Киевский) поручил священнику Светлову совершить присоединение их к православию...

V

Отец Светлов убеждал в истинах православия очень скоро и так успешно, что 23-го января, т.е. через двадцать дней после поимки сироток, все дело с их религиозными заблуждениями было покончено, и преосвященный Платон прислал князю Суворову нижеследующую, интереснейшую расписку:

"Мы, нижеподписавшиеся, рижских умерших мещан дети: Иосиф Иванов 14 лет, Василий Васильев 8 лет, Назар Семенов 12 л., Леон Семенов 9 л., Татьяна Федорова 10 л., Марина Лещева 8 л., Екатерина Филатова 8 л. и Феодосья 8 л., сим изъявляем решительное наше намерение из раскола присоединиться к православию Кафолическия Восточныя церкви и обещаемся быть в послушании ея всегда неизменно. Кроме сих, присоединен еще младенец Иоанн двух с половиною лет". С последнего расписки уже не взяли, но он, конечно, все равно должен был "остаться в послушании".* Подписали комический документ квартальный надзиратель, один свидетель из орловских мещан, а пониже их отец Светлов с причтом.

______________________

* Из донесения г. Грина, к сожалению, не видно: каким способом ловления был изловлен этот двухлетний карманщик: вышел он, или выполз на улицу и бродяжничал на четвереньках, или просто взят из рук зазевавшейся матери? Удивительно, что это не остановило на себе ничьего внимания.

______________________

Неудовольствий между владыкою Платоном и князем Суворовым, о которых упоминает Ю.Ф. Самарин, а молва к тому многое прибавляет, — тогда, вероятно, еще не было, или они не успели очень обостриться; но во всяком случае высокопреосв. Платон без возражений исполнил княжеское требование "примазать" наловленных детей к православию, и князь, по правде сказать, имел основание быть доволен духовенством. Оно показало ему — как легко и просто можно искоренять религиозные заблуждения. Теперь было открыто настоящее средство привести всех к единому пастырю, и при том без всяких возражений и споров. Это, конечно, считалось милостивее и гуманнее, чем сдавать в кантонисты, и православие с сей поры заменяет кантонистские батальоны.

На самом деле, однако, и присоединение карманщиков к православию шло совсем не так гладко, — старики рассказывают, что многие дети, несмотря на свое малолетство, "сильно бунтовались", т.е. "отбивались от примазки", да и в самых официальных бумагах, лежащих в архиве рижского генерал-губернаторского управления, хранятся следы этого "бунтования". Так, например, полицеймейстер Грин, 20-го января 1850 г., № 35, доносил князю Суворову, что когда отец Светлов "примазывал" (староверы и немцы одинаково употребляют слова "примазывать" вместо "присоединять". Первые делают это с ирониею, а вторые с простодушием, по непониманию), — итак, когда отец Светлов "примазывал" обращенных им в православие малолетних детей из "сословия карманщиков", то "тетка сирот Назара и Леона Семеновых, здешняя рабочая, раскольница Домна Семенова, во время присоединения несколько раз сильным образом врывалась в церковь, произнося ропот с шумом. А сестра сироты Василья Васильева, здешняя рабочая, раскольница Федосья Иванова, у церкви и при выходе из оной ее брата, идучи за ним по улицам, громко плакала". Этого тоже не дозволялось, так как добрый князь слез не любил.

Другие бунтовались несколько сильнее; например, 13-го февраля, за № 87, все тот же г. Грин донес князю Суворову, что "на данное помощнику квартального надзирателя Винклеру поручение представить мальчика Андрияна Михеева для присоединения, — (квартальный) представил и его сестру, здешнюю рабочую Марфу Карпову Михееву, и рапортовал, что последняя дорогою к церкви всячески старалась брата своего отклонить от присоединения, выразив при том, что "Хоть и голову тебе отрежут — не поддайся". При том она громким плачем возбудила внимание проходящей публики и несколько человек сопровождали ее к церкви". И богословствование Михеевой, и ее плач о брате, и даже "внимание проходящей публики" — все это было поставлено ей на счет и доведено до ведома князя, но Михеева, вероятно, была женщина отважного духа и на этом не остановилась. "По прибытии на место Марфа Карпова Михеева насильно ворвалась в церковь, стала позади своего брата, произнося жалобы, и когда священник хотел приступить к обряду присоединения, мальчик Андриян сего не дозволил, так что святое миропомазание должно было оставить"... Тут уже, очевидно, дело дошло до открытой борьбы или до какого-то иного скандала, но только во всяком случае такого, при котором была пущена в ход сила: мальчик, говорят, "бился руками", и о. Светлов "должен был оставить" свое намерение "примазать" этого маленького карманщика.

Однако все это не помогло ни Михеевой, ни ее брату, так как в руках князя было достаточно средств остепенить расходившуюся Марфу, а тогда отцу Светлову уже ничего не стоило сразу переменить религиозные убеждения заблуждающегося малолетнего карманщика.

С этими бунтовщиками распорядились вот как: отбивавшегося от святого миропомазания мальчика Андрияна и сестру его Марфу "заключили под арест, после чего ребенок объявил, что он обдумал, и просил представить его священнику, что тотчас и учинено, и он без всякого помешательства присоединен, а сестра его содержится при полиции". Так это и кончено.

Как бы в подобном случае нашелся маркиз Паулучи, или Егор фон Фелькерзам, или другой губернатор из немцев — гадать трудно. Светло и ясно только то, что ни один из них не затевал "ходатайств" о таких мерах, исполнение которых принесло русским людям тяжкое горе и обиду, а в немцах возбудило "отвращение".

VI

Свирепство над русскими староверами продолжалось много лет, и это напрасно было бы объяснять "общим духом того времени" (которое, по поручению, расхваливает московский профессор Субботин). Время было жестокое, это правда, но князь Суворов по собственным побуждениям и за свой собственный страх еще увеличивал его суровость, испрашивая такие меры, каких нигде не было и о каких никто кроме него не придумал писать государю. Только у князя Суворова хватило на это духу, и зато при нем дело доходило до случаев, которые поистине превосходят человеческую силу, чтобы их описывать. Трепет и ужас охватывает душу и заставляет замирать сердце, когда читаешь о них сухие, фактические изложения в простых, чиновничьих служебных рапортах.

Вот, например, один образец в этом роде.

Известный граф Сологуб, служивший чиновником особых поручений при князе Суворове, 24-го июля, за № 5, доносил его светлости следующее:

"В комнату мою ворвались крестьянин и крестьянка, с воплем и слезами кинулись на пол и начали просить защиты против носовского священника. Сбежавшаяся моя семья не могла утешить почти ослепшую рыдающую мать, вопиющую, что у нее отнимают детей.

По сделанной мною справке дело подтвердилось.

Крестьянин деревни Ротчина Осип Дектянников хотя и утверждает, что родился от родителей, всегда бывших в расколе, но записан по книгам дерптской Успенской церкви родившимся в 1810 году и крещен в православие. — Это послужило поводом, что через сорок семь лет, т.е. в 1857 году, дети его были вытребованы к увещанию по представлению носовского священника. Детей было трое: Иван 16 л., Василий 13 и Андрей одного года. Старший — немой и подверженный эпилептическим припадкам — оставлен в покое; но Василий и неразумный еще Андрей (одного года) были перекрещены. Последний, очевидно, не мог понимать, что с ним делали, но тринадцатилетний Василий тотчас кинулся в реку, чтобы омыть с себя священную печать дара Духа Святаго" (Донесение гр. Сологуба, № 5).

Но этим дело не кончилось: на основании сего присоединения к церкви высшей властью постановлено, чтобы обращенных детей Дектянникова у него отобрать и передать на воспитание православным родственникам или опекунам. Родители детей скрывали, и ныне они должны остаться одни с глухонемым эпилептическим сыном или, как во время гонений, — прятать других своих детей от преследования священников. — Кто в приведенном случае возбуждает сочувствие — раскольник или священник?

Но как же действовали в этих случаях немцы, служившие выборными чиновниками земской полиции, которая должна была всему этому суворовскому походу содействовать?

Граф Сологуб оставил отметки и на это: немцы исполняли предписания князя Суворова "тем строже, чем более внутренно чувствовали к этому отвращение"...

Немцы чувствовали отвращение... Нет ли в этих словах русского графа Сологуба преувеличения и натяжки? Не думаю — и, после многих личных забот удостовериться в этом, сам присоединяюсь к сказанному графом Сологубом. Да тут и нет ничего удивительного.

Стесняя русских в ограничении их прав "лояльным путем" не без ведома князя Суворова, немцы, конечно, не защищали их и от тех уже нелояльных преследований, о которых князь ходатайствовал через Льва Алексеевича Перовского. Это было не их дело, так как тут свой своего поедал, — русский князь вынародовливал русского простолюдина. Немцам, конечно, от этого было мало горя, и, как люди точные и исполнительные, они делали, что им предписывал князь Суворов, но, как люди воспитанные в понятиях настоящей веротерпимости, они постоянно "чувствовали к этому отвращение". А почему они от того были "еще строже" — на это отвечают двояко: одни думают, что немцы "вели в этом политику", — чтобы показать оседлым людям русской породы, что их теснят и мучат не немцы, а русские. Тем будто хотели их вооружить против русского правительства, но мне это кажется невероятным и пустою выдумкою, — потому что это немцам ни на что не нужно. Мне кажется более справедливым другое объяснение — почему немцы "тем строже" исполняли требования Суворова, чем они были им противнее, или "отвратительнее". Человек, принужденный делать отвратительное дело, старается отделаться от него как можно скорее и сразу. Это все равно, что котят топить. Лучше же утопить их сразу и на такой глубине, чтобы не ползали, чем долго томить их и слушать, как они мяукают в предсмертной истоме. — "Надоело им, и за неволю сразу, как котят, дошибить нас хотели", — говорят раскольники.

Какая понятная, но в то же время ужасная и даже отвратительная картина!

Да; и все это в долгие годы суворовского управления выплакано горючими слезами, лившимися из слепнувших глаз русских матерей, и все это неизгладимо врезано в памяти их детей, которые, я думаю, только удивляются: неужто про их-то долгие муки от Суворова совсем ничего и не слыхали на Руси!

VII

Но зато и для самого князя его лютые гонения не прошли совсем без последствий — и у него были трагикомические минуты. Московская газета упоминает, как князь Суворов спешил из Италии усмирять бунт эстов, который он сам и вызвал; но до сих пор никто и нигде еще не упоминал о другом весьма известном в Риге событии, о котором лучшим для себя находил промолчать и сам князь Суворов.

Бывший попечитель общины Петр Андреевич Пименов, Никон Прокофьевич Волков, Захар Лазаревич Беляев и наставник Евтихий рассказывали мне, что, когда после облавы на детей и после того, как мальчик Захар "кинулся в реку смыть печать дара Духа Святаго" и утонул, — князь Суворов, пылая гневом и нетерпением, приехал раз верхом к Гребенщиковской моленной и начал кричать на собравшийся народ. Он "храбро топотался на коне", но вдруг заметил, что "люди стали наклоняться к земле и подбирать камни", а затем, "набрав в руки камней, закричали ему: убирайся прочь". Окружавшая князя полиция струсила, а князь, еще "потоптавшись на месте, повернул лошадь и ускакал скорым скоком".

"Еще бы одна минута, — говорили они, — и не ускачи князь домой, наши сделали бы ему русскую войну", — т.е. закидали бы его камнями и кроме эстонского бунта в истории Остзейского края был бы известен бунт русских староверов.

Я записал это со слов старых людей, которых выше и назвал, но случай этот известен также и многим другим из рижан и передается всеми в одно слово.

По отважному духу рижских раскольников — я не вижу в этом ничего невероятного. Точно так же, мне кажется, нельзя этому удивляться и судя по характеру покойного князя, который еще в молодости своей, при декабристском бунте, седлал своего коня для одного пути, а поехал на том же седле по другому направлению...

VIII

да позволено будет мне сделать маленькое отступление и записать еще одну поправку более общего свойства.

Профессор Московской духовной академии, г. Субботин, написавший недавно брошюру о расколе, называет в ней описываемое время рижских деяний князя Суворова благоприятным для православной церкви. При этом г. Субботин пыжится убедить кого-то, что материнские заботы церкви о воссоединении всех раскольников с православием не удались только потому, что чиновники, на обязанности которых лежало исполнение предписаний, клонившихся к искоренению раскола, не обнаруживали должной энергии и действовали слабо. Уважение к исторической правде и забота о полноте изображаемой эпохи должны бы, кажется, обязать московского ученого сделать исключение, по крайней мере, для немецких чиновников Остзейского края, ибо эти действовали хотя "с отвращением", но не только точно и исполнительно, а даже крайне строго. И, однако, при всем том и они с расколом ничего строгостью не достигли, — раскол уцелел и при их "строгости", прилагавшейся для исполнения самых необычайных и самых неслыханных, настоящих "суворовских" мер.

Впрочем, хотя я излагаю все это документально и каждое слово мое может быть легко поверено архивными делами, однако, для заказных писателей ничто не писано, кроме того, что на руку их заказчикам, чтобы представить дело не в истинном его свете, а в таком, в каком им хочется. Я пишу это для истории, чтобы она не позабыла интересного и ужасного эпизода "иродовой работы", и для характеристики русского государственного человека, которого то без критики хвалят за его "высокогуманную и добрую натуру",* то порицают с критикою, несвободною от предвзятых идей, и оттого приходят к неверным выводам.

______________________

* См. "Речь А. И. Ходнева в Императорском Вольном экономическом обществе" ("Новое время", 20-го февраля, № 2148).

______________________

Нет никакого сомнения, что покойный князь Александр Аркадьевич не был человек зложелательный, но он не был и гуманист, и он не мог быть гуманистом, потому что "сам Бог был не властен в его мыслях", как сказано о нем рижскими раскольниками, выразившими в этих словах самую верную характеристику князя.

Он был то, что называется добрый малый, или, одним словом, добряк, управляемый нервозностию, но не гуманный человек, подчиняющий свою мысль и каждое движение сердца закону всеблагого Бога, обитающего в сердцах, чтящих Его волю, выше которой не должно быть ничего на свете.

Князь Суворов может служить примером, как не надежна та нервная доброта, какою владел он.

За сим возвращаемся к дальнейшей характеристике князя Суворова и к тому, до чего он довел русских Остзейского края к концу своего управления этими губерниями.

IX

Мы видели, во-первых, что немцы, какое бы ни было их поведение в признании лояльного равноправия русских в Остзейском крае, честно и прямодушно высказывались за наших староверов и даже защищали их во мнении власти, как хороших и трудолюбивых людей. Это неоспоримо. Во-вторых, видели, что, когда князь Суворов изобретал и установлял особые меры для угнетения своих соотчичей старой веры, немцы исполняли княжеские требования и даже исполняли их "строго, но с отвращением". Теперь историческая истина, которая должна быть всего дороже для независимого исторического издания, обязывает нас сделать третье, не менее важное, указание, которое будет заключаться в том, что несомненно добрый князь Александр Аркадьевич, в четырнадцать лет своего управления Остзейскими губерниями, довел здешнее трудолюбивое и честное староверческое население до полного разорения и до деморализации. Но и это будет не все; мы увидим, что немцы этому не радовались, а, напротив, соболезновали о староверах и из немецкой же среды нашелся человек, который, находясь в подчиненных князю отношениях, раскрыл перед ним ужасную картину "иродовой работы". Человек этот назывался Шмидт; он не пользуется известностию Самарина и графа Сологуба, но достоин, однако, благодарного воспоминания со стороны русских.

Шмидт был чиновник, состоявший при генерал-губернаторе, и чем скромнее было его значение, тем выше должна быть оценена его благородная искренность.

Находясь в каких-то деловых разъездах и сталкиваясь с русскими староверами, г. Шмидт, вероятно, видел те же мучительные сцены, которые терзали графа Сологуба, но г. Шмидт обобщил явление, сделал из него правильный вывод и указал на самое радикальное лекарство.

Чиновник Шмидт (7-го марта 1861 года, № 25) не обинуясь представил князю Суворову, что "благосостояние, бывшее у раскольников десять лет тому назад, ныне уже не существует, а на место оного вкрались пороки, леность и пьянство, чего прежде не было. Закрытие молелен имело влияние на развитие между ними безнравственности, преимущественно между молодыми, но присоединение к православию было очень незначительно. Даже наказания не могли их склонить к возвращению в недра церкви". Эти десять лет и есть суворовский период в остзейщине. Г. Шмидт является в своем обширном донесении человеком умным и правдивым, а при том и образованным, хотя, конечно, в западном духе. Раскол он считает явлением невежественным, как оно и есть на самом деле, но лучшее богопознание, чем то, которое доступно невеждам какого бы то ни было религиозного толка, г. Шмидт ставит в зависимость от одного образования. Против раскола, по мнению Шмидта, властно только одно образование, и как он был убежден, так и представил князю, с прибавкою, что "по сему, во время всеобщей прогрессии в нашем отечестве, весьма радостное событие (составляет), что раскольники изъявили желание посредством устройства школ дать соответственное образование своим детям".

В радости, с которой г. Шмидт возвещал князю Суворову об этой "прогрессии", сквозило несколько странное в немецком человеке увлечение и даже какой-то гелертерский восторг, объясняемый, впрочем, довольно общим живым настроением многих благородных людей, имевших счастие дышать свежею атмосферою утренней зари царствования Александра II. Г. Шмидт набрал у раскольников из разных деревень просьб об открытии школ и летел с этою ношею в Ригу, как голубь с масличного веткою. "Прогрессия", которую он ощущал, была ему порукою за успех, а, между тем, дело научной "прогрессии" уже началось: раскольники, "осмеливаясь просить о благосклонном разрешении школ", в самой вещи поспешили завести школы, а немцы им в этом мирволили, и защищали школы от происков православных священников. Орднунсгерихты в этом деле даже предстательствовали "о необходимости учреждения особых первоначальных раскольничьих школ во всех обитаемых раскольниками местностях", так как, по мнению этих немецких учреждений, "принуждать раскольников силою отдавать детей в школы православные неудобно". Но русское православное духовенство не разделяло этой немецкой выдумки и находило, что принуждать — удобно.

Князь Суворов поддался "прогрессии", в которой немцы убедили его на пользу русских староверов, и 23-го декабря 1860 года, за № 4103, сообщил архиепископу Платону "о ходатайстве орднунсгерихта о разрешении раскольникам начальных школ", но высокопреосвященный Платон взглянул на это ходатайство неблагосклонно.

В архиве рижского генерал-губернаторского управления есть отношение владыки к князю Суворову, от 20-го мая 1861 года, за № 281, где пространно изложены доводы, которые нынешний митрополит Киевский, а тогдашний архиепископ Рижский, считал нужным сделать против ходатайства староверов о разрешении им завести для своих детей начальные школы. Документ этот очень интересен и на него стоит теперь указать для сведома того лица, которому, вероятно, когда-нибудь доведется очеркнуть характер деятельности высокопреосвященного Платона, достигшего ныне высокого поста в церковной иерархии. По-моему, этот святитель представлен Юрием Федоровичем Самариным, может быть, несколько с партийной точки зрения, — во всяком случае неполно. Доводы высокопреосвященного Платона были противны желаниям староверов; он находил, что особые школы раскольникам не нужны и вредны. Доводы владыки были неновы, а при том, как последствия показали, и несправедливы. Раскольничьи школы в Остзейском крае ныне существуют и не принесли ни малой доли того вреда, какого опасался высокопреосвященный Платон, ссылаясь на известный ему "секретный указ Св. Синода, от 29-го октября 1836 г. за № 13023". Но в числе этих доводов были и такие, которые могут всякого удивить своею наивностью, способною, впрочем, с самой выгодной стороны рекомендовать замечательную чистоту сердца высших представителей русской церкви. Так, напр., высокопреосвященный Платон плохо верил орднунсгерихту и г. Шмидту, что раскольники хотят учить детей и уже учат их в школах, а старался убедить князя Суворова, что раскольники просят дозволения устроить школы совсем с другим умыслом, — именно, чтобы под видом школ иметь помещения для моленных и совершать там богослужение. Вместо фактов, удостоверенных орднунсгерихтом и чиновником Шмидтом, что школы уже есть и в них дети действительно учатся, владыка Платон привел другой факт, а именно: "Один раскольник сказал известному мне (т. е. Его высокопреосвященству) человеку, что они не нуждаются в школьном доме. Да и зачем наука, — говорил раскольник, — когда немного остается до кончины мира".

Оценить достоинства достоверности этих двух "фактов" нетрудно при одном сопоставлении того, что за первое ручались орднунсгерихт и чиновник Шмидт, а второе все держится на каком-то разговоре какого-то incognito с каким-то темным дурачком.*

______________________

* Ю.Ф. Самарин упоминает о в.пр. Платоне как о полезнейшем борце за русское дело, в чем он и столкнулся с кн. Суворовым, но русские староверы все-таки больше всего помнят "Платонову гонительность". И то, и другое верно и поучительно. В эти дни, когда писалась настоящая статья, в Риге скончался епископ Филарет (Филаретов), который совсем не беспокоил староверов, но в борьбе за русское дело имел большие неприятности и не избежал больших ошибок. "Церк.-общ. вестник" (11 марта, № 35) их отмечает, указывая на слитие в этом крае дела школьного с церковным, из чего возникают затруднения, в других местах не существующие. Это достойно большого внимания и способно пролить свет на несоответствие религии служебной роли политическим целям, которые гораздо вернее достигаются другими средствами. Ренан, конечно, совершенно прав, говоря, что национальность образовывается не расою и не единством исповедания (напр., в Швейцарии), а она образовывается "единством страданий и упований". В этом направлении "национальное единство" в русском смысле на Балтийском поморье может быть весьма велико и сильно, ибо к нему примкнут все "униженные и оскорбленные", но их не надо разъединять каким бы то ни было вмешательством в вопросы их совести, дорогие и щекотливые для всякого человека. Вопрос национальности этого края будет решен в русском смысле в тот самый день, когда "униженные и оскорбленные" почувствуют, что правительство не делает исключения для "привилегированных"; но это может сделать государственная политика, а не церковь, которая только ставит себя в двусмысленное положение и ничего не достигает для объединения.

______________________

X

Но как же оценил это князь Суворов и что он предпринял в своем новом настроении, отвечавшем духу "прогрессии"? "Современные известия" говорят, будто "немецкое образование сделало из него то, что он преклонялся перед неметчиной"; но если бы это было так, то в настоящем характерном и важном деле, которое я излагаю, подкрепляя каждое положение ссылкою на официальные бумаги, князю ничего не оставалось, как настаивать на том, куда клонили немцы, выразителями которых служили орднунсгерихт и г. Шмидт, убеждавшие князя разрешить русским староверам открыть первоначальные школы. Но, однако, князь так не сделал: тут он перед неметчиной не преклонился и не только не разрешил школ, но не положил конца их преследованию, которое, как мы сейчас увидим, продолжалось по почину высшего представителя епархиальной власти и очень любопытно по приемам, какие обнаруживали духовные, и по отношению к их заботам со стороны гг. немцев.

Здесь мы опять встречаем смесь "строгой исполнительности" и крайнего "отвращения", которое доводит точных исполнителей до некоторой издевки над распорядителями.

Образец этого "отвращения", насколько оно могло быть выражено при осторожности немецкого чиновника, сохранил для нас дерптский протоиерей Павел Алексеев, который исполнял поручения высокопреосвященного Платона "относительно открытых раскольниками школ". Наш епископ и его протоиерей печаловались немцам о закрытии русских староверческих школ в деревнях Воронье и Больших Кольках, и о. Алексеев это записал на память потомству.

"Я лично входил в сношения с директором Дерптской гимназии г. Шредером", — писал святителю отец Алексеев (27-го сентября, № 507), но г. Шредер "объявил", что "по особому положению сельских школ в Лифляндии, они не подчинены директору, но заведует ими особое правление, председателем которого состоит г. фон Клодт, сын бывшего суперинтендента, а потому директор не может иметь влияния на открытие или закрытие сельского училища. Впрочем, если бы, говорил он, последовало начальственное предписание ему, то он с готовностью исполнит оное, хотя, откровенно говоря, не предвидит в том никакой пользы, потому что в отдаленных селениях не может иметь наблюдения за открытием таковых школ".

Выслушав этот полный иронии отзыв директора Шредера о его "готовности исполнить" предписание в деле, которое до него не относится, а подведомо совсем другому должностному лицу, отец протопоп передал слова Шредера преосвященному Платону, как будто вовсе не замечая, что немец над их заботами о закрытии школ шутит, и притом шутит чисто по-немецки, т.е. довольно грубо.

Так же незадачливо ходил протопоп с поручением высокопреосвященного Платона и к попечителю Дерптского учебного округа. Он изложил попечителю, что ему сказал г. Шредер, но попечитель тоже не оказал горячности к исполнению желаний архиепископа, а даже "подтвердил слова директора", и с мало скрываемым желанием отделаться от докук архиерея и протопопа направил взгляд их по иному направлению, которое более соответствовало достоинству и цели их искательств. Попечитель сказал протопопу, что "если последует форменное представление, то он предпишет закрыть школы, но признаёт, что этим не будет достигнута цель, по невозможности наблюдать за открытием школ, и еще находит, что это может более усилить ненависть и отвращение раскольников к православным священникам".

Итак, опять "отвращение" и опять "ненависть"... И об этом говорят духовному лицу, нимало не стесняясь, а оно это слушает и передает своему владыке... О том, что "ненависть и отвращение к духовенству" существуют — они уже не затевают никаких споров и возражений. Это приемлется как нечто следующее по заслугам, но отречься от старых привычек, возбудивших "ненависть и презрение", они не хотят. В виде уступки времени они не отвергают уместности забот попечителя учебного округа, чтобы еще более не усилить "отвращения".

"В предотвращение этого" попечитель посоветовал отцу протопопу оставить прямое хождение по ведомству просвещения, а "действовать через жандармского штаб-офицера, который тем особенно удобен, что не обязан указывать, откуда он получил известные сведения".

Попечитель стыдился за нашу церковь и дал ее представителю недурную, но и неодобрительную мысль прятать от света, что "школы закрываются по требованию православного духовенства". Сам попечитель лгать не хотел о том, кто в этом деле доносчик и истец, а рекомендовал более покладливое сотрудничество жандарма, который, что пишет — в том не дает отчета. Отец Алексеев и тем не обиделся, — напротив, он все это "с благопокорностью" довел до сведения преосвященного Платона и прибавил, что в самом деле "раскольники весьма желают открыть у себя школы", а "при таком настроении весьма важно было бы, если бы местная земская полиция строго следила, чтобы они самовольно не открывали школ". А "чтобы побудить земскую полицию действовать таким образом", протоиерей рекомендовал способ негласный. Он находил, что "довольно будет, если его светлость г. генерал-губернатор (кн. Суворов) выразит положительно свое желание об этом исправникам".

Вот какой проспект делу открывал отец протопоп, и по этому проспекту духовная колымага поехала, — может быть, вовсе и не замечая, что катится по колеям, указанным ей немцами, которым она надоела своим беспокойным скрипом. Это совсем не то, что думает или, по крайней мере, пишет в своем заказном сочинении профессор Субботин: дерптский протопоп знал, что немецкие чиновники поусердствуют и "с отвращением, но строго" исполнят все, что им предпишут, только проку от этого не выйдет, а стыдно будет. А потому протопоп предложил своему архиерею вести подход под школы "тихою сапою".

И что же сделал князь Суворов? — Он тоже прогулялся этим проспектом, на который его вывели не немецкие люди, которым в настоящем деле принадлежит гораздо лучшая роль, а русские, которым немцы только насоветовали у нас же изведанное средство вредить людям так, чтобы те не знали, от кого идет вред. Князь поплясал тут и под русскую дудку*

______________________

* Позже, когда князь Суворов не имел уже прямого влияния на дела староверов, он стал их большим защитником. В бытность его петербургским генерал-губернатором, да и после того, он принимал их депутации и соболезновательно относился к их неудачам по "исканию школ". Среди вожаков московского староверия он снискал себе этим большое расположение, и я помню, как однажды за трапезою, где пили за его здоровье, было возглашено:

Поднимем бокалы и сдвинем их разом:
Ура, князь Суворов, — спасет нас твой разум!

______________________

XI

А потому я, на основании всего мною изложенного, решаюсь думать, что князь Александр Аркадьевич Суворов, имевший, по уверению многих, очень доброе сердце, но оказавший много вреда русским людям Остзейского края, сделал это не по причине "немецкого образования", перед которым он, будто бы, преклонялся, а совершенно по другим причинам. Одни из этих причин зависели от природных свойств князя, к чему никто не может иметь претензии, так как, по раскольничьему определению, "сам Бог не был властен в его мыслях", а другие хотя и произошли от образования, но от образования не германского, а от того особенного русского образования, которое князь получил в особенных русских заведениях, где ничто не приуготовляет людей к деловитости, а дает им только что-то вроде чего-то.

"Современные известия" правы, говоря, что князь Суворов "может послужить примером и уроком", но урок, заключающийся в его примере, дается не тем, "которые везут своих детей учиться в Германию", а тем, кто, имея шансы рассчитывать на широкую государственную карьеру для своих детей, отдает их учиться в те особенные заведения, которые заманчивы своими привилегиями. Это, конечно, без всякого сравнения вреднее, чем солидное образование германское, которое ни в ком не убивает высокого патриотизма, а, напротив, часто развивает его в наилучшем духе, чему мы, не заходя далеко, можем указать примеры на Константине Сергеевиче Аксакове, Федоре Васильевиче Чижове и других известных представителях славянофильской партии. Совсем не то представляет образование, получаемое в особенных русских учебных заведениях, выпускающих не образованных людей, а привилегиантов. Князь Суворов был типическим представителем именно этой школы, не имеющей себе сравнения в природе: он был не немец, а привилегиант, и, угнетая русских в Остзейском крае, он рабствовал не "неметчине" в смысле предпочтительной национальности или культуры, которая бы ему нравилась, а он рабствовал аристократизму, — потому что немцы здесь привилегированны, а он почитал себя обязанным стоять на стороне привилегированных людей. Правда, что в данном случае таковыми являются немцы, — но это для князя Суворова была не более как только историческая случайность. Если бы в Остзейском крае шашки перемешались до того, что аристократический вопрос представляли латыши и эсты, и если бы эти последние чисто говорили по-французски, то князь, несомненно, был бы за них, как он, в бытность свою генерал-губернатором Петербурга, во время последнего Польского восстания, пытался предстательствовать за поляков и получал от графа М.Н. Муравьева за свои вмешательства всем известные анекдотические нотации, может быть, впрочем, не ощущая даже их едкого саркастического яда.*

______________________

* Верное и замечательно меткое определение государственных способностей Александра Аркадьевича Суворова желающие найдут в записках покойного гр. М.Н. Муравьева, написанных с большою искренностию и талантом. Князь Суворов стоит там между гр. П.А. Валуевым и Ал. Л. Потаповым. Записки эти до сих пор обращаются только в рукописных копиях, но, однако, не составляют уже большой редкости... По слухам, они не в долгом времени будут напечатаны за границею.

______________________

XII

Напоследок, кажется, надлежит сделать еще одну поправку против замечаний уважаемой московской газеты о той черте князя Суворова, что, "пользуясь полным доверием императора Николая Павловича, князь, однако же, не стеснялся уклониться от исполнения высочайшей воли". В том, что уклонение было допущено покойным Суворовым по вопросу о введении русского языка, — не может быть никакого и спора; вина его непосредственного и дерзкого ослушания налицо, но в деятельности Суворова есть нечто еще худшее, чем ослушание воли монаршей. Это — введение своего монарха в заблуждение и вызов его на гнев и незаслуженные кары. Князь своими представлениями о бездомных детях, которых сам же он лишил общественной помощи, раздувал это до значения события, угрожающего обществу. Государь Николай Павлович ему поверил и... это причинило целому населению ужасное горе. Таким поступком князь Суворов вовлекал полагавшегося на него государя на путь ошибок и вызывал в его душе ожесточение, которое падало всею тяжестью царского гнева на существа столь бессильные и жалкие, как русские мальчишки, скрывавшиеся в одном мешке.

Истинный монархист и добрый верноподданный, каким, вероятно, был в душе князь Суворов, не должен бы попускаться на такие дела...

"Современные известия" говорят, будто князь "отлично понимал", чего не надо делать, и все-таки делал это; но все, что мною теперь рассказано, я думаю, должно каждого убедить в противном. Иначе многие дела князя слишком бы тяготели на его доброй памяти, особенно по отношению к двум много ему доверявшим государям.

При сердечной доброте князя, о которой так много рассказывают, его поступок с раскольничьими детьми был бы совершенно непонятен, если бы для него не существовало традиционного объяснения в довольно общей склонности многих наших деятелей созидать страхи, дабы подавлением их рельефнее выставлять свою деятельность. Но опять и эта склонность не может быть отнесена к результатам заграничного образования, ибо она по преимуществу проявляется в России, и притом среди людей самых разнообразных направлений. За это постоянно хватаются и консерваторы, и прогрессисты, и ханжи, и атеисты. В последнее время перестали брезговать этим даже и славянофилы. Это если не природа, то привычка детства, которая только неравномерно развивается той или другой школой, и в сем последнем отношении достойны предпочтения, конечно, те школы, которые сообщают своим воспитанникам как можно более всесторонней неумелости. Суворов был чрезвычайно верным выразителем этой русской школы, с самого начала своей государственной карьеры, когда он еще юношею седлал коня для одного поля, а выезжал на другое. Вся жизнь его была вариациями к этой художественной увертюре, исполненной в молодецком тоне, известном у нас под названием "neglige с отвагой".

Люди германского образования в этой манере не играют: они для этого слишком педантичны.

Личность покойного князя Суворова, мне кажется, впрочем, гораздо менее интересна, чем личности его русских выучеников и сподвижников, доселе занимающих видные места в Остзейском крае. Их характерная служебная деятельность стоит быть представленною общественному вниманию, и я попытаюсь этим заняться, так как теперь это будет не безвременно и, может быть, небесполезно.*

______________________

* В поляках низшего класса князь полонизма не прощал и иногда преследовал даже отдаленные на него намеки. В Риге рассказывали, что там был кузнец или экипажный мастер, поляк и большой чудак, который между прочими странностями имел привычку хвалить что бы то ни было сравнением с католическою верою. Так, он говорил: "это честно, как католическая вера", — "твердо, как католическая вера" и т.п. Раз он делал по приказанию князя какую-то работу, и когда ее окончил, то на вопрос князя: "Хорошо ли это сделано?" — отвечал: "Хорошо, как католическая вера". Его за это наказали, — по его словам, "так памятно, как католическая вера".

Впервые опубликовано: Исторический Вестник. 1882. Т. VIII. Апр. С. 185-207.

Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист.