| ||
|
"И сии для души хороши"
После объявления льгот, дарованных русским разноверцам, именуемым "раскольниками", некоторыми сведущими в этих делах людьми было сделано разъяснение, что эти льготы составляют большой шаг к удовлетворению желания многих русских верить и молиться так, как им хочется; но что еще большее число других, тоже русских людей, разномыслящих с господствующею церковью, эти льготы не привели к той же радости. Дело в том, что объявленные льготы касаются только тех разноверцев, которые могут доказать, что они до сей поры не состояли на счету по реестрам православного ведомства, а между тем у нас нереестровых разноверцев или раскольников, как утверждал знаток этого вопроса Павел Ив. Мельников, — гораздо более, чем реестровых. Если мои личные наблюдения по этому делу что-нибудь могут значить, то я тоже решился бы свидетельствовать, что нереестрованных разноверцев, может быть, в два раза более, чем значащихся по реестрам. И, притом, разноверные разнотолки русские неизвестны самым усердным и внимательным исследователям (которых немного) и совсем неизвестны духовным, которых хотя и много, но которые отличаются поразительным незнанием ни истории, ни духа раскола. (Два, три исключения не делают разницы, так же как две, три ласточки не делают лета.) Народ сам знает, что среди него живет много людей "по тайной вере". Тайная вера — это все, что не церковно, но содержится церковными "по тайности", — "для спасения души". Схемы этим верам не составишь: П.И. Мельников взялся было за это и начал в "Северной пчеле" П.С. Усова, но бросил. Я видел, как составлялся этот труд, и помню, как П. И. не раз говорил, что "это — невозможно". Тайноверов в народе чаще всего обозначают названием "невыстоялых староверов", т.е. таких староверов, которые не выстояли против "страха самаринского" (чиновника Самарина) и против гонений других, более или менее достопримечательных, гонителей светского и духовного чина... Невыстоялые, по народному выражению, "споклись" или "спятились", то есть они, не стерпев гонений, согласились "отпасть отеческой веры" и "примазались к господке", — что в сокращении выражает "господствующую" или православную церковь. После такой "неустойки" тех "слабодушных" стали числить православными, и они тому покорились, но, на самом деле, остались и пребывают в староверии. Известно и всякому, кто пожелает удостовериться, может быть воочию доказано, что даже в самом Петербурге есть не только купцы и мещане, но чиновники и офицеры (не из казаков), которые Великим постом ходят исповедоваться и причащаться не только в единоверческие церкви на Николаевской и Захарьевской, но даже и на Громовское кладбище, где священнодействовали иереи шутовского (московского) рукоположения, отцы Наум и Ермил, а ныне священствуют иные, восприявшие благодать священства из того же неодобряемого источника... По другим местам подобные явления обнаруживаются несравненно сильнее, чем в Петербурге. Для спокойности — "господка", а для души — какое-нибудь тайноверие. В деревнях крестьяне, мошна которых очень тоща, не скупятся для души и весьма часто исполняют требы "во-двою", — т.е., чтобы "лихо спало тихо", — они поговеют у приходского батюшки "в господке", а потом, "для души", тайно съездят куда-нибудь "поправляться", к "верному попу". Исполняя таинства и обряды "во-двою", поверстанные в православие тайноверы сначала как бы грунтуются, по необходимости, "в господке", а потом начисто отделываются там, где, по их понятиям, чище; сначала пишут как бы начерно, чтобы зачеркнуть можно, а потом переписывают "набело". Способ этот — один из самых удобнейших для самого духовенства, ибо духовенство при такой практике дела не все теряет. Правда, что тайноверы в "господке", отправляя дело начерно, платят скупее, чем у своих тайных попов, но, однако, все-таки платят. Имей тайноверы возможность отделываться без "подчерна" — весь доход с них совсем был бы потерян для православного клира. Для всех таковых тайноверов — льготы, дарованные реестровым разноверам, не принесли никакого облегчения. Для тайноверов как дело было, так оно и остается теперь, после льгот, имеющих свое значение только для "выстоялых" и в реестры православных церквей не попавших. Новые льготы даже смутили этих "невыстоялых" и, особенно, тех из них, которые и "малодушества" никогда не обнаруживали, и не "спячивались в господку", а поверстаны в православие "дерзостию и насильством", т.е. просто записаны без их ведома в метрические книги православных церквей. Известно, что, ведь, все это в самом деле происходило и даже очень недавно: "Старцев пытали, браки расторгали и насильно записывали население православным" ("Церков.-общ. вестн.", 9-го июля 1883 г. № 88). Таковые "насильно записанные" думали, что их "выпустят назад", и ждали этого; теперь они видят, что этого не сделалось, и потому новое облегчение реестровым не облегчило тайных, но даже как бы еще отяготило их. Теперь для них еще как бы виднее стал их отрез от своих, с которыми они до сих пор "единились в гонении", и в среде отщепенства опять ныне происходит нечто смутное, умилительное и трогательное. Смутно и отстоявшим свою веру, "реестровым", которые получили льготы на условии не соблазнять и не "совращать" православных. Свободные более или менее лично, реестровые опасаются "притекания" к ним тех не отстоялых, или онасильствованных, которые "попали в господку", — реестровые "не имеют души, чтобы отгонять от себя тех истинных братии своих по вере"... А отгонять — необходимо нужно... И, вот, опять пошло недоумение и сомнение: как, в самом деле, помирить это хотенье и веленье? Н.А. Лейкин, написавший немало любопытных morceau [отрывков, сценок (фр.)] в своем жанре по случаю обнародования льгот раскольникам, кажется, немножко увлекся и погрешил, подумав, что отныне полицейская война с людьми древнего благочестия кончена и будто всякий разновер теперь может уже совсем поднять свое чело перед становым, урядником и, особенно, перед приходским дьячком, ведущим исповедные росписи... На самом деле, это не так, и все нами сейчас упомянутые "волостели" имеют еще очень много сильных касательств к староверству или, лучше сказать, разноверству, и они не утратят ни повода, ни возможности следить за разноверами до тех пор, пока в деле свободы совести последует что-либо, значительно не похожее на нынешнее. Доказательством же, что само самоверство или разноверство понимает это так, а не иначе, должно послужить то, что сами все обольгоченные разноверы не считают свое здание увенчанным, а с признанным за ними "мастерством устроиваться" ищут новых приспособлений. Так, например, по сведениям, которые, может быть, весьма мало значат для лиц официальных, но которые не могут не быть не интересны для исследователей раскола, разноверы наши изобрели новый, достойный внимания, способ создать такое положение дел, при коем закон о "неотстоялых" и "онасильствованных" будет обойден и дети родителей, против воли поверстанных в православие, получат душеполезное право сделаться реестровыми раскольниками. Любопытный и характерный способ этот, изобретенный сими "известными мастерами устраиваться", напоминает, некоторым образом, приемы библейских "египетских баб". Те, во время гонения на евреев при фараонах, как известно, намножили евреев вместо того, чтобы извести их, и были столь смелы, что не слушались самого фараона и даже дерзко его обманывали. По библейскому сказанию, египетские бабы поступали так: "Призва Фараон бабы и рече: бабы, бабы! егда бабите мужеский пол — убивайте его, а женский пол — снабдевайте его". Но бабы не хотели убивать мужской пол; они сожалели матерей и давали им способ скрывать рождаемых мальчиков, а фараону лгали, говоря, будто еврейки таят от них свою беременность и "рождают прежде, нежели к ним внити бабам". И теперь снова проходит слух о "бабах", которые бабят мужеский и женский пол у потаенных раскольников и, при этом, удивительно "снабдевают" мальчишек счастием принадлежать к лучшей, по мнению родителей, вере. Обстоятельный и полного доверия достойный реестровый старовер одной большой общины на Северо-Западе России рассказал мне следующую интересную новость, которую я и передам, как сохраняет моя память, почти его же подлинными словами. (Мне кажется, что это достойно внимания наших народоведов и исследователей раскола.) — У нас повсюду ноне пошла новая новость, у неотстоялых. Похочет какая мужняя жена дитя родить и ждет, пока ей крайний час придет, и ни немку, никакую ученую акушерку ни за что не кличет, а бежит к какой-нибудь нашей простой христианской бабе, какая принять ее согласна. А наши старушки добрые, всякая для души младенца на пользу согласна. Так, у таковой согласной бабы в сенях или избе ноне молодки и родят, и дитё ей оставят, и денег за повой и на крестины по силе своей подкинут, и сами у той бабы где-нибудь сколько-нибудь поспокоятся. Свои ее тут навестят, а она лежит да дитё кормит, или, если сильна, сразу же, родивши, домой сойдет, и дома из грудей в чашечку свое млеко цыркает, а баба тем матерним молоком дитё из рожка поит. Потом того, баба и посылает младенца с какою ни есть своей веры девкою или вдовою к старцам, чтобы окрестить и записать по нашей вере. Девке и вдове — все равно; они несут дитя к старичкам, говорят: "Готово, родилось, мое, приблудное, — крести по-нашему, — я не знаю, с кем нагуляла". Старички уж и мира отвыкли, не разбирают: крестят и ведение в полицию подают, а там дитя в реестр записывают, и готово! Потом несут дитя к родной матери и к отцу с таким оказанием, что "вот-де у меня дитя родилось не от закона, приблудное, губить его душу не хочу, а воспитать самой нельзя, потому что я хожу на фабрику. Если хотите, — возьмите его за приемыша и пусть будет вам за родного сына". А те, разумеется, того только и ждали. "Это, — говорят, — дитё — Божий гость, отдавай его нам", — и берут свое родное дитя вроде приемыша. Опять готово и уже прямо набело окрещено по старой вере, как родительское желанье было. Так потом он уже и пойдет в жизни правильно и возрастет, — весь смысл жизни в благочестивой вере постигнет (точно они считали предисловие к евангельскому изложению графа Льва Н. Толстого) и с летами дом на себя весь примет по усыновлению. А нам, как графам или князьям и баронам, никаких дворянских прав не надобно: лишь бы наше дитя при нас без сумления в родной вере росло и смысла достигло, а все другое другим оставляем. Предложил я вопрос: а как же в тех случаях, если не найдется в потребную минуту девушки, которая согласится понести ребенка и объявить его за свое дитя? А мне пояснено было, что это "пустяки: девок-де и вдов согласных есть очень много на всякий случай, и всякая мать, которая того похочет, заранее себе согласную женщину всегда подготовит, потому что своей вере все послужить рады. А если бы и совсем где девки или вдовки не было, тогда там сама повитушная баба одна сдействует: снесет младенца старичкам и сказывает: "Мне подкинули". Это все равно, старичок от своей рабы дитё примет и окрестит, а та добрая повитушка потом тем же самым манером окрещенное родным отдаст, а они скажут: "Подкидыш подкинут крещеный по старой вере... Одинаково крепкий старовер вырастет"". ............................................................ Вот вам и весь новый, весьма, на мой взгляд, интересный церемониал перевода детей из реестрового православия в реестровое же раскольничество!.. Придумано это не хитро и не мудрено, но, кажется, очень практично, прямо по-раскольницки. Есть, конечно, небольшая процедура, но она, без сомнения, далеко не так сложна и убыточна, как, напр., бракоразводная процедура с "достоверными лжесвидетелями". А если и по той процедуре (бракоразводной), говорят, происходит в год около 2000 случаев, то нельзя ли предположить, что по этой, более простой, процедуре (для каждой нужна одна "согласная баба") каждый год может благополучно совершиться, по крайней мере, такое же число переводов детей в раскол. Их, конечно, может быть и гораздо более; но допустим, что "согласные бабы" переведут из православия в раскол только две тысячи новорожденных мальчиков (о девочках не хлопочут, те сами отложатся). В десять лет, значит, может быть переведено 20 000 душ, — а в двадцать — 40 000. Двадцати лет эти ребята поженятся и образуют уже 20 000 раскольничьих семейств. Сколько же от них народится законных уже, настоящих, реестровых раскольников, которые через следующие другие двадцать лет тоже осемьянятся и станут "раститься и множиться"? Кому досужно — пусть тот посчитает и высчитает, а только, как нам представляется, дело это задумано просто, но очень хорошо, и те, кто полагает, что полиции ныне "оскудеша оружие в конец", — наверно ошибаются. Немало еще, по-видимому, предстоит очень серьезных дел, и на сей раз всё с бабами... Художественная наблюдательность Тургенева недаром отметила, как воробьи, наддавая, чирикали: "Мы еще повоюем, черт возьми!" Раскол неимоверно живуч. У тех, кто о нем судит и рядит зачастую без проникновения в дух его последователей, нет даже приблизительного представления о неуклонности его целей, которые никогда у искреннего исповедника не ограничиваются личною безопасностию, но всегда живут стремлением "собрати расточенная"... Эта забота в своем роде свята и вдохновительна для верующего, который чем он горячее, тем сильнее чувствует потребность прозелетизма, т.е. желает доставить своему искреннему те душеспасительные и душеполезные блага, которых сам себя считает обладателем. Это — закон веры, и ему в верующей среде ретиво служит всяк: сильный муж, хилый старец и каждая "согласная баба"... Всяк всяко ищет всюду "собрати расточенная в ковчег верного спасения". Вот тут-то — в этом неудержимом стремлении к такой развязке — и кроется сильная завязка какого-то нового положения дел, которое нет нужды усиливаться точно обозначать, но которое, во всяком случае, ручается, что дела с расколом еще будут. Без сомнения, это не будут дела во вкусе тех, с какими мы знакомы по почтенным историческим трудам Гр. Вас. Есипова, но это непременно будут дела, еще более замечательные и способные глубоко удивить современную юрисдикцию. Когда наша, до сих пор еще весьма немного сведущая в делах раскола, газетная печать скоропоспешно выразила свое удовольствие по поводу некоторых льгот, предоставленных разноверам, тогда более других в этом деле понимающий "Церковно-обществ. вестник" благоразумно воздержался от увлечений пылкого восторга и нашел место для "пожеланий, чтобы раскольники были ограждены от произвола и насилий местных властей"; а потом "Вестник Европы" провел хорошую оценку обстоятельствам, по которым раскол не может и не будет чувствовать себя свободным от "произвола властей". Но, собственно, и это все еще не то, что больше всего и всего неотлагательнее чувствуется расколом: они не могут отделить себя от нереестрованных, а всем нереестрованным разноверам страшны не "насилие и произвол" властей, а, напротив, страшны их точность, зоркость и исполнительность. Раскол, чтобы отстоять нереестровых, должен опять кривить чиновничьи души... Вот в чем нынешнее положение нимало не лучше прошлого, и оно даст непременно дурные результаты. Лжи в жизни и так много, а это еще ее прибавит. Улаживаться же все это будет при тех старинных средствах, которые давно уже известны и чиновникам, и разноверам, поверстанным против своей воли в православие. Вот об этом-то и надо пожалеть, потому что возвращение к таким средствам, с одной стороны, обижает дающего, а с другой — портит приемлющего, — вообще же, это опять плодит вокруг всестороннюю ложь, в которой не будет никакой возможности сообразить: кто из русских людей, действительно, на самом деле принадлежит церкви и кто числится в ее ведомстве только по одним бумагам... И пойдет это опять так тянуться и далее, idem per idem, [то же самое через то же самое (лат.)] пока, наконец, когда-нибудь исполнится пророчество одного из славянофилов, которому все казалось, что "наша раскрашенная барка, с тяжелой оснасткой и расписными флагами, сядет на сухом берегу, а живая вода отхлынет из-под нее и понесет на себе самодельные стружки да челнышки с излюбленными кормщиками невесть какого рода и племени". Впервые опубликовано: Новости и Биржевая газета. 1883. 20 июля. № 108. С. 1.
Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист. | ||
|