М.К. Любавский
Русская история XVII века и первой четверти XVIII века

Лекции, читанные на высших женских курсах в 1913/1914 учебном году
(Записки слушательниц)

На главную

Произведения М.К. Любавского

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ

Предметом курса является история России XVII и первой четверти XVIII века. Эта, по-видимому, некоторая хронологическая раздробленность возмещается внутренним единством, которое заключается в том, что курс включает в себя переходную эпоху в жизни нашего общества. Изложение курса начнем как раз с момента превращения русского государства на востоке в государство европейское, а потому надо сделать хоть в кратких чертах обзор предшествующей истории. В V веке до Р. X., около полутора тысяч лет тому назад по русской равнине стало разбрасываться славянское племя, основа русской народности. До того времени славяне врезались в нашу страну клином лишь в одном месте: у верховьев Западного и Южного Буга и Днестра и отчасти в бассейне рек Припяти и Березины. Это и была исконная славянская территория. Остальное пространство нашей страны населяли другие племена: на западе жили литовские племена, на востоке — очень многочисленное племя финнов, а на юге бродили кочевники. До V века это были, главным образом, народы иранского племени, родственные лидийцам, персам и т.д. Это были так называемые скифы, а потом сарматы.

Мало-помалу славяне размножились, им стало тесно жить у себя на прародине, и тогда началось расселение их по равнине. Этому содействовало и великое передвижение народов, начавшееся в то время. Вторжение тюркских кочевых орд в IV, V и начале VI века смело население наших степей, оседлое и полуоседлое. Степи запустели. Кочевники удалились в Приднепровье и в низовья Волги. Но природа не терпит пустоты, и лишь только наши степные пространства освободились, как туда хлынули потоки населения из Прикарпатья, с Припяти и Березины. Скучившиеся на юге массы славянства расползлись по степным рекам, под защитой лесов проходили они и в лесные области, раздвигая литовские и финские племена и оттесняя их в дебри, отчасти истребляя, отчасти ассимилируя. Но и в лесных областях они селились именно по рекам, в речной поросли, где можно было обзаводиться разными промыслами: тут можно было найти дичь, разводить пчел, ловить рыбу. Таким образом леса служили естественной защитой и заключали в себе громадные богатства. В лесных областях, среди дебрей и топей, реки служили естественными и удобными путями сообщения, по которым летом поселения удобно внедрялись в лесную чащу; Кроме того, около рек всегда лежали луговые пространства, а мелкую приречную поросль легко было расчистить под пашню. Наши славяне уже на прародине стали земледельцами, и вопрос о нивах, о посеве ставился ими всегда. В начале VI и VII веков они заняли пространства по Южному Бугу, Днепру, Дону, Западной Двине, Днестру, Оке, Волге и по озеру Ильмень. Расселение славян произвело переворот в их экономическом быту и общественной организации. До расселения по равнине среди них определенно господствовала родоплеменная организация. Основной клеточкой этой организации был род, то есть разросшаяся из нескольких поколений семья. Роды соединились потом в братства, а братства — в племена. Организация эта уцелела в форме исторического пережитка у боснийских и герцеговинских сербов и у черногорцев. Остатки этих институтов и учреждений дают повод с уверенностью утверждать, что эта форма родоплеменной организации была общеславянской. Когда славянское расселение разбило основную ячейку, когда прежние племенные связи неминуемо должны были разрушиться, сложился более или менее устойчивый родовой строй. Родственные связи оказались более устойчивыми, нежели племенные, да и обстоятельства и условия жизни не позволяли селиться слишком дробно. Не было еще прочной государственной организации, поэтому родичи в силу необходимости и по инстинкту самосохранения должны были селиться вместе для общей защиты от внешних врагов. Что родовой быт сохранялся еще долгое время после расселения славян по русской равнине, свидетельствует и обычай родовой кровной мести, которая была отменена только при сыновьях Ярослава Мудрого. Мало-помалу, однако, вследствие расселения родственные роды смешались, перетасовались и образовали группы поселений, члены которых были уже связаны только узами соседства; даже группы родственных родов соединялись с иноплеменными, и организация стала исключительно территориальной. Этот процесс не везде протекал одинаково быстро и успешно. Наибольшей успешностью отличался он в бассейне озера Ильмень и по великому водному пути «из варяг в греки». Тут возникали крупные поселки, в которых были представлены различные роды и племена. Эти пункты были рынками для местного населения. Между ними и торговыми городами завязывались уже не родственные, а чисто политические связи. Мелкие поселки стали жить заодно с городами, в которых имели общее вече, заодно оборонялись от общих внешних врагов. Так возникла первая у нас политическая форма — городовая волость. Таких волостей возникло тогда несколько: Киевская, Черниговская, Переяславская, Смоленская, Полоцкая, Новгородская. Наряду с этим кое-где в стороне от великого водного пути уцелела и прежняя племенная организация. Остатки ее, например, находим у вятичей, у радимичей и древлян. Резюмируя все изложенное, мы должны сказать, что славяне, размножившись, двинулись из своей прародины, заняли южные степи и расселились по главным рекам русской равнины, а так как этот процесс расселения совершался не везде с одинаковой быстротой и успешностью, то и получилась такая дробность и несходство в общественной организации по местам.

Когда туземцы, сначала покоренные и раздробленные, освоились с новыми пришельцами, они вскоре сами стали нападать и завоевывать. С юго-востока двинулись хазары, кочевые орды смешанного состава, но главным образом тюркского племени. Они заняли низовья Волги и Дона и открыли оживленную торговлю. С севера надвигались нормандские конунги со своими дружинами. Этих новых пришельцев называли варягами. Хазары сжились со славянами, покорили некоторые их племена и удовольствовались скромной данью, которую они брали со славян. Завязались деятельные торговые сношения с хазарами. Предметами обмена были мед, воск и невольники. Пришельцы с севера разбрелись по городам и занялись сбором и отправкой в Грецию сырых продуктов. Удалые витязи-мореходы превратились таким образом в мирных купцов, которых нанимали для сбора дани «мира деля», то есть ради мира (и сама дань называлась тогда «мира») и для защиты. Норманны являлись господствующим элементом и в политическом, и в экономическом отношении. Они были деятельными экспортерами сырья и составляли вооруженную силу на Западе. От них и восточные славяне стали называться Русью. Будучи в постоянном общении со славянскими народностями, норманны и сами стали славянами. Слияние это подтверждается тем фактом, что норманны из дружины Игоря клялись Перуном, а Перун был богом славянским, а не нормандским.

С IX века новые кочевые орды прорывают хазарскую плотину. Южные степи опустошают сначала венгры, за ними печенеги, в X веке турки, в XI веке — половцы. Восточные славяне отодвигаются на север. До того же времени они жили по северным берегам Черного и Азовского морей, к северу от Азовского моря, по обе стороны реки Дон; теперь они вынуждены были покинуть низовья Днепра, Волги и Дона. Многие из них были истреблены, остальные почувствовали острую потребность в объединении для борьбы со степными кочевниками. Ранее других эту нужду в объединении почувствовали большие торговые города, так как пресеклось морское торговое движение, и вот тогда городовые волости начали соединяться под военным прикрытием Киева, одни добровольно, другие — «примученные» киевским князем — конунгом.

Таков был ход русской истории до X века. Сначала союз славян отличался крепостью и преуспевал в этом направлении. Киевский, князь подчинил себе других князей и держал их у себя под рукой, покорял остальных князей или вовсе изгонял их из областей. Он набрал себе дружину, отчасти из варягов, отчасти из туземных элементов, и с ее помощью, с помощью своих княжих мужей держал в повиновении население в покоренных охраняемых областях. Власть князя сделала успехи за это время. Прежде князь занимал подчиненное положение, играл роль предводителя войска, распорядительная же власть принадлежала местному вечу. С объединением городовых областей под своей властью князь стал вне городского общества, над ним — из наемного сторожа сделался правителем и хозяином области, распорядителем ее судеб, стал смотреть на нее как на свою вотчину, как на личное достояние, стал собирать подати и водить в поход ополчение. Распространение христианства с его высокими воззрениями на княжеский сан закрепило и усилило этот порядок, но не создало прочной долговечной государственной организации. Само возвышение власти не шло параллельно с успехами осознания ею своего государственного значения, что создало опасность для государственного единства. Киевский князь применяет к своем княжеству приемы пользования частным имуществом: дробит власть, раздает волости детям и внукам; так появляется много князей, но все они осознают, что они — «единого деда внуки», поэтому они поддерживают между собой единение, повинуются старшему в роде, меняются волостями в зависимости от порядка старшинства; однако идеальным стремлениям князей не удалось возобладать над реальными эгоистическими побуждениями. Князья много и часто ссорились: в XI, XII и XIII веках шли непрерывно княжеские усобицы. Государственное единство распалось. От власти великого князя, старшего на Руси, осталась только тень. Младшие князья не слушались старшего и не почитали. В XII веке русское государство распадается на ряд «земель», одни из этих «земель» появляются еще до образования великого княжества Киевского, другие — уже при киевском князе, как земли Переяславская, Черниговская, Суздальская, Новгородская, Витебская, Волынская, Галицкая, Муромская и Рязанская. Князья стали держаться особняком, лишь о порядке и благе внутри своего только княжества «промышлять и радеть» и действовать только в союзе с немногими соседями, а не сообща, не всей землей. В эту пору приобрели особое значение веча главных городов, за которыми стояли пригороды. На вечах пользовались влиянием члены княжеской дружины, осевшие на местах и положившие основание влиятельному земскому классу, превратившись из перехожих дружинников в землевладельцев. Мало-помалу с размножением князей, что послужило естественной причиной их обеднения, князья уже не были в состоянии содержать свою дружину на всем готовом у себя на княжеском дворе, и принуждены были искать для нее иных средств к жизни: князья начинают тогда раздавать в пользование дружинникам земли с домашним скотом и челядью. Прежние перехожие дружинники благодаря этому оказались тесно связаны с князем. Они стали теперь местными обывателями, прочно усевшись на одном месте. Таким образом, тут уже не князь, явившийся со стороны, примкнул к обществу, а общество сгруппировалось вокруг князя.

Распад Киевского союза был вызван не только усобицами, но и некоторыми другими причинами. Он явился отчасти следствием географического разобщения русской земли в XII веке, когда население разбрасывалось в разные стороны. Киевский союз был еще крепок, когда восточные славяне пробивались к озеру Ильмень, в Приднепровье и в бассейн Волги, а отсюда они уже разбрасывались отдельными полосами в стенной области. Но здесь в XII веке учащаются княжеские усобицы и половецкие нападения. Случалось, что князья сами приводили половцев на русскую землю. При таких условиях жизнь в Приднепровье стала невозможна. Население расходилось отсюда в разные стороны, большей частью в Суздальскую землю — в междуречье Оки и верхней Волги и на запад — в земли Волынскую и Галицкую, а также на север в бассейн верхнего Днепра и Западной Двины, так что в XIII веке получилось три ядра славянской народности. За географическим разобщением следовало раздробление экономическое и политическое.

Когда был крепок еще Киевский союз, тогда всех славян связывал единый экономический интерес: держать великий водный путь чистым от внешних нападений и оберегать его от кочевников. Теперь внешняя торговля прекратилась, и прежняя торговая дорога запустела. Торговля направлялась теперь в разные стороны и разными путями: из Суздальской земли она шла в Новгородскую землю через ильменский и ладожский бассейны; с верхнего Днепра и Западной Двины, из Смоленской и Полоцкой областей — по Западной Двине, из Чернигова и Киева — Волгой, из Галича — тоже на запад, через Польшу и Венгрию.

Прежде был и единый политический интерес, так как был всего только один враг — степняки; теперь у разных политических центров появились и разные враги: в Киевской и Черниговской Руси — степняки; Волынь и Галич должны были бороться больше с венграми, поляками, литовцами и меньше с кочевниками; Муромо-Рязанская и Суздальская области имели дело с финнами, мордвой и болгарами и никогда — со степными кочевниками. При таком разобщении Киевский союз уже не мог существовать. Татары довершили его разрушение. Они разгромили Приднепровье, изгнали и истребили население Малой Руси. Затем стала возвышаться Суздальская область. Тут жизнь шла особым путем, и порядок строился на новых основаниях. Здесь вокруг Москвы выросло и окрепло русской государство. На истории этой Суздальской северо-восточной Руси мы теперь и остановим наше внимание.

В Суздальской Руси в деле устройства народной жизни первую роль играл князь. В Киеве и Новгороде князья пришли уже на готовое: они нашли области уже заселенными, нашли готовый политический порядок, который строился без них и до них, так что в Киеве и Новгороде князья не могли играть видной роли, не могли быть там полными хозяевами. Большое значение там получили веча. В Киевской Руси мы видели борющимися две политические силы: вече и князя. В Новгороде возобладала одна из них — вече. Совсем иное находим в Суздальской земле. Когда она досталась Юрию Долгорукому, одному из младших сыновей Владимира Мономаха, она представляла собой почти сплошную лесную пустыню. Население было редкое, больших городов не было, если не считать старинных пунктов Ростова и Суздаля; изредка встречались рассыпанные тут и там финские поселки. На редкие полянки, затерявшиеся среди лесов, и направлялась русская колонизация. Такова была Суздальская Русь. Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо устраивали эту пустыню. Заселяли земли, строили города. В конце XII века благодаря колонизаторской деятельности князей эта пустынная земля начала заселяться, появились многочисленные славянские поселения, но это было совсем не то, что в Киевской Руси, это были не большие торговые города, а села, деревни, починки. Русское население тут было не торговое, как в Приднепровье, а хлебопашеское. Крупный торговый экспорт не свил себе гнезда в Суздальской Руси. Тут князь не примкнул к обществу, а наоборот, сам явился на новом месте устроителем и начал властвовать и повелевать. Не встретил он тут и сильных земских миров с их вечами, как в Киевской и Новгородской Руси. Единственные старинные города не были достаточно сильны, чтобы бороться с самовластием князя; известно, как была неудачна их попытка выступить против первого русского самовластца Андрея Боголюбского: когда они вздумали было по собственному усмотрению выбрать ему преемника, то встретили энергичное сопротивление со стороны людей «молодших, мизинных, володимирцев», жителей пригорода. Таким образом, из двух политических сил в Суздальской Руси возобладала княжеская власть, а вече мало-помалу исчезло совсем. В виде исключения оно удержалось еще в Новгороде и Пскове. Упадок веча обнаруживается постепенно еще до татарского нашествия. Татарские погромы лишь ускорили и обострили этот процесс порабощения народной массы. Это в значительной степени было обусловлено хроническим обеднением населения вследствие необходимости платить «выход», постоянную дань татарам. Таким образом, капитал уплывал из страны, а при таких условиях не могли развиваться ни промышленность, ни торговля. Единственным ресурсом в руках населения оставался личный труд, и притом труд, прилагаемый к земле. Заботы о материальных интересах поглощали все внимание, а между тем этот труд не мог быть организован без помощи и содействия княжеской власти. Когда улеглась тревога после татарских погромов, князья принялись за организацию народного хозяйства. Те крестьяне, которые не могли восстановить своих хозяйств, начали прилагать труд на чужих землях, сделались перехожими съемщиками чужой земли. В такой общественной среде князь нашел больше простора для своей власти и деятельности. С обедневшего бродячего населения нельзя уже было получить больших доходов, поэтому князья начинают организовывать собственные хозяйства. Эти княжеские поместья, их личная собственность, стали привязывать их к месту, благодаря чему становятся реже, а потом и вовсе прекращаются перемещения князей по старшинству. Таким образом, татарские погромы оказали на князей действие, обратное тому, которое они имели на население: население стало бродячим, князья же сделались более оседлыми. Так окончательно установился удельный порядок в северо-восточной Руси.

ЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ

Тенденция к оседанию среди князей, к присвоению ими безграничной власти в своей области обнаружилась уже в Киевской Руси. Неизбежным следствием размножения князей явилось то, что области стали мельчать, доходы с волостей уменьшаться, дани и пошлин, собираемых с населения, уже не хватало на княжеекий обиход, и князьям пришлось искать иные средства к существованию. Тогда князья становятся сельскими хозяевами. У них появляются села, населенные челядью, с большими запасами хлеба и скота и со всем хозяйственным обзаведением. При таких условиях перекочевание для князей становилось уже невозможным. Князья стараются держаться ближе к своим селам. Когда наступает татарский погром, население разоряется от набегов и уплаты «выхода», князья начинают еще больше заниматься хозяйством. Теперь и им приходится выступать в роли организаторов народного труда. Они собирают бродячее население, прикрепляют его к земле, помогают обзаводиться хозяйственным инвентарем. Мало-помалу окончательно устанавливается удельная система, так как князья уже не переходят, а владеют наследственно своими волостями, которые раз и навсегда достаются им в удел.

Установление удельного порядка повлекло за собой, в свою очередь, своеобразные последствия. Вот что случилось: волости дробились, уделы мельчали, и в конце концов княжества по размерам стали близко подходить к типу простых частных владений. У Ключевского в его «Курсе русской истории» приводится характерный пример такого князя-землевладельца. Все его владения состояли из одной «веси» на берегу Кубенского озера. Многие простые землевладельцы-бояре нередко имели большие владения. При таких размерах княжества деятельность князей состояла уже не в суде и не в управлении, а в распоряжении хозяйством. Прежние помощники, советники князя — бояре, выступали уже не как правители, а как приказчики. Они носили и соответственные титулы — дворецкого, то есть заведующего княжеским двором, всеми службами и слугами, казначея — заведующего домашней казной князя и так далее; все эти стольники, то есть заведующие столом князя и людьми, работающими для кухни — рыболовами, пчеловодами и прочими, ловчие, начальники княжеской охоты и другие должностные лица были, по большей части, просто слуги князя, часто его холопы.

Многие удельные княжества походили на частные владения не только по размерам, но и по всему внутреннему порядку и строю, а с другой стороны и одновременно с этим, вотчины бояр и церковных учреждений стали походить на княжества. Раз суд и управление не стали давать уже много доходов князьям, они перестали дорожить этим правом и стали жаловать частным землевладельцам право судить и рядить в своих владениях и облагать данью население своих земель. Землевладельцы хлопотали о получении грамот, которые освобождали их земли от подсудности князю; особенно охотно такие грамоты давались тем землевладельцам, которые устраивались вновь, занимали пустые земли, с которых князья все равно не получали никаких доходов и которые они, следовательно, не жалели отдать. Выходило, таким образом, что владельцы имений, снабженные правом дани и суда были похожи на князей. Значит, князья стали походить на вотчинников, а вотчинники — на князей. При таких условиях затмевалось представление о князе как о государе, как о политическом властителе, князь стал рассматриваться как владелец земель, которые он непосредственно эксплуатировал в свою пользу; вместе с тем и подчинение князю в глазах населения приобретало договорный характер: люди, жившие на землях князя, стали считать, что сидят на них добровольно, подобно тому, как на землях церковных и частновладельческих. Служилые люди стали переходить свободно с княжеских земель на земли частных владельцев и на земли монастырские или, как говорили тогда, стали «закладываться за бояр и за монастыри». Свободно переходили и крестьяне. Князья, конечно, не могли быть равнодушны к этому, так как им было важно обеспечить за собой необходимый контингент слуг; к тому же требовалось платить обременительный «выход» в Орду; поэтому князья боролись с правом отъезда служилых людей и со свободой перехода крестьян, уговариваясь друг с другом не принимать людей, записанных в писцовые книги в той или другой местности, и не пускать своих людей на земли бояр и духовенства. Но на землях князей жили и те элементы населения, которые изначально считали себя слугами вольными: бояре и дети боярские, которым прямо запретить переход было нельзя, почему князья всегда оговариваются в своих договорных грамотах: «а бояром и слугом межи нас вольным воля».

Все эти отношения объединяются в одном порядке явлений: господствовавший у нас в XIII, XIV и XV веках общественно-политический строй близко подходит к западноевропейскому феодализму. У нас мы находим те же элементарные черты, которые характеризуют феодальную систему: во-первых, и у нас замечается дробление власти не только между князьями, но и между князьями и частными землевладельцами, а также между князьями и церковными учреждениями; во-вторых, и у нас было соединение политических прав с землевладением, и в-третьих, у нас также существовала система частного подданства, вассальных отношений. Значит, самые главные признаки феодализма у нас были налицо. Вся разница заключается в том, что у нас они не развились в стройную систему социально-политических отношений. У нас не сложился феодальный «coutume», действия которого в истории Западной Европы сказались, например, в устройстве Иерусалимского королевства. У нас господствующие общественные отношения не вылились в прочную юридическую форму: леные учреждения у нас были в эмбриональном, зачаточном состоянии; однако можно сказать, что и Русь все-таки прошла ту фазу исторического развития, которую проходили все народы Европы. Это является необходимым и естественным ходом истории. Феодальному порядку отношений положило конец возвышение Москвы и объединение вокруг нее удельных княжеств. На этом факте мы теперь и остановимся и попытаемся осветить причины, которые создали это возвышение Москвы.

Московское княжество во второй половине ХIII века было одним из самых мелких княжеств, почему и досталось одному из младших сыновей Александра Невского. В последующее время в распределении власти над княжеством наблюдается градация, обычный порядок владения по старшинству, в течение более чем 50 лет, пока один из московских князей не получил от хана ярлык на великое княжение. За это время Москва успела возвыситься и окрепнуть. Что же произошло» за эти годы и каковы причины такого быстроте- усиления? В ряду причин на первое место, конечно, нужно поставить выгодное географическое положение в середине северо-восточной Руси, на дороге между Киевской землей с одной стороны и Владимирской и Суздальской — с другой. Это главная, если не единственная причина быстрого роста Московского княжества. Во второй половине ХШ века в Киевской Руси шла страшная усобица между сыновьями Александра Невского Дмитрием Переяславским и Андреем Городецким. Князья приводили на русскую землю татар, которым было все равно, кому помогать и служить, лишь бы представлялась возможность пограбить и обогатиться за чужой счет. Из-за этого население уходило из Киевской Руси туда, где было безопаснее: на верховья Волги и в бассейн реки Москвы. Тогда это был глухой лесистый край, но зато он был безопасен в смысле татарских нападений. В результате Киевская земля запустела; был упразднен ряд княжеств в бассейне Клязьмы и по Волге; зато появляются новые в бассейне реки Москвы и верхней Волги. Особенно видное меето между ними занимают два: Тверское и Московское. Некоторое время между ними происходит соперничество, завязывается борьба за первенство и главенство над остальными землями. Одержало верх княжество Московское. Московский князь воспользовался критическим моментом, когда тверской князь Александр Михайлович не только не смог удержать население от бунта против татар, от избиения татарских баскаков, пришедших для сбора дани, но и сам стал во главе движения. Баскаков заперли в деревянные срубы и сожгли. Тогда хан предпринял большой поход на Тверь, в котором приняли участие и русские князья. После понесенного удара, после разорения от русско-татарского ополчения Тверь уже более не могла оправиться. Тогда Москва осталась без соперников и утвердила свое господство в северо-восточной Руси. У московских князей было много и денег, и войска; они и начинают, благодаря этому, «примышлять» разными способами чужие земли и расширять свои владения. Иногда они просто отнимали уделы у более слабых князей. Так, в 1301 году князь Даниил Александрович Московский напал на рязанского князя Константина и захватил у него Коломну, а в 1303 году Юрий Данилович захватил у смоленского князя Можайск. Кроме того, много княжеских владений было выкинуто на рынок с возрастающим обеднением князей и населения от татарских погромов, вследствие чего князья стали несостоятельными плательщиками «выхода»; в особенности это резко сказалось в потомстве Константина Всеволодовича Рязанского. Известно, что когда частное лицо оказывается не в состоянии платить необходимые налоги, оно продает свое имущество. Так поступали и князья со своими княжествами: они продавали свои владения по частям или целиком, а сами поступали в разряд слуг московского князя, что в политическом отношении было спокойнее, нежели положение владетельных князей. Бывало иногда и иначе: уделы несостоятельных плательщиков хан передавал московскому князю, который всегда платил исправно. Так были переданы княжества Суздальско-Нижегородское, Муром, Таруса, Мещера; все это — одновременные присоединения.

Московские князья все родились и воспитывались в этой атмосфере стяжательства и соперничества, все выросли в одинаковой обстановке, потому все они были похожи друг на друга, как две капли воды, и в политике все шли по одному пути.

Успеху Москвы много содействовала «дружная» работа московского боярства. Московские князья и бояре были дружными сотрудниками. Чем более росли владения московского князя, тем выгоднее было у него служить. Бояре других княжеств, видя, как хорошо живется у московского князя, сами переходили на его земли, чтобы радеть о его интересах. Духовенство тоже стало содействовать торжеству московского князя. Оно желало видеть на Руси единого государя, подобно царю греческому, желало объединения Руси и в церковной организации, вот почему духовенство деятельно помогало всем московским князьям стремиться к объединению власти.

Народные массы тоже тяготели к Москве, потому что думали, что легче содержать одно большое государство, нежели несколько мелких, которые, как известно, всегда стремятся больше великих обременять подданных; кроме того, у московского князя было спокойнее жить: он — друг хана и всегда может предотвратить его гнев и охранить от набегов. Особенные симпатии населения к Москве проявились после первой победы над татарами на Куликовом поле, где московский князь явился со значением национального государя, так как выступил от лица всей земли бороться за ее самостоятельность и свободу.

И действительно, в конце концов из соединения самостоятельных крупных княжеств — Тверского, Смоленского, Рязанского, Новгородского и других, выросло великое национальное государство.

Вот в общих чертах процесс его возвышения и объединения. Первые присоединители волостей, сел и княжеств вовсе и не думали сначала об установлении единодержавия, они хотели лишь увеличить свое семейное достояние, умирая, по-прежнему делили свои владения и выделяли вдовам «опричнину» на «прожиток». Но хотя в первое время тенденции к объединению еще не было, процесс объединения уже совершался. Владения скапливались в руках одного княжеского рода, хотя в пределах этого рода они по-прежнему дробились, и в наследовании частей наблюдалась градация по старшинству. Главной заботой князя было то, чтобы поддержать в своем роде мир и согласие, обеспечить подчинение и повиновение старшему, а для этого ему нужно было дать перевес и в материальном отношении. И так было не в одной Москве. Обычным явлением при делении княжеских владений был излишек «на старейший путь». Этот излишек мало-помалу стал достигать непомерных размеров и подавлять величиной владения других членов княжеского рода. В таком случае у князей начинал уже действовать инстинкт династического самосохранения: желая обеспечить власть за своим родом, князь давал старшему его представителю и необходимые средства для того, чтобы держать в подчинении других князей. Особенно этот инстинкт, хотя в несколько иной, более сознательной форме, проявился у Ивана II, уже в форме стремления к сохранению государства. Однако наблюдается, что этот излишек «на старейший путь» не давал гарантий порядка: во все время княжения Василия Васильевича продолжалась усобица, причем великого князя даже ослепили, татары вторгались и разоряли землю. Вот почему Иван III решил, что борьба возможна лишь тогда, когда великий князь объединит всю Русь под своей властью и сделается единым полноправным государем; поэтому он позаботился сосредоточить выморочные уделы братьев в своих руках, отобрал также мало-помалу уделы и у живых братьев. Старший сын Ивана III, Василий III, был, можно сказать, первым настоящим государем: в его руках оказались 66 городов, то есть 2/з всего государства, а на долю четырех его братьев досталась всего только х/з> то есть приблизительно 30 городов. Кроме того, он получил и политические преимущества: исключительное право вести дипломатические сношения, чеканить монету и наследовать выморочные уделы братьев. Иван III еще при жизни венчал сына царем и великим князем всея Руси, и этот факт можно рассматривать как установление единодержавия и прекращение древнего суверенного порядка феодальной эпохи. В начале XVI века феодальный порядок прекратил свое существование. Правда, уделы еще оставались, но они уже не были самостоятельными княжествами, а имениями, владельцы которых имели право суда и дани над населением. Это было то же, что и аналогичное право частных вотчинников, которое еще существовало при Иване III, Василии III и даже Иване Грозном.

Последним уделом был Углицкий. Сделавшись единодержавным государем великого государства, московский князь почувствовал себя более важной персоной и стал смотреть на себя иными глазами, чем прежде. Это возвышение самосознания сказалось в изменении всей обстановки, придворного быта и в новом титуле. Князь отстроил заново свою столицу, обнес каменной стеной и башнями свою резиденцию — Кремль, построил каменные палаты для приемов и для жилья, развелся со своей прежней супругой и женился на знатной византийской принцессе, завел роскошь при дворе, а в сношениях с другими государями стал называть себя царем, что тогда было равносильно титулу цесаря, кесаря, императора, в смысле независимого властителя. Осмыслить свое новое положение князю помогла тогдашняя церковная интеллигенция, которая внушала князю взгляд на себя как на единого защитника от внешних и внутренних врагов, как на правителя.

Превращение вотчинника в государя всея Руси, в царя всего православного мира вело к изменению отношений князя к обществу, к уничтожению последних пережитков феодальной эпохи, в частности к уничтожению господства договорных отношений с обществом, которые нашли себе наиболее яркое выражение в праве вольного отъезда бояр и слуг. Право отъезда было выгодно до поры московским князьям, потому что отъезд совершался к ним, а не от них, однако вместе с тем они были заинтересованы в том, чтобы удержать военных слуг за собой; поэтому, оговаривая по-прежнему в своих договорных грамотах «а боярам и слугам межи нас вольным воля», московские князья принимали меры, направленные к тому, чтобы не пускать от себя бояр, брали с них записи о неотъезде и притом с крепким денежным поручительством на их верность от приятелей и родных. Таким образом, например, в 1474 году была взята запись с князя Даниила Дмитриевича Холмского, причем за него поручилось 8 бояр, всего на сумму 8 тысяч рублей. Такие же укрепленные грамоты брались с отдельных лиц и позже, при Василии III и при царе Иване Васильевиче Грозном, причем вошло в обычай брать поручителей даже за тех, кто ручался, то есть поручителей за поручителей.

Не довольствуясь этим, московское правительство старалось положить конец переходу и некоторыми общими распоряжениями, и своими договорами с удельными князьями: так, уже великий князь Семен Иванович, сын Калиты, обязал своих братьев не принимать к себе на службу боярина Алексея Петровича и заставил их признать, что волен в нем великий князь и в его жене и в его детях, а Иван III в своем завещании обусловил: «Боярам и детям боярским Ярославским со своими вотчинами и куплями от сына моего Василия не отъехати никуды, а кто отъедет — земли его моему сыну». Так исподволь уничтожалось право вольного отъезда бояр и слуг к своим удельным князьям, так что отъезд мог совершиться лишь в чужое государство, а такой отъезд раньше трактовался как измена. Прежние вольные слуги стали, таким образом, невольными, а невольными слугами по тому времени были холопы. Удельные князья и бояре это сознали и сами стали называть себя холопами и, обращаясь к великому князю, писали о себе: «холоп твой Петрушка князишка челом бьет тебе». Понятие государя стало, таким образом, соотносительно с понятием землевладельца и рабовладельца. Со всех вотчин стала обязательной служба, и сами вотчины стали средством содержания служилых людей. «А городняя осада, кто где живет, тому туто и сесть», — встречаем в княжеских договорах, значит, нельзя было жить у одного князя, а служить у другого. Мало-помалу московский князь стал искоренять и другие пережитки феодального строя — политические права удельных князей, которые стали его слугами, но в своих вотчинах все еще оставались государями: судили, рядили, собирали подати, имели своих бояр и слуг. Московские князья под разными предлогами начали отбирать вотчины, а владельцев сажать в других местах, но уже без княжеских прав.

Изменилось и отношение московского князя к боярам, своим ближайшим сотрудникам. В удельное время бояре имели большое значение, были сотрудниками и советниками князя, с мнением которых князь должен был считаться, и которые, будучи свободны, не сойдясь с князем, не поладив с ним, могли во всякое время отъехать от него на сторону. Теперь князь стал смотреть на бояр как на исполнителей своей воли и налагать опалы и наказания на тех, которые начинали противоречить ему, «высокоумничали», как тогда говорили, то есть шли наперекор князю в своих мнениях и действиях. Таких, впрочем, было мало. Барон Сигизмунд Герберштейн, который посетил Москву во второй четверти XVI века, говорит, что московский государь властью своей превосходит всех монархов Европы, перед всесильным московским великим князем склонялись все головы, смолкали все голоса.

Московский государь, как мы видим, становится самодержавным не только по отношению к другим государям, но и по отношению к подданным. Исчезают вольности и свободы. Московский государь превращается в абсолютного национального монарха. Общественная среда благоприятствовала развитию монархического абсолютизма. Удельная эпоха разбила общество на множество мелких мирков, которые при подвижности населения лишены были внутренней стойкости, — это были отдельные сгустки населения, которые легко рассыпались. Над этими малоустойчивыми мирками московскому властителю легко было утверждать свою власть. Не было солидарных и сильных общественных классов, которые поставили бы предел развитию монархического абсолютизма. У бояр и удельных князей и были шансы сгруппироваться против московского государя: в их руках были военные и финансовые средства и крепостные слуги, но дело в том, что этот общественный класс еще не успел сплотиться и достигнуть солидарности. После постигшего их житейского крушения удельные князья чувствовали себя в Москве чужими и начали соперничать, конкурировать друг с другом, начали стремиться поправить свои семейные дела, опасаться, как бы их не затерли; между ними вошло в обычай местничество, обычай считаться местами по службе и родовитостью. Это не только не сплачивало их, а наоборот, разъединяло. Обстановка этих исторических споров и дрязг делала князей неспособными к общественному делу, к дружной деятельности в одном направлении. Что. касается самого московского властителя, то он осторожно обращался с опальным общественным классом: до поры великий князь московский вел политику, которая не затрагивала интересов класса в целом и не возбуждала к дружному противодействию. Первый московский самодержец распространял на отдельных лиц лишение политических прав, имущества и жизни, но не трогал целого класса, поэтому возмущались отдельные лица, а не целый правительственный класс. Боярство проявило политические стремления в сторону известной сдержки развития абсолютизма лишь в 1553 году. К этому времени абсолютизм уже успел обнаружиться в значительной степени в отрицательную сторону. После полновластного монарха в 1533 году остался ребенок, который не мог пользоваться властью, поэтому власть захватила его мать с фаворитами и некоторыми боярами. Они от имени царя-ребенка делали что хотели и ознаменовали свое правление своекорыстием и несправедливостью, рядом насилий и жестокостей. Самодержавие ребенка сменилось, таким образом, самовластием и произволом боярских фамилий. Самовластие оказалось вредным и тогда, когда власть сосредоточилась в руках дурно воспитанного государя-юноши. Обнаружился недостаток в постоянном и устойчивом учреждении, которое гарантировало бы последовательность и твердость во внутренней и внешней политике и устраняло бы опасность от дикого произвола и беспримерных насилий в правлении. В это время нашлись наверху у царя люди, которые сплотились, чтобы спасти государство от падения. Это были царский духовник монах Сильвестр, царский постельничий Алексей Адашев, митрополит Макарий и некоторые благомыслящие люди из боярской знати, как князь А.М. Курбский и другие. После пожара и мятежа 1547 года, событий, которые произвели сильное впечатление на царя и благодаря которым он впал в удрученное состояние, считая их наказанием за свои грехи, эти люди воспользовались изменением в настроении царя, чтобы повлиять на него и оказать ему нравственную поддержку. С тех пор они составили его постоянный совет, или «избранную раду», и ставили своей задачей ввести текущие дела в настоящую колею. Подумали они и об установлении доброго порядка управления. По их инициативе был составлен новый Судебник, в котором определялся порядок судопроизводства в центре и в областях, доходы и, как основное правило, устанавливалось: «а которыя будут дела новыя, а в сем Судебнике не писаны, и как те дела с государеву докладу и со всех бояр приговору вершатся, и те дела в сем Судебнике приписывати». Предполагалось, следовательно, что закон не есть дело усмотрения одного государя, а совместной его деятельности с думой, постоянным совещательным учреждением при государе. Не удовольствовавшись этим, «избранная рада» привлекла и остальные классы населения к участию в управлении. Одним боярам оказалась не по силам задача управлять великим государством.

Внушениям «избранной рады», несомненно, обязан своим созывом первый Земский собор 1550 года. Задачей первого Земского собора предполагалось всеобщее примирение и сложение тяжб и недовольств, накопившихся в обществе за время боярского правления и царского произвола и тирании. Предполагалось выслушать и разобрать все жалобы, удовлетворить все желания.

Внушениями рады созван был и церковный собор, так называемый Стоглавый (по книге «Стоглав» — сборник правил церковного порядка и благочиния, составленный собором), для устроения церкви. Судя по признаниям членов «избранной рады», признаниям, рассеянным в тогдашней литературе (см. «Беседы валаамских чудотворцев»), созыв Земского собора предполагал «в обычай дать царю пользоваться не только от мудрости бояр высокородных, но и всенародных человек, дар бо духа дается не по рождению, а по правости духовной». Так легко установлено было ограничение абсолютизма, благодаря влиянию благомыслящих людей, а не в результате борьбы против него общества. Это ограничение не было закреплено конституционной хартией и было поэтому непрочно и недолговечно. Впоследствии настала еще горшая тирания. «Избранная рада», окружив царя опекой, не удержалась на высоте своего положения. Опека приняла мелочный, докучливый характер. Опеке подвергалась не только политическая, но и личная, семейная жизнь царя. Члены «избранной рады» не сумели остаться и совершенно беспристрастными и не могли иной раз удержаться от того, чтобы не покровительствовать своим близким. В вопросе о престолонаследии члены «избранной рады» заняли положение, которое дало повод царю усомниться в их преданности ему и его семье: в 1553 году они выставляли кандидатуру князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя, против Дмитрия I, младшего сына Грозного от Анастасии Романовны, умершего в младенчестве. Все это подготовило разрыв царя с «избранной радой». Смерть Анастасии Романовны нарушила душевное равновесие царя: он обрушился на боярский класс, стал истреблять без милости своих прежних советников, однако он не считал все-таки возможным удалить их вовсе от управления государством. Тут ясно сказалось сознание идеи государства: государство есть не простая княжеская вотчина и должно быть управляемо не просто единой царской волей, а советом бояр и всей земли; но править вместе с боярами царь не мог и решил поделиться с ними: он выделил известную часть государства в свое единоличное распоряжение, а остальную отдал боярам. Государство разделилось на опричнину и земщину. В опричнину отошел ряд волостей и городов, по преимуществу в центральных и северных уездах (Вязьма, Козельск, Суздаль, Галич, Вологда, Старая Руса, Каргополь и др.). Владение особой частью царь оставил за собой и стал называться просто московским князем, сняв с себя даже титул царя, а остальную землю предоставил в управление боярам, поставив им даже особого царя — крещеного татарина князя Симеона Бекбулатовича. Но затея этого обособления не могла удаться. Даже современниками она рассматривалась как комедия, и бояре не могли отнестись к этому делу серьезно и по-прежнему в больших делах обращались к царю, а Грозный, забывая, что он уже не царь, а просто Иван, князь Московский, отдавал приказания боярам «сидеть» с ним вместе о делах и решать всем «сообча». Опричная часть не составила особого государства уже потому, что опричные владения не были сосредоточены в одном месте, а были разбросаны в разных местах и сносились с земщиной по необходимым общим делам: военным, ямским, дипломатическим, так что вскоре и сам царь перестал смотреть на опричнину как на нечто отдельное, а стал в ней видеть простое учреждение для борьбы с внутренними врагами, учреждение, которое помогало ему утверждать свою власть в государстве. С помощью этого своего рода корпуса жандармов Грозный стал истреблять бояр, боярские ряды поредели. Многие княжеские и боярские вотчины были конфискованы, владельцы их были заменены другими. Таким образом произошла перетасовка землевладельцев, причем прежние удельные князья и бояре, которые должны были выйти из своих старых гнезд на новые земли, уже не могли там, конечно, приобрести такого уважения и авторитета в глазах населения, как у себя в прежних вотчинах. К этому политическому разгрому присоединились и неблагоприятные экономические условия, которые разорили массу боярства: с половины XVI века занятие новых плодородных земель на востоке и юге вызвало усиленный отток землевладельческого населения из центральных областей Московского государства, где расположены были вотчины князей и родовитых бояр, на окраины в Казанские и Астраханские земли, в дикие поля и южные степи.

Таким образом, не стало сильной аристократии, которая могла бы помешать торжеству развивающегося монархического абсолютизма. При Грозном, по сравнению с правлением великого князя Василия III, сделала большие успехи идея ограниченной монархической власти, но средств осуществить ее оказалось еще меньше, чем прежде.

ЛЕКЦИЯ ТРЕТЬЯ

В прошлый раз мы следили за тем, как удельная княжеская вотчина князей Данилова рода исподволь превратилась в Великорусское государство. В этом государстве начинает быть заметной государственная идея, то есть не только у правительственного класса, но и у самой государственной власти возникает мысль о том, что государство есть не вотчина, не частное имение, а общественное установление, которое должно жить интересами общества как такового. Эта идея выразилась в учреждении опричнины и в противопоставлении опричнины земщине.

Царь Иван Васильевич по своим привычкам и наклонностям, взглядам и убеждениям был. способен быть только вотчинником, а не государем, поэтому он отделил себе удел в частное владение, а остальное государство отдал боярам земским и противопоставлял его своему уделу как самодовлеющее установление. Это сознание, то есть сознание, что государство есть самодовлеющее установление, сказалось и в устройстве местного управления XVI века.

До этого времени Московское государство в этом отношении представляло вотчину. Сотрудники московского князя, бояре, были его приказчиками, которые заведовали отдельными статьями обширного княжеского хозяйства. Таковы были разные «путные бояре» — дворецкие, чашники, стольники, ловчие, сокольники и прочие. К этим приказчикам принадлежали и те лица, которые чинили суд и управу в городах и волостях, то есть наместники и волостели. Сама эта управа и суд рассматривались не как государственные функции, а как хозяйственные статьи, как источники дохода.

И наместники, и волостели посылались по городам и волостям не в интересах общества, а для извлечения доходов с населения, часть которых шла князю, а часть составляла их кормление. Конечно, тут заключались и некоторые элементы государственного управления, но во всяком случае они стояли не на первом плане. Вообще областные чиновники были не столько правителями, сколько приказчиками, и с этой точки зрения они и рассматривались главным и преимущественным образом. Из этих же приказчиков слагался и правительственный совет князя, его дума, обсуждавшая всякие дела, не только хозяйственные, но и государственные. Особых лиц или учреждений для заведования государственными делами тогда не было, да и самих правительственных дел было так немного, что князь легко управлялся со всеми этими делами со своими сотрудниками, хозяйственными чиновниками. В удельную эпоху учреждений вообще не было, при небольших размерах княжеств легко было обходиться и с отдельными лицами, которым обыкновенно поручались дела, и не было нужды создавать присутственные места — канцелярии, архивы и пр. Но положение дел совершенно изменилось, когда Московское княжество превратилось в Великорусское государство: государственных дел оказалось тогда великое множество, и явилась нужда поручить заведование ими должностным лицам, а при них учредить канцелярии. Тогда появляются целые учреждения — так называемые приказы — для заведования государственными делами: Разряд, или разрядный приказ, заведовал служебными делами и вел списки служилых людей; Посольский приказ ведал дипломатические сношения, переводил бумаги, получаемые от иностранных государств, сам составлял документы для отсылки за границу; Поместный заведовал раздачей поместий и регистрацией их; возникли также приказы Стрелецкий, Пушкарский, Судные приказы, Ямской, Челобитный и Финансовые приказы — Большого Дворца и Большого Прихода. Выросли такие учреждения, которые мы назовем теперь с полным правом министерствами, учреждения, которые ведали исключительно государственные дела, которых в Московском государстве стало теперь великое множество. Центральное управление усложнилось, организовалось в систему учреждений, которые стали обслуживать не личные хозяйственные интересы государя, а интересы государства, страны, народа.

Аналогичные изменения произошли и в организации местного управления в XVI веке. В удельную эпоху на первом плане имелось в виду кормление княжеских слуг, извлечение доходов из управления. Пока эти доходы были невелики, система кормлений не расходилась особенно с интересами общества. При незначительных размерах государства вся судебно-административная и финансовая деятельность местных правителей совершалась на виду у центральной власти, а население всегда имело возможность бороться с проявлением произвола подачей жалоб князю, а если жалобы не доходили, то просто уходом в другие княжества. Но совершенно изменилось положение вещей, когда расшатались прежние удельные обычаи, а новые еще не установились. С объединением Руси, по народной пословице, «до Бога стало высоко, а до царя далеко, тогда и система кормлений перестала удовлетворять общественным задачам и быстро превращалась в систему административного произвола и злоупотреблений. Тогда и со стороны центрального правительства предпринимается ряд мер в центральном и местном управлении, мер, направленных на ограждение интересов общества. Дело началось с того, что правительство начало выдавать отдельным уездам и волостям особые уставные грамоты, а наместникам и волостелям такие же грамоты, где определялась их будущая деятельность, их права, порядок судопроизводства и доходы с населения, на которые они имели право. Но так как уставных грамот не хватало для всего государства и их было трудно выдавать отдельным волостям и городам, то для того, чтобы регулировать деятельность наместников и волостелей, в конце XV века при великом князе Иване III издан был Судебник, исправленный и дополненный потом при Иване Васильевиче Грозном в 1550 году, была, так сказать, написана одна уставная грамота для всего государства; впрочем, те местности, которые уже получили отдельные уставные грамоты, продолжали руководиться последними, так что Судебник явился дополнением к уставным грамотам отдельных областей, Судебник 1550 года более подробно и тщательно определял порядок судопроизводства и размер судебных пошлин, чем уставные грамоты. Но и этого оказалось недостаточно. Наместники и волостели, как и кормленщики, больше всего заботившиеся о сборе своих доходов, а потому заинтересованные в умножении судебных дел всякого рода, пассивно относились к умножению преступлений, не проявляли должной инициативы и энергии в ограждении общества от разбойников, воров и всяких лихих людей. В Москву поэтому стали со всех сторон приходить жалобы на нерадение и попустительство наместников и волостелей. Правительство вняло этим жалобам и жаловало отдельным обществам и селениям право самих «лихих людей меж себя обыскивать и казнить», не водя на суд к наместнику. Для этого дела все землевладельцы уезда — князь, дворяне, дети боярские, духовные лица, крестьяне — должны были съезжаться вместе и выбирать губного старосту из местных дворян и детей боярских и их помощников, губных целовальников, присяжных, которые крест целовали, — из крестьян. Эти выборные власти составляли полицейское учреждение, так называемую губную избу, где делопроизводство велось губными дьяками.

Когда же и все эти предпринятые правительством меры не привели к цели, а злоупотребления наместников и волостелей чрезвычайно развились, так что искоренить их уже оказалось невозможно, правительство попросту уничтожило наместников и волостелей в большей части городов и волостей и предоставило самому населению избирать «старост излюбленных, которых себе крестьяне меж себя излюбят и выберут всею землею». Этой мерой бы пожалован земский суд отдельным общинам. Этот суд состоял из излюбленного головы и старосты, выбираемых посадскими людьми и черными крестьянами. Земские дьяки и лучшие люди, целовальники, выбирались в количестве от 10 до 12. Эти целовальники, лучшие люди, назывались также земскими судьями и судейками. Полицейские обязанности при судьях несли выборные в каждом обществе сотские, пятидесятники, десятники и т.д. Вводя земские учреждения, правительство отменяло наместников и волостелей, но не отменяло наместничьих кормов, а лишь перелагало их на оброк, который было поручено собирать самим выборным и отвозить в Москву, причем оброк взимался уже не натурой, а деньгами.

Итак, идеи общественного блага начинают выдвигаться и в устройстве местного управления на первый план. Уже в XV веке Московское государство, поглотив в себя всю великую Русь, значительно отошло от удельной вотчины. Князь начал видеть в нем не одну только свою собственность, но и общественную земскую организацию, и в управлении стал руководиться не одними своими владельческими интересами, но и интересами управляемого общества, создал для обеспечения этих интересов ряд учреждений, как в центре, так и в областях, и дал им известные права. Так эволюционировал политический строй северо-восточной Руси вместе с объединением ее в одно государство. Главной задачей этого государства сделалась охрана его от внешних врагов. Эта задача при ограниченной территории не встречала затруднений. Теперь же она сделалась очень сложной и трудной. Для выполнения ее Московское государство поспешило организовать военные силы общества, постаралось навербовать многочисленный военно-служилый класс с тем, чтобы он взял на себя задачу обороны государства, задачу, которая падала ранее на все население. Теперь населению уже было не под силу нести эту обязанность, обнаружилась нужда в разделении труда: нужно было определить, кому пахать, а кому с ружьем стоять на страже. Так и построилось Московское государство. Оно выбрало в состав старых общественных классов подходящие элементы, служившие в удельное время в войске; таковыми были, прежде всего, дети боярские. Впоследствии оно пополнило контингент прежних служилых людей другими элементами: дворянами и разными слугами дворцовыми; кроме того, правительство верстало в службу казаков, жалуя их в дети боярские, а также и крестьян. К концу XV века военно-служилый класс Московского государства стал уже очень многочисленным. По свидетельству Флетчера (английский посол), численность его простиралась до 80 тысяч человек, а по туземным известиям до 400 тысяч человек. Из них, по свидетельству Флетчера, 12 тысяч человек было пеших стрельцов, а остальные служили в коннице, Кроме стрельцов для гарнизонной службы вербовались охочие люди из тяглого, посадского, главным образом, населения. Эти служилые люди по прибору носили разные названия: пищальники, пушкари, затинщики и пр.

Большая часть людей военно-служилого класса не имела земель; правительство наделило их землей в пожизненное пользование на поместном праве. Поместьями же, за неимением других средств, наделяло оно и новые поколения служилого класса. Так слагалось служилое поместное землевладение. Это обстоятельство влекло за собой в свою очередь важные последствия для народной массы, для земледельческого населения. Раньше уже говорилось, что в эпоху татарских погромов многие мелкие землевладельцы стали перехожими арендаторами чужой земли. В дальнейшем крестьянское землевладение реставрировалось туго вследствие крайнего обеднения народной массы, а также и того, что земли захватывались крупными землевладельцами, боярами, сильными людьми.

С образованием Московского государства обеднение народной массы еще более усилилось, потому что правительство захватывало огромную массу земель в раздачу служилым людям.

Таким образом, поместная система и организация служилого класса стала служить новой помехой для развития крестьянского землевладения. Оно даже поглощало его, так как правительство раздавало не только пустые земли, но и заселенные крестьянами.

Поместная система создавала удобные условия для экономического и юридического закрепощения крестьян: деваться им после татарского погрома было некуда, на пустых землях нельзя было осаживаться без хозяйственного инвентаря; зато можно было садиться на земли, заселенные помещиками и вотчинниками, которые, получив поместья, всякими льготами, ссудами на хозяйственное обзаведение старались заманить к себе крестьян-земледельцев. Им самим были — необходимы рабочие руки, так как с пустых земель они не могли содержать себя и своих вооруженных слуг. Крестьяне шли на земли помещиков, должали им, заживались подолгу и превращались в старинных засидевшихся крестьян, которые, по общему правилу, не могли уходить от своих владельцев. Это правило стало устанавливаться еще в удельную эпоху. Обязанные платить подать хану и отвечая перед ханом за исправное поступление «выхода», князья уговаривались между собой «не перезывати и не перенимати друг от друга людей тяглых или письменных», то есть крестьян-старожильцев и записанных в писцовые книги. Жалуя земли монастырям, князья и с ними заключали те же условия. Массовая раздача земель в поместное владение при организации военно-служилого класса содействовала прикреплению крестьян. Льготы в платеже податей, которые давали служилые люди крестьянам на своих землях, вызвали усиленный отток крестьян с дворцовых и черных земель. Тогда правительство устанавливает общим правилом прикрепление всех крестьян-старожильцев черных и дворцовых волостей к своему тяглу. С ростом поместного землевладения опасность лишиться крестьян и дохода с них стала угрожать не только черным волостям, но и вотчинам бояр и церковным имениям; особенно эта опасность давала себя чувствовать в местностях с плодородной почвой: там между землевладельцами должна была прямо возникнуть борьба за рабочие руки. Поэтому вотчинники, бояре и монастыри начали хлопотать перед правительством о получении для себя грамот, которые давали им право не пускать от себя крестьян, а беглых сыскивать и возвращать. Раз правительство держалось того же правила в отношении своих черных волостей, оно не могло не признать его и за землями монастырей и частных владельцев.

Итак, раздача поместий, размножение частных имений ускорило процесс прикрепления крестьян к земле. Мало того, одновременно с прикреплением развивался успешно и другой процесс, процесс закабаления народной массы, превращения мелких земледельцев в холопов. Чтобы иметь больше прав на труд земледельцев, помещики, пользуясь задолженностью крестьян, стали обращать их в холопов, брать с них «служилыя кабалы».

Энергия землевладельцев в этом отношении вызывалась стремлением оградить себя от тяжести лежавших на них самих повинностей. Можно сказать, что великая государственная постройка ложилась тяжелым гнетом на народную массу, служившую для нее фундаментом. Главное неудобство заключалось в том, что эта тяжесть оказалась чрезвычайно большой, что обнаружилась перегрузка, и Московское государство чуть не рухнуло по окончании государственной отстройки.

Вот к каким результатам привело построение такого громадного государства в северо-восточной Руси: создано было огромное государство, но с разбросанным, неорганизованным помещичьим землевладельческим классом, неспособным к организованной политической самодеятельности в большом масштабе уже потому, что само земледелие носило подвижный, неустойчивый характер. Прежняя крупная политическая организация была разрушена, а новая еще не народилась, общество переживало еще удельную рознь и могло держаться в порядке лишь силой центральной власти. Вследствие этих ненормальных условий в Московском государстве накопилось много недовольных элементов из среды тех, которые подверглись юридическому и экономическому закрепощению. Все благополучие государства зависело только от силы центральной власти, а она была неспособна для этой роли, хотя и достигла тогда удивительных размеров. Поэтому в начале XVII века и начинается в Московском государстве «великая разруха» или «смута».

Великая разруха в Московском государстве началась с момента прекращения династии князей-собирателей. Этот факт не был простой случайностью: прекращение династии Рюриковичей было естественным финалом ее выродившегося абсолютизма. Дело началось с того, что царь Иван Васильевич убил собственного старшего, способного царствовать, сына Ивана. Об этом событии мы знаем по разным источникам: Псковская летопись передает, что царевич однажды горячо заспорил с отцом о том, что необходимо подать помощь Пскову, который в то время был осажден Баторием, царь в это время уже не мог терпеть «встреч», то есть возражений: ткнул сына в гневе посохом в висок и пробил ему черепную кость на виске. По другим известиям, царевич заступился за жену, которую старик свекор избил за неисполнение правил придворного этикета.

Смертью царевича Ивана открывался путь к престолу третьему сыну Грозного, Федору, от Анастасии Романовны. Но царь Иван Грозный, с юности не знавший удержу своим страстям, передал ему очень дурную наследственность. Царевич Федор рос хилым созданием и в физическом, и в нравственном отношении: низкого роста, с опухшим лицом, нетвердой походкой и с вечной улыбкой на лице, он производил впечатление одного из тех людей, которых называли тогда юродивыми, то есть был физическим и нравственным уродцем. Родившаяся от такого отца дочь умерла уже в первый год своей жизни, а больше у него детей уже и не рождалось. Следовательно, дорога к престолу открывалась царевичу Дмитрию, младшему сыну Грозного, от седьмой жены, Марии Нагой; но Дмитрий попал в такие условия, которые не допускали его до престола: он был сыном седьмой жены, в сущности, незаконный уже сын Грозного; царевич был как бы живым укором его памяти, а потому его поспешили убрать из Москвы подальше, дав ему в удел отдаленный Углич, где Дмитрий и жил со своей матерью (Дмитрий и был последним удельным князем на Руси). Этого требовало простое приличие: ведь нельзя же было держать такого человека при дворе. Царевич уже с малых лет проявлял неприязненные чувства к боярам. Флетчер сообщает, что, по отзывам близких людей, царевич обещал быть похожим во всем на своего отца. Рассказывали, что царевич любил смотреть на мучения животных.

Другие источники передают о нем и более яркие факты, характеризующие его отношение к боярам. Буссов рассказывает, что однажды Дмитрий наделал из снега чучел, назвал их именами знатнейших московских бояр, рубил им головы своей саблей и приговаривал, что так он будет поступать с недругами своими — боярами, когда займет московский престол. Авраамий Палицын пишет, что из Углича сообщали в Москву, будто Дмитрий враждебно настроен к боярам и особенно к Борису Годунову. И этому свидетельству мы, конечно, вполне можем верить. Царевич действительно по-детски мог выражать чувства, которые вызывались в нем окружающими его людьми, и эти чувства в будущем не обещали ничего хорошего боярам, особенно тем из них, которые, как говорилось, были приставлены к нему для береженья, на самом же деле для стереженья, и на которых прежде всего должна была обратиться ненависть матери царевича и его самого как на тюремных сторожей, дозорщиков и утеснителен. Флетчер в год смерти царевича Дмитрия писал, что жизнь его (Дмитрия) в опасности от тех, кто имеет виды на престол, так как в случае бездетной смерти царя он останется единственным наследником. Слова Флетчера оказались пророческими: в то время, когда Флетчер писал об этом, Дмитрий был убит. Трудно теперь сказать, кто был истинным виновником его смерти. Быть может, в этом виноваты были приставы, так как им прежде всего грозила опасность со стороны Дмитрия при вступлении его на престол и, кроме того, они могли надеяться на безнаказанность вследствие сочувствия со стороны московских бояр, которые тоже желали избавиться от Дмитрия. Впоследствии в убийстве царевича Дмитрия обвиняли Бориса Годунова, и до сих пор все еще идет спор об этом среди историков. Мы должны признать, однако, что спор этот неразрешим, потому что все это дело представляет собой, в сущности, судебное следствие, и если уж по горячим следам бывает трудно разобраться в таких делах, то через несколько столетий тем более трудно воспроизвести все и сказать определенно, кто был душой всего этого предприятия. По-видимому, обвинение действительно падает больше всего на Бориса. Некоторые определенно считают его убийцей: так, например, думал Карамзин, так думал и Пушкин со слов Карамзина. То же самое получается, если мы будем рассматривать дело со слов официальных актов об избрании царя Михаила Федоровича на царство, но тут, может быть, мы опять-таки наталкиваемся на обычный случай поспешного умозаключения. Быть может, Годунов и мог бы наследовать престол по смерти Федора, но весьма возможно, что он все-таки не был виновнее других бояр, которые тоже постарались замять дело, тоже «ни во что вменили кровь невиннаго младенца», по словам Авраамия Палицына. С другой стороны, мы не можем с такой уж уверенностью и оправдать Годунова, как это делает, например, Погодин. Не нужно все-таки забывать, в какой обстановке вырос Годунов: ведь он воспитывался в школе опричнины, был родней Малюте Скуратову, близким человеком Грозному, и мы имеем основание думать, что Годунов не отличался и особенно развитым моральным чувством, так что нет ничего невозможного в том, что он и был тем злодеем, который совершил это дело. Одно несомненно: мы слишком удалены, поэтому не можем расследовать дела вполне и сказать определенно, виновен Годунов или нет.

Как бы то ни было, но династия князей-собирателей прекратилась, и Московское государство испытало сильное потрясение. Прекращение династии редко когда проходит без потрясений, а в Московском государстве они должны были быть сильнее, чем где-либо. Как раз в момент прекращения династии в Московском государстве происходило сильное общественное брожение: все общественные группы были недовольны своим положением и ходом дел в государстве. Источником общественного недовольства был выродившийся абсолютизм, ярким представителем которого являлся Иван IV. Мы не будем добираться сами до коренных причин этого общего недовольства, а послушаем лучше, что говорят современники, вдумчивые, объективные наблюдатели. Я разумею опять-таки Флетчера, который писал: «Низкая политика и варварские поступки царя Ивана так потрясли все государство и до того возбудили общественное недовольство и непримиримую ненависть, что все может кончиться не иначе, как общим восстанием». Отметив улучшение правления при Федоре, Флетчер все же характеризует его как правление тираническое. «Правление у них чисто тираническое, — говорит он, — все действия клонятся к пользе и выгоде одного царя, и притом все это достигается варварскими способами: подати и налоги вводятся без справедливости, дворяне и мужики — только хранители царских доходов. Едва только они успеют нажить что-нибудь, как все переходит тотчас же в царские сундуки». Эта тирания, по замечанию Флетчера, давала полную свободу для угнетения низших классов общества высшими. Впрочем, дворяне при общем угнетении пользуются несправедливой и неограниченной свободой повелевать, особенно же в тех местах, где дворянам принадлежат еще особые права по управлению. «Нет слуги или раба, — пишет он, — который бы больше боялся своего господина, как здешний простой народ боится царя и дворянства. Здесь каждый — раб, и не только в отношении царя, но и в отношении чиновников и военных; что касается движимости и другой собственности народа, то она принадлежит ему только по названию и ничем не ограждена от хищений и грабежа, и не только высших властей, но и низших чиновников, даже простых солдат».

Широкий произвол и угнетение народной массы отразились своеобразными последствиями и на экономическом развитии народа: чрезмерные потрясения, которым подвергались простые люди, лишили их бодрости и охоты заниматься промыслами, при более или менее успешном ведении дела была опасность лишиться не только имущества, но и самой жизни. При таких условиях заниматься промыслами, конечно, было мало охотников. Вот почему народ, по природе способный и трудолюбивый, стал предаваться лени и пьянству. «Бродяг и нищих у них, — пишет Флетчер, — великое множество. Голод и нужда изнуряют их до того, что они просят милостыню прямо отчаянным образом: "подай или зарежь, подай или убей меня", — говорят они. Это угнетение наложило печать на нравы и на характер народа: видя жестокости начальников, подчиненные бесчеловечно относятся друг к другу, самый низкий мужик, готовый лизать сапоги дворянина, — несносный тиран для своих подчиненных, как только их получит. Всюду грабежи, убийства, жизнь человека здесь нипочем, развилась лживость, слову нет никакой цены, для выгоды готовы на все. Административное и социальное угнетение вытравило и здоровое национальное чувство народа, он хочет вторжения чужой державы как избавления от тирании». Таково в общих чертах свидетельство современника — иноземца и, следовательно, вполне беспристрастного наблюдателя. В этом брожении всех общественных элементов и скрывалась причина великой разрухи, которая обусловила нравственное разложение общества, вызвала те чувства социальной ненависти и вражды, ту жестокость и лживость, которые играли такую видную роль в Смутное время. Наблюдалось падение здорового национального чувства: миру люди предпочитали измену стране и предавались врагам. Флетчер является великим комментатором событий, которые развернулись вслед за тем, как он был в Москве. При такой общей разрухе благополучие государства было непрочно: оно держалось только по инерции, опиралось еще пока на целость традиционной царской власти, которая скрепляла государство. Как только она распалась, заколебалось и чуть было не распалось само государство, если бы не было поддержки снизу, со стороны общественных классов.

После падения династии государство продержалось еще некоторое время.

По смерти Федора московский престол достался шурину царя — Борису Годунову. Еще при жизни Федора Годунов сделался первым человеком в государстве. За границей и дома он пользовался большой популярностью. В Англии его называли «лордом-протектором», наместником; в России — «печальником земли русской», дворцовым воеводой, боярином конюшим и «держателем царств Казанского и Астраханского». Еще правителем Борис имел официальное право писать от своего имени грамоты иностранным государям, иноземные посольства искали аудиенции у него, при царских приемах иностранных посольств он стоял у царского трона и держал в руках «царского чину яблоко золотое», символ власти — державу, а его собственные приемы были копией царских. Такой человек, конечно, должен был приобрести большие материальные и моральные средства, чтобы получить престол. По сообщению Флетчера, годовой доход Бориса равнялся 100 тысяч рублей, и он мог выставить в поле целую армию слуг со своих земель. Борис снискал себе популярность среди простого народа «своим правильным и крепким правлением, разумом и правосудием». В правление Бориса общество отдохнуло от ужасов террора. «Умилосердись Господь Бог на люди своя, — пишет один современник, — и возвеличи царя и люди и повели ону державствовати тихо и безмятежно... и дарова всякое изобилие и немятежное на земле русской пребывание и возрастание велиею славою. Начальницы же Московского государства, княже и бояре и воеводы и все православное христианство начата от скорби утешатися и тихо и безмятежно жити». Это свидетельство современника подтверждает голландец Исаак Масса. «Состояние всего Московского государства, — пишет он, — улучшилось, и народонаселение увеличилось; Московия, совершенно опустошенная и разоренная вследствие страшной тирании покойного великого князя Ивана и его чиновников, теперь, благодаря преимущественно доброте и кротости князя Федора, а также благодаря способностям необыкновенным Годунова, снова стала оправляться и богатеть». Даже по словам Авраамия Палицына, врага Годунова, «Борис о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся и таковых ради строений всенародных всем любезен бысть». Понятно, что Борис как никто другой мог бы угодить народу, но обстоятельства воцарения его были таковы, что ему пришлось вступить на престол только после борьбы с соперниками, и с соперниками очень серьезными, которых успокоить было нелегко. Литовский пограничный староста (нечто вроде военного губернатора) Андрей Сапега еще в январе 1598 года сообщал литовскому гетману К. Радзивиллу, что на московский престол есть четыре кандидата: Борис Годунов, Федор Иванович Мстиславский, Федор Никитич Романов и Богдан Яковлевич Еельский, и что больше всех шансов у Ф.Н. Романова. Позже эта кандидатура пошатнулась. Сапега передает, что когда Годунов спрашивал умирающего Федора в присутствии Ирины и Ф.Н. Романова, кому быть на престоле, Федор сказал: «Ты можешь быть великим князем, если только тебя изберут единодушно, но я сомневаюсь, чтобы тебя избрали, так как ты низкого происхождения», и указал на Романова, говоря: «Если его изберут на престол, пусть удержит тебя при себе». Между претендентами, естественно, должна была завязаться борьба, и отголоски этой борьбы были слышны за границей. Сапега писал, что у Бориса идут ссоры с боярами, которые упрекают его в убийстве царевича Дмитрия и в отравлении царя Федора, что Ф. Н. Романов однажды в пылу благородного негодования бросился с ножом на Годунова, и тот после этого перестал бывать в думе. Сам Борис, как говорят источники, перед своим избранием на престол агитировал в свою пользу. В Германию писали из Пскова, что там чиновники Годунова агитировали за его избрание. Дьяк Иван Тимофеев в своем сказании говорит, что Годунов «всю Москву наполнил клевретами и подчинил себе даже патриарха». По свидетельству Буссова, у Бориса было много агентов, через которых он узнавал о том, как к нему относятся в разных углах государства. Буссов рассказывает, что Ирина, сестра Бориса, собирала каких-то сотников, пятидесятников, стрелецких голов и подкупала их в пользу брата, а сам Борис подкупал монахов, вдов и сирот, которые славословили его народу. В «Повести о Самозванце» (1606) рассказывается, как сгоняли народ на площадь перед дворцом для избрания Бориса на царство и как приказывали, чтобы все «с великим кричанием вопили и слезы точили». Но, конечно, своим избранием на престол Борис был обязан главным образом своей популярности. Земский собор, составленный в большинстве из московских служилых людей и духовенства, избрал Бориса. Бояре хотели было взять с него ограничительную запись, но Борис просто отмолчался, они не посмели настаивать — так он и вступил на престол самодержцем.

ЛЕКЦИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

В 1598 году был избран на русский престол Борис Годунов. Так как. Годунов был фактическим правителем государства уже при царе Федоре, то, казалось бы, что царствование Бориса Годунова явится продолжением царствования Федора, но на деле вышло иное. Возбуждение страстей, вызванное избранием на царство Бориса Годунова, не улеглось. Борис не мог забыть своих счетов с боярами, не мог забыть того, что Романовы сами искали царства. Противники Годунова, в свою очередь, не могли забыть того, что он им не только не ровня, но значительно ниже их по происхождению. Нашлись люди, которые стали разжигать эту вражду, натянутые отношения между царем и боярами все обострялись и разрешились опалой на Романовых. Ф.Н. Романов и жена его были пострижены, а остальные Романовы разосланы по дальним городам в ссылку. Пострадали также их родственники и друзья, князья Сицкие, Черкасские, Репнины и думный дьяк Василий Щелкалов, пострадал и Богдан Яковлевич Вельский, который сам метил в цари. Мы не знаем ближайших причин, которые вызвали опалы, но можем о них догадываться. Есть указания на то, что Борис встречал со стороны бояр не только пассивную неприязнь, но и активные попытки к его низвержению. Однако открытым путем это осуществить было трудно, так как Борис был все-таки утвержден на престоле всенародным избранием, сделался царем по усиленным мольбам «всех чинов государства», так что его мог свергнуть только прирожденный наследник, царь «Божьей милостью», имеющий права на престол по самому своему происхождению. Любопытно, что такой царь имелся уже в самый момент избрания Бориса. В 1598 году, в год смерти царя Федора и в разгар избирательной борьбы за престол, литовский наместник Андрей Сапега писал в Вильну, что «будто бы по смерти великого князя (Федора) Годунов имел при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Дмитрия, и что будто из-за него у Бориса были большие неприятности с боярами, особенно с Ф. Н. Романовым». Появление мнимого Дмитрия в Москве было встречено с большим изумлением. Быть может, это и был Гришка Отрепьев, холоп бояр Романовых, Первоначально, может быть, им хотел воспользоваться сам Годунов, на случай, если бы счастье улыбнулось Федору Никитичу; ведь известия, которые сообщает Сапега, очень странны: он пишет, что этот неизвестный был в дружбе с Борисом. Когда Годунов был избран на престол, то друг ему, естественно, больше не понадобился и даже перестал быть для него безопасным, поэтому Борис мог заботиться лишь о том, как бы от него отделаться. Тогда Гришка (будем называть его так) укрывается от Бориса в Чудов монастырь и постригается «в чернцы», но с врагами Бориса продолжает поддерживать сношения. По известиям летописи, он «у князей Черкасских в их благодатном доме бывал и от князя Ивана Борисовича Черкасского честь большую приобретал». Теперь мысль о самозванце возникает уже в этом кругу, куда прилепился Отрепьев. Некоторые обстоятельства показывают, что самозванца готовили именно Романовы: Борис начинает изводить Романовых именно с момента появления самозванца в Литве. С предположением о том, что именно Романовы выдвинули первого самозванца, вполне согласуется и тот факт, что Лжедмитрий, утвердившись в Москве, поспешил осыпать Романовых милостями. Тут безусловно имели значение не родственные чувства, а чувство благодарности за оказанную Романовыми поддержку. На то, что Романовы принимали участие в авантюре первого самозванца, указывает и поведение Федора Никитича Романова в Антониевом Списком монастыре, куда он был заключен Борисом. Сначала царю доносили, что старец Филарет все время находится в удрученном состоянии, ни о чем не говорит, вспоминает лишь о жене и детях и просит Господа Бога, чтобы Он поскорее прибрал их к себе. Позже получались известия иного рода: говорили уже, что старец Филарет живет в монастыре не но монастырскому чину: смеется неведомо чему, толкует о мирском, к старцам жесток стал, все ругает их и приговаривает: «Вот увидите, каков я впредь буду». Перемена в настроении была, очевидно, вызвана успехами Лжедмитрия. Филарет получил ободряющие вести, почувствовал, что удалась их затея, почувствовал близость освобождения, и в нем снова проснулся жизнерадостный московский боярин.

С предположения о том, что Лжедмитрий начал свою авантюру по инициативе недругов Бориса, переходим к вопросу о самой личности самозванца. Прежде в литературе по этому вопросу господствовала официальная традиция: признавалось, что самозванец был именно Гришка Отрепьен, родом из галицких детей боярских, послушник Чудова монастыря. Эта традиция вела свое начало от манифеста Годунова, который он опубликовал тотчас после появления самозванца и в котором указывал, кто такой этот самозванец.

Впервые эта традиционная версия о самозванце была заподозрена Костомаровым. Разобрав известия о первом самозванце, Костомаров пришел к заключению, что он — человек западнорусский, не москаль, так как для москаля он был слишком боек, образован, слишком отрешился от всего московского, был передовым человеком своего времени, каких было много в Западной Руси. Другими далее указывалось на то, что Лжедмитрий не знал московского обычая, не мог, например, даже истово приложиться к иконе. Потом домыслы продолжали развиваться дальше, фантазия исследовательская все разыгрывалась, начали уже доказывать, что появившийся самозванец — на самом деле не самозванец, а действительный Дмитрий, которого друзья с малолетства еще увезли в Польшу. Такое мнение встречаем, например, у графа Шереметева, знаменитого исследователя русской старины. Но за последнее время в исторической литературе снова возобладала старинная официальная версия. Много сделал для ее реставрации ученый иезуит отец Пирлинг. Он предпринял целый ряд исследований, которые и объединил потом в одном труде под названием «Россия и Св. Престол». Эти исследования он предпринял с целью выяснить отношения между русским правительством и папским престолом и в связи с попытками установить унию в России. Попутно он обратился и к вопросу о событиях Смутного времени, в которых папская курия принимала большое участие.

Пирлинг обратил внимание, главным образом, на одно обстоятельство: странно было, что Годунов, у которого полицейская часть была поставлена так хорошо, который всюду имел своих агентов, не мог узнать достоверно, кто такой самозванец. Ведь слова манифеста Бориса являются результатом действительных изысканий. Далее, в 1611 году на литовском сейме литовский канцлер Лев Сапега определенно говорил, что первый самозванец — Отрепьев. Наконец, сохранились письма Лжедмитрия I, которые подвергли филологической критике польские ученые Петербургского университета Бодуэн де Куртенэ и С.Л. Пташицкий и пришли к выводу, что они писаны лицом великорусского происхождения, человеком, который плохо знал язык и писал под чужую диктовку.

Итак, эта странная версия является и наиболее правдоподобной.

С выступлением Лжедмитрия на сцену политической жизни борьба за московский престол выходит из тесной сферы придворного боярства, она усложняется: в нее постепенно втягиваются и другие слои населения, отчасти по импульсу сверху, когда их привлекают как военную силу, отчасти и в своих целях и интересах. Таким образом, придворная усобица переходит в социальную борьбу.

Ранее других в борьбу вмешивается население Северской и Польской Украины, то есть население бывшего Чернигово-Северского княжества и степной окраины Московского государства, городов, стоявших на границах «дикого поля». Это население состояло из разного сбродного люда, недовольного политическим и социальным положением, ушедшего сюда из внутренних областей искать лучших условий жизни. В царствование Бориса Годунова недовольство низших слоев населения страшно возросло. Обеспечивая интересы служилого класса, правительство приняло ряд мер, содействующих порабощению народной массы. Крупным землевладельцам запрещено было перевозить крестьян с земель мелких помещиков. Кроме стеснения свободы мера эта вызвала недовольство еще и потому, что у крупных помещиков крепостным крестьянам жилось лучше, чем у мелких. Ограничение свободы коснулось и всех вообще крестьян, так как правительство считало «старожильцами» тех из них, которые были записаны в писцовые книги 1592-1593 годов. Правительство желало таким образом закрепить не только крестьян, но и просто челядь. При Федоре же издавались указы, запрещающие состоятельным людям держать у себя вольных холопов и предписывающие формально укреплять людей или «брать с них кабалы», как говорилось. На почве этого закона выросло много злоупотреблений. Богатые помещики продолжали принимать людей на службу и «вымучивали» у них кабальные записи. По свидетельству Авраамия Палицына, «написание служивое», служилую кабалу, вымогали силой и муками, иногда зазывали к себе «винца токмо испить» и выманивали кабальную запись у пьяных, «по трех или четырех чарочках». Запрещение держать вольных слуг было вызвано полицейскими соображениями. Дело в том, что за холопа отвечал его господин, а вольный слуга отвечал сам за себя, но с вольного слуги были взятки гладки. Поэтому в интересах правительства было укрепление вольных слуг. Единственным средством восстановления свободы для таких закрепощенных слуг было бегство на Украину, куда бежали и закрепощенные крестьяне. К этим причинам политического и социального характера, которые должны были питать недовольство низших слоев населения, присоединились и экономические причины. При Борисе Годунове Россию постигли бедствия, разорительные для крестьянской массы. Летом 1601 года хлеб пророс на корню, а сильными заморозками его совсем сразило. Сбор был ничтожный, стали жить впроголодь. Первое время питались запасами (хлеб тогда не продавали, а хранили его в закромах, на месте), но когда в следующем году посевы погибли в земле, наступил настоящий голод со всеми его ужасами.

Народ питался травой, сеном, трупами, бывали даже случаи убийства людей, чтобы потом употреблять их в пищу. В это время многие богатые люди распустили свою дворню, потому что ее нечем было кормить. Отпущенные на волю холопы стали составлять разбойничьи шайки, которые приводили население в еще больший ужас и отчаяние.

В тяжелые годины общественных бедствий народ задается вопросом не о том, отчего произошло бедствие, а о том, кто является его виновником. Так было и тогда, причем готовый ответ уже давали недоброжелатели Бориса: Борис похитил престол, убив законного наследника, и Бог покарал народ за грехи царя. Очень скоро появилась и другая версия: Борис не убил, а только устранил наследника от престола, законный наследник спасся чудом от руки убийц и скоро явится в Москву добывать себе отцовский престол. Эти слухи возбуждали ненависть к законному правителю. Голодный народ повалил на Украину, в польские и северские города.

В первую четверть XVII века, по свидетельству Авраамия Палицына, туда переселилось более 20 тысяч человек.

Но и на Украине этому люду приходилось сталкиваться с ненавистным правительством. Вышедшие на южную границу государства «приходцы» записывались там или в приборные служилые люди — в казаки, пушкари, стрельцы и затинщики, или в крестьяне на поместных землях. Московское правительство действовало в этом отношении довольно либерально: оно не спрашивало паспортов, а просто записывало являвшихся людей и наделяло их землей. Так как выяснилась необходимость держать в городе запасы хлеба на случай осады, то около города заведена была государева «десятинная» пашня, для которой отбирались лучшие земли служилых людей, а им взамен отводились земли отдаленные, отхожие, где они могли бывать только наездами, и обрабатывать эти земли приходилось урывками. Кроме того, и государеву пашню правительство заставляло обрабатывать служилых людей. Вольный люд опять попадал в то самое ярмо, от которого он освободился бегством. Другим средством устроиться на Украине было поступление в артели вольного казачества. Правительство царя Бориса принимало строгие меры против этого казачества: казакам запрещено было приезжать в Москву, покупать у московских купцов товары и пр. Правительство хотело вообще уничтожить вольное казачество на Дону, а потому не удивительно, что донские казаки первыми стали под знамя самозванца против Бориса Годунова. К ним присоединились служилые люди Северской земли, а за ними и дворяне заречных городов. Когда стали читать грамоты самозванца в Москве, восстала и московская чернь, Одни видели в этом суд Божий над домом Бориса, другие — надежду хоть на какой-нибудь исход кризиса, хоть какой-нибудь выход из тяжелого положения, иные — просто повод выразить давно наболевшее чувство недовольства. Так политическое междоусобие стало принимать характер социальной борьбы. Поднявшаяся народная волна поглотила Годунова и утвердила на престоле Лжедмитрия, но он скоро погиб, так как был лишь орудием в чужих руках для низвержения Годунова. Как скоро цель эта была достигнута, орудие стало не нужно, бесполезно и нужно было его устранить.

Безрассудное поведение самозванца лишь ускорило его гибель, но не вызвало ее. Бояре помогли, конечно, подчиниться заведомому самозванцу, ими же самими созданному. В борьбе против Годунова принимали большое участие Романовы: от них вышла авантюра самозванца, в их среде она была выкована, но не Романовым пришлось воспользоваться несчастьем Годунова. В борьбе пострадали обе стороны. Большая часть Романовых померла в ссылке. Остались в живых только Федор и Иван. Но Федор Никитич не мог уже выступать с прежними домогательствами на престол, так как самозванец надел на его голову архиерейский клобук и этим лишил его возможности надеть царский венец. Пока Федор был простым чернецом, он мог еще рассчитывать вернуться в мир, не шокируя ничьего чувства, но он не мог уже этого сделать, раз принял святительский сан (он сделался архиепископом ростовским) и притом, по крайней мере наружно, принял добровольно. Сын его Михаил был еще слишком юн, а брат Иван не пользовался популярностью. Поэтому с поползновениями на московский престол должны были выступить другие фамилии. Шансы в настоящем случае находились на стороне той фамилии, которая явится с наибольшими правами по своему происхождению.

Эти права и признал за собой князь Василий Иванович Шуйский, принадлежавший к старшей линии в роде Александра Невского и, следовательно, превосходивший правами даже угасшую линию Даниловичей. Свои хлопоты князь Василий Иванович Шуйский начал с агитации против самозванца. Он стал распространять слухи, что Дмитрий — вор, еретик, расстрига, Гришка Отрепьев. Эта агитация едва не стоила головы Шуйскому. Противников самозванца Шуйский начал вербовать в торговых рядах Китай-города. В рядах Китай-города торговцы чаще других имели случай наблюдать мнимого Дмитрия и были возмущены его странным поведением: вместо того, чтобы ложиться спать после обеда, Лжедмитрий шел гулять по площади и по рядам без всякой свиты, запросто, и во время этих прогулок вступал в разговоры с торговцами и должно быть не очень тактично вел себя, унижая свое царское достоинство, слишком уж был запанибрата с торговцами, так что невольно закрадывалось подозрение, подлинно ли он царь. С ужасом рассказывали о том, что он в церковь мало ходит, постов не соблюдает, в бане по субботам не моется, телятину ест, что тогда считалось запрещенным, и проч. Благодаря тому, что здесь, в торговой среде, эти слухи чаще слышались и передавались, были вовлечены в борьбу новые элементы общества, которые по роду своих занятий дорожили скорее миром, спокойствием.

Итак, сначала борьба велась в недрах боярских верхов, потом в борьбу вступили казаки и сбродный люд Северской и Польской Украины и служилые люди заречных городов, а теперь вступило в борьбу и московское купечество.

Одновременно привлечены были к борьбе В.В. Галицын, Куракин и другие бояре. Шуйский вступил в соглашение и с Романовыми. Это ясно видно из того факта, что Иван принимал участие в перевороте 17 мая, примкнув к руководителям заговора, а Федор наречен был при Шуйском в награду за оказанную помощь патриархом.

В борьбу были вовлечены и служилые люди, стоявшие под Москвой числом до 18 тысяч человек.

Заговор удался. Лжедмитрий погиб утром 17 мая 1606 года, а Шуйский поспешил использовать свою победу. Рано утром 19 мая на Красной площади собрался народ. Духовенство и бояре предложили собравшимся избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания «советных людей», то есть Земский собор для избрания нового царя; но из толпы закричали, что царь нужнее патриарха. В это время В. И. Шуйский и был, по удачному выражению современников, «выкрикнут царем». Чувствуя, что восходит на царство путем coup d'Etat, а не общественным избранием, новый царь счел необходимым обеспечить себе признательность земли и тех классов общества, которые помогли ему взойти на престол, то есть бояр, служилых людей и торговых людей. Когда наступило ему время венчаться, он целовал к земле крест на том, что «всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати; и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хоти который по суду и до сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны, да и доводов ложных мне, великому Государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи... а кто на кого солжет, и, сыскав, того казнити, смотря по вине его». Так московский государь ограничивал свою власть, брал на себя известные обязательства в интересах общества. Крестная запись Шуйского была выдана в пользу тех классов русского общества, которые помогали ему в борьбе с самозванцем, в пользу бояр и купцов. Относительно этой крестной записи Шуйского существовало мнение, будто это первая русская конституционная хартия. По обнародовании всех материалов нельзя признать ее за конституционную хартию в том виде, как она была издана: ниоткуда не видно, чтобы царь дал в ней какие-либо обязательства по соглашению с обществом, не дано также никакого указания на то, что он будет когда-либо отвечать за исполнение этих обязательств перед народом, сказано лишь, что царь отвечает перед Господом Богом на Страшном Суде — ни на какую конституцию не похоже. Крестная запись Шуйского в значительной своей части без изменений вошла в Уложение царя Алексея Михайловича — до такой степени она, значит, не походила на конституционную хартию, что кодификаторы не задумываясь внесли ее в состав законодательного свода «всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержца». На основании других источников можно полагать, что эта запись была результатом негласного уговора Шуйского с боярами, которые натерпелись раньше от царского произвола и теперь решили оградить свои права. Но так как в исполнении указанных ограничений были заинтересованы и другие классы общества, то запись и была составлена в такой общей форме, в какой мы ее знаем. Но обнародованием подкрестной записи еще не исчерпывались ограничения власти царя Василия Шуйского. Есть известия, идущие из русских источников, что бояре уговаривались с царем «общим советом» русской землей управлять и никому не мстить за прежние обиды. Этому известию можно поверить, так как при Шуйском действительно бояре имели большую силу и держали себя с царем довольно свободно. В.И. Шуйский был только как бы председателем Боярской думы в силу негласного уговора. В московском обществе до начала XVIII столетия сохранялось убеждение, что власть Шуйского была ограничена боярами. Швед Стралленберг сообщает, что в числе условий, предложенных В.И. Шуйскому, было обязательство без ведома Боярской думы не издавать законов и не вводить новых налогов. Шуйский, по выражению современников, был «боярским царем». Это обстоятельство и было, как мы увидим, главной причиной постигшего его крушения. Шуйский не имел корней в народе и держался только при содействии бояр; вся задача его сводилась поэтому только к тому, чтобы дружить с боярами, держать их в согласии и самому быть с ними в мире. Но Шуйский этой задачи не выполнил: прежде всего оказалось, что боярский царь, обязавшийся править сообща с боярами, не был в состоянии поладить с ними. Предшествующая история не приучила бояр к дружной совместной работе на общую пользу. Бояре сумели еще объединиться для того, чтобы поставить царя, но когда начались обычные текущие будничные дела, среди них опять начались интриги и раздоры, а царь, сам недавний боярин, не сумел защитить себя, не сумел остаться нейтральным, начал снова считаться с боярами, отнимать вотчины и рассылать в ссылки по городам.

Расправился Шуйский и с Романовыми. В конце июля произошла уличная демонстрация, толпа кричала, что царем должен быть первоприсутствующий в Боярской думе Ф.И. Мстиславский. Шуйский увидел в этом интригу и ответил на демонстрацию рядом репрессий по отношению к боярам. Филарет был скинут с патриаршества, Шереметев отдан под суд и сослан. Чем дальше, тем больше портились отношения Шуйского с боярами: И.С. Куракин и князь Голицын отшатнулись от Шуйского, а так как только бояре были опорой для Шуйского, то разрыв с боярством имел роковые последствия для него.

В остальном населении воцарение В.И. Шуйского встречено было сильным неудовольствием. Оно прежде всего проявилось в Москве. В народе обвиняли бояр и Шуйского, что они погубили настоящего царя, горячие головы начинали верить, что и на этот раз Бог спас Дмитрия от руки бояр, что он успел скрыться. Эта молва с первых же дней воцарения В.И. Шуйского все росла и росла. Чтобы рассеять эти слухи и успокоить народное возбуждение, Шуйский распорядился перенести гробницу царевича из Углича в Москву, но и это не помогло, а только усилило подозрения. Как было верить? Шуйский уже не раз выступал с заявлениями о смерти царевича Дмитрия. Первый раз он выступал в царствование Федора. Шуйский вел следственное дело и пустил ту версию, что царевич Дмитрий сам закололся во время игры в свайку. Когда же Лжедмитрий низверг с престола Годунова, Шуйский подготовил и другую версию, что царевич Дмитрий чудом Божьим спасся, что убит был не он, а поповский сын, его сверстник. Два раза Шуйский лгал. Теперь он в третий раз выступал с объявлением о смерти Дмитрия, и оно, конечно, не находило веры. Qui s'excuse, s'accuse, решил народ и тысячами собирался на Красной площади в Кремле, так что Кремль пришлось объявить на военном положении и расставить везде стрельцов с пушками, но ничто не помогло. Такое же действие имели грамоты с объявлением произошедшего переворота и с разъяснением некоторых документов, компрометирующих самозванца, по которым он намерен был подчинить государство папе. Но народ не слушал уже ничего. Все видели здесь козни Шуйского, интригу и ложь. Не помогло и открытие мощей нового святого.

Со времени избрания Бориса сложился прецедент избрания царя всей землей, и общество не могло все еще примириться, что при воцарении Шуйского нарушен обычный порядок избрания.

Мятежное движение, начавшееся в Москве, распространилось дальше: сначала поднялись северские города, к ним примкнули Тула и Рязань, присоединились поволжские города, а затем мятежное движение перескочило через Волгу на Вятку и, наконец, восстала и отдаленная Астрахань. Брожение началось и по западной границе — в новгородской и псковской областях. Сильнее всего поднялось восстание в Северской Украине. Это движение носило яркую социальную окраску: оно выступает перед нами как война низших классов общества против высших. «Собрахуся боярские люди, и крестьяне, — говорит летопись о движении Болотникова, — с ними же пристаху».

ЛЕКЦИЯ ПЯТАЯ

Мы остановились в прошлый раз на том моменте Смутного времени, когда избран был на русский престол князь Василий Шуйский и когда со всех сторон обнаружилось враждебное к нему отношение московского общества. Избранием Шуйского были недовольны не только низы: движение против него началось, как известно, на Северской Украине, под предводительством Шаховского и Болотникова, — но недовольны им были также дворяне и дети боярские, служилые люди заокских заречных областей, которые тоже стали против него под начальством Ляпунова. Движение перекинулось на восток, в казанские места, так что даже уже к моменту избрания Шуйского Смута была в полном разгаре.

На первых порах правительство Шуйского справилось с мятежным движением. И это не удивительно. В возникшем движении соединились собственно социальные враги, которые расходились в самых существенных своих интересах. По словам патриарха Гермогена, Ляпунов и другие вожди движения стали рассылать грамоты по городам, в которых «велят боярским холопам побивать своих бояр, и жены их, и вотчины, и поместья им сулят; и шпыням, и безымянникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати, животы их грабити; и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство и воеводство, и окольничество, и дьячество». Таким образом, низы общества поднялись, собственно, по поводу Шуйского, а не против Шуйского: движение направлялось, собственно, против состоятельных классов — бояр, то есть землевладельцев, если употреблять этот термин в его экономическом, а не политическом значении, и против высших слоев торгово-промышленного люда — гостей и купцов. Естественно, что служилые люди, которые соединились с «ворами» для низвержения правительства Шуйского, знали, что торжество «воров» угрожает и им. Тогда дворяне Северской Украины всей корпорацией во главе с Ляпуновым «отъехали» от «воров» и явились с повинной к Шуйскому. Казалось бы, при таких условиях правительство его должно было бы восторжествовать. И действительно, 2 декабря 1606 года войска Шуйского разгромили полчища Болотникова у села Коломенского. Много «воров» было побито, еще больше было захвачено в плен, и тогда была произведена жестокая расправа с «ворами»: Шуйский распорядился «посадить в воду» захваченных «воров», то есть отдал приказ утопить их. Топили «воров» тысячами, и не только в Москве, но и в Новгороде (в реке Волхов), так как там тоже обнаружилось враждебное движение. Все-таки значительная часть войска Болотникова спаслась бегством, и с этими остатками воровских шаек правительству Шуйского пришлось бороться еще около года. Эти «воры», которым удалось бежать из-под Коломенского, засели в Туле. В октябре 1607 года Шуйский взял Тулу хитростью, окружив город со всех сторон водой. И на этот раз много мятежников было «посажено в воду», но далеко не все, многим царь оказал милость: тех из них, у которых отыскивались прежние господа, отдавали назад по старым крепостям, а заключенных в тюрьмы предоставлено было брать на поруки. Этим широко воспользовались многие корыстолюбивые люди из служилых. Взяв «воров» из тюрьмы на поруки, они брали с них служилые кабалы, то есть закрепощали за собой в качестве холопов. Таким образом, восставшие на крепостной порядок «воры» снова становились жертвами этого порядка. Само собой разумеется, что они оставались недолго в этом положении и снова бежали при первом удобном случае туда, откуда их привалили целые полчища, то есть на Северскую Украину. Лучшая участь постигла тех «воров», которые сами пришли с повинной, их приводили к присяге и отпускали по домам.

Теперь, следовательно, снова собирались разбойничьи шайки на Украине и ждали только нового предводителя. Этот новый предводитель скоро появился. Он принял в истории имя Лжедмитрия II или «Тушинского вора», как его тогда называли. Характерно само появление этого лица, указывающее на странное психическое состояние русского общества в начале XVII века. Когда был убит Лжедмитрий I, многие никак не хотели с этим мириться, не хотели верить. На этой почве среди недовольных элементов общества и распространился слух о том, что Дмитрий и на этот раз спасся каким-то чудом и явится рано или поздно добывать себе отеческий стол. Из уст в уста эта молва передавалась, росла, увеличивалась конкретными подробностями, так как в этом деле был полный простор фантазии. Появились даже лица, которые рассказывали, что видели Дмитрия. И вот случилось однажды в Путивле, один из таких очевидцев, подьячий, сидя в кабаке и порядочно подвыпив, разболтался (имя царя ведь тогда было у Есех на языке). Подьячий говорил, что царь жив, не убит, что о нем появились слухи в Литве и что он скоро появится и в этих местах. Шпионы, которые подслушали эти рассказы, донесли кому следует, тогда подьячего схватили и начали пытать, спрашивая, где царь и от кого подьячий слышал о нем. Когда подьячего начали пытать, хмель с него уже сбежал: он начал говорить, что ничего не знает, что все наболтал сдуру и спьяну, но ему уже не поверили, продолжали держать в заключении и подвергать пыткам. Рассказанный случай имел место в Путивле, а в это же время по соседству, в Литве, схватили праздношатающегося человека, который вызывал против себя подозрения. Это был «беглый мастер», то есть странствующий учитель, промышлявший тем, что ходил из села в село и учил ребят. Человек он был бедный, ходил весь год в нагольном тулупе и также, по-видимому, любил выпить. Он показался почему-то подозрительным литовскому старосте, поэтому, по приказанию последнего, его схватили и начали пытать, а так как он был человек без роду и племени, не помнящий родства, то и не мог удовлетворительно сказать, кто он такой. Когда его начали пытать, он сказал, что он — родственник царя Дмитрия, один из служилых людей московских, что он бежал, спасаясь от правительства Шуйского. Тогда литовский староста, желая избежать неприятностей с этим царским родственником, выдал его новгород-северскому воеводе. В Москве этого неизвестного допрашивали снова, и там он по-прежнему давал сбивчивые указания. Тогда решили поставить его на очную ставку с подьячим из Путивля. Очевидно, население Украины ждало появления царя, искало узнать, где находится желанный государь. Когда устроили очную ставку между мнимым родственником царя и подьячим, то на первых порах из этого ничего не вышло. Родственник по-прежнему не говорил ничего определенного, по-прежнему от него нельзя было добиться откровенных и прямых указаний; тогда подьячего начали истязать на его глазах, и тот, не терпя мук, бросился к ногам мнимого царского родственника и заявил: «Вот — батюшка царь. Он не узнал меня и смотрит, как вы тут надо мной издеваетесь». Тот сначала смешался, не знал, что ему делать, а потом оправился, принял важный вид, схватил палку и закричал: «Что же вы меня не узнаете? Я — царь. Вот я вам задам». Мнимого царя ввели с торжеством в город, отвели ему лучшую избу, изготовили царское одеяние. Весть о царе быстро распространилась и проникла в Украину. Скоро к нему потянулись отряды приверженцев. В Польше в это время были люди, жившие военным ремеслом, записываясь в так называемые жолнеры. Эти люди были мелкие безземельные шляхтичи. Естественно, что это был народ отпетый, отчаянный, военное ремесло интересовало их постольку, поскольку давало возможность весело, шумно, беззаботно жить. В это время им уже надоело бездействие в Западной Украине, где они стояли гарнизонами в городах для защиты от татар. Теперь весь этот люд под начальством нескольких удальцов подступил к Москве. Предводители были по большей части люди с большим прошлым, люди, которые дома у себя были в опале за всякие грабежи и разбои. Итак, толпы военных гулящих людей явились из Польши разорять Московское государство под начальством Рожинского, Сапеги и Лисовского. Под знаменем вора сгруппировались такие же, как и он сам, воры, которые, конечно, совершенно не интересовались его правом на московский престол, а просто искали удобного случая пограбить и поживиться на его счет. Это была, в сущности, колоссальная разбойничья организация, которая только прикрывалась политическими целями. Основной контингент этой разбойничьей шайки составляли польские жолнеры, а затем к ним примкнули и свои русские воры. В права мнимого Дмитрия они, конечно, нисколько не верили, но они хорошо понимали его значение, они величали его не царем, а «цариком», обращались с ним, как с игрушкой, он нужен был им лишь как предлог для смуты и, следовательно, как залог их успеха. Демократическое движение шло на Руси так далеко, что всякий атаман разбойничьей шайки спешил выдать себя если не за царя, то за царского родственника или приближенного к царю человека. Много тогда появилось у нас таких царьков и царевичей, сыновей и внуков Грозного и царя Федора Ивановича. Донцы привели к Лжедмитрию II его племянника, царевича Федьку, мнимого сына царя Федора. Дядя очень нелюбезно принял своего племянника, приказав его повесить. В Астрахани появился царевич Август, который выдавал себя за сына Ивана Грозного от Анны Колтовской. Там же появился и Лаврентий, мнимый внук Грозного от царевича Ивана. В степных городах появились еще царевичи Клементий, Савелий, Симеон и Василий, а дальше пошли просто Ерошка, Мартынка и другие — все сыновья Федора Ивановича, и вокруг каждого из этих царевичей собирались разбойничьи шайки.

Самая колоссальная шайка сгруппировалась около Тушинского вора. Эта шайка выросла в такую силу, что московское правительство было не в состоянии справиться с ней своими средствами. Сам мастер, когда явились к нему поляки и казаки, пожалуй, уже готов был бежать, потому что сообразил, что затея и для него добром не кончится, но за ним зорко следили, его не пускали, он был теперь нужен мятежникам и был уже теперь царем поневоле. Это, конечно, нисколько не улучшало положения дел, нисколько не облегчало борьбы с ним правительства Шуйского. Воровские полчища подошли к Москве и, не будучи в силах взять город, расположились в 12 верстах от него, в селе Тушино. Отдельные отряды этих полчищ грабили окрестности. Это так напугало и деморализовало население столицы, что в ожидании победы Тушинского вора служилые люди, стольники, стряпчие, подьячие и другие стали отъезжать из Москвы в Тушино. И этот отъезд, конечно, имел влияние и на других служилых людей, оставшихся в Москве, которые еще заранее переселились сюда и перевезли все имущество, жен и детей. Когда Сапега разбил московское войско под селом Рахмановым и распространил свои захваты дальше на север, в Москве произошла паника. Дворяне северных городов поспешили убраться из Москвы на помощь своим семьям, так как дорога туда была открыта. За служилыми людьми северных городов бросились из Москвы и служилые люди поволжских городов. Шуйский оказался в критическом положении. Он вышел из этого положения благодаря чужеземной помощи шведов и благодаря уходу поляков из Тушина под Смоленск по вызову Сигизмунда. Эти два обстоятельства — вмешательство шведов и уход поляков под Смоленск — устрашающим образом подействовали на воровское скопище: самозванец бежал на юг, в Калугу. Но внутренние смуты не прекратились. Сигизмунд же решил воспользоваться наступившим междоусобием, чтобы вернуть области, отрезанные раньше Москвой от великого княжества Литовского. В особенности он стремился отторгнуть Смоленск. Сигизмунд и раньше старался содействовать смуте. Теперь, когда Сигизмунд подступил к Смоленску с намерением овладеть городом и Смоленской областью, перед ним открылись такие политические перспективы, о которых он и не мечтал, и встали перед ним такие задачи, которых он себе не ставил.

Из-под Москвы явилось к нему посольство с предложением русской короны сыну его, королевичу Владиславу. Это посольство явилось, конечно, не из Москвы, а было отправлено теми людьми, которые от Москвы перешли на службу к Тушинскому вору. Когда вор бежал в Калугу, перебежчики очутились в критическом положении: дело вора было проиграно, а от московского правительства они не могли ожидать ничего хорошего. Среди них созрела мысль возвести на русский престол Владислава, и они снарядили посольство в Смоленск.

Во главе этих людей стоял «нареченный патриарх» Филарет Никитич. Он был захвачен в плен Тушинским вором, но жил в Тушине на свободе и даже в почете. Приезжавшие в Тушино представлялись и самозванцу, и патриарху. От имени патриарха писались грамиты духовенству, печатавшиеся особой патриаршей печатью. В стане самозванца Филарета держала вражда к Шуйскому, но он не был расположен поддерживать самозванца и ждал результатов борьбы. По свидетельству Авраамия Палицына, Филарет, будучи окружен в Тушине знаками патриаршего достоинства, «разумен сый и не преклонися ни на десно, ни на лево, но пребысть твердо в правой вере». Ядро русских людей, которые звали на царство Владислава, составляли представители знатных боярских фамилий: тут мы видим князя Д.М. Черкасского, князей Трубецких, Шаховских, Князя Рубец-Мосальского и других. К ним примыкали и люди менее знатные, наконец, в составе этого посольства заметен и прямо демократический элемент — люди простые, неродовитые. Виднее других в этом кружке был Михалка Молчанов, а также торговый мужик, кожевник, Федька Андронов. Эта компания «самых худых людей и торговых мужиков» при нормальном ходе дел в государстве оставалась бы в полной неизвестности, но в Тушине она попала в исключительные условия. Вор «сказывал им чины и подарки», и торговый мужик Федька Андронов попал в думные дворяне. Все эти люди, оставшись без предводителя, должны были искать выход из своего затруднительного положения — теперь, когда вор убежал из Тушина, единственным выходом для этих людей было искать нового царя помимо Василия Ивановича Шуйского. Это заставило их отправить посольство к Сигизмунду с просьбой отпустить на московский престол сына Владислава. Результатом этого обращения явился договор 4 февраля 1610 года, заключенный послами от имени «всей земли», самозванными представителями которой они были.

Не касаясь вопроса о перемене веры, о переходе из католичества в православие, договор обязывал царевича Владислава венчаться на царство от руки патриарха, сохранять неприкосновенность православной веры, судить по старым законам, суд вести по старине, никого не наказывать, не осудив истинным судом со всеми боярами, вводить новые законы с согласия бояр и всей земли, то есть Боярской думы и Земского собора, великих чинов людей без вины не понижать, а меньших возвышать по заслугам, дозволять выезд для науки в чужие земли, подать собирать по старине, новые налоги вводить не иначе, как с согласия всех бояр, родственников и детей виновных их имущества не лишать, холопам воли не давать и т.д. Этот письменный договор послов с Сигизмундом был у нас первым конституционным актом. Это уже не подкрестная запись Шуйского, которая заключала только своего рода моральные обязательства, а не политические обязательства царя перед землей. Конституционный характер этого договора объясняется, конечно, не успехами политической мысли в русском обществе XVII века, а просто обстоятельствами жизни и составом того кружка людей, которые вступили в переговоры с королем Сигизмундом. На московский престол вступал иноземный королевич, которому были чужды московские порядки и который мог поэтому их нарушать. В будущем надо было обеспечить национальный порядок особым договором с новым царем.

Люди, которые проявили при заключении этого договора особую инициативу, должны были, естественно, позаботиться в договоре о себе. К числу таких людей, которые приняли особенно деятельное участие в составлении договора, принадлежало по большей части боярство, поэтому в договоре встречаем ряд статей, повторяющих обязательства Шуйского боярам: тут мы находим те же требования относительно новых законов, которые нельзя издавать без приговора бояр и всей земли, о новых налогах, которые не могут вводиться без согласия думы, постановления о том, чтобы жизни и чести никого не лишать, не осудив праведным судом со всеми боярами, о том, чтобы жен и детей виновного ни жизни, ни имущества не лишать и пр. Но вместе с тем в этом договоре были и другие статьи, продиктованные уже не боярами, а людьми низших чинов: таковы, например, статьи, говорящие о том, чтобы меньших людей возвышать по заслугам, новые законы издавать не только «со всех бояр», но и «со всей земли приговора». Несомненно, что этими же людьми была продиктована и та статья, где говорится, что царь будет отпускать людей свободно для науки в чужие земли. Это они, конечно, люди меньшие, желали отъезжать в чужие земли за наукой, чтобы, возвратившись, потом повышаться у себя на родине по заслугам. В общем договор несомненно стремился к обеспечению интересов военно-служилого класса: договор обещает сохранять за служилыми людьми жалованье, «денежные оброки и поместья и отчизны»; оговорена в договоре и необходимость произвести новую перепись: будущий царь обещал послать дозорщиков исследовать доходы, получаемые с поместий, и установить тягости на основании живущих, то есть по степени населенности, и запустошенным полям дать льготы. В пользу служилого класса продиктована и та статья, которая говорит, чтобы холопов на волю не отпускать, крепостных людей держать по-прежнему.

Договор 4 февраля ускорил падение Шуйского. После того, как князь Дмитрий Шуйский потерпел поражение от Жолкевского, Сигизмунд двинулся на Москву, чтобы посадить на царство Владислава, Тушинский вор в последний раз сделал попытку овладеть Москвой и из Калуги с оставшимся у него сбродом двинулся к Москве и остановился неподалеку, в селе Коломенском. Московское население под влиянием этих наступлений с двух сторон, поляков с запада и Тушинского вора с юга, пришло в большое возбуждение. По словам летописи, «все люди подвигошася на царя», в народе говорили, что «государь несчастлив», что при нем «кровь многая льется» и «многие люди к погибели приходят», и просили, чтобы он «царство оставил».

После того, как Шуйский был свергнут, остались два кандидата на русский престол: Владислав и Лжедмитрий И, и каждый из них имел своих приверженцев. Однако были и такие члены общества, которые не склонялись ни в ту, ни в другую сторону. Вот к этой-то части и апеллировал патриарх Гермоген, убеждая стоять за Михаила Федоровича Романова, за которого были также люди меньшие, служилые и торговые. Некоторыми выдвигалась еще кандидатура князя В. В. Голицына, так что было, следовательно, 4 кандидата. Отсюда ясно, какое раздробление в мыслях в среде русского общества произошло, когда возник вопрос о том, кому быть царем.

Московские бояре склонялись по преимуществу на сторону Владислава, они ждали от него больших милостей, бояре принимали в расчет то обстоятельство, что он приходил из страны, где аристократия играла важную роль. На такую же роль в государстве рассчитывала и русская аристократия, призывая иноземного царевича, но самым главным мотивом симпатий к Владиславу со стороны аристократии был все-таки страх торжества Тушинского вора и окружающего его сброда, страх торжества черни, поэтому, как только Жолкевский подступил к Москве, бояре поспешили открыть ему ворота. 17 августа 1610 года был заключен новый договор с Жолневским, в основу которого был положен договор 4 февраля, но бояре внесли в него и некоторые изменения, направленные, главным образом, к тому, чтобы духовенство не противилось польскому кандидату на престол, именно: в договоре требовалось, чтобы царевич принял православие; затем были внесены и другие изменения: были вычеркнуты статьи о свободном выезде в чужие земли и о повышении меньших людей. После присяги Владиславу Жолкевский вступил в Москву и прогнал вора, который убежал в Калугу. Тогда Москва оказалась во власти поляков, и наступил момент, который мы можем определить как время самого бедственного положения Московского государства. Внутри государство разрушали воры, группировавшиеся около самозванца. Правда, скоро самозванец погиб (его зарезали однажды на охоте), но гибель его не улучшила положения вещей. Сброд, окружавший самозванца, рассыпался по всей стране; разбойничьи шайки грабили, жгли, убивали и производили всевозможные бесчинства. Образовывались и новые шайки воров, повсюду на пространстве государства шла война неимущих против состоятельных.

На государство, раздираемое внутренними усобицами, бросились со всех сторон внешние враги, почувствовав возможность добычи. После договора с Сигизмундом шведы, бывшие прежде союзниками русских, обратились во врагов и заняли Новгород. Поляки после заключения договора, несмотря на завязавшиеся новые отношения с Московским государством, не прекратили военные действия. Король Сигизмунд хотел во что бы то ни стало добиться возврата Смоленска и требовал от смолян, чтобы они все-таки сдались на его имя. Сигизмунд склонен был даже отказаться утвердить главный пункт договора с Жолкевским — о принятии православия царевичем. Это и понятно. Ведь Сигизмунд был фанатиком католицизма. У себя в Польше он дал торжество воинствующему католицизму. Мало того, он обнаружил намерение вовсе не пускать сына в Москву. Под тем предлогом, что ему нужно очистить путь молодому неопытному царевичу и подготовить его въезд в столицу, Сигизмунд требовал, чтобы его допустили в Москву. Филарет Никитич и некоторые другие бояре не соглашались на эти условия, тем более, что Сигизмунд очень недвусмысленно обнаруживал намерение самому завладеть Московским государством.

Такой оборот дела грозил Московскому государству не только потерей национальной самобытности, но и утеснением православной веры от государя, который уже насадил унию в Западной Руси. Эта двойная опасность пробудила в русском обществе сильные национальные и религиозные чувства и вызвала движение в его среде, которое и привело к восстановлению государственного порядка. Толчок этому движению дал, как известно, патриарх Гермоген. Он стал рассылать по городам грамоты, в которых призывал русских людей стать на защиту православной веры и отечества. Города заволновались. Прокопий Ляпунов со свойственной ему горячностью первым приступил к делу — после воззвания патриарха он сразу же стал собирать войско. В январе 1611 года Прокопий Ляпунов двинулся к Москве на освобождение. К нему присоединились земские ополчения из Рязанской, Северской, Муромской, Суздальской областей и из поволжских и понизовых городов. Религиозно-национальное движение захватило даже тушинцев и казаков. Тушинцы двинулись к Москве под предводительством Д.Т. Трубецкого, одного из тушинских бояр, и атамана И.М. Заруцкого. С севера пришли казачьи разбойничьи шайки под начальством атамана Просовецкого. Всего под стенами Москвы в 1611 году оказалось до 100 тысяч вооруженных людей.

Однако это первое ополчение оказалось не а состоянии отстоять Москву от поляков. Причины этого бессилия лежали в самом составе первого ополчения: здесь опять соединились социальные враги — служилые люди и казаки. На первых порах они могли еще действовать сообща, когда же осада Москвы затянулась, среди защитников проявилась эта скрытая до того времени рознь и вражда, и дело кончилось распадом ополчения. Предводители этого ополчения считали себя представителями земли и поспешили установить временное правительство. Трое воевод: Ляпунов, Д.Т. Трубецкой и И.М. Заруцкий, именем земли издавали распоряжения о собрании ратных людей, назначали и сменяли воевод в городах, защищали Новгород от шведов, раздавали поместья и пр. В своих действиях воеводы руководились «общим советом рати», который представлял собой некоторое подобие Земского собора. Тогда было трудно созвать настоящий Земский собор, поэтому и потребовалось организовать выборных от служилых людей, которые и составили особый совет при военачальниках. Однако скоро в среде ополчения начались раздоры. Военачальники начали ссориться между собой и считаться, кто кому служит и кто за кого стоит; стали раздаваться жалобы, что военачальники жалуют меньших людей лицеприятно; а служилые люди были недовольны тем, что они принимали под свои знамена беглых холопов, обещая считать их вольными казаками.

Для устранения возникших недоразумений созван был 30 июня собор всей рати. На этом соборе всего войска были представители всех служилых людей и казаков. На соборе приговорили и выбрали опять Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого, которые должны были «строить землю и всяким земским и ратным делом промышлять». Так как фактически они и раньше уже выполняли эти обязанности, то это избрание их на соборе было лишь формой, выражающей им доверие. Несмотря на это, им все-таки дали и некоторые специальные инструкции: например, от них потребовали не казнить смертью и не ссылать без общего всей рати приговора. Затем, в войске были установлены все те учреждения, какие существовали и в столице, то есть главным образом приказы: Большой приказ, Поместный приказ, Земский, Разбойный и др. Так как Смута внесла большой беспорядок в поместные дела, то решено было отобрать земли из незаконного пользования у тех лиц, которые не служили в войске, и все те лишние земли, какие окажутся у помещиков сверх их нормальных наделов. Отобранные земли решено было отдать в поместья неимущим и разоренным служилым людям, служащим в войске. Кроме того, было приговорено вернуть в московское войско всех казаков, разосланных на службу и ушедших в города, и впредь в целях борьбы с грабежами посылать их за припасами не иначе, как под надзором служилых людей. Постановлено было также беглых крестьян и холопов, которые считались казаками, возвратить прежним господам и обратить в прежнее состояние. Эти постановления вызвали бурю негодования среди казаков и сильное раздражение против Ляпунова, которого считали инициатором собора. «И с этой поры, — говорит летописец, — начата над Прокофием думати, како бы его убить». О возникших несогласиях прослышали поляки и воспользовались ими в своих целях. В стан казаков были подброшены грамоты, в которых Ляпунов обвинялся в каких-то замыслах против казаков. Казаки вызвали его в свой круг для объяснения, а когда он явился, зарубили его саблями.

Тогда ополчение окончательно распалось. Скоро на смену ему явилось другое, которому и удалось выполнить главную задачу — очистить государство от внешних и внутренних врагов.

ЛЕКЦИЯ ШЕСТАЯ

Первое земское ополчение, которое собралось на выручку Москвы, не достигло цели, так как в его среде соединились социальные враги: казачество и служилый люд. Первый порыв национального одушевления был поэтому непрочен и недолговечен. Внутренняя вражда охватила все ополчение, и служилые люди разъехались из-под Москвы, а под Москвой остались одни казаки под начальством Заруцкого. Это был критический момент в истории Московского государства, оно достигло в своем затруднительном положении последней крайности: западная часть русского государства была уже во власти внешних врагов. 3 июня 1611 года Сигизмунд взял Смоленск. 16 июля шведы захватили Новгород, а в Пскове в то же самое время утвердился третий Лжедмитрий — дьякон Исидор, или самозванец Сидорка, как его называли. Но этот критический момент был в то же время поворотным моментом смуты. Усиление внешних и внутренних врагов вызвало в населении новый прилив патриотического чувства, новые усилия к одолению врагов родины. На этот раз усилия русских людей увенчались успехом. Дело происходило так: города Поволжья пересылали друг другу грамоты, в которых советовались между собой о том, как поступить и что нужно делать русским людям в их тяжелом положении. Все поволжские города согласились в том, чтобы им «быть в совете и единении»; решили не допускать грабежей, не заводить усобиц, не принимать новых начальников, откуда бы они ни приходили, а держаться старых, и не знаться с казаками.

Первоначально поволжские города, движимые единственно инстинктом самосохранения, советовались лишь о том, как обороняться от внешних и внутренних опасностей, но от обороны они в конце концов должны были перейти и к вопросу о том, как совсем избавить страну от внутренних и внешних врагов. На этот путь решительного наступления против врагов родины города были увлечены патриархом Гермогеном, который как-то нашел возможность из своего заключения рассылать грамоты по городам, а когда умер Гермоген — грамотами Троицкого монастыря. Грамоты эти возымели свое действие. Первый пример подали нижегородцы. Нижегородцы были увлечены пламенной речью своего земского старосты Кузьмы Минина Сухорука. Они приговорили собрать «третью деньгу» (то есть третью часть имущества) на содержание ратных людей и организовать ополчение на выручку Москвы. Весть о деятельности нижегородцев скоро распространилась по городам Поволжья, и к ним стали приставать бездомные дворяне и дети боярские. Первыми пришли к ним смоляне, вязьмичи и дорогобужцы, дворяне, которые, лишившись своих поместий, когда их земли были заняты поляками, пришли искать приюта и были «испомещены» в Арзамасском уезде, но откуда были изгнаны Заруцким и казаками. Однако нижегородское ополчение было еще слишком незначительно, а поэтому нижегородцы обратились к другим городам с окружными грамотами, в которых они призывали города «с ними быти в одном совете и ратным людям на польских и литовских людей итти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгромили». Нижегородские грамоты приглашали население государства стать против польских и литовских людей и против казаков, так что и те и другие в этих грамотах прямо объявляются врагами отечества. На призыв нижегородцев откликнулось много городов, и первым — Коломна. Когда ополчение выросло уже во внушительную силу, оно выступило в марте 1612 года вверх по Волге по дороге в Ярославль. Князь Д. Пожарский, ставший во главе ополчения, предпринял этот обходной путь для того, чтобы по дороге собрать еще ратных сил, дать русским людям возможность примкнуть к нему, объявить по Руси, что собирается земское ополчение. Около трех месяцев ополчение стояло в Ярославле, выжидая, пока подойдут новые силы. В недрах этого второго земского ополчения, как и в недрах первого, организовался Земский собор для ведения государственных дел. Организация такого Земского собора была необходима, так как всеми признаваемого правительства в Московском государстве в то время не было, ополчение же, которое выступало по своей воле на защиту всей земли, имело, конечно, моральное право установить временное правительство в своих недрах. Еще когда ополчение находилось в Нижнем, города присылали сюда не только ратных людей, но и своих выборных представителей, а в апреле из Ярославля Пожарский разослал грамоты по городам, в которых просил прислать выборных «для царского обиранья». Когда же не все города прислали своих выборных, Пожарский разослал новые грамоты. Очевидно, у него было желание, чтобы Земский собор отличался возможной полнотой, чтобы все города были на нем представлены. Подобно тому, как в первом земском ополчении исполнительная власть находилась в руках трех воевод — Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого, так и теперь князь Пожарский управлял не только ополчением, но и всей землей: принимал челобитные, давал тарханные и жалованные грамоты монастырям, производил сборы на ратное дело, заведовал постройками в городе, но всем этим он распоряжался не по своей единоличной воле, а «по указу всей земли», то есть по приговору Земского собора, который заседал в его стане. Так Земский собор в военном стане два раза становился верховным правительством страны.

Земское ополчение, собравшееся в Ярославле, предполагало вступить в борьбу не только с поляками, но и с казаками, уцелевшими от первого ополчения. В грамотах, разосланных Пожарским и его товарищами в апреле, казаков, как врагов государства, выставляли даже на первый план: писали, что «старые заводчики великому злу, атаманы и казаки, которые служили в Тушине лжеименитому царю, убив Ляпунова, хотели всем в государстве по своему воровскому обычаю владети», присягнув Маринкину сыну, и вернулись к злому совету: лучших земских людей убили, животы разграбили и владеют ими по воровскому своему обычаю. Поэтому Пожарский принимал в свое ополчение всех, кто крепко стоял против польских и немецких врагов и воров, которые, по его словам, в государстве «новую кровь вчинают». Казаки сами открыли военное действие против нижегородцев. Пожарский выбил казаков из поволжских уездов и отбросил их к Москве, где они не только не были вредны, но и полезны для целей Пожарского, так как с поляками они не дружили, вели с ними борьбу в Кремле и подрывали польские силы. Предоставляя врагам истреблять друг друга во взаимной борьбе, Пожарский не спешил к Москве: предполагая избрать царя всей землей, он рассылал грамоты по городам, приглашая избрать «советных людей» «для царского обиранья», то есть для избрания царя. Но в Ярославле этому делу не удалось осуществиться: пришли вести о приходе гетмана Ходкевича с большими силами на выручку литовского гарнизона, сидевшего в Кремле. Пожарский ускоренным маршем должен был отправиться к Москве. С приближением земского ополчения часть казаков под начальством Заруцкого поспешила ретироваться на юг, а другая часть более мирных и умеренных под начальством Трубецкого осталась под Москвой и стала ждать столкновения Пожарского с Ходкевичем. После переговоров Пожарского с казаками произошло их соединение с войсками Пожарского для общих действий. Очень много содействовал этому соединению троицкий келарь Авраамий Палицын. Дело происходило так: в тот критический момент, когда Ходкевич подходил к Москве-реке, чтобы соединиться с польским гарнизоном, в стане казаков явился Авраамий Палицын и произнес воодушевленную речь, обещая казакам все сокровища Троице-Сергиевской лавры и именем преподобного Сергия убеждая их встать против врагов православной веры. Эта речь затронула национальные и религиозные чувства, еще дремавшие в душах казаков: они поднялись и ударили на Ходкевича, которого задумали отбить и заставить отступить из-под Москвы. 22 октября 1612 года соединенное земское ополчение взяло Китай-город, а 26 октября сдался Кремль, который представлял тогда мерзость запустения: в Кремле нашли истощенных голодом поляков, которые питались павшими лошадьми и даже, как полагают, трупами людей; по крайней мере, в чанах, где хранилась солонина, будто бы найдены были и части человеческого тела. Итак, государственный центр был очищен от врагов. Оставалось реставрировать царскую власть. За это-то и взялись русские люди по очищении Москвы от поляков.

Первоначально князь Пожарский предполагал избрать царя в Ярославле, но когда Москва была очищена от поляков, это намерение было изменено. Во-первых, должно было избрать царя в Москве, как в древней столице государства, а во-вторых, можно было рассчитывать, что Земский собор в Москве был бы более полного состава, так как в земском ополчении были представлены только север государства и Поволжье, а южные окраины вовсе не были представлены в земской рати; поэтому после занятия Москвы, в половине ноября 1612 года, князь Пожарский разослал новые грамоты по городам Московского государства с предложением избрать по 10 человек «крепких и разумных людей» для «царского обирания». В грамотах населению предлагалось дать своим выборным «договоры», то есть инструкции о том, как строить государство до избрания царя.

В январе 1613 года выборные съехались в Москву и составили Великий Земский Совет, или думу. Этот совет отличался небывалой полнотой своего состава. На избирательной грамоте Михаила Федоровича имеется 277 подписей, но участников собора было, несомненно, гораздо больше, так как подписывались только те, кто был «грамоте учен». Например, от Нижнего Новгорода подписались на грамоте четверо: протопоп, посадский и 2 стрельца, а между тем известно, что выборных от этого города было 19 человек: 3 попа, 13 посадских, дьякон и 2 стрельца. Подписывались тогда не все потому, что на само это дело смотрели иными глазами, нежели теперь. Подписываясь, имели в виду лишь засвидетельствование совершенного акта, а для этого было достаточно и небольшого числа подписей; при подписании грамоты практиковалось широкое заместительство, причем подписывающийся даже и не перечислял всех по именам, а писал просто, например так: «такой-то за себя и за всех тулян место руку приложил». Если предположить, что каждый город прислал по 10 выборных, то общее число их будет около 500 человек, так как на соборе было представлено, как видно из грамот, 50 городов. К этому надо прибавить еще освященный собор, который входил в Земский собор в полном составе; если прибавим еще думных людей, стольников, чины служилые и промышленные, то окажется, что участвующих в Земском соборе 1613 года было по крайней мере 700 человек. Этим большим количеством участников собора объясняется и то обстоятельство, что для них не нашлось помещения, и заседания происходили в Успенском соборе. Собор 1613 года был полон не только по количеству представленных на нем местностей, но и по количеству различных сословных рубрик, по своему социальному составу. Этим он значительно отличался от всех предыдущих и следующих за ним Земских соборов, так как в них принимали участие, кроме высшего духовенства и Боярской думы, только московские придворные и торговые люди, боярские дети и посадские. На соборе же 1613 года мы видим также представителей посадского населения от областей, видим выборных от казаков и даже от «уездных людей», то есть от государственных крестьян черносошных; впрочем, относительно последних в литературе существует разногласие: иные разумеют под «уездными людьми» помещичьих крестьян, указывая на факт нахождения на соборе «уездных людей» из южных уездов, где государственных черносошных крестьян не было; другие разумеют под «уездными людьми» крестьян государственных. Во всяком случае этот вопрос еще не решен: может быть, мы не вполне еще точно знаем население южных уездов, чтобы утверждать, что там не было государственных крестьян. Можно сказать только одно с несомненностью: все слои свободного населения Московского государства участвовали в «царском обираньи» и Земский собор 1613 года по составу вполне заслуживает название Великого Земского Совета. Но необходимо заметить, что на соборе 1613 года не было первостатейного боярства, князя Ф.И. Мстиславского со товарищи»: они скомпрометировали себя службой королевичу Владиславу — во время осады Кремля они сидели за его стенами с поляками, а когда Кремль был взят, поляки их выпустили, и они разъехались по своим имениям. Но так как эти бояре скомпрометировали себя службой иноземному царевичу, то их сначала и не пригласили на собор, так что они не участвовали ни в агитации за того или другого кандидата, ни в самом избрании, а явились уже в конце, когда осталось только торжественное провозглашение избранного царя. Временное правительство разослало первостатейных бояр в почетную ссылку на воеводства.

Долгое время на Земском соборе не могли прийти к соглашению относительно того или иного кандидата на русский престол. «По многие дни, — говорит летописец, — бысть собрания людям, дела же утвердити не могут и всуе мятутся семо и овамо». «Начальники» не прочь были избрать иноземца (выставлена была кандидатура королевича Владислава), но «народы ратные», то есть служилые люди, «не восхотеша сему быти». Большинство было озлоблено на иноземцев, так как они грабили русскую землю и мучили население. Национальное чувство присутствующих на Земском соборе 1613 года находилось в приподнятом состоянии, что выразилось в решении собора: «Литовского и свейского короля и их детей за их многия неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не обирати и Маринки с сыном не хотети». Кого же хотели иметь своим царем московские люди? «Говорили на соборах и о царевичах, которые служат в Московском государстве», то есть о Сибирских и Касимовских, потомках Кучума, и «о великих родах, кому из них Бог даст быть государем». Выставлялись кандидатуры различных бояр. Много искали, но не могли остановиться ни на ком. «И тако препроводиша не малые дни», по словам летописи. «Многие же от вельмож, — говорит летописец, — желающи царем быть, подкупахуся, многим и дающи и обещающи многие дары». Итак, бесплодно продолжались споры, когда в конце концов заблистала звезда Романовых, представителей угасшей династии Рюриковичей. За Романовых прежде всего были казаки (те самые мирные и умеренные, которые остались под Москвой и соединились с Пожарским). Нет сомнения, что они выдвинули кандидатуру Михаила Федоровича по Тушинским воспоминаниям. Как мы знаем, Филарет был в Тушине нареченным патриархом, так что избрание на царство Михаила Федоровича Романова представлялось некоторым современникам делом казаков. Литовский канцлер Лев Сапега говорил самому Филарету, что «сына его посадили на Московское государство государем казаки донцы». Шведы высказывали мнение, что во время царского избрания казаки играли в Москве главную роль, что казаки на Москве были самыми сильными людьми. Конечно, такое освещение событий является слишком односторонним: дело в том, что Романовы были вообще популярны в Москве. Уже в 1610 году Михаил Федорович Романов считался возможным кандидатом на престол.

На кандидатуре Романова сошлись и служилые люди, и казаки. У современников мы читаем, что какой-то дворянин из Галича выступил на соборе с грамотой о правах Михаила на престол. То же самое делает какой-то донской атаман. К Палицыну приходили многие люди е просьбой передать Земскому собору свою мысль об избрании Романова. Кандидатура Михаила Федоровича нашла сочувствие, и 21 февраля 1613 года он был провозглашен царем. Так восстановлена была царская власть в Московском государстве.

Теперь нам должно обратить внимание на один важный вопрос, который в науке не получил еще окончательного разрешения, на вопрос об ограничении власти царя Михаила Федоровича. Существует ряд известий о том, что новоизбранный царь получил неполную власть. Первое из этих известий принадлежит современнику, русскому человеку, автору сказания «О бедех, скорбех и напастех», помещенного в Псковской летописи. Рассказывая о том, как бояре при Михаиле обладали русской землей, царя не боялись и ни во что ни ставили, он говорит, что при самом поставлении царя ему было поставлено условием не казнить людей, ни бояр родовитых, а только рассылать в ссылку: «от их вельможеска роду и болярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но рассылати в затоки».

Второе известие принадлежит подьячему Посольского приказа Григорию Карповичу Котошихину, который 12 лет спустя по смерти Михаила Федоровича, то есть в 1657 году бежал в Швецию и по требованию шведского правительства написал там мемуары «О России в царствование Алексея Михайловича». Коснувшись вопроса о царском самодержавии, Котошихин говорит, что «прежние цари после царя Ивана Васильевича обираны на царство и по них были иманы письма» в том, чтобы им не быть жестокими, опалы ни на кого не налагать и никого не казнить, без совета бояр и думных людей никакого дела не делать.

Так продолжалось до Алексея Михайловича. «А нынешнего царя (Алексея), — продолжает Котошихин, — обирали на царство, а письма он на себя не дал никакого, почему и писался самодержцем и управлял государством по всей своей воле. А отец его блаженныя памяти царь Михаил Феодорович хотя самодержцем писался, однако без боярскаго совету не мог делати ничего». Вот туземные известия об ограничении власти Михаила Федоровича Романова.

Затем идет ряд иноземных известий. Значительную ценность представляет известие, которое принадлежит шведу Страленбергу. Он был взят в плен под Полтавой и сослан в Сибирь, где находился до Ништадтского мира. Вернувшись на родину, в Швецию, он в 1730 году выпустил сочинение на немецком языке «Историческое и географическое описание северной и восточной частей Европы и Азии». В этом сочинении Страленберг, со слов москвичей, рассказывает, что М.Ф. Романов был избран на царство при следующих условиях: 1) обязался блюсти и охранять православную веру; 2) забыть прежние обиды, причиненные отцу Михаила и вообще всей его фамилии; 3) по собственному усмотрению не издавать новых законов и не отменять старых; 4) рассмотрение важных дел и исков производить не по усмотрению, а по закону и правильному суду; 5) не начинать войны и не заключать мира по собственному почину и 6) свои вотчины или отдать родственникам, или присоединить к коронным землям.

Четвертое известие приписывается секретарю прусского посольства Фокеродту, который по поручению Фридриха в 1737 году, то есть спустя 7 лет после Страленберга, составил по поручению прусского кронпринца, будущего короля Фридриха Великого, записку о состоянии России в начале XVIII века для Вольтера, задумавшего в то время писать историю Петра Великого, Фокеродт сообщает, что бояре в 1613 году решили взять с избранного царя следующее обязательство: 1) держать суд по старым земским законам, 2) никого не судить собственной властью, и 3) без собора не вводить новых законов, не назначать новых налогов, не начинать войны и не заключать мира.

Пятое известие принадлежит видному русскому историку XVIII века Татищеву. Он пользовался многими источниками, которые до нас не дошли; может быть, они погибли во время пожара 1812 года, только во всяком случае в «Истории» Татищева есть известия, которые не подтверждаются в других местах. Татищев сообщает, что хотя Михаила Федоровича выбрали всенародно, но с ограничительной записью.

Шестое сообщение принадлежит Шмидту Физельдеку. Физельдек кратко говорит, что в 1613 году с М.Ф. Романова была взята формальная запись об ограничении «eine formliche Kapitulation». Все эти известия давали повод говорить об ограничении власти Михаила Федоровича, если и не формальной конституционной хартией, то тайным уговором с боярами. Однако эти известия были впервые заподозрены профессором Одесского университета Маркевичем. В недавнее время они были подвергнуты тщательному разбору профессором Петербургского университета С.Ф. Платоновым (см. статью в Журнале Министерства народного просвещения за 1906 год — «Московское правительство при первых Романовых»), который пришел к заключению, что нельзя поверить ни сообщениям иностранцев, ни рассказам Псковского сказания, ни Г. Котошихину и, кроме того, по обстоятельствам того времени, нельзя признать, чтобы власть Михаила Федоровича была ограничена.

Разбирая дошедшие до нас известия об ограничении власти Михаила Федоровича, профессор Платонов сосредоточивает свое внимание на туземных сказаниях. Он указывает, что автор сказания «О бедех, скорбех и напастех» был проникнут ненавистью к «владущим боярам», и поэтому там, где дело касалось «владущих», он готов был на всякие обвинения и подозрения. В его сообщении о присяге Михаила профессор Платонов видит простой домысел, которым автор хотел объяснить всемогущество, своеволие и безнаказанность бояр. По мнению профессора Платонова, автор сказания желал изобразить бояр при Михаиле такими, какими они были при Шуйском, боярском царе: с Шуйского была взята ограничительная запись, поэтому бояре так вольно и держали себя при нем. Очевидно, и с Михаила была взята такая же запись, если и при нем бояре допускали своеволие.

Что касается сообщений Котошихина, то они грешат, по мнению профессора Платонова, большими неточностями. Котошихин представляет дело так, будто все цари после Ивана Грозного давали ограничительные письма. Но ведь в действительности этого не было: ни Федор Иванович, ни Борис Годунов, ни Лжедмитрий никаких записей не давали. Годунов, как известно, очень ловко увернулся от ограничения своей власти, с Лжедмитрия тоже никаких обязательств взято не было и т.д. Впервые с Шуйского и с королевича Владислава были взяты ограничительные обещания. Само содержание писем у Котошихина излагается так, что они неверны как по отношению к Шуйскому, так и по отношению к Владиславу. Следовательно, сообщения Котошихина слишком легко и поверхностно касаются излагаемых фактов.

Что касается иностранных свидетельств, то Фокеродт черпал свои сведения у Страленберга, следовательно, его известия разбирать не приходится. Что же касается сообщений Страленберга, то они характерны только для того времени, когда записаны. В 20-х годах XVIII столетия в высших кругах русского общества господствовала мысль о создании чего-либо наподобие Боярской думы, пробудилось конституционное движение, окончившееся «затейкою» 1730 года, то есть попыткой ограничить самодержавную власть. В это время в русском обществе наводили справки об историческом прошлом и, как это всегда бывает, находили там те данные, которые были желательны. Ходившие в русском обществе толки и рассказы и были подхвачены иностранцами, которые стали ссылаться на них как на результаты архивных изысканий. Страленберг упоминает о «письме», «которое, как говорят, можно было еще видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил ему несколько данных». Физельдек, живший в доме Миниха, только по слухам, ходившим в кругу его патрона, мог знать о документах, хранившихся в Успенском соборе и в каком-то архиве. Татищев сам сомневается в существовании конституционной записи и сознается, что не знает письменных свидетельств об ограничении власти Михаила Федоровича.

Таким образом, все известия не заслуживают веры.

Профессор Платонов не видит возможности вывести заключение об ограничении власти Михаила и из фактов, предшествовавших его избранию и последовавших за ним. Не сохранилось фактических указаний на то, что личный авторитет государя был чем-нибудь стеснен даже в первые годы правления, а затем, бояре вовсе не были в таком положении, чтобы иметь возможность ограничить власть избранного государя: они были, как мы знаем, подвергнуты почетной ссылке и вернулись только после избрания. «Возможно ли допустить, — говорит профессор Платонов, — чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от "всея земли", могли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутою сословия? Разумеется, нет».

Все эти доводы являются, несомненно, чрезвычайно сильными, но все-таки вопрос об ограничении власти Михаила Федоровича нельзя считать бесспорно решенным.

В.О. Ключевский принимал известия псковского летописца, но на существовании формальной записи настаивать не решался.

Как бы то ни было, будем мы признавать существование конституционной записи или не будем, мы все-таки должны прийти к выводу, что с избранием Михаила началась новая эпоха в истории государственного развития России. Дело в том, что реставрация верховной власти усилиями общества является фактом огромной важности. Фактом, который открывал собой новую эпоху в отношениях между московским государем и государством. Старое Московское государство развилось из вотчины московского князя и носило поэтому характер частного хозяйства, имело в виду не самодовлеющие цели, а интересы князя-вотчинника. Идея государства сделала успехи еще при Грозном, однако все-таки было еще очень далеко до ее полного торжества. Московское государство все еще мало отличалось от удельной вотчины по приемам управления и по воззрениям государя и общества. «Бог дал нам людей в работу, — говорил тогда государь устами царя Ивана Васильевича, — и мы вольны их жаловать и казнить, не отвечая никому кроме Бога». Правда, в торжественные минуты и Грозный говорил, что Бог дал ему людей не только для работы, а и для того, чтобы держать их в православии, но это было лишь в торжественные минуты, а в обыкновенное время царь смотрел на государство теми же глазами, как и вотчинник смотрел на свой дом, землю и на живущих у него людей.

В конце XVI и начале XVII века старое вотчинное государство, собранное усилиями дома Калиты, было разрушено, и на развалинах его выросло новое государство, созданное усилиями общества, и в противоположность старому вотчинному государству стало называться государством земским. С самого начала оно имело уже в виду благо общества, охрану жизни, имущества и религии своих членов. Московские люди восстановили его для собственного блага, и в этом возрожденном государстве появились и новые отношения, была усвоена иная точка зрения: уже не говорилось, что Бог дал людей в работу царю, а говорилось, что Бог дал царя народу для его блага. Послы Земского собора, выражая эту идею, говорили Михаилу Федоровичу, когда он вздумал было отказываться от престола, что «такое великое Божье дело не по людей хотению учинилось», и что «если Михаил на царство не поедет, то Бог взыщет на нем гибель государства». Государь по положению своему стоял теперь не выше государства, а ниже его, был к его услугам, занимал подчиненное служебное положение. Верховным органом воли Божьей был теперь уже не царь, а Земский собор, избирающий царя и переносящий на него всю полноту власти, которая нужна для блага государства.

Таким образом, будем или не будем признавать ограничение власти Михаила Федоровича, мы должны признать, что его царствование начинало собой новую эпоху в государственном развитии России. Мы видим, что произошла коренная перемена в понятиях и взглядах на государя и государство, и эта перемена не замедлила сказаться и на языке людей того времени. Тогда заговорили о земском и о государевом деле, как бы земскому делу было прибыльнее.

Уже один тот факт, что произошла такая перемена в воззрениях общества на государство, на его цели, является опровержением того взгляда, который развивался некоторыми учеными, в том числе и Костомаровым, взгляда, заключающегося в том, что Смута прошла для русского государства совершенно бесследно, не оставив никаких последствий, кроме временного экономического упадка.

«Смутная эпоха, — писал Костомаров, — ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления, ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. Страшная встряска перебуровила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия, но в строе нашей жизни нет следов этой страшной кары Божьей... Русская история вообще идет чрезвычайно последовательно, но ее разумный ход будто бы перескакивает через Смутное время и далее продолжает свое течение тем же путем... В тяжелый период смуты были явления новые и чуждые порядку вещей, господствовавшему в предшествовавшем периоде, однако они не повторялись впоследствии, и то, что, казалось, в это время сеялось, не возрастало после».

С этим утверждением Костомарова едва ли можно согласиться, ведь идея государства выплыла именно в Смутную эпоху. Тогда русские люди получили, можно сказать, предметный урок и почувствовали, что государство — не вотчина, а общественное установление, обслуживающее интересы народного блага. Если присмотримся к самим формам русской народной жизни той поры, то и там мы найдем последствия Смутной эпохи. И в XVI веке высшая власть в известных случаях, в моменты внешних и внутренних затруднений, когда пробуждалось сознание, что устроение государства — дело земское, общественное, обращалась к содействию общества. После смуты это сознание стало постоянным.

С реставрацией верховной власти не прекратились для Московского государства внутренние и внешние опасности, и общество принимало деятельное участие в устроении земли. Земский собор 1613 года после избрания М.Ф. Романова не разошелся, а продолжал свои заседания до 1615 года включительно. В 1615 году на смену этому собору появился новый собор, и так продолжалось до 1622 года включительно. И после этого, до конца царствования Михаила Федоровича, земские соборы собирались очень часто и заседали подолгу, но постоянного собора уже не было. Время Михаила Федоровича было, можно сказать, временем процветания деятельности Земского собора, который чуть было не сделался постоянным учреждением. И не удивительно: реставрированная верховная власть не могла обойтись без содействия общества. Страну опустошали «лисовчики», шведы и казаки, государственная казна была пуста, поступления в нее прекратились вследствие обеднения населения, а также и по причине общей распущенности. В людях была «шаткость и измена». Одному царю немыслимо было справиться со всеми задачами, которые выдвигала жизнь. Помимо всего новому государю нужна была и моральная поддержка общества, которая сообщала бы нужную силу его требованиям. Высшее верховное правительство Михаила Федоровича и функционировало все время при помощи Земского собора. Не прав поэтому Костомаров, говоря, что Смута не внесла ничего нового в нашу государственную жизнь, напротив, она внесла большое подпорное колесо в виде Земского собора.

ЛЕКЦИЯ СЕДЬМАЯ

В прошлой лекции говорилось о том, какое огромное значение в правительственной деятельности Михаила Федоровича получил Земский собор. Без Земского собора правительство не предпринимало никакой сколько-нибудь важной меры. Земский собор заседал почти непрерывно всю первую половину царствования Михаила Федоровича и очень часто собирался во вторую половину, и деятельность его была чрезвычайно разнообразна. Земский собор решал вопросы внешней политики и внутреннего законодательства, принимал и финансовые мероприятия, чтобы удовлетворить насущные нужды государства. Время Михаила Федоровича было временем процветания Земского собора. Можно сказать, что он достиг в это время кульминационного пункта в своем развитии. Ввиду этого необходимо ознакомиться поближе с характером его деятельности, произвести оценку его политической роли.

Земский собор состоял из трех групп: 1) из Боярской думы в полном составе, 2) освященного собора в полном составе и 3) из выборных от разных чинов Московского государства, от разных общественных классов.

Боярская дума слагалась из всех наличных бояр, то есть из тех, которые в настоящее время были в Москве, окольничьих и думных дворян.

Бояре и окольничьи — два старших звания, это были члены государева совета. Из окольничьих жаловали в бояре или «сказывали боярство», как говорили тогда. Разделение на бояр и окольничьих произошло из состава думных людей разных степеней знатности. В древности у нас было деление людей на статьи, так, существовали посадские люди первой, второй и третьей статьи; такая же расценка по статьям была и в среде высшего класса — бояр. Знатные и не очень богатые люди были окольничьи. Более старшие из них, заслуженные, возводились в боярство по выслуге, а очень знатные прямо жаловались в бояре. Думные дворяне были люди, по случаю вынырнувшие в служебную среду, люди, обыкновенно незнатные, это были по большей части люди знания и таланта. И вот Боярская дума, слагавшаяся из этих трех элементов — бояр, окольничьих и думных дворян, и входила вся целиком в состав Земского собора. Освященный собор состоял из патриарха, митрополита, архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов важнейших монастырей. К этой группе примыкали и те духовные лица, которые попадали на Земский собор по выбору от местных обществ. Так, на учредительном соборе 1613 года от нижегородцев было, как известно, 2 попа выборных. Эти выборные духовные лица не должны были сидеть в светской среде. Таким образом, эта вторая категория участников Земского собора была смешанного состава. Люди попадали в эту категорию отчасти по должности, по званию, отчасти по выбору.

Третью группу составляли выборные от разных чинов Московского государства. Особенно богата выборными была Москва. Она давала по одному или по два представителя от служилых московских чинов; а служилых чинов московских было несколько: во-первых, придворные чины — стольники, стряпчие, дворяне московские, от них, значит, по два выборных; затем жильцы, провинциальные служилые люди, которые по очереди приезжали в Москву и там дежурили, чтобы во всякое время быть в распоряжении правительства для выполнения разнообразных его поручений. Итак, на соборе были выборные от придворных чинов и жильцов. В составе придворных чинов стольники прислуживали за столом государя, стряпчие были люди, которые шли за государем для выполнения разных мелких услуг: держали, например, шапку государя, когда он разговаривал с иностранными послами, или его посох и пр. В эту должность было возведено очень много людей. Конечно, для всех них не хватало этих мелких обязанностей, так что эта должность стала со временем просто почетным званием, подобно тому, как у нас теперь звания камергера, камер-юнкера носят просто как титулы, как чины.

Хорошо была представлена Москва на Земском соборе и от людей тяглых классов: прежде всего по одному или по два представителя посылали высшие разряды московского купечества — гости, люди гостиной и суконной сотни. Остальное тяглое население столицы послало также по одному представителю от каждой черной сотни и слободы. Москва представляла собой соединение множества отдельных тяглых миров, которые соединились, срослись в одно целое. Это были миры посадские, сотни и слободы. Разницы между сотнями и слободами в то время уже не было, нов старину эта разница была: сотнями назывались селения, состоящие из людей одного ремесла, одного промысла, например, были лесницкая сотня, кузнецкая сотня. Эти сотни представляли собой нечто вроде замкнутых цехов, но с течением времени в среде лесницкой, кузнецкой и других сотен стали покупать дома и усадьбы и поселяться посторонние, между тем как местность по-прежнему называлась сотней. Часто и в слободах селились люди той или другой сотни,, благодаря чему деление на сотни и слободы мало-помалу приобретало исторический характер. Но как бы то ни было, все-таки это были отдельные миры, от которых шли представители на Земский собор.

Представлены были на соборе и провинциальные области. Уезды московские прислали выборных от каждого чина — от городовых дворян, от детей боярских: от каждого посада посылался один или два выборных.

Государственные крестьяне после 1613 года не имели отдельных представителей, на соборе они объединялись с посадскими, так что посад и волость государственных крестьян составляли один посадский мир. Владельческие крестьяне не имели своих представителей на Земском соборе, за них представительствовали их владельцы. Таков был обычный состав Земских соборов.

Но не все соборы были одинаковы по своему составу. В царствование Михаила Земские соборы не всегда имели всех представителей: некоторые соборы имели неполный состав, то есть заключали в себе представителей не от всех чинов государства. Только что рассказанная схема Земского собора варьируется в зависимости от момента. Иногда на Земском соборе, собравшемся наспех, присутствовали только московские чины. Из служилых людей были на нем только те, кто случайно находился в Москве. Но всегда бывало так, что неполный Земский собор все равно считал свои действия правильными, как и при полном составе.

Какие же дела решал Земский собор? Собор 1613 года, избравший на царство Михаила Федоровича, покончив с этим делом, то есть с избранием царя, стал принимать меры против мятежников, заботился об устройстве царского двора, разграбленного поляками и русскими, отбирал дворцовые земли от тех, кто неправильно завладел ими во время смуты, собирал запасы для дворца, принимал меры для пополнения казны, заботился о сборе податей и недоимок, назначал сбор «пятой деньги», то есть сбор 120 рублей с сохи (соха была крупной искусственной податной единицей, и 120 рублей — колоссальные деньги по тому времени, составляют по нашему счету около полутора тысяч рублей). Собор 1616 года, который продолжался и в 1617 и 1618 годах, издал целый ряд мер: сделал постановления о сборе денег, о мерах защиты против Владислава, о местничестве и пр. Новый собор 1619 года решал вопрос о новой описи государства, о прикреплении посадских людей к тяглу, об учреждении наместников для разбора жалоб на сильных людей и т.п. Собор 1620-1621 годов занимался делами текущего законодательства, решал вопрос о заключении союза с турками, шведами и татарами против Польши; собор 1623 года решил вопрос о войне с Польшей; соборы 1632, 1633 и 1634 годов издали распоряжения и определили экстренный сбор налогов на средства для войны (пятую деньгу); собор 1636 года заботился о защите государства от набегов крымских татар; наконец, в 1642 году выборные обсуждали вопрос о том, принять ли от казаков Азов и воевать ли с турками, и если воевать, то откуда взять для этого денег. Вообще правительство царя Михаила все важные вопросы государственного управления решало на Земских соборах и все важные меры принимало при моральной поддержке и содействии Великого Земского совета. Какое же значение имели соборы в этом сотрудничестве?

Юридически Земский собор был совещательным учреждением, но фактически значение его этим не исчерпывалось.

Порядок обсуждения дел на Земском соборе не был определен с точностью. Собор не имел никакого регламента для своих занятий. Обыкновенно дело происходило так: выборные люди собирались в Грановитую палату или «залу ответа», где принимали иностранных послов, и им читали «письмо», правительственное предложение или проект, заранее обсужденный царем с Боярской думой, а иногда и с освященным собором, так что было уже намечено известное решение, которое и предлагалось выборным людям. Выборные, ознакомившись с правительственным предложением и «накрепко помыслив», должны были подать свои мнения государю тоже на «письме». При обсуждении того или другого вопроса, как всегда бывает в неорганизованном собрании, собор делился на группы, и каждая группа вырабатывала отдельное мнение. Иногда эти группы состояли из людей одного чина: например, иногда все посадские сходились вместе на соборе и вырабатывали общее письменное мнение; иногда сочетались люди разных чинов, но земляки, то есть выборные одной какой-либо местности, например, чебоксарцы посадские и слободские; иногда группы составлялись из людей, которые случайно оказались одного мнения; бывали и отдельные лица, которые, как бы мы теперь сказали, оставались при особом мнении. Письменные заявления отдельных групп подавались «наверх» царю и боярам. Там мнения поданных сводились, обрабатывались, обобщались, иногда чисто механически, так что мы можем читать в акте Земского собора, например, что те-то написали то-то, а такой-то написал то-то и то-то и т.д., а потом делается общий вывод, но общий вывод делал царь, так что эти мнения имели лишь совещательное значение. Однако обыкновенно, несмотря на неорганизованность, на отсутствие правильной подачи голосов на Земском соборе, он все-таки составлял хор и пел в унисон, может быть потому, что сама жизнь держала камертон и давала направление голосам. Благодаря этому в суждениях и мнениях отдельных групп и выделялось нечто общее, как приговор всей земли. Из этого видно, что Смутное время внесло в правительственный механизм Московского государства сильное подпорное колесо, вопреки утверждению Костомарова. На деле оказалось не так. Земский, собор, который прежде созывался редко, теперь заседал почти постоянно, и хотя с внешней формальной стороны был учреждением совещательным, внутреннее моральное значение его было очень велико. Государь сам признавал это значение Земского собора и считался с ним. Это была, можно сказать, неписаная конституция. Неправильность утверждения Костомарова обнаруживается еще яснее, если познакомиться с изменениями, которые произошли после смуты не только в центральном, но и в местном управлении. В областях и уездах до Грозного сидели кормленщики: наместники и волостели. При Иване Грозном наместники и волостели были отменены и заменены выборными земскими властями, излюбленными головами, земскими старостами и целовальниками. Во главе этих выборных властей был поставлен излюбленный голова или земский староста, его помощниками являлись земский дьяк и лучшие выборные люди — целовальники, то есть присяжные, которые целовали крест. Кое-где были введены также особые выборные для суда и экзекуции над профессиональными ворами и убийцами — губные головы или старосты с губными целовальниками и дьяками. Полицейские обязанности исполняли сотские и десятские. Земский староста с целовальниками творил суд в пределах своего мира, собирал подати и отправлял их в Москву.

Эти выборные власти не судили тяглых посадских и крестьян, что же касается служилых людей, то они не судились общим судом даже и при наместниках и волостелях, а имели особые «несудимые» грамоты, по которым суда и управы на них нужно было искать у самого великого князя. В летописи находим выражение «А сужу щ аз» (великий князь или царь). Дело обыкновенно обстояло так, что на них ездили бить челом в Москву, и там с этой целью было учреждено два приказа: Московский и Владимирский. Так продолжалось до «Расстригина прихода», то есть до появления самозванца, до Смутного времени. В Смутное время явилась нужда иметь на местах сильную военную власть, которая могла бы защищать население от воров и лихих людей. Это почувствовало прежде всего само население и сделало попытку создать такую сильную власть. Далее, требовался глава, командир этой вооруженной силы. Земские старосты с целовальниками, конечно, не подходили для этой роли. И вот в 1609 году жители Устюжны Железноводской (теперь город Вологодской губернии — Устюг) собрались всем городом и выбрали себе воеводу. Потребность в сильной военной власти на местах не исчезла и с избранием на царство Михаила Федоровича. Смута долго давала себя чувствовать в виде оставшихся после великой разрухи анархических привычек населения, неповиновения властям и нежелания платить государственные повинности, в виде многочисленных шаек воров и разбойников, бродивших по стране. Центральное правительство должно было почувствовать нужду в местных органах с сильной сосредоточенной властью. Такой властью и явился воевода, который сосредоточил в своих руках полномочия военные, политические, финансовые и судебные. Он был, если можно так сказать, генерал-губернатором в уезде. С самого начала воеводы явились органами государственного управления и заботились об удовлетворении государственных потребностей. Правительство настоятельно подчеркивало ту мысль, что воеводы — не кормленщики. Посылая, например, воеводу в Бежецкий Верх, правительство писало населению, чтобы оно воеводам кормов не давало и этим себе убытков не чинило. Откуда же воевода получал содержание? Они должны были получать жалованье из центральных учреждений — приказов, которые назывались четвертями. Так, были Галицкая, Новгородская, Костромская и другие четверти. Туда крестьянское население посылало оброки взамен кормов. Итак, воевода получал жалованье из приказов, однако прежние привычки и в среде самой власти, и в населении были еще очень сильны. Население само стало приносить воеводам подарки, и обе стороны (то есть население и воевода) считали это вполне естественным.

Таким образом, если население теперь и не кормило воеводу, то во всяком случае «прикармливало» его. Но главной целью власти теперь все-таки стало не кормление, а обслуживание интересов населения. Воевода не один правил уездом. В больших городах (как, например, в Астрахани, Пскове) было по несколько воевод с товарищами. В маленьких городах товарищами или помощниками воеводы были дьяки и подьячие. Из воевод, дьяков и товарищей воеводы составлялась в уездном городе воеводская или приказная изба. Иногда эта изба разделялась на столы. Круг ведомства воевод определялся особыми наказами. Наказы эти очень различны по своей форме. Для каждого города обыкновенно устанавливалась особая форма наказов, которая повторялась с некоторыми добавлениями и изменениями, вызванными временем и обстоятельствами, для каждого воеводы, вновь назначаемого в данный город. Впрочем, при всем разнообразии этих инструкций в них всегда можно выделить и кое-что общее. Каждый воевода при приезде на воеводство должен был произвести ревизию управления своего предшественника, учесть его, то есть воевода должен был сделать опись всего, что ему оставил его предшественник и произвести опрос населения, нет ли у него жалоб на старого воеводу. Результаты ревизии воевода должен был изложить письменно и свой доклад представить в Москву. Затем, в наказах перечислялись обязанности воеводы, определялся круг его административной и военной деятельности. Воевода должен был охранять безопасность вверенной ему местности, ведать укрепление пограничных городов, вести сношения с иностранными властями, если его город был пограничным, должен был преследовать воров и разбойников, не допускать корчемства, уничтожать притоны и непотребные дома, следить, чтобы "курения табаку не было". Наконец, воеводе был предоставлен суд во всем уезде. В этом отношении воеводы отличались от наместников, так как последние судили только в пределах подгородной волости и лишь по некоторым делам в пределах всего уезда.

Итак, после Смутного времени, в царствование Михаила Федоровича повсеместно в Московском государстве были учреждены новые власти, именно, воеводы, в руках которых сосредоточилось военное и финансовое управление и суд.

Является вопрос: куда же девались земские выборные власти, которые существовали в уездах? Что сделалось с прежними излюбленными головами или земскими старостами и целовальниками, с губными старостами и целовальниками? Учреждением воевод эти власти не были уничтожены, но встали по отношению к воеводам в подчиненное положение, сделались помощниками воеводы, исполнителями его поручений. Губные старосты сделались помощниками воеводы не только в отправлении уголовного правосудия, но и в общем управлении уездом. Губной староста выбирался всем уездом из всех бояр и детей боярских, главными его обязанностями были поимка, суд и казнь лихих людей. В XVII веке к этому были присоединены и разные другие обязанности по управлению уездом, например сбор податей. Словом, губные старосты стали товарищами воевод по выбору от местного населения. Когда старый воевода уезжал в Москву, а новый еще не успевал приехать, то обыкновенно заменять воеводу в городе оставался губной староста, действовавший на правах воеводы: он судил, командовал войсками и собирал подати. Так как губной староста сделался помощником воеводы, то случалось так, что правительство отменяло воевод, а управление уездом поручало губному старосте. Одно время во многих уездах совсем не было воевод — их заменяли губные старосты, но потом должность воеводы была опять восстановлена.

Хотя вообще губные старосты занимали при воеводах подчиненное положение, случалось, что губному старосте поручался надзор за воеводой, а воевода, в свою очередь, должен был следить за губным старостой. В XVII веке были не очень щепетильны в отношении служебной иерархии, и такие отношения были вполне возможны. Были случаи, когда губной староста даже арестовывал воеводу, правда, в таких случаях он брал на себя и ответственность за эту меру.

Что касается земских старост и целовальников, то в большей части уездов они были отменены. По свидетельству Котошихина, на их место были учреждены «судейки» и «судят промеж себя», кроме разбора тех дел, которые касаются очень тяжких преступлений. Грамоты 1615-1616 годов подтверждают существование таких «судейков». На них возлагалась также обязанность собирать подати и отвозить в Москву, в центральные приказы под ответственностью перед воеводой.

Итак, Смутное время не прошло бесследно для внутренней организации государства.

Смутное время имело крупные последствия и в социальном развитии Московского государства. Прежде всего оно отразилось на положении боярства. Бояре в Смутное время подорвали свой нравственный авторитет в глазах общества изменой, службой иноземному царю и вору. Кроме того, многие бояре вовсе выбыли из строя. Боярская аристократия поблекла и захудала, и на высшие государственные должности стали чаще и чаще попадать люди из средних и низших чинов, правительственный класс становился все более и более демократическим. Смута в данном случае продолжала дело, которое начал еще царь Иван IV с опричниной, то есть дело искоренения московской аристократии.

Напротив, значение рядового дворянства после Смуты должно было подняться: оно захватило в свои руки государственные должности в центральном и местном управлении, фигурировало в Государевой думе и в Великом Земском совете, то есть на Земском соборе.

Следовательно, Смута содействовала падению боярской аристократии и возвышению дворянского класса или рядового служилого сословия. Служилое сословие не только повысилось теперь в своем значении, но все более и более обособлялось от остального населения и становилось привилегированным. В Смутную эпоху уже зарождались дворянские привилегии XVIII века. Начало дворянской России восходит к Смутному времени. В XVIII веке дворянство — класс, господствующий и социально, и политически.

Увеличив количество внешних и внутренних врагов, Смута заставила дорожить наличностью служилого класса. Правительство тогда стало стремиться к прикреплению военно-служилых людей к службе, как посадских и крестьян прикрепляло к тяглу. В 1621 году дворяне и дети боярские жаловались на тяготы службы. Оно распорядилось, чтобы все помещики, поступившие на частную службу к знатным лицам и богатым землевладельцам, были взяты и поверстаны на службу, и впредь запрещало принимать в холопы дворян и детей боярских. Правительство стало вообще запрещать отдаваться в холопы с целью избежать военной службы.

С другой стороны, чтобы дать возможность служилым людям отбывать военную службу, правительство начало усиленно наделять служилых людей поместьями и одновременно запрещать неслужилым людям приобретать вотчины, так что землевладение стало сословной привилегией военно-служилого класса.

Так отдельные течения жизни вели к тому, что военно-служилый класс все больше замыкался, обособлялся от остального населения.

Для облегчения хозяйственного положения служилых людей правительство давало им и податные привилегии. В XVI веке военно-служилые люди обрабатывали часть своей земли сами при помощи своих дворовых слуг или холопов, а остальную землю отдавали крестьянам на оброк или «издолье», то есть барщину. Таким путем образовались две категории земель: барская и крестьянская запашки. В XVI веке это разделение было чисто хозяйственным, так как поземельный налог падал одинаково на те и на другие земли. После Смуты дело обстояло иначе. Служилый класс воспользовался своим положением, своим выросшим политическим значением, чтобы избавиться от обложения налогом барской запашки. В договоре с Сигизмундом 1610 года служилые люди выставили требования, по которому податному обложению должны были подлежать только населенные земли, то есть крестьянские, так как барская запашка считалась землей ненаселенной. Правительство царя Михаила Федоровича для облегчения жизни служилого населения и стало применять это правило.

Так ратной службой, которая становилась определенным обязательным тяглом, и своими привилегиями военно-служилый класс все более обособлялся и сплачивался в отдельное сословие.

Таковы были последствия Смуты в социальной жизни Московского государства. Влияние Смуты можно отметить и на положении других общественных классов.

После Смуты Московское государство ощущало острую нужду не только в людях для борьбы с внешними и внутренними врагами, но и в денежных средствах, необходимых на содержание двора, администрации и военно-служилого класса, нуждалось в организации финансовых сил. Государственная казна пополнялась очень туго вследствие разорения населения и общей деморализации: население после смуты стало уклоняться от несения податей и повинностей. Поэтому одной из главных задач царствования Михаила Федоровича и была борьба с этим уклонением податного населения от платежа податей и прикрепление общественных классов к их специальным повинностям, к их тяглу. Тяглые люди уклонялись от несения повинностей, уходя со старых мест жительства на сторону и укрываясь за спиной других владельцев в качестве подсуседков и захребетников или закладчиков. Что такое представляли собой эти захребетники или закладчики, объяснить очень просто: положим, крестьянин несет самостоятельное тягло, у него есть земля, и с этой земли он и несет государственные повинности. Но повинностей этих сравнительно много, он не может справиться с ними одними своими домашними силами и поселяет у себя на дворе сотрудника, человека семейного, по большей части, строит ему хибарку, и тот обрабатывает часть земли своего патрона и платит ему за прожиток. Этот сидящий на чужой земле в личном тягле не состоит, государственным тяглецом является хозяин земли, а этот сиделец и называется захребетником, закладчиком или подсуседком. Правительство царя Михаила и начало принимать меры к возвращению подобных людей на старые места. Еще в 1613 году велено было посадских людей, ушедших из Москвы, разыскивать по всем городам и возвращать обратно. Для тяглых общин побеги тяглецов были тем труднее, что правительство с ними не считалось и неизменно взыскивало с тяглой общины определенную сумму, так что оставшиеся члены должны были платить и за «выбылых», поэтому уже практический интерес заставлял посадские городские общины разыскивать бежавших тяглецов. В 1619 году состоялось общее постановление Земского собора, гласившее, что все ушедшие посадские люди должны быть возвращены на прежние места. По-видимому, это постановление не исполнялось, так как его пришлось подтвердить и в 1638 и в 1642 годах, причем розыски бежавших предписывалось производить под угрозой известных наказаний. Целью этих распоряжений было более исправное поступление податей и повинностей. Хотя и существовала круговая порука, но она цели не достигала, так как общины все-таки были не в силах заплатить всей требуемой суммы податей и за ними всегда оставались так называемые «доимки», то есть то, что еще оставалось добрать, в противоположность современному «недоимки» — то, что недобрано. В результате правительственных распоряжений произошло прикрепление к тяглу и посадских людей, потому что они, уходя, могли жить не только в другом посаде, но и проживать «во крестьянех» в качестве закладчиков. К такому же результату, то есть к прикреплению людей к тяглу и обособлению общественных групп в составе населения, приводило и составление нового земельного кадастра, то есть новых писцовых книг, предпринятое в целях наиболее равномерного и полного обложения податями и повинностями. Надо сказать, что в Смутное время произошли огромные перемены в распределении податного населения: иные местности совершенно разорились и были покинуты податным населением, в других, наоборот, замечался прирост населения. Московское правительство, несмотря на такую перестановку населения, взыскивало подати по старым писцовым книгам. Благодаря этому, в силу круговой поруки, разоренным областям приходилось очень тяжело, а местностям с увеличившимся населением несоразмерно легко. Собор 1619 года постановил послать в разные места дозорщиков, то есть ревизоров, чтобы они привели все в известность: и площадь запашки, и все перемены в количестве населения, и в культуре земель, и вообще платежную способность населения на местах, затем посланы были писцы для составления новой описи. В книги записывались все наличные податные люди, и кто попадал в эти книги, тем самым навсегда был прикреплен к государственному тяглу; даже побег больше уже не мог избавить от платежа податей благодаря установленной системе строгого розыска.

В том же направлении Смута подействовала и на положение перехожих крестьян, связанных с владельцами земли известными обязательствами. Уже при Федоре Ивановиче для сыска крестьян, бежавших, не исполнив обязательств, был установлен 5-летний срок. В царствование Михаила служилые люди, нуждавшиеся в рабочих руках, не раз били челом о продлении этого срока. Правительство внимало этим просьбам и давало льготы в этом отношении отдельным лицам, а в 1642 году был установлен как общее правило 10-летний срок для сыска бежавших и 15-летний — для вывезенных насильно в другие земли. Это было сделано с целью лучшего обеспечения помещику и вотчиннику дарового крестьянского труда. Служилому человеку надо было, чтобы его земли обрабатывались как следует, чтобы ему «было из чего государева служба служити».

Итак, необходимо признать, что Смутное время не осталось без влияния на государственную жизнь: оно сопровождалось дифференциацией общества, как в смысле социального обособления и закрепощения разных общественных классов тяглом, так и в смысле внутреннего настроения, потому что именно в Смутное время возникла и укрепилась идея государства. Кроме того, из смуты народ вышел более впечатлительным и раздражительным, более склонным к возражениям и ропоту на произвол властей, утратил ту политическую выносливость, которой он обладал раньше в XV и XVI веках. В XVIII веке все классы общества усиленно жалуются на свое положение, на злоупотребление властей, жалуются на то, от чего страдали и прежде, но страдали молча. Эта перемена народной психологии выразилась и в целом ряде мятежей в царствование благодушнейшего из царей дома Романовых, Алексея Михайловича Тишайшего, так что нельзя утверждать, будто Смута не внесла никаких крупных внутренних изменений в народную жизнь. Изменение было внесено и в социальные отношения, и в нравственное настроение общества, не говоря уже о внешних последствиях экономических и политических.

ЛЕКЦИЯ ВОСЬМАЯ

Я остановил ваше внимание на ближайших результатах, которые имело Смутное время в истории развития Московского государства и в истории развития социального строя. Мы видели, что последствия Смутного времени во всех областях жизни были очень значительны. Если оценивать влияние смуты на жизнь Московского государства вообще, то придется сказать так: Смута не изменила самого хода жизни, жизнь направлялась по старому руслу, как и в XVI веке, но сам процесс этого поступательного движения, как это бывает и во время болезни живого развивающегося организма, обострился. Например, история нам дала известную социальную организацию, но под влиянием событий Смутного времени процесс разделения и обособления сословий выразился гораздо резче, чем это было бы при отсутствии такого сильного внутреннего потрясения.

Теперь посмотрим, какие общие результаты имело царствование первого земского царя, с которым связано восстановление государственного и общественного порядка.

Правительству земского царя удалось так или иначе выполнить неотложные задачи, поставленные Смутным временем. Первой задачей, самой настоятельной, было внутреннее умиротворение государства, очищение страны от воровских шаек, из которых самой многочисленной и сильной являлась шайка Заруцкого, в стане которого находилась и Марина Мнишек с сыном или с «воренком», как тогда выражались. Заруцкий занял Астрахань и манил к себе казаков с Дона и Терека. Московское правительство, со своей стороны, тоже посылало к казакам ласковые грамоты с подарками. Казачество не стало помогать Заруцкому, а Астрахань возмутилась против него, и он должен был засесть в Астраханском кремле. Небольшой стрелецкий отряд выбил Заруцкого из кремля, разбил его и взял в плен с Мариной Мнишек и с ее сыном. В Москве Заруцкий был казнен вместе с «воренком», а Марина кончила свою полную приключений жизнь в тюрьме. Мальчик, конечно, ни в чем не был виноват, но в оправдание той жестокости, которая была допущена по отношению к нему, нужно сказать, что на этого мальчика русские люди того времени смотрели как на исчадие ада: ведь он был сын какого-то темного, неизвестного человека; самозванец в глазах русских людей того времени был какой-то злой, нечистой силой, а этот «воренок» был его порождением и, следовательно, его нельзя было щадить. После того, как Заруцкий был уничтожен, правительство направило свои силы на борьбу с разбойничьими шайками на севере. 1 сентября 1614 года Земский собор решил послать туда для увещания архиепископа Герасима и князя Лыкова, но увещания не подействовали. Напротив, воры увидели, что с ними считаются; в том, что московское правительство вступило в переговоры, они видели бессилие правительства и осмелели еще больше. Особенно буйствовал атаман Баловень. Он осмелел до того, что решил идти на Москву. Его встретил из Москвы окольничий Измайлов, а с севера пришел князь Лыков. Воры были разбиты, многие из них были переловлены и сосланы по тюрьмам, а атаман Баловень казнен. Так были уничтожены самые опасные скопища воров во внутренних областях, но борьба с мелкими воровскими шайками продолжалась все царствование Михаила Федоровича — правительство возложило это дело на местных воевод. Кроме своих собственных воров, казацких шаек, по стране бродили еще так называемые «лисовчики», то есть польские и литовские отряды под начальством пана Лисовского. Лисовский был прямо неуловим. Он со своей шайкой описывал круги по Московскому государству, ускользая от царских войск. С верхней Оки, где на него напал Пожарский, он бросился к Ржеву, отсюда направился на восток, на Кашин и Углич, прошел между Костромой и Ярославлем в суздальские места, отсюда между Владимиром и Муромом пробрался к Туле, прошел мимо Тулы и Серпухова к Алексину. Здесь его настигли царские воеводы и побили его людей, а сам он с оставшимися силами выбрался за рубеж, в литовские пределы.

С уходом Лисовского внимание правительства было обращено на внешних врагов — на шведов и поляков.

Шведы с воцарением Михаила Федоровича предприняли ряд набегов на русские области: захватили Старую Руссу, Гдов и подошли к Пскову, но взять его не могли. В конце концов благоразумие шведского короля, знаменитого Густава Адольфа, взяло верх. Он увидел, какие огромные затруднения для Швеции возникают от завоевания московских областей, и кроме того, у него на плечах лежала война с Польшей и была опасность со стороны Дании. Поэтому Густав Адольф был склонен к заключению мира с Россией. Посредниками явились английский посол Джон Мерик и голландские послы во главе с Жаном Бродераде. Англичане и голландцы давно тяготились смутой в Московском государстве и в своих торговых интересах желали скорейшего прекращения военных действий. Еще в половине XVI века англичане и голландцы вступили с Россией в выгодные торговые сношения, теперь эта внутренняя междоусобная война и внешняя борьба разоряли население и отвлекали его от мирного труда, все это непосредственно било иноземцев по карману, а кроме того, они хотели за свое посредничество получить и некоторые торговые льготы. Их старания увенчались успехом: в деревне Столбове, близ города Тихвина, в конце февраля 1617 года был заключен мирный трактат. Шведы отрекались от притязаний на русский престол для своего королевича Филиппа (ведь раньше Новгород признал королевича Филиппа царем, да и в Москве у него была своя партия; теперь шведы отказывались окончательно от этой кандидатуры); кроме того они возвращали Новгород с областью, получали с Московского государства 20 тысяч серебряных рублей и оставляли за собой южный берег Финского залива с городами Ямом, Иван-городом, Копорьем и Орешком. Значение этого трактата было прекрасно оценено Густавом Адольфом в его речи на сейме вскоре после заключения мира: «Теперь без нашего позволения Россия не может выслать ни одной лодки в Балтийское море; даст Бог, теперь русским не так-то легко будет перепрыгнуть через этот ручеек».

Шведы, очевидно, все-таки побаивались Московского государства. Теперь Густав Адольф в своей речи подчеркивает, что эта опасность миновала, что русским надолго прегражден доступ к Балтийскому морю. И действительно, потребовались многие усилия и железная воля внука Михаила Федоровича и тяжелые жертвы со стороны населения для того, чтобы стать твердой ногой на берегах Балтийского моря, и для того, чтобы без чьего бы то ни было позволения высылать на его воды свои корабли.

Но при тогдашнем положении вещей этот мир был величайшим благом для России, так как он давал возможность сосредоточить все свои силы для борьбы с польско-литовским государством. До 1618 года оба государства, Польша и Россия, вели между собой мелкую затяжную войну, дело ограничивалось отдельными стычками, но до большой войны не доходило. Эта затяжная мелкая борьба была одинаково тяжела и для Польши, и для России, потому что требовала больших расходов. Поэтому в 1618 году Польша решила покончить с Московским государством одним ударом. В 1618 году в пределы Московского государства явился сам королевич Владислав добывать себе престол. На помощь ему пришел гетман Сагайдачный с 25-тысячным отрядом казаков. Они подошли к Москве и пытались захватить ее, но безуспешно. Казаки были весьма равнодушны к кандидатуре королевича Владислава, им важно было идти с ними ради грабежа; когда же они увидели, что это не так легко осуществить, они перестали деятельно помогать Владиславу. В довершение бедствий неисправный подвоз съестных припасов поставил поляков в такое положение, в каком в 1812 году очутились французы. Все это заставило Владислава вступить в переговоры, результатом которых было 14-летнее перемирие, заключенное в деревне Деулине и называемое Деулинским. По этому миру поляки удержали большую часть своих завоеваний; они оставили за собой Смоленскую и Северскую земли, исключая Вязьму, Можайск, Козельск и Мешовск. На реке Поляновке (около Вязьмы) был произведен обмен пленными; Филарет Никитич с товарищами возвратился в Москву.

Щекотливый вопрос с кандидатурой Владислава был пока обойден. В положении, в каком находилась Москва, 14-летнее перемирие было крупным успехом московской политики. Но московское правительство на этом не остановилось, а как только оправилось и как только представился внешний повод, оно снова вступило в счеты с Польшей.

Срок перемирия приходил к концу, наступал 1632 год. Московское правительство усиленно готовилось к войне: оно производило ремонт старых укреплений на западной окраине государства, усиленно верстало новиков и набирало даточных людей по одному конному и пешему с 400 четей земли. Затем московское правительство отправило полковника Александра Лесли в Швецию и Данию, Голландию и Англию, а подполковника Генриха Фандама в Голштинию для найма военных людей и закупки артиллерии и оружия. Это было как раз время 30-летней войны. Тогда в Германии, Франции, Англии, вообще повсюду в Европе была масса военного люда, предлагавшего свою службу за деньги: это были так называемые ландскнехты, их-то и задумало московское правительство навербовать на свою службу. Лесли и Фандаму удалось навербовать четыре регимента иностранных солдат. Независимо от этого приглашены были иностранные офицеры и сформировано 6 русских полков и один конный полк по немецкому образцу. Таким образом сформировано было 11 полков иноземного строя. По окончании этих приготовлений московское правительство объявило Польше войну. В то время в Польше умер Сигизмунд (1632), и там наступило междуцарствие. Начатая война не оправдала ожидания русского правительства. Московский воевода Шеин капитулировал под Смоленском и сдал Владиславу всю артиллерию, приобретенную со страшным напряжением финансовых средств. Но все-таки русские добились того, что Владислав отказался от престола, и с Польшей был заключен вечный мир.

Все эти задачи московское правительство выполняло с крайним напряжением платежных сил страны. Об этом напряжении свидетельствуют следующие факты. В первые дни по приезде избранного царя в Москву Земский собор разослал сборщиков с грамотами, в которых населению предлагалось, чтобы оно для пополнения казны вносило в нее деньгами, хлебом, сукдами и другими товарами. Особая грамота была отправлена к Строгановым. Кроме этого, правительство предписало строго взыскивать недоимки. В 1615 году по указу царя и приговору Земского собора велено было со всех людей собирать «пятую деньгу», то есть 20% с валового дохода. Это постановление касалось, собственно, посадского населения, а крестьяне должны были платить по 120 рублей с сохи, то есть с 800 четей земли. «Пятая деньга» собиралась с большой строгостью, нещадным правежом и притом чистыми деньгами. Подобные чрезвычайные сборы делались и позднее. Каждый Земский собор назначал какую-нибудь деньгу: либо пятую, либо десятую. На соборе 1632 года постановлено было собрать пятую деньгу с торговых людей и добровольные взносы с бояр, дворян и приказных людей. Когда началась война с Польшей, патриарх Филарет приказал монастырям прислать сведения об их денежной наличности и предложил половину капитала отдать в Москву на жалованье ратным людям. В то же время правительство стало вместо даточных взыскивать 5 рублей за конного и 10 рублей за пешего выбылого человека.

Нужда заставила правительство прибегнуть и к другим мерам, которые должны были отразиться на благе населения, особенно тяглого. К числу этих мер надо отнести различные казенные монополии. Московское правительство не задумывалось взять в монополию отпускную торговлю хлебом, очень выгодную для купечества. Кроме того, высший класс московского купечества кормился от прибылей, получаемых через перепродажу заморских товаров на московском рынке: после Смуты московское правительство иначе организовало эту торговлю: оно предложило английским купцам торговать беспошлинно. Эта привилегия давалась им за то, что они обещали ставить свои товары в царскую казну по той же цене, по какой они продавались в Англии. Правительство полагало, что купцам от этого убытку не будет, так как англичане будут торговать только партиями, а не в розницу. Чтобы стеснить их в этом направлении, московское правительство запрещало им держать русских приказчиков. Но на деле вышло не так. Крупные московские фирмы лишились своих заработков, так как англичане стали свободно разъезжать по государству и продавать товары хотя и оптом, но очень мелкими партиями. Мало того, англичане стали закупать русские товары и переправлять их к архангельскому порту, стали сами учиться русскому языку и обходиться без русских посредников. Такие же привилегии получили и голландцы. Вообще иноземцы, благодаря своим капиталам, опытности и энергии, совсем стеснили русских купцов. Царская казна несомненно пополнялась, но русские торговые люди совершенно обнищали. Итак, борьба с внутренними и внешними врагами требовала страшного напряжения финансовых сил страны, вызывала налоговое бремя, которое ложилось страшной тяжестью на все классы общества, и создавала финансовую политику, которая была очень тяжела для туземного населения.

Результатом всех этих финансовых мер было страшное экономическое изнурение податного населения — посадского и крестьянского. Об этом красноречиво свидетельствовали представители земли на Земском соборе 1642 года «от беспрестанных служб, — говорили торговые люди, — и от пятинныя деньги, что мы давали тебе в Смоленскую службу ратным и всяким служилым людям на подмогу, многие из нас оскудели и обнищали до конца». «Мы, сироты твои, — заявляли представители от черных сотен и посадских людей, — черных сотен и слобод соцкие и старостишки и все тяглые людишки ныне грехом своим оскудели и обнищали от великих пожаров и от пятинных денег и от даточных людей, от подвод, что мы, сироты твои, давали тебе, Государю, в Смоленскую службу, и от поворотных денег и от городового земскаго дела и от твоих Государевых великих податей, и от многих невольничьих служб, которых мы, сироты, в твоих Государевых, в разных службах в Москве служили и с гостьми и опричь гостей. И от тое великия бедности многие тяглые людишки из сотен и из слобод разбрелися розно и дворишки свои мечут».

Кроме финансовых тягостей на Земском соборе 1642 года было отмечено и еще одно условие, подрывавшее благосостояние всех классов общества: это злоупотребления московской администрации, центральной и местной. Если торговые люди много терпели от областной администрации, то служилые люди, которые чаще бывали по делам в Москве, угнетались здешней администрацией. Высшие классы общества говорили: «а в городех всякие люди обнищали и оскудали до конца от твоих Государевых воевод, а торговые людишки, которые ездят по городам для своего торгового промыслишка, от их же воеводскаго задержания и насильства в проездех торгов своих отбыли». Служилые люди писали в своей сказке: «а разорены мы, холопи твои, пуще Турских и Крымских бусурманов московскою волокитою от неправд и от неправедных судов». Для доказательства правильности своих жалоб выборные писали: «а твои Государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим государским денежным жалованием и поместьями и вотчинами, и будучи безпрестанно у твоих государевых дел и обогатев многим богатством неправедным, своим мздоимством, и покупили многия вотчины и домы свои строили многие, палаты каменныя такия, что неудобь-сказуемыя, блаженныя памяти при прежних Государях и у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких домах жити». Жалобы населения на злоупотребления администрации раздавались до самого конца царствования Михаила Федоровича. 12 июля 1645 года Михаил Федорович скончался. К концу царствования Михаила Федоровича в обществе накопилось раздражение против правящего класса. О нем дают яркое представление те сказки, которые были поданы представителями разных классов общества на Земском соборе 1642 года. О силе общественного раздражения наглядно свидетельствуют и те события, которые произошли в начале царствования нового государя. Юный (он вступил на престол 16 лет) и тихий царь Алексей Михайлович находился всецело в руках своего воспитателя Бориса Ивановича Морозова. Чтобы упрочить свое положение, Морозов женил царя на Марии Ильиничне Милославской, а сам женился на ее сестре, так что царь и его воспитатель сделались свояками. Илья Данилович Милославский, по свидетельству Олеария, который был в Москве в царствование Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, сделавшись царским тестем, вошел в большую силу и стал покровительствовать в назначении на важнейшие государственные должности своим бедным родственникам и слугам, которые не прочь были поживиться за счет государевой казны. В этом отношении особенно отличался Леонтий Степанович Плещеев, бывший главным судьей на Земском дворе, то есть в Земском приказе, нечто вроде обер-полицмейстера города Москвы. Он, по словам Олеария, «безмерно драл и скоблил кожу с правого и виноватого... высасывал мозг из костей и отпускал приходивших к нему нищими». В числе таких безбожных чиновников был и Петр Тихонович Тарахантиотов, управлявший Пушкарским приказом. Тарахантиотов грабил всех, с кем сталкивал его случай.

Долготерпение общества, наконец, истощилось, и летом 1648 года разразился в Москве мятеж, повторившийся и в других городах. «Бысть мятеж, — говорит летописец, — возсташа чернь на бояр и слуг мзды и бысть междоусобица велика». Восстала не только чернь, но и служилые люди. Мятеж был направлен против Морозова, Плещеева и Тарахантиотова. Но, конечно, эти лица были только теми каплями, которые переполнили народное терпение — их деятельность была только искрой, которая зажгла готовый горючий материал. В мятеже принимали участие все классы общества: и служилые люди, и высшие торговые классы московские, недовольные привилегиями, предоставленными иноземцам, и московская чернь, недовольная налогом на соль, так как все они потерпели от насилий администрации. Против кого направлено было движение — это ясно из следующих фактов. Когда наемные немецкие отряды с распущенными знаменами и барабанным боем шли на защиту дворца, москвичи давали им дорогу и говорили, что «немцы люди честные и к ним у них недружбы нет». Движение было направлено против правящего класса. Народ говорил, что на царя он не жалуется, а «жалуется на людей, которые его именем воруют». Заявления общества на соборе 1642 года и бурно повторенные во время мятежа 1648 года и определили внутреннюю деятельность правительства царя Алексея в первые пять лет его правления, последовавшие за мятежом 1648 года, до самого начала затяжной Польской войны, то есть до 1654 года включительно.

Одной из главных причин народного раздражения была «московская волокита» и злоупотребления приказных людей, чиновников центрального и областного управления. Эта причина коренилась не только в злой воле, не в одной деморализации московской администрации, а преимущественно в несовершенстве самого московского законодательства. В XVI веке руководством для правительственной деятельности был Судебник и частные указы, изданные царем и думой по отдельным случаям. Эти указы записывались приказами, до которых они касались, в их указные книги, и служили для приказов руководством в их деятельности наравне с Судебником. Таких указов к половине XVII столетия накопилось довольно много, причем они сплошь и рядом нисколько не были согласованы между собой. Другим недостатком московского законодательства было отсутствие по многим вопросам внутреннего управления каких бы то ни было законодательных установлений. Все это сильно затрудняло и тяжущихся, и судей и, с другой стороны, открывало широкую дорогу для злоупотреблений. У дьяков и подьячих создалась вредная монополия знания законов, и они пользовались ею, снабжая справками и указаниями, иногда такими, которые им самим были выгодны, но которые не были согласны со справедливостью. Необходимость усовершенствования законодательства, необходимость сделать законы для всех очевидными и доступными, чтобы каждый мог сам защищать свое право на суде, чувствовалась на каждом шагу и правительством, и обществом. Во время мятежа 1648 года и были предложены определенные требования в этом смысле.

Мятеж произошел в июне, а в июле Алексей Михайлович по совету с патриархом московским Иосифом и с боярами, по челобитию всех чинов Московского государства решил «на всякия расправные дела написать Судебник и Уложенную книгу, чтобы впредь по той Уложенной книге всякия дела делать и вершить без всякаго переводу и безволокитно». Ясное дело, если сопоставить хронологически эти два факта, что намерение составить новый законодательный сборник родилось под давлением событий 1648 года. Это предположение подтверждается и свидетельством патриарха Никона о Земском соборе 1648-1649 годов: «И то всем ведомо, — говорил Никон, — что сбор был не по воле, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради». Значит, мятеж не прошел бесследно для правительственной политики, и заставил его взяться за составление нового кодекса. И русское общество приняло активное участие в составлении этого кодекса.

У нас в исторической литературе долго господствовал взгляд, что русское государство строилось исключительно силами правительства, что общество представляло собор как бы мягкий воск, из которого правительство лепило все, что ему угодно. Такую точку зрения можно найти, например, у Чичерина. По мнению Чичерина, собор только слушал уложение, а сам не принимал участие в его составлении, созван был только для осведомления, только для того, чтобы заслушать предлагаемые правительством мероприятия, так как иного способа осведомления населения, за отсутствием газет и журналов, тогда не было. Но после того, как детально изучены были факты и новые источники, оказалось, что дело обстояло не так. На самом деле общество принимало деятельное участие в составлении нового кодекса законов.

Первоначальный проект Уложения был составлен комиссией, в которую вошли князь Н.И. Одоевский, князь С.В. Прозоровский, окольничий князь Ф.Ф. Волконский и два дьяка: Леонтьев и Ф. Грибоедов. Комиссия должна была воспользоваться при составлении нового кодекса следующими материалами: выписать те статьи, «которыя написаны в правилах святых Апостол и св. отец, и в градских законех греческих царей», то есть комиссия должна была прежде всего обратиться к Кормчей книге и заимствовать оттуда те статьи, «которыя к государственным и земским делам пристойны», и затем она должна была «собрать указы прежних государей и боярские приговоры на всякия государственныя и на земския дела, и те государские указы и боярские приговоры с судебниками справити», наконец, комиссия должна была написать вновь те статьи, на которые «в прошлых годех прежних государей в Судебниках указу не положено». Все это комиссия должна была написать в доклад царю и Боярской думе. Но из всего этого должен был получиться только начальный проект, который нужно было исправить, дополнить и подписать «по общему совету», то есть по указанию Земского собора. Поэтому «для того своего государева и земскаго великаго царственного дела указал государь... выбрати из стольников, и из стряпчих, и из дворян московских и из жильцов, из чину по два человека; также всех городов из дворян и из детей боярских взяти из больших городов, опричь Новгорода, по два человека; а из новгородцев с пятины по человеку; а из меньших городов по человеку; а из гостей 3 человека; а из гостинныя и суконныя сотни по 2 человека; а из черных сотен и из слобод, и из городов с посадов по человеку, добрых и смышленых людей, чтобы его государево царственное и земское дело с теми со всеми выборными людьми утвердити, и на мере поставить». Из этой выдержки можно видеть, что земским выборным отводилась видная роль в предстоящем деле, предполагалось активное их участие в разработке начального проекта. Сроком для явки выборных в Москву было назначено 1 сентября 1648 года. Итак, в трудах по составлению нового Уложения принял участие и Земский собор. В чем же конкретно, реально выразилось участие общества в выработке Уложения? Участие это было довольно разнообразное: прежде всего некоторые из выборных были привлечены в комиссию «князя Одоевского со товарищи» и, таким образом, принимали участие даже в разработке начального проекта Уложения. Это были, как видно, особо выдающиеся люди — они обнаружили большое усердие к государеву и земскому, делу и поэтому по окончании работ были награждены: служилые люди получили прибавку в 5 рублей к своему денежному жалованью, а один из них, депутат от Бежецкого Верха Заборовский, обнаруживший особенно много ума и опытности, взят был в Государеву думу, пожалован в думные дьяки.

Участие других выборных в подготовке Уложения носило более пассивный характер: они привезли с собой много челобитных, которые поступили к государю и боярам в думу, а оттуда в комиссию и послужили материалом для составления новых статей.

Наконец, все вообще выборные слушали составленное в комиссии Уложение и скрепили его своими подписями. По-видимому, при окончательном чтении Уложения в него вносились поправки и дополнения. Это ясно уже из того, что чтение Уложения продолжалось слишком долго. Выборные приехали в Москву к 1 сентября 1648 года и слушали Уложение до 29 января 1649 года. Едва ли целых 5 месяцев выборные только «слушали» составленный комиссией проект Уложения. Вероятно, по отдельным статьям были «разговоры», делались поправки и вносились дополнения. Работы закончены были 29 января. В мае того же года Уложение было напечатано в количестве 1200 экземпляров. Это первое издание Уложения быстро разошлось, и в конце 1649 года было выпущено второе издание, также в количестве 1200 экземпляров. Собственно, можно считать, что было только одно издание, потому что второе издание отличалось от первого только тем, что в нем шрифт не разбирался не в тех же местах, что в первом. Сам текст Уложения написан был на длинном свитке (длиной в 426 аршин). Этот свиток хранится теперь в Московском Архиве Министерства Иностранных Дел. Со свитка была составлена тогда рукописная книга, которая тоже была сверена и засвидетельствована подписями, как и свиток, на котором члены собора приложили свои руки, а уже с рукописной книги было сделано и печатное издание.

Новый свод законов резко разошелся в своем содержании с прежними законодательными сборниками. Прежние собрания законов были прежде всего судебньки, практические руководства для суда, «как суд судить окольничьим, боярам и думным людям». Уложение шире захватывает сферу действий правительства, оно является опытом органического законодательства, где нашли выражение не одни только нормы суда. Правда, и в Уложении самая большая (десятая) глава посвящена порядку судопроизводства, но ведь, кроме этой главы, там есть еще 24 главы, трактующие и о верховной власти, и о положении различных классов общества, и об их взаимном отношении, и т.д.

Если всмотреться в содержание статей Уложения, то мы увидим в них не простой механический свод старых законов, а следы теоретической законодательной мысли, которая работала по чужим образцам (литовский Статут, Византийские законы и др.), благодаря этому в нем мы находим много законодательных определений, имеющих не практический, а принципиальный неказуистический характер. Так как в составлении нового кодекса принимали участие военно-служилые и торговые люди, то в Уложении, хотя оно и имело значение общегосударственного свода законов, нашли защиту, главным образом, интересы этих классов русского общества.

ЛЕКЦИЯ ДЕВЯТАЯ

На соборе 1648-1649 годов, который созван был для составления и слушания нового Уложения, участвовали представители военно-служилого класса и торгово-промышленного, почему их интересы, главным образом, и нашли удовлетворение в новом кодексе. Остановимся прежде всего на военно-служилом классе и посмотрим, какие нужды и потребности этого класса удовлетворяло новое Уложение.

Главным интересом военно-служилых людей было обеспечение их землей и рабочими силами. Ведь служилый класс, можно сказать, жил землей, и для него главными потребностями были земля и рабочее население, а между тем землевладельческие интересы много страдали от произвола властей и от необеспеченности землевладения вообще: ведь землевладение было условно, рассматривалось как жалованье за службу, а в раздаче этого жалованья часто бывали злоупотребления, и служилые люди не могли поэтому чувствовать себя обеспеченными в отношении владения землей. В новом Уложении были приняты следующие меры в этом направлении: прежде всего, чтобы обуздать произвол властей, в Уложении были сгруппированы все законы, которые гарантировали и регулировали вотчинное и поместное землевладение. Прежде эти законы входили в состав Судебника и Указных книг Поместного приказа, издавались по разным отдельным случаям и никогда между собой в согласии не были, и конечно, при таких условиях служилым людям было очень трудно отстаивать свои права. Затем созданы были новые статьи и подтверждены старые, которые имели целью упорядочить и обеспечить служилому человеку его землевладение. Было постановлено, что старые и увечные люди не должны лишаться поместий, а могут нести более легкую службу — сторожевую, гарнизонную, то есть им было разрешено не ездить в походы, а служить в городе или «с города», как тогда говорили. Затем подтверждено было, что жены и дочери служилых людей не остаются без всяких средств, а обеспечиваются землей: вдовы до нового замужества или до смерти, а дочери до замужества. Размеры «прожитка» вдовам и дочерям были разнообразные: если служилый человек умирал дома естественной смертью, то размер прожитка жене равнялся 10 процентам его имения, а дочери 5 процентам; если он умирал, хотя бы также естественной смертью, но не дома, а на войне, то размер прожитка увеличивался в 1,5 раза, то есть жена получала уже 15 процентов, а дочь 7,5 процентов; наконец, если служилый человек был убит, то вдова получала 20 процентов прожитка, а дочь — 10 процентов. Эти поместья, которые выдавались вдовам и дочерям служилых людей, так и назывались «прожиточные» поместья. Если у служилого человека оставались сыновья, то поместья его переходили целиком жене и детям, а когда дети (мальчики, разумеется) вырастали, они вступали во владение поместьем. Так как поместья фактически сделались наследственными, то Уложение разрешило менять не только поместья на поместья, но и вотчины на поместья и обратно. Это правило было большим удобством для служилых людей: хозяйственный интерес требовал сосредоточения земель в одном месте, а между тем в руках служилого человека на деле оказывалось множество мелких клочков по 20, 15 четвертин в разных местах. Теперь служилым людям разрешалось консолидировать свои имения, сосредоточить их в одном месте, в одном пункте. Затем, престарелым и бездетным служилым людям разрешено было сдавать свои поместья бездетным родственникам с тем, чтобы они кормили их и отправляли за них службу, а по их смерти наследовали поместье. Всеми этими мерами Уложение гарантировало интересы служилого класса от произвола администрации и обеспечивало служилому человеку владение землей: хотя земля и продолжала считаться собственностью государства, служилый человек все-таки мог быть уверен, что она не уйдет от него, останется навсегда за его родом. Кроме произвола администрации, военно-служилый класс много терпел от роста церковного землевладения. Хотя земель было тогда много, пользоваться ими было нельзя: много было пустующих земель, а чтобы завести хозяйство на нови, требовались большие затраты капитала. Поэтому служилые люди предпочитали брать уже разработанные пашни, тогда как культурной земли было мало. При таких условиях, понятно, чувствовалась земельная теснота, именно, недостаток культурной земли, хотя пустующих земель было много. На культурные же земли распространялись аппетиты не только служилых людей, но и духовенства. Против непомерного роста церковного землевладения принимались разные меры еще в XVI столетии. Так, в 1580 году церквям и монастырям запрещено было принимать земли в заклад и брать земельные вклады на помин души, а в 1584 году духовенству запрещено было вообще увеличивать монастырские и церковные земли каким бы то ни было способом. Но духовные лица, пользуясь дружбой с царем, добивались разных льгот в этом отношении, монастыри часто жаловались на недостаток и скудость и просили разрешения принимать имения на помин души, и государь почти всегда в таких случаях разрешал. Много пожалований монастырям произошло таким образом при царе Михаиле Федоровиче, когда во главе управления стоял для духовенства свой человек — патриарх Филарет. Поэтому и оказалось, что в 1623 году в московском уезде около половины обработанной земли (43-44 процента) числилось за монастырями. На соборе 1648 года была подана жалоба на духовенство, что оно, несмотря на запретительные указы 1580 и 1584 годов, продолжает приобретать земли, и была предложена секуляризация церковных имений. Правительство не пошло так далеко: это была слишком радикальная мера, которая к тому же и не согласовалась с духом общества того времени. Однако правительство все-таки в 42 статье XVII главы Уложения подтвердило запрещения монастырям покупать вотчины и принимать их в заклад или на помин души, а также присваивать вотчины служилых людей, поступающих в монахи. Для общества были неприятны и другие привилегии монастырских и церковных людей: например, жаловаться на них можно было только прямо царю, а царь назначал для следствия особого боярина — следовательно, не было постоянного присутственного места, куда бы можно было обращаться с жалобами. Теперь, по челобитию стольников, стряпчих, детей боярских, гостей и посадских людей, государь велел быть Монастырскому приказу. Эта мера вызвала сильное неудовольствие среди духовенства. Патриарх Никон особенно восставал против Монастырского приказа. Таковы были меры, направленные на утверждение служилого землевладения.

В связи с землевладением служилые люди позаботились и об обеспечении себя крестьянским трудом. Уже при Михаиле Федоровиче были приняты к этому некоторые меры. Тогда установлен был сначала 5-летний срок давности для сыска беглых крестьян, потом был заменен 10-летним для бежавших и установлен 15-летний для вывезенных крестьян, а теперь государь отменил срок давности, предоставив сыскивать беглых крестьян бессрочно. Этим был сделан новый шаг к прикреплению крестьянской массы. Таковы были меры, предпринятые правительством в интересах служилого класса.

Кроме служилых людей на соборе 1648 года присутствовали выборные от посадских обществ, представители гостинных и суконных сотен и черных сотен и слобод, а также и представители провинциальных посадов по 1 и по 2 человека, смотря по городу, — всего на соборе посадских было около 80 человек. Конечно, интересы посадского населения также должны были найти выражение и удовлетворение в Уложении. Интересы их страдали, главным образом, от того, что многие тяглецы выходили из посада, а оставшиеся принуждены были, в силу круговой ответственности, платить подати и за выбылых. Уложение постановило: вернуть в тягло всех вышедших в другие общественные состояния и запретить посадским людям записываться в закладчики и называться чьими-либо крестьянами и людьми, то есть холопами, под страхом торговой казни, то есть публичного наказания кнутом и ссылки в Сибирь. Кроме этого, Уложение признало за правило, что посадские вдовы и дочери, выходя замуж с недвижимым имуществом за вольных людей, сообщают своим мужьям посадское состояние, так что они становились посадскими тяглыми людьми, если не желали продать свое посадское имущество кому-либо другому, на которого тогда переносилось и тягло. Все эти меры способствовали обособлению посадского населения и вместе с тем прикрепляли посадских людей к тяглу. Эта прикрепительная тенденция шла не только сверху, но и снизу, то есть прикрепления желало не только правительство, но и само посадское население. Интересы посадского населения сильно страдали и от того, что с ними конкурировали в торговле и промыслах владельческие крестьяне, проживавшие в посаде, но не записанные вместе с посадскими в тягло. Чтобы иметь возможность платить тягостные подати, посадские люди должны были назначать товарам более высокие цены, нежели нетяглые люди, жившие и торговавшие в посаде. Эти люди назывались дворниками или подворниками и были, по большей части, крепостными крестьянами служилых людей. Служилые люди имели, обыкновенно, в городе свои дома, куда они укрывались при нашествиях татар и куда свозили имущество, жен и детей; там же они и останавливались во время своих приездов в город. В отсутствие владельцев во дворе оставались дворники, они-то в свободное время и занимались торговлей и промыслами в посаде, конкурируя с членами тяглой посадской общины, но сами не платя посадского тягла. На этих дворах нередко жили и занимались торговлей люди, которые только числились дворниками, а на самом деле всего лишь снимали помещение во дворе. Конкурировали с посадскими и жители монастырских и архиерейских слобод, то есть люди, жившие на обширных усадебных землях монастырей и церквей. Такие слободы были не только в городе, но часто и поблизости от города, а между тем люди, жившие в этих слободах, монастырские служки и крестьяне, занимались торговлей и промыслами в городе, конкурировали с членами посадской общины, а сами не входили в ее состав и не связывали себя с ней круговой порукой в уплате податей. Все это возбуждало в среде посадского населения большое недовольство, которое и выразилось в челобитной посадских людей на соборе 1648-1649 годов. «На Москве и около Москвы, — говорилось в челобитной, — по городам и на посадах дворы, и около посадов заведены слободы патриарши и митрополичи, и владычни, и монастырския и боярския, и княженецкия, и стольников и думных, и ближних людей, а в тех де дворех и в слободах живут многие торговые и ремесленные люди и дворники, торговые крестьяне, и всякие промыслами и торгами большими на Москве и в городех торгуют и промышляют, и многими лавками и онбары, и соляными варницами посадскими владеют, и во всяких промыслех их такие заступные и торговые люди затеснили и изобидели многими обидами; а с промыслов де они с своих и с вотчин государевых податей не платят и служб с ними не платят, живут всегда во льготе и на Москве де, и в городех от них, заступных людей, в торгех и в их многих обидах чинится и междоусобия и ссоры болыпия». Посадское население и просило, чтобы правительство не позволяло жить в посаде никому, кто не несет посадского тягла. Правительство вняло голосу посадских людей и постановило: взять в казну все владельческие вотчины и обложить посадским тяглом промыслы и торги в посаде.

Такое удовлетворение нашли в Уложении интересы военно-служилого класса и посадских людей. Соборное Уложение 1649 года является поэтому не только памятником правительственной деятельности царя Алексея Михайловича, но и памятником общественного движения 40-х годов XVII столетия, выразителем стремлений военно-служилого и промышленного классов русского общества. Если мы обратим внимание на эти стремления, то увидим, что они вовсе не шли в сторону от господствовавшего направления жизни: вся предшествующая история вела к сословной дифференциации на почве экономических интересов и государственного тягла.

Издание Уложения было самым крупным фактом правительственной деятельности Алексея Михайловича, в дальнейшем эта деятельность также стояла в связи с общественным движением 40-х годов XVII века.

Это обстоятельство является очень важным. Как известно, в исторической литературе существовало мнение, что общество XVII века было рыхлое, мягкое, пассивное, что оно само не участвовало в государственном строении, а лишь пассивно воспринимало то, что проводилось правительством. Но при более внимательном исследовании факты показали другое. Для нас теперь ясно, что общество XVII века принимало активное участие во внутренних делах государства, оказывало заметное влияние на направление политики правительства, что само Уложение явилось в результате совокупной работы над выработкой его содержания всех общественных групп, представленных на соборе 1648-1649 годов.

Интересы торгово-промышленного класса в России страдали не только от внутренней конкуренции людей, живших в посаде и занимавшихся торговлей и промыслами наряду с посадскими, но не плативших вместе с ними казенного тягла, — но и от внешней конкуренции иноземных купцов, которые получили уже в царствование Михаила Федоровича очень существенные привилегии: англичанам и голландцам позволялось приезжать внутрь Московского государства, привозить свои товары и продавать их здесь оптом; но опт — понятие растяжимое; ведь, пожалуй, и дюжину можно назвать оптом, так что фактически английские и голландские купцы имели возможность торговать и в розницу. Кроме того, эти иноземцы скупали разное местное сырье и отправляли его на дощаниках и стругах в Архангельский порт.

Эта конкуренция со стороны иноземцев была особенно тяжела для русских купцов и гостей, почему с их стороны, как в царствование Михаила Федоровича, так и в царствование Алексея Михайловича, неоднократно подавались правительству жалобы на то, что «затеснили их в торговле англичане и голландцы и кизильбашцы (персы)». Сам бунт 1648 года в Москве был вызван отчасти раздражением против привилегий, предоставленных иностранным купцам. В ответ на жалобы русских торгово-промышленных людей правительство Алексея Михайловича в 1649 году запретило англичанам торговать во внутренних областях государства и предоставило заключать торговые сделки с русскими людьми только у Архангельского порта. Однако для такого ограничения нужно было найти какой-нибудь более значительный повод, помимо жалоб московских купцов, и такой повод был найден, именно: отнятие у англичан торговых привилегий мотивировалось тем, что они пожалованы были «ради дружбы Московского Государя с королем Карлусом, а теперь англичане всею землею учинили великое зло: короля своего Карлуса убили до смерти».

Кроме иноземной конкуренции торговых людей очень угнетали проездные пошлины, взыскиваемые при перевозе товаров из одной местности в другую. Хотя политические перегородки, отделявшие отдельные княжества в удельной Руси, и были уничтожены, экономические перегородки и стеснения остались. На всем пространстве государства были рассеяны внутренние таможни. Вся Русь была ими перегорожена и переделена. В этих-то таможенных пунктах и приходилось платить проездные пошлины. Воеводы и приказные люди, пользуясь этим, допускали злоупотребления. И вот правительство в 1653-1654 годах для облегчения счетов, взамен различных пошлин, постановило брать с торговых людей только одну пошлину — 10 денег с рубля, то есть 5% стоимости товара (1 рубль = 200 денег).

Правительство царя Алексея Михайловича позаботилось и об удовлетворении нужд крестьянской массы. Крестьяне хотя и не участвовали в Земских соборах конца царствования Михаила Федоровича и начала царствования Алексея Михайловича, но зато постоянно посылали жалобы правительству на неудовлетворительный порядок взимания податей, при котором они распределялись слишком неравномерно в среде крестьянского населения. С половины XVI века подати собирались с земельных участков, или вытей, под круговой порукой крестьян, которые составляли тяглую общину. Тяглые участки, или выти, обрабатывались неодинаковым количеством крестьян: некоторые крестьянские дворы очень разрастались и потому могли полностью использовать свой участок и даже могли взять в аренду часть чужой земли; к иным тяглецам на их участки приходили вольные крестьяне, которые по договору с ними обрабатывали их землю, но сами податей не платили, такие тяглые семьи с помощью своих захребетников, подсуседков, конечно, легко могли справляться со своими повинностями; но наряду с такими тяглыми семьями были тяглецы и маломочные, которые не могли обрабатывать весь тяглый участок, это были или люди малосемейные, у которых не было достаточного числа работников, или бедные, а между тем подати они обязаны были платить со всей выти, которая была записана за ними в книгах. Следствием такого положения явилась крайняя неравномерность податного бремени. Кроме того, многие совершенно ускользали от податного обложения благодаря тому, что не брали непосредственно на себя земельных участков, а сидели «за хребтом» тяглецов (захребетники и подсуседки). Наконец, в силу круговой поруки, тяглым крестьянским общинам приходилось платить и за «выбылых» членов. И вот по настоятельным просьбам крестьянского населения правительство Алексея Михайловича приступило к новой переписи, причем в книги заносились не только земли или выти, но и количество дворов на них, почему и сами книги, в отличие от прежних «Писцовых» книг, получили название «Переписных». В два года задача составления подворной переписи была окончена. В книги внесены были все прежние тяглые крестьяне а также захребетники и подсуседки; теперь уже никто не мог ускользнуть от податного бремени. Предполагалось взять новый принцип для обложения, — не по земле, а по дворам. Одна и та же выть, если на ней было, например, 3 двора, должна была платить больше, нежели в том случае, если бы на ней был только один двор. Но ожидания тяглого населения не оправдались: правительство стало собирать по дворам только новые подати — «запросные деньги» на военные нужды, а из старых податей только «полоняничные» деньги, сбор которых был установлен в XVI веке для выкупа пленных. Все остальные налоги продолжали собирать по-прежнему с вытей и с сох. Окончательный переход к подворной подати произошел уже в царствование Федора Алексеевича.

Лишь только правительство Алексея Михайловича вышло из внутренних затруднений, лишь только покончило с последствиями прошлого, перед ним стали новые задачи. Прежде всего предстояла продолжительная и упорная борьба за Малороссию с Польшей, борьба, которая втянула Россию в борьбу со Швецией и Турцией. В связи с войной выдвинулись новые вопросы государственного хозяйства и военного устройства и, наконец, в связи с общим направлением жизни в XVII веке выдвинулся вопрос о церковных исправлениях, осложнившийся культурной борьбой вообще между традициями старины и новыми культурными влияниями.

Итак, остановимся прежде всего на внешней борьбе и рассмотрим ее внешние и внутренние последствия.

Борьба с Польшей, можно сказать, была навязана Московскому государству событиями. В начале царствования Алексей Михайлович был настроен по отношению к Польше крайне миролюбиво, так что делал даже попытки заключить с Польшей союз против крымцев, отнимавших южные области Московского и польско-литовского государств. Борьба с крымскими татарами и стоящими сзади них турками естественно сближала Московское государство с Польшей и вела их к союзу. Но в 1648 году в пределах Польши разразилось восстание малороссийских казаков и холопов под предводительством Богдана Хмельницкого за вольность и православную веру против польских панов, притеснявших народ. Богдан Хмельницкий с самого начала восстания не раз обращался с просьбой о помощи и заступничестве к Алексею Михайловичу, но московское правительство сначала очень сдержанно относилось к этим просьбам гетмана и ограничилось только дипломатическим предстательством за казаков. Но дипломатическое предстательство — вообще вещь опасная, оно произвело дурное впечатление на польское правительство: поляки усмотрели в нем намерение Москвы воспользоваться внутренним замешательством в польском государстве в своих целях. Отношения стали обостренными, а польская публицистика еще подлила масла в огонь. В Москве стали жаловаться, что в некоторых польских книгах печатаются «злые бесчестия и укоризны и хулы, чего не токмо Великим Государям Христианским помазанникам Божиим, и простому человеку слышати и терпети невозможно и помыслити страшно». Кроме этого, в Москве узнали, что польское правительство пропустило в Швецию гонца крымского хана, который хотел предложить Швеции союз против Москвы. В 1651 году московское правительство созвало Земский собор для решения вопроса о том, что делать при таких обстоятельствах. Из отрывочных данных, сохранившихся от этого собора, мы узнаем, что Земский собор не выразил особенной готовности к войне. Члены Земского собора 1651 года предложили возобновить заступничество «за гетмана Запорожского и за черкас», т.е. за малороссийских казаков; если же Польша откажется дать удовлетворение, решено было объявить ей войну. Поляки вообще часто подпадали под влияние своего чувства, и в данном случае не хотели мириться с таким вмешательством со стороны России. Однако войны все-таки на этот раз не последовало. Русские только после того вступили в борьбу с Польшей, когда Богдан Хмельницкий после мира под Белой Церковью в 1652 году обратился к Алексею Михайловичу с просьбой принять его и все войско запорожское под высокую государеву руку, заявив, что иначе он принужден будет отдаться в подданство турецкому султану. Затруднительное положение Хмельницкого осложнялось еще тем обстоятельством, что по условиям Белоцерковского трактата количество реестровых казаков сократилось в 2 раза сравнительно с количеством по условиям Зборовского трактата, то есть с 40 тысяч уменьшилось до 20 тысяч человек; между тем в борьбе участвовали не 40 и не 20 тысяч казаков, а огромное количество; может быть, сотни тысяч. Что же должно было делать с холопами и казаками, которые не были внесены в реестр? Они должны были, очевидно, возвратиться снова под ярмо помещиков, освобождения от которого искали. Это было невыполнимое требование для Хмельницкого; вот почему он, хотя и соглашался на сокращение числа реестровых казаков, но уже заранее знал, что не исполнит этого условия. Так как он потерпел поражение под Берестечком, то знал, что не в силах будет вести борьбу одними собственными силами и просил принять его с войском под высокую государеву руку. Получив такое предложение, Алексей Михайлович вновь созвал в октябре 1653 года Земский собор. Допустить Хмельницкого и казаков до подданства турецкому султану было немыслимо для Москвы ни в политическом, ни в религиозном отношении. Члены Земского собора заявили, что необходимо принять «гетмана Богдана Хмельницкого и все войско Запорожское ради спасения православной веры с городами и с землями». К такому же решению пришло еще до собора и московское правительство, которому теперь открылась перспектива отнять у Польши земли, захваченные в Смутное время. Служилые люди заявили на Земском соборе, что они «за их Государскую честь учнут с Литовским Королем биться, не щадя голов своих», а торговые люди изъявили готовность взять на себя финансовые тягости войны. Так началась продолжительная борьба Московского государства с Польшей, осложнившаяся борьбой со Швецией, война, стоившая много крови, денег и вызвавшая сильное материальное истощение страны. На первых порах война пошла очень удачно для русских; они заняли Смоленск, Могилев, Витебск, Полоцк, всю Белоруссию и даже всю Малороссию с городами: Вильно, Гродно и Ковно. Казалось, что наступил момент полного и окончательного объединения Руси. Все западнорусские земли соединились теперь под властью Москвы; а московский государь стал называться уже «царем Божией милостью» и «всея Великия Малыя и Белыя Руси Самодержцем». Но судьба на целых 150 лет задержала окончательное объединение Руси. Дело в том, что на территории Польского государства русские люди встретили шведов, которые воспользовались затруднениями поляков и заняли большую часть польской территории. Поляки, увидев двух врагов, постарались перессорить их между собой и таким образом отделаться от обоих. Литовский гетман Радзивилл сделал очень ловкий шахматный ход: он поддался.нарочно шведскому королю и стал величаться «великим гетманом шведского короля и Великого княжества Литовского», утверждая этим права шведского короля на Литву. Шведы захотели реализовать эти права и начали занимать один город за другим. Царь, встревоженный таким оборотом дела, вступил в мирные переговоры с Польшей, чтобы сосредоточить свои силы в борьбе с другим противником. Летом 1656 года царь приказал войскам вступить в Ливонию, которая принадлежала Швеции. Он не опасался больше поляков, разбитых и казаками, и шведами, и московитянами, и решил воспользоваться удобным случаем, чтобы помериться своими силами со шведами и пробиться к открытому морю. Вы видите, таким образом, что первоначальная задача московского правительства сильно изменилась, усложнилась и затруднилась. Московское государство, как говорится, погналось за двумя зайцами: оно решило приобрести и Малороссию, и Балтийское побережье. Но оказалось, что силы Московского государства были недостаточны для борьбы со шведами, вообще для дальнейших успехов предприятия. Швеция ведь была тогда первым военным государством. Русские взяли шведские крепости Динабург, Кокенгаузен, заняли Дерпт, но должны были оставить осаду Риги и вернуться к прежним задачам. В это время в Малороссии обнаружилось сильное недовольство Москвой за то, что московское правительство прекратило войну с Польшей. По смерти Хмельницкого это недовольство выразилось в том, что Малороссия отказалась от московского подданства и перешла в подданство Польши, чему много содействовал преемник Богдана Хмельницкого гетман Иван Выговский. При таких условиях московскому правительству ничего не оставалось, как заключить мир со шведами, чтобы сосредоточить свои силы на борьбе за приобретение Малороссии. 21 июня 1661 года между Дерптом и Ревелем, близ Кардиса, был подписан мирный договор. По этому договору русские уступали свои завоевания в Ливонии и обязались доставить шведам 10 тысяч бочек ржи и 5 тысяч бочек жита. Заветная цель — достичь моря — не была осуществлена. Шведская экспедиция только затруднила задачу объединения Руси. Когда московское правительство, бросив войну со шведами, снова приступило к выполнению этой задачи, ему уже пришлось считаться с новыми условиями, которые сильно затруднили благоприятный исход дела. При Богдане Хмельницком казачество чрезвычайно единодушно «поволило» под власть московского царя, а теперь оно раскололось: Левобережная Украина, связанная географически с Москвой, желала присоединения к Москве, а правобережная склонялась некоторое время к Польше, а затем с гетманом Дорошенко во главе перешла в подданство турецкому султану. Кроме политических причин — недовольства Москвой за то, что она не охраняла Малороссию от поляков, — казаки были недовольны также и тем, что они под властью московского царя не получили тех вольностей, к которым стремились и которые были гарантированы им в прежних договорах с Москвой. Московскому государству приходилось теперь вступать в борьбу с новым врагом, перед которым все трепетали в Европе — с турками, и приходилось вступать в борьбу в такое время, когда оно было утомлено и истощено войнами с Польшей и Швецией. Это побудило московское правительство искать мира с поляками, тем более, что и сами поляки не прочь были помириться вследствие надвигавшейся турецкой грозы. В селе Андрусове (недалеко от Смоленска) начались мирные переговоры России с Польшей, которые закончились перемирием на тринадцать с половиной лет (1667 год). Царь должен был уступить Польше все свои завоевания в Ливонии, Литве и Белоруссии, но удержал за собою Смоленск и Северскую землю как древние московские владения, отпавшие от Москвы в Смутное время. Правобережная Украина отходила к Польше, за исключением Киева, который был уступлен поляками на 2 года, но остался за Москвой навсегда. Поветы Стародубский и Черниговский и левобережная Украина отошли к Московскому государству. Казакам строго было запрещено выходить на Черное море и нарушать мир с турками. Опасность турецкого нашествия на время помирила врагов. Впрочем, борьба за Малороссию не кончилась. Война с поляками продолжалась до 1680 года, когда заключено было перемирие. Эта борьба не внесла ничего нового в территориальное расширение Московского государства. Вы видите, что намеченная первоначально цель была оставлена только временно, так как московское правительство отклонилось от нее в сторону.

ЛЕКЦИЯ ДЕСЯТАЯ

В прошлой лекции я говорил о той напряженной и продолжительной войне с Польшей, которая была навязана Московскому государству в царствование Алексея Михайловича, несмотря на то, что Алексей Михайлович этой войны вести не желал. Мы видели уже внешние результаты этой борьбы. Намеченная Московским государством цель была достигнута лишь отчасти: Малороссия была присоединена к России только в восточной своей части. Мы знаем ведь, что только левобережная Украина отошла к Москве, а правобережная по-прежнему оставалась под властью Польши. Такой половинчатый результат этой напряженной борьбы в значительной степени объясняется тем, что московское правительство в преследовании намеченной цели отклонилось от нее в сторону: одновременно с присоединением Западной Руси Москва хотела вступить твердой ногой на Балтийском побережье, почему и пришлось иметь дело не только с Польшей, но и со Швецией. Конечно, при неудачах имело значение и стечение неблагоприятных обстоятельств, но главное, что мешало успеху войны, был все-таки недостаток денежных ресурсов. Война велась с крайним истощением платежных сил населения. За время от 1654 года, когда война начиналась, до 1680 года, когда она заканчивалась, правительство восемь раз обращалось к экстренному обложению населения: 2 раза собиралась «пятая деньга», 5 раз — «десятая» и 1 раз — «пятнадцатая». Эти сборы были чрезвычайно тяжелы для населения, так как взимались не с чистой прибыли, а с валового дохода; они поглощали периодически народный капитал и таким образом подрывали народное благосостояние. Не будучи в состоянии обходиться при помощи постоянных податей и экстренных сборов, «запросных денег», на военные нужды, московское правительство XVII века вынуждено было прибегнуть к кредитной операции, к внутреннему займу у населения. Этот внутренний заем правительство оказалось не в состоянии погасить, и опять произошла, таким образом, растрата народного капитала. Уже на второй год войны почувствовался недостаток в деньгах, и правительство было вынуждено прибегнуть к следующей операции. Дело в том, что в Московском государстве, кроме туземных «денег» и «копеек», находились в обращении и иностранные монеты. Местные «деньги» представляли собой нечто среднее между теперешним серебряным гривенником и пятаком, только были не круглой, а продолговатой, овальной формы. «Копейки» были в два раза больше, то есть представляли среднее между гривенником и двугривенным, были вроде нынешнего пятиалтынного. Кроме этих туземных денег, как уже было сказано, в Московском государстве были в обращении и иностранные монеты, главным образом, немецкие талеры, назывались по городу, где они чеканились; у нас их называли просто «ефимки». Курс этих ефимков был от 42 до 50 копеек, то есть ефимки принимались в казну по 42-50 копеек; казна собирала эти ефимки и потом перечеканивала их в московскую монету, причем из ефимка старались сделать не 40 и не 50 копеек, а 64 копейки, получая выгоду в 15-20 копеек. Эта операция была очень выгодна. Теперь московское правительство перестало перечеканивать ефимки, а просто стало штемпелевать их и выпускать с принудительным курсом в 100 копеек. Таким образом казна стала наживать уже 50 копеек. Эта мера оказалась неудачной — она привела к подделке клейменых ефимков. Нашлись спекулянты, которые начали подделывать штемпелеванные ефимки и сбывать их большими массами. Вскоре это было замечено, и клейменые ефимки перестали приниматься в торговых сделках. Боярин Ф.М. Ртищев предложил тогда правительству выпустить медную монету одинаковой величины с серебряной и по одной цене с серебряной. Около 3 лет все шло благополучно. Казна принимала казенные сборы и расплачивалась медными деньгами вместо серебряных. Но затем курс медных денег стал стремительно падать: в 1662 году за 100 серебряных рублей давали 300 медных, в конце того же года за 100 серебряных давали 900 медных, а в 1663 году за 100 серебряных не брали и 1500 медных. Другими словами, медные деньги приблизились к своей рыночной цене по весу. Медь в слитках ценилась в 15 раз дешевле серебра, так же стали цениться и медные деньги, сравнительно с серебряными. Чем же объяснить это быстрое падение курса медных денег? Вина в данном случае лежит на самой казне: обрадовавшись возможности легко добывать деньги, бросили в обращение 20 миллионов, тогда как вообще в обращении было не больше 5 миллионов рублей. Неумеренный выпуск казной медных денег был увеличен еще выпусками частных лиц. Начальник монетного двора, тесть царя, боярин И. Милославский, скупал медь, переливал ее в деньги и начеканил таким образом до 100 тысяч рублей. Примеру начальника последовали и подчиненные — «монетных дел мастера». Московские люди пустили тогда в ход старые котлы, ендовы, ковши, чтобы наделать побольше денег. Чеканка монеты была очень незамысловата, а потому явились подделыватели из среды частных лиц: деньги стали чеканить все московские «медных дел мастера». Фальшивомонетчиков наказывали тогда самым бесчеловечным образом — заливали горло расплавленным свинцом, но и эта перспектива не устрашала: слишком велико было искушение. Мейерберг, иностранный путешественник, который был в России в 1661 году, говорит, что во время его пребывания в Москве за подделку монеты сидело в тюрьмах около 400 человек, а по словам Котошихина, всего за те деньги были «казнены в те годы смертною казнью больше 7000 человек». Когда медными деньгами были набиты все карманы, естественно должно было сложиться представление, что это — не ценные деньги, что это — простая медь, а отсюда появилось недоверие к медным деньгам. Это недоверие прежде всего выразилось в новоприсоедиыенной Малороссии, где московские войска были в это время на постое и не могли там ничего купить на медные деньги, которые население отказывалось принимать. В конце концов то же самое должно было произойти и в Москве. С падением ценности медных денег появилось страшное вздорожание товаров, так что многие умирали с голоду. Карманы были набиты медными деньгами, а товары ценились на серебряные. В результате начались народные волнения, а в Москве летом 1662 года разразился настоящий бунт против Милославского, Ртищева и других бояр. Народ толпой повалил в Коломенское, где в то время находился царь, искать на них суда и управы. Бояре и дети боярские, которые находились при царе, разогнали толпу, но восстание все-таки не было безрезультатным. В 1663 году московское правительство вернулось к прежней финансовой системе: оно стало выдавать войску жалованье серебром и запретило частным лицам производить расчеты на медные деньги, всем было предоставлено право обменивать эти медные деньги в казне на серебряные, получая за медный рубль 10 серебряных денег. Так неудачно окончилась финансовая операция московского правительства. Эта операция совершенно соответствует финансовой операции Джона Лоу во Франции, и результаты в том и в другом случае были одни и те же. Как французская казна расплатилась тогда со своими долгами, так и наше правительство вышло временно из денежных затруднений, но тоже за счет народа. Эта операция была, в сущности, замаскированным отобранием части народного капитала, экспроприацией частного имущества в пользу казны.

После того как были использованы все средства для пополнения казны — и чрезвычайные налоги, и кредитные операции, московское правительство пришло к мысли о реформе самой системы обложения тяглого населения. До сих пор прямые налоги в Московском государстве («данные деньги», «оброчные», «ямские» и «стрелецкие») взимались на основании сошного письма, по писцовым книгам, то есть с земли. Только одни «полоняничные деньги» и чрезвычайные налоги, «запросные деньги» на военные нужды взыскивались подворно на основании Переписных книг, составленных в 1646 году. Я указывал вам на то, что уже в начале царствования Алексея Михайловича московское правительство пришло к убеждению, что подворное обложение больше соответствует платежным силам населения, и поэтому оно сделало шаг к переходу от старой системы поземельного обложения к новой системе подворного обложения: «полоняничные деньги» стали собираться со дворов. Затем со дворов начали собирать и «запросные деньги», то есть экстренные поборы на военные нужды (пятая, десятая, пятнадцатая деньга).

Надо иметь в виду, что земля сама по себе, необработанная, не могла приносить дохода, и взимание налогов с земельных участков или вытей было, в сущности, несправедливо. Бывало, что крестьянин, державший выть, не только сполна обрабатывал свой земельный участок, но и брал кроме того часть земли в аренду у соседа. Такие многосемейные крестьянские дворы были и более богатые, а между тем они глатили только за выть. Было и другое положение вещей, когда крестьянин, хотя и должен был платить за выть, не обрабатывал ее полностью, потому что у него некому было работать, положим, когда не было взрослых сыновей и приходилось обрабатывать самому земельный участок. При таких условиях взимание податей с земли было явно несправедливо, почему московское правительство и пришло к мысли брать подать не с земли, а с рабочих сил, группировавшихся во дворе, то есть со двора. Уже в царствование Федора Алексеевича, вскоре после смерти Алексея Михайловича, решено было все прямые налоги собирать со дворов.

В 1678-1679 годах была произведена новая подворная перепись. Всех тяглых дворов по этой переписи оказалось 888 тысяч, причем здесь разумеются дворы и посадских людей, и черносошных, то есть государственных крестьян, и крестьян церковных, монастырских, архиерейских и дворцовых, а также крестьян вотчинников и помещиков, то есть бояр, думных и ближних людей, дворян и детей боярских. По известиям Котошихина и по указам 1686-1687 годах оказывается, что более половины крестьянских дворов — 507 тысяч (57%) приходилось на долю военнослужилого класса — дворян и детей боярских, что несколько более 10% — 92 тысячи крестьянских дворов приходилось на долю посадских и черных крестьян, то есть принадлежало казне, на долю боярских крестьян приходилось 10% — 88 тысяч, на долю дворцовых 9% — 83 тысячи дворов и на долю церковных, архиерейских и монастырских 13% — 118 тысяч крестьянских дворов. Эти цифры очень интересны, они наглядно характеризуют положение вещей — очевидно, что стремление к уничтожению церковного землевладения имело некоторый результат: прежде духовенству принадлежала третья часть обработанных земель, теперь ему принадлежит только 13%. Из данных переписи видно, что девять десятых крестьянских дворов находились в крепостной зависимости от дворян, от церквей и от правящего класса, и только 10% было свободных или государевых черных крестьян.

Одновременно с введением новой системы обложения московское правительство произвело некоторые упрощения в самой системе налогов. До сих пор посадские люди и крестьяне черные и владельческие платили целый ряд податей: 1) данные деньги (это дань, собиравшаяся со времени первых князей); 2) оброчные деньги (исследователи склоняются к тому мнению, что оброчные деньги взимались взамен наместничьих кормов и установлены в XVI веке); 3) ямские деньги (подать на содержание ям и ямщиков); 4) стрелецкая подать (на содержание стрельцов, собиравшаяся хлебом и деньгами); 5) полоняничные деньги (подать на выкуп пленных).

Из всех податей особенно прогрессировала стрелецкая подать. С 1630 по 1663 год стрелецкая подать увеличилась в 10 раз, потому что количество стрельцов страшно возросло. Теперь, при подворном обложении, произведено было следующее распределение уплаты стрелецких податей: стрелецкая подать была разбита на 10 подворных окладов и распределена по дворам от 2 рублей до 80 копеек; ее должно было платить все посадское население, как более богатое, так и черные крестьяне; ямские и полоняничные деньги, слитые в одну подать, положены были на церковных крестьян по 10 копеек со двора и на крестьян дворцовых и светских владельцев — по 5 копеек со двора. Таким образом, подати были разверстаны. Владельческие крестьяне (дворцовые, церковные и частновладельческие) не платили стрелецкой подати, но на них падали ямские и полоняничные деньги. Но все-таки и владельческие крестьяне привлечены были к оплате содержания военных людей: с них брали стрелецкий хлеб натурой и в следующем размере: 3 1/2 меры со двора церковного крестьянина, 2 1/2 — со двора дворцового крестьянина и 1 1/2 — со двора крестьянина помещичьего или вотчинного. Когда хлеб натурой было везти очень далеко (а отвозить его нужно было в Москву), дозволялось взамен давать деньги.

Финансовая реформа была связана еще с одним нововведением: с зачислением значительной части холопов в тягло. Это был первый шаг по пути слияния крестьян с холопами. Холоп был частной собственностью владельца, он не был казенным человеком и не пользовался охраной закона; га убийство холопа владелец не был ответственен перед уголовным судом, а отвечал лишь перед своим духовником. Холоп не нес никаких повинностей и не платил никаких податей. С течением времени произошла некоторая эволюция в положении холопства: с умножением владений частных лиц очень увеличилось на их землях число холопов, которым уже нечего было делать на дворе у помещика или вотчинника. Тогда владельцы имений, желая использовать целиком имеющуюся в их распоряжении рабочую силу, стали выводить холопов за двор, давая им земельные участки, которые они должны были обрабатывать и нести обычные крестьянские повинности. Эта категория холопов, сведенных с боярского двора в село, посаженных на земельные участки, получила название «задворных людей». Особенно много задворных людей появилось после смуты. Владельцы нарочно переводили многих крестьян в разряд холопов, чтобы потом перевести их в разряд задворных людей и таким образом уклониться от несения государственных повинностей. Увеличение класса задворных людей шло вразрез с интересами казны, а потому правительство и записало их в дворовое число. Таким образом, задворные люди становились казенными людьми, попадали в ведение государства.

Изменяя способ обложения, правительство стремилось обеспечить более полное и исправное поступление податей тем, что устранило от их взимания воевод и местных приказных людей. Стрелецкую подать приказано было собирать земским старостам и целовальникам, а ямскую и полоняничную — владельцам и их приказчикам. Воеводы и приказные люди были устранены также от сбора и косвенных налогов — таможенных и кабацких денег, этот сбор был поручен верным головам с целовальниками. Стремясь сократить расходы на администрацию, правительство уничтожило целый ряд административных должностей: сыщиков, ямских приказчиков, житьих голов и прочих; всюду старались обходиться выборными людьми. Но нужно сказать, что местное самоуправление развивалось только для выполнения казенных поручений и надобностей, а не для выполнения задач местного благоустройства.

Таковы были результаты тяжелой и напряженной внешней борьбы.

Когда приходится иметь дело с фактом такого сильного напряжения платежных сил населения, невольно возникает вопрос: чем оно было вызвано, почему война России с Польшей и Швецией вызвала такие большие расходы?

Ведь в Московском государстве главная масса войска складывалась из дворян и детей боярских, которые должны были содержаться на войне за свой счет. Теперь, в наше время, дело поставлено иначе: теперь войско находится на полном иждивении казны, получает от казны и провиант, и фураж, и вооружение, и боевые припасы. При таких обстоятельствах естественно, что война ложится тяжелым экономическим бременем на все население. При Алексее Михайловиче внутренняя борьба также вызвала крайнее напряжение платежных сил населения, и произошло это потому, что вести ее пришлось по-новому. Старая милиция оказалась недостаточной, войны требовали постоянного, хорошо вооруженного, как конного, так и пешего войска. Поэтому московское правительство уже в царствование Михаила Федоровича, готовясь ко второй Польской войне, сформировало несколько конных и пеших полков иноземного строя — рейтар, солдат и драгун. Эти полки не были распущены по окончании войны и существовали в течение конца царствования Михаила Федоровича и начала царствования Алексея Михайловича. В борьбе за Малороссию правительство решило увеличить количество этих войск. Для пополнения этих полков иногда производились принудительные наборы: по городам рассылались гонцы и вербовали детей, братьев и племянников стрелецких, а также их захребетников, бездетных родственников и зятьев. В 1678 году велено было взять в солдаты всех «скудных дворян», а по указу 1680 года все способные к военной службе дворяне Северского, Тамбовского и Белгородского разрядов, то есть военных округов, были записаны в солдатскую службу. Для пополнения полков иноземного строя было привлечено и крестьянское население: с определенного количества дворов брали в рейтары и солдаты даточных людей. Это уже были настоящие рекрутские наборы. Прежде в ополчение вербовали только «охочих» людей, теперь брали в военную службу и насильно. Таким образом, еще до Петра Великого началась организация новой армии по принципу принудительных рекрутских наборов. Организация нового войска увеличила расходы правительства. Войска находились под командой иностранных офицеров, которым правительство должно было платить большое жалованье, потому что они не только обучали войска, но и водили их в бой, следовательно, рисковали жизнью. Огромное количество денег должно было идти также на содержание ратных людей иноземного строя: им выдавали еду, жалованье и платье, тогда как прежде служилые люди снаряжались сами на свои доходы с поместий и вотчин. Вооружение теперь было гораздо дороже: солдаты были вооружены бердышами, шпагами, рейтары — карабинами, пистолетами, саблями и копьями, — все это выдавалось из казны и приобреталось на казенные средства. Надо сказать, что эти расходы были весьма значительными, несмотря на все старания к их сокращению. Московское правительство скоро стало рейтаров верстать поместьями, и они, таким образом, переводились в войско старого строя; но как бы то ни было, расходы были огромны. В связи с этим произведены были реформы и в области военно-финансового управления. Раз явилась необходимость распределить войска по областям и раз они требовали постоянного обучения и забот о снаряжении, необходимо было создать и органы военного управления. Так и явились разряды. Московское государство было поделено на военные округа, во главе которых стояли воеводы с дьяками и подьячими; начальствующим войсками главного округа были подчинены воеводы других городов. Сначала появились разряды Украинский, Рязанский, затем —Новгородский, Белгородский, Тамбовский, Казанский, а при Федоре предполагалось образовать разряды и внутри государства и присоединить к существующим еще разряды Московский, Владимирский, Смоленский, но при Федоре эта мысль не была осуществлена. Под руководством этих военных штабов формировалось войско иноземного строя в каждом округе. Воеводы со своими помощниками ведали всех служилых людей данной территории и собирали их для обучения. После выучки служилые люди расходились по домам, а при надобности опять собирались в город. В городе жили офицеры, которые периодически производили смотры и обучали солдат, рейтар и драгун. Для содержания войск в распоряжение военных начальников были отданы доходы с городов, принадлежащих к разряду, и все управление сосредоточивалось, в связи с этим, в главном городе военного округа. Такими мерами правительство облегчало казну от значительной части расходов — содержание войск без территориального размещения было бы очень трудно — но при всем том расходы возрастали непомерно. В начале XVII века расходы на армию равнялись 250 тысяч рублей, а при Алексее Михайловиче эти расходы увеличилась в 3 раза и равнялись уже 750 тысяч рублей. Этим и объясняется, почему правительство требовало увеличения податного бремени. Воевать доморощенными полками служилых людей было уже неудобно — они требовали значительного усовершенствования, а усовершенствование стоило больших денег.

Несмотря на все меры, принимавшиеся московским правительством к увеличению постоянных доходов, несмотря на все ухищрения обойтись наличными средствами, денег все-таки не хватало, и правительство царя Алексея Михайловича не могло не сознавать необходимости позаботиться о развитии производительных сил страны, об успехах народного труда. Я обращаю на это особенное внимание, чтобы показать, что уже в XVII веке проложены были пути деятельности Петра Великого в этом направлении.

К таким попыткам надо отнести и дарование привилегий голландскому купцу Андрею Виниусу на устройство железоделательных заводов близ Тулы с обязательством поставлять в казну по удешевленным ценам пушки, ядра и всякое железо. Так возникли тульские железоделательные заводы. Царь Алексей Михайлович в 1670 году дал такую же привилегию гамбургскому купцу Марселису на устройство железоделательных заводов по рекам Шексне, Костроме и Ваге (левый приток Северной Двины). Кроме этого, было основано несколько кожевенных, стеклянных, поташных, писчебумажных и других заводов и мельниц. Для развития производительных сил страны московское правительство обращалось к иноземцам, выписывало техников, «рудознатцев», мастеров пушечного и часового дела, «водяного взвода», то есть специалистов по устройству насосов, каменщиков и поташного дела мастеров. Мастера обязывались «без утайки» обучить русских людей разным ремеслам. Так был предпринят целый ряд попыток завести новые отрасли промышленности.

Наряду с заботами об увеличении производительности народного труда нужно отметить и усилия, направленные к тому, чтобы облегчить внутреннюю и внешнюю торговлю и постепенно организовать ее на новых основаниях. Памятником этих усилий в сфере торговой политики служит Новоторговый устав, изданный в 1667 году.

Большим препятствием для внутренней торговли были многочисленные торговые пошлины, взимавшиеся на разных пунктах при передвижении товаров. Дело в том, что хотя удельные перегородки и были уничтожены, но заставы на прежних границах продолжали существовать: московское правительство оставило их, так как они приносили доход: при передвижении товаров из одной области Московского государства в другую они должны были оплачиваться пошлинами. Существовали пошлины с ценности товара, с возов, с людей, сопровождавших товары и, наконец, с разных моментов перевозки: подушная мыть, свальная, складочная, поворотная, статейная (при перечислении товаров и записи их в таможенные книги), мостовая, гостиная и т.д. Некоторые пошлины, будучи раз установлены, продолжали существовать, хотя бы уже утратили всякий raison d'etre; иные вели свое начало еще от удельной эпохи. В 1653-1654 годах была сделана попытка часть этих многочисленных пошлин заменить одной, но эта реформа не охватила тогда все виды существовавших пошлин. Теперь (в 1667 году) все разнообразные сборы при перевозке товаров были отменены и заменены общей рублевой пошлиной. Это вносило большое облегчение в таможенные расчеты и должно было содействовать скорости передвижения товаров.

Внутренняя торговля парализовалась и злоупотреблениями приказных людей — дьяков и воевод, которые «чинили утеснения и налоги». Чтобы избавить торговых людей от этих налогов и утеснений, в Новоторговом уставе высказывалась мысль об учреждении «Приказа купецких дел» в Москве. Приказ купецких дел должен был оборонять русских купцов в порубежных городах от иноземцев и во всех внутренних городах — от воевод и давать суд и управу по челобитью купцов на приказных людей. В этом проекте Новоторгового устава об учреждении приказа купецких дел уже находила себе выражение и идея объединения всего торгового сословия в единое целое, идея, которую проводил впоследствии Петр Великий, учреждая Великую Московскую Ратушу или Бурмистерскую палату и стремясь таким образом к цели «собрать рассеянную российского купечества храмину».

Новоторговый устав разрешил иностранным купцам ввозить товары во внутренние области государства, но с условием платить пошлины, продавать товары оптом и только русским купцам; иноземцы с иноземцами не должны были торговать под страхом отобрания товаров в казну. Этим положена была преграда к повышению цен на иноземные товары. Пошлина с продажи иноземных товаров была установлена в количестве 2 алтына с рубля (то есть 6%). С русских товаров, отправляемых за границу, назначена была пошлина в гривну с рубля (то есть 10%). Иноземцам давалось право беспошлинно вывозить только такие товары, которые они будут покупать на золото и ефимки. Это было сделано для того, чтобы привлечь из-за границы драгоценный металл, который у нас не добывался, и дать прибыль казне. Ефимки, как мы знаем, московское правительство переливало в туземные денежные знаки с прибылью, так что от беспошлинного вывоза товаров, купленных на золото и ефимки, правительство ничего не теряло.

Большие неудобства испытывала наша внутренняя торговля и оттого, что не было организованного кредита: купцам, которые не имели денег для того, чтобы развить свои торговые операции, приходилось терпеть большие стеснения и брать в долг у частных лиц под большие проценты. Иностранные купцы являлись в торговом обороте более сильной стороной благодаря тому, что у них кредитные операции были более развиты и организованы; они являлись на рынке с большим количеством покупных средств.

Новоторговый устав 1667 года шел на помощь русским купцам: в нем выражено намерение правительства оказывать русским купцам кредит из средств казны, в столице — из таможенных сборов, а в городах — из средств земской избы. Таким образом, русские купцы могли пользоваться государственным кредитом, богатым купцам рекомендовалось беречь маломочных торговых людей, привлекая их в торговые компании (то есть рекомендовалось соединение капиталов для выполнения торговых операций) и удерживая их от займов у иноземцев. Эти займы гибельно отзывались на русской торговле. Раз русский купец брал в долг товары у иноземных купцов, то, конечно, он вынужден был за них переплачивать; с другой стороны, если он отдавал свои товары в уплату долга, то, конечно, отдавал их по цене более дешевой, чем обычная цена данного товара. Оттого и получалось, что иноземные товары очень дороги, а русские очень дешевы. Новоторговый устав стремился разрушить все привилегии иностранных купцов. Он вообще проникнут духом покровительства национальной промышленности и торговли. Автором Новоторгового устава был Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, один из самых передовых людей своего времени, убежденный в том, что все надо делать «с примеру чужих государств». Заботясь о развитии торговли, московское правительство стало думать о заведении собственного торгового фонда и о собственной морской торговле, о поездке за море русских купцов с товарами и для покупки иноземных товаров на месте, чтобы было дешевле.

В 1662 году московский посол Желябужский проездом в Англию говорил с курляндским герцогом, расспрашивал его, куда ходят его корабли, во что обходится постройка их, откуда и почем привозят пряности и овощи и нельзя ли построить несколько кораблей для московского государя и выпускать их из курляндских гаваней. Герцогу не особенно улыбалась эта перспектива, и он очень деликатно и умело отклонил это предложение. Герцог ответил, что его корабли ходят в Индию, что постройка их обходится очень дорого и что Великому Государю пристойнее заводить корабли у своего города Архангельска. Эти переговоры очень характерны. Они указывают, какие причины заставили правительство царя Алексея Михайловича вступить в борьбу со Швецией: очевидно, оно стремилось пробить себе выход к Балтийскому морю. Поборником этих стремлений был опять-таки Ордын-Нащокин. Он все время говорил, что надо прекратить борьбу с Польшей за Малороссию и направить все свои силы на борьбу со Швецией, чтобы захватить у шведов гавани Ригу и Ревель. Замыслам его не удалось осуществиться в царствование Алексея Михайловича, но ими уже намечалась программа деятельности Петра Великого. Инициативе Ордын-Нащокина принадлежит и попытка московского правительства завести флот на Каспийском море и организовать непосредственные торговые сношения с Персией, откуда русские купцы получали шелк-сырец не только для собственных надобностей, для местных рынков, но и для сбыта за границу. Эта транзитная торговля была очень выгодна для русских купцов, но неудобство ее заключалось в том, что они ждали на месте приезда кизильбашей (персидских купцов) с товарами. Конечно, за товарами выгоднее было ездить самим в Персию. И вот сделана была попытка завести собственный торговый флот: в селе Дединове Коломенского уезда, на реке Оке, был выстроен иностранцем Брандом корабль «Орел». Вся постройка велась под руководством и наблюдением Ордын-Нащокина. Корабль был спущен на воду под командой Бутлера. Но этот родоначальник русского флота просуществовал недолго — в 1670 году он был сожжен Стенькой Разиным.

Все эти попытки московского правительства к развитию производительных сил страны и сами по себе были неудовлетворительными, и результат могли дать только с течением времени. Отсюда, как естественное последствие, было непомерное обременение народной массы. Жизнь не ждала, предстояли расходы, их надо было пополнять, и вот московское правительство тянет с населения все, что только можно. О чрезвычайном обременении народной массы мы имеем красноречивые свидетельства современников. Патриарх Никон в 1661 году писал царю: «Ты всем проповедуешь поститься, а теперь и неведомо, кто не постится ради скудости хлебной; во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего. Нет никого, кто был бы помилован: нищие, слепые, хромые, чернецы и черницы — все данями обложены тяжкими, везде плач и сокрушение, нет никого веселящегося в дни сии». Четыре года спустя, в 1665 году, Никон пишет восточным патриархам: «Берут людей на службу, хлеб, деньги берут немилосердно, весь род христианский отягчил царь данями сугубо, трегубо и больше, и все бесполезно». Никон в раздражении не хотел понять, что это обременение населения податями вызвано государственными нуждами, свалившимися на Московское государство исторически неизбежными задачами, а не личными капризами царя; но свидетельство его характерно и ценно и подтверждается теми многочисленными заявлениями, которые выходили из народной массы, выражались в жалобах и челобитных, которые приносили «государевы сироты», крестьяне, и в народных волнениях.

Самым крупным из этих волнений был бунт Стеньки Разина, разразившийся три года спустя по окончании войны за Малороссию, в 1670 году. Тут была естественная связь событий. Дело в том, что по мере напряжения платежных сил страны тяглое население выделило из своей среды много голытьбы. Вся эта голытьба пошла вековечной сиротской дорогой на Дон «промышлять новые зипуны». Кроме бедности голытьба понесла с собой озлобление против бояр и приказных людей и против государственного порядка вообще. Она-то и произвела бунт под предводительством Стеньки Разина и увлекла за собой значительную часть поволжских крестьян. Восставшие имели намерение всюду ввести казачье устройство; движение носило ясно выраженный противогосударственный характер. Это было естественным последствием страшного давления государства на народную массу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛЕКЦИЯ ОДИННАДЦАТАЯ

Патриарх Никон заодно с народной массой объяснял ее бедность непосильными тяготами, которые были возложены на нее правительством царя Алексея Михайловича, но были современные наблюдатели, которые видели причину бедности глубже: не только в непосильном обременении народной массы, но и в культурной отсталости России. Соображения в этом роде находим у таких писателей, как Олеарий, который был два раза в Москве при Михаиле Федоровиче, и Мейерберг, австрийский посол, который был в России при Алексее Михайловиче, но яснее всех представлял себе это дело хорватский священник Юрий Крижанич, который приехал в Москву с тайным поручением вкрасться в доверие московских правительственных кругов и исподволь приучить их к мысли об унии с Римом. Для достижения этой цели Крижанич должен был внушить к себе доверие, показать себя благожелательным человеком перед русским государем и перед русским народом. И вот чтобы заручиться доверием, Крижанич преподавал правительству мудрые советы касательно разных вопросов и не упускал между тем случая поговорить и о соединении церквей. Но независимо от этого тайного поручения Юрий Крижанич был славянин-энтузиаст, которому дорога была славянская национальность и который являлся предшественником позднейших славянофилов или панславистов. Он был предан одновременно и идее католицизма, и идее славянства.

По мнению Крижанича, Россия — единственное славянское государство, которое ждет великая будущность.

Он желал для России возрождения, процветания, силы и могущества, потому что видел в России будущую объединительницу славян. Поэтому советы Крижанича были совершенно искренни. Он написал нечто вроде докладной записки о России под названием «Политичныя думы». В этой докладной записке Крижанич ярко изобразил то, чего не доставало России, все современные ему недостатки нашли в нем меткого наблюдателя и авторитетного советника по вопросу об их устранении. Касаясь бедности и экономической отсталости России по сравнению с западноевропейскими государствами, Крижанич писал: «Там на Западе разумы у народов хитры, сметливы, много книг о земледелии и других промыслах, есть гавани, цветут обширная морская торговля, земледелие, ремесла. Ничего этого нет в России. Здесь умы у народа тупы и косны, нет уменья ни в торговле, ни в земледелии, ни в домашнем хозяйстве; здесь люди сами ничего не выдумают, если им не покажут, ленивы, непромышленны, сами себе добра не хотят сделать, если их не приневолят к тому силой (мысль, которую впоследствии высказал Петр Великий), книг у них нет никаких ни о земледелии, ни о других промыслах; купцы не учатся даже арифметике и иноземцы во всякое время беспощадно их обманывают». Юрий Крижанич вообще был не особенно высокого мнения о русских: он отмечает пьянство русских, поражается отсутствию у них благородной гордости и стыдливости, слабому развитию чувства правды, неумению соблюдать меру, «ходить средним путем», а все по окраинам да по пропастям. Крижанич даже туркам и татарам отдает преимущество перед русскими и советует последним учиться от них терпению, справедливости, правдивости и даже стыдливости. Московское правительство, по словам Ю. Крижанича, то вконец распущенно, то чересчур жестоко.

И эти замечания очень характерны. Крижанич в них касается, как мы видим, упорных особенностей русской жизни. «Во всем свете, — говорит Крижанич, — нет такого беспорядного и распущенного государства, как польское, и такого крутого правления, как в Москве». Перечислив все недостатки русского народа, Крижанич задается вопросом, как помочь горю, как выйти из этого положения государству, которому предназначена такая высокая миссия.

Он прежде всего советует обращаться к науке, к книгам, которые, по его словам, хоть и мертвые, но мудрые и правдивые советники. По его мнению, необходимо озаботиться приобретением и переводом иностранных книг, особенно технического содержания, техническое образование ведет к обогащению, правительство должно насаждать технические знания в народе и должно вызывать иностранных мастеров для обучения русских людей разным ремеслам. Тут, по мнению Крижанича, много поможет полнота московской самодержавной власти: повелением государя можно все исправить и ввести по-новому. Исполнение всех планов кажется Крижаничу очень легким: «не знает, например, купец арифметики — запереть указом его лавочку, пока не выучится». Но и при самодержавии, по мнению Крижанича, не должно быть жестокости, «людодерства», непомерного податного обременения, необходимы общественные «слободины», политические права общества и сословное самоуправление, необходимо купцам предоставить право выбирать старост, устроить ремесленные цехи, нужно предоставить промышленным людям право ходатайствовать перед правительством о своих нуждах.

Вы видите перед собой целую программу преобразований, и эта программа поражает своим сходством с той, которую выполнял Петр Великий — он как бы следовал программе этого умного славянина, хотя его «Политичный думы» не были известны Петру. Это является наглядным показателем того, что сама русская жизнь громко говорила о том, чего в ней недостает и что требовало улучшений.

Крижанич писал свои «Политичныя думы» в Москве, обладая большим опытом европейской жизни. И не только Крижанич, но и русские люди, побывавшие за границей и набравшиеся тамошних впечатлений, научились находить там материал для сравнения с русской жизнью и отмечать в России того времени те же недостатки, какие бросались в глаза Крижаничу. Одним из таких наблюдателей является, например, подьячий Посольского приказа Григорий Карпович Котошихин, бежавший из своего отечества в Швецию и составивший описание Московского государства в царствование Алексея Михайловича по поручению шведского правительства (шведского канцлера). Шведское правительство, очевидно, желало получить сведения от такого человека, который должен был иметь правильное представление о внутреннем состоянии могущественного соседа. Значит, труд Котошихина есть собственно мемориал, предоставленный им шведскому правительству. Все описание насквозь проникнуто пренебрежительным отношением к России. Котошихин всем недоволен в своем отечестве: и людьми, и порядками. Русские, говорит Котошихин, «породою своею спесивы и необычайны ко всякому делу, понеже в государстве своем научения добраго никакого не имеют и не приемлют кроме спесивства и безстыдства и ненависти и неправды; для науки и обычая в иныя государства детей своих не посылают... бояре же грамоте не ученые и не студированные».

Описания Крижанича и Котошихина, конечно, справедливы только относительно большинства, так как к тому времени в русском обществе выдвинулась уже известная группа людей, стремившихся к образованию, к восприятию западноевропейского просвещения, западноевропейских вкусов и понятий, создалась как бы известная интеллигенция с сильным тяготением к Западу.

Появление в русском обществе XVII века людей, стремящихся к образованию, было результатом общения русских с иностранцами, которое началось еще с конца XV века, но особенно усилилось в половине XVII столетия. В XVII веке в Москве существовала уже значительная иноземная колония — Немецкая слобода, возникшая при Грозном и состоявшая из ливонских пленников, часть которых была разослана по провинциальным городам, а другая значительная часть была оставлена в Москве. Это были, по большей части, люди, которые что-либо знали, могли чему-нибудь научить. Этим невольным поселенцам было отведено особое место близ устья реки Яузы, на ее правом берегу, в Земляном городе (где теперь находится Императорский воспитательный дом). Эта старая Немецкая слобода достигла большого процветания в XVI веке в царствование Бориса Годунова, который, как известно, благоволил иноземцам, оказывал им всякое покровительство, любил подолгу беседовать с ними. В Смутное время эта слобода сгорела со всей деревянной Москвой, рассеянной вокруг Кремля и Китай-города, а население ее разбрелось. После смуты иноземцы, лишившись области в Яузском предместье, стали расселяться в разных местах внутри города. Главными центрами немецкой оседлости стали Покровка, Мясницкая и Чистые пруды (которые и до настоящего времени являются излюбленным местом немцев), затем дома их, перекупленные у москвичей, стали появляться на Тверской, Арбате и Сивцевом Вражке. Число иноземцев все больше и больше увеличивалось, что видно, например, из количества церквей: сначала была только одна лютеранская церковь, а потом появилось их три: две кирхи и одна реформатская. Рассеявшись среди русского населения, иностранцы начали втягиваться в русскую жизнь: заводили знакомства с русскими, держали русскую прислугу, усваивали русский язык и начинали носить русское платье, чтобы не бросаться в глаза костюмом и не навлекать на себя неприятности (это последнее объясняется тем, что на улицах часто иноземцев встречали очень недружелюбно). Такая ассимиляция возбудила жалобы с разных сторон: торговцы жаловались на то, что их затеснили немцы, домовладельцы — на повышение цен на усадьбы; особенно же против иноземцев восставало духовенство, опасавшееся влияния иноземцев на нравы и религиозные представления русских людей. Правительство уступило этим жалобам и в 1643 году распорядилось, чтобы немцы продали дома, снесли церкви и выстроились бы вновь выше по течению Яузы, где были старые немецкие дворы. Так образовалась в конце царствования Михаила Федоровича и в начале царствования Алексея Михайловича новая Немецкая слобода на месте теперешней Немецкой улицы. Интересен состав населения Немецкой слободы по переписи 1665 года. В ней оказалось 204 двора, совершенно не похожих на московские дворы посадских людей: это были благоустроенные хоромы, улицы в слободе были правильные и вымощенные. Большая часть домов (142) принадлежала иноземным офицерам, от полковника до прапорщика включительно; значительную часть домов (23) занимали торговые люди, столько же (24) разные придворные мастера (часовщики, живописцы, портные, пушечного дела и водяного взвода мастера, то есть водопроводчики; наконец, в состав жителей Немецкой слободы входили еще 4 лекаря, 3 переводчика, 3 пастора, один синдик (стряпчий), один еврей и 3 лица неизвестного звания. В общей сложности население Немецкой слободы доходило до 1500 человек; преобладали немцы-лютеране, но были представители и других национальностей, например, голландцы, шотландцы реформатского исповедания и другие; только католиков московское правительство не допускало в Россию — не терпело их, за редкими исключениями.

Выселение немцев за город должно было приостановить слияние их с русскими людьми, но сила иноземного влияния от этого не уменьшалась, но даже увеличивалась. Теперь под самыми стенами Москвы сформировался благоустроенный иностранный городок с совершенно особым строем жизни и быта. Эта жизнь поражала своими особенностями: дома были чисты, улицы прямы, всюду были разбиты бульвары, выкопаны пруды. В Немецкой слободе шла веселая жизнь: гремела музыка, шли танцы и большое веселье. Москвичи ходили глазеть, как веселились немцы. Иноземная культура теперь перестала растворяться в русской, а встала рядом с ней и послужила готовым образцом для подражания. Как всегда бывает, это началось прежде всего с внешнего: с костюма и убранства жилищ. Русские люди начали носить иноземное платье еще с конца XV века. Мы знаем одно увещание псковского пастыря, заклинающее не носить немецкого платья. Протест против заимствования одежды выражался и в церковной живописи: обыкновенно бесы на картинах Страшного Суда изображались в немецких костюмах. В известном политическом памфлете XVI века «Беседа Валаамских чудотворцев» обличаются те грешники, которые позавидовали ризам неверных и облеклись в них с ног до головы. Несмотря на запрещения и увещания, мода увлекала очень многих, и в XVII веке потребовался специальный царский указ по этому предмету. В 1675 году царь разжаловал в низший чин одного придворного щеголя за модную прическу и издал приказ, чтобы стольники, стряпчие, жильцы московские и дворяне «иноземных извычаев не перенимали, волос не постригали, а также платья и кафтанов немецких не носили и людям своим носить не велели». Но обличения и запрещения помогали мало, их пришлось повторять, что указывает на их бессилие. В московских рядах продавали немецкое платье, а портные, которые шили немецкие камзолы, не имели недостатка в заказчиках. Запретить ношение немецкого платья было трудно уже потому, что само правительство не было последовательно: у царя во дворце оба царевича были одеты в немецкое платье.

В XVII веке в царском дворце и в боярских домах появились предметы европейского домашнего обихода, дубовые столы и скамейки стали заменяться столами и стульями немецкого и польского образца из «индейского дерева» с кривыми точеными ножками, появились кресла с замысловатой обивкой, зеркала, часы настенные и карманные и дешевые картины и гравюры, так называемые «фряжские листы», — религиозного, нравоучительного и сатирического содержания (см. собрание гравюр Ровинского). Иностранцы, входя в дома богатых московских вельмож, не замечали уже никакой разницы в обстановке с домами европейских магнатов. Дом Артамона Сергеевича Матвеева, по отзывам иностранцев, был убран совершенно по-европейски.

Затем заимствования идут дальше: при дворе царя и в домах московской аристократии появляются забавы и увеселения иноземного образца. Раньше против различных увеселений сильно восставало духовенство, и правительство постоянно предписывало воеводам «вынимать» из волости скоморохов, теперь увеселения начинают распространяться вполне свободно. При Михаиле Федоровиче «немец» Иван Семенов увеселял царскую семью акробатическими упражнениями: пляской, танцеванием на канате и другими эквилибристическими «действами»; он оставил после себя целую школу: выучил «по канату ходить и танцевать и всяким потехам, какия сам умел, 5 человек да по барабану бить 24 человека». Кроме того, при царском дворе были немецкие музыканты и, наконец, со времени женитьбы царя на Наталье Нарышкиной появилась театральная потеха. «В 1674 году, — читаем в Дворцовом Разряде, — была в селе Преображенском комедия "Как Олоферну царю царица голову отсекла", тешили иноземцы и дворцовые люди Артамона Сергеевича Матвеева». В присутствии царя и царицы с детьми была дана и другая комедия — «как Артаксеркс велел повесить Амана». Разыгрывались, как видите, средневековые мистерии. Дело, наконец, дошло до развлечения, которое можно сопоставить с современным балетом. На заговенье в 1674 году в присутствии царя с семейством «играли на фиолах, органах и страментах и танцовали». Начальником потешных немцев был магистр Иоганн Готфрид Грегори, а при нем в качестве декоратора находился «перспективного письма мастер Петр Энглес». Потехи очень полюбились царю, так что одних немцев и дворовых людей Матвеева оказалось недостаточно. И вот в 1673 году было приказано набрать в Мещанской слободе 26 человек мещанских детей и отдать их на выучку Грегори. Затем стали набирать мещан в польских и литовских городах и посылали их на выучку в Москву: они были все-таки побойчее, пообтесаннее, нежели наши посадские люди, и более пригодны поэтому для обучения комедийному делу.

Все это, конечно, были внешние заимствования; но скоро влияние пошло глубже: начало захватывать сам строй понятий, все миросозерцание русского человека XVII века. Общение с иноземцами выражалось уже не только в усвоении внешних форм жизни, но прививало и более серьезные вкусы и стремление к просвещению в настоящем смысле этого слова. Еще в Смутное время боярин Федор Головин рассказывал по секрету поляку Маскевичу, что его брат имел большую охоту к иноземным языкам и тайком учился им у немцев и у поляков, учителя приходили к нему тайно, переодевшись в русское платье, запирались с ним в комнате и читали вместе латинские и немецкие книги. Маскевич сам видел эти книги и те переводы, которые сделал Головин с латинского языка на польский. При Алексее Михайловиче иноземные учителя и библиотеки иностранных книг в домах московской знати сделались обычным явлением. В роли учителей появились прежде всего поляки и западнорусские ученые, воспитывавшиеся в латино-польских школах. Боярин А.Л. Ордын-Нащокин окружил своего сына учителями-иноземцами из пленных поляков, которые имели такое большое влияние на юношу, что он под впечатлением их рассказов уехал из Москвы за границу и пытался там остаться навсегда. А.С. Матвеев учил своего сына латинскому и греческому языкам.

Значит, отзыв Котошихина о московских боярах не совсем справедлив. Сам царь Алексей Михайлович, не довольствуясь обычной выучкой, которая давалась царевичам у подьячих, учил старших сыновей — Алексея и Федора — польскому и латинскому языкам; образование их было поручено вызванному с Запада ученому монаху — Симеону Полоцкому, воспитаннику польской школы и Киевской славяно-греко-латинской академии. Он старался сделать уроки возможно интереснее, занимательнее и плодотворнее, нередко преподавал их в виршах, в стихах, касался иногда в своих наставлениях и политических тем: поучал будущего царя, что он не должен лениться, должен до всего доходить сам, не относиться к подданным строго, но разбирать их нужды по справедливости, не быть жестоким к ним, «не за псы их считать». Федор помогал своему учителю в стихотворных упражнениях, например, он перевел стихами Псалтырь. Даже царевна Софья была научена польскому языку: она говорила по-польски, в ее русских письмах можно встретить польские словечки или русские слова, написанные польскими буквами. По свидетельству черниговского архиепископа Лазаря Барановича, «синклит пресветлаго величества польскаго языка не гнушался, но читал книги ляцкия в сладость». В московском обществе был очень большой спрос на польские книги, так что в 1672 году типография Киево-Печерской лавры сочла выгодным открыть в Москве книжную лавку с иностранными книгами, среди которых книги на польском языке занимали самое видное место. Но эта книжная лавка просуществовала очень недолго. Правительство испугалось очень быстрого распространения книг и в том же году закрыло книжную лавку.

Спрос на иноземную науку был огромный, появилась необходимость в переводах на русский язык иностранных сочинений. Переводы стали делаться еще при Михаиле Федоровиче. В 1623 году голландец Фандергин представил в Посольский приказ перевод сочинения: «Об алхимической мудрости и об иных делех». Алхимия, как известно, ставила своей целью найти средство для добывания золота; такое сочинение, конечно, должно было сильно интересовать московское правительство. В 1626 году этот же Фандергин подал записку «О высшей философской алхимии». Особенно много переводов было сделано в царствование Алексея Михайловича. В 1649 году он вызвал из Киева двух лучших ученых монахов, Епифания Славинецкого и Арсения Сатановского, для перевода Библии с греческого языка на славянский (у нас полного перевода Библии не было, а были отрывки, которые читались в церкви во время богослужения); но этим ученым монахам пришлось заниматься и другими переводами. Епифаний Славинецкий должен был перевести «Уставы гражданско-правительственные из первой книги Фукидидовой истории», «Панегирик Трояну» Плиния Младшего — руководство в административной практике, 2 части Географии (о Европе и Азии), «Книгу врачевскую анатомию Андрея Брюссельскаго», «Историческое сказание об убиении английскаго короля Карла I», «Гражданство и обучение нравов детских» — руководство по педагогике.

Словом, требовались очень разнообразные сочинения, чтобы ориентироваться в разных отраслях знания и опыта. Арсений Сатановский перевел сборник, представлявший собой энциклопедию всяких знаний — «О граде царском, или Поучение некоего учителя именем Мефрета, собрано от 120 творцов греческих и латинских, как внешних философов, стихотворцев и историков, врачев, такоже и духовных богословцев и сказателей писания божественнаго. А писано в той книге имена и свойства или естественныя природы различных многих зверей четвероногих, птиц, рыб удивительных морских, змиев и всяких пресмыкающихся, камней драгих, бисер, древес всяких, моря, рек, источников, лесов, четырех стихий: воды, земли, воздуха, огня. Обретаютжеся еще повести на всякую вещь философов, царей, врачевание на многия болезни, обычаи различных языков (сравнительное языковедение), положение стран, выспрь гор, различныя семена, злаки травные, притчи и иная многая собранная и в едино место совокупленная». В этом сочинении, как видим, были собраны самые разнообразные сведения; в нем трактовалось о животном и растительном царстве, сообщались знания по географии, истории, медицине, по сравнительному языковедению и прочем; в нем можно было найти все, что могло интересовать тогда московского человека. Особенно много переводилось книг по астрономии, военной науке, по космографии, географии, медицине. В это время в Россию, можно сказать, хлынул поток научной литературы, правда невысокого качества, литературы, которая на Западе представляла уже отбросы, средневековщину, у нас же она пришлась как раз по уровню развития и интересов. Наряду с научной литературой переводились и книги беллетристического содержания. В начале XVII века толмач греческого и латинского языков Федор Гозвинский перевел «Басни Эзопа», был переведен с польского средневековый сборник повестей «Cesta Romanorum» — «Римские деяния»; появился перевод «Апофегмата» — собрания анекдотов из римской истории. С польского языка переводились, главным образом, беллетристические сочинения, переведен был сборник «Фацеций», то есть смешных и скабрезных рассказов, шуток и анекдотов, наконец, появился перевод рыцарского романа «Бова Королевич».

Оригинальная и переводная литература, несмотря на ее невысокое качество, открыла русским людям целый новый мир фактов и идей. Русские люди начали прозревать от национального ослепления, начали сознавать свою культурную отсталость и необходимость науки и просвещения; наиболее сильные и ясные умы поняли, что просвещение возможно насадить только при помощи настоящей школы, и пропагандировали насаждение школьного образования в России.

До второй половины XVII века Московская Русь не знала организованных учебных заведений в настоящем смысле этого слова. Обучение производилось «мастерами», которые представляли собой нечто вроде странствующих учителей; это были обыкновенно или дьячки, или служащие при церкви, или недоучившиеся люди духовного звания. Они вели обучение самым примитивным способом. Самое большее, чего достигали «мастера» своим обучением, была простая грамотность, то есть умение читать всякую книгу и с трудом писать.

Грамотность могла создать простых начетчиков, которые читали механически, не разумея силы, то есть смысла читаемого, но не создавала образованных людей, это не замедлило сказаться в церковной области. Невежественные переписчики, ученики «мастеров», механически списывали текст богослужебных книг и искажали его своими описками, а невежественные «справщики» ошибки, допущенные в рукописных книгах, вносили в печатные издания. Еще при царе Михаиле Федоровиче была составлена комиссия для исправления Требника, во главе которой был поставлен троицкий архимандрит Дионисий. Но деятельность этой комиссии возбудила нападки со стороны духовенства. В свое оправдание члены комиссии по исправлению богослужебных книг объясняли эти нападки невежеством своих противников, которые, в сущности, не знали ни православия, ни кривославия, «точию божественныя писания по чернилам проходили, разума же сих не нудились разумети».

Один из членов комиссии, старец Арсений Глухой, высказал при этом замечательное для русского человека XVII века понимание необходимости правильного школьного образования не только в церковной, но и в государственной жизни. «Есть, государь, — писал Арсений, оправдывая сделанные в Требнике поправки, — иные и таковы, которые на нас ересь возвели, а сами едва и азбуку знают, не знают, которыя в азбуке буквы гласныя, согласныя и двоегласныя, а что восемь частей слова разуметь, роды, числа, времена и лица, звания и залоги, то им и на разум не всхаживало, священная философия и в руках не бывала, а не зная этого, легко можно погрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах, если кто даже естеством и остроумен будет». Школьная грамота, по мысли Арсения, нужна не только для понимания, но и для надлежащего отправления земских дел. Образование нужно не только в церковных, но и в светских делах. Замечательно, что эту мысль высказывали простые русские люди-самоучки в XVII веке.

Все эти идеи не пропали даром. В московских правительственных кругах проснулось, наконец, сознание необходимости правильного школьного научения. Правительство по инициативе патриарха Филарета сделало практический почин в этом направлении. В 1632 году оно поручило протосингелу александрийского патриарха монаху Иосифу «учить малых ребят на учительском дворе в монастыре языкам греческому и славянскому и грамматической хитрости». Как можно догадаться, «малых ребят» хотели обучать греческому и славянскому языкам, конечно, прежде всего для того, чтобы подготовить образованных корректоров, справщиков церковных книг.

Школа эта просуществовала очень недолго, всего полтора года. В начале 1634 года учитель эллинской мудрости Иосиф умер, и дело обучения прекратилось.

Шесть лет спустя, в 1640 году, киевский митрополит Петр Могила, основатель Киевской академии, прислал царю предложение — соорудить в Москве монастырь и поселить в нем старцев общежитийного Киевского монастыря, чтобы они «детей бояр и простого чина» учили грамматике греческой и славянской. Правительство царя Михаила осталось глухо к этому предложению, но за эту мысль ухватились некоторые передовые московские бояре, особенно Федор Михайлович Ртищев. И вот недалеко от Москвы, на Воробьевых горах, в первый год царствования Алексея Михайловича возникает Андреевский монастырь, построенный Ртищевым на свои собственные средства. Для своего монастыря Ртищев выписал из Киева и других монастырей 30 ученых монахов, которые жили здесь на всем готовом, переводили иностранные книги на русский язык и учили желающих грамматике славянской, латинской и греческой, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев с большим жаром взялся за дело, он сам засел за изучение греческой грамматики и ночи просиживал в беседах с учеными и монахами. Пользуясь своим влиянием при дворе, Ртищев заставил молодых подьячих ходить к киевским старцам в Андреевский монастырь, чтобы учиться по-латыни и по-гречески. Многие посещали старцев «страха ради», но некоторые так втягивались в науку, что им мало было научения старцев, и они отправлялись доучиваться за счет Ртищева в Киевскую академию.

Видно, что в московском правительстве пробуждается стремление всячески содействовать насаждению истинной науки. Это особенно ясно по деятельности печатного двора. Печатается целый ряд учебных книг: буквари, учебный Часослов, учебная Псалтирь, и, что особенно интересно, издается грамматика славянского языка Мелетия Смотрицкого, грамматика, которая лет 100 была в школьном употреблении. В предисловии к этой грамматике, написанной, кстати сказать, невозможным, туманным языком, издатели убеждали, что «грамматика есть неизбежная дверь высших наук, первая и начальная из семи свободных искусств; не зная ее, легко заблудиться и сильному разумом».

Есть известие, сохранившееся у Олеария, что московское правительство пыталось устроить греко-латинскую школу; для преподавания в этой школе греческого языка предполагали вызвать учителей из Киевской академии, а преподавание латинского языка поручить греку Арсению, который получил образование в западных школах и оставался в Москве в качестве переводчика. Но эта попытка не была осуществлена; по крайней мере туземных известий, подтверждающих сообщение Олеария, мы не знаем.

Новая попытка в этом направлении была предпринята в 60-х годах XVII века Симеоном Полоцким. В 1665 году основано было в Заиконо-Спасском монастыре особое училище для обучения подьячих греческому языку и грамматике. В 1668 году курс учения в этой школе был пройден, и ученики были отправлены в Курляндию с Ордын-Нащокиным для пополнения образования. Таким образом, это училище не было школой в настоящем смысле этого слова; просто взята была партия подьячих, и когда она была обучена, прекратилось и существование школы. Очевидно, что не только церковь нуждалась в просвещенных пастырях, но и правительству необходимы были образованные чиновники.

Интересно, что мысль о пользе школы стала распространяться и в московском обществе. От 70-х годов XVII столетия сохранилась патриаршая благословенная грамота Иосифа II; из этой грамоты мы узнаем, что прихожане церкви Иоанна Богослова задумали устроить «гимнасион», чтобы «студеи» (студенты) собирались туда изучать «грамматическия хитрости для изощрения разумов с благоискустных дидаскалов». Была ли открыта эта школа — неизвестно. Нет никаких свидетельств о том, что эта школа существовала, но во всяком случае этот факт свидетельствует о пробуждении в русском обществе под влиянием общения с просвещенными людьми Запада потребности к науке и просвещению.

Тяготение правительства и общества к иноземному просвещению должно было вызвать реакцию со стороны другой части общества, состоявшей из приверженцев русской старины. Реакция сначала выражалась в отдельных протестах, а затем вылилась в могучий поток, известный под именем раскола.

ЛЕКЦИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ

В прошлый раз говорилось о распространении иноземного влияния в жизни Московского государства XVII века, то есть западного, влияния западноевропейской жизни. Но это влияние, хотя и широко распространялось в русском обществе XVII века, проникало все-таки не без помех, не без противодействия со стороны закоснелых слоев русского общества, и, следовательно, одновременно с переменами в русской жизни XVII века, вызванными западноевропейским влиянием, зарождалась и развивалась реакция против новшеств. Теперь спрашивается, откуда же вышла эта реакция, каков источник ее, каковы причины этой реакции? Продолжительное житейское обособление русского народа в связи с церковным разделением воспитало в нем пренебрежительное отношение к Западу и его обывателям. Латиняне были чуждыми людьми для Восточной Европы. Затем, большую роль в этом отношении сыграли насилия, которые претерпел русский народ от иноземцев, особенно от католиков, во время Смуты. Благодаря этим причинам предубеждение, которое имели русские люди против иноземцев, превратилось во вражду и ненависть, и эта вражда сказывалась при всяком удобном и неудобном случае: на улицах иностранцев преследовали отборными ругательствами, а иногда даже камнями и грязью не только уличные мальчишки, но и взрослые люди; когда иностранец заглядывал в церковь, его выталкивали оттуда в шею и заметали его следы. На всех, кто водил знакомство с иностранцами, смотрели очень косо.

Так было в начале столетия. В половине XVII века положение иноземцев мало изменилось, как можно видеть из сообщения беспристрастного наблюдателя дьякона Павла Алеппского, приехавшего в Москву со свитой антиохийского патриарха Макария за обычной милостыней. Москвичи, по его словам, «считают чуждого по вере в высшей степени нечистым: никто из народа не смеет войти в жилище кого-нибудь из франкских купцов, чтобы купить у него что-нибудь, не должен идти в лавку на рынке, а то его сейчас же хватают со словами: ты пошел, чтобы сделаться франком».

Эта ненависть ко всему иноземному держалась не только среди московского простонародья, но и в высших классах общества, которые по уровню развития не очень поднимались над народной массой, это предубеждение сказывалось самым недвусмысленным образом. Более всего подозрительно и недоверчиво относилось к иноземцам духовенство, боявшееся за чистоту веры.

В 1643 году московское духовенство подало формальную жалобу царю Михаилу на то, что иностранцы-де строят свои церкви близко от русских, русских людей у себя во дворах держат, и всякое осквернение от того русским людям бывает: или скоромным в пост накормят, или в церковь к службе не пустят. Результатом этой жалобы было выселение иноземцев за город. Раньше они были рассеяны по всей Москве: после Смуты иноземцы жили и на Никитской, и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и в других местах в центре Москвы. Теперь их выселили в Немецкую слободу за городом; кроме того, одновременно с выселением правительство издало закон о смертной казни за богохульство. Этому понятию тогда придавалось очень широкое значение, так что даже сомнение в догматах православия подводилось под понятие богохульства.

Надо, однако, оговориться, что во всем этом походе против всего иноземного действовала не только слепая ненависть: есть интересные факты, которые указывают, что общение русских с иноземцами приводило не только к усвоению иноземного платья и внешней обстановки жизни и обычаев, но вело и к усвоению иноземных идей, шедших вразрез с становившимся мировоззрением святой Руси. В этом отношении интересна фигура князя И.А. Хворостинина, который жил в царствование Михаила Федоровича. Царским указом 1632 года свидетельствуется, что еще при Расстриге, то есть при самозванце, князь И.А. Хворостинин хулил православную веру и постов и христианских обычаев не исполнял, за что при Шуйском был сослан на исправление в Иосифо-Волоколамский монастырь. Но это его не образумило. Выйдя из монастыря, он начал принимать к себе польских и литовских попов и вел с ними беседы, «книги и образа их письма принимал и держал в чести» наравне с образами греческого письма. Вольнодумство князя пошло еще дальше: он запретил своим дворовым ходить в церковь, а тех, которые ходили, «бил и мучил», говорил, что молиться не для чего, что воскресения мертвых не будет; начал он жить не по-христиански и «без просыпу» пить. В 1622 году всю Страстную неделю князь Хворостинин пил «без просыпу»; утром в Светлое Воскресение до рассвета напился и за два часа до службы ел мясное кушанье; к государю христосоваться не поехал и у заутрени и у обедни не был. Хворостинин жаловался, что ему чрезвычайно тяжело жить в московском обществе, говорил, что в Москве людей нет, все народ глупый, «жить не с кем», и собирался распродать имущество и отъехать за границу. Накопившуюся горечь князь изливал в виршах, в которых, по словам указа, писал «многие злыя и укоризненныя слова про всяких людей Московскаго государства», говорил, будто бы московские люди кланяются иконам «по подписи, а которыя иконы правильно написаны, да не подписаны, тем не кланяются», да будто бы в Московском государстве «сеют землю рожью, а живут все ложью». Князя Хворостинина опять сослали в Кирилло-Белозерский монастырь; там он раскаялся, дал обещание не впадать больше в еретичество, был затем возвращен в Москву и получил доступ ко двору. Князь И.А. Хворостинин был первый русский радикал; он несомненно был человек недюжинный, вдумчивый, хотя необразованный; от него остались интересные записки, касающиеся событий Смутного времени. В этих записках князь Хворостинин не только излагает события, не только рассказывает о том, что случилось, но и осмысливает события, старается указать их причины, выступает в роли историка смуты, причем обнаруживает тонкую наблюдательность и широкий умственный кругозор: он судил о событиях, как может судить только современный историк, удаленный от Смутного времени несколькими веками и вооруженный средствами науки. Князь Хворостинин был, вероятно, одним из наиболее выдающихся людей своего времени, но были, вероятно, и другие в таком же роде.

Общение с иноземцами насаждало в русском обществе разномыслие, вызывало расхождение во взглядах на вековой уклад, на сложившиеся понятия и обычаи. Естественно, что часть русского общества вооружалась против нововведений.

Большой беды ждали русские люди от насаждения западной науки или «еллинской мудрости». В этом случае русских людей настроили боязливо сами византийские ученые, которые нередко в своих писаниях отрицательно относились к «языческой мудрости», к «мудрованию человеческого разума». Это было следствием аскетического направления византийской литературы. И вот русские люди со слов самих греков стали так говорить про «еллинскую мудрость»: «Богомерзостен пред Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные греси — учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в премногия заблуждения; люби простоту паче мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». Это обычные выпады аскетического характера против западной науки и гордости человеческого разума. Такие же выпады можно найти и в западной литературе. Русские ученые дают такой совет русским людям: «Не мудрствуйте, братие, но в смирении пребывайте. Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов». Неудивительно поэтому, что многими русскими людьми стало овладевать тяжелое раздумье и недовольство по поводу проникновения к нам иноземной науки. До нас дошел от 1650 года отрывок следственного дела, из которого видно это недовольство.

В деле выступают несколько молодых подьячих: Степан Алябьев, Лучка Голосов, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка (Константин) Иванов — они хулили правительственные меры. Степан Алябьев на допросе говорил, что когда жил в Москве старец Арсений, он стал было у него учиться по-латыни, а как его сослали в Соловки, то азбуку изодрал и учиться перестал, так как стали ему говорить его «родимцы» (родственники): «Перестань учиться по латыни, дурно-де это, а какое дурно, того не сказали». Как видим, страх совершенно бессознательный, сами не знают, почему латыни следует бояться. Лучка Голосов учился в Андреевском монастыре у киевских старцев по приговору Ртищева, но учился нехотя, поневоле. Он говорил своему другу Костке Иванову: «Извести протопопа (Стефана Вонифатьева), что я у киевских чернцов учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел и доброго ученья у них нет». «Теперь, — продолжал Лучка, — я только маню Ф.М. Ртищева, а впредь у них учиться ни за что не хочу», и к этому прибавлял: «Да и кто по-латыни научился, тот с правого пути совратился». Здесь этот страх перед латынью выразился даже в виде пословицы, в форме афоризма. Относительно Зеркальникова и Озерова, молодых людей, товарищей Голосова, которых Ртищев отправил в Киев довершать образование, Лучка Голосов говорил, что хорошо бы их вернуть назад, потому что и так они всех укоряют, ни во что ставят благочестивых московских протопопов Ивана и Степана (Неронова и Вонифатьева) и говорят про них, что «враки-де они Бракуют, слушать у них нечего и себе имени не делают, учат просто, сами не знают, чему учат».

Это обычное явление: вкусив западной мудрости, эти молодые люди преисполнились высокомерия по отношению к необразованным или полуобразованным, но уважаемым лицам московского общества.

Против западной науки и иноземных учителей оказалось не только простонародье, но и известная часть русского общества, которая могла быть названа русской интеллигенцией того времени, и это обстоятельство мы должны теперь особенно подчеркнуть, потому что когда объясняют происхождение раскола, то утверждают, что раскол есть реакция невежественной массы против западного просвещения. На самом деле оказалось, что не только невежественная масса восставала против западной науки, но и часть московской интеллигенции.

Сейчас мы увидим, почему это было так, почему известная часть русского общества шла во главе народной массы.

Независимо от причин принципиального характера в презрительном отношении к европейской науке немалую роль сыграло просто оскорбление самолюбия московских книжников. Московские начетчики были озлоблены тем, что от них ускользало духовное руководительство обществом: новые учителя и их ученики стали подрывать их авторитет. Протопопы Неронов и Вонифатьев, конечно, не могли быть довольны, что явились люди поумнее и пообразованнее их, которые стали укорять их. Арсений Глухой, исправлявший Требник, в ответ на обвинения со стороны московских начетчиков обличал их в невежестве. Особенно сильно доставалось самолюбию московских ученых от киевских монахов. Симеон Полоцкий говорил в своих проповедях: «Премудрость в России не имеет где главу преклонить; русские учения чуждаются и мудрость, предстоящую Богу, презирают». Все люди, которые считали себя носителями мудрости, не могли, конечно, не оскорбиться подобными речами и не проникнуться враждой к заносчивым хохлам.

Сначала реакция выражалась в частичных протестах, в жалобах и в недовольстве, но когда западное влияние коснулось церковных порядков, эта реакция против иноземного влияния охватила широкий круг людей и превратилась в могучее общественное движение, известное под именем раскола. Причины раскола очень глубоки, они коренятся в воспитавшемся веками недоверии русского общества к Западу.

Ближайшим толчком раскольничьему движению было исправление богослужебных книг и обрядов патриархом Никоном. Исправление богослужебных книг и обрядов было необходимым, но в высшей степени трудным и деликатным делом, требовавшим не только знаний, но и такта для проведения этих исправлений в жизнь. Дело в том, что большинство русских людей не отличали в религии важное от второстепенного, суть от формы, догматов от обрядов и склонны были всякие изменения буквы обряда считать ересью.

Такое отношение к делам веры объясняется низким уровнем развития и внешним формальным пониманием религии. Исследователи, которые останавливали свое внимание на религиозной жизни русского общества XVII века, приходят к заключению, что на Руси было чистое язычество: религия превратилась в ряд молитвенных формул, всякого рода заклинаний, имевших магический смысл. Выкинуть из формулы хотя одну букву — значило лишить ее таинственной силы. До какой степени русские люди были щепетильны в этом отношении, показывает замечание новгородского летописца под 1476 годом. «В лето 6984, — пишет летописец, — непии философы начата пети: "Осподи помилуй", иные просто "Господи помилуй"». Очевидно «философы» познакомились с греческим звательным падежом с восклицанием «О!» в начале и захотели исправить русскую форму с помощью греческой, и вот «О Господи, помилуй» сокращенно выходило «Осподи, помилуй».

Было бы, однако, ошибкой думать, что приверженность к старым обрядам была исключительно слепой. В числе ревнителей старины были Неронов, Вонифатьев и знаменитый протопоп Аввакум, этот «родник живого духа»; у этих людей приверженность к старине имела известное историческое обоснование, носила сознательный характер. Дело объясняется следующим образом. После принятия греками Флорентийской унии (1439) и падения Константинополя (1453) русские люди стали смотреть на свою страну как на единственную носительницу православной христианской веры, как на «Русь Святую»; дальнейшей исторической задачей своей страны они стали считать сохранение православия во всей его чистоте и неприкосновенности. Припомните, что писал псковский инок Филофей великому князю Василию Ивановичу: «Внимай тому, благочестивый царь: два Рима пали, третий, Москва, стоит, а четвертому не бывать. Соборная Церковь наша одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в твоем царстве; на всей земле один ты — православный царь. Подобает содержать это со страхом Божиим». Русские люди и преисполнились теперь Божьего страха по отношению к переданному им сокровищу православия и боялись малейшего от него уклонения. О силе и степени этого страха за чистоту веры свидетельствует история исправления богослужебных книг при великом князе Василии Ивановиче. Дело исправления было поручено Максиму Греку, известному ученому и притом благочестивой жизни человеку, и нескольким местным духовным лицам; эти люди рассказывали, что их «пробирала дрожь великая», когда Максим, справляясь с греческим текстом, приказывал зачеркнуть слово или строчку в славянском тексте. Его деятельность возбудила бурю негодования в русском обществе: «Великую ты досаду, человече, — говорили Максиму его противники, — прилагаешь своими исправлениями воссиявшим в нашей земле преподобнейшим чудотворцам. Они ведь этими священными книгами благоугодили Богу, жили по ним и по смерти прославились чудесами». Максим доказывал, что для суждения об исправлении нужно знать «книжный разум греческого учения», что «еллинский язык — зело есть хитрейший» и усвоить его можно только просидев над ним несколько лет и занимаясь у нарочитых учителей, что даже природные греки, не пройдя школы, не знают этого языка в совершенстве. Максиму возражали, что напрасно он хвалится «еллинскими и жидовскими мудрованиями», в которые и не подобает вдаваться христианам. Привязанность к старым обрядам и к букве Писания не была исключительно слепой, у некоторых она носила принципиальный характер, основываясь на недоверии к силам познающего разума в делах веры.

Но как ни ратовали приверженцы старины против «еллинской мудрости», жизнь властно говорила, что обойтись без нее никак нельзя. Дело в том, что то самое Божественное Предание, о сохранении которого заботились русские люди, не соблюдалось в чистоте, а подвергалось порче, готовое учение не сохранялось в неприкосновенности, и его приходилось реставрировать, следовательно, вопрос об исправлении книг все-таки встал на очередь: когда приходилось сличать разных изданий богослужебные книги, то оказывалось, что они были разные. Нужно было исправлять текст. Потребность исправления богослужебных книг и обрядов с полной ясностью обнаружилась у нас еще в XVI столетии. Царь Иван Васильевич на соборе 1551 года заявлял, что «писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав, не правят». Кроме того, оказались разногласия даже в песнопениях и обрядах: в одних церквях сугубили «аллилуйя», в других трегубили; одни крестились двумя перстами, другие — тремя и т. п. Собор 1551 года пытался восстановить в чистоте вселенское Предание Церкви, но мало успел в этом. Он узаконил только некоторые национальные особенности в обрядах, например, двуперстие и сугубое аллилуйя, текст же богослужебных книг не был исправлен и вошел в печатные книги со времени заведения в конце 60-х годов в Москве типографии. После смуты, когда был восстановлен печатный двор, решено было прежде всего приступить к исправлению книг, для чего назначена была комиссия под руководством троицкого архимандрита Дионисия. В комиссии этой были еще, кроме Дионисия, монах Арсений Глухой, Логгин, монах Филарет и некоторые другие «разумные и духовные старцы». Тут опять обнаружилось, что без «еллинской мудрости» обойтись нельзя. В молитве водоосвящения Дионисий нашел странную и бессмысленную прибавку. В словах «очисти, Господи, воду сию Духом Твоим Святым и огнем», прибавка «и огнем» бессмысленна и звучит чем-то языческим, а потому Дионисий без колебания решил ее вычеркнуть. Это подняло целую бурю: Дионисия стали обвинять в еретичестве, в том, что он хочет «огонь вывести из мира». Дело кончилось тем, что Дионисий был сослан в Белозерский монастырь, и только заявления антиохийского и александрийского патриархов о правильности сделанной Дионисием поправки спасли Дионисия и дали ему возможность вернуться из ссылки. Исправление богослужебных книг продолжалось и в царствование Алексея Михайловича, оно было поручено московским начетчикам, которые могли выправить только самые грубые ошибки пера, но не ошибки мысли. Во главе этих начетчиков стояли: Неронов, протопоп Благовещенского собора, Вонифатьев, протоиерей Успенского собора, дьякон Казанского собора Федор и протопоп Аввакум — все эти люди были из кружка Вонифатьева, они правили книги очень неудовлетворительно, что доказывается допущенными ими ошибками. По-видимому, эта неудовлетворительность исправлений сознавалась уже в то время, и на помощь им были выписаны ученые монахи Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий. Новый оборот делу исправления богослужебных книг был дан с приездом в Москву в 1649 году константинопольского патриарха Паисия. Присмотревшись к нашему богослужению, Паисий указал царю и патриарху на многие новшества и отступления от преданий Вселенской Греческой Церкви. Русские же люди, наоборот, думали, что сокровищем истинного благочестия является Русь, что только здесь соблюдается в чистоте Вселенское Предание. Когда Паисий отправлялся назад в Константинополь, с ним послали монаха Арсения Суханова, который должен был изучить греческие церковные обряды и собрать древние греческие книги. Согласно указаниям константинопольского патриарха, решили уничтожить «многогласие», которое заключалось в том, что во время богослужения одновременно пели и читали в 2-3 местах, так как чин богослужения был очень длинный, и если бы петь и читать все положенное подряд, то служба растянулась бы на несколько часов. Через 3 года, в 1652 году, Арсений Суханов сообщил в Москву новость, которая должна была обескуражить русское общество: он писал, что на Афоне монахи сожгли книги русской печати как еретические. По возвращении в следующем, 1653 году из своей командировки Арсений Суханов написал большой отчет, в котором он констатировал подробно разницу в обрядах между греческой церковью и русской. Для русского общества, таким образом, выяснилось, что в русской церкви не хранилось Вселенское Предание, а создались местные особенности, выяснилось, что необходимо восстановить согласие русской церкви с греческой в богослужебных книгах и обрядах. Попытка такого согласования и привела к церковному мятежу, который известен под именем раскола. За дело согласования русских богослужебных книг и обрядов с греческими взялся второй патриарх времени царствования Алексея Михайловича — Никон. Когда Никон, по своем вступлении на патриарший престол, стал рассматривать патриаршую библиотеку, он заметил грамоту, которой утверждалось в Москве патриаршество; в этой грамоте он прочел, что патриаршество утверждалось в Москве при условии полного единения русской церкви с греческой церковью, при условии строгого соблюдения русской церковью вселенских догматов. Между тем в русской церкви, что заметно было для Никона, встречались многочисленные отступления от обрядов церкви греческой. Прежде всего существовала масса вариантов в переводе одних и тех же молитв. Даже такого рода акт, как Символ Веры, читался на Руси иначе, чем в греческой церкви. В восьмом члене Символа Веры у нас читалось: «Ив Духа Святаго Господа истиннаго и животворящего», в греческой же церкви слова «истиннаго» не было; в седьмом члене у нас стояло: «Царствию Его несть конца», вместо «царствию Его не будет конца». Кроме того, имя Иисус на Руси читалось и произносилось, как Исус. Очень странны были также окончания некоторых отпусков; священник, например, говорил: «Христос истинный Бог наш молитвами Пречистыя Своея Матери, честнаго и славнаго Ея Рождества (или честнаго и славнаго Ее Введения, или Благовещения) помилует и спасет нас», то есть Рождество, Введение и Благовещение, отвлеченные понятия, представлялись личностями. Были и такие отпуски, в которых встречались, например, такие выражения: «молитвами Святого апостола Петра святых его вериг и пр.... помилует и спасет нас...» Что касается обрядов, то наиболее выдающиеся отступления были таковы: проскомидия совершалась у нас на семи просфорах, а не на пяти, как теперь; аллилуйю сугубили, а не пели три раза; в крестных ходах ходили «посолонь», то есть по солнцу, а не против солнца; крестились двумя перстами, а не тремя; отпуск после часов совершался в Царских Вратах, а не в алтаре, как теперь. Конечно, с современной точки зрения все эти отступления — второстепенные частности, которые никого не могут шокировать и смущать, но в то время им придавали огромное значение, смотрели на них как на уклонение от православной веры в еретичество.

Убедившись в существовании отклонений русской церкви от греческой, Никон со свойственной ему решительностью начал самовольно исправлять эти отступления. В 1653 году во время чтения молитвы «Господи и Владыко живота моего» Никон сделал не 12 поклонов, как это было принято прежде, а только 4. Но вот как принято было это нововведение благочестивыми московскими протопопами, которые стояли во главе исправления книг при патриархе Иосифе, то есть Стефаном Вонифатьевым, Иваном Нероновым, протопопом Аввакумом и другими: «Задумалися, сошедшися между собою, — писал Аввакум в своей знаменитой автобиографии, — видим яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали». Эти благочестивые ревнители старины подали царю известную челобитную на патриарха, в которой обвиняли его в ереси. На соборе 1653 года, собранном по поводу дела Логгина, Неронов наговорил Никону множество дерзостей, а Аввакум, поссорившись со священнослужителями Казанского собора, перестал служить в соборе и устроил всенощную в сарае, потому что в «некоторое время», по его словам, «и конюшня-де иная лучше церкви бывает». За это Неронов был сослан в монастырь на смирение, а Аввакум отправлен в ссылку в Тобольск. Противодействие, встреченное Никоном со стороны ревнителей благочестия заставило его действовать осмотрительнее; он решил созвать собор, чтобы заручиться его авторитетом и узаконить предполагаемое церковное исправление. Собор был созван в 1654 году; на нем присутствовали 5 митрополитов, 5 архиепископов и епископов, 11 архимандритов и игуменов и 13 протопопов. На соборе Никон указал на неисправность наших богослужебных книг и обрядов и доказывал необходимость их исправления. Собор постановил, что книги нужно исправить, сверяясь с греческими книгами. Никон же, по согласию с царем, послал грамоту в Константинополь с 26 запросами относительно исправления богослужебных книг и обрядов. Константинопольский патриарх по поводу присланных вопросов созвал собор, на котором планы Никона были одобрены. Оставалось приступить к делу. Славянских книг было собрано достаточно, надо было найти греческие книги, необходимые для исправления. В этих целях был отправлен на Афон Арсений Суханов, который и вывез оттуда до 500 греческих рукописей. Эти рукописи в настоящее время входят в состав патриаршей (теперешней Синодальной) библиотеки и составляют ценный вклад в культурную сокровищницу Москвы. Кроме этого, патриархи александрийский и антиохиискии, со своей стороны, прислали в Москву древние книги. Само исправление богослужебных книг теперь нельзя было поручить московским начетчикам, требовались лица, знающие греческий язык. Для этого дела составили комиссию, в которую вошли Епифаний Славинецкий, Арсений Суханов и два грека — Дионисий «святогорец» и Арсений, учившийся в Риме и Венеции. Оказывается, что в комиссии был только один московский человек — Арсений Суханов, один западнорусс и два грека. Это очень важно отметить, чтобы объяснить, почему исправления богослужебных книг не были признаны. Здесь же нужно оговориться о следующем факте: думали, что богослужебные книги будут исправлены по древним спискам, но когда приступили к делу, то оказалось, что это такая трудная работа, которую никак нельзя произвести в короткий срок. Тогда поступили проще: взяли греческий Служебник, который к великому соблазну русских людей был напечатан в Венеции, в латинской земле, иноверной, и по нему стали править русские книги. Это должно было сильно смущать русских людей, потому что не было выполнено самое главное обещание — исправить русские книги по древним греческим. Первой исправленной книгой был Служебник или Требник, который выпустили в 1655 году, предварительно прочитав его на соборе и получив одобрение двух греческих архиереев, которые тогда находились в Москве, — патриарха антиохийского Макария и митрополита Сербского Гавриила. Одновременно начато было и исправление богослужебных обрядов. Вся эта реформа вызвала в народе страшное беспокойство. Во многих местах новые книги не хотели принимать. Пока Никон оставался патриархом, неповиновение не переходило в открытый мятеж, но когда в 1658 году Никон удалился с патриаршества и патриарший престол занял слабый и уступчивый Крутицкий митрополит Питирим, противодействие церковной реформе стало выражаться смелее и вылилось в могучее церковное движение, последствия которого переживаются и до сих пор.

ЛЕКЦИЯ ТРИНАДЦАТАЯ

В прошлой лекции нам пришлось остановиться на движении, которое возникло в русском обществе XVII века и которое можно рассматривать как реакцию против иноземного, и в частности против западного влияния на жизнь русских людей того времени. Первое время это реакционное движение выражалось в отдельных протестах отдельных лиц против общения с иноземцами, а потом слилось в могучий поток народного мятежа, который привел к разделению церкви, известному под именем раскола. Раскольничье движение произошло от того, что новшества коснулись заветной области в жизни русских людей, области церковного предания, церковных обрядов; оно было вызвано ближайшим образом исправлением церковных книг и обрядов при патриархе Никоне. На первых порах, впрочем, это движение хотя и приняло большие размеры, все-таки протекало в известном русле и нельзя было ожидать, что оно приведет к форменному расколу, к отделению от господствующей церкви значительного числа русских людей. В таком положении находилось дело, пока Никон не оставлял патриаршего престола, но в 1658 году он самовольно оставил патриарший престол и тем поставил Церковь в чрезвычайно затруднительное положение: избирать нового патриарха было нельзя, потому что Никон формально не слагал с себя сана. Всеми делами московского патриаршества стал временно управлять Крутицкий митрополит Питирим и при нем, не столь энергичном и настойчивом, как Никон, растерявшемся ввиду всего происшедшего, протест стал выражаться уже в бурной форме. Во главе недовольных стали ревнители древнего благочестия протоиереи Вонифатьев, Неронов, Аввакум и их приятели — все приближенные к царю лица; к ним присоединился Вятский епископ Александр, поп Лазарь, Никита Пустосвят и дьякон Федор; за этими лицами шел целый ряд менее заметных личностей, но тем не менее упорных фанатиков и непоколебимых приверженцев старины; все они нашли себе сочувствие в широких кругах, русского общества. Сама царица Мария Ильинична Милославская сочувствовала протестам против исправлений, а ее родственницы боярыни Феодосия Прокопьевна Морозова и Евдокия Прокопьевна Урусова сделались первыми мученицами раскола. Не встречая противодействия со стороны властей, противники церковной реформы очень успешно действовали в Москве и многих успели склонить на свою сторону. Движение охватило не только Москву, но распространилось и по провинциальным городам: оно проявилось во Владимире, в Нижнем Новгороде, в Муроме и на крайнем севере — в Соловецком монастыре.

Все это заставило московское правительство созвать весной 1666 года новый собор. На этом соборе обсуждались следующие вопросы, поставленные в логическом порядке: 1) православны ли греческие патриархи? 2) праведны ли и достоверны ли греческие богослужебные книги? 3) праведен ли московский собор 1654 года, разрешивший исправление богослужебных книг и обрядов?

Я сказал, что все вопросы были поставлены в логическом порядке; и действительно, так как все исправления, произведенные Никоном, были санкционированы православными патриархами Востока, то невольно являлся вопрос, могут ли эти патриархи считаться авторитетными судьями в этом вопросе; затем, так как исправление велось по греческим книгам, то естественно возникал вопрос, праведны ли эти книги; и наконец, если будет признано и то и другое, то есть доказано и православие греческих патриархов, и достоверность греческих книг, то отсюда естественно должен вытекать утвердительный ответ и на последний вопрос, то есть праведен ли собор 1654 года.

Собор на все вопросы ответил утвердительно. Затем он судил противников церковной реформы и присудил их к лишению священных санов и к ссылке. Все осужденные, кроме протопопа Аввакума и дьякона Федора, принесли покаяние и были приняты снова в общение с Церковью. Кроме этого собор составил и разослал «окружную грамоту» духовенству, в которой призывал следовать новым богослужебным книгам, а также рассмотрел и одобрил к изданию «Жезл Правления», сочинение Симеона Полоцкого, направленное против расколоучителей.

Немедленно после собора 1666 года состоялся в Москве великий Церковный Собор 1666-1667 годов с участием патриархов антиохийского и александрийского. Таким образом, на этом соборе присутствовали уже не одни только русские иерархи, и он мог поэтому рассматриваться как Вселенский Собор Православной Церкви. Собор этот был созван для суда над патриархом Никоном, но занялся и вопросом о церковных исправлениях. Он утвердил и благословил исправления Никона и, что особенно важно, изрек анафему на тех, кто ослушается соборных постановлений и не примет новых книг. Эта анафема имела огромное историческое значение: ею все приверженцы старины были поставлены в положение еретиков, она превратила разрозненную оппозицию в формальное разделение церкви и вместо того, чтобы уничтожить церковную смуту, усилила и обострила ее. Движение против новшеств не только не прекратилось, но увеличилось, превратилось в вооруженный мятеж. В Соловецком монастыре движение было подавлено только в 1676 году.

Надо сказать, что приверженцы русской старины не смущались тем, что реформы производились учеными людьми, греками и киевлянами, и одобрены восточными патриархами. Русские люди не считали греков и киевлян своими учителями. После Брестской унии 1596 года киевляне были заподозрены в симпатиях к латинству; в Москве говорили, что у них православие «пестро». Это убеждение поддерживалось и той ученостью, которую привозили с собой киевские монахи: ведь они все выходили из школ, которые хотя и были основаны православными, но все же по образцу иезуитских коллегий, и преподавание там велось по тем же учебникам. Многие, желая усовершенствоваться в науках, временно отпадали от православия, чтобы иметь возможность доучиваться в иезуитских коллегиях и в Риме.

Что же касается греков, то они скомпрометировали себя Флорентийской унией, и хотя они отступились от нее, доверие к ним не восстановилось. Даже такой просвещенный человек, как Арсений Суханов, член редакционной комиссии по исправлению богослужебных книг, отзывался о греческом духовенстве пренебрежительно, он говорил: «И папа — не глава церкви, да и греки — не источник, а если бы и были источником, то ныне этот источник пересох; вы и сами, — говорил он грекам, упрекавшим московитян в том, что их православие испорчено, — страдаете от жажды; как же вам напоить весь свет из своего источника». И в этих словах была несомненно доля правды.

Православная церковь на востоке влачила тогда жалкое существование, в среде иерархов были люди малоученые, простецы — что они могли дать русским людям в смысле научения веры? По мнению русских людей, греки не могли держать в чистоте православие. Московитяне полагали, что русские люди, живущие под властью православного царя, должны иметь преимущество. В глазах благочестивых людей православие сохранялось только в одной Москве, и они решили сохранить это переданное Богом сокровище во всей неприкосновенности. Протопоп Аввакум был красноречивым выразителем этого взгляда. На соборе 1666-1667 годов на упрек греческих патриархов в том, что он упрям, что все на востоке — и сербы, и албанцы, и римляне, и ляхи крестятся тремя перстами, а он упорствует и крестится двумя, отвечал: «Вселенские учители! Рим давно упал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли, да и у вас православие пестро, от насилия турскаго Махмета немощны вы стали и впредь приезжайте к нам учиться; у нас Божией благодатью самодержавие и до Никона-отступника православие было чисто и непорочно и церковь немятежна». Греческие патриархи потеряли уважение в глазах русских людей, потому что они постоянно приезжали в Москву за милостыней. Русские люди знали, что за милостыню они подтвердят все, что бы им ни предложили. Сам Никон жестоко бранил их на соборе, когда правительство авторитетом патриархов стало пользоваться против него. «Бродяги вы, — говорил Никон, — ходите всюду за милостынею», и иронически советовал им поделить между собой золото и жемчуг с его патриаршего клобука и панагии. При таких условиях, конечно, мало что значили заявления антиохийского и александрийского патриархов. Оставался еще судья в этих вопросах — человеческий разум, но компетенция человеческого разума в делах веры была заподозрена еще раньше, чем авторитет греческой церкви. Этому презрению к усилиям человеческого разума русские люди научились от самих греков, от византийских ученых. Поэтому вполне понятно изречение протопопа Аввакума: «Хоть я и несмыслен гораздо — неученый человек, диалектике, риторике, философии не учен, — зато знаю, что вся в церкви, от святых отцов переданная, свята и непорочна суть; держу до смерти, яко же приях, не предлагаю предел вечных; до нас положено: лежи оно так во веки веков». Понятна теперь и решимость Аввакума и его сторонников отстоять каждое слово, каждую букву, «умереть за единый аз».

Это говорилось по поводу Символа Веры, где, как известно, в одном месте был лишний аз: «рожденна, а не сотворенна». При такой психологии раскольническое движение должно было принять характер не только консервативный, а прямо ретроградный, должно было выйти не только протестом против церковной реформы, но и против западного просвещения. И вот мы слышим от Аввакума: «Ох, бедная Русь, что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?» Этот вопль находил отклик во многих сердцах ревнителей древнего благочестия. Вследствие этого движение вышло из тесных рамок церковной жизни и сделалось национальной реакцией против иноземного влияния. В этом своем виде движение обнаружилось уже после смерти Алексея Михайловича, при Федоре Алексеевиче и, главным образом, при Петре Великом.

Таким образом, в русской жизни XVII века обнаружились два течения: одно приводило к усвоению западной культуры, другое течение было консервативное и было представлено людьми, которые упорно стояли на старине. На этой почве и возгорелась борьба, которая выражалась часто в ярких драматических или даже прямо в трагических эпизодах: припомним хотя бы подвиги самосжигателей на севере в царствование Федора Алексеевича и Петра Великого — люди изнемогали в борьбе с царством антихриста и спешили очистить себя огненным крещением, палили себя в срубах с женами и детьми. Однако жизнь брала свое, колесо истории было трудно остановить, и все более могущественным становилось то течение, которое превращало Московское государство в государство европейское.

Несмотря на всю закоснелость русского общества, несмотря на сильные протесты приверженцев старины, иноземное влияние крепло и развивалось и, наконец, проникло туда, куда ему загражден был всякий доступ, — проникло на женскую половину царского дворца. И вот после смерти Алексея Михайловича двери царского терема широко раскрылись, и из них вышла в народ царевна, совершенно не похожая на тех, которых знали русские люди. Эта царевна смело вошла в мужское придворное общество, с бою вырвала кормило правления у своей матери и в сообществе со своими друзьями стала направлять Московское государство на тот же путь прогресса, который ему указан был предшествующей историей. Это была царевна Софья, старшая дочь царя Алексея Михайловича.

Чтобы оценить по достоинству это новое явление русской жизни XVII века, мы должны познакомиться с бытом царского терема XVII столетия, должны посмотреть, что такое представляли собой прежние царицы и царевны и каково было их житье-бытье.

Русские царевны XVI и XVII веков имели более несчастную участь, чем боярышни того же времени, а положение последних было таково, что едва ли какая-либо современная девица способна представить его даже в мыслях. В быту русского общества XVI и XVII столетий господствовало строгое затворничество женщин. «Состояние женщин, — писал барон Сигизмунд Герберштейн (который был послом в России при Василии III), — самое плачевное. Женщина считается честною только тогда, когда она живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним лицам, то ее поведение становится зазорным. Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя никаких подозрений». «Знатные люди, — рассказывает другой иностранный наблюдатель, Бухау (в половине XVI столетия), — не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим своим родственникам, и в церковь позволяли им ходить только во время говенья, чтобы приобщиться святых тайн или в другое время в самые большие праздники». Прошло еще сто лет, и мы от своих и иностранных наблюдателей опять слышим то же самое. «Московскаго государства женский пол, — пишет наш подьячий Г.К. Котошихин, — грамоте неученыя и не обычай тому есть, а природным разумом простоваты, и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих живут в тайных покоях, и опричь самых ближних родственников, чужие люди, никто их, и оне людей видети не могут. И потому мочно дознаться, от чего бы им быти гораздо разумным и смелым. Также как и замуж выйдут, и их потомуж люди видают мало». Так Котошихин описывает положение женщины высшего класса русского общества. Что же касается женщин из простонародья, то их, конечно, можно было видеть везде: и на улице, и на рынке, и на реке, и в хороводе, и на качелях. Но то, что в быту высшего московского общества было обычаем, в царском быту охранялось правилами строгого придворного этикета. Женщины царской семьи были совершенно изолированы от внешнего мира. Австрийский посол Мейерберг, бывший в России в Царствование Алексея Михайловича, сообщает, что «за столом государя никогда не являлись ни его супруга, ни его сын, ни сестры, ни дочери; из 1000 придворных, — продолжает он, — едва ли найдется один, который может похвалиться, что видел царицу или кого-либо из сестер и дочерей государя». Даже врач не мог их видеть. Когда однажды по случаю болезни царицы необходимо было призвать врача, то прежде чем ввели его в комнату к больной, завесили плотно все окна, чтобы ничего не было видно, а когда врачу нужно было пощупать у ней пульс, то руку ее окутали тонким покровом, дабы медик не мог коснуться ее тела. «Царица и царевны выезжают в каретах или в санях, всегда плотно и со всех сторон закрытых; в церковь они выходят по особой галерее, со всех сторон совершенно закрытой». Когда царице и царевнам приходилось выходить из кареты, около них по обе стороны носили «суконные полы» (то есть ширмы), чтобы «люди их зрети не могли». В церкви царицы и царевны стояли на особых местах, завешанных легкой тафтой. Во время пребывания их в церкви там находилось очень немного народу: священник, несколько церковников и несколько ближних бояр, а иные люди не бывали. Чтобы не попадаться людям на глаза, царицы и царевны выезжали в церкви и монастыри по ночам, в монастырях иногда в час ночи служили обедню специально для царицы и царевен. Когда царица выходила из своих внутренних покоев, чтобы садиться в карету, все встречные должны были падать ниц на землю, то же самое происходило и тогда, когда царица подъезжала ко двору и выходила из кареты. В самом дворце, по свидетельству Рейтенфельса, «русские царицы проводили жизнь в своих покоях, в кругу благородных девиц и дам, так уединенно, что ни один мужчина, кроме слуг, не мог ни видеть их, ни говорить с ними». Но Рейтенфельс не точно сообщил, что слуги могли видеть царицу: они тоже не имели доступа в ее покои. Царица посылала со своими поручениями прислужниц или ближних бояр родственников. Вот какова была обстановка, в которой протекала жизнь русских цариц и царевен в XVI и XVII веках почти до смерти Алексея Михайловича.

Этот характерный факт русской жизни того времени — затворничество женщин — обращал всегда на себя внимание исследователей, которые ставили вопрос: чем объяснить затворничество женщин в царском быту и в быту высшего московского общества? На этот вопрос давали различные ответы. Говорили, что затворничество женщин является наследием языческой старины, когда существовало многоженство и содержались гаремы, указывали на татарское влияние, на грубость нравов, но наиболее правильным является объяснение, которое дал талантливый исследователь быта русских царей и цариц И.Г. Забелин. Он видит в затворничестве женщин влияние аскетических взглядов византийской учительной литературы. Сущность аскетических воззрений сводится к беспощадному отрицанию всех радостей жизни. Женщина, как один из источников радости, сделалась поэтому мишенью ярых нападок со стороны учителей нравственности. Женщина, по учению аскетов, в самой своей природе носит грех и грех только творит: «От жены начало греху, и тою все умираем», — вот какое заключение делали наши книжники. Подобными идеями проникнута была византийская церковная литература, эти идеи были перенесены и на нашу литературную почву и мало-помалу воспитали умы и нравы нашего общества, которое оказалось способным воспринять эти воззрения. Женщину стали считать великой помехой в нравственном поведении, источником соблазна, который необходимо отделить как можно дальше от мужского общества. Даже в церкви женщинам нельзя было стоять вместе с мужчинами: они становились на левую сторону, или «на полати» (то есть на хоры), или в притворе.

Все эти представления о греховности женского существа были восприняты самими женщинами. Они стали смотреть на себя как на источник зла, стали уединяться и замыкаться, чтобы не распространять этого зла и чтобы заслужить себе право на существование. Постничество и келейная жизнь стали идеалом русской женщины, к осуществлению которого она и стала стремиться всеми силами души. Если судьба заставляла женщину жить с мужем и родить детей, она свою домашнюю жизнь старалась устроить наподобие монашеской и в этом, конечно, находила всегда поддержку со стороны как мужа, так и церкви. Так и создался терем, как произведение древнего благочестия.

Что же делали женщины в своем уединении?

Значительная часть времени у царицы и у царевен уходила на богомолье. Ежедневно совершалось утреннее и вечернее правило, которое заключалось в чтении и пении определенных уставом молитв, псалмов, канонов, тропарей, кондаков и акафистов, по праздникам служился молебен с водосвятием. Утреннее и вечернее правило совершались в Крестовой Палате, куда приходил священник с пятью дьячками, причем царица и царевны стояли на особом месте, скрытые занавесом. После утреннего правила царица и царевны отправлялись к заутрене или к обедне в одну из домовых церквей, находившихся или в главах Благовещенского собора, или «в сенях» и называвшихся «сенными» или «верховными». Каждый день читалось особое поучительное слово из сборника «Златоуст» и сверх того житие дневного святого. Это — обычные религиозные обязанности, которые неукоснительно выполнялись. Иногда, кроме этого, царица и царевны совершали поездки на богомолье в Вознесенский, Зачатьевский, Алексеевский, Новоспасский и другие монастыри и в Троице-Сергиеву Лавру, и в особо чтимые церкви. В Родительские субботы царица и царевны служили панихиды в Вознесенском монастыре, где покоились царские родственники по женской линии, в Архангельском соборе, где покоились московские цари, в Новодевичьем монастыре, где покоились предки Романовых, и иногда в каком-нибудь другом, где были погребены родственники царицы. Болезни детей всегда служили поводом для поездки или к Никите Мученику, подававшему исцеление от «родимца», или к Антипию Чудотворцу, помогавшему от зубной боли, или к другим святым. Наконец, иногда царица и царевны, соскучившись дома, отправлялись в женский монастырь поговорить с игуменьей и уважаемыми старицами.

Значительная часть времени у царицы и у царевен уходила на дневные приемы. Котошихин рассказывает, что ежедневно во дворец приезжали по делам похлопотать за родственников или просто в гости жены и дочери бояр. Эти приезды разнообразили монотонную жизнь терема и устанавливали общение его с миром. Несмотря на затворничество, через приезжих боярынь в царском тереме знали все, что творится на белом свете, знали то, что было и чего не было. Из переписки Алексея Михайловича хорошо видно, что на женской половине через боярынь и боярышень знали все, что говорилось и на площади, и в отдаленных походах. На Рождество к царице и царевнам приезжал патриарх с духовными властителями «Христа славить», а на Светлой неделе приходил христосоваться, причем приносил им благословенные образа, кресты и обычные великоденские дары. На Пасхе царица принимала у себя и «государев светский чин», то есть бояр, приходивших ударить челом и поздравлять ее. Это был единственный день, когда двери царского терема открывались и для мужчин. В Прощеный день к царице приходил патриарх с властями и ближайшие родственники «прощаться». По праздникам у царицы и царевен устраивались торжественные приемы, на которые приезжали по особому «зову» боярыни и боярышни, причем подносили царице куличи и сдобные пироги.

Собственно у царицы уходила масса времени на хозяйственные заботы. В ведении царицы находилась целая мастерская палата, где изготовлялось белье, дамские уборы и прочее; царица выбирала материи и руководила работами. Это хозяйство было так обширно, что под наблюдением царицы находился целый Постельный приказ. Сама царица вышивала золотом, серебром и шелком пелены, воздухи, подвески к иконам, которые дарила в соборы, монастыри и в церкви особо чтимых угодников, вышивала воротники, ожерелья, полотенца, но больше всего этим делом занимались царевны — еще до сих пор в подмосковных церквях можно найти вышитые ими воздухи и плащаницы.

После обеда в праздники и в долгие осенние и зимние вечера во дворце происходили «потехи». Потехи были чисто народные и сообразовались с обычным их распределением: на Святой неделе устраивались качели, на Масленицу «скатные горы», которые устраиваются еще и теперь в маленьких городах, на Троицу водили хороводы. Надо сказать, что при царском дворе жило много верховых боярынь (будущих фрейлин), с которыми царевны и забавлялись утехами. При дворе для забавы царевен находились турки, шуты, шутихи и былинники. Для игр были устроены особые сени и держались специальные игрицы, которые знали народные игры, бывали целые штаты слепых домрочеев, распевавших былины под звуки домры. Так изо дня в день монотонно протекала- жизнь царицы и царевен.

Жизнь царицы была так или иначе наполнена хозяйственными заботами, семейными интересами и делами благочестия, но совсем без интересов протекала жизнь царевен, которым кроме рукоделия и богомолья нечего было делать. Их положение было тем более горько, что оно было безвыходно. «Сестры царския, — пишет Котошихин, — и дщери царевы, имея свои особые покои разные, и живуще яко пустынницы, мало зряху людей и их люди; но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удовольствие имея царственное, не имеют удовольствия, данного человеку Богом — иметь детей. А государства своего за княжей и за бояр замуж выдавати их не повелось, потому что князи и бояре их есть холопи и на челобитьи своем пишутся холопами, и то оставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожа; а иных государств за королевичей и за князей давати не повелось для того, что не одной веры, и веры своей отменити не учинят, ставят своей веры в поругание, да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и от того бы им было в стыде». Но отзывы Котошихина констатируют тот порядок вещей, который отживал свой век. Время и обстоятельства брали свое и стремились раскрыть завесы, скрывавшие царственных женщин.

Вторая супруга царя Алексея Михайловича, молодая царица Наталья Кирилловна, воспитанная в доме Артамона Сергеевича Матвеева, в среде, чуждой всякой закоснелости, стала вести себя с большей свободой в отношении к установившемуся этикету. Рейтенфельс рассказывает, что она при первом же выезде, соскучившись сидеть в потемках, «несколько открыла окно кареты и посмотрела на народ». Такой поступок вызвал замешательство в обществе. По словам Рейтенфельса, когда царице доложили, что ее поступок произвел сенсацию, «она с примерным благоразумием охотно уступила мнению народа, освященному обычаем». Но эта уступка была непродолжительна: скоро Наталья Кирилловна стала выезжать вместе с царем в открытой карете. Кроме того, она пошла еще дальше: справляя 26 августа свои именины, Наталья Кирилловна лично принимала влиятельных бояр и раздавала им из собственных рук именинный пирог.

За мачехой последовали и дочери Алексея Михайловича от первого брака, которые были ей почти ровесницами, особенно старшая — Софья.

Софья была «больше мужеска ума преисполненная дева». Она получила очень хорошее образование, была начитана не только в русской, но и в польской литературе, из чего видно, что влияние западной науки проникло даже в глубину царского дворца. Такой девице, как Софья, с мужским складом ума, не сиделось в тереме — ее тянуло на волю, в общество мужчин, и она воспользовалась для этого первым благоприятным случаем.

После смерти Алексея Михайловича царский престол занял хилый и болезненный сын его Федор. Он почти не выходил из своей спальни, куда являлись к нему и бояре со своими докладами. Всякий раз они встречали у царя сестру его Софью, приходившую ухаживать за больным братом, но это, конечно, было только предлогом. Здесь Софья очень близко перезнакомилась со всеми государственными дельцами конца царствования Алексея Михайловича и царствования Федора. С одним из этих дельцов (с В.В. Голицыным), к великому соблазну московского общества, она сошлась очень близко — ее письма «к свету братцу Васеньке» не оставляют сомневаться в характере их взаимных отношений. Царевна исподволь втянулась в государственные дела, постепенно приобрела вкус к политике и к власти, и нечего удивляться, что по смерти Федора она силой постаралась захватить власть в свои руки, опираясь на стрельцов. Так возникло явление, небывалое в русской жизни — регентство царевны.

Если царь Алексей Михайлович и Федор Алексеевич являются во внутренней и во внешней политике предшественниками Петра Великого, то Софья была предшественницей тех царственных женщин, которых было так много в XVIII веке после Петра, предшественницей со всеми их" достоинствами и недостатками.

Деятельное участие в управлении государством Софья принимала не только в свое регентство, но и во время правления Федора.

Софья стояла в центре правительственного кружка, вертевшего всеми делами в государстве. О настроении и направлении этого кружка дают понятие те меры, которые были предприняты правительством в царствование Федора и Софьи. Эти меры являются непосредственным продолжением и развитием правительственной деятельности Алексея Михайловича, и на них необходимо обратить внимание.

Прежде всего отметим чрезвычайно важные военные преобразования. При Федоре возник весьма серьезный вопрос «об устроении рати». Для обсуждения этого вопроса была созвана комиссия из стольников, стряпчих, дворян, жильцов, городовых дворян, детей боярских и генералов и полковников рейтарских и пехотных полков под председательством князя Василия Васильевича Голицына. Эта комиссия была односословным Земским собором. С последними в то время произошла такая эволюция: в первой половине XVII века, когда Московское государство не было устроено, когда приходилось всем общественным классам принимать участие в устроении земли, Земские соборы были всесословными; когда же во второй половине XVII века государственные дела вошли в свою колею, когда сословия разобщились в своих интересах, когда жизнь вошла в свои обычные рамки, когда у правительства возникали только вопросы технического характера, а не общественного, тогда прекратились созывы общесословных Земских соборов и стали созываться односословные комиссии. В 1682 году и была созвана комиссия из выборных от ратных людей разных чинов для решения вопроса о военном устройстве. Эта комиссия главную причину всех военных неудач усмотрела в местничестве и возбудила вопрос о его отмене при назначении на военные должности, что повело к полному его уничтожению в 1682 году. Местничество, очевидно, уже отжило свой век, обстоятельства требовали его отмены, так как в правительственный класс стало все больше и больше попадать новых людей. Государственная служба требовала ума, знаний, опыта, а не породы, личные качества при назначении на должность брали перевес над породой, и местничество при таких условиях стало анахронизмом. В сущности, уничтожение местничества было завершением процесса, развивавшегося постепенно после Смутного времени, о котором засвидетельствовал Котошихин: «Прежние большие роды князей и бояр многие без остатку миновались».

ЛЕКЦИЯ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В прошлой лекции говорилось о том, что правление Федора и Софьи было продолжением политики Алексея Михайловича: продолжалось сближение с Западом, насаждение в русском обществе западной науки, новых знаний, школьного образования. По части насаждения знаний и высшей науки замечательна следующая мера, предпринятая еще правительством Федора. Прибывший из Палестины в Москву русский иеромонах Тимофей растрогал царя Федора своими рассказами о бедствиях греческой церкви, о печальном состоянии в ней науки, необходимой для поддержания в ней православия, мы искали тогда руководства для исправления книг в греческой церкви, а между тем сама эта церковь оказалась в упадке — это и подало повод открыть в Москве Высшее духовное училище. Начальником училища был назначен сам Тимофей, а учителями два грека. Кроме этого, ученик Симеона Полоцкого — монах Сильвестр Медведев, вскоре выхлопотал у царя позволение возобновить школу своего учителя в Заиконоспасском монастыре, где он и начал преподавать «грамоту, словенское учение и латынь» (на последнее нужно обратить особенное внимание). Духовное училище монаха Тимофея должно было служить потребностям духовного образования, а школа Сильвестра Медведева, по-видимому, — светского. Наконец, в Москве появляется и знаменитая Славяно-греко-латинская академия. Проект этой школы был составлен еще при Федоре в 1685 году. Сохранилась царская грамота, из которой мы узнаем, какая широкая программа намечалась для греко-латинской академии. В ней должны были изучаться следующие науки: грамматика, поэтика, риторика, диалектика, философия «разумительная», то есть умозрительная, спекулятивная, «естественная», или натурфилософия, и «правная» (философия права); предполагалось изучать правосудие мирское и духовное и все вообще свободные науки, «ими же целость академии, сиречь училищ, составляется быти». Это было, таким образом, как бы universitas literarum. Эта программа является сколком программ западных университетов, таких высших учебных заведений, как, например, Сорбонна. На содержание академии предположено было отвести некоторые богатые монастыри: Заиконоспасский, Андреевский, Даниловский в Москве и Богословский под Рязанью со всеми крестьянскими и бобыльскими дворами и со всеми угодьями, а кроме того, царь от себя давал Вышегородскую дворцовую волость и десять пустошей в разных местах. Учителей предполагалось пригласить из греков и киевских ученых после тщательного исследования их правоверия, предполагалось набирать из людей всякого звания. Интересен внутренний строй этой школы. Учителя и ученики должны были состоять под юрисдикцией своего академического суда, состоявшего из учителей под предводительством блюстителя, то есть попечителя академии. Этот суд — не академический суд, который существует до сих пор и у нас, но который разбирает дела морального и дисциплинарного характера. В этот суд академии должны были подаваться жалобы на учителей и учеников академии, так что они, следовательно, были изъяты из подсудности других властей. Учителям за хорошую службу назначались пенсии, а ученики получали чины и щедрые награды от царя. Царская грамота заявляла, что неученые свободным наукам впредь не будут допускаться в государственные чины (в стольники, стряпчие), кроме великородных. Интересна мысль, что неблагородные могут дослуживаться до высших чинов — мысль, высказанная Петром Великим в «Табели о рангах». Кроме обучения свободным наукам на академию был возложен еще целый ряд обязанностей: она должна была экзаменовать всех иностранцев — значит, при ней была организована испытательная комиссия (в этом случае опять XVII век предвосхитил учреждение XVIII века), во-вторых, академия должна была блюсти, чтобы не появлялось противностей и распрей в вере и следить, чтобы «всякаго чина духовные и мирские люди волшебных, чародейных, гадательных и всяких церковью запрещенных, богохульных и богоненавистных книг и писаний у себя не держали, по ним не действовали и других не учили». Значит, академия должна была бороться с суеверием, но не академическими, а полицейскими мерами. Блюститель академии и учителя должны были судить всех, кто обвинялся в хуле на православную веру и, если это подтверждалось, виновный должен был подвергнуться сожжению. Оказывается, таким образом, что академия, с одной стороны — рассадник свободной науки, с другой — своего рода инквизиционный трибунал. Но не следует все-таки относиться слишком строго к такому смешению функций и не надо относить это на счет недомыслия наших предков, так как они сами подражали уже готовым образцам в данном случае. Западные университеты тогда играли ту же роль: например, Саламанкский университет должен был решать, ведьма или не ведьма заподозренная женщина, Сорбонна выступала в роли эксперта по богословским вопросам. На академию же была возложена обязанность завести государственную «вивлиофику» (то есть библиотеку). Из этого мы видим, как рано явилась мысль о создании публичной библиотеки. Но эта широкая программа национального университета не была осуществлена, так как не было самого главного: учителей. В Москве вместо академии была открыта только очень скромная школа (1687), в которой преподавали все науки братья Ганникий и Софроний Лихуды, приехавшие из-за границы. Но программа академии важна в том отношении, что она показывает, как высоко возносилась реформационная мысль русских людей XVII века и как они сроднились духовно с Западом, так что для понимания дела проект этот заслуживает внимания — он показывает, как медленно в жизни назревает реформа (выясняется, что Петр вовсе не повернул Россию круто лицом к Западу, а лишь сделал последнее энергичное усилие в этом направлении).

Любопытное явление в этом отношении представляет собой и деятель времени Федора и Софьи князь Голицын. Французский посол Невилль, бывший в России в 1689 году, описывая прием у Голицына, который заведовал иностранными сношениями и был начальником Посольского приказа, пишет: «Я думал, что нахожусь при дворе какого-нибудь итальянского государя. Разговор у нас шел на латинском языке обо всем, что происходило важного тогда в Европе; Голицын был в курсе всего, что делалось в Западной Европе, хотел знать мое мнение о войне, которую император и столько других государей вели против Франции, и особенно об английской революции» (1688). Голицын излагал и собственные планы: он хотел, по словам Невилля, «населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов сделать храбрыми, пастушечьи шалаши превратить в каменные палаты». Голицын, как бы мы сказали, задавался вопросом об осуществлении целого плана социальных реформ. Общественное благо очень его заботило: он думал, как вывести Россию на путь могущества и процветания, в частности, он хотел создать регулярную армию из дворян на денежном жалованьи из казны, сбор же даточных людей он предполагал прекратить, а взамен этого обложить крестьян умеренной поголовной податью на жалованье ратным людям (это — первая мысль о подушной подати). Владельческих крестьян В.В. Голицын предлагал отпустить на волю с землей, которую они обрабатывали на момент освобождения (вот когда впервые возник вопрос об освобождении крестьян). Благодаря введению жалованья за ратную службу, крепостное право лишилось своего raison d'etre. Оно служило формой обеспечения военной службы дворян и детей боярских — если теперь была введена другая форма обеспечения, то и крепостное право перестало быть необходимым. В этом проекте Голицына'интересна еще одна точка зрения: отдать обрабатываемые земли крестьянам (помещичьи земли были, собственно, земли государственные: они давались в обеспечение за военную службу; теперь, раз введено было жалованье, помещики теряли право на земли), а в виде вознаграждения за землю предлагал обложить крестьянское население оброком, который шел бы на увеличение денежного жалованья служилым людям. В своих планах В.В. Голицын предвосхитил некоторые идеи крестьянской реформы, осуществленной в 60-х годах XIX столетия.

Этот европейски образованный человек и жил по-новому, в совершенно европейской обстановке. Его дом в Охотном ряду, по словам современников, «был одним из великолепнейших в Европе». (Это тот самый дом на углу Тверской, в котором помещается гостиница «Париж».) Сохранилось описание имения Голицына, представляющее значительный интерес. Эта опись произведена была во время ареста Голицына при конфискации всего его имущества. Вот что читаем мы в этой описи: «В палате подволока накатная, прикрыта холстами; в середине подволоки солнце с лучами вызолочено сусальным золотом; круг солнца боги небесные с зодиями и с планеты писаны живописью; от средняго солнца на железных трех прутах паникадило белое костяное о пяти ярусах, в ярусе по осьми подсвешников, цена паникадилу 100 рублей.

А по другую сторону солнца месяц в лучах посеребрен; круг потолка в 20 клеймах разных позолоченных писаны пророческия и пророчиц лица. В простенках в четырех рамах резных 4 листа немецких, за лист по пяти рублей. Из портретов были у Голицына: вел. кн. Владимира Киевского, царей — Ивана IV, Федора Ивановича, Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича, Феодора, Ивана и Петра Алексеевичей, четыре персоны королевских. На стенах палаты в разных местах пять зеркал, одно в черепаховой раме. В той же палате 46 окон с оконницами стеклянными, в них стекла с личинами. В спальне, в рамах деревянных золоченых землемерные чертежи печатные немецкие на полотне; четыре зеркала, две личины человеческих каменных арапския; кровать немецкая ореховая, резная, резь сквозная, личины человеческия и птицы и травы; на кровати верх ореховый же резной, в середине зеркало круглое; цена 150 рублей. Девять стульев обиты кожами золотными; кресла с подножием, обиты бархатом. Много было часов боевых и столовых в оправах черепаховых, оклеенных усом китовым, кожею красною. Немчин на коне, а в лошади часы. Шкатулки удивительныя со множеством выдвижных ящиков, чернильницы янтарный». Был, наконец, термометр, о котором составитель описи пишет: «стоят три фигуры немецкия, у них в серединах трубки стеклянныя, на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкия, а под трубками в стеклянных чашках ртуть».

У В.В. Голицына была очень интересная библиотека, указывающая, как широки были его умственные интересы и вкусы. Перечень книг наглядно иллюстрирует нам уклон в сторону Запада в направлении мысли князя В.В. Голицына. В библиотеке находились следующие книги: «Книга писанная о гражданском житии или о направлении всех дел яже надлежат обще народу», «Книга Тестамент или завет Василия царя греческаго сыну его Льву Философу», «Грамматик печатной», «Книга писанная на польском языке», «Книга письменная, перевод от Вселенских патриархов Мелетия диакона», «Книга перевод с польскаго письма с печатный книги, глаголемой Алиоран Махметов», «четыре книги немецких», «четыре книги о строении комедии», «восемь книг календарей разных лет», «Книга рукописнаго права или устав воинский Голландской земли», «Певчая немецкаго языка», «Грамматика польскаго и латинскаго языка», «Конский лечебник», «Книга на немецком языке всяким рыбам и зверям в лицах», «Судебник», «Рукопись Юрия Сербенина», «Артикульная книга о ратном строю», «Книга землемерная немецкая» и некоторые другие.

И Голицын не был одинок. В его время были в России и другие европейски образованные люди, например, Артамон Сергеевич Матвеев. В его доме выросла и воспиталась Наталья Кирилловна Нарышкина, которая впервые отворила двери царского терема, вышла сама на волю и вывела свою падчерицу Софью.

С разрушением царского терема изменилась та привычная обстановка, в которой росли и воспитывались царские сыновья, что, конечно, не могло не отразиться на их воспитании по существу. В старину московские царевичи проводили детство и отрочество (до 15 лет) в том же самом тереме, где жили царицы и царевны. «А до 15 лет и больше, — слышим мы от Котошихина, — царевича, окромя тех людей, которые к нему уставлены, и окромя бояр и ближних людей, видеть никто не может, таковый бо есть обычай; а по 15 летех укажут его всем людям, как ходит с отцом своим в церковь и на потехи». У русских людей того времени существовала своеобразная теория «сглаза», так что маленьких вообще не показывали посторонним, боясь «дурного глаза». Тем более, конечно, берегли царевича. В течение первого года жизни царевич находился на руках у кормилицы, а затем поступал под присмотр мамки, «боярыни честной, вдовы старой»; кроме того, для него были «приставлены нянька и иныя послужницы». По достижении пяти лет к царевичу приставляли «для береженья и наученья уже гувернера, боярина, честью великого (то есть знатного), тиха и разумна», а к нему товарища — «окольничаго или думнаго человека». Чтобы царевичу не было скучно, его окружали сверстниками — «робятками», однолетками царевича из детей боярских придворных чинов. Когда наступала пора учиться, выбирали для царевича «учительных людей, тихих и не бражников», для научения письму приглашали посольского подьячего, в среде которых были особенно искусные грамотеи — каллиграфы. Учили царевича только церковно-славянскому языку, то есть сначала проходилась азбука, букварь, затем читался Часослов по складам, повторялись «зады» бесконечное число раз, так что ученик заучивал все склады наизусть, прежде чем выучивался читать бегло, после того читался Псалтырь и, наконец, Деяния Апостольские. «А иным языком, — пишет Котошихин, — латинскому, греческому, немецкому и некоторым, кроме русского, наученья в Российском государстве не бывает». Но такой порядок даже и для времени Котошихина уже является анахронизмом. Котошихин в своем сообщении засвидетельствовал о более ранней поре. Мы знаем, что уже Федор и Софья учились польскому языку и латинскому, следовательно, сообщение Котошихина не соответствует действительности.

Алексей Михайлович не оставил после себя взрослого сына, и это обстоятельство вывело из терема царевну Софью и молодую вдову Наталью Кирилловну. Около падчерицы и мачехи сгруппировались их родственники, и возникла борьба, сначала глухая, а потом и открытая.

Эта борьба привела сначала к воцарению Петра мимо старшего брата и торжеству Натальи Кирилловны, а затем к дополнительному избранию Ивана Алексеевича и к регентству царевны Софьи. Наталья Кирилловна вынуждена была покинуть свой московский терем и проживать в подмосковном селе Преображенском. Все это создало для ее сына Петра новую обстановку жизни, не походившую на жизнь терема, в котором воспитывались прежние царевичи.

Петр раньше вышел на люди и сам стал видеть людей не с 15, как прежние царевичи, а с 10 лет. Он рано попал в общество, не похожее на то, какое окружало прежних царевичей и в конце концов из него вышел своеобразный человек, непохожий на прежних царевичей. Жизнь с пеленок стала готовить Петра к роли будущего преобразователя. С младенческих лет у Петра должна была развиваться любознательность и интерес к иноземному, к заморскому. Он родился, когда интерес к иноземному стал проявляться в русском обществе особенно сильно, когда и во дворце, и в домах знатных людей начали появляться заморские диковинки, когда русские люди стали учиться иностранным языкам, предаваться иностранным потехам. Это влияние иноземной культуры проникало и в детскую юного Петра.

Когда Петру было 3 года, его окружили «робятками», и он стал играть со своими сверстниками в «воинское дело». В его распоряжении были игрушечные деревянные ружья, пистолеты, барабаны, знамена и другие принадлежности вооружения войск иноземного строя. Руководителем воинских потех был заправский полковник, шотландец Милезиус, человек образованный, говоривший на нескольких языках, ловкий, бывалый. Он должен был удовлетворить любознательность мальчика, мог многое ему сообщить.

Когда Петру исполнилось 5 лет, его стали учить грамоте. Учителем назначен был дьяк Никита Моисеевич Зотов. Учил Зотов Петра не совсем по-старому; правда, как и полагалось, приступили к чтению Часослова, Псалтири, Апостольских Деяний и Евангелия, но тут пришлось все-таки ввести некоторые новые элементы в обучение. Петр был очень живым мальчиком, который минуты не мог усидеть спокойно, не мог покорно твердить «зады» и читать по складам, поэтому Зотов старался его заинтересовать, чем-нибудь удержать при книжке. Заметив, что мальчик начинает скучать за книгой, болтать ногами, Зотов приносил какую-нибудь книгу и показывал царевичу картинки, а то и прямо приносил «потешные фряжские или немецкие листы», то есть гравюры, лубочные картинки, которые тогда продавались у нас в рядах и на которых были изображены или сцены из исторической жизни, или здания, корабли, города и т. п., и все это объяснял Петру. Петр жадно поглощал сообщаемые сведения и требовал все нового и нового. Зотов начал заказывать картины у мастеров царской иконописной палаты, а также брал из библиотеки «лицевыя летописи и хронографы», показывал их Петру и попутно объяснял русскую историю. Таким образом Петр познакомился с деятельностью Владимира Святого, Ивана Грозного, Алексея Михайловича и других русских царей. Так целая масса разнообразных впечатлений ложилась на восприимчивый ум ребенка, и в его воображении создавался новый мир, который ему хотелось видеть в действительности. Дети вообще никогда не ограничиваются пассивным восприятием, а всегда пытаются воспроизвести прекрасные образы, созданные ими в воображении. Еще в детстве у Петра должно было создаться стремление строить города, здания, брать крепости, плавать по морю и т.п., так как у него был целый рой впечатлений от различных иллюстраций.

Когда Петру исполнилось 10 лет, Зотов был отставлен, а другого учителя ему не дали. Тем временем царица Наталья Кирилловна должна была уехать из Москвы в Преображенское, и воспитание Петра было забыто: он остался и без дела, и без руководителей. Правда, при нем находился дядька князь Борис Голицын, но он, по выражению современников, «весь был налит вином» и не мог, конечно, обращать должного внимания на воспитание Петра. Петр целые дни проводил в любимых своих воинских играх на дворе Преображенского дворца со своими сверстниками. Прежних товарищей Петру оказалось недостаточно, так как вкусы его в этом отношении усовершенствовались, поэтому он начал набирать новых товарищей из детей придворных слуг и разных охочих людей, записавшихся в потешные полки. Так вокруг юного царя собралось пестрое общество, совсем не похожее на аристократическую молодежь, которая окружала прежних московских царевичей. Отношения, установившиеся среди членов этого общества, отличались непринужденностью. Из этих товарищей Петра и составился впоследствии Преображенский полк. С ними Петр обучался военному искусству, предпринимал походы, строил крепости и штурмовал их. Пестрое общество, которым окружал себя Петр, конечно, должно было в известном отношении дурно повлиять на юного царя — здесь надо искать происхождение некоторого свойственного ему цинизма, его грубых привычек, несдержанности, резкости и безобразного разгула. Но с другой стороны, несомненно, что это же общество воспитало в Петре прямой характер, простоту жизни, демократические симпатии к дельным и способным людям без различия званий и стремление возвысить их и приблизить к себе. Впоследствии мы увидим, что придя в совершенный возраст, Петр из этих людей разного звания сформировал заново правительственный класс. В Преображенском, таким образом, подготавливалось окончательное падение политического значения московского боярства. Пять лет продолжались воинские потехи Петра, число его товарищей возросло, и Петр образовал второй потешный полк — Семеновский. По мере того, как Петр вырастал, потехи принимали все более и более грандиозный и серьезный характер и становились настоящими военными экзерцициями.

В 1688 году эти потехи осложнились учебными занятиями Петра, к которым он обратился по собственной инициативе и, кроме того, корабельными потехами. Князь Яков Федорович Долгорукий, отправляясь послом во Францию и разговорившись с Петром, сообщил ему, что у него был важный инструмент, которым можно было брать дистанции, не доходя до назначенного места, то есть определять расстояние. Петр пожелал иметь такой инструмент у себя и поручил князю Долгорукому купить этот инструмент (то есть астролябию) за границей. Долгорукий привез Петру и астролябию, и готовальню, но Петр ничего не мог с ними поделать, а из русских никто не мог объяснить ему их употребление. Тогда Петр поехал в Немецкую слободу и обратился к немцу доктору, но и тот не мог помочь ему, так как успел уже забыть математику, а указал Петру на голландца Тиммермана. Тиммерман объяснил Петру, что без знания математики нельзя пользоваться инструментом. Петр стал просить Тиммермана, чтобы тот научил его математике. И вот «гораздо с охотою» Петр приступил к изучению арифметики, геометрии и фортификации, потому что все дело началось из-за того, чтобы этот инструмент приложить к военным потехам. Учитель попал в затруднительное положение, так как сам был не особенно силен в этих предметах, но Петр оказался таким талантливым учеником, что его достаточно было только натолкнуть на идею, дать только необходимые указания. Сохранились тетради, по которым можно видеть, каково было образование, полученное Петром. В тетрадях нет почти ни одного слова, написанного правильно: Петр писал по 3-4 слова вместе, коверкал их, не дописывал. Но наряду с этим по записям в тетрадях мы можем судить и о способностях Петра; его выкладки, решения задач — вернее, чем решения Тиммермана.

В том же году, когда начались учебные занятия Петра, он нашел в амбаре старый бот, принадлежавший Никите Ивановичу Романову, племяннику патриарха Филарета и двоюродному брату Михаила Федоровича. Тиммерман объяснил царю, что этот бот может ходить на парусах не только по ветру, но и против ветра, и указал ему как на знатока этого дела на своего земляка Христиана Бранта. Брант был корабельный мастер, вызванный Алексеем Михайловичем для постройки флотилии на Каспийском море. Брант починил бот и по приказанию царя пролавировал на нем по реке Яузе. Петр был в восторге и с увлечением принялся за упражнения, но они ему не удавались, так как мешали узкие берега реки. Тогда он приказал перевезти бот на пруд в село Измайлово, но и там его преследовали неудачи. Люди донесли Петру, что есть очень удобное для плавания Переяславское озеро. Петр отпросился у матери на богомолье к Троице, а отправился в Переяславль. Затем он просил разрешить ему завести новую потеху на озере, и царица не могла ему отказать, хотя и боялась, что он утонет. Петр с Брантом уехал в Переяславль и начал постройку кораблей, совершенно перестав жить дома. Наталья Кирилловна, чтобы вернуть сына к себе, чтобы отвлечь его от военной потехи, прибегла к решительному средству: нашла ему невесту. В 1689 году Петр женился, не имея к этому никакой охоты. Но надежды матери не оправдались. После вскрытия рек Петр опять уехал на Переяславское озеро и снова начал постройку судов. Мать сказывалась больной и вызывала его в Москву, молодая жена писала ему нежные письма. Петр приезжал на день-два, а затем опять отправлялся на свое озеро. Любя мать, он делился с ней в письмах впечатлениями от своих успехов. «У нас, матушка, — писал он, — молитвами твоими здорово все».

Увлечение Петра корабельными потехами едва не стоило ему престола.

В 1689 году Софья за свою попытку захватить в свои руки власть была заключена в монастырь, и управление всецело перешло в руки Петра; но и это не образумило его и не привело к серьезному делу управления государством. Оставив дела на попечение патриарха Иоакима, матери и родственников, Петр возвратился к своим корабельным потехам.

ЛЕКЦИЯ ПЯТНАДЦАТАЯ

Несмотря на то, что Петр Великий в 1689 году исторгнул регентство из рук своей сестры, царевны Софьи, он не занялся исключительно управлением государственными делами, а продолжал по-прежнему проводить время в потехах и увеселениях, которые принимали все более и более грандиозный характер и, переставая быть потешными, становились серьезным делом, которое ждало только своей цели и результатов.

Петр со своими потешными начал устраивать примерные сражения, штурмы крепостей и т.п. На этих примерных сражениях бывали даже раненые и убитые. В одном из них поплатился жизнью один из близких царю людей — князь И.А. Долгорукий, самому царю опалило однажды лицо лопнувшей ручной гранатой, с которой он лез на штурм крепости. Осенью 1694 года при деревне Кожухово были устроены самые большие военные маневры. Все потешные войска были разделены на две половины: одна из них под командой Ромодановского должна была играть роль русской армии, другая находилась под управлением И.И. Бутурлина, который разыгрывал роль польского короля. Здесь все происходило так же, как на театре войны — устраивались военные советы, производились инженерные работы: выкапывание рвов, постройка мостов и пр. Сам Петр в чине бомбардира принимал участие в этой потехе. В конце концов польский король был взят в плен, и военная потеха кончилась пиром у генералиссимуса Ромодановского, впрочем, за счет знатного купечества. Потешная война продолжалась около месяца.

Рядом с сухопутными военными упражнениями шла постройка кораблей. По приказанию царя Брант выстроил на Переяславском озере два малых фрегата, а сам царь построил на Москва-реке несколько небольших судов, В августе 1691 года в Переелавле Петр заложил первый русский военный корабль, поручив его Ромодановскому, возведенному в звание адмирала флота, в 1692 году этот корабль был спущен на воду в присутствии обеих цариц и двора.

Эти странные занятия молодого царя могут поражать современного наблюдателя. Взрослый молодой человек, казалось бы, должен был заниматься серьезным делом. Это дело и было серьезное, но, по-видимому, бесцельное. Зачем, в самом деле, понадобились корабли на Переяславском озере? А между тем на них тратились большие деньги. Но в этих юношеских забавах Петра уже крылось зерно будущих преобразований, Петр стихийно переходил от забав к делу — сохраняя непосредственность и наивность детской души, он делал серьезное дело. Конечно, военный корабль на Переяславском озере был игрушкой, но с 1694 года, со смертью Натальи Кирилловны, стеснявшей Петра в его планах, он перенес свою кораблестроительную деятельность из Переяславского озера на Белое море, где она приняла серьезный характер, перестав быть пустой забавой. Похоронив мать, Петр распорядился отправить в Архангельск корабельные снасти, оружие и припасы и изготовить дощаники для плавания по Двине, а в конце апреля 1694 года туда же отправился и сам. Уже плывя по Двине, Петр называл свои дощаники флотом и придумал для него красно-сине-белый флаг, который и в настоящее время является национальным русским флагом. К величайшему удовольствию Петра в Архангельске был спущен на воду 20 мая один из строящихся там кораблей, в честь чего царь устроил на нем пир, а 30-го мая отправился на яхте «Св. Петр» в Соловки. По дороге поднялся страшный шторм, какого Петру еще не приходилось испытывать, яхта едва не погибла, и Петр должен был вернуться. 28 июня был спущен на воду другой корабль, по поводу чего опять был устроен великий пир. Радости Петра не было конца, особенно тогда, когда 1 июля прибыл из Голландии заказанный там фрегат. Петр писал в Москву, что в Архангельске «при таких случаях всегда Бахус почитается, который своими листьями заслоняет очи хотящим пространно писати». В августе 1694 года Петр со всеми кораблями опять пустился в море. По дороге при плохом умении управлять опять был застигнут бурей и опять вернулся в Архангельск. С этих пор русский флот считался уже существующим, адмиралом флота был назначен любимец Петра Лефорт.

Так мало-помалу, незаметно потехи Петра превращались в серьезное дело. Эти потехи сблизили его с иноземцами, жившими в Москве. Петру захотелось узнать все воинские порядки, узнать последнее слово корабельного и военного искусства, за этим он обратился к полковнику Францу Лефорту и генералу русской службы шотландцу Патрику Гордону.

Гордон был человек умный и образованный, приятный в обращении, он и сделался руководителем Петра во всех его серьезных военных начинаниях. Ближе всего Петр сошелся с Лефортом, или «Лафёртом», как его у нас называли. Он, по свидетельству знавших его лиц, был невежественным и малосведущим человеком, но умел говорить решительно обо всем и был живым, веселым и приятным собеседником.

Лефорт произвел особенное впечатление на Петра и расположил его к усвоению иноземной внешности. Под руководством Лефорта Петр задумал пройти сам всю военную службу, начиная с самых низших чинов, и достиг при этом больших успехов. Петр оказался хорошим стрелком и даже инженером — он, например, умел строить понтоны. Лефорт же ввел молодого царя и в Немецкую слободу. Царь стал запросто ездить на семейные вечера к иноземцам, танцевал и ухаживал за девицами-иноземками, из которых одна (Анна Монс) сделалась предметом его серьезного увлечения. Это общество Немецкой слободы было действительно интересное: там тратилось много денег, царили легкие нравы. Петру после чопорных московских порядков такое житье казалось просто раем. Петр присутствовал даже при католическом богослужении, что по тогдашним представлениям было верхом неприличия.

Не довольствуясь семейными вечерами, на которых, по выражению современников, «пили до безобразия и плясали до упаду», Петр позволял себе кутить и в холостой компании — тут сказалось влияние на Петра того пестрого общества, которое его окружало. Пьяная компания получила постоянную организацию и называлась «Всешутейшим собором». Председателем этого собора был Никита Зотов, носивший название «Всешутейшаго отца Иоаникита, Пресбургскаго, Кокуйскаго и Яузскаго патриарха». Эта пьяная компания служила Бахусу и Ивашке Хмельницкому. С ней Петр устраивал сумасбродные потехи, доходившие иногда до грубого цинизма: в 1694 году, например, было устроено празднование свадьбы шута Якова Тургенева. Пьянство и обжорство было обычным делом компании, способы выражения членов этой компании отличались грубостью и цинизмом.

Так в потехах, экзерцициях, увеселениях и кутежах проходила юность нашего преобразователя.

В 1695 году Петр к удивлению всех сразу перешел к серьезной деятельности: был организован поход на Азов, который являлся продолжением крымских походов Софьи в исполнение обязательств перед союзниками — Польшей и Австрией. В то время турецкое господство в Европе заколебалось. Некогда турки наводили ужас на европейские народы, но после того, как они потерпели поражение от Яна Собеского в 1683 году, опасность с их стороны стала менее угрожающей. В 1686 году Россия заключила вечный мир с Польшей, таким образом, поляки из врагов сделались союзниками. Когда в Европе стала составляться коалиция против турок, в нее вошли папа, Венеция, Австрия, Польша и Россия.

На долю России досталось покончить с союзником турецкого султана, крымским ханом. Два раза предпринимались походы на турок, но оба они кончились неудачей. Поход Петра на Азов в первый раз также не удался, так как Азов, окруженный неприступными каменными стенами, нельзя было взять, не блокируя его с моря. Но неудача не охладила Петра. Вернувшись из похода, Петр на реке Воронеж начал строить флот для боя и перевозки солдат. Часть стругов строилась на реке Москве и на Дону. В весеннее половодье 1696 года русские войска двинулись к Азову и осадили его с суши и с моря. Петр сам участвовал в походе в чине капитана. 18 июля Азов сдался. Петр был в восторге от победы, которая являлась блестящим оправданием его корабельных потех: он ведь знал, что окружающие относились неодобрительно к его корабельным увеселеногам. В Москве торжественно праздновали победу: войска вступали в столицу через особые Триумфальные ворота, неделю шел пир, раздавались подарки и награды.

Со взятием Азова Россия приобрела новое южное море. Петру стали представляться чрезвычайно широкие перспективы развития русского мореплавания и торговли на Азовском море. Но для этого недостаточно было только взять Азов — нужно было в противовес турецкому иметь собственный сильный флот, чтобы обезопасить море и берега. Решено было переселить в Азов 3 тысячи стрельцов и 3 тысячи семейств из приволжских городов, а флот создать силами общества на Воронежских верфях. Все духовные и светские владетели должны были составлять «кумпанства», то есть сложиться в товарищества или компании; бояре и служилые люди должны были с 10 тысяч крестьянских дворов, а духовенство с 8 тысяч выстроить по кораблю; гости и торговые люди взамен собираемой с них десятой деньги должны были выставить 12 кораблей со всеми припасами. Всех судов предполагалось выстроить 52. Для производства постройки в 1696 году выписаны были иноземные мастера, так как с одними своими в таком серьезном деле обойтись было немыслимо. Венецианский сенат прислал 13 корабельных мастеров. В начале 1697 года Тиммерман набрал 50 мастеров из голландцев, шведов и датчан. Все мастера были отправлены в Воронеж и распределены по кумпанствам. Простые рабочие набраны были из русских. Для флота выстроена была на Азовском море новая гавань — Таганрог. Далее Петр задумал соединить Азовское море с Волжским бассейном и начал строить канал между Иволгой (приток Волги) и Камышинкой (приток Дона). Так кораблестроение из потехи превратилось в государственное дело, которому Петр предался с пылкостью и энергией, свойственными его страстной натуре.

В деле постройки кораблей Петр тяготился своей зависимостью от иноземных мастеров и решил создать собственных корабельных инженеров-строителей. С этой целью отправлены были за границу 50 молодых людей из стольников для изучения «архитектуры и управления корабельного». Они должны были отправиться в Англию, Голландию, Италию и Венецию. Сам Петр, привыкнув всегда быть в курсе дела, не усидел дома и в 1697 году сам отправился за границу для изучения морского и корабельного дела. Он поехал под именем простого дворянина Петра Михайлова в свите великого посольства для переговоров о союзе против Турции. За границей Петр достиг таких успехов в корабельном деле, что мог один весь корабль построить. Поработав на верфях в Амстердаме и Лондоне, Петр в Англии получил аттестат корабельного мастера. Это путешествие было, однако, гораздо богаче по своим последствиям, чем выучка Петра корабельному делу. Западная Европа поразила и увлекла Петра своей культурой, и он со страстной любознательностью ко всему присматривался, все изучал и обо всем расспрашивал. В Голландии он изучал не одно только корабельное дело, но также осматривал фабрики и заводы, в Лейденском университете присутствовал при вскрытии трупа, рассматривал препараты в микроскоп, в Амстердаме занимался гравированием, в Англии в Вульвиче осматривал литейный завод и госпиталь, посетил монетный двор, был в Оксфордском университете, в парламенте, дискутировал с английским епископом о вере, заходил даже в квакерскую общину, словом, не было такого искусства или ремесла, с которым бы не ознакомился царь. Солсберийский епископ Бернет дает чрезвычайно любопытный отзыв о русском царе: это был, по мнению Бернета, человек с необычайными способностями и с такими познаниями, которых никак нельзя было ожидать при его небрежном воспитании, проявляющемся на каждом шагу, — он очень груб и несдержан. Употребление вина еще более развило в нем эти качества. Этот отзыв вполне сходится с отзывом ганноверской и бранденбургской курфюрстин: они оценили необыкновенный ум и любознательность Петра, но обратили внимание на его грубость, неопрятность, трясение головой и нервные гримасы. «Это человек, — писали они, — очень хороший и вместе очень дурной». В Англии Петр сошелся с лордом Кармартеном, большим любителем мореплавания, и при его посредстве пригласил в Россию несколько инженеров и мастеров и заключил с английскими купцами договор о свободном ввозе табака. Когда один из купцов заметил, что русские, особенно духовенство, питают ненависть к курению табака, Петр ответил: «Я их переделаю на свой лад, когда вернусь домой». Этот ответ знаменателен, он указывает на то, какие намерения и стремления создались у Петра за границей: Петр увидел культурное превосходство Западной Европы и проникся желанием переделать в России на западноевропейский образец и людей, и законы, и учреждения. Такое стремление он и проявил после своего возвращения из-за границы в Москву.

Нетерпеливый, горячий царь хотел иметь утешение хоть в том, чтобы русские, хоть по внешности, стали бы походить на европейцев. Принимая бояр, явившихся поздравить царя с возвращением, Петр начал собственноручно резать им бороды и окорачивать их кафтаны. Легко себе представить, какое впечатление производили эти новшества. Дело в том, что в то время на Руси взять за бороду считалось тяжким оскорблением. Еще «Русская Правда» предусматривала пеню, как за увечье, если кто порвет бороду. В Древней Руси борода считалась неотъемлемой принадлежностью мужского лица. Лишение бороды было, с точки зрения тогдашнего русского человека, искажением образа и подобия Божия, а между тем Петр объявил особым указом брадобритие и ношение немецкого платья обязательными. Не желавшие брить бороды должны были платить ежегодную пошлину, в приеме которой стала выдаваться особая квитанция с надписью «с бороды пошлина взята», чтобы показывать ее царским приставам, которые останавливали бородачей на перекрестках. Все близкие к царю лица и войска были обмундированы по-европейски. Все это, с нашей точки зрения, мелочи, но тогда эти распоряжения были радикальными мерами, так как русские люди смотрели на бритье бороды как на искажение «образа и подобия Божия» и считали бритье «развратным и скаредным делом», против бритья бород и ношения немецкого платья высказывались в своих поучениях даже высшие духовные власти, а с бритыми бородами и усами изображались на иконах грешники и черти. При таком положении вещей распоряжения Петра ошеломляюще действовали на русское общество. Вскоре последовал ряд других мер, которые тоже сильно взбудоражили общественное мнение. В декабре 1699 года было объявлено, «чтобы впредь летоисчисление велось не от сотворения мира, а от Рождества Христова» и чтобы новый год праздновался не 1 сентября, а 1 января, как на Западе. Петр распорядился, чтобы и празднование совершалось по заграничному образцу: дома украшали елками, палили из пушек и пр. В 1700 году указ о ношении немецкой одежды был распространен на всех, кроме крестьян и духовенства. По распоряжению царя женщинам приказано было одеваться в иноземное платье и на общественных увеселениях находиться вместе с мужчинами. Царь для примера сам ездил на балы и свадьбы. Был отменен обычай совершать браки по воле родителей, и постановлено, чтобы венчание совершалось не иначе, как с согласия жениха и невесты. Спрашивать согласия вошло впоследствии в сам обряд венчания. Петр лично на себе испытал неудобство этого старого обычая: воля матери навязала ему жену. Находясь за границей, он поручил Льву Кирилловичу Нарышкину и своему духовнику уговорить царицу Евдокию постричься в монастырь, но так как она не соглашалась добровольно отречься от мира, то Петр прибег к насилию и отослал ее в Суздальский Покровский монастырь. Тяжелая семейная драма должна была враждебно настроить Петра по отношению к установившемуся укладу семейной жизни, он хотел, чтобы подрастающее поколение не потерпело от того порядка, от которого он лично пострадал.

Уже при Алексее Михайловиче при царском дворе заведены были иноземные театральные потехи по иностранному образцу. Петр сделал попытку создать общественный театр. В 1701 году выписан был в Москву из Саксонии Иоганн Куншт с труппой актеров. Эта труппа играла в особой «комедийной храмине», выстроенной на Театральной площади. Посещение театра было разрешено всем, а для придворных сделалось обязательным. Петр строго смотрел за последними и уклонявшихся от посещения представлений наказывал штрафами. В храмине играли не только духовные мистерии, но и светские пьесы европейского репертуара, переведенные на русский язык, — играли, например, пьесу Мольера «Лекарь поневоле» (Le Medecin malgre lui). Актеры должны были обучать русских подьячих, набранных в 1702 году.

В заботах, чтобы русские люди следовали иноземным образцам, Петр 30 декабря 1701 года запретил подписываться в челобитных унизительными именами, падать на колени перед царем и зимой снимать шапки перед дворцом.

Своему сыну Алексею Петр хотел дать настоящее европейское образование. В 1701 году к царевичу был определен немец Нейгебауер, воспитанник Лейпцигского университета, «для наставления в науках и нравоучении».

Чтобы двинуть вперед просвещение русского общества, Петр дал привилегию амстердамскому жителю Иоганну Тессингу на заведение русской типографии и печатание книг на славянском языке по математике, архитектуре, военному искусству и другим отраслям знания с исключительным правом продавать их в России. Составление и редактирование книг было поручено поляку Копиевскому, который вначале работал вместе с Тессингом, но затем поссорился с ним, вследствие чего типография была отобрана от Тессинга и передана Копиевскому. Последний издал много учебников и переводов, которые были очень полезны для русских людей, не знавших иностранных языков. Были напечатаны «Грамматика славянского и латинского языков», «Разговоры на трех языках», «Книга, учащая морскому плаванию», «Руковедение в арифметике», «Введение во всякую (то есть всеобщую) историю» и др. Так как печатание книг не гарантировало распространения просвещения, то Петр пришел к мысли о необходимости школ и вознамерился организовать обучение иностранным языкам. В 1701 году в Сухаревой башне была открыта школа математических и морских наук. Для преподавания в этой школе был выписан англичанин Фанерсон с товарищами, который и начал обучать математике «добровольно хотящих, а иных же паче и с принуждением». Ежегодно школа выпускала до 700 учеников. Спрос на иноземное образование, искусственно возбужденный царем, создал предложение школьной науки со стороны частных лиц. В 1703 году в Москве была открыта первая частная гимназия мариенбургского пастора Глюка, который еще на родине выучился русскому языку от монаха Псковского Печерского монастыря. Это был тот самый пастор Глюк, в доме которого жила горничной будущая императрица Екатерина I.

Глюк намерен был обучать русских юношей географии, ифике, то есть этике, политике, латинской риторике с ораторскими упражнениями, философии картезианской, то есть Декартовой, языкам греческому, еврейскому, сирскому, халдейскому, латинскому, французскому и немецкому, танцевальному искусству и поступи немецких и французских учтивств, рыцарской конной езде и берейторскому обучению. Так рано появилась у нас типичная школа XVIII века, ставившая своей задачей воспитать молодых людей comme il faut. Петр дал Глюку хорошее казенное пособие, так как сочувствовал обращению неотесанных русских парней в европейских благовоспитанных юношей. Для своей школы Глюк подготовил на русском языке Лютеров катехизис, молитвенник, немецкую грамматику, словарь языков русского, немецкого, латинского и французского и Комениево введение к изучению языков. Школа эта просуществовала только два года, так как в 1705 году Глюк умер и она перешла в заведование Иоанна Вернера Пауза. Вот, значит, к какому раннему времени относится основание у нас первой немецкой школы. Немецкая школа сыграла вообще в истории нашего образования очень большую роль.

В интересах ознакомления русского общества с тем, что делалось у себя и в чужих странах, для уничтожения замкнутости и отчужденности русских людей Петр приказал 17 декабря 1702 года печатать «куранты», то есть «ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в иных окрестных странах». Этим приказом было положено начало русской периодической прессе.

Петр возвратился из-за границы под обаянием торгового и промышленного успеха, под обаянием колоссальных богатств, которыми располагали европейские народы и которое должно было резко выступить на фоне русской бедности и скудости. У него естественно явилось желание видеть Россию богатой и промышленной страной. Петр заметил, что главным двигателем торговли и промышленности в Западной Европе был предприимчивый класс буржуазии, пользовавшийся правами самоуправления и свободный от административного гнета. Петр и задумал создать в России такой же предприимчивый городской класс. Как все радикальные реформаторы, Петр принадлежал к числу тех людей, которые верят в рациональные законы и учреждения и полагают, что законы и учреждения создают людей, а не наоборот. Петр думал, что стоит только надлежащим образом организовать обстановку деятельности индивидуума, и все пойдет хорошо. Он и задумал ввести хорошую организацию, чтобы двинуть вперед промышленное процветание страны.

Указом 30 января 1699 года русские города получили самоуправление. Торговые и промышленные, то есть посадские, люди изъяты были из ведения и подсудности приказных людей и подчинены власти выборных бурмистров. Выборные люди в провинциальных городах составляли ратуши, а в Москве Бурмистерскую палату. Провинциальные ратуши должны были подчиняться Бурмистерской палате как высшей административной и судебной инстанции. В этой мере Петр не был вполне новатором. Жизнь давно указывала на необходимость предоставить торговому классу самоуправление и гарантировать его от злоупотреблений приказной администрации. Вы помните, что еще при Алексее Михайловиче при обсуждении Новоторгового устава возникла мысль об учреждении Приказа купецких дел, который должен был избавить торговых людей от необходимости иметь дело со множеством приказов. Разница между старым и новым учреждением заключалась только в том, что Бурмистерекая палата состояла из выборных людей, а Приказ купецких дел — из лиц по назначению. Во Пскове по инициативе Ордын-Нащокина было даже организовано городское самоуправление из выборных, которые должны были судить торговых людей. Петр, таким образом, осуществил то, что давно намечалось и к чему стремились его предшественники.

В интересах промышленного развития страны Петр учредил и Приказ рудо-сыскных дел, ставший предшественником Берг-коллегии. Всем разрешено было искать руду, не считаясь с правами владения, на землях помещиков и вотчинников без их согласия, лишь с условием платить в пользу собственника земли известный процент. Не дожидаясь результатов частной предприимчивости, Петр там, где найдена была руда, постарался основать казенные заводы. В 1699 году был выстроен железоделательный завод в Верхотурском уезде. Завод впоследствии был передан во владение горнозаводчику Демидову. В 1703 году основан был железоделательный и чугуноплавильный завод на берегу Онежского озера, где впоследствии вырос город Петрозаводск.

Внутренняя и внешняя торговля России страдала от отсутствия меновых средств, от отсутствия в обращении мелких денежных знаков. В XVII веке у нас в обращении были только две медных монеты: 1) «деньги» серебряные (нечто среднее между 5 и 10 копейками) и 2) «копейки» (среднее между 10 и 20 копейками, то есть монета, соответствующая современному пятиалтынному). Однако в торговле приходилось иметь дело и со стоимостью ниже деньги или копейки, так что приходилось прибегать и к сдаче товаром, а иногда за недостатком мелких денег у нас разрубали серебряные копейки и денежки и расплачивались кусочками. В 1700 году Петр приказал чеканить мелкую медную монету: денежки, полушки и полуполушки. Не было в обороте и крупных денежных знаков, и вот в 1701 году были введены серебряные полтины, то есть 200 денег или 100 копеек, и золотые червонцы, а также алтын — не монетная, а счетная единица для облегчения торгового оборота.

Для облегчения внутренней торговли предпринята была и еще одна чрезвычайно важная мера. С начала XVIII века начинают вести работы по устройству соединительных речных каналов. Петр намерен был соединить Оку с Доном при посредстве Упы, но предпринятые работы не были доведены до конца. Произведены были также изыскания для соединения Белого моря с Каспийским.

Затем, русские торговые люди давно признавали, что им с иноземными купцами «не стянуть», так как те торгуют компаниями. Уже Новоторговый устав рекомендовал состоятельным русским купцам принимать к себе «маломочных», чтобы последние не одолживались у иноземцев и не набивали цен на иноземные товары. Ордын-Нащокин не ограничился в то время одним теоретическим рассуждением, а задумал осуществить эту мысль во Пскове, где он был воеводой. Он предложил псковским купцам распределить между собой «маломочных» торговых людей. Маломочные купцы, получая деньги из земских изб, должны были скупать товары, свозить их во Псков и сдавать состоятельным купцам «кто за кем записан». «Лучшие» купцы должны были платить «маломочным» за товары цену с надбавкой «для прокормления», а затем сбывать товары за границу. Затея Ордын-Нащокина не удалась во Пскове, но его идея не умерла — Петр, как бы воспользовавшись мыслью Нащокина, в 1699 году предписал русским купцам торговать компаниями «и чинить отпуск товарам в компаниях к городу Архангельскому, в Астрахань, также и через Новгород, и иметь о том всем купецким людям меж собою с общаго совета установление, как пристойно было бы к распространению торгов их, от чего надлежит быть в сборах великаго государя казны пополнению». Конечно, это в значительной мере было pium desiderium. Русские люди плохо справлялись с компаниями, и многие из них были в сущности фикциями.

Для развития промышленности и ремесел Петр, подобно своим предшественникам, прибегал к услугам иноземцев и выписывал инженеров, кузнецов и разных мастеров.

Духом просвещенного домостроительства проникнуты все распоряжения Петра, изданные в первый год по возвращении из-за границы. Он как бы поставил задачей переустроить государство во всех отношениях.

В целях борьбы с сутяжничеством запрещено было принимать пустые жалобы. В самом деле, жалобы тогда подавались часто по ничтожным поводам: например, случалось, что кто-нибудь жаловался на другого, указывая в качестве вины, что тот «смотрит на него зверообразно». Во избежание убийств при драках запрещалось носить с собой ножи.

В 1700 году запрещено было несведущим лицам лечить других травами и зельями. В Москве велено было открыть 8 аптек с докторами, аптекарями и лекарями. Запрещено было хоронить мертвых ранее трех дней. Младенцев-уродов, «которые родятся особым некаким видом, или несущественным образом, или каким чудом», приказано было не утаивать, а объявлять в Монастырском приказе. Во избежание пожаров приказано было строить каменные дома.

Но все эти заботы Петра парализовались затяжной Северной войной, происхождение которой нужно искать в тех же заботах Петра о торгово-промышленном развитии России, войной, которая оказала громадное влияние на ход всех дальнейших преобразований и реформ.

ЛЕКЦИЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ

Я уже говорил вам о надеждах и планах, которые окрыляли Петра Великого, как только он добился Азовского моря. Петру представлялось в будущем широкое развитие русской торговли на Азовском и Черном морях, и он уже начал принимать меры к тому, чтобы заложить прочный фундамент этому делу: на Азовском море им была основана гавань Таганрог, стоянка русского коммерческого флота; затем Петр стремился также облегчить экспорт и с этой целью задумал соединить каналом Камышинку и Иволгу. Но суровая действительность очень скоро должна была охладить пыл юных мечтаний и стремлений Петра. Во-первых, должна была выступить на вид удаленность Азовского моря от главного района русской оседлости, к тому же оно было отделено от нас незаселенными степями, где хозяйничали не только русские люди, но и крымские татары. Во-вторых, нельзя было не заметить того обстоятельства, что все мечты о развитии торговли на Азовском море бесплодны до тех пор, пока все выходы из Азовского моря находятся в руках турок. Поэтому молодого царя вскоре должно было постигнуть разочарование в его планах и начинаниях. Тем с большей готовностью он принял предложение польского короля Августа присоединиться к союзу против Швеции с целью отнять южные берега Балтийского моря: Эстляндию, Ливонию, Померанию и Голштинию. Это предложение открыло Петру новые перспективы: ему представлялся случай стать твердой ногой на Балтийском море и через него установить непосредственные и постоянные сношения с Западной Европой. Это было заветной мечтой его предков, целью, к которой стремились еще Иван Грозный и Алексей Михайлович.

Так и началась продолжительная и изнурительная, но богатая по своим последствиям великая Северная война. Мы в настоящем случае рассмотрим последствия войны, как они определились до Прутского мира (1711).

Прежде всего война потребовала напряжения боевых сил государства, что привело к новой их организации. Петр начал войну с теми войсками иноземного строя, которые остались ему после отца и брата и с теми полками (Преображенским и Семеновским), которые были созданы из его потешных. После разгрома под Нарвой, когда выяснилась совершенная непригодность русских войск, Петр развил громадную деятельность по комплектованию и обучению армии. Не довольствуясь дворянами, стрельцами и охочими людьми, Петр стал принудительно пополнять свои войска разнообразными элементами из податных и других общественных классов. В этом отношении характерны следующие отдельные мероприятия. В январе 1703 года Петр велел всех кабальных людей сгонять и записывать в солдаты и матросы. (Кабальные люди — холопы известной категории, которые служили по так называемым служилым кабалам и холопство которых продолжалось только до смерти их владельца — они не переходили по наследству к детям владельца, и дети кабальных не становились холопами.) Осенью 1703 года велено было взять в солдаты у служилых и торговых людей пятого, а у «деловых» людей, т.е. рабочих, — седьмого человека, не моложе 20 и не старше 30 лет. Такое же распоряжение коснулось духовенства: бельцов, клирошан и монашеских детей, которые жили в монастырях, потому что отцы, удаляясь от мира, забирали детей с собой в монастыри. Ямщики, со своей стороны, должны были дать известный процент людей в военную службу. Кроме того, со всей России велено было собрать воров, которые находились под судом. Последнее распоряжение, может быть, не вяжется с нашими современными представлениями: теперь, как известно, не берут на военную службу лиц, обвиненных по суду, так как теперь военная служба рассматривается не как обязанность, а как почетное право защищать свое отечество. Но у Петра, как видите, был чисто утилитарный взгляд на вещи, и кроме того, тогдашняя железная дисциплина перерабатывала все негодные элементы и давала хороших солдат. В январе 1705 года с разных городов, посадов и волостей приказано было взять в армию по одному человеку возрастом от 20 до 30 лет с каждых 20 дворов. В феврале того же года велено, было со всего государства взять с каждых 20 дворов по рекруту, возрастом от 15 до 20 лет. Тот же порядок сохранялся и в последующие годы. Так как интендантская часть не была еще хорошо организована, то велено было всем сдатчикам новобранцев давать им обувь, шубы, чулки и вообще все необходимое снаряжение. Если рекрут убегал или умирал, на его место должен был набираться новый. В декабре 1705 года опять последовал рекрутский набор по одному человеку с 20 дворов, и так продолжалось в 1706, 1707 и 1708 годах. Кроме податных людей к несению рекрутской повинности были привлечены и другие общественные элементы. В феврале 1705 года отобраны были от дьяков сведения об их родственниках, и приказано было выставить из них драгун. В 1707 году Петр нашел, что дьяков и приказных чересчур много, приказал поверстать их в военную службу и составил из них полк, который должен был содержаться на их собственные средства. Даже священники и дьяконы косвенно привлечены были к отбыванию воинской повинности: с них брали лошадей для драгун. Набранные рекруты попадали под суровую военную дисциплину и обучались всем приемам европейского военного искусства. Под Полтавой русские солдаты успешно сдали экзамен и заслужили похвалу даже от врагов. Так создано было регулярное войско, по боевым качествам не уступавшее западноевропейским войскам.

Петровская армия, в противоположность прежним войскам, состояла из людей, совершенно оторванных от дома и промыслов, тогда как прежние солдаты были в то же время землевладельцами и земледельцами в мирное время. Непрерывная и продолжительная война сделала совершенно невозможным совмещение мирных и военных занятий, и русское войско сделалось совокупностью людей, занимавшихся только военным, и никаким больше, делом. Само собой разумеется, что новое войско потребовало огромных сумм на его содержание. Прежде всего требовалось организовать провиантскую часть. И вот мы видим, что одной из первых мер Петра было учреждение должности генерал-провиантмейстера. Много денег потребовалось также на обмундирование и снабжение оружием солдат. Все это вызвало чрезвычайное напряжение финансовых сил страны и повело к строгому взысканию старых недоимок и к установлению новых чрезвычайно обременительных и разорительных налогов. Для того, чтобы не пропадали казенные сборы, в 1701 году Петр распорядился устроить по всем городам «крепостные избы»; в них установлены были особые надсмотрщики, которые должны были записывать все гражданские сделки и брать за это крепостные пошлины. В 1702 году в России заведены были метрические книги для записи родившихся, бракосочетавшихся и умерших для точного учета движения населения в фискальных целях, для более полного взимания сборов. Новыми поборами были особенно богаты 1704 и 1705 годы. Прежде всего, рыбные ловли, пожалованные в вотчину или поместье, были отобраны на государя и отданы с торгов в аренду. Для заведования этим делом была учреждена Ижорская канцелярия под управлением Меншикова — здесь собирали сведения о стоимости рыбы, о качестве ее, о ценах и производились торги. Затем Петр идет дальше. Были описаны и взяты в казну все постоялые дворы, пристани, мельницы, мосты, перевозы, торговые площади и затем отданы из казны на оброк. Это была мера слишком радикальная — экспроприация частной собственности для нужд казны. К этой мере современные Петру государи не обращались. Вскоре выяснилось, что мера эта неудобна, и мельницы были отданы назад владельцам с условием платить в казну четверть доходов. В 1706 году была отменена мера относительно постоялых дворов, и они были отданы частным лицам с обязательством платить казне четверть доходов. Русские люди любили попариться в банях, — и вот все бани были отобраны в казну и стали сдаваться на откуп; частным лицам вначале запретили постройку бань, но затем Петр разрешил с условием уплаты налога от 3 алтын и больше в год. Во всем государстве приказано было описать пчельники и обложить их оброком. На мастеровых — плотников, каменщиков, портных, хлебников, калачников и мелочных торговцев была наложена годовая подать в 2 гривны с человека, а на чернорабочих — в 4 алтына (приблизительно 12 копеек). Для сбора податей были организованы особые канцелярии, подчинявшиеся Ижорской канцелярии под управлением Меншикова, почему и все сборы получили название «канцелярских пошлин». Это название может ввести в заблуждение — заставить предполагать, что канцелярские пошлины представляют собой нечто вроде современного гербового сбора. На самом деле это были мелкие сборы с населения, собиравшиеся в Ижорской канцелярии и потому называвшиеся канцелярскими. Петр Великий обратился также и к монополиям. В 1705 году была объявлена казенной монополией продажа соли, которую казна отпускала по цене в два раза большей подрядной, наживая таким образом 100%. В это же время появилась и новая монополия — на продажу табака. В тот же год в январе был введен чрезвычайно интересный налог: велено было собрать со всего государства и описать дубовые гробы (колоды) и приказано продавать их в монастырях по цене в четыре раза большей обыкновенной — это был налог на пристрастие и приверженность к старинному благочестию, потому что, как известно, старообрядцы и до сих пор хоронят в деревянных гробах или так называемых колодах. Такое же значение имел и налог на ношение бород и пошлина за ношение русского платья: за ношение бород со служилых, приказных и посадских людей брали по 60 рублей в год, с гостей и богатых купцов — по 100 рублей в год, с боярских людей и ямщиков — по 30 рублей; крестьянам не запрещалось носить русское платье и бороду; заплатившему налог давался медный знак, который он должен был предъявлять по первому требованию, с крестьян брали за бороды по 2 деньги по въезде в город и по выезде. За ношение русского платья со всех, кроме крестьян, брали 13 алтын, 2 деньги с пешего и 2 рубля с конного. Как видите, Петр в своем стремлении добыть денег на нужды государства не стеснялся ни в чем и прибегал иногда к самым крайним мерам.

В то время наша внутренняя торговля была очень несовершенна: торговали дегтем, рыбьим жиром, колесной мазью, салом и смолой — и вот все эти товары стали отдаваться на откуп, ас 1707 года торговля стала вестись от казны и была воспрещена частным лицам. Государство стремилось все забрать в свои руки. Облагались налогами предметы необходимости и вкуса. Правительство было охвачено налоговой горячкой. Время родит людей — и вот к услугам правительства появились «прибыльщики» — изобретатели новых налогов. Из них особенно отличился Курбатов, предложивший ввести в России «орленую» (то есть гербовую) бумагу.

Но как ни изощрялось правительство в изобретении новых налогов, в казне не хватало денег для удовлетворения государственных потребностей. Правительство стало прибегать к обложению населения натуральными повинностями. Когда завоевана была Ингрия, то сюда стали стягивать людей и средства для постройки городов, крепостей и верфи. Для постройки Петербурга ежегодно сгонялось до 40 тысяч рабочих, на содержание которых собиралось ежегодно до 100 тысяч рублей и хлебный провиант, рабочие посылались на Воронежскую и Казанскую верфи и к Архангельскому порту. Народная масса изнемогала под бременем налоговых тягостей и натуральных повинностей, и в ней стал слышаться ропот, сначала тихий, а потом и открытый. В народе не понимали кипучей деятельности Петра, не понимали цели его войн, его преобразований. «С тех пор, как Бог дал этого царя, — говорили в народе, — светлых дней не видим: все рубли, да полтины, да подводы; это — мироед, а не царь: весь мир перевел, а на его кутилку и перевода нет». Жены убитых на войне солдат, скитаясь по миру, проклинали свою судьбу и царя с его нововведениями и войнами. Ревнители старины возмущались брадобритием, немецким платьем и общением царя с иноземцами. В народе начали уже ходить толки, что Петр — не царь, а воплотившийся антихрист. Народ постоянно уклонялся от несения новых служб и повинностей. Царь боролся с этими уклонениями мерами жестокости: сначала за побег с военной службы грозила смертная казнь не только бежавшему солдату, но и всем тем, кто знал об этом и не доносил. Но беглых солдат оказалось так много, что пришлось смягчить закон: из трех беглых солдат одного вешали, а двух били кнутом и ссылали на каторгу. Но все эти меры жестокости не уменьшили того зла, против которого были направлены, а только увеличили народное раздражение. Это раздражение и разразилось открытым мятежом в Астрахани (1705) и на Дону (1708).

В Астрахани началось с толков, что Петр — не сын царя Алексея Михайловича, что у царя родилась девочка, а ее подменили мальчиком — этот мнимый сын Алексея Михайловича теперь и царствует. Ходили и другие слухи: говорили, что настоящий государь взят в плен и сидит в «Стекольне» (то есть в Стокгольме), «а на Москве — не прямой государь». Кроме этого, астраханский воевода раздражал местное население точным исполнением царских приказов: там не пускали в церковь в русском платье, насильно брили бороды и отягощали всевозможными поборами. «Худо в Астрахани, — говорили астраханцы, — делается от воеводы и начальных людей: завели причальные и отвальные пошлины. Хотя хворосту на шесть денег в лодке привези, а привального дай гривну». Возбуждение достигло крайнего предела, когда прошел слух, что в Астрахань присылают немцев, чтобы повыдать за них замуж астраханских девиц. Перед Масленицей астраханцы поспешили сыграть 100 свадеб, перепились и ночью ворвались в Кремль и убили воеводу. В ответ на это в Астрахань прислан был Шереметев, который и подавил мятеж. Бунт на Дону вызван был требованием правительства выдачи беглых, которое нарушало установившийся обычай: казаки говорили, что «с Дону выдачи нет».

Эти народные волнения в связи с ростом недоимок убедили Петра в необходимости преобразовывать управление, создать органы, которые обеспечили бы правильное исполнение требований государства. И вот одновременно с военными и финансовыми мероприятиями Петр преобразовывает и управление, как местное, так и центральное.

Необычайная деятельность, которую развил Петр Великий в первый период великой Северной войны по устройству армии и флота и по привлечению населения к несению повинностей, потребовала от него нововведений и в устройстве управления: старые органы оказались не соответствующими новым задачам. Сначала Петр принимал частные меры в этом направлении, а затем обобщил их и свел в известную систему.

Свою кипучую деятельность Петр начал в селе Преображенском — здесь и возникает особая канцелярия под названием Преображенского приказа, в ней сосредоточивается все производство по делам, которыми занимался лично сам царь. Но так как эти дела принимали все более и более грандиозный характер, переставая быть потехами, одного приказа оказалось недостаточно, а поэтому рядом с Преображенским приказом возник Военный приказ, в ведение которого отошли дела по укомплектованию войска нового иноземного строя. Затем возникли: Адмиралтейский приказ — по делам постройки судов, Военно-морской, заведовавший личным персоналом флота, Провиантский приказ, приказ Рудо-сыскных дел и др. Параллельно с ростом этих приказов сужалась компетенция Преображенского приказа, который превратился в судебно-сыскное учреждение по политическим преступлениям. Тут производил свои расправы князь-кесарь Ромодановский: вешал преступников за ребра и живьем поджигал.

Учреждая новые приказы, Петр должен был уничтожить старые, которые теперь оказались лишними. С учреждением Военного приказа должны были упразднить аналогичные ему Рейтарский и Драгунский. Отмена стрелецкого войска сделала лишним Стрелецкий приказ.

Особенно большие перемены произвело учреждение Бурмистерской палаты или Ратуши в Москве (1699). Бурмистерская палата была венцом самоуправления торгово-промышленного класса: ей подчинены были ратуши в других городах. Возникшее городское самоуправление должно было обеспечивать исправное поступление казенных доходов, собиравшихся с посадских людей таможенными, кабацкими и другими верными головами и целовальниками. Раньше посадские люди находились в ведении приказа Большой Казны, Сибирского приказа и четвертей: Владимирской, Галицкой, Устюжской и др., теперь по всем финансовым делам торговые люди подчинены были Бурмистерской палате, и естественно, что ведомство старых приказов сократилось, а у некоторых свелось на нет — в это самое время и умерли естественной смертью четверти и некоторые приказы, так как дела их сосредоточились в Бурмистерской палате.

Но с учреждением Бурмистерской палаты финансовое управление не было вполне объединено, а потому для учета всех приходов и расходов в 1699 году была учреждена Ближняя канцелярия под начальством думного дворянина Никиты Зотова. В эту канцелярию еженедельно должны были представляться из приказов отчетные ведомости, «что где чего в приходе, в расходе и кому что должно на что расход держать». Учреждение Ближней канцелярии было восстановлением Счетного приказа, действовавшего при царе Алексее Михайловиче и ведавшего, по словам Котошихина, «приход и расход и остаток по книгам» всех приказов. Разница между ними заключалась только в том, что Ближняя канцелярия была поставлена в тесную связь с Боярской думой, сделалась ее особой канцелярией. Бояре, ведавшие денежные дела, стали теперь съезжаться в Ближнюю канцелярию, и она сосредоточила в себе все делопроизводство.

Что касается Боярской думы, то она за это время (до 1711 года) претерпела существенные изменения в своем составе, в компетенции и в общем характере деятельности. Прежде всего теперь почти прекратились общие собрания думных чинов: бояр, окольничьих и думных дворян, всего до 50 членов. Дума имела законосовещательное значение и помогала царю в разборе судебных дел, поступавших из мелких учреждений. Такова была роль прежней Боярской думы. Теперь сам царь редко бывал в Москве, чаще он находился в отлучках, и его сотрудники — бояре, тоже рассылались по разным городам государства. Поэтому должны были прекратиться и общие собрания думы. В Москве вместо полной Боярской думы стала действовать Думская комиссия. В 1700 году государь приказал «на Москве на своем государевом дворе быть и дела ведать» боярину И.В. Троекурову с двумя товарищами, окольничьим и думным дьяком. В конце 1706 года «государь указал в Москве быть и в палате расправные дела ведать боярину князю М.А. Черкасскому с товарищи». Чаще всего текущие дела по управлению стали вершить бояре, которые управляли отдельными приказами. Дума превратилась как бы в Комитет министров. Этому тесному кружку бояр предоставлено было право приглашать в свою «консилию» и других начальников приказов, которые находились в Москве, но не были думными людьми. И прежде в случае надобности недумные чины допускались в думу, но разница с создавшимся при Петре порядком вещей заключалась в том, что эти недумные чины сделались теперь равноправными с думными людьми. Так изменился состав обычно действовавшего боярского совета. Совет стал гораздо меньше и по своей численности. Прежде в состав Боярской думы входило 50-60 человек, а теперь в «консилиуме», который съезжался в Ближней канцелярии, было 15, 12, 5, а иногда и 3 члена. Произошли перемены и в характере деятельности Боярской думы. Прежде дума была законодательно-совещательным учреждением, обсуждала важнейшие мероприятия и судила, теперь боярская консилия стала исполнительным и распорядительным органом высшей власти, действующим во время отлучек царя и исполняющим его планы и предписания. В таком именно виде боярская консилия и представлялась австрийскому дипломатическому агенту Плейеру, который был в России в 1710 году, и который пишет, что «в Тайном совете говорили о том, как всего удобнее привести в исполнение царские указы, а последние касались сбора податей, изыскания новых государственных доходов, набора, обмундировки, обучения, расквартирования и содержания рекрут, развития торговли и пр.»; в случае какого-либо волнения совет, по словам Плейера, принимал меры, о которых доносил царю. Изменение компетенции учреждения пошло, таким образом, в том направлении, что оно из законодательно-совещательного делалось административным. Петр стал в свое отсутствие возлагать на это учреждение дела по управлению, причем этот распорядительный совет в известных пределах действовал самостоятельно и отвечал за свои действия перед государем. Петр сам писал, чтобы правители отдельных ведомств обращались за указаниями по текущим делам не к нему, а к консилии. В ответ на донесение о таких делах он писал в 1707 году из Польши князю Ромодановскому: «Еще прошу вас, дабы о таких делах и подобных им изволили там, где съезд бывает, в Верхней канцелярии, или где инде, посоветовав с прочими, решение чинить, а здесь истинно и без того дела много». В соответствии с изменением компетенции и всего характера деятельности в новом учреждении изменился и сам порядок делопроизводства. Прежняя Боярская дума стояла близко к царю, поэтому никаких канцелярских формальностей не было: бояре просто «сидели с государем о делах», выносилось известное решение, думный дьяк делал на нем пометку «государь указал, и бояре приговорили» и затем излагал содержание этого решения. Теперь в делопроизводство вводятся известные формальности: в Ближней канцелярии заведена была для записи указов особая книга, которая давала возможность царю следить за течением дел в думу из приказов и за исполнением государевых распоряжений. В 1707 году были установлены обязательные протоколы заседаний думы для облегчения контроля. В письме из Вильно Петр предписал Ромодановскому «объявить всем министрам, которые в консилию съезжаются, чтобы они всякие дела, о которых советуют, записывали, и каждый бы министр своей рукой подписывал, что зело надобно, и без того отнюдь никакого дела не определяли, ибо сим всякая дурость явлена будет». Так эволюционировала в первую половину царствования Петра Великого Боярская дума: она стала тесным советом высших сановников, из которых некоторые не были членами прежней Боярской думы. Она руководила внутренним управлением, исполняла предписания государя, не вмешиваясь в военные дела и внешнюю политику. Этот совет и превратился потом в Сенат, который насчитывал много преемников Боярской думы, но он соединяется в преемстве не непосредственно, а через промежуточное звено, через тесный исполнительный и распорядительный совет ответственных перед государем сановников, в который превратилась Боярская дума при Петре. Если взять Боярскую думу времен Алексея Михайловича и Сенат, то между ними нельзя отыскать ничего общего, но если взять Боярскую консилию, то можно видеть, что Сенат является только оформленным учреждением этой консилии. Так перестраивалось центральное управление в первую половину царствования Петра.

Одновременно с центральным произошли изменения и в областном управлении. Петр столкнулся с одним неудобством в местном управлении, когда приступил к своей военной деятельности. Государство делилось на уезды, во главе каждого уезда стоял воевода, который исполнял всевозможные поручения центральной власти. Это раздробление ставило центральную власть в необходимость иметь дело со многими исполнителями, а это обстоятельство приводило к многим неисправностям в делах. Сама жизнь показала, в каком направлении должны быть сделаны изменения: требовалось создать более крупные территориальные единицы и во главе их поставить энергичных и ответственных перед царем исполнителей. Петр и начал создавать такие власти. Прежде всего стали возникать учреждения, объединявшие целые группы уездов.

В 1700 году в Воронеже был учрежден Адмиралтейский приказ под управлением адмирала Апраксина. Это учреждение ведало кораблестроение, которое велось силами и средствами Белгородского полка или разряда. Все города, приписанные к Белгородскому разряду, были переданы теперь в ведение Воронежского Адмиралтейского приказа «воеводскими отпусками и расправой», а с 1704 года подчинены ему и в финансовом отношении.

Одновременно с образованием Воронежского приказа возникло отдельное Азовское ведомство во главе с азовским воеводой, которому был подчинен целый ряд городов, приписанных к постройке гавани у Таганрога. С 1706 года азовский воевода стал называться губернатором.

Еще новое ведомство возникло на северо-западе под начальством Меншикова. Взяв Нотебург (Орешек), Петр назначил Меншикова губернатором этой крепости, затем, по мере завоевания, подчинил ему и другие города: Меншиков стал губернатором Петербурга, Ингрии, Карелии и Эстляндии.

В Петербурге возникала особая Приказная палата, куда поступали сборы с Ингерманландии. В 1703 году к области Меншикова были приписаны Олонец, Пошехонье, Белоозеро и Каргополь, приписанные к Олонецкой верфи. В 1706 году к губернии Меншикова были присоединены города «Новгородского разряда». Меншиков получил в свое распоряжение военные и финансовые средства городов и уездов.

Борьба с Карлом XII заставила Петра объединить еще ряд уездов вокруг Смоленска.

В 17(?7 году Петр соединил под управлением Голицына Киев, Чернигов, Севск и Белгород. Голицын стал называться генерал-майором и губернатором. С устройством этой губернии в Москве был уничтожен Малороссийский приказ.

Разыгравшийся в Астрахани бунт заставил Петра организовать особое ведомство в Поволжье. Для усмирения мятежа в Астрахань был отправлен фельдмаршал Шереметев, сбор податей поручен был Никите Кудрявцеву, которому приказано было «всячески тщиться, чтобы утишить и ниоткуда для сборов податей указу ничьего не слушать». Так ограничено было ведомство Казанского дворца, и значительная часть дел перенесена из Москвы в область. Такое положение вещей сохранилось и после усмирения бунта: в Астрахань был отправлен Петр Апраксин, и ему были подчинены в военно-финансовом отношении все низовые города

Все эти перемены происходили исподволь, а в конце концов Петр, убедившись в необходимости систематического преобразования местного управления, в 1708 году разделил всю Россию на 8 губерний: Ингерманландскую (переименованную впоследствии в Петербургскую), Смоленскую, Киевскую, Азовскую, Казанскую, Московскую, Архангелогородскую и Сибирскую. Во главе губерний были поставлены губернаторы, которым были подчинены вице-губернаторы, управлявшие частями губерний, воеводы, стоявшие во главе уездов, и коменданты пограничных крепостей, земские судьи или ландрихтеры ведали судебные дела. В руках воеводы была сосредоточена сильная военная и гражданская власть: он заведовал сбором рекрутов, содержанием и расквартированием полков, постройкой и содержанием крепостей, наблюдал за правильным поступлением податей и заботился о безопасности вверенной ему губернии от внешних врагов.

Так создавались новые власти, создавались новые территории административного деления, и вы видите, что губернская реформа подготавливалась исподволь, губернии возникали под влиянием нужд и потребностей жизни, а Петр только обобщал частные меры.

ЛЕКЦИЯ СЕМНАДЦАТАЯ

В прошлый раз мы рассматривали преобразования Петра Великого в устройстве управления, предпринятые им в первую половину великой Северной войны. Преобразования эти касались прежде всего местной жизни. Дело в том, что Московское государство делилось на мелкие уезды; во главе каждого из уездов стоял особый воевода. Эта раздробленность очень затрудняла центральное правительство в его деятельности: приходилось иметь дело со многими агентами, вести с ними сложную переписку, и вследствие этого дела не могли идти быстро, тогда как эти дела требовали быстрого исполнения: нужно было вовремя набрать достаточное количество рекрутов и собрать подати. В связи с этими затруднениями у Петра появляется мысль централизовать управление. На очередь выдвигается задача соединить уезды в группы — мысль, которая стала осуществляться уже в первую половину великой Северной войны: тогда стали появляться так называемые губернации, например губернация князя Меншикова, Воронежская, Адмиралтейская и др., а в 1708 году Россия была разделена уже на 8 губерний.

С учреждением губерний значение старой центральной приказной администрации, естественно, стало падать: у приказов осталось слишком мало дел, и они или исчезали, или становились конторами губерний в Москве. Большая часть дел приказа Казанского Дворца и Сибирского перешла к канцелярии Казанской Сибирской губернии, а приказы остались в качестве комиссарств губерний в Москве, где ведались некоторые дела. Тем же самым сделался и Ингерманландский приказ, управление Ингерманландией сосредоточилось в канцелярии Петербургской губернии, и Ингерманландский приказ превратился в контору Петербургской губернии в Москве. Петр, как мы видели, сосредоточил финансовое управление в Бурмистерской палате, но с учреждением губерний и финансовые сборы попали в руки губернаторов. Ведомство Бурмистерской палаты, таким образом, сократилось, и она превратилась в Ратушу города Москвы, перестав быть объединяющим центральным органом для всего городского населения. Приказы Большого Дворца, Поместный, Земский и другие также утратили свое общегосударственное значение и превратились в учреждения одной Московской губернии.

Эта децентрализация, вытекавшая из предоставления губернаторам высшей власти в губернии, имела и свои отрицательные стороны. Россия распалась по управлению на отдельные части, и в этих частях установился произвол, к которому у нас всегда были склонны правящие лица. Петр, заметив это обстоятельство, решил создать в центре государства властное и авторитетное учреждение, которое контролировало бы губернаторов. Такое учреждение жизнь уже наметила в лице Боярской консилии, заседавшей в Ближней канцелярии, но этому учреждению недоставало надлежащей организованности, настоящей официальной санкции: это была только комиссия, действовавшая по временному поручению государя. Петр надеялся перестроить ее в постоянное учреждение с точно определенным кругом прав и обязанностей. 22 февраля 1711 года, отправляясь на Прут, в турецкий поход, Петр издал указ, гласивший: «определили для отлучек наших быть Правительствующему Сенату». В состав Сената вошли девять членов, назначенных самим государем. Сенат имел право издавать в отсутствие государя указы, которые подлежали исполнению как повеления самого государя под страхом наказания смертной казнью за ослушание. Сенат ведал суды в государстве, наказывал за неправосудие, должен был иметь попечение о торговле и промышленности, наблюдать за расходами, за правильным отбыванием военной службы; но главной его целью было «денег как можно более собирать, понеже деньги суть артерия войны», — писал Петр. Сенату были подчинены все губернаторы, для каждой губернии в канцелярии Сената был особый стол — «повытье с подьячими». В канцелярии Сената должны были неотлучно пребывать комиссары из губерний «для принимания» царских и сенатских указов, касающихся той или другой губернии, и для немедленного сообщения их губернаторам, а также для доклада Сенату о нуждах губернии.

Сенат составился из высших должностных лиц, независимо от их происхождения. В этом отношении он напоминает скорее не Боярскую думу, а Боярскую консилию.

Мы знаем, что Боярская конеилия была довольно пестрого состава, этот состав усвоил и Сенат: один из сенаторов был военным казначеем, другой — заведующим тульскими горными заводами и т. п.

Полномочия Сената были очень обширны. Кроме определенных законом функций Сенат мог на свой собственный страх принимать чрезвычайные меры. За свои действия Сенат отвечал перед государем. Жаловаться на Сенат можно было только во время присутствия государя в столице.

Органом сенатского надзора за управлением были фискалы, состоявшие под наблюдением генерал-фискала с его помощником обер-фискалом (от слова «фиск», что значит «казна»). Термин «фискал» еще не имел тогда никакого одиозного смысла. Под именем фискала разумелось лицо, которое заботилось вообще об интересах государства. Фискалы должны были «тайно проведывать, доносить и обличать» злоупотребления и хищения должностных лиц. В случае правильности доноса половина штрафа шла в казну, а другая половина в пользу фискала за открытие злоупотреблений; если фискал ошибался и донос оказывался несправедливым, предписано было «в вину ему того не ставить». Никто не мог выразить ему своей досады по поводу неправильного обвинения, так как ошибка фискала предполагалась незлонамеренной. Институт фискалов был организован следующим образом: под ведением генерал-фискала находились провинциал-фискалы в губерниях, они имели в провинции те же права и обязанности, как генерал-фискал в государстве, но не могли привлекать к суду знатных лиц, а под ведением провинциал-фискалов были еще городовые фискалы.

Словом, существовала целая сеть органов, помогающих Сенату следить за правильностью управления.

Для лучшего функционирования власти в 1713 году была принята еще одна мера — при губернаторах были организованы советы из ландратов. Ландраты, хотя и назначались правительством из среды местного дворянства, все же были представителями местного земского элемента при губернаторе и охраняли население от злоупотреблений властью. В настоящем случае правительство повторило меру, принятую в 1702 году. Вы помните, что в XVII веке при воеводе состояли губные старосты, собираемые всеми землевладельцами из дворян, для розыска и суда по тяжким преступлениям; впоследствии их компетенция расширилась: они сделались товарищами воевод, их помощниками по управлению и даже заместителями в определенных случаях. В 1702 году Петр счел нужным уничтожить эту должность, но предоставил местным дворянам выбирать по 4, по 3 и по 2 человека и посылать их вершить все дела с воеводой, который не должен был без них «никакого дела делать и не чинить никаких указов». В 1713 году этот выборный дворянский элемент был введен в губернское управление. По образцу Остзейского края велено было учредить при губернаторах ландратов: в больших городах по 12, в меньших по 10 и по 8 для помощи губернаторам в управлении. Дело в том, что в 1711 году обнаружилось неудобство от чрезвычайной величины губернии, и они были поделены на доли; теперь эти доли губерний, или провинции, и были поручены ведению ландратов. Кроме этого, ландраты в количестве двух человек должны были находиться при губернаторе и с ним сообща вершить дела. В указе об учреждении ландратов говорилось, что губернатор в «консилиуме» — «не яко властитель, но яко президент», то есть дела должны были решаться коллегиально, но губернатору было предоставлено при решении два голоса. Ландраты, управлявшие долями, должны были съезжаться в губернский город один раз в год «для счета и исправления дел». С 1714 года ландраты стали выборными, тогда как раньше они назначались по представлению Сената.

Так перестраивалось центральное и местное управление в первую половину царствования Петра Великого. Эта перестройка совершалась не по заранее обдуманному плану, а по указанию минуты. Это была настоящая органическая реформа, отправлявшаяся от данных предшествующей истории. Реформа, произведенная Петром, была завершением исторического процесса XVII века в его кульминационном пункте.

В самом деле, возьмем, например, Сенат: постепенное превращение Боярской думы в Боярскую консилию как раз вело к установлению такого учреждения. Точно так же и деление на губернии наметилось уже при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче. Уже тогда чувствовалась необходимость административного деления, уже тогда были так называемые «разряды»: Новгородский, Севский и др. Петр тоже пришел к мысли о необходимости образовать крупные территориальные единицы, так что в его областной реформе, как и в реформе центрального управления, все идет по заранее намеченному пути. В этой реформе иноземными были только названия, а содержание было туземное, вытекавшее из нужд и потребностей жизни. Но было бы ошибочно распространять эту характеристику на всю реформу Петра Великого. Часто говорят, что в реформе Петра не было системы, не было никакой определенной идеи. Но это не совсем так: реформы второй половины царствования Петра имели совершенно иной характер: в них было больше искусственности, теоретичности, больше заимствований со стороны. В этот период своей деятельности Петр прямо задается целью создать «регулярное» государстве. Но с другой стороны, мы имеем случай наблюдать, как эфемерны были реформы второй половины царствования Петра Великого, тогда как органическая реформа оказалась более жизненной. Перейдем теперь к реформе Петра во вторую половину царствования.

Первый период царствования Петра закончился неудачным походом на Прут и мирным договором с Турцией, по которому он отказался от завоеваний на Азовском побережье. Этот договор оказался полезным в том отношении, что дал ему возможность сосредоточить свои силы в борьбе со Швецией и этим облегчил достижение заветной цели Петра — приобрести Балтийское побережье, к чему он неуклонно стремился, несмотря на постигавшие его неудачи. Петр по-прежнему напрягал до последней крайности боевые и платежные силы нации, не останавливаясь решительно ни перед чем. Из года в год производились рекрутские наборы, по одному человеку с 50 и, редко, с 75 дворов. Эта повинность до крайности опротивела населению, и Петру приходилось бороться с массовыми уклонениями от воинской службы. Рекрут приводили из сел и деревень в города закованными в кандалы и держали их как преступников, по тюрьмам и острогам; пойманных беглых рекрут клеймили; лиц, дававших пристанище беглым, штрафовали на огромные суммы. Петр все более и более расширял круг лиц, подлежащих рекрутской повинности. Кроме государственных и владельческих крестьян и посадских людей к рекрутской повинности были привлечены инородцы: мордва, татары, чуваши и черемисы, тогда как инородцы обыкновенно прежде платили ясак и откупались от воинской службы; были привлечены дети церковников, которые еще не успели приобрести духовное звание, и солдатские дети. От рекрутской повинности были избавлены только духовенство и купечество, которые взамен каждого рекрута должны были платить 100 рублей, то есть на наши деньги 1500 рублей. В конце концов Петру удалось довести комплект регулярных войск до 210 тысяч человек. Это была очень крупная цифра по сравнению с прежним. Кроме регулярной армии, по окончании шведской войны Петр организовал из однодворцев отряд конных гусар, вооруженных карабинами и пиками. Это драгунское войско организовано было потому, что приходилось вести борьбу не только с европейскими армиями, но и с татарскими, против которых не стоило выставлять регулярную армию. В 1713 году из однодворцев же было набрано 5 тысяч человек ландмилиции. Гусары и ландмилиционеры должны были охранять русские пределы от крымцев. В целях обороны по южной границе была устроена линия «вышек» (то есть башен высотою сажени в три на таком расстоянии одна от другой, чтобы можно было видеть, что делается в промежутках между ними. На «вышках» постоянно стояли караульные, которые должны были в случае тревоги зажигать снопы соломы или смоляные бочки, так что татарский набег очень скоро становился известным на сотни верст.

Было обращено также большое внимание и на организацию флота, который во вторую половину царствования Петра Великого мог уже стать в уровень с флотом других европейских государств. После Прутского мира борьба со Швецией, которая велась сначала на территории России, была перенесена на север Германии. В целях успешного продолжения войны и понадобился сильный военный флот, и Петр энергично принялся за его постройку. К 1717 году имелось уже 28 линейных кораблей с экипажем от 50 до 92 человек на каждом. В конце царствования у Петра было уже 48 линейных кораблей и сверх того 787 галер с 28 тысячами человек экипажа.

Чем более возрастали регулярная армия и флот, тем более увеличивались расходы государства. Некоторое время Петр почерпал средства из тех же источников, что и в первую половину царствования, это были таможенные и кабацкие сборы, соляной сбор, доход с денежного двора, сборы с рыбной ловли, с мельниц, с бань, с пчельников, оброк с дворцовых и церковных имений, ясак с инородцев, контрибуция с балтийских провинций, арендные сборы, крепостные, печатные и судебные пошлины, конские пошлины (при продаже лошадей), сборы с попов на драгунских лошадей и т. д. Затем, когда являлась экстренная нужда, Петр не задумываясь создавал новый налог либо для известной части государства, либо для всего государства. В 1713 году, например, Петру понадобился фураж для армии, и он обложил Петербургскую губернию 120 тысячами рублей, а со всех остальных губерний приказано было собрать 45 тысяч рублей. В 1720 году для запасных хлебных магазинов (в Нижнем Новгороде, Орле, Смоленске, Брянске и других городах) приказано было собирать со двора по четверику ржи. Каждый год собирался провиант для флота: мясо соленое, сало, горох, крупа, вино и т.д. Все собранное отправлялось затем или в Петербург или в Ревель, где была другая стоянка военного флота. Но все эти поступления, несмотря на их разнообразие и на то, что сборы производились довольно часто, часто не могли удовлетворить возникавших потребностей. Кроме этого, обнаружились недоимки, особенно по сбору прямых налогов — подворной подати. Все это склонило Петра к коренной реформе системы прямого обложения.

Система подворной подати была введена при Федоре Алексеевиче и уже успела обнаружить свои отрицательные стороны. Население, избежать обложения, искусственно скучивалось во дворах. Владельцы дворов имели у себя на дворе бани и другие хозяйственные строения, где укрывались тяглые люди. Таким образом, появились снова захребетники, соседи, подсуседки, которых знала еще Московская Русь. Петр решил изменить сам порядок взимания податей. С этой целью он распорядился прежде всего привести в известность число лиц, которые могут платить подати. В 1718-1722 годах произведена была во всем государстве перепись податного населения. Сначала считали крестьян и «пахотных холопей», затем предписано было заносить в ревизские сказки и не пахотных, но зависимых людей: корабельных холопов, дворовых и, наконец, «гулящих» людей, то есть не приписанных ни к какому сословию. Эта перепись носит название ревизии, а все переписанные люди получили название ревизских душ. Списки плательщиков назывались ревизскими сказками. В них записывалось все мужское население независимо от возраста лиц. Кроме черносошных крестьян, владельческих, монастырских и дворцовых, приписанных к фабрикам, были переписаны посадские люди и однодворцы, то есть мелкие служилые землевладельцы. Перепись коснулась даже инородцев: астраханских татар и лопарей. По окончании ревизии была введена подушная подать по 80 копеек с ревизской души. Все, входившие в подушный склад и находившиеся не за помещиками, обязаны были еще платить 4 гривны с души. Этот излишек в 4 гривны был наложен на государственных крестьян потому, что они не платили помещичьего оброка.

Подушная подать просуществовала до Александра III. Она представляла собой налог не на землю и не на труд, а скорее только на возможность труда, потому что все мужское население было обложено, не исключая и детей, хотя бы им было две недели или даже один день от рождения. Однако не следует думать, что подать собиралась механически с каждого из записанных в податные списки. Порядок взимания податей был такой: высчитывалось количество ревизских душ, которые числились, положим, за известным имением, и оно должно было платить сумму, которая получается от умножения 80 копеек на число этих душ (так как с каждой души взималось 80 копеек), сама же раскладка податей производилась помещиком или его приказчиком смотря «по животом и по промыслом», то есть как и раньше. Тот же порядок существовал и относительно посадских общин. Например, если в посаде, положим, имеется 200 ревизских душ и на них причитается известная сумма податей, то это не значит, что все посадские люди должны платить поровну. Между ними были и такие, которые совсем ничего платить не могут. За них платят более состоятельные, в силу круговой поруки. Таким образом, ревизская душа была просто счетной единицей для центрального правительства. Введение подушной подати сразу подняло финансы государства чуть ли не в три раза; в конце царствования Петра доходы равнялись 9 миллионам рублей, тогда как в начале царствования они были равны 1,5 миллионам рублей, а около времени Прутско-го похода — 3 миллионам рублей. Из числа девяти миллионов 4 656 тысяч рублей составлялось из подушной подати. Это — недостижимый идеал для современного бюджета, который, как известно, составляется целиком из косвенных налогов, между которыми главное место занимает акциз, таможенные сборы и т.п. Собственно, вся задача современной финансовой науки заключается в том, чтобы основать бюджет на прямом обложении. Петру удалось это сделать без особых затруднений.

Увеличение прямых поступлений стояло в связи с новым порядком взимания податей: с введением подушной подати было привлечено к несению государственных повинностей большее количество лиц, чем прежде. Когда действовало податное обложение, многие «избывали» податей, покидая свои дворы; население искусственно скучивалось в тяглых дворах, чтобы податной оклад падал на большее количество лиц. Теперь эти способы уклонения от государственного тягла должны были прекратиться: подать стала налогом на труд, на рабочую силу, независимо от того, где она находилась. К платежу были привлечены теперь и такие элементы, которые раньше не подлежали податному тяглу: холопы, церковники и «гулящие люди». Надо, однако, заметить, что правительство по-прежнему имело дело не с отдельными лицами, а с целыми обществами, которые были связаны круговой порукой, или с владельцами, которые отвечали за своих крестьян. Конечно, такой порядок должен был гарантировать исправное поступление податей. Сюда же нужно присоединить и еще одно обстоятельство — помощь гражданским властям в сборе податей со стороны военных. Армия, как мы знаем, была расквартирована по губерниям, полковое начальство должно было получать деньги непосредственно от земских комиссаров, то есть выборных от дворян для приема податей от помещиков и их приказчика, от посадских и крестьянских властей; но в тех случаях, когда земский комиссар не мог добиться взноса подушной подати, полковое начальство содействовало ему в сборе. Полковники и офицеры должны были наблюдать, чтобы крестьяне, приписанные к полку, не бегали, а в случае побега должны были снаряжать за ними военную погоню и пойманных приводить для наказания. Эта система привела к выколачиванию подушной подати военными командами: не получая денег в срок, войсковые начальники отряжали в деревни команды для сбора недоимок.

Податное население подпало под власть множества начальников (воевод, земских комиссаров, помещиков, офицеров), и ему трудно было «избывать» платежа податей. Итак, подати стали поступать в казну гораздо исправнее, но положение народной массы сделалось в высшей степени тягостным. Увеличилась власть помещиков над крестьянами, положение которых было еще хуже в тех имениях, где распоряжались не сами помещики, а их приказчики. «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве, — читаем мы в указе 1727 года, — не только служит к великому отягощению штата, но и к великой тягости народа, понеже вместо, что прежде к одному правителю адресоваться имели во всех делах, ныне к 10 и может и больше, а все те разные управители имеют свои особливые канцелярии и канцелярских служителей и свой особливый суд, и каждый по своим делам бедный народ волочит, и все те управители и канцелярские служители жить и пропитания своего хотят, умалчивая о других непорядках, которые от бессовестных людей к вящей народной тягости ежедневно происходят».

Итак, вы видите, какие результаты имела военная деятельность Петра Великого для народной массы. Но было бы заблуждением думать, что Петр в своей финансовой политике не шел дальше наилучшего обирания населения. Петр понимал, что облагая население тяжелыми поборами, он ведет его к разорению, и если прибегал к крайним мерам в этом направлении, то только под давлением неотложных государственных нужд, понимая, что казна полна только там, где богат народ, где процветает промышленность и торговля. К развитию национальной промышленности и торговли и были направлены все усилия его ума и воли, в интересах подъема экономического благосостояния страны он предпринял и войну, которая так истощила силы его народа.

Во второй период деятельности Петра его экономическая политика была направлена по тому же пути, который был намечен в первый период: Петр заботился о широкой эксплуатации природных богатств страны и о создании новых промыслов.

Прежде всего Петр стремился внести улучшения в старый и главный промысел населения — земледелие. В 1721 году Петр узнал, что в Остзейском крае и в Пруссии очень быстро убирают хлеб, потому что вместо серпов снимают хлеб особыми косами с граблями, и разослал по губерниям образцы таких кос, приказав губернаторам, чтобы они находили смышленых поселян, которые бы обучили население обращаться с новыми косами. «Сами знаете, — писал Петр, — что добро и надобно, а новое дело то наши люди без принуждения не сделают». Действительно, из-за несовершенных способов уборки пропадало много хлеба. Петр пытался ввести разнообразие и в само занятие земледелием. Прежде земледелие у нас ограничивалось посевом хлебов и огородничеством. В 1720 году Петр указал завести в Астрахани огороды аптекарских трав (из Персии были привезены разные новые породы деревьев и трав, большей частью лечебных), там же были заведены виноградные сады для производства вина. Один французский выходец развел семь сортов французского винограда и предлагал завести там шелковое производство. Когда в 1723 году Россия получила от Персии новую область (Дербент, по Кавказскому берегу Черного моря), Петр распорядился собрать сведения, где родится сахарный тростник, плодовые деревья и шелковица, и собирался выписать для развития шелкового производства итальянских мастеров. На шелк у нас был спрос еще в XVI и XVII веках. Тогда мы получали из Персии шелк-сырец, переправляли его транзитом в Европу, а оттуда получали ткани. Теперь Петр задумал развить шелковое дело в России. Одним из главных предметов русского вывоза были также лен, пенька и лесные материалы: тес, смола, деготь. Петр распорядился увеличить площадь посева льна и пеньки; те хозяева, которые засевали льном одну четверть, должны были засевать еще одну, а там, где посева совсем не было, приказано было обязать к этому хозяев, объясняя им пользу разведения льна.

Позаботился Петр и о скотоводстве. В целях обеспечения армии хорошими лошадьми он выписал производителей из Пруссии и Силезии и открыл конские заводы в Азовской, Казанской и Киевской губерниях. В 1716 году Петр выписал из-за границы двадцать овцеводов и послал их в Казань для ознакомления населения со способами обработки хорошей шерсти. В 1722 году всем крупным землевладельцам предписано было разводить породистых овец («шлёнских» или силезских, длинношерстных), а шерсть продавать на фабрики. Выписана была голландская порода рогатого скота для разведения в Архангельском крае. Эта порода существует там и до сих пор под именем «холмогорской».

Царь находил, что его подданные недостаточно пользуются рыбными и звериными богатствами своей страны, и пытался поощрить развитие промыслов, приказывал ловить стерлядей на Белом море, организовывал компании промышленников. В 1721 году на Белом море отданы были Матвею Евреинову китовые и моржовые промыслы, компания эта получила субсидию от казны. Но главные заботы правительства были направлены на развитие горного промысла, на добывание руд и металлов. В 1716 году предписано было губернаторам принять меры к отысканию руды в управляемых ими губерниях и, должно сказать, что эти предписания не остались безрезультатными. При Петре был найден золотой песок на реке Гае (на Алтае), куда были отправлены шведские пленные инженеры.

Были также предприняты меры к тому, чтобы не расхищались природные богатства страны. Предметом попечения Петра прежде всего служил лес, к которому он относился с отеческой любовью и ценил его как строительный материал для флота. В Петербургской губернии были отданы Адмиралтейству дуб, клен, липа и ясень и запрещалось пускать в лес скот; за нарушение правил били кнутом.

В июне 1719 года был издан указ, которым объявлялись заповедными деревья: дуб, клен, вяз и сосна в 12 вершков; за порубку грозило вырывание ноздрей, ссылка на каторгу и далее смертная казнь. Для охраны лесов была учреждена должность вальдмейстеров. Петру жаль было употреблять лес на топливо, и он рассылал сведущих людей на Дон и Днепр искать и копать каменный уголь. Наконец, Петр был очень рад, когда узнал, что торф является хорошим топливом, и дал одному иноземцу привилегию на добывание торфа (1723 год).

Так Петр старался развить и упрочить разумную эксплуатацию естественных богатств страны, но главные его стремления были направлены к тому, чтобы Россия не ограничивалась производством сырья, но чтобы сырье перерабатывалось на собственных русских фабриках и заводах собственными мастерами и ремесленниками.

ЛЕКЦИЯ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В прошлый раз я указывал, что Петр Великий не был узким финансистом, полагал, что нельзя построить все управление государством на системе налогов, думал, что систематическое обирательство населения может истощить народные силы, что следует заботиться поэтому и о народном благосостоянии, потому что «где народ беден, там и казна пуста». Петр предпринимал меры к развитию производительных сил страны. Особенное внимание было обращено им на земледелие и скотоводство, а также приняты были меры к отысканию и разработке руд, каменного угля, торфа и т. п. Затем Петр также взглянул на дело и с другой стороны: он видел, что некоторые естественные богатства страны расходуются нерасчетливо, главным предметом его забот стала охрана леса. Но главные его усилия были направлены все-таки к развитию обрабатывающей промышленности. До Петра Великого Россия для внутреннего и международного рынка производила исключительно сырье: хлеб, пеньку, лен, сало, кожи, меха и пр., все же произведения фабричной и мануфактурной промышленности шли к нам из-за границы. Петр вознамерился положить конец такому положению вещей и горячо принялся за устройство на Руси заводов, фабрик и ремесленных предприятий. В этом деле Петром руководило общее убеждение века в том, что богаты только те народы, которые мало покупают и много продают, и те страны, в которых развита фабричная промышленность. Петр был сторонником взглядов, которые характеризуют эпоху меркантилизма и протекционизма, блестящим представителем которой во Франции был Кольбер. Конечно, теперь, с точки зрения современной политической экономии, эти взгляды Петра на народное благосостояние уже не выдерживают критики: теперь известно, что народ может быть богатым даже если он много покупает, в настоящее время это является лишь доказательством того, что внутри идет интенсивная промышленная деятельность, но тогда господствовала еще наивная точка зрения: явления частного хозяйства переносились в сферу хозяйства народного. В основу народного благосостояния полагали тогда систему торгового баланса, то есть преобладание вывоза над ввозом. Какие же меры предпринимал Петр для развития промышленности и на какие виды ее обратил главное внимание?

У нас в России производилось много пеньки и льна, которые отправлялись к нам в виде полотняных и парусиновых изделий. Петр и направил все усилия к тому, чтобы русские люди получили возможность дома перерабатывать лен и пеньку. В 1714 году он разрешил голландцу Тиммерману завести полотняную фабрику, четыре года спустя была учреждена компания для вывоза русских полотняных изделий. Другая полотняная фабрика была отдана компании, во главе которой стоял иностранец Томес. Эта компания получила право приглашать из-за границы мастеров, выписывать машины с платежом пошлин, а собственные изделия продавать беспошлинно в продолжение 5 лет. Для распространения искусства выделывать полотна компания имела право брать на фабрику русских в качестве учеников и рабочих с тем, чтобы они пребывали в учениках не более трех лет, а затем становились бы подмастерьями. В 1720 году Петр разрешил Тиммерману основать парусинную фабрику в Москве и дал ему казенную ссуду в 20 тысяч рублей с тем, чтобы он ежегодно поставлял в казну 3 тысячи кусков парусины, а остальную продавал в частное пользование, причем Тиммерману предоставлялось получать за исключением всех расходов 10% прибыли, а остальные барыши должны были идти в казну. Так как теперь все низшие сорта полотна производились в России, Петр издал запрещение ввозить их из-за границы (1720 год). Вместе с тем, чтобы русские люди не имели возможности покупать иностранное полотно, ссылаясь на недостаток русского, Петр запретил вывоз русского холста за границу. По свидетельству Вебера, оставившего интересное сочинение «Преобразованная Россия» («DasveranderteRussland»), полотна, которые вырабатывались в России при Петре Великом, не уступали по качеству голландским.

Вторая отрасль промышленности, на которую Петр обратил внимание, было суконное и шерстяное производство.

До Петра из России шла за границу шерсть, которая возвращалась к нам в виде тонких французских, английских и немецких сукон, которые шли, главным образом, на обмундирование армии по европейскому образцу. Раз существовала казенная надобность, Петр не замедлил попытаться развить в России суконное производство. И вот в 1719 году в Москве у Каменного моста возникла первая суконная фабрика. Воспоминание об этой фабрике сохранилось и до сих пор в названии московских «суконных» бань, которое держалось в течение всего XVIII и XIX века. Само здание бань было сначала под фабрикой. Эта фабрика была заведена на средства казны, а затем отдана купцу Щеголину с обязательством расширить ее так, чтобы вырабатываемого сукна хватало на обмундирование армии. Из казны Щеголину была выдана ссуда в 30 тысяч рублей, предоставлено было право беспошлинной торговли в продолжение пяти лет, разрешено было выписывать для фабрики мастеров и нужные машины из-за границы и принимать для обучения русских людей. Интересна еще одна мера Петра для более успешного развития промышленности. Торговые люди Московского государства, кроме податей, несли еще тяжелую повинность — казенные службы (из них выбирались верные головы и целовальники), Петр установил за правило, что лица, вступившие в компании, не подлежат казенным службам и имеют право отказаться от выборной должности. Как только заведена была суконная фабрика, Петр издал указ о запрещении вывозить за границу шерсть.

Кроме дорогих полотен, английских и французских, в России чувствовалась большая потребность в шелковых тканях. Петр решил и эту потребность русского общества попытаться удовлетворить дома, тем более, что шелк в довольно значительном количестве Россия получала из Китая и Персии, но обыкновенно он не оставался у нас, а переправлялся за границу. В 1717 году Петр поручил вице-канцлеру барону Шафирову и графу Толстому учредить фабрику шелковых изделий при помощи мастеров, выписанных из Франции. Им жаловались дворы и усадебные места и разрешалась беспошлинная торговля по городам и селам. Заграничную же торговлю они производили на общих основаниях, с уплатой пошлин. Для обеспечения нового производства запрещено было вывозить шелк за границу, а для поощрения привоза разрешен был беспошлинный вывоз шелка из Китая. В 1718 году возникли две шелковые фабрики, одна из них — фабрика шелковых лент А. Милютина. В 1720 году всем разрешено было открывать шелковые фабрики.

И все другие товары, привозившиеся прежде к нам из-за границы, Петр старался производить дома. Была сделана попытка завести в России сахарный завод. В марте 1718 года была образована для этой цели компания под руководством купца Лестока, которая получила право на беспошлинный ввоз сахара-сырца и на беспошлинную торговлю в России очищенным сахаром в головах. Тогда еще не умели делать сахар из свекловицы, так что в продаже был только тростниковый сахар.

Вместе с этим было издано запрещение ввоза сахара в головах из-за границы. До Петра бумага также составляла предмет ввоза из-за границы. В 1714 году была основана бумажная фабрика, куда было приказано свозить все тряпье; вывоз его был запрещен. Вся бумага, изготовленная на фабрике, должна была свозиться в Адмиралтейство, откуда поступала в продажу для типографий, канцелярий, аптек и т.п. В 1720 году Петр заводит в Киеве фабрику зеркал, то есть хрустальный завод.

Особенным покровительством Петра пользовались металлургические заводы. Такие заводы существовали на Урале, в Пермском крае и в Сибири. В 1720 году Петр приказал осмотреть эти заводы и привести их в надлежащее состояние. Был учрежден железоделательный завод в Усольском уезде (Пермской губ.) и закончена постройка Екатеринбургского горного завода. Около Петрозаводска в 1724 году возникли Сестрорецкие литейные заводы, давшие начало городу Сестрорецку.

Для поощрения и развития фабрично-заводской промышленности указом 18 января 1721 года Петр освободил всех заводчиков и фабрикантов от казенных служб и позволил им приобретать населенные имения. В крепостной России трудно было вести производство свободными наемными руками. Петр давал большие льготы фабрикантам — строго преследуя беглых вообще, он сквозь пальцы смотрел на их пребывание на фабриках и заводах, но рабочих рук все-таки не хватало.

Покровительствуя всевозможными способами туземному производству, Петр старался держать его под строгим надзором и контролем. Фабричные изделия были строго регламентированы, они должны были изготавливаться по строго определенному образцу, строго определенного вида, веса и добротности, — и Петр строго карал за уклонение от образцов, за отступление от регламента.

Исподволь Петр приходил к мысли о невыгодности казенного производства и пытался, построив казенный завод, сдать его частным лицам. Но так как многие капиталисты, опасаясь риска, уклонялись от фабрично-заводской деятельности, то Петр навязывал им заводы силой. В этом случае он так оправдывал свои действия: «Наш народ, — писал он в одном из указов по этому поводу, — яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, коли от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят». Петр и был таким мастером-учителем, обучающим своих подданных, что и как нужно делать.

Заботы Петра о развитии в России фабрично-заводской промышленности увенчались успехом. В его правление было создано 233 фабрики и завода, так что Петр может быть назван создателем у нас заводской промышленности. И надо удивляться тому, что на этих казенных фабриках, учрежденных Петром, все было образцовым — еще и теперь в дедовских сундуках сохраняются старинные мундиры, сшитые из сукна, изготовленного на фабриках, учрежденных Петром, и это сукно оказывается такой высокой добротности, что мундиры не пришли в ветхость до сих пор.

Заботясь о развитии фабрично-заводской промышленности, Петр не мог оставить без внимания и ремесла. В России было много пленных шведов, хорошо знавших кузнечное дело, и вот Петр рассылает их по 2 человека в губернию для обучения русских людей кузнечному мастерству. Губернаторам было приказано оказывать всякое содействие посланным учителям и побуждать молодых людей обучаться ружейному, замочному и седельному ремеслу. Эти молодые люди должны были выбираться губернатором по своему усмотрению, а жители должны были поставлять им провиант и одежду.

Для развития ремесленной промышленности Петр в 1722 году издал указ о введении в России цехов. Все занимавшиеся известным ремеслом должны были составлять ассоциации с альдерманом во главе. В состав цеха входили мастера, подмастерья и ученики. Всякий, кто предполагал заняться каким-нибудь мастерством, должен был подвергнуться испытанию на звание мастера; только одним мастерам дозволялось выпускать изделия с наложением клейма, продажа неклейменых изделий не допускалась; ученики должны были обучаться ремеслу и по окончании учения получали свидетельства. Этими мерами Петр хотел поднять качество туземных изделий и таким образом увеличить их сбыт.

Если не все планы Петра Великого были осуществлены, то во всяком случае его энергия дала сильнейший импульс народному труду и заложила хорошее начало фабрично-заводской и ремесленной промышленности. Все заботы Петра о развитии фабрично-заводской промышленности вытекали из того взгляда, что если Россия все будет производить дома и много вывозить, то она будет благоденствовать. Значит, главной целью Петра было развитие экспорта.

В этих целях Петр прилагал всевозможные старания, которые прежде всего были направлены на создание нового порта для внешней торговли. До приобретения Балтийского побережья внешняя торговля шла через Архангельск, но это было сопряжено с большими неудобствами: прежде всего этот путь был обходной; Россия вела торговые сношения с Англией и Германией, а прямая дорога в эти страны шла не через Белое море, которое доступно для плавания лишь на короткое время, а через Балтийское море, к приобретению которого все время и стремился Петр. Новый порт на Балтийском море и был Петербург; нужно было еще направить через него торговлю. Ведь известно, что торговля всегда придерживается известной традиции, всегда стремится направляться по путям, уже проложенным раньше, так что Петр для того, чтобы привлечь торговлю к новому порту, должен был создать из него благоустроенный большой город. Он ничего не жалел для устройства своего «парадиза». В первые годы постройкой Петербурга были заняты 40 тысяч рабочих, па содержание которых расходовалось, кроме натуры, ежегодно 100 тысяч рублей. Помимо укрепления берегов и почвы болотистой местности начали возводиться казенные и частные постройки. В июне 1714 года велено было селиться в Петербурге людям разного звания: царедворцам, чиновникам, торговцам (300 человек) и мастерам (300 человек). За лето и осень 1714 года город должен был населиться. В 1717 году царь приказал земским, главным образом посадским людям во всех городах выбирать из своей среды «первостатейных и средних, а не бедных», не старых и не одиноких, и присылать их в Петербург. Конечно, эти приказы принимались населением как повинность, и оно пыталось сплавлять в новый город бедноту. В 1722 году приказано было набрать 350 плотников из северных городов, а в 1724 году еще 1000 плотников. В 1724 году царь приказал селиться на Васильевском острове помещикам, они должны были быстро строиться к 1726 году под страхом конфискации половины имущества и должны были занимать место в соответствии с числом душ. Результатом всех этих мер было то, что уже в 1714 году в Петербурге было 34 500 домов.

Из своего Петербурга Петр стал созидать город, который во всех отношениях походил на западноевропейские города. По его желанию в Петербурге должны были строиться только каменные здания. В 1714 году был издан указ, чтобы на городской стороне и на Адмиралтейском острове, по реке Неве и на Васильевском острове строились только каменные дома, а не деревянные; подальше от Невы разрешалось строить мазанки на каменном фундаменте; запрещалась постройка курных изб; печи должны были во всех домах строиться с большими каменными трубами; строения должны были крыться не соломой, а дранкой; запрещалось строить сараи и конюшни на улицу, как прежде было принято. Деревянные постройки должны были быть брусяные, обиты тесом и окрашены под кирпич. Все строения должны были возводиться по утвержденному плану и по форме; постройки, не удовлетворявшие этим требованиям, Петр приказывал ломать. Так возник большой город с каменными правильно расположенными зданиями. Печать, положенная на Петербург его основателем, не сгладилась и до сих пор — и теперь Петербург напоминает о ширине размаха творческой деятельности Петра Великого.

Только Петр мог основать большой и прекрасный город на пустынном чухонском болоте. И теперь, знакомясь с Петербургом в первый раз, поражаешься его колоссальности: улицы прямы и вытянуты вдоль на громадные расстояния. В общем плане города последнее время ничего не прибавило нового к тому, что было при Петре. Город был распланирован на 2-3 века вперед. Он совсем не напоминает такие человеческие гнезда,, как Москва, Лондон, Париж, которые слагались и росли исторически, чем объясняется и своеобразный план этих городов: от центральной части улицы расположены радиусами и концентрическими кругами, соединяющими радиусы. Петербург, напротив, поражает правильностью и прямолинейностью своего плана.

Благоустройством Петербурга Петр был занят так же серьезно, как важным государственным делом. По этому предмету был издан целый ряд указов. Петр предписывал, чтобы улицы содержались в чистоте и сухости, запрещал строить на перекрестках шалаши и продавать на улицах что-либо вредное для здоровья под страхом наказания: в первый раз кнутом, во второй раз — ссылкой на каторгу и в третий раз — смертной казнью. Всем, привозившим в Петербург сено, дрова и сельские продукты, велено было становиться на рынке, а не как попало. Скот было велено бить подальше от жилья, в реку нечистот не бросать, по малым каналам не ездить, чтобы не засорять их, и скот на улицу не выпускать. В 1722 году был заведен первый ассенизационный обоз с рабочими из рекрут и праздношатающихся людей; в том же году улицы стали освещаться фонарями. Для предупреждения пожаров полиция каждую четверть года осматривала печи, и в каждой части были заведены пожарные команды. Все это было новостью и с трудом прививалось в других городах, кроме Петербурга. Был издан также целый ряд указов о благочинии: запрещалась быстрая, езда, драки; велено было уничтожить притоны пьянства, игр, разврата; приказано было забирать нищих и слоняющихся людей, гнездившихся по торговым баням и харчевням; были устроены в Петербурге шлагбаумы, через которые с 11 часов ночи не пропускался никто, кроме священников, докторов и повивальных бабок; исключение было сделано только для знатных, ходивших с фонарями, «подлые» же люди пропускались только в исключительных случаях и по одному. В 1718 году всех нищих велено было забирать. За нищенство в первый раз били батогами и отсылали на родину, во второй раз били кнутом и мужчин отсылали на каторжные работы, а женщин в прядильные дома, детей — на суконные дворы, а позже — на фабрики. Петр не мог терпеть нищих, не выносил их вида и не желал, конечно, видеть их в Петербурге.

Попечение о благочинии было возложено на учрежденную Петром полицию, во главе которой был поставлен генерал-полицмейстер в Петербурге и обер-полицмейстер в Москве. Полиция действовала с чрезвычайной строгостью. В 1719 году генерал-полицмейстер граф Девьер сек ежедневно кнутом по 6 и по 10 человек обоего пола. Порядки, заведенные Петром в Петербурге, установились, и этот город в отношении благочиния и благоустройства сделался примером и недосягаемым образцом для других городов. Желая иметь под своим наблюдением внешнюю торговлю, Петр перенес свою резиденцию в Петербург.

Новую резиденцию Петр поставил под покровительство того святого, которого можно было считать местным, — Александра Невского. В 1723 году в Петербург были перенесены из Владимира мощи Александра Невского и положены в Александро-Невском монастыре в наглухо залитой серебряной раке. Надо удивляться тому, что Петр, еще не завоевав окончательно страну, уже строит там город и предвидит его будущее значение.

Как только новый порт был вчерне готов, Петр начал принимать меры к тому, чтобы торговое движение шло через Петербург. В 1713 году велено было пеньку, юфть, смолу, икру, щетину, клей направлять не в Архангельск и Вологду, а в Петербург. Этот указ произвел страшный переполох среди торговых людей, так как исполнение его многим грозило разорением. Торговые люди указывали Петру, что нельзя сразу прекратить торговое движение к Архангельску, так как там у них ведутся торговые счеты. Кроме того, торговый путь на Архангельск вызвал развитие разнообразных промыслов: извозного, трактирного и других, в Вологде трепанием льна было занято 25 тысяч человек. Указывали и на то, что близ Балтийского моря пенька будет портиться от сырости. В конце концов Петр принужден был сделать уступку: он разрешил везти половину товаров в Архангельск, а другая половина должна была все-таки направляться в Петербург. Желая добиться привлечения купцов к Петербургу, Петр понизил в Петербурге отпускную пошлину с 5% на 3%. Наконец, когда дело было улажено, Петр в 1721 году издал распоряжение, чтобы через Архангельск и Ригу направлялись товары только из прилежащих к ним местностей, а из остальной России — через Петербург, затем было издано распоряжение, чтобы контракты с иноземными купцами заключались только в Петербурге, а в Риге и Архангельске разрешалось вести торговлю только на чистые деньги. Эти распоряжения, конечно, должны были привлечь купцов к новому пункту товарного движения.

Но если Петр хотел сделать Петербург отпускным портом, необходимо было связать его удобными путями сообщения с внутренней Россией. И вот почти одновременно с закладкой Петербурга в 1703 году Петр начал строить канал в Вышнем Волочке для соединения Тверцы и Меты. Канал этот известен под именем Тверского. Работы продолжались пять лет, и в 1709 году открылся искусственный водный путь, соединявший бассейн Волги с бассейном Ладожского озера. Но здесь обнаружились значительные неудобства: по рекам и каналу могли ходить только плоскодонные суда, неудобные для плавания по бурному Ладожскому озеру, дно которого было расширено и углублено. Суда, подвергаясь шторму, разламывались пополам или захлестывались водой. Петр приказал провести обводный канал около Ладожского озера. В 1718 году он приказал на это канальное дело собрать с каждого крестьянского двора но 22 деньги 3 алтына, с торговых людей — по 10 денег с рубля и с киевских и азовских однодворцев по 1 рублю 12 алтын и 2 деньги, Сборы денег на постройку каналов производились и в последующее время, сюда же ссылались на работы преступники и нищие. Петру не удалось дожить до устройства канала — он простудился здесь, наблюдая за работами; канал был окончен уже после смерти Петра Минихом. Но прокладывая новые водные пути для торговли, Петр сознавал и необходимость постройки настоящих килевых торговых судов. Прежние струги и баржи были неудобны как тем, что на них мало можно было погрузить, так и тем, что часто подвергались крушениям.

В 1714 году Петр издал приказ ходить в море не на ладьях, а на галерах и других судах, построенных по иноземному образцу. Русские люди вообще побаивались моря; чтобы приучить их к нему, Петр приказал всем жителям Петербурга раздать парусные гребные казенные суда, с условием выстроить новые, когда они испортятся. Для постройки торговых судов была устроена казенная верфь, куда мог обращаться всякий желающий. Была составлена подробная инструкция, как управлять судами, за уклонение от которой Петр наказывал штрафами. В 1718 году Петр поручил подпоручику Румянцеву заведовать этим делом и разослал по Волхову, Мете и другим рекам корабельных мастеров, которые должны были следить, чтобы суда строились по установленным образцам. В разных местностях были устроены казенные верфи, где частные лица могли заказывать себе суда.

Петр предполагал отпускать на Запад не только сырье, но и другие товары. В Россию приходило из Персии так много шелка, что его хватало не только для русского производства шелковых изделий, но и оставался излишек. Торговля с Персией была меновая, и часто возникали поводы к разным недоразумениям. Когда русским купцам приходилось обращаться к персидскому суду, они не находили там защиты своим интересам. Петр заключил с Персией мирный договор, а в 1722 году появился первый русский консул в Испагани и вице-консульство в Шемахе. Эти консулы должны были собирать разные сведения о торговле, наблюдать за торговыми сделками, свидетельствовать завещания в случае смерти русского купца в Персии, охранять его имущество, а главное, помогать русским людям советом и делом. По примеру персидского консульства были основаны консульства и в других городах за границей. Для обеспечения торговли с Персией Петр в 1722-1723 годах предпринял туда военные походы. Мысли Петра о расширении внешней торговли простирались очень далеко: он хотел организовать непосредственные сношения с Индией. В 1716 году для разведки водных путей в Индию была послана экспедиция под начальством Бековича-Черкасского, но этот русский отряд был перерезан хивинцами. Это событие дало повод английской легенде о завещании Петра Великого своим преемникам завладеть Индией. На этой легенде основана была и вся английская политика по отношению к России, исполненная соревнования, зависти и недоверия.

Покровительствуя всеми мерами развитию торговли, Петр в 1713 году издал указ, которым предоставлялось право вести торговлю лицам всех сословий с платой определенной пошлины. В данном случае Петр восставал против убеждения русских людей в том, что шляхетству непристойно заниматься торговым ремеслом.

ЛЕКЦИЯ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В прошлый раз мы рассматривали экономическую политику Петра Великого, и я уже указывал, что Петр, вводя новую систему налогов, пришел, наконец, к мысли, что нельзя безгранично только брать с народа, но необходимо и давать ему, что нельзя все благосостояние государства основывать на системе обирательства населения, что нужно также дать возможность населению обогащаться. Петр старался разными частными мерами содействовать развитию производительных сил страны.

Но мер, направленных к обогащению страны, к развитию производительности народного труда, было еще недостаточно для обеспечения интересов государства и успешного выполнения его задач. Поэтому Петр и не ограничивался только этими мерами, а шел дальше, полагая, что экономическое развитие страны связано с умственным развитием общества. О необходимости просвещения говорили и прямые нужды государства. И вот, наряду с финансовыми и другими мерами, мы встречаем в Петровскую эпоху меры, направленные к развитию народного просвещения. Надо сказать, что и в этой области Петру была присуща известная широта взгляда, заставлявшая его идти дальше непосредственно необходимого в данный момент. Начинал Петр обыкновенно с того, что было необходимо для ближайших правительственных нужд, а затем увлекался общими соображениями о пользе науки и стремился насаждать просвещение независимо от прямых потребностей, в силу теоретических принципов. Значит, нельзя сказать, что в деятельности Петра не было никакой системы, никакого плана — хотя импульс к деятельности давал всегда какой-нибудь факт жизни, в дальнейшем Петр руководился и общими отвлеченными соображениями о необходимости просвещения и вел сознательную просветительную политику. Впрочем, Петр все-таки никак не мог освободиться от утилитарного взгляда на науку.

В 1701 году Петр учредил в Москве в Сухаревой башне Школу математических и навигацких наук с целью иметь образованных моряков, но людьми, получившими образование в этой школе, пришлось пользоваться и для других государственных дел. Петр сам замечал, что «не токмо к морскому ходу нужна сия школа». Нужда в образованных людях заставила Петра в 1712 году учредить в Москве инженерную школу. В ней должны были преподаваться геометрия и фортификация, то есть искусство строить крепости, и из нее должны были выходить образованные военные инженеры. Две трети воспитанников этой школы составляли дети дворян. В то же самое время возникла в Петербурге артиллерийская школа, в которой получали образование дети дворян и пушкарей. Предполагалось также учредить школу для гражданских чиновников, подьячих, так сказать, юридический факультет. Конечно, потребность в образованных людях всего сильнее была в Москве, но Петр не ограничивался устройством школ только в столице. Устраивая школы в Москве, Петр задумал покрыть и всю Россию сетью школ.

Лучшие школы ему, конечно, хотелось бы иметь в своем «Парадизе», то есть в Петербурге. В 1715 году Петр основал в Петербурге Морскую академию. В этой академии преподавались арифметика, геометрия, воинское обучение, география и навигация, рисование, фортификация и сообщались сведения из астрономии, то есть все главным образом такие науки, которые имели отношение к военному делу. Контингент учеников Морской академии должен был составиться из учеников Московской школы навигацких и математических наук. После основания Морской академии Московская школа при Сухаревой баигае должна была не только уменьшиться в составе, но и изменить свой характер: из навигацкой и математической стала только математической. Морская академия была исключительно дворянской школой, какой она остается и до сих пор. По сообщению одного иностранца, «не было в России ни одной дворянской фамилии, из которой не было бы юноши в Морской академии». Петр приказывал дворянам детей своих 10 лет и выше присылать в Петербург учиться морскому делу. В 1719 году Петр открыл в Петербурге Инженерное училище, причем контингент учащихся был набран из Московской инженерной школы, основанной в 1712 году, что привело к закрытию последней.

Конечно, тех школ, которые были основаны в Москве и Петербурге, было еще недостаточно для того, чтобы вместить всех молодых людей, которым нужно было учиться, поэтому были заведены цифирные школы в провинциальных городах. В 1714 году именным царским указом Петр распорядился «детей всякого чина людей учить грамоте, цифири и геометрии». Для этой цели были разосланы по губерниям по 2 ученика из математической школы. Цифирные школы открывались в монастырях или в архиерейских домах: учение в этих школах было принудительное и бесплатное. Впрочем, по окончании курса учитель имел право брать с учеников по одному рублю. Без свидетельства об окончании цифирной школы молодым людям дворянского звания нельзя было жениться. Большую часть учеников цифирных школ составляли дети духовенства, потому что школы устраивались при монастырях и архиерейских домах; но были также и дети пушкарей, солдат, приказных и сравнительно мало было детей дворян, так как последние учились в дворянских школах в столицах, в привилегированных школах. Ученики цифирных школ, выучившись читать, писать и считать, оканчивали курс и поступали писарями в разные канцелярии, помощниками к архитекторам, учениками в аптеки и т.п. Вот откуда пошло звание аптекарского помощника, которое держится и до сих пор. Звание чертежника, или помощника архитектора, теперь уже исчезло. Всего цифирных школ было открыто до 1722 года около 42, но этим школам не суждено было упрочиться. Дальнейшему их развитию помешало открытие духовных школ. В 1721 году, когда был учрежден Синод, правительство распорядилось, чтобы были открыты школы при архиерейских домах для обучения детей духовенства. До смерти Петра таких духовных школ было открыто 46. Содержались эти училища на средства архиереев. Учителя для них набирались совершенно случайно, в лучшем случае это были воспитанники Киевской или Московской славяно-греко-латинской академии, обыкновенно же учителями были сколько-нибудь образованные лица из местного духовенства. В зависимости от учителей была различна и программа духовных училищ — в лучшем случае программа их приближалась к программе Московской славяно-греко-латинской академии, то есть когда проходились все свободные науки: грамматика, риторика, философия и богословие, а в худшем преподавание не шло далее грамматики. Наиболее известной духовной школой, где особенно хорошо было поставлено преподавание, была Новгородская духовная школа, в которой нашли приют братья Софроний и Иоаникий Лихуды (изгнанные из славяно-греко-латинской академии). Но такие школы были исключением, в большинстве же случаев дело ограничивалось просто грамотностью — для поступления в священники или дьяконы большего и не требовали.

Ясно, какие последствия произошли от распространения духовных школ. Эти школы подорвали развитие прежних цифирных школ, в которых большую часть учащихся составляли дети духовенства. С открытием духовных школ цифирные быстро стали закрываться. К 1727 году их уцелело только 28, а учеников было около 500 человек, причем почти исключительно из детей приказных. К 1744 году, при Елизавете, цифирных школ оставалось уже только 8, и из этих восьми три были соединены с гарнизонными школами, основанными при полках. Так светская всесословная школа, учрежденная Петром, оказалась недолговечной. Она оказалась не по плечу тогдашнему обществу, которое резко делилось на сословия. Благодаря этому и образование расслоилось: возникли сословные школы для дворян и для духовенства, а для простого народа особых школ и не оказалось.

Для насаждения низшего образования необходимы были средние учебные заведения, а для возможности их существования — высшие. Петр и задумал ввести в России высшее университетское образование, учредить в Москве общество ученых людей для разработки и усовершенствования наук и искусств, хотел для этой цели выписать знаменитых ученых из Западной Европы и дать им хорошее жалованье. Толчком к этому послужил газетный слух, что будто бы какому-то немцу Орфиреусу удалось устроить снаряд, осуществляющий perpetuum mobile (непрерывное движение). Петр был сильно заинтересован этим многообещающим открытием и обратился к знаменитому естествоиспытателю Христиану Вольфу с просьбой прибыть в Россию на каких угодно условиях и заняться усовершенствованием perpetuum mobile. Петр писал Вольфу и о своем намерении открыть для славного Российского государства «общество ученых людей, которые бы трудились над усовершенствованием наук и искусств». Но Вольф, зная, что perpetuum mobile осуществить нельзя, не захотел ехать в Россию и в ответном письме Петру деликатно дал понять, что для России полезнее распространять науку, а не разрабатывать ее, что более необходимо пригласить профессоров для чтения лекций, а для этого не нужно знаменитых ученых, которые к тому же и не поедут. В таком же смысле писал Петру и знаменитый философ Лейбниц, с которым он был знаком и вел переписку с 1711 года, и который состоял у него советником на жалованье (получал 1000 рейхсталеров в год). Петр советы эти принял во внимание, но не отказался от прежней мысли, а решил открыть академию и сделать ее высшим ученым учреждением и высшим учебным заведением. В данном случае Петр оказался проницательнее двух великих ученых и понимал, что для того, чтобы насадить высшее образование, нужно поставить его в тесную органическую связь с движением науки. Высшая школа, по его мнению, должна не только учить, но и двигать вперед науку. Указом 27 января 1724 года Петр велел устроить Академию Наук, где бы учили «языкам, наукам и знатным художествам». Академию предполагалось сделать таким учебным заведением, где бы профессора публично читали лекции, а с некоторыми учениками занимались особо, чтобы последние со временем сами могли обучать других первым основам знания, стараясь, чтобы от этого имели пользу вольные художества и мануфактуры. Академия по проекту разделялась на 3 класса: в первом классе предполагались 4 персоны, которые должны преподавать математику, астрономию, географию, навигацию и механику; во втором, физическом классе — тоже четыре преподавателя: анатомии, химии, физики, теоретической и экспериментальной ботаники; в третьем классе 3 персоны должны были преподавать элоквенцию, то есть красноречие (преподавал Василий Кириллович Тредиаковский), древности, древнюю и новую историю, натуральное и публичное право, политику, этику и экономию. Академики должны были следить за текущей научной литературой, каждый из них должен был написать свой курс по-латыни и перевести его на русский язык. При Академии предполагалось устроить библиотеку и «натуральных вещей камеру», то есть музей естественных наук. Это все и осуществилось впоследствии, когда возникла Академия наук. Академия должна была также иметь своего живописца и гравировального мастера. И в настоящее время это также нашло себе осуществление: издания Академии наук отличаются и с технической стороны удивительным совершенством. Три раза в год в Академии должны были происходить публичные ассамблеи, на которых один из академиков должен был читать речь. На содержание Академии Наук были назначены доходы с Нарвы, Пернова, Аренсбурга, Дерпта и других городов, всего около 25 тысяч рублей в год. Но предполагалось, что этих средств будет недостаточно, а потому проект разрешал учителям читать партикулярные лекции, то есть давать частные уроки. Академики должны были обучать студентов, а студенты — учеников гимназии, которую предполагалось открыть при Академии. Это осуществилось при открытии Московского университета: при нем были открыты две гимназии, причем гимназистов бывало больше, чем студентов. Число гимназистов нередко доходило до 3 тысяч, а студентов, особенно в первые годы по открытии университета, едва ли было более сотни, и все они должны были быть преподавателями и воспитателями в гимназиях и лишь в свободное от этих занятий время сами занимались науками. Таким образом, в университете были как бы организованы дополнительные занятия для преподавателей. Петр не дожил до открытия Академии, все проекты пришлось выполнять уже Екатерине I, но Академия все-таки — создание Петра, и она действительно сделалась у нас рассадником науки и высшего образования.

Учреждением школ не ограничились меры Петра по распространению в России знания и просвещения. Вскоре после своего возвращения из-за границы и позже он лихорадочно принимается за организацию переводов, приказывает издать учебники и руководства по языкам и другим предметам. Переводы обыкновенно давались лицам, получившим образование в Киевской академии, славяно-греко-латинской (где преподавались языки: латинский, греческий и польский), но и они не всегда могли справиться со своей задачей: часто переводчик либо худо знал иностранный язык, либо не знал науки, но Петр не стеснялся такими пустяками и приказывал переводчику либо учить язык, либо науку. Большей частью Петр приказывал переводить книги по прикладным наукам, которые ему были нужны больше всего, но при этом надо сказать, что он чужд был исключительности и приказывал иногда переводить сочинения, имевшие чисто теоретический интерес, расширявшие умственный кругозор читателя. Вот примеры таких сочинений: 1) «Введение во всякую (то есть во всеобщую) историю» Самуила Пуффендорфа, 2) «Феатрон или позор исторический» (то есть зрелище историческое), 3) «Церковные летописи» Барония, — то есть изложение событий из истории римско-католической церкви в средние века, 4) «Гистория о разорении Иерусалима Титом и о взятии Константинополя турками». Кантемир по приказанию Петра составил «Систему или состояние магометанской религии», то есть изложение вероучения мусульман; последнее имело и некоторый практический интерес, потому что на территории России жило много мусульман. Австрийский выходец Савва Лукич Рагузинский-Владиславич (или просто «Владиславич») перевел сочинение Рагузинского архимандрита Мавро Урбино «Историческое начало имени, славы и расширения народа словенского». Это первое сочинение, в котором намечались панславистские идеи, то есть идеи о возможности и желательности национального и политического объединения славян и о великих результатах этого объединения в случае, если бы оно было осуществлено. Интерес к славянству возник у Петра, вероятно, под влиянием сношений с балканскими народностями во время турецкой войны. Заботясь о введении между русскими людьми приемов европейского обращения, Петр приказал напечатать книгу «Юности честное зерцало, или Показание житейского обхождения», в которой излагались правила о том, как вести себя в обществе, и которая выдержала столько изданий, как никакая другая книга при Петре.

Стараясь расширить умственный кругозор русского общества путем распространения сведений о западноевропейской жизни, Петр не оставил без внимания и историю своей страны.

Одной из существенных задач Петра было собирание и распространение среди русских людей научных сведений о своем собственном отечестве. Лейбниц советовал Петру снаряжать ученые экспедиции для географических и физических открытий, указывая, в частности, на необходимость решения вопроса о том, соединяется ли северо-восточная Азия с Америкой; он же дал совет собирать и охранять письменные и вещественные памятники древности. Петр внял советам Лейбница и в 1720 году разослал учеников Петербургской Морской академии по губерниям для составления географических карт, предписав губернаторам оказывать им всякое содействие и наблюдать, чтобы они не уклонялись от своих прямых задач. Законченные работы приказано было присылать в Сенат. Результаты этой командировки были очень важны, но Петр не дожил до их опубликования. Уже после его смерти на основании работ учеников Морской академии был составлен атлас, изданный в 1799 году Академией наук, это был первый географический атлас, составленный русскими людьми. Для решения вопроса о соединении Азии и Америки Петр отправил на восток Евреинова и Лужина, которые, при содействии шведского пленника Буша, посетили Камчатку, Охотское море, плавали между Курильскими островами, но из-за бурь и льдов не решили поставленной им задачи. Незадолго до своей смерти Петр снарядил другую экспедицию под начальством капитана Беринга, которому удалось пройти через пролив, отделяющий Азию от Америки, этот пролив до настоящего времени сохраняет название Берингова, хотя и не совсем справедливо, так как еще в XVII веке через него прошел сибирский казак Семен Дежнев. Одновременно с Берингом Петр отправил в Сибирь Мессершмидта с археологическими и естественнонаучными целями. Этот ученый ни слова не понимал по-русски, объяснялся через переводчика и все-таки, несмотря на страшные затруднения, нашел и привез в Петербург голову мамонта, два рога, часть зуба и кость ноги, а также китайские, монгольские и тунгусские рукописи. Все это сделалось достоянием Кунсткамеры Академии наук.

Петр исполнил заветы своих ученых корреспондентов и относительно сохранения памятников прошлого и позаботился о приведении в известность памятников русской истории. В 1720 году предписано было губернаторам, вице-губернаторам и воеводам собрать из монастырей и церквей старинные грамоты, исторические рукописи и церковные старопечатные книги, осмотреть их, разобрать, снять копии и списки прислать в Петербург. Это было наивное распоряжение и, конечно, оно не было исполнено: власти не умели справиться с поставленной задачей и не имели на это времени, к тому же сама переписка старопечатных книг была делом бесполезным. Тогда Петр в 1722 году обратился к духовенству и приказал из всех епархий и монастырей переслать в Синод все рукописи, заключавшие в себе летописи, степенные книги, хронографы и т.п.; для переписки этих книг предположено было устроить особую канцелярию. Это была уже практическая мера, но она не привела ни ж каким результатам: духовенство не присылало книг, отговариваясь их отсутствием. Позаботился Петр также и о том, чтобы его собственные деяния дошли до потомства: по окончании шведской войны Петру пришла мысль составить историю отношений России и Швеции. И вот он, назначив для исторических занятий субботы, сам стал переписывать в хронологическом порядке все военные события и известия. Но вы знаете, что Петр не мастер был писать, а потому он скоро охладел к работе и поручил ее барону Гюйсену, затем вице-канцлеру Шафирову и, наконец, Феофану Прокоповичу. Петр желал, чтобы эта история еще при жизни государя «в совершение пришла». Таким путем коллективного творчества возникла «История Свейской войны» — один из самых важных памятников деятельности Петра Великого, самый важный источник по истории Петровского царствования, особенно ценный тем, что был составлен самим Петром и его ближайшими сотрудниками.

В Древней Руси духовное руководство обществом принадлежало церкви. Теперь его взяла в свои руки светская власть, и это, в свою очередь, заставило Петра принимать решительные меры к тому, чтобы не встретить противодействия своей политике со стороны церковной власти. Петр делал все для того, чтобы направить жизнь церкви в ту же колею, по которой пошла мирская жизнь. Русская церковь до Петра имела сильную и авторитетную власть в лице патриарха, которая конкурировала с царской и сдерживала и ограничивала ее. Не только Алексей Михайлович, но и сам Петр лично испытал на себе неудобства подобной власти. Патриарх Адриан не одобрял Петра за увлечения его западноевропейскими обычаями и глухо противодействовал его нововведениям. Когда в 1700 году Адриан скончался, Петр решил не иметь больше патриарха. Он уничтожил патриарший приказ, распределив все его дела по отдельным ведомствам, и назначил блюстителем патриаршего престола рязанского митрополита Стефана Яворского. Стефан Яворский был родом малоросс, он был человек очень просвещенный: воспитание получил в Киевской академии и в иезуитских коллегиях. Петр рассчитывал на то, что он не будет ему мешать в преобразовательной деятельности, но его расчеты не оправдались. Стефан Яворский по своим убеждениям склонялся больше к католичеству и был против увлечения протестантскими идеями, которые получили у нас при Петре широкое распространение — образовалась даже целая группа сочувствующих протестантизму во главе с неким Тверитиновым. Яворский написал сочинение «Камень веры», направленное против Тверитинова и его товарищей, но в этом сочинении он не пощадил и Петра, не щадил он Петра и в своих проповедях, которые все наполнены были прозрачными намеками на Петра и его жизнь. И общие выводы, к которым приходил Яворский после своих наблюдений над русской жизнью, были неутешительны: «Русское государство, — писал он, — подобно рыбе начинает загнивать с головы». Все эти осуждения Яворский умел высказывать так ловко, что они не раздражали Петра; он даже любил назначать Яворского на такие должности или дела, которым тот не сочувствовал: например, Яворский не сочувствовал учреждению Синода, а Петр назначил его там президентом. Зато Феофан Прокопович всецело поддерживал Петра в его начинаниях. Его перу, как полагают, принадлежит «Молот на камень веры» — сочинение, исполненное выпадов по адресу католицизма. На архиерейские места Петр вообще назначал главным образом малороссов, как более образованных и не зараженных предрассудками людей. В 1701 году был посвящен в Ростове известный митрополит Димитрий (впоследствии святой), Сибирским митрополитом назначен Филофей Лещинский, а архиепископом Новгородским — Феофан Прокопович. Из великорусских митрополитов приятное для Петра исключение представлял Митрофан Воронежский. Это был один из тех немногих людей, которые понимали Петра и сочувствовали ему.

Противодействие петровским новшествам шло, главным образом, от низшего духовенства, и Петр принимал меры, чтобы поднять его умственный уровень, запретив ставить на священнические места невежественных людей.

Петр ревностно стремился также искоренить из практики церковной жизни то, что было следствием замкнутости и невежества. Прежде при переходе иноверцев в православие их перекрещивали, но во второй половине XVII века русская церковь перестала смотреть на иноверцев как на нехристиан: перестали требовать перекрещивания от католиков. Петр по этому поводу послал запрос к Константинопольскому патриарху Иеремии. Патриарх отвечал, что перекрещивать не следует, а нужно только совершать над ними таинство миропомазания. Руководясь объяснениями константинопольского патриарха, Петр издал указ, которым устанавливалось: иноверцев при переходе в православие только миропомазывать, а не перекрещивать. Раз католики и лютеране были признаны церковью христианами, логически должна была вытекать возможность заключения браков между православными и иноверцами — и действительно, Синод разрешил такие браки, ссылаясь в доказательство на древнее время, когда были возможны браки даже между христианами и язычниками. Все эти меры имели весьма большое принципиальное и воспитательное значение для народной массы — так они отучали ее от враждебного отношения к иноверцам.

К этому же ряду мер нужно отнести заботы Петра об искоренении суеверий. В 1715 году царским указом было объявлено, что в церкви Исаакия Далматского плотничья жена Варвара Лонгинова во время богослужения кричала, что она испорчена, а потом призналась, что кричала нарочно, чтобы оговорить по злобе плотника (своего мужа), который побил ее деверя. Это дало повод Петру, чтобы приводили всех кликуш, перед которыми народ испытывает суеверный страх, в приказ, где должны были приводить их в чувство. Действительно, на истеричек часто приходится действовать угрозами — на них это оказывает благотворное влияние. Архиереям приказано было смотреть, чтобы не было потачки кликушам, чтобы невежды не почитали ложных мощей, не боготворили икон, а ханжи не вымышляли ложных чудес. В 1722 году велено было за распространение каждого нового суеверия и вымышления ложного чуда вырезать ноздри и ссылать на каторжные работы. Стремясь к повышению религиозного чувства в народе, Петр указом 30 апреля 1722 года запретил освящать храмы в честь икон Богородицы. Затем, русские люди издавна имели обычай приносить в церковь и молиться своим иконам, то есть как бы иметь в церкви своих божков; по этому поводу нередко случались нелепые недоразумения: случалось, например, что кто-нибудь молился по ошибке или по рассеянности на чужую икону, тогда тот, кому принадлежала икона, начинал выражать свое неудовольствие, потому что предполагал, что тогда милости от Бога будут направляться не по адресу. В 1723 году Петр запретил приносить в церкви свои иконы, а имевшиеся приказал разобрать по принадлежности; вместе с этим было запрещено украшать иконы драгоценными камнями, лентами, привешивать к иконам монеты и золотые и серебряные вещи, так как все это напоминало идолопоклонство. Последнее запрещение не исполнялось, так что позже Петру III пришлось издавать указ с теми же запрещениями. Несмотря на это, обычай навешивать на иконы драгоценности держится и до сих пор.

Для ознакомления русских людей с сущностью христианской религии, в отличие от обрядовой стороны, Петр приказал написать книгу «Разница Закона Божия и обрядов», а в 1723 году к великому соблазну русских людей приказал издать «лютеранский и кальвинский катехизис» для ознакомления с чужими верами.

Так многообразными мерами Петр стремился к просвещению своего народа. Его можно назвать первым представителем просвещенного абсолютизма в России.

Результаты всех распоряжений Петра были невелики, но Петр положил начало просветительной политике, показал пример, указал путь, на который некоторые из его последователей и вступили с большим или меньшим успехом.

В дальнейшем изложении нам предстоит обратить внимание на реформу государственного управления во второй половине царствования Петра Великого.

Во второй половине своего царствования Петр поставил для своей деятельности самые сложные и разнообразные задачи: он уже не довольствовался одним устройством армии по западноевропейскому образцу, созданием флота и финансовыми мероприятиями для увеличения доходов казны, а принимал меры к улучшению и развитию промышленности и торговли и к духовному просвещению своего народа. Петр глубоко проникся и глубоко сочувствовал идеям просвещенного абсолютизма и пытался решительно все перестроить в своем государстве, в корне перевоспитать свой народ. Этими стремлениями проникнуты все петровские указы, мотивированные разъяснением причин и целей предпринимаемых мер, а иногда энергичными угрозами. Но всего этого было мало до тех пор, пока оставалась без изменения организация государственных учреждений. Между тем в этом отношении дело обстояло крайне неудовлетворительно. Для успешного сбора денег и рекрутов Петр организовал областные губернские учреждения, которые отняли у приказов большую часть их дел. В самом непродолжительном времени Россия оказалась с авторитетными правительственными наместниками в провинции и без сильной власти в центре — уцелевшие приказы превратились в местные учреждения Московской губернии. Такой порядок вещей должен был привести к нежелательным последствиям, и Петр поспешил сосредоточить центральную, административную и исполнительную власть в Сенате. В нем как бы слились все центральные учреждения, не было решительно никакой отрасли государственного управления, которая бы не входила в состав сенатской компетенции. «Все на вас положено, все у вас в руках», — неоднократно заявлял Петр в своих указах Сенату. Сенат ведал все дела внутренней политики контролировал повсеместно администрацию, заботился об удовлетворении нужд армии и флота, о снабжении армии провиантом и фуражом, о наборе рекрутов, о службе и обучении шляхетства, о сборе и доставке в казну податей, о чиновниках; он же ведал торговые дела, монетное дело и покровительствовал всякого рода промышленности; на Сенате лежали полицейские заботы о благоустройстве и безопасности и о мерах против пожаров, заразных болезней и разбоев; на его же попечении лежали заботы о школах и о духовных делах, о просвещении вообще; он должен был заботиться о постройке городов, каналов и дорог, ведать почтовое дело; в качестве высшей апелляционной инстанции Сенат решал множество судебных дел (все его решения не подлежали обжалованию государя, исключая те случаи, когда Сенат отказывался решать дело или когда при рассмотрении дел Сенатом было совершено явное нарушение закона); в отсутствие государя Сенат своей властью обсуждал и издавал законы; мало того, Сенат вел отчасти даже дела внешней политики, сносясь с иностранными государствами через коллегию иностранных дел и непосредственно через русских посланников. При сложности своих обязанностей Сенат не мог выполнять их удовлетворительно, а Петр, занятый трудной борьбой со Швецией и Турцией, не мог заметить эти недостатки управления. Когда по окончании шведской войны прекратились чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и Петр стал принимать более деятельное участие в государственном управлении, он не мог не заметить недостатков существовавшего порядка, не мог не убедиться в необходимости центральных учреждений помимо Сената. При высшем учреждении накопилось огромное количество дел, с которыми невозможно было управиться, необходимы были вспомогательные органы центрального управления. Такими органами и являлись коллегии.

ЛЕКЦИЯ ДВАДЦАТАЯ

В прошлый раз я остановился на преобразовании управления при Петре Великом: чтобы облегчить сбор денег и рекрутов Петр решил централизовать местное управление, которое представляло то неудобство, что территориальные единицы административного деления были очень небольшие; вследствие этого правительству приходилось иметь дело со многими агентами, а в таких случаях дело обычно не спорится. Петр решил поделить государство на 8 губерний с губернаторами во главе. Тогда центральное управление отчасти разгрузилось, но вместе с тем почти нарушилось единство России, тем более, что в первое время не было еще общего руководящего учреждения, каким явился впоследствии Сенат. Сенат объединял и руководил деятельностью губернаторов. Компетенция Сената была очень обширна: и военное, и финансовое, и морское дело, и отчасти законодательство — все было в руках Сената. За время, пока продолжалась война, Петр не замечал неудобств новой системы управления. Когда же бурное время прошло и Петр стал больше времени посвящать управлению государством, он понял, что сосредоточение всех дел в руках одного учреждения неудобно, и стал приходить к мысли о необходимости дать Сенату вспомогательные органы. Иностранцы давно уже советовали Петру учредить коллегии для заведования различными отраслями управления. В 1715 году Петр уже серьезно обдумывал учреждение коллегий: в его записной книжке сохранилась собственноручная заметка от 23 марта «о коллегиях к соображению», в которой перечислены шесть коллегий, подлежащих введению в России: 1) юстиц-коллегия, 2) коллегия иностранных дел, 3) адмиралтейств-коллегия, 4) кригс-коллегия (военная), 5) камер-коллегия и 6) коммерц-коллегия. Решив взамен прежних приказов учредить коллегии для отправления отдельных функций управления, Петр начал собирать материалы для проведения реформы в жизнь. С этой целью был командирован в Швецию (потому что новые учреждения предполагалось организовать по образцу шведских) Генрих Фик. Через 2 года (в 1717 году) Генрих Фик вернулся из Швеции и привез с собой несколько сот регламентов и разных ведомостей, Петру очень понравилось иноземное делопроизводство своей отчетливостью и ясностью: все было предусмотрено и строго определено формой и давало возможность легко изучить дело по документам и облегчало розыск нужных бумаг. Кроме Фика к делу реформы был привлечен Петром барон Люберас. Для работы в новых учреждениях нужны были опытные бюрократы. Петр и поручил Люберасу вывезти из Германии нужных людей. Люберас исполнил это поручение и кроме того составил общий очерк учреждения коллегий и подал 28 проектов уставов и регламентов для их руководства. Так исподволь подготавливалась реформа. В 1717 году было определено количество коллегий; в том же году Петр назначил коллежских президентов и вице-президентов. В 1718 году был определен особым указом способ устройства коллегий, в 1719 году были составлены некоторые из регламентов коллегий, наконец, в 1720 году был издан генеральный регламент об устройстве коллегий.

Каждая коллегия состояла из присутствия и канцелярии, В состав присутствия входили: президент, вице-президент, четыре коллежских советника и четыре коллежских асессора. (Эти названия, теперь ничего не значащие, тогда, как видите, имели свой смысл.) Президент назначался государем, вице-президент — Сенатом с утверждением государя, и, наконец, советники и асессоры назначались Сенатом по представлению коллегии, так что коллегии были самопополняющимися учреждениями. Президент руководил коллегией, исполнял обязанности председателя и имел право доносить Сенату о злоупотреблениях членов коллегии и их неспособности к отправлению возложенных на них обязанностей и о назначении других на их место, иначе говоря, президенту принадлежала «верховная дирекция» в учреждении.

Канцелярия коллегии состояла из секретаря, регистраторов, протоколистов, актуариуса, иногда переводчика и низших канцелярских служителей: а) канцеляристов, более или менее самостоятельных чиновников, и б) копиистов, то есть каллиграфов, простых переписчиков бумаг, Секретарь подготавливал доклады для присутствия, участвовал в заседаниях без права голоса, принимал прошения от челобитчиков и наблюдал за деятельностью канцелярских чиновников. Регистратор вел запись входящих и исходящих бумаг; протоколист, или нотариус, вел протоколы заседаний присутствия; актуариус хранил бумаги, отвечал за их целость; переводчик переводил бумаги, написанные на иностранных языках, на русский язык; низшие канцелярские служители работали под наблюдением секретаря.

Всех коллегий первоначально было учреждено девять. Три коллегии государственных: Чужестранных дел, Военная и Морская; три финансовых: Камер-коллегия, ведавшая государственные доходы, Штатс-контор-коллегия, или просто «контора», ведавшая государственные расходы, и Ревизион-коллегия (современный «государственный контроль»), проверявшая доходы и расходы и наблюдавшая за делами Камер- и Штатс-коллегий; затем были еще Коммерц-коллегия, ведавшая торговлей, Берг- и Мануфактур-коллегия, то есть ведомство горнозаводской и фабричной промышленности, и одна судебная, или Юстиц-коллегия.

Дела в коллегиях решались по строго определенному порядку. Прежде всего в присутствии должны были слушаться дела государственной важности, «интересные» дела, по терминологии того времени (то есть такие, в которых были замешаны интересы казны), а затем частные дела. На решение государственных дел полагался недельный срок, а для частных — шестимесячный. По окончании прений присутствие приступало к баллотировке, причем младшие члены подавали голоса раньше старших, чтобы начальство не имело возможности оказывать давление на их совесть. Приговор составлялся по большинству голосов, а при равенстве их голос председателя давал перевес. Всякий член, в случае разногласия с большинством, имел право требовать занесения своего мнения в протокол.

Учреждение коллегий было одним из главнейших проявлений общего стремления Петра превратить Россию в настоящее регулярное европейское государство. В отличие от прежних приказов с запутанным ведомством, учреждавшихся случайно, по мере надобности, и ведавших либо часть государства по всем делам, либо все государство по известной части дел, вместо этой груды учреждений, напоминающих коралловую постройку, Петр хотел создать правильный государственный механизм, все части которого находились бы в соответствии между собой и, не препятствуя совместной работе всех, приводили бы одна другую в действие — коллегии должны были охватить все области государства, каждая по своему роду дел.

С учреждением коллегий старые приказы должны были прекратить свое существование, но есть пословица — «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», и при Петре отдельные пестрые учреждения удержались довольно долго — долго ему не удавалось уничтожить обособление отдельных ведомств и свести их в стройную систему.

Не удалось, например, Петру уничтожить обособление церковного ведомства. В 1720 году Петр отобрал было все монастырские вотчины и ведение их поручил коллегиям, но уже 14 февраля 1721 года Святейший Синод подал доклад государю, в котором высказывался за возвращение церковного достояния, ссылаясь на то, что «от гражданских правителей вотчины пришли в скудость и нищету». Петр должен был уступить. Монастырская коллегия была подчинена Синоду. В 1724 году монастырские и патриаршие вотчины были переданы в ведение Синодального правительства камер-конторы, впоследствии Экономической коллегии синодального управления, а с 1727 года для наблюдения были разосланы по имениям комиссары Синодальной команды.

С другой стороны, сохранялось еще обособление городского и сельского управления.

Стройность и единство системы нарушало также учреждение Главного Магистрата. В конце XVII века Петр учредил Бурмистерскую палату, которая с учреждением губерний, как мы знаем, превратилась в Ратушу города Москвы. Но Петр не отказался от идеи объединить и все российское купечество, или, как он говорил, «рассыпанную российского купечества храмину собрать воедино». В 1720 году он учредил в Петербурге Главный Магистрат для управления городским сословием. В 1721 году Главному Магистрату был дан регламент, в котором были изложены основания городского устройства. Все купцы в финансовых делах находились в ведении Магистрата, а не губернатора. Главный Магистрат стал как, бы десятой коллегией, он ведал по всем делам городской класс.

Кроме этого, с учреждением коллегий в 1724 году сборы с дворцовых волостей были поручены не Камер-коллегии, а Дворцовой канцелярии. Сборы церковные поручены были Экономической коллегии Синодального управления, а сборы с города — Главному магистрату.

Под конец царствования Петра создалось еще одно территориальное учреждение местного характера. До 1722 года малороссийский гетман мало зависел от контроля великорусских чиновников; в 1722 году была учреждена особая Малороссийская коллегия.

Учреждение коллегий должно было непременно отразиться на положении Сената. Сенат раньше совмещал в себе все административные, судебные и частью законодательные функции, Коллегии же по первоначальной идее должны были быть придаточными при Сенате учреждениями, с помощью которых осуществлялось разделение труда между сенаторами, поэтому всякий сенатор был президентом коллегии и президент коллегии ео ipso становился сенатором. Сенат стал, таким образом, собранием президентов коллегий. Но скоро Петр увидел, что «сие сначала не осмотря учинено, что ныне исправить надлежит». Оказалось, что председатели коллегий не имели возможности ездить в общие заседания, то есть заседать в качестве сенаторов, и вследствие этого приходилось рассылать дела сенаторам на дом, чтобы собрать их мнения и отобрать подписи. Кроме того, выяснилась необходимость, чтобы члены Сената были поставлены над коллегиями «яко свободные от них, а ныне сами будучи во оных, как могут сами себя судить?» На основании этих соображений указом 22 января 1722 года Петр вывел президентов коллегий из Сената. Сенаторы должны были назначаться особо из чинов первых трех классов и должны были приносить особую, сочиненную Петром на этот случай присягу. Коллегии, таким образом, были оторваны от Сената, перестали быть его придатками. Но Петр не выдержал в этом отношении последовательности и приказал президентам трех государственных коллегий (Чужестранных дел, Военной и Морской) присутствовать в Сенате. В 1722 году коллегии сделались подчиненными Сенату учреждениями, стали посредниками между Сенатом и губернаторами. Конторы губерний при Сенате и комиссары были упразднены.

Для приема жалоб на коллегии Петр еще в 1720 году назначил при Сенате «знатную персону». В 1722 году была учреждена должность рекетмейстера. В его обязанности входил прием жалоб на коллегии и доклад по ним Сенату, если же из поданных жалоб рекетмейстер убеждался в наличии злоупотреблений со стороны коллегий, то должен был доносить об этом непосредственно самому государю. При рекетмейстере состояла особая канцелярия как часть сенатской.

В 1722 году возникла при Сенате и должность герольдмейстера, и при нем контора. Еще при первоначальном учреждении Сената Петр упразднил Разрядный приказ, в котором велись записи служебных назначений, наград и перемещений, и велел быть разрядному столу в Сенате. К Сенату, таким образом, перешло писание в чины, назначение на должности, списки служащих, дела по службе и наблюдения за неукоснительным отправлением службы. В 1722 году этот разрядный стол превратился в герольдмейстерскую контору.

К 1722 году относится и установление при Сенате чрезвычайно важного института прокуратуры. Я говорил вам, что для надзора за деятельностью государственных учреждений была учреждена должность фискалов, которые должны были доносить о казнокрадстве, взяточничестве и хищениях должностных лиц и возбуждать негласные дела, «которые не имеют челобитчиков о себе». При Сенате состоял генерал-фискал с четырьмя помощниками, в губерниях — провинциал-фискал с тремя помощниками, а во всяком городе — два или три городовых фискала. Эти органы надзора скоро оказались неудовлетворительными, так как фискалы реагировали только на совершенные служебные преступления, а не предупреждали их. Нужда в органах, которые заботились бы и о предупреждении злоупотреблений, и заставила Петра Великого перенести на русскую почву французский институт прокуратуры, деятельность которого ему пришлось наблюдать во время второго своего путешествия за границу.

Петр учредил институт прокуратуры указом 12 января 1722 года. Во главе прокуроров был поставлен генерал-прокурор, его помощником был обер-прокурор — оба они назначались государем. В ведении генерал-прокурора находились прокуроры при коллегиях и надворных судах, которые избирались генерал-прокурором и утверждались Сенатом. Генерал-прокурор был «оком государевым» и «стряпчим о делах государственных», то есть защитником государственных интересов. В качестве «ока государева» он должен был смотреть за сенатской канцелярией, «чтобы не на столе только дела вершались, но самым действом по указам исполнялись», то есть чтобы сенатские постановления не валялись подолгу в канцелярии, а отсылались немедленно в надлежащие места для исполнения. Все дела, поступившие в Сенат, проходили через руки генерал-прокурора и им вносились на обсуждение Сената. Прокурор же созывал чрезвычайные и общие сенатские заседания, руководил прениями, ставил вопросы на баллотировку, словом, играл роль председателя, наконец, ему принадлежало право протестовать против сенатских постановлений и доносить государю о неправильности действий сенаторов. Генерал-прокурору принадлежало также право законодательной инициативы: он мог возбуждать вопросы об издании новых законов. Генерал-прокурор обязан был объявлять Сенату «слово государя» и представлять последнему сенатские доклады, рапорты и мемории.

Что касается компетенции Сената, то и она в конце царствования Петра Великого подвергалась некоторым изменениям. Петр учреждал Сенат для руководства делами государственного управления в свое отсутствие. Во время частых отлучек Петра в первую половину царствования Сенат заменял личность государя, и до 1722 года он пользовался даже правом издавать законы в отсутствие государя. Сенат очень широко пользовался своим правом и приостанавливал даже именные указы Петра. Так, Сенат взял в свои руки Поместный приказ, подчинявшийся до того московскому губернатору, уничтожил Ямской приказ, передал «розыскные дела» (то есть дела по политическим преступлениям) в ведение Преображенского приказа, разрешил рубку дуба в Сибири, в Архангельской губернии и Уфимской провинции вопреки именному указу Петра 1719 года, так как, по мнению Сената, запрещение рубки леса тяжело отзывалось на материальном благосостоянии жителей.

После Ништадтского мира прекратились частые отлучки Петра из столицы, и он мог принимать более деятельное участие в государственном управлении, поэтому в 1722 году последовал указ, которым ограничивалось прежнее законодательное право Сената. Сенат имел право в отсутствие государя издавать указы и чинить по ним исполнение, но не мог их печатать, «ниже утверждать по тех мест, — читаем мы в указе, — пока от нас оный апробован, напечатан и к регламентам присовокуплен будет». Другими словами, у Сената было отнято право законодательной санкции. Но все же Сенат принимал участие в законодательстве как законодательно-совещательное учреждение: он возбуждал вопросы об отмене старых законов, об издании новых, или по собственному усмотрению, или по представлению коллегий, он составлял и обсуждал проекты законов и на его обязанности лежала публикация утвержденных государем законов.

С 1711 по 1714 год Сенат находился в Москве, переселяясь по временам в полном составе или частью в Петербург, с 1714 года он имел постоянное местопребывание в Петербурге и приезжал в Москву только на время, где осталась канцелярия Сенатского управления. В 1722 году в Москве были учреждены Сенатские конторы, каждая с одним сенатором и двумя асессорами. Целью учреждения этих контор было облегчение сношений Сената с провинциальными учреждениями и решение мелких текущих дел.

В такой вид вылилось центральное управление при Петре Великом, после всех перестроек, надстроек, поправок и дополнений.

Заимствуя из Швеции образцы центральных учреждений, Петр силой вещей вынужден был соответственно им перестроить и местное управление. По шведской системе центральные органы управления находились в тесной связи с областными; нельзя было ввести одни центральные учреждения, не заимствуя областных, потому что только правильная деятельность областных учреждений давала содержание деятельности учреждений центральных.

Тот же самый Фик, который составлял проект центральных учреждений, представил описание шведского местного управления, в котором параллельно с шведскими губернскими должностями указывал на соответствующие им русские губернские власти. По этому вопросу Фик представил в Сенат доклад. С осени 1718 года по докладу Фика Сенат начал обсуждать перемены местных учреждений, а в ноябре того же года они были выработаны и утверждены. В 1719 году новые учреждения были введены в Петербургской, а в 1720 году — в остальных губерниях.

Новая система областного управления вводила и новое административное деление.

В 1708 году, как мы знаем, Петр разделил всю Россию на 8 губерний, но на практике оказалось, что эти административные единицы слишком велики и неудобны для управления. В 1715 году все губернии были поделены на доли под управлением ландратов; на каждую долю было положено приблизительно 5500 дворов. Вот эти-то доли по новой реформе и были заменены провинциями по 5 на каждую губернию.

Главным правителем провинции был воевода. Обязанности воеводы были чрезвычайно обширны: на нем лежало наблюдение за безопасностью и благоустройством провинции, ему было поручено следить за соблюдением законов и надзирать над всеми органами провинциального управления. В качестве лица, которому поручено было наблюдение за безопасностью провинции, воевода должен был заботиться о хорошем содержании крепостей, о расквартировании и продовольствии войск, должен был бороться с шпионством, нищенством, бродяжничеством, воровством и пр. Хотя воевода не имел права вмешиваться в отправление правосудия, но он мог пресекать судебную волокиту, должен был отсылать к суду вовремя тяжких преступников и вовремя приводить в исполнение судебные приговоры. На воеводу были возложены также заботы о развитии торговли, промышленности и просвещения; особенное внимание он должен был обращать на города, чтобы там процветали рукоделия и мануфактуры. Заседал провинциальный воевода в особом присутственном месте, которое носило название «провинциальной канцелярии».

На практике воевода действовал не один, а стоял во главе целого ряда учреждений и властей, существовавших в провинции. Прежде всего в некоторых значительных пунктах, опасных в военном отношении, были поставлены коменданты и обер-коменданты, которые заведовали крепостями и гарнизоном и подчинялись губернатору. Для финансового управления во всех провинциях были созданы три должности, кроме воеводы: камерир, рентмейстер и провиантмейстер.

Камерир поставлен был в зависимость от Камер-коллегии и заведовал государственными приходами, надзирал за всеми сборами, получал и проверял отчеты от местных властей и отсылал их на рассмотрение Камер-коллегии и Штатс-конторы. Кроме этого, он наблюдал за казенными подрядами, заведовал государственными имуществами, отдавал на откуп разные казенные статьи и надзирал за хозяйством местных общественных учреждений. Камерир заседал в особом присутственном месте, называвшемся «земской конторой».

Получая и проверяя отчеты и счеты, камерир не имел права получать деньги и расходовать их. Деньги получал и хранил в особой земской казне (рентерее) рентмейстер; расходы же велись только по особым ассигновкам, выданным из центрального учреждения — Бург-коллегии.

Провиантмейстер заведовал казенными хлебными магазинами в провинции. Дело в том, что при Петре значительная часть казенных сборов поступала натурой, а так как казне все равно надо было покупать хлеб для армии, то он и ссыпался в особые казенные магазины.

Каждая провинция по новой реформе была разделена на округа, которые назывались дистриктами. Эти дистрикты большей частью совпадали со старыми уездами. Во главе дистрикта поставлен был земский комиссар, до 1724 года бессрочно назначаемый Камер-коллегией, а с 1724 года избираемый дворянами. Земский комиссар совмещал в себе в уезде функции воеводы, рентмейстера, камерира и провиантмейстера. Он собирал подати с уезда, которые записывались земским писарем в приходную книгу. По истечении месяца денежную наличность он отправлял в рентерею, в провинциальное казначейство, с отчетом о приходах и расходах собранных сумм, представляемых в земскую контору. По истечении года он должен был представить годовой отчет. Кроме этого, земский комиссар следил за правильным исполнением рекрутской, постойной и других повинностей, за исправным состоянием дорог, принимал меры против беглых и разбойников, заботился о насаждении добрых нравов и о распространении просвещения, о том, «чтобы подданные при всех случаях страху Божию и добродетели, к добрым поступкам, правде и справедливости ко всем людям тако-ж к подданнейшей верности и покорности Его Царскому Величеству обучены и наставливаны были; тако-ж чтобы они своих детей в таких добрых порядках воспитали, а сколь возможно читанию и письму обучали, к тому ж никому ни какого плутовства, татьбы, обмана, богохуления, и прочих всяких грехов не попускать, но отдать таких немедленно к суду». Конечно, на деле земский комиссар едва успевал справляться с земскими сборами, да и то с помощью военных отрядов, расставленных по округам. Другими словами, на земском комиссаре лежала не только полиция безопасности, но и полиция нравов.

Мы рассмотрели постановку администрации в провинции и в дистрикте. Теперь посмотрим, в чьих руках находился суд.

Познакомившись со шведским государственным устройством, Петр проникся симпатией к отделению суда от администрации. В 1719 году новое судебное устройство было введено в жизнь и приняло следующий вид: вся территория России разделялась в судебном отношении на округа, приписанные к своему надворному суду, который являлся высшей областной судебной инстанцией. Пять судебных округов совпали с пределами губерний: Московской, Нижегородской, Казанской, Киевской и Азовской. Три губернии (Петербургская, Смоленская и Сибирская) оказались слишком обширными для судебных округов, и в них было учреждено по 2 округа. В Петербургской губернии были учреждены Петербургский и Ярославский округа; в Смоленской — Рижский и Смоленский; в Сибирской — Тобольский и Енисейский для Западной и Восточной Сибири. В Архангелогородской и Астраханской губерниях совсем не было надворных судов.

Надворные суды были коллегиального устройства и состояли из президентов, вице-президентов и обыкновенно из 6 надворных советников. Председателями надворных судов со званием президентов и вице-президентов в большинстве случаев были провинциальные начальники, губернаторы, вице-губернаторы или местные воеводы. В данном случае назначением губернатора и воеводы председателем суда нарушался принцип отделения суда от администрации. Но Петр исходил здесь из того соображения, что благодаря соединению суда и администрации в лице председателя «произойдет лучшее в тех делах отправление», вместе с тем он думал, что представители административной власти юстиции не будут касаться. Значит, одни и те же лица в разных учреждениях должны были работать по-разному. При надворном суде находилась канцелярия под управлением секретаря. Была установлена чрезвычайно мелочная отчетность, канцелярщина, если можно так выразиться: каждый шаг надворного суда должен был оставлять след на бумаге, все должно было заноситься в протоколы, должны были вестись книги, в которых записывалось содержание входящих и исходящих бумаг и пр. Эту канцелярщину Петр вводил для того, чтобы судьи решали дела как можно правильнее и чтобы иметь возможность их контролировать. Гражданские дела постановлено было решать по большинству голосов, а при равенстве голосов имел значение голос председателя. В уголовных делах при равенстве голосов должно было приниматься более снисходительное решение, «ибо в сомнительных и в неясных делах сей способ правильнее и безопаснее есть: лучше повинного оправдать, чем невинного безосмотрительно осудить», (Вот когда был высказан в нашем законодательстве принцип, который составляет отличительную черту судебных учреждений Александра П.)

В провинции нижние суды были учреждены двух типов: коллегиальные и единоличные. Коллегиальные суды находились в некоторых наиболее важных городах и состояли из председателей, называвшихся обер-ландрихтерами, и из двух или четырех членов — асессоров. Во всех остальных городах были введены единоличные органы суда, «городовые судьи». Компетенция нижних судов была та же, что и компетенция надворных, но они не могли некоторые наиболее важные уголовные дела доводить до конца, а должны были посылать их на утверждение высшей инстанции, надворного суда. К таким делам относились те, за которые грозила смертная казнь или политическая смерть (то есть лишение всех прав). К надворным судам нижние суды обращались и сами в затруднительных случаях, в надворный суд направлялись и жалобы на решения нижних судов, наконец, сами надворные суды могли требовать дела из нижних судов на ревизию по жалобе одной из сторон на неправильный суд.

Вот каково было первоначальное устройство суда в области. Вы видите, что тут довольно далеко была проведена идея отделения суда от администрации. Тогда этот принцип считался непреложным правилом в науке государственного права. Но русское общество не признавало такого порядка суда и по старой привычке продолжало обращаться к воеводам. Когда не нравился кому-либо приговор нижнего суда, обыкновенно жаловались не в надворный суд, а воеводе, рассматривая его как начальника над судом. К сожалению, в инструкции Петра воеводам для этого было известное основание: воеводам поручено было следить за правильностью отправления правосудия, а потому они и не задумывались требовать от суда присылки какого-либо дела в свою канцелярию. Результатом такого положения вещей были постоянные столкновения суда и администрации. Опыт жизни заставил Петра отказаться от принципа отделения суда от администрации, первоначально положенного в основу судебно-административных преобразований.

Единоличные суды в городах, коллегиальные нижние суды были отменены, а взамен их в каждой провинции учреждены новые коллегиальные суды, Они состояли из воеводы и из двух или одного асессора для скорости отправления правосудия. В городах, отстоявших от провинциального воеводы на 200 верст, был учрежден меньший суд из одного судебного асессора, который назначался воеводой и состоял под его командой. Надворные суды сохранялись в качестве высшей инстанции над провинциальными судами. Хотя провинциальные суды и были как бы коллегиальными учреждениями, но в действительности асессоры являлись только помощниками воеводы, а не равноправными членами суда, они были даже подчинены провинциальным судам, членами которых состояли. Так, следовательно, была восстановлена судебная власть прежних воевод.

Слияние судебной и административной властей в лице воеводы было вторым решительным шагом в том направлении, по которому шел Петр Великий в судебной реформе, назначив губернаторов и воевод председателями надворных судов. В слиянии суда и администрации практика жизни пошла еще дальше: асессоры стали заниматься не одними только судебными делами, но по своей деятельности стали уподобляться прежним воеводским товарищам. Жизнь брала свое, не укладываясь в намеченные для нее рамки. Единственным цельным результатом попытки отделения суда от администрации было существование в ряду коллегий особого органа, заведовавшего судебными учреждениями (Юстиц-коллегия) и, кроме того, несколько областных трибуналов, каковыми были надворные суды. Но в последних идея отделения суда от администрации не была проведена вполне.

ЛЕКЦИЯ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В этой лекции я остановлю ваше внимание еще на одной реформе Петра Великого, которой мы уже касались вскользь, но которая не была еще освещена во всей полноте. Я разумею реформу церковного управления. Вы знаете, что по смерти патриарха Адриана (16 октября 1700 года) Петр оставил патриарший престол незамещенным, а назначил рязанского митрополита Стефана Яворского, родом малоросса, «местоблюстителем патриаршего престола». У нее в 1700 году Петр проникся неприязненным и ревнивым чувством по отношению к патриарху. В XVII веке патриарх нередко, в силу некоторых обстоятельств, конкурировал с царской властью.

При Михаиле Федоровиче патриархом был отец царя, опытный государственный человек, который фактически и правил государством; сын уступал ему первое место во всем. Такое положение патриарха, создавшееся в силу случайных обстоятельств, сделалось потом прецедентом. Честолюбивый патриарх Никон выступил с притязаниями пользоваться тем же влиянием, что и отец государя при Михаиле Федоровиче. Из-за этого между царем и патриархом возник конфликт, который окончился поражением патриарха.

Патриаршество так или иначе давало чувствовать и Петру свою силу и значение. В юношеские годы царя патриарх Иоаким не раз журил его за разгул, за его дружбу с иноземцами и осуждал за некоторые иноземные пристрастия, вроде бритья бород и т.п. Для всех недовольных петровскими нововведениями патриарх сделался нравственным оплотом. Хотя Адриан не выступал резко и открыто против реформ Петра, но в глазах царя он был виновен уже тем, что молчал и не защищал его нововведений.

Петр проникся ненавистью к институту патриаршества и ко всему древнерусскому клерикализму. «О, бородачи, бородачи! — говорил он, — отец мой имел дело только с одним, а мне приходится иметь дело с тысячами; многому злу корень — старцы и попы».

Проникнувшись ненавистью к клерикализму, Петр давал волю своим чувствам по отношению к духовенству в тех оргиях, которые он устраивал со своим «всешутейшим и всепьянейшим собором», во главе с «все-шутейшим патриархом Яузским и Кокуйским». Эти оргии были самыми неприличными пародиями на патриарха, освященный собор и весь монашеский и священнический чин. В 1715 году Петр вздумал женить «всешутейшего патриарха», своего бывшего учителя, Никиту Зотова, на вдове Стремоуховой, несмотря на то, что ему было 70 лет. Напрасны были ходатайства сына Зотова, Конана Никитича, пощадить старость отца, не срамить старика, свадьба была решена. Венчал Зотова девяностолетний священник Архангельского собора. Весь январь 1715 года длились свадебные торжества, на которых присутствовала и Екатерина с придворными дамами, из этих придворных дам боярыня Ржевская носила звание «князя-игуменьи». В шутовских костюмах, со свистом, трещотками и хохотом носилась по улицам свадебная процессия, производя дикую какофонию звуков; но это еще не все: вместе с тем раздавался звон колоколов всех московских церквей. Царь приказал поить чернь вином на улицах и рынках — везде раздавались крики: «Да здравствует патриарх с патриаршею». Когда Зотов умер, его место занял Бутурлин, носивший до того времени титул «шутовского митрополита Петербургского». Избрание нового патриарха происходило 28 декабря 1717 года, а рукоположение 10 января 1718 года. Петр сам начертал особый чин избрания «всешутейшего патриарха». Роль царя при избрании играл князь-кесарь Иван Федорович Ромодановский, сын первого князя-кесаря.

В написанном ритуале Петр пародировал во всех деталях церковный чин избрания действительного патриарха, так что совершалась прямо кощунственная пародия на церковный обряд: «собравшимся на старом дворе папы и седшим архижрецам начинают оные петь песнь Бахусову, потом восходит князь, великий оратор, на высокое место и чинит предику, увещевая, дабы прилежно просили Бахуса и не по каким фикциям, но ревностным по оным сердцем избирали, и потом итить всем в каменный дом, по учрежденной конклавии».

Здесь в шутовском виде были певчие, попы, дьяконы, архимандриты, суфраганы, архижрецы, князь-папины служители. Пародировалось несение образа, как делалось при избрании патриарха, — такую роль играл здесь «Бахус, несомый монахами великой обители» (намек на обряд несения образа Спасителя монахами Троице-Сергиевского монастыря при избрании настоящего патриарха). В каменном доме театральный государь, князь-кесарь, говорил членам «всешутейшего собора» речь, напоминающую речи, некогда произносимые царями при избрании патриархов. Потом происходил выбор из трех кандидатов. По окончании баллотировки, совершаемой с использованием яиц, новоизбранного поздравляли, величали многолетием, потом сажали в громадный ковш и несли в собственный его дом, где опускали в чан с вином. За избранием следовало поставление. Чин поставления, начертанный Петром, был пародией поставления архиереев. Поставляющий, возглашая: «Пьянство Бахусово да будет с тобой», намекал на священные слова: «Благодать святого Духа да будет с тобой». Подобно тому, как архиереев заставляют произносить исповедание веры, шутовской князь-папа исповедовал поклонение уродливому пьянству: «вином яко лучшим и любезнейшим Бахусовым, чрево свое, яко бочку, добре наполняю, так что иногда и ядем, мимо рта моего носимым, от дрожания моей десницы и предстоящей очесех моих мгле, не вижу, и тако всегда творю и учити мне врученных обещаюсь, инако же мудрствующие отвергаю, и яко чуждых творю и ... маствую всех пьяноборцев, но якоже вышерек творити обещаюсь до скончания моей жизни, с помощью отца нашего Бахуса, в нем же живем, а иногда и с места не двигаемся и есть ли мы или нет — не ведаем (пародия на слова Священного Писания "о нем же живем, движемся и есмы"), еже желаю тебе, отцу моему, и всему нашему собору получить. Аминь». Следовало рукоположение: во имя разных, принадлежностей пьянства, пересчитываемых одна за другой: пьяниц, скляниц, шутов, сумасбродов, водок, вин, пив, бочек, ведер, кружек, стаканов, чарок, карт, Табаков, кабаков и пр. Потом следовало облачение новопоставленного с произнесением выражений, напоминающих облачение первосвященников. Например: «облачается в ризу неведения своего»; флягу возлагая, произносилось: «сердце исполнено вина да будет в тебе»; нарукавники возлагая: «да будут дрожащи руце твое»; отдавая жезл: «дубина Дидана вручается тебе, да разгонявши люди своя». Первый жрец помазывал крепким вином голову новопоставленного и делал образ круга около его глаз, произнося такое выражение: «Тако да будет кружиться ум твой». Наконец, на него надевали подобие первосвященнической шапки с возгласом: «Венец мглы Бахусовой возлагаю на главу твою, да не познавши десницы твоей, во пьянстве твоем». Все хором пели «аксиос». Новопоставленный садился на бочку, игравшую роль первосвященничеекого седалища. Он испивал Великого Орла — как назывался огромный кубок — и давал пить из него же всем другим. Пением многолетия оканчивался чин поставления.

Устраивая неприличные пародии, поставляя «всешутейшего патриарха», дыша ненавистью к клерикализму, стремясь дискредитировать патриаршую власть столь грубыми средствами, Петр не мог собраться поставить действительного патриарха. Стефан Яворский целых 20 лет просидел местоблюстителем патриаршего престола и управлял русской церковью, но действовал не один, а совместно с освященным собором. Казалось, что остается старый порядок — на самом же деле от старины осталась только одна форма. В состав освященного собора входили все митрополиты, архиепископы и епископы, но управляли делами не все вместе, а в известной очереди, так как заседания собора сделались постоянными. При местоблюстителе патриаршего престола образовалось, таким образом, постоянное учреждение из очередных членов освященного собора. Это учреждение было как бы прототипом Синода, подобно тому, как «боярская конейлия» была прототипом Правительствующего Сената, это было промежуточное звено между древним освященным собором и Святейшим Синодом, Так продолжалось до 1721 года, когда был издан «Духовный регламент», учредивший Духовный коллегиум, вскоре переименованный в Святейший Правительствующий Синод.

Ближайшим сотрудником Петра в этой коренной церковной реформе и автором «Духовного регламента» был псковский архиепископ Феофан Прокопович, родом малоросс, — живой, умный и энергичный человек. Он кончил Киевскую академию и, кроме того, учился в католических коллегиях в Кракове, Львове и даже в самом Риме. В этих коллегиях он проникся антипатией к католичеству, к схоластическому богословию и вообще к «папежскому духу», которого не терпел и Петр Великий. В данном случае, как можно видеть, сошлись люди с одинаковыми взглядами. Феофан Прокопович был полной противоположностью Стефану Яворскому в отношении к католичеству. Стефан Яворский тоже учился в католических коллегиях, но вынес оттуда, наоборот, симпатии к католицизму.

Изучая протестантское богословие, Ф. Прокопович усвоил некоторые протестантские воззрения и выражал их в своих произведениях, что вызвало даже полемику в русской литературе (Стефан Яворский составил огромное сочинение «Камень веры», наполненное скрытой полемикой с Ф. Прокоповичем). Петр, сам воспитанный на протестантизме, познакомившись в Киеве в 1716 году с Ф. Прокоповичем, который приветствовал его речью и поразил Петра своим умом, жизнерадостностью и остроумием, сделал его епископом Псковским и перевел его в Петербург. С этого момента Прокопович стал правой рукой Петра в церковных делах: он и написал «Духовный регламент», который был отредактирован самим Петром. Феофан Прокопович и Стефан Яворский были представителями двух главнейших направлений в русской богословской науке, которая и в позднейшее время развивалась в пределах этих двух направлений: одно из них тяготело к католицизму, другое — к протестантизму.

Надо заметить, что Феофан Прокопович был не только сотрудником Петра, но и собутыльником. Сохранился ряд анекдотов, в которых рассказывается об участии Феофана Прокоповича в пирушках. Рассказывают, например, такой случай. Петр, услыхав о том, что Феофан Прокопович слишком уж предается кутежам, и желая проверить эти слухи, явился раз ночью и застал Феофана Прокоповича в компании приятелей за пирушкой. Те не растерялись и не смутились и встретили Петра пением: «Се жених грядет во полунощи». Петра так это развеселило, что он даже и не наложил никакого наказания на участников кутежа.

«Духовный регламент» Феофана Прокоповича — не сухой научный трактат, а живое литературное произведение, памятник не только законодательства, но литературы и общественной мысли.

В «Регламенте» совершенно справедливо указывалось на вред единоличного управления патриарха и на политические неудобства, происходящие от его преувеличенной авторитетности не только в делах церковных, но и в государственных. «От соборного правления можно не опасаться отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единого собственного правителя духовного», — читаем мы в «Регламенте». «Ибо простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от самодержавной; но, великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемый, промышляет, что таковой правитель есть то второй государь самодержцу равносильный, или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство». При таком взгляде на патриарха, как на лицо, облеченное властью, равной монаршей, в случае конфликта между ними, «простые сердца духовному паче, нежели мирскому правителю, согласуют и за него поборствуют и бунтоватися дерзают, и льстят себе, окаянныя, что они по самом Бозе поборствуют». Этим пользуются «коварные человецы», враждующие на государя, и побуждают народ к подобному «беззаконию». Так Петр совершенно ясно указал на неудобство иметь авторитетную единоличную духовную власть. Патриарх был опасным конкурентом для самодержавного государя: народ ставил власть духовную выше светской. Кроме этого у Петра были и другие мотивы, побуждавшие его к преобразованию церковного управления: он был поклонником вообще коллегиальной системы в управлении: «ею известнее изыскуется истина, нежели единым лицом: чего один не изыскует, то постигнет другой». Затем, коллегия пользуется, как казалось Петру, большим почтением и авторитетом, чем единоличное правительство: в ней нет места пристрастию и лихоимному суду. Однако и в коллегиях взяточничество было не менее развито, нежели в приказах, потому что дела только формально решались коллегией, а по существу вся работа производилась в канцеляриях канцеляристами, и там были возможны всякие злоупотребления. Кроме того, Петр был уверен, что при единоличном правлении дела решаются медленнее, чем при коллегиальном. Это было общим убеждением века, которое впоследствии было разбито самой жизнью, что и повело к замене коллегий министерствами.

По «Регламенту» Синод должен был состоять из 12 правительственных особ, назначавшихся государем из митрополитов, архиепископов, игуменов и протопопов, причем эти чины по очереди должны были исправлять обязанности синодальных членов. Присутствие Синода состояло из президента, двух вице-президентов, четырех советников и четырех асессоров, как и во всех коллегиях. Председатель избирался государем и обязательно из архиереев. При Синоде, так же как и при Сенате, были учреждены фискалы для наблюдения за злоупотреблениями и для своевременного представления о них в Синод, эти фискалы получили название инквизиторов, с прото-инквизитором во главе. В 1722 году они были подчинены синодальному обер-прокурору, обязанности которого были тождественны с обязанностями генерал-прокурора в Сенате; как последний был «государевым оком» в Сенате, так первый — в Синоде. Так же, как генерал-прокурор в Сенате, обер-прокурор состоял во главе канцелярии, которой заведовал обер-секретарь.

Делопроизводство в Синоде было определено на общем основании Генеральным Регламентом. Всякое дело сначала поступало в канцелярию, оттуда вносилось в присутствие, где после доклада происходили под руководством председателя прения, заканчивавшиеся баллотировкой, причем подача голосов начиналась с младших членов, чтобы они не находились под давлением старших. Дела решались по большинству голосов, причем при равенстве голос председателя давал перевес. Однако в общее присутствие вносились только наиболее важные дела, а остальные рассматривались в особых конторах, учрежденных при Синоде: в конторе судебных дел, раскольнических дел и пр. Во главе контор стояли члены Синода — советники и асессоры. Некоторые дела не строго церковного, а общегосударственного характера Синод должен был разрешать совместно с Сенатом на особых конференциях.

Что касается компетенции Синода, то «Регламент» прямо устанавливает, что Синод имеет силу и власть патриарха, отсюда Синоду присвоен и титул «Святейшего». Сам Петр в одном из своих указов писал: «За благо рассудили мы установить со зластью равнопатриаршею духовный Синод». В качестве преемника патриарха Синод получил в свое ведение епархию, которая прежде находилась под непосредственным управлением патриарха. Этой епархией Синод стал управлять через коллегию, которая заменила прежний Патриарший приказ и получила название «дикастерии», или «консистории». Вся полнота власти патриарха в церковных делах перешла к Синоду. Ему принадлежала высшая административная власть в церкви: он выполнял следующие функции: 1) должен был следить за чистотой веры, за правильностью вероучения, должен был бороться с ересями, расколом, заботиться о религиозном просвещении народа и о распространении христианства среди язычников; 2) в качестве высшего административного органа Синод должен был наблюдать за всем церковным управлением, органы которого были подчинены ему; кроме этого, он должен был 3) назначать духовных лиц на должности; 4) заботиться о материальном благосостоянии церквей и заведовать церковными имуществами, переданными ему из Монастырского приказа. Для управления этими имениями у Синода были особые чиновники — комиссары Синодальной команды, которые являлись приказчиками в имениях. Синод был верховной инстанцией церковного суда и высшим церковным судом. На его разрешение в апелляционном порядке поступали следующие дела: 1) о преступлениях против веры: о богохульстве, расколе, ересях и волшебстве; 2) о преступлениях против семейного права (например, дела о браках, заключенных в недозволенных степенях родства); 3) дела по обвинению духовных лиц в брани, в бою, в краже, в обидах и в бесчестиях. В качестве церковного суда первой инстанции Синод разбирал: 1) дела по жалобам на архиереев со стороны других духовных лиц, 2) дела по жалобам архиереев друг на друга и 3) дела по жалобам на синодальных членов. Наконец, мы видим у Синода и законодательную власть: он мог дополнять свой «Регламент» с окончательной санкцией государя; если же государя не было в столице, Синоду предоставлялось право сноситься с Сенатом относительно новых законов, но не публиковать их впредь до «апробации». Такова была компетенция Синода.

Естественно возникает вопрос: какое место занял Синод в ряду других высших государственных учреждений?

Название Синода «Правительствующим» говорит за то, что он был равен Сенату. Сам Петр на одном из докладов положил резолюцию именно в этом смысле: «Понеже Синод в духовном деле равную власть имеет, как Сенат в гражданском, того ради решпект и послушание ему равное отдавать надлежит». Это равенство с Сенатом сказывалось и внешним образом, недаром Петр поместил Сенат и Синод в одном и том же здании: в правом крыле — Синод, а в левом — Сенат. Но с другой стороны, Синод нередко рассматривался и оценивался как одна из коллегий, и даже сначала назывался «Духовный коллегиум». В некоторых отношениях он был подчинен Сенату: во время отсутствия государя Синод вносил свои генеральные определения на рассмотрение Сената; кроме этого, и во время присутствия государя всякие докладные пункты Синода по законодательным делам прежде представления государю должны были рассматриваться и разрешаться Сенатом. Наконец, административные распоряжения Синода нуждались в обсуждении Сената и могли быть кассированы им. Значит, Синод занимал среднее положение: в некоторых отношениях он был равен Сенату, в других — коллегиям.

Учреждение Синода знаменует собой новую эпоху в истории не только нашего церковного, но и государственного развития, Петр вышел из затруднения, перед которым стоял целых 20 лет. Его церковно-административная реформа лишила высшую церковную власть того политического влияния, какое принадлежало ей в XVII веке. Вопрос об отношении церкви к государству решен был в пользу государства.

Поставив церковь в зависимое положение от государства, Петр по отношению, к ней применил ту же политику просвещенного абсолютизма, которой запечатлена его деятельность в гражданской области. Изданный Петром «Духовный регламент» был не только учредительной хартией, но касался и содержания деятельности будущего учреждения, давал Синоду целый ряд предписаний относительно действий на будущее время, относительно управления церковью, устройства, улучшений и возможных исправлений. В этом отношении «Духовный регламент» является в высшей степени интересным памятником, важным для оценки политики Петра Великого.

«Духовный регламент» начинает с преследования того, что по невежеству боготворили раньше, не допуская критики. Сюда относятся, прежде всего, жития святых, из которых многие были явно вымышленными. Но автор «Регламента» упускает из виду одно обстоятельство: жития святых писались не для того, чтобы сообщать фактические сведения, а в назидание на готовые темы. Конечно, с точки зрения исторической действительности они не выдерживают критики — это были моралистические произведения, для которых тот или иной святой были только поводом к нравоучению, поэтому они и писались обычно по известному определенному шаблону. Автор «Регламента», не понимая характера древнерусской агиографии, считал многие жития святых подделкой и подлогом. Кое-что в этом отношении и действительно было: например, можно указать на житие Ефросима Полоцкого с его «сугубой аллилуйей», на которое ссылались раскольники. Рядом с житиями святых Петр задел акафисты и молитвы, распространявшиеся из Малороссии и ничего противного церковной истине не заключавшие.

Петр подчеркнул необходимость их исключения, «дабы по времени не вошли в закон и совести человеческой не отягощали». «Регламент» предписывал Синоду искоренять суеверия. На Руси соблюдался, например, обычай ничего не делать по пятницам, «дабы пятница не разгневалась», и строго поститься 12 пятниц для получения духовных и телесных благ. Пятница в народе олицетворялась, v духовенство, идя народному суеверию навстречу, приурочило святую Параскеву к этой пятнице. Культ пятницы возник от торгов, которые обыкновенно совершались в этот день, пятница сделалась символическим образом, силой, которая покровительствовала торговцам. В Малороссии создался даже особый культ пятницы: водили с крестным ходом женщину с распущенными волосами, называли ее Пятницей и давали ей перед церковью дары. Духовенство сквозь пальцы смотрело на такие вещи и, наконец, на место пятницы поставило святую Параскеву. В иных местах попы, потакая суевериям народным, совершали молебствия перед дубами и раздавали ветки от них в благословение. Это — прямо отголосок языческого культа леса и воды. Чаще же всего злоупотребляли чудотворными иконами. Архиереи и попы, особенно в бедных приходах, подыскивали явленные иконы в пустынях, у источников, объявляя их чудотворными, рассказывали о чудесах и, таким образом, распространяли суеверие, выгодное для духовенства. Регламент восставал также против особого почитания богослужения некоторых дней (Благовещенской обедни, Пасхальной утрени, вечерни Пятидесятницы и др.) и требовал искоренения верования, что погребенные в Киево-Печерском монастыре, хотя бы они умерли и без покаяния, попадают прямо в царствие небесное.

Противясь вредным суевериям в целях религиозного воспитания народа, «Регламент» рекомендовал «сочинить три книжицы небольшие»: 1) о догматах веры и заповедях Божьих, 2) «о собственных всякого чина должностях» (в них должны быть изложены доводы от Священного Писания кратко и понятно); 3) нравоучительные проповеди из творений отцов и учителей церкви. Эти «три книжицы» должны были, по «Регламенту», читаться в церквях каждые три месяца. В этой мере странного рецептурного характера ярко сказалась наивная самоуверенность поборников полицейского государства в силе правительственных предписаний: при помощи «трех книжиц» во вкусе Лютерова катехизиса думали перевернуть мировоззрение русского народа, разрушить то, что сидело глубокими корнями в народной душе, что составляло ее поэтический, космический и нравственный багаж.

Гораздо серьезнее была другая мера, предложенная «Регламентом» для просвещения народной массы, — это подготовка духовных учителей и проповедников в семинариях и в академиях с семинариумами (то есть интернатами). Академии велено было учредить при всех архиерейских кафедрах по епархиям. В них должны были преподаваться следующие предметы: грамматика, география, история, арифметика, геометрия, логика, риторика и «стихотворное учение», физика с краткой метафизикой, политика Пуффендорфа и богословие. Предположено было также изучать языки — греческий и еврейский, если найдутся сведущие учителя. Курс обучения в академиях был восьмилетний, из которых два года ученики должны были посвящать изучению богословия. Начальниками академии были ректор и префекты. Все протопопы и богатые священники должны были отдавать своих детей для обучения в академии. Для академического здания предполагалось выбирать место на окраине города, чтобы ученики были изолированы от городских соблазнов. При академии должен был находиться интернат наподобие монастыря, где бы ученики (от 50-70 человек) находили жилище и получали пищу и одежду. Они должны были размещаться по 8-9 человек в комнате под присмотром префекта, который мог наказывать младших розгами, а средних и старших выговорами. В семинариуме все должно было делаться по звонку, как в солдатских казармах по барабанному бою. Для прогулок было назначено два часа в день, однажды или дважды в месяц семинаристам позволялось «проездиться на островы, на поля и вообще в веселые места». Во время обеда семинаристы должны были слушать чтение, но только не из житий святых, как в монастырях, а из военной и гражданской истории, а также о великих мужах, о церковных учителях, историках, астрономах, риторах, философах и пр. В большие праздники за столом позволялось иметь свою музыку. Ректор два раза в год мог устраивать «акции (акты), диспуты, комедии и риторские экзерциции (упражнения)». В гости семинаристы отпускались не более семи раз в год под наблюдением префекта, принимать гостей можно было в трапезной или в саду, можно было даже угощать их «кушанием и питанием» в присутствии ректора. Так восприняли свое бытие наши семинарии со всем их учебным и воспитательным режимом, который держался очень долго и держится в некоторых отношениях до сих пор.

Полицейское государство простерло и дальше свое влияние на церковные дела. «Духовный регламент» предписывал, чтобы все христиане слушали от пастырей православное учение и «единажды в год» исповедовались и причащались; уклонение от причащения считалось доказательством принадлежности данного лица к расколу. Священники должны были вести вероисповедные книги и ежегодно доносить епископу о всех, кто не был у исповеди и причастия, под страхом жестоких наказаний за укрывательство. Раскольники не должны были допускаться ни к каким государственным должностям. Терпимый ко всем вообще вероучениям, замещая государственные должности «лютерами и кальвинами», Петр не терпел раскольников — они были для него синонимом невежества, фанатизма, косности и тупости. «Регламент» запрещал всем, кроме лиц царской фамилии, устраивать домовые церкви и иметь крестовых попов, «ибо сие лишнее есть, и от единыя спеси деется, и духовному чину укорительно. Ходили бы господа к церквам приходским и не стыдились бы братиею, хотя и крестьян своих, в обществе христианстем».

Ставленники в приходские священники должны были представлять свидетельства от прихожан или помещиков в том, что они люди «жития доброго и неподозрительного», а последние, со своей стороны, должны были обозначать в челобитных, «какая священнику руга будет или земля».

«Духовный регламент» посвящает очень много прочувствованных строк епископам. Для донесений о злоупотреблениях епископы должны были установить «законщиков» или благочинных, то есть духовных фискалов. В своем доме епископы должны были содержать школу для первоначального обучения священнических детей и здесь удостоверяться, кто будет способен к священническому чину и кого нужно заранее, «по довольном искушении», как неспособного отпускать домой. На содержание этих школ предположено было брать часть доходов с монастырей и церковных земель. Сами епископы должны были жить скромно, лишних служителей не держать, ненужных строений не делать и священного одеяния и всякого платья для себя «не умножать». «Ведал бы всяк епископ, — говорится в "Регламенте", — меру чести своея, и не высоко бы о ней мыслил, и дело убо великое, но честь никаковая».

Затем, епископам предписывалось также иметь при своем дворе школу для священнических детей. Здесь могли видеть легко, кто с самого детства уже был достоин к принятию священнического сана, и кого заранее можно было отпустить. Школы эти содержались, главным образом, на средства землевладельцев. Епископы не должны были делать себе роскошного платья: хотя у них дело и великое, но все же во Священном Писании им никакой особенной чести не положено. Запрещено было водить епископов под руки и кланяться им в землю. Епископам строго запрещено было злоупотреблять своей властью и разрешено предавать анафеме нераскаянных грешников, производящих хулу на Священное Писание или на церковь, только испробовав все средства. Объезжать свою епархию епископ должен был летом, чтобы не стеснять священников и граждан отводом квартиры. По приезде в село епископ должен был расспросить у «меньших церковников» или прихожан, как живут священники и дьяконы, и чинить им управу, а пока не кончит, не должен был ходить в гости и приглашать к себе гостей, чтобы не быть стесненным в своих действиях. Ему было вменено в обязанность спрашивать, «не делаются ли где суеверия», «не шатаются ли беспутно монахи, не обретаются ли кликуши», «не проявляет ли кто для скверноприбытства ложных чудес при иконах, при кладезях, источниках и прочая», и «таковые безделия запретить».

Епископ непременно должен был следить за своими служками, чтобы они не добивались подарков, — «ибо слуги архиерейские, — говорит "Регламент", — обычно бывают лакомые и где видят власть своего владыки, там с великою гордостью и бесстыдием как татары на хищение устремляются». Что касается священников, то им давалась в обеспечение «руга», то есть земля, и каждый священник должен был дать подписку, что будет доволен своей «ругой» и прикрепляется к ней навсегда. Петр не любил шатающихся духовных.

Так Петр Великий старался преобразовать «церковный чин» на Руси и направить русскую церковь по пути прогресса и просвещения. «Регламент» служит свидетельством того, что церковная жизнь пришла в подчинение государственной власти. Значит, спор XVII века между царством и священством кончился в пользу царства.

Опубликовано: Любавский М.К. Русская история XVII и I четверти XVIII вв. Курс, читанный в Московском университете в осеннем семестре. М. 1913.

Матвей Кузьмич Любавский (1860-1936) — крупнейший русский историк, славяновед, ученик В.О. Ключевского.

На главную

Произведения М.К. Любавского
Монастыри и храмы Северо-запада