| ||
|
Возвратясь в Петербург после летней отлучки и начав пересматривать вышедшие в это время литературные новости, я нашел в августовской книжке "Исторического вестника" одно замечание, обязывающее меня сделать небольшие разъяснения по двум достойным внимания вопросам. В "Историческом вестнике" нынешнего года были мною напечатаны две статьи "Унизительный торг" и "Благословенный брак". Первая написана мною как а propos, по случаю нынешних забот о том, чтобы в русских городах, и особенно в столицах, не было женщин, промышляющих своими прелестями. Я привел историческую справку из принадлежащих мне бумаг покойного Пеликана, где писано, между прочим, и о подобных же хлопотах, бывших ранее, веденных с энергиею и не окончившихся ничем. Там я подробно рассказал, какие это давало смешные результаты, пока все родовые потуги кончились и гора родила мышь, убежавшую в норку. В статье моей я приводил, между прочим, секретное донесение, последовавшее в 1855 году из Риги в Петербург. В 1855 году был такой взгляд, что для очищения русской земли от продажных прелестниц прежде всего надо прекратить приток их из-за границы, и тогда на Ригу было указано как на "главный порт торговли женщинами". Но когда из Петербурга спросили, нельзя ли ограничить или даже положить совсем конец промыслу прелестниц, то из Риги последовал энергический ответ, что там об этом даже не хотят и думать. В рижской бумаге читаем такие резоны, что перевести торгующих собою прелестниц будто нельзя, потому что это (по мнению рижан) стало бы "угрожать семьям", и притом (опять по рижским суждениям) — будто это самая пустая затея, неосуществимость которой давно доказана. Что напрасно-де и восставать против неизбежного и даже нужного... Распутство-де было всегда и будет всегда, и если земля терпела его во времена библейские, когда всякий мальчик мог жениться даже ранее своей половой зрелости, то нынче, когда молодой человек учится до тридцати лет и не может жениться (например, студенты) и когда чрезвычайно много мужчин оторвано от семейной жизни (солдаты), то (по мнению рижан) даже смешно и бесполезно усиливаться достичь чего-нибудь оцеломудривающего общество, заключенное в такие целибатные условия. По мнению рижан, общедоступные прелестницы совершенно необходимы везде, где условиями жизни множество мужчин побуждается жить безженно. А потому (по мнению рижан) проституция в Риге столь им нужна, что они ее истреблять не находят нужным и даже не сочли бы это за безопасное, так как она будто защищает неприкосновенность семейных женщин. По этим основаниям, рижане в 1855 году отписались секретно в Петербург, что они совершенно не желают и не могут решиться останавливать транзитный ввоз прелестниц из-за границы, так как за этими женщинами рижане видят средство охранить свои семьи и в то же время дать возможность юношеству подольше учиться, а не жениться. Эти женщины, думалось рижанам, представляют учащимся большие удобства, пока придет нескорое время поокончить долгие курсы и хорошо устроиться на службе, да тогда уже и завести себе свою жену... Это рассуждение немецки холодно, но оно, быть может, не безосновательно. Моя статья, извлекшая на свет этот любопытнейший по своему чистосердечию памятник рижских нравов, была напечатана в майской книге "Исторического вестника". В русских газетах она прошла незамеченного, вероятно, потому, что газеты наши тогда сами много говорили о пасторе Дальтоне, который намерен перевести публичное распутство в России; но в Риге, где вопрос о девицах в 1855 году не циркулировал, статью мою заметили и подали оттуда отповедь. Неизвестный мне старожил Риги пожелал дополнить мои сведения теми, какие он имел, и человек этот объяснил, что описанные в рижской бумаге торговые дела живым товаром в Риге действительно были и Рига не без основания пользуется наихудшею на этот счет репутациею, но все это прошло: теперь Рига утратила свое главенствующее значение по ввозу заграничных женщин в Россию. К этому я считаю долгом сказать от себя, что, когда весною начали писать об "унизительном торге", я чувствовал какое-то досадительное легкомыслие во многом, что высказывали, и захотел сам, своими глазами, проверить, как идет это дело на месте; с этою целью я, тотчас по отпечатании моей статьи в "Историческом вестнике", поехал в Ригу и в Митаву, где пребывают главные "макавейши" и где обыкновенно шла рассортировка женщин и подбор их во вкусе данной русской местности. Митава даже была важнее Риги, и туда из Риги выезжали эксперты встречать партии и перебивать лучший товар на дороге. По привычке моей я хотел изучить и знать этот растревоженный нынче вопрос так, чтобы не судить о нем с чужих слов и не говорить ничего на ветер — ни в защиту планов г. Дальтона, ни в уничижение их сомнительного достоинства. И вот что узнал я. Все, что пишет в августовской книге "Исторического вестника" неизвестный мне рижанин, — совершенно верно. Рига нынче действительно утратила свое значение как главный рынок привозных женщин, а в Митаве только и осталось замечательного, что один нос Иоганна Эрнеста Бирона (нос большой, но, кстати сказать, нимало не поврежденный. Рассказы о том, будто кто-то отломил нос Бирону, — чистейшая выдумка. Нос только очень ссохся в его хрящевой части). По рассказам сведущих людей, т.е. маклеров и маклерих ("макавейшей"), с торговыми операциями женского рода пошло в ход не замечаемое до сих пор "обратное течение", т.е. не только ослабел и пришел к ничтожеству ввоз, но начался вывоз женщин из России за границу. Можно ли этому верить? Да, — ответствую за себя, — этому нельзя не верить, хотя торг этот и неуловим ни для полиции, ни для статистики. В Одессе на эти случаи уже давно наталкивались власти, но они отцеживали комара и, не замечая, глотали верблюда. То, что попадалось властям, есть капля в море. Вывоз русских прелестниц начался повсеместно, где есть транспортеры женского товара. И Рига, и Ревель нынче уже не столько снабжают Петербург, сколько сами получают из Петербурга. Вообще "порта разврата" теперь сами пользуются от избытков России, и отсюда же наши русские женщины, изгоняемые из оцеломудриваемых ныне русских городов, переходят на заграничные рынки.* Ввоз более не представляет прежних выгод, а вывоз является как естественное последствие отлива, созданного известными мероприятиями. Положение дела действительно вполне переменилось. ______________________ * Ход дела представляется такой: женщины известной категории, будучи высланы из Петербурга "на родину", не находят здесь ни рода, ни племени, ни крова, ни пропитания. Их матери, тоже девицы, писались в каком-нибудь городке, откуда получали паспорты; но никогда там не бывали и никого не знали. Таким образом, родина эта является чистою фикциею, в которой нет ничего существенного. Понятно, что женщины опять бегут с этой родины и, боясь показаться в Петербурге, пробираются дешевым морским путем через Кронштадт сначала в Ревель, а потом в Ригу, где их встречают "янтарные жиды", т.е. евреи из Полангена, промышляющие по "штранду" мелкими полангенскими изделиями из янтаря. Торгуя вразнос, "янтарные жиды" проникают всюду и умеют понять положение своих покупательниц. Они же знают, что им и предложить, так как Поланген имеет близкие сношения с Кенигсбергом и Данцигом, где никогда не прекращается спрос на красивых и доступных женщин, без различия к какой бы национальности они ни принадлежали. "Янтарный жид" берет петербургскую высланку в свои руки и маклерит ею, помещая ее в "матросских заведениях" в Риге же или выпроваживая, тоже для матросов, за границу. Таков этот путь, и в нем, конечно, надо видеть объяснение того странного, но многими замечаемого явления, что между продажными прелестницами в Кенигсберге и Данциге в последнее время часто встречаются женщины, говорящие по-русски. В Берлине их теперь тоже, говорят, немало, и они не подвергаются высылке из Пруссии наравне с прочими русскими подданными. Может быть, в Пруссии на этот счет существует тот же самый взгляд, какой в 1855 году выражали немцы в Риге, т. е. что лучше оберегать от соблазна своих женщин и для того давать место вести унизительный торг чужеземкам. С этой точки зрения наши прелестницы действительно могут не подходить к разряду лиц "нежеланных" и терпятся там, как элемент, который с прусской точки зрения полезен для охраны семьи и необходим, пока молодые люди будут вынуждены долго вести безженную жизнь. Экспорт этот, вероятно, должен иметь большое развитие. ______________________ В заключение "рижский старожил", отозвавшийся на мою статью об "унизительном торге", говорит, что "при настоящем уровне нравственности у мужчин" хлопоты об исправлении пустивших себя в торг женщин "бесцельны". Хлопотуны, занятые нынче этим делом, не замечают, что они не уменьшают, а, напротив, усиливают разлив зла, ибо их мероприятия только ускоряют обмен веществ: "на место исправленной особы необходимо должна поступить новая, свежая сила". Это совершенная правда, и я вполне разделяю мнение "старожила", а вывел я на свет рижский документ 1855 года вовсе не затем, чтобы его оспаривать в его основаниях, а, напротив, для того, чтобы в резких, но основательных суждениях этого документа, газетным публицистам, может быть, неизвестного, дать этим почтенным деятелям материал для основательных статей. Я думал, что они захотят потрактовать вопрос зрело, без пасторских или дамских сантиментов и без репортерского пустозвонства, но я ошибся: мне не удалось заинтересовать моим материалом живое внимание писателей, и документ, который до сих пор один выражает более горькой, но верной правды, чем все новейшие разглагольствия, не послужил ни к чему для русского опыта. Рижские немцы 1855 года и нынешний рижский "подписчик" "Исторического вестника" совершенно правы, предсказанные ими бесцельность и ускорение обмена сил — все это уже налицо, все происходит перед нашими глазами и даже плещет избытком через края фиала на чужие края. Чтобы достичь этого, надо было иметь не только слепой "дальтонизм", но и упорство, которое способно ставить свой вкус выше всех доводов опыта и рассудка. Я так же, как и рижский "старожил", отнюдь не имел в виду порицать рижских немцев за то, что они в 1855 году не дали места в своем городе "бесцельным" заботам; напротив, я признаю их заслугу в том, что они (как я имел случай показать) хоть на время остановили в России те "бесцельные" меры, которые тогда еще, по фантазии княгини Васильчиковой, готовы были взыграть во славу "усиления обмена". Каждый основательный человек, конечно, согласится с моим почтенным оппонентом, что, если браться за это дело всерьез, а не для одного шуму и эффектов, то надо начинать оцеломудривание не с женщин, которые себя предлагают по бедности и слабоволию, а надо обратить внимание на "нравственность мужчин". Главное же, надо никогда не рассматривать этого дела иначе, как в связи с такими обстоятельствами в государстве, которые удерживают миллионы мужчин самого цветущего возраста в безженном положении... А между тем летом 1885 года, по поводу толков о разврате в Англии, многими газетами было откровенно высказано, что женитьба стала не по силам, ибо она требует достатков, а недостаточных людей более, чем достаточных... Вот где еще с особой стороны обозначается зло, с которым не сладить ни пастору, ни дамам, ни полицеймейстерам... Положение роковое. Второе замечание отозвавшегося в "Исторический вестник" рижанина касается "благословенного брака" у рижских староверов. Рижанину не нравится, что я сравниваю в благодатном отношении староверческих наставников с лютеранскими пасторами. Я думаю, однако, что я совершенно прав: в благодатном отношении наставники и пасторы равны, ибо и те и другие суть миряне. Они, как и все мы, обыкновенные смертные, не могут осуществить тех таинств, которые в полноте совершаются в православной церкви при посредстве "руки освященных". Без "освящения", или рукоположения, с церковной точки зрения, нет и не может быть таковых полных "тайностроителей". Это так, а не иначе с русской и православной точки зрения, а мне только с этой точки зрения и нужно было делать сравнения. О других сравнениях я не говорил и не имел нужды их касаться. В вопросе о благословенном браке у рижан есть нечто иное, на что мой внимательный рижский читатель имел возможность сделать мне указание, очень полезное для изучения дела. О благословенном браке собственно у рижских староверов у меня не говорилось, ибо я до нынешнего лета не знал, как такой брак совершается в Риге, где староверы представляют из себя мешанину и сами не знают, "коего они духа". Ныне я знаю и могу сказать, что у них вовсе не принят тот "чин" брачного благословения, который я напечатал в "Историческом вестнике", а рижане действительно только молебствуют о новобрачных. Вместо того стройного и изрядно сочиненного "чинка", которым обиходятся бракоприемлющие поморцы, живущие по Волге, у рижан для брака соблюдается лишь следующее: "Приводимые наставником жених и невеста становятся перед аналоем, под паникадилом, и кладут поклон приходного начала. По замолитвовании наставника, читается псаломщиком начал: Царю небесный, Святый Боже, Пресвятая Троица, Слава и ныне, Отче наш, Господи помилуй (12 раз), Приидите поклонимся. Поется клиром псалом Давидов "Блаженни вси, боящиеся Господа" (дважды). Засим тропарь Кресту, "Спаси Господи люди твоя", затем тропари храмовые Иоанну Предтече, Николаю чудотворцу, Слава и ныне, Успению Богородицы, тропарь Богородичен, Ангелу Хранителю, Господи помилуй (12 раз), Прокимен, Апостол, Евангелие, читающееся при браке, тропарь Святии мученицы, иже добре страдаша и венчашася, Слава Тебе Христе Боже, Господи помилуй (40 раз), Слава и ныне, чтение наставником поучения св. Иоанна Златоустого: "како подобает мужьям с женами житии", крестное целование и поцелуй новобрачных, Честнейшую херувим и конечный отпуск". Вот и весь чин бракосочетания у рижских староверов. Он далеко не имеет той полноты и применительности, какую имеет чинок, пропечатанный в "Историческом вестнике", и обнаруживает давно указанное мною рижским староверам их "невегласие". Они приемлют брак, как "поморяне", и в то же время устраняются от освящения его приспособленными молениями, но они и не "федосеевцы", к которым, однако, любят причислять себя. Двадцать лет назад, посетив впервые рижских староверов, я написал о них в газетах и в отчете министру, что они "не знают, коего они духа". Рижанам это показалось тогда за обиду, хотя я не имел и не имею ни малейшего желания чем бы то ни было их обидеть. Ныне же, еще раз посмотрев на них в течение целого лета и вникнув во все их религиозные понятия, в особенности в их понятия о браке, я тверже и настойчивее, чем ранее, могу сказать, что взгляд рижских староверов на брак не отвечает ни чистому помор-ству, ни настоящему федосеевству, а представляет (по местному выражению) нечто "перебалованное". Чинок "благословенного брака", составленный чистыми поморцами в Рыбинске, я роздал нескольким из рижских староверов. Он их заинтересовал и даже очень понравился им, но пожелают ли они его усвоить, как усвояют другие бракоприимцы, я не знаю, и более склонен думать, что этого не случится, потому что дело это и так удовлетворяет местной потребности, а "буквалистов" и "справщиков" у рижан нет.* Нынешнее староверческое население в Риге представляет массу очень косную и мало доступную просвещенным влияниям, хотя бы такие влияния шли даже от верных своей общине староверов. Уроки "прекословцев священным музам" оставили здесь глубокий след. А притом в рижской общине теперь нет совсем ни одного начитанного "буквалиста", и их нынешние "наставники" сияют разве "единою простотою", да и людей с большим влиянием в этой общине в настоящее время не стало. После кончины вдовы Александры Кузминишны Поповой — женщины с умом и с тактом, которую звали, шутя, "рижской посадницей", здесь нет более ни одного лица с выступающим и главенствующим значением. Ровная, бесцветная, утомительная гладь, среди которой не на чем остановиться и отдохнуть глазу. ______________________ * У русских рижан древнего благочестия, которые во все время усиленных давлений на староверие пользовались сравнительно гораздо большею свободою, чем в великорусских городах, сильно окрепла общинность, но вера и религиозная литература, или так называемый "буквализм", никогда не процветали. Замечательно, что во всем "Историческом словаре" знатных буквалистов староверческой церкви (сочинен Павлом Любопытным, 1828 года, в Петрополе) встречаем людей из самых скромных уголков России и из самого низшего звания, но в числе всех 86-ти староверческих буквалистов из Риги просиял только один — Андрей Михайлович Пименов, но и тот описан Любопытным нелестно (17): "отличный член федосеевской церкви, тонкий буквалист, знатный бракобор, суевер, самонадеянный и просвещенным мужам прекословец, равнодушный церковного устройства и священных муз, тесного ума, крамольник в Риге церковного света, раб страстей, нерадивец любопытства, человек мутной души, враг ученых и благочестивых мужей". Таков был самый видный член староверия, просиявший в Риге. Павел Любопытный, конечно, знал Пименова и писал о нем в 1828 году, когда Андрей Михайлович был еще жив, "имея от рождения только 67 лет". Архангельск, Саратов, Романов, Вытегра и Чугуев, даже села дали староверию более начитанных людей, чем Рига, где (по словам чиновника Сологуба), "благодаря принципу веротерпимости лютеранской церкви, староверам всегда было легче иметь книги и свободно читать оные". Замечательно тоже, что Павел Любопытный, сам старовер и знаток староверческих "разнствий", не обинуясь отчисляет Андрея Пименова к федосеевской, т.е. бракоборной церкви, а двадцать лет тому назад община избирала сына этого бракобора (Петра Андреевича) себе в попечители и вся темная масса за него стояла. Как же пробралися сюда поморские взгляды на брак и как они одолели бракоборные доводы федосеян?.. Вот что любопытно было бы дознать тому, кто живет в Риге и любит историю. ______________________ Кто хочет наблюдать самое очевидное вырождение и начало конца в русском староверии, тот лучше всего может сделать теперь такие наблюдения в Риге. Что засияет когда-нибудь на его месте, предсказать трудно, но чаще прочего можно слышать сочувствия "штунде"... Впервые опубликовано: Исторический вестник. 1885. Т. XXII. Окт. С. 228-232.
Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист. | ||
|