Н.С. Лесков
Унизительный торг

(По бумагам Евг. Венц. Пеликана)

На главную

Произведения Н.С. Лескова


"Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень"
(Иоан. VIII, 7)

"Горе миру от соблазнов"
(Матф. XVIII, 7)

Предмет, которого мы намерены коснуться в этой статье, в настоящее время часто обсуживается и занимает внимание друзей человечества, но он столько же важен, сколько и щекотлив.

То, что мы далее предложим читателю, пишется отнюдь не для удовлетворения чьего бы то ни было бесплодного любопытства, а предлагается как исторический материал, достойный благосклонного внимания людей, сострадающих положению молодых существ, которые делаются предметом унизительного торга.

В наши дни вопрос о торговле женскою красотою получил в Петербурге особенное оживление. Им энергически занялся один из здешних реформатских пасторов, г. Дальтон, с которым по этому поводу виделись известные представители ежедневной печати и сделали о его мероприятиях свои отчеты, отличающиеся, впрочем, большою нерешительностию. Можно думать, что как будто г. пастор Дальтон не сообщил им ничего нового и не убедил их в том, что он может искоренить старое вековое зло, против которого он ополчился, имея на то существенные поддержки. Потому теперь нелишне будет припомнить, что в этом роде было сделано ранее. Может быть, это на что-нибудь пригодится г. пастору или другим лицам образованного им союза.

Судя по тому, что нам довелось читать о намерениях пастора Дальтона очистить русскую столицу от женщин, промышляющих своею красотою, газетные публицисты говорят неясно, так что не всегда поймешь: идет ли дело о том, чтобы охранить женщину от истязаний непосильной борьбы, приводящей ее иногда к решимости торговать собою, или дело идет только об удалении известного рода лиц долой с глаз. Без сомнения, сказанная неясность легко может происходить от малого знакомства с делом газетных писателей. Сам г. пастор, конечно, хорошо знает, чего он хочет и чего, без всякого сомнения, он надеется достичь. Мы, с своей стороны, не можем поднести ему для больших успехов его дела "ни сребра, ни золота" (Деян. ап. Щ, ст. 6), но предлагаем, "что имеем". Это маленький секрет о том, как смотрят на торговлю женщинами в одном пункте российских владений, который имеет полное основание считаться "главнейшим портом наводняющего Россию германского разврата". Пункт этот нашими нынешними моралистами, кажется, упущен из вида, а между тем он очень важен для занимающего их дела и относится к нему как главнейший приток к тому мутному пруду, который наши моралисты желают очистить. Мы говорим о городе Риге, который по своей развращенности занимает первое место в Европе и представляет собою главный женский рынок в российских пределах.

Таким образом, в предлежащей статье нашей мы преследуем две цели: 1) сделать известным доселе неизвестный любопытный документ, имеющий историческое значение, и 2) послужить им как опытом для соображений наших моралистов, озабоченных ныне освобождением столицы от продажных женщин. Обе эти цели, надеемся, нимало не предосудительны, и ни один нравственный и здравомыслящий человек, наверно, не увидит в нашей статье ничего противоречащего требованиям доброй нравственности. По крайней мере, мы так понимаем то, за что беремся с полным спокойствием строго вопросившей себя совести.

_____________________________

В приобретенных мною бумагах покойного Евгения Венцеславича Пеликана я нашел нижеследующий любопытный документ, свидетельствующий о взгляде, какой имели на торговлю женщинами должностные лица немецкого происхождения в городе Риге, через который производилась и до сих пор производится главная транзитная торговля молодыми девушками немецкого происхождения, ввозимыми в Россию.

"Приморский торговый город, привлекая к себе множество бездомных и зажиточных людей, особенно во время навигации, представляет более удобств для разврата, нежели города внутри империи. Местное начальство сознает это зло неизбежным в нынешнем устройстве гражданских обществ и дозволило учреждение таких заведений, в коих начальство может наблюдать над развитием этого промысла и наказывать обман, буйство и всякого рода другие преступления, неизбежные при разгуле. Учреждения эти разделяются в Риге на различные классы". (В названных учреждениях в Риге не только не возбраняется торговля спиртными напитками, но, напротив, там эта торговля регулирована и не пропадает для фиска. В "учреждениях", дозволяемых в видах "уменьшения пагубных следствий", есть настоящие буфеты, где можно получать питья и закуски, и эти буфеты торгуют с патентами и платят фиск, — чего в России не допускается по зазорности ).

Остзейская записка доводит, что это "неизбежно" и что иначе в Риге было бы даже и невозможно.

"Едва только корабль входит в порт, как матросы тотчас осаждают дома низшего разряда, и если бы в городе не было этих учреждений, то, конечно, матросы не оставили бы ни одной проходящей женщины в покое". (Обстоятельство это обращало на себя внимание лорда Редстока, который собирался в Ригу с проповедью, чтобы исправить описываемую разнузданность моряков. Кажется, он даже и приезжал сюда и проповедовал, но ничего не успел.) "Конечно, в Риге, кроме открытых учреждений, есть женщины, промышляющие тем же самым privatim [частным образом (лат.)], но эти женщины, живущие на вольных квартирах, ведут свои дела так скрытно, что не всегда удается вскоре их открыть".

Теперь переменяется вал, и в отместку русским, затевавшим морализацию главной ярмарки разврата, ставится morceau [пьеса (фр.)] из другой оперы.

Остзейская администрация живописует следующее:

"Кроме того, есть еще особая степень разврата, преимущественно между русским народонаселением Риги, одобряемая обычаем и даже религиозными понятиями: это так называемое наложничество, или "дикий брак" между раскольниками. Русские девушки выбирают себе между русскими же молодыми людьми так называемого "друга" или имеют с ним сношения под предлогом хозяйничанья, мытья белья и т.д.".

Это чистейшая нелепость. Рижские староверы держатся смешанного федосиево-поморского толка, где разврат не поощряется. Брака нет (ибо "рука освященных розсыпалась"), но есть "союз благословенный" и есть завет: "отец буди, а не прелюбодей". Развратные люди здесь есть, как везде, но обычай этого не одобряет. Немецкий автор, очевидно, вовлечен в заблуждение русскими писателями и ораторами, которые в пылу ревности своей часто вымышляли на всех сектантов ложные слухи о самом чудовищном разврате. Это говорили о всех — как о простолюдинах, так и о людях образованных, — о поморах, о федосеянах, о хлыстах, о молоканах, о штундистах, о братьях Мышецких, о Татариновой и даже о Редстоке. (См. роман кн. Мещерского "Лорд-апостол".) Но все это, по правде говоря, такой вздор, за который бы надо краснеть тем, кто эти пошлости выдумывал. Однако если подобные пустяки, не конфузясь, возводили на своих людей князья в имени Мещерского и профессора, вроде Муллова (см. "Сводные браки в России"), то не станем негодовать, что такое понятие о наших людях имеет иноплеменник и иноверец, которому труднее, чем Муллову, разобрать разницу между "союзом благословенным" и "диким браком".

"Терпимые учреждения города Риги рекрутируются девушками из-за границы и преимущественно из Пруссии".

Отсюда собственно начинается любопытная характеристика привозной торговли.

"Девушки, привозимые из Пруссии, по большей части очень хороши собою и всегда молоды. Судьба всех их почти одинакова. Принадлежа к бедным семействам, они не получили никакого образования (это неточно) и провели свою первую молодость в городах, в звании кухарок, служанок, швей. Окруженные праздною городскою молодежью и не имея никаких нравственных правил, они часто даже не понимают всего значения ужасного шага, на который решаются. Все они теряют свою девическую невинность без страсти и без увлечения любви, просто по легкомыслию. Обольщенные подарками или уговоренные ловкими и развратными старухами, которые представляют им в своих рассказах счастливую будущность, жизнь, свободную от труда и исполненную удовольствия, девушки очень легкомысленно позволяют продать себя, даже за очень ничтожные деньги, и потом уже не могут удержаться и легко завлекаются в расставленные для них ловушки. Главная хитрость старух-вербовщиц состоит в том, чтобы втянуть легкомысленных девушек в долги, и тут дорог только первый шаг. Обыкновенно старухи возбуждают в молодых и хорошеньких девушках страсть к нарядам, и начинают это с того, что дарят им какие-нибудь нарядные безделки. Потом снабжают их деньгами взаймы на покупку платьев и украшений, потом открывают им кредит у другого подставного лица — у торговки или у торговца, которые все действуют вместе и заодно, чтобы запутать и свертеть в узел неосторожную щеголиху. Иногда берут в союз еще и молодого человека, который является в качестве жениха, желающего только того, чтобы представить избранницу своего сердца своим достопочтенным родственникам... Девушка тянется изо всех сил, чтобы приодеться... но для этого ей приходится прежде совсем раздеться и... затем она брошена и пошла на женский рынок... Есть и такие благодетели, которые помогают деньгами родителям девиц и в короткое время запутают все семейство и поставят его в такую от себя зависимость, что ему нет возможности извернуться иначе, как пожертвовав гибелью одной из тех, на чью гибель, может быть, сквитована сделка с коварной кредиторшею. Тут, с одной стороны, пускают в ход угрозы процессом, тюрьмой и разорением, а с другой — указывают путь к спасению отправлением дочери в Россию, где всего так много, все так легко достается, все щедры и богаты и где притом немецкие женщины скромного звания нередко достигали высоких положений в обществе. Обман удается, и девушку увозят в Россию, на пороге которой стоит Рига с притоком всякой пьяной и буйной сволочи. Семья, может быть, и понимает, что ждет туристку, но закрывает глаза и не хочет об этом много думать. Напуганное семейство все еще надеется, что при благоприятных обстоятельствах отъезжающая девушка хоть поступится своею честью, зато, может быть, и сама устроится и станет источником счастия для прочих. А меж тем, пока старики утешают себя такими мечтами и тихо оплакивают дочь, торговка девицами увозит свое приобретение в германский городок, где она "сбивает партию", и вскоре повезет их к цели целою партией". Но пока девушка делается из легкомысленницы холодною публичною развратницею, она еще перенесет много. Остзейский автор рассуждает так:

"Если Россия, при своей любви ко всему иностранному, представляет обширное поприще для всякого рода немецких спекулянтов, то для иностранных женщин она воображается истинно золотым краем. Русская щедрость хорошо известна немецким женщинам по русским путешественникам, которые за все платят дороже прочих. Кроме того, девушки часто слышат, что тот или другой из отъехавших в Россию немцев составили себе там состояние. Так же точно нередко обеспечиваются и немецкие женщины, сначала проданные в разврат. В Германии такие карьеры почти невозможны, и слухи о них, конечно, действуют обольстительно на молодое воображение девушки, которая видит, что она уже попалась, и томится в безнадежном и дешевом немецком вертепе. В этих вертепах тоже иногда говорят о добросердечии русских, о их снисходительном обращении и о их сравнительной щедрости. А потому очень естественно, что девушки, прожив несколько времени в терпимых учреждениях больших заграничных немецких городов, получают непреодолимую охоту ехать в Россию. Тогда по взаимному согласию самой девушки и ее родителей с торговками, поставляющими женщин на вывоз, заключается уговор и девушки берут паспорт в Россию".

Этим кончается первый акт, и немецкие девы пускаются в Россию. Но теперь интересно, как совершается самое это путешествие. Оно тоже очень характерно и любопытно, как черта особых нравов и особенной, быть может, чисто немецкой практичности.

"Получив паспорт, отъезжающая девушка обыкновенно к сделанным уже долгам прибавляет еще новые, на закупку необходимых дорожных вещей. (Ей в этих обстоятельствах дают довольно свободный кредит, который и идет за нею, при ее статейном списке, в Россию.) Девушки принаряжаются, и потом их антрепренеры собирают их в партию и отправляют в путь караванами. (Надо вспомнить, что рассказ относится к прошлому времени, когда немецких девиц еще ввозили в Россию транзитом в бриках.) Чтобы не упустить ничего, чем только можно воспользоваться, транспортеры, везущие этих путешественниц, останавливают свой живой товар в людных местностях на отдых и не упускают случаев тут поторговать ими. Этим способом им удается иногда возмещать дорожные издержки так удачно, что весь путевой расход девушки сами и окупают и сами ничем от этого не пользуются. Это бенефисы их торговцев". Таким образом они приезжают в Ригу, где собственно начинается уже их настоящая, желанная карьера, которой они ждали, чтобы выбиться из немецкой дешевизны. Отсюда же начинаются и мероприятия, выражающие благопопечения остзейских властей. "В Риге к девицам тотчас являются содержательницы здешних терпимых учреждений, осматривают девушек, расценивают их и делают из них подходящий выбор (причем происходит нечто вроде известной русской "вязки"). Затем объявляют о совершенной сделке частному приставу. Пристав прежде утверждения условия расспрашивает обо всех предметах, означенных в инструкции (эта инструкция очень подробна и обширна), и ответы девушек вносит в протокол. Что же касается до суммы, которую рижская хозяйка должна выплатить торговке, которая доставила девиц из-за границы, то новопринимаемая девушка сама должна рассказать, сколько она задолжала и за что именно. Ежели содержательница, торговка и рекрутируемая девушка — все три согласны в счетах и в виду полиции нет ничего противного инструкции, то новопринятых иностранок представляют полицеймейстеру. Представляясь этому начальнику, девушки должны иметь с собою книги, в коих прописан весь акт их принятия в терпимое учреждение. Полицеймейстер сам снова опрашивает каждую по инструкции и, убедившись в полном согласии девушки иметь известную практику, дозволяет содержательнице выплатить за нее заграничной торговке условленные деньги и принять ее к себе в учреждение. Этим сделка заключается, и для заграничной девушки начинается второй период ее практики".

Отсюда остзейская записка изменяет тон и вместо реальной правдивости, какая была видна в ней до сих пор, пока она описывала обстоятельства, приводящие германскую девушку к решимости торговать своею красотою, мы теперь увидим своего рода административный сентиментализм и холодное пустословие, за которыми довольно ясно сквозит сердечная жесткость и потворство произволу антрепренеров унизительного торга женщинами.

"В Риге жизнь девушек довольно сносна. Они непосредственно подчинены г. генерал-губернатору (я не знаю, что это значит, и ничем сказанного пояснить не могу). Надзор за ними ведут г. полицеймейстер и частные пристава. Доходы и расходы подвергнуты строгому контролю и записываются в вышеупомянутую книгу, находящуюся в руках каждой из них. Из этих книг тотчас можно видеть, если им причинена будет какая-нибудь обида. Полицеймейстер сам посещает их и сам расспрашивает каждую, не имеют ли они каких-либо жалоб. Доктор посещает их каждую неделю".

"Так как весьма редко случается, чтобы девушки приносили жалобы на несправедливость или притеснения, им сделанные, то из этого можно заключить, что они довольны своим положением (?!). Но, тем не менее, они позволяют себе употреблять всевозможные средства — освободиться от долгов, привязывающих их к учреждению, где они находятся. Для этого они являются иногда к пасторам, с изъявлением желания переменить род жизни, или употребляют иные средства". В числе этих средств записка указывает на то, что часто получаются жалобы от родителей девиц, что они отпустили свою дочь в Россию искать себе место служения и т.п., а узнали, что она находится в публичном доме. Родители просят взять их дочь из этого позорного места и выслать ее к ним на родину. Просьбы эти бывают жалобны, но все напрасно. Напрасно часто повторяют поговорку про Москву, что "Москва слезам не верит", не верят слезам и в Риге. Остзейская записка продолжает: "Опыт многократно доказал, что эти желания отнюдь не есть искренние и что родители сами забрали денег на счет дочери, а домогательство их есть просто претекст, чтобы девушке жить на воле с любовником". Эти заботы и эти "претексты" не пользуются снисхождением составителей остзейской записки. Напротив, записка их опровергает и обличает их недостоинство. "Публичная девушка (продолжает записка) редко отвыкает от привычки к разврату и, живя даже вне учреждения, она не перестает по-прежнему предаваться беспорядочности с кем попало. Может быть, на это заметят: неужели нет вовсе средств к исправлению этих несчастных и ни одна из них не желает чистосердечно оставить поприще разврата? Трудно узнать искренность этого желания, но если начальство действительно желает в том удостовериться, то здесь есть довольно средств не только к избавлению их от долгов, но даже и к доставлению им средств возвратиться на родину, условие неизбежное, если они действительно желают исправиться. Для этой цели учреждены в заведениях кружки, куда приходящие кладут свои добровольные приношения на вспомоществование содержащихся в заведении девушек. Сумма, собираемая из этих кружек, хранится в полиции, и из оной оказывается им в случае надобности пособие". (К сожалению, остзейская записка не указывает, как велика бывает эта сумма и сколько ее поступило за все то время, как Рига сделалась транзитным пунктом, через который Германия доставляет в Россию своих женщин для известного торга. Это было бы очень любопытно знать.) "Но если же слепо верить рассказам и тотчас же, без точного исследования, по одному только желанию девушек, освобождать их от долгов хозяйкам, то, конечно, все девушки пожелают уйти от хозяек, а если допустить это и позволить им руководствоваться капризами (sic), то невозможно будет содержать подобных заведений".

Вот бедствие и вот забота, поистине достойная внимания властей!

Далее идут статьи о расходах. Некоторые из девиц привозят с собою из-за границы порядочный верхний гардероб (платья), но все они почти всегда не имеют белья, а оно составляет необходимость и вызывает немаловажный расход).*

______________________

* Самая "инструкция" в Риге требует от девушки известного тоалета для известного случая, так, например, по 34 § "Правил" девушка в ослушание инструкции "должна мести улицы в бальном платье" Если же у нее не будет "бального платья", то, стало быть, пункт этот не может быть выполнен с тем эффектом, на какой он рассчитан.

В инструкции этой есть много любопытного, да не все оттуда можно привесть. Так, например, за то же самое, за что девушка "должна мести улицы в бальном платье", — хозяева учреждений по 37 § "обязаны изгнать мужчину", и тут же сряду на все это есть ссылка на 274 § еще каких-то "Высочайше утвержденных правил". В "инструкции" говорится о "громадном количестве притонов в Риге", и устанавливается правилами, чтобы "девушки низших слоев общества не носили бы тоалетов из шелка и бархата и не имели бы драгоценных вещей, так как подобные вещи приобретаются путем тайной проституции" (§ 5). Все это, разумеется, не привело ни к чему.

______________________

Замечательно, что полиция в Риге не только регламентирует все, что касается местной утилизации привозных девушек, но даже как бы входит в заботы о том, чтобы товар, назначаемый для местных надобностей, был вполне хорошего свойства, а все худшее или приходящее в упадающее состояние бракует и указывает достойное место сбыта для брака.

Читаем в записке:

"Если замечено будет, что которая-нибудь из девушек стареет, теряет красоту и утрачивает свежесть лица и здоровья или если которая-нибудь заболевает и болезнь не дозволяет ей продолжать заниматься ее промыслом, то полиция принимает меры к ее освобождению. Обыкновенно полиция прибегает в этих случаях к такой хитрости: она подсылает кого-нибудь к девушке с предложением выкупа, и по уплате ее долгов ей даются средства возвратиться на родину". (Сколько великодушия и внимания обнаруживает таким образом рижская полиция по отношению несчастных инвалидов разврата, — это может оценить всякий. Добрее и великодушнее трудно и быть при таком множестве отслуживающих женщин, сколько их есть в Риге, но что все это правда, тому, должно быть, надо верить, потому что было бы большою наглостью, если бы автор записки писал все это ложно, впутывая сюда не только полицеймейстера, но и генерал-губернатора.) "Это (т. е. подсыл и вывод) делается с той целью, чтобы отнять у промышляющих своею красотою девушек средства избавляться ложью от своего, хотя несчастного, но неизбежного состояния (sic). Во все время своего пребывания в здешних учреждениях девушки постоянно питают надежду каким-нибудь образом уплатить свои долги и освободиться от надзора и контроля, коему они подвергнуты в Риге, или переехать в Петербург, или, наконец, быть взятой кем-нибудь на попечение.

Достигшие последней цели отнюдь, однако, не делаются степеннее. Многие из девушек сами иногда уплачивают все свои долги хозяйке или бывают кем-нибудь выкуплены, можно сказать, из добродушия, и, большею частью, возвращаются на родину; а те из них, которые все-таки еще довольно красивы, покупаются петербургскими промышленницами и отправляются в столицу для тамошних лучших домов. И из Петербурга или Москвы они, несмотря на свою забракованность в Риге, часто возвращаются богатыми (sic), но жизнь свою все-таки обыкновенно кончают в крайней бедности.

Такова участь привозных женщин описанной категории. Здесь и в других городах их доля и путь почти везде одинаковы. Много было писано об этом предмете — особенно во Франции, но о сю пору еще никто не нашел средств прекратить это зло. Люди с филантропическими идеями или поборники так называемой строгой нравственности восстают против этого попечительства и кричат, что зло надобно истребить с корнем, что оно противно религии, подрывает счастие и спокойствие семейств и т. п., но следует подумать о том, что эта язва общества существует уже тысячелетия, следовательно, истребить ее невозможно иначе, как требованием, чтоб каждый молодой человек, достигши двадцатилетнего возраста, непременно женился, но это невозможно по множеству причин. Невозможность же этого предположения ясно убеждает в необходимости терпеть неизбежное зло, о котором идет здесь речь.

Должно заботиться только о том, чтобы оно было как можно менее пагубным и чтобы несчастные женщины, посвящающие себя ему на службу, были сколь возможно более защищены от обид и притеснений. Надо заботиться, чтоб сделать их тяжкую участь, по крайней мере, сносною. На это должна быть обращена главная заботливость полиции, — но полиция получает жалованье, которым невозможно жить чиновнику, и иногда невольно склоняется на сторону промышленниц и смотрит на дело их глазами".

Таким образом, дело сводится к тому, что заграничной девушке, раз привезенной в Ригу для торговли ею, — здесь уже необходимо отслужить свою службу в Риге, а потом остается переехать для закончания карьеры в Петербург. Это действительно так и практикуется. Иначе нельзя!

_________________________

Таким духом дышит остзейская записка. Кем именно писан этот, приведенный нами, достопримечательный документ, неизвестно, но несомненно, что он составлен в Риге лицом, близко знавшим, а может быть, и самолично ведавшим трактуемую отрасль промышленности. Равномерно не подлежит сомнению и то, что приведенная записка отвечала морализирующим заботам какого-то столь значительного лица в Петербурге, что в угоду ему этим делом заинтересовался председатель Медицинского совета. К сожалению, на записке нет ни подписи и никакой хронологической даты, и потому нельзя сказать, в каком именно году она составлена в Риге и доставлена в Петербург, но, однако, есть след, как она доходила к покойному Евгению Венцеславовичу Пеликану. На листе серой бумаги, которым покрыта записка, уцелела следующая надпись полуофициального, полуинтимного характера:

"По приказанию его превосходительства г. попечителя, имею честь препроводить при сем вашему высокородию доставленные его превосходительству частным образом сведения о развратном промысле в Риге". Подписано: "А. Албычев". Далее post-scriptum: "Приехавший на днях из Риги наш чиновник поручил передать вам, Карла (sic) Оттович, мне свидетельство совершенного вам почтения инспектора Рижской врачебной управы г-на Ливе, что я и исполняю сим".

Я не знаю, кто этот "А. Албычев", который писал приведенные строки, неизвестно — и кто "Карла Оттович", через посредство которого прочитанная нами записка дошла до портфеля покойного Пеликана, но, кажется, безошибочно можно полагать, что это были люди, не чуждые врачебно-полицейской администрации, имеющей верные сведения о женщинах, промышляющих своею красотою. Записка, очевидно, была известна рижскому инспектору врачебной управы, приславшему свой поклон Карлу Оттовичу, а, может быть, она самим же этим инспектором и составлена или, во всяком случае, им проверена. Следовательно, компетенцию и авторитет записки, кажется, можно считать установленными. Она, без сомнения, шла от лиц, которые могли хорошо знать дело и представлялись вполне благонадежными для того, чтобы на ней основать представления высшей центральной власти.

Труднее установить время, когда этот документ написан и прислан в Петербург, но, однако, и к этому, кажется, можно приблизиться. Признав за несомненное, что медики-администраторы озаботились собирать указанные сведения не сами собою и не по собственной фантазии, а что их к тому побуждало требование центрального управления их ведомства, надо искать, когда в центральном управлении имели место такие заботы. Всего вероятнее, эти заботы отвечали требованию значительных лиц, задавшихся такими морализующими задачами, какими занят ныне в Петербурге пастор Дальтон. Были ли у нас когда-либо ранее такие заботы? Да, были, и далее, собственно говоря, они никогда и не прерывались, но бывали особые, экстренные моменты, когда энергия моралистов усиливалась и деятельность их достигала наибольшего напряжения и силы. В такие особенные моменты всегда начиналась усиленная переписка с врачебно-полицейским ведомством, заканчивавшаяся обыкновенно рядом предприятий к отводу мутного течения куда-нибудь на более отдаленный план. Таких оживленных моментов можно припомнить несколько и было бы очень интересно вывести им счет и сколько-нибудь наметить их результаты. Особенно благоприятно в этом отношении было царствование императрицы Елисаветы Петровны, которая имела большое желание преградить все пути пороку, столь самой ей ненавистному. Воля ее исполнялась усердно, и по временам уже обозначались такие местности, где соединенными заботами светских и духовных властей всякий признак развращенности, казалось, был "изглажден". По крайней мере, об этом поступали доношения, и моралистам за усердие их делались награды. Императрица Екатерина не продолжала забот Елисаветы, может быть, потому, что имела слишком много дел на своих руках, но в царствование Павла Петровича трактуемый нами вопрос опять подвергался сильному вниманию и тоже не раз казался "благонадежным к желаемому окончанию во всех пределах государства". И позже не раз, а много раз разные лица принимались за это дело с энергией и всегда достигали вначале очень видных результатов, но потом опять подкрадывался вековечный враг чистоты и метал на только что очищенное поле свои плевелы. Но все опыты тех более отдаленных времен теперь уже стары для того, чтобы можно было хоть к одному из них приурочить прочитанную нами остзейскую записку. Эта записка, без сомнения, писана позже, по каким-либо позднейшим поводам, и мы такой повод, может быть, отгадаем, если отнесем его ко времени окончания Крымской войны, когда возникло много разных, нынче без разбора осмеиваемых "обществ". Тогда в Юго-Западном крае развивала свою обширную филантропическую деятельность покойная супруга волынского губернатора, а впоследствии киевского генерал-губернатора, князя Васильчикова, княгиня Екатерина Алексеевна, рожденная Щербатова. Княгиня не ограничивала своих забот о женщинах одним удалением их с глаз долой или освобождением их от позорного промысла; нет, она "создавала им семью" и в этих целях обвенчивала возвращавшихся из-под Севастополя героев с "извлекаемыми проститутками". Простосердечные и неразборчивые герои, — преимущественно в унтер-офицерских чинах, — получали в таких браках по сту рублей приданого и находили в этом для себя очень соблазнительную выгоду, так как жены их из сказанного ассортимента обыкновенно на руках мужей не оставались, а тотчас же находили себе свою путь-дорогу. Но княгиня Васильчикова брала еще шире — она окидывала своим взглядом и общее состояние дел: ей мало было одного Киева; ее занимала вся Россия, через которую она потом надеялась влиять и на весь мир.

числе деятелей, окружавших мужа покойной княгини, был некто Андрей Иванович Друкарт (чиновник особых поручений, впоследствии седлецкий вице-губернатор). Он был человек умный, литературно образованный и много кое-чем занявшийся от покойного Юрия Федор. Самарина, который некоторое время служил в Киеве правителем канцелярии генерал-губернатора и имел влияние на восприимчивых людей из тогдашней молодежи. Княгиня нередко обращалась к Друкарту с вопросами по занимавшим ее делам благотворения и морали. Друкарт не был на стороне княгининых забот, всегда и неизбежно носивших на себе следы того, что покойный Самарин метко назвал "печатью вековечного детства". Друкарт считал всю деятельность супруги своего начальника призрачною, эфемерною и бесполезною, но частию связанный служебною зависимостью от мужа княгини, частию же расположенный, быть может, ценить добрые побуждения самой этой детственной особы, он осуществлял ее просьбы и писал ей что-то такое, чем княгиня была очень довольна. Собственно, это всегда было "взгляд и нечто", но при сильном уме, которым был одарен Друкарт, он иногда находил возможность если не уладить дело, которое, быть может, и не казалось ему исполнимым, то, по крайней мере, умел умно и ловко отвести от него глаза в сторону, после чего охотно начинали говорить не о деле, а о "постороннем". Известно, что в комитетах, руководимых дамами, это не только ничему не мешает, но даже выходит очень удобно и притом весело. Безделье вдруг получает совсем неожиданное направление, и притом такое, в котором для безделия моралистов представляется прекрасное извинение: "местный комитет ничего де не может сделать потому, что ему мешают общие законы". Иначе бы он все сделал.

За такие вещи дамы всегда жадно хватались и цепко держались за них своими руками. Такое дело случилось, между прочим, когда княгиня отъезжала один раз из Киева в гости в столицу, где о ее деятельности серьезно думали. Она же сама знала, что ею еще не все намеченное достигнуто, и просила Друкарта изобразить на бумаге состояние ее филантропических дел и обрисовать, что мешает их успеху. Друкарт нашелся и сделал это очень умно и правдиво. А именно он указал на "главный порт разврата", на Ригу, откуда, "как из ящика Пандоры, постоянно сыплется в Россию самая холодная и самая бесстрастная, расчетливая развращенность, перед которою разврат русской падшей женщины представляет сравнительно примитивное простодушие". Далее приводились тому примеры и доказательства, между коими достойно вспомнить одно наиболее очевидное, характерное и справедливое. Оно состояло в том, что русские женщины и в самом падшем состоянии представляют натуры более чувствительные и мягкие, что они губят только себя лично и никогда не утешаются в разврате, а, напротив, служат ему "или в чаду опьянения, или с поникшим лицом". Приходя в семьи, они сами клонят глаза в землю, меж тем как вышедшая на тот же путь немка сживается с ролью и ведет дело спокойно. Она капитализирует свои заработки с тем, чтобы восторжествовать над своим положением и потом заняться торговлею другими женщинами. Антрепренерши разврата в России действительно за самым ничтожным исключением — немки, из тех самых, чья печальная судьба в юности очерчена в остзейской записке.

Эти резоны были собственно фортелем, которым автор удачно отыгрался от необходимости сознаться в бессилии своей патронессы остановить "мировое зло". В Киеве думали, что сравнение немецких и русских характеров могли быть призаняты Друкартом из каких-нибудь разговоров с Самариным, который знал много и прекрасно умел освещать все важное и неважное, и притом не благоволил к немцам и любил русских. Во всяком случае описанная сравнительная характеристика русских и немецких женщин, кажется, совершенно верна в своей основе, и как она очень подходила к видам княгини, то и была ею с жаром усвоена. Досадительная неудача по водворению всеобщего целомудрия в России объяснялась постоянным притоком заграничных немок, которых транспортирует к нам Рига. Надо остановить этот приток. Княгиня заговорила языком эклоги Виргилия: "Fermez les ruisseaux, — les pres ont assez bu" ["Закройте источники, — они уже достаточно напились" (фр.)], и увезла изложение этой мысли в Москву, где вред, происходящий с Запада, в княгине еще сильнее утвердился, и в таком виде дело о введении всеобщего целомудрия дошло в Петербург, где оно тоже было принято, как новое и очень важное указание, которого будто только и недоставало для полного успеха. Дамы повторяли "fermez les ruisseaux", называли Ригу "mere nourriciere" ["матерью кормилицей" (фр.)], питающею развращенье в России, и удивлялись, как никто этого не заметил ранее "киевской княгини". "Киевская княгиня" (как часто называли Екатерину Алексеевну Васильчикову) стала очень высоко: она превзошла всех своею вдумчивостью и способностию опытного практика, "qui connait parfaitement la matiere" ["который хорошо знаком с этим вопросом" (фр.)]. Княгиня, возвратясь из Петербурга, благодарила сотрудника за его сочинение и рассказала, что о немках в Ригу уже написали и получили оттуда ответ.

— Nous avons un accuse qui avoue, mais il y a un porceau du troupeau d'Epicure [Мы видим обвиняемого и это очевидно, но есть одна свинья из стада Эпикура... (фр.)], который brusquement [внезапно, резко (фр.)] все это желает представить необходимым в порядке жизни. Но en tout il у a des bornes... [все имеет стви пределы... (фр.)]

Княгиня была уверена, что "porceau du troupeau d'Epicure" будет побежден.

Бог весть, не есть ли приведенная нами остзейская записка из бумаг Пеликана тот самый рижский ответ, который обнаруживал виновность Риги, но каким-то влиянием какой-то porceau d'Epicure дело не могло быть сделано так скоро и так решительно, как того желали дамы. Княгиня питала уверенность, что это затруднение кратковременное, но оно, однако, пережило всех желавших с ним справиться, и Рига до сих пор остается тою же "mere nourriciere" разврата, какою и была до описанного против нее ополчения русских моралистов.

Мы не утверждаем, что это было именно так, т.е. что записка и ответ, который был получен из Риги по почину княгини Васильчиковой, есть одно и то же, но по соответствию этого случая с обстоятельствами — это одно с другим очень вяжется. Если же это и не совсем то, что мы намечаем, то во всяком случае это близко и сродно. Очевидно, рижская отповедь была вызвана петербургскою морализациею, которая и притупила об эту отповедь свою энергию.

С тех пор большого и энергического возбуждения к исправлению нравов в этом направлении до нынешних дней уже не было. Сама княгиня скоро же после своей поездки как будто охладела в борьбе со злом, на которое взгляды ее не всеми разделялись, и, благословив еще двух-трех "магдалинок" на брак с унтерами, предалась сама созерцанию под духовным руководством "киевского старца Ионы", которому и помогла устроить под Киевом новый монастырь, и подарила этой обители в Переяславском уезде обширное поместье, находившееся в тяжбе с крестьянами, у которых обитель старца Ионы эту тяжбу выиграла и землю отобрала. После княгини Васильчиковой вплоть до нынешней эпохи пастора Дальтона не выделялось такого опытного деятеля, qui connait parfaitement la matiere. Ho и г. пастор, которому принадлежит нынешняя инициатива, по-видимому, еще не обращал своего внимания на Ригу, и в этом "главном порте наводняющего разврата" грязное дело плывет по старому грязному руслу старым течением, разводя там заводчиц развратного промысла, выводимого ныне hors des murs de la ville. [за пределами городских стен (фр.)]

Все это не дает ли поводов убеждаться, что прочитанная нами остзейская записка, всего вероятнее, была вызвана в предпоследний раз, когда наши моралисты приняли решение покончить с развращенностью женщин, и так как эта записка не лишена своего значения для исторической картины нравов и для соображений нынешних моралистов, то ее теперь, кажется, благовременного напомнить. Может быть, это поведет к чему-нибудь более полезному, чем — hors des murs de la ville.

Правда, остзейская записка, с которою мы ознакомились, написана в неблагоприятном для моралистов духе, и она не дает надежд, чтобы там в Риге можно было найти большое сочувствие их живым заботам, но, быть может, в этом положении возможны перемены, когда дело находится в руках пастора и человека немецкой национальности. Быть может, что усилия, казавшиеся рижанам пустым сентиментализмом, когда это дело было в руках русских дам, — будут приняты совсем иначе, когда во главе движения является немецкий пастор. Может быть, что при их племенном родстве им удастся прийти к каким-нибудь полезным соглашениям, для которых, кажется, есть и пункты. Так, например, hors des murs, [вне стен (фр.)] практикуемое в Петербурге, имеет для себя место и в Риге. Женщин, промышляющих своею красотою, из Риги тоже удаляют на родину, но только там эта мера применяется к таким, которые сверх ожидания оказываются "невинными", или же к инвалидам, которые пришли в негодность к продолжению службы. Это бы только немножко изменить и, может быть, это и удалось бы сделать при опытности и уме пастора Дальтона. Но, главнее всего, надо бы изменить здешний взгляд, в силу которого привозных женщин, промышляющих развратом, считают "полезными" для охраны неприкосновенности и спокойствия "честных женщин" и "необходимыми", ибо в Риге не находят возможным переженить всех молодых людей в самом раннем их возрасте. Пастор Дальтон, вероятно, мог бы внушить рижанам, хорошо ли смотреть на это дело в таком направлении.

Нельзя, кажется, одобрить и то, что в Риге не верят порывам раскаяния девушек и в постоянном их стремлении оставить притоны разврата склонны видеть напрасные пробы сентиментальной несостоятельности, клонящиеся единственно к дезорганизации хозяйственных учреждений, устроенных в Риге на широкую ногу и по очень подробной инструкции. Все это противно не только христианству, но самому умеренному человеколюбию и взывает ко вниманию сострадательных людей.

От взгляда и направления зависит все, и потому действовать на изменение их в лучшую сторону есть первый и преимущественный долг моралиста.

Остзейская записка нимало не скрывает, что чины местной полиции, "при ограниченности их содержания", прямо склоняются на сторону торговцев женщинами, и из этой же записки видно, что женщин, находящихся в сих покровительствуемых полициею учреждениях, не спасает не только побег к мужчине, с которым та или другая из них надеются образовать прочную связь, но даже их не спасает и обращение к господам пасторам... Это читаешь и содрогаешься. Мы не станем спорить, что для удержания девушек в зависимости от промышляющих ими торговцев могут быть указаны основания, находящиеся в связи с бытовыми условиями Риги и особенностями тамошних нравов. Но, тем не менее, такое положение всегда будет казаться ужасным... Ужаснее всего то, что положение это представляется даже исключающим всякую надежду на что либо лучшее. Это чистый ад с надписью "оставь надежду навсегда", и кто бы что ни говорил, а это проклятое дело при наших русских порядках все-таки у нас стоит несравненно лучше. У нас всякий порыв девушки оставить унизительный промысел находит некоторую поддержку, и "седмь седмериц согрешившая в день" у нас не отвергается за безнадежность. И это прекрасно. Тот, кто, падая, силится подняться, все-таки лучше того, кто, упав, даже и не смущается своим положением. Пастор петербургский мог бы, кажется, развернуть на эту тему господам остзейским пасторам ряд любопытных сравнений и тем, быть может, им самим принес бы некоторую пользу. В Риге из тамошних учреждений только два выхода: один — путем совершенного калечества и второй — посредством забраковки, после чего утратившего свежесть рижского ветерана перепродают в Петербург. И то и другое имеет отношение к нам, но мы остановимся на одном транзите, который идет постоянно и беспрестанно снабжает нашу столицу тем ассортиментом особ женского пола, от которых здешние моралисты желают очистить наш город, тоже имеющий огромное число бессемейных мужчин. Приток этот ведь не кончится, доколе в Риге царит тот взгляд и то общее настроение, которое выражено в приведенной нами остзейской записке. От этого непременно будут страдать заботы наших моралистов, которые забыли об остзейской "mere nourriciere", питающей то, что они тщатся истощить до основания.

Слова эклоги Виргилия, которые в свое время казались столь убедительными в устах княгини Васильчиковой, достойны того, чтобы их привели себе на память и нынешние моралисты:

"Fermez les ruisseaux".

Иначе "удаление" тех, которые уже примелькались в Петербурге, только усилит приток на их место других, которые безостановочно "рекрутируются" из рижского брака — и это, говорят, уже замечается на оживлении торговых операций женщинами "в главном порте разврата".

Ведет ли это к пользе или, быть может, даже усиливает вред?

Правильно или нет, но существует мнение, что петербургские моралисты гораздо более успели бы, если бы они обратили свое внимание на приток, которым пополняется столица из Риги, и нашли бы возможность повлиять на тамошние жестокие порядки. Возможно ли поставить против этого притока какие-нибудь надежные запруды, — мы не знаем, но не можем не согласиться с моралистами, современными княгине Екатерине Алексеевне Васильчиковой, что приток этот имеет в вопросе огромное значение. Остзейская же записка, которую мы извлекли из бумаг Пеликана и которая до сей поры составляла своего рода секрет, — убеждает нас, что обилие сказанного притока не оскудеет, доколе его поддерживают бытовые условия германского населения и особенности рижского взгляда, признающего неустранимость и даже своего рода пользу торговли привозными девушками, так как будто одно лишь это обеспечивает покой "честных женщин" города Риги. Такое угрожающее положение, конечно, очень опасно, но, по счастию, наши русские города подобного бедствия еще не испытывали ни при княгине Васильчиковой, ни при г. пасторе Дальтоне.

Покойной княгине Васильчиковой мы, по крайней мере, обязаны тем, что она вызвала рижские власти на такую откровенность, которая обнаружила, откуда идет главное зло и кто его отстаивает как необходимость.

Приведенная нами секретная рижская записка, без сомнения, навсегда останется в этом смысле любопытным историческим документом, которого мы не могли привести в подлиннике только по невозможности полностию напечатать этот слишком откровенный документ.


Впервые опубликовано: Исторический Вестник. 1885. Т. XX, май. С. 281-298.

Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист.



На главную

Произведения Н.С. Лескова

Монастыри и храмы Северо-запада